Безумен род людской

Эпилог

Я умер, когда колокола церкви Святого Леонарда прозвонили третий час пополудни.

Мы вернулись в «Театр». Стоял прекрасный весенний день с ясным небом и легкими облачками, двор полнился людьми, как и галёрка. Со сцены виднелись только лица, две тысячи лиц. И все пристально смотрели на нас. Мы рассказывали эту историю лишь во второй раз, но по городу уже распространился слух, что её стоит послушать. И поэтому народ тёк через Финсбери-филдс, слишком много людей, и некоторых не пустили, пообещав, что мы сыграем пьесу завтра и послезавтра. Кое-кто хотел узнать, когда мы снова сыграем «Сон в летнюю ночь» — пьесу, благодаря которой «Театр» снова и снова заполнялся.

Я был в чёрных чулках, чёрных ботинках, чёрных штанах и дублете, сшитом из мягчайшей испанской чёрной кожи с полосатыми вставками из тёмно-синего бархата, спасенном от ножа Рыбоеда прошлой зимой. Мою белую рубашку украшали оборки из французского кружева, вместо брыжей я надел ниспадающий воротник, мои короткие волосы закрывала красивая синяя шляпа с двумя чёрными перьями, которую я отобрал у де Валля и теперь старался надевать всякий раз, когда выходил на сцену. Перья стали моим талисманом, моей волшебной защитой от дьяволов театра, из-за которых забываешь свою роль. Я отрастил короткую аккуратно подстриженную бородку и играл роль Меркуцио, ближайшего друга Ромео.

Как и пообещал брат, это оказалась настоящая роль, даже замечательная. Ричард Бёрбедж играл Ромео, и на репетициях мы с ним сблизились. Он даже взял меня в «Дельфин» и купил эля, рассказывал истории про своего отца, а потом неожиданно заговорил о моём брате.

— Таких как он больше не сыщешь.

— И таких как ты, — отозвался я, и это было правдой. Из всех наших актёров Ричард был самым талантливым, его единственным конкурентом был Нед Аллен, игравший в труппе лорда-адмирала в театре «Роза».

— Да, но мы ничто без слов, — сказал Бёрбедж, — пустое место. Народ приходит послушать пьесу, и если бы не было слов, не было бы и публики.

Слова! Я начал тщательнее прислушиваться к словам брата, и хотя неохотно, начал понимать их волшебство.

— Я видел нынче сон, — сказал мне Ромео.

— И я видал.

— Что снилось вам?

— Что часто лгут сновидцы.

— В постели спящему и правда снится.

Ромео и Джульетта, несчастные любовники, фатально продвигались к своему концу и, как Пирам и Фисба, умрут из-за недопонимания. Как Пирам и Фисба, они происходили из враждующих семей. Ромео, влюбившись в тринадцатилетнюю Джульетту, полюбил дочь врага, а Джульетта, полюбив Ромео, бросила вызов своей семье. Они оба должны умереть, но Меркуцио умирает первым.

Я умер в драке. Я сражался на рапирах с Тибальтом, которого играл Генри Конделл. Тибальт пытается вызвать на бой Ромео лишь из-за того, что тот из рода Монтекки, а Тибальт — сторонник семьи Капулетти. Ромео не будет сражаться, потому что любит Джульетту Капулетти, но Меркуцио, спровоцированный Тибальтом, платит кровью.

Генри Конделл был умелым фехтовальщиком, и наша драка, даже на длинных рапирах, была захватывающей. Мы перемещались с одной стороны сцены на другую, клинки мерцали, как языки змей, скрещивались, скользили, расходились. Мы отрепетировали каждое движение, но всё равно Конделл был проворен как гадюка. Публика наблюдала за поединком затаив дыхание. Зрителям нравится фехтование. Многие зрители были фехтовальщиками, разбирались в этом, и всё должно выглядеть по-настоящему. Сражение закончилось, когда я обманным маневром отбросил Генри назад, делая финты и выпады, отбивая его встречные выпады, и двигаясь быстрее его, но тут Ромео, зная, что уличные поединки запрещены, попытался прекратить сражение, встав передо мной, и тем самым помешал мне атаковать. А потом Генри-Тибальт делает выпад под протянутой рукой Ромео и пронзает мне грудь.

Колокол церкви Святого Леонарда пробил третий час пополудни.

— Я ранен! — прокричал я. — Чума на оба ваши дома!

Я покачнулся, левой рукой схватившись за рану, нажал на свиной мочевой пузырь и выдавил овечью кровь. Театр затих, слышно было только шарканье моих ботинок по сцене.

— Друг, ободрись, — сказал мне Ромео. — Ведь рана не опасна!

— Да, она не так глубока, как колодезь, и не так широка, как церковные ворота. Но и этого хватит: она своё дело сделает. Приходи завтра, и ты найдёшь меня спокойным человеком. Из этого мира я получил отставку, ручаюсь. Чума на оба ваши дома! Чёрт возьми! Собака, крыса, мышь, кошка исцарапала человека насмерть! Хвастун, мерзавец, негодяй, который дерётся по правилам арифметики! Какого дьявола ты сунулся между нами? Он меня ранил из-под твоей руки!

И я медленно умираю, а поскольку всегда трудно удалить труп с освещённой солнцем сцены, я ковыляю, чтобы умереть в другом месте.

— Бенволио, сведи меня ты в дом, куда-нибудь, — молил я своего брата, — иль я лишусь сознанья. Чума, чума на оба ваши дома! Я из-за них пойду червям на пищу.

Итак, я обнимаю брата за плечи, а он обнимает меня за пояс, и, покачиваясь, я удаляюсь в артистическую, где меня ждёт жена. Сильвия теперь работает в театре, и мы живём в когда-то принадлежавших отцу Лоуренсу комнатах. Сам же он «пошёл на корм червям», хотя до своей кончины одним апрельским вечером успел нас благословить.

Кристофера де Валля я больше не видел. Ходят слухи, что он уехал в дом своего хозяина в Беркшире, где стал дворецким, а его хозяина, графа Лечлейда, стоявшего за всей этой историей, отослали со двора.

Поросенок Джордж Прайс уехал из Лондона неведомо куда, а с ним его племянники. Персиванты всё ещё разъезжают по городу, но никогда не появляются поблизости.

Фрэнсис Лэнгли нашёл пьесы, а «Лебедь» — публику. Я видел, как он рука об руку прогуливался с моим братом по Банксайду, они были погружены в беседу. Они примирились.

Сэру Годфри, как приходскому священнику Блэкфрайерса, пришлось огласить наше с Сильвией бракосочетание, но поженил нас преподобный Венейблс в часовне его милости. Чуть позже преподобный отвёл меня в сторонку и сказал, что борода не сильно меня испортила. Сэр Годфри всё ещё предоставляет собак и медведя Вашингтона театру «Занавес», а иногда и театру «Лебедь», но ходят слухи, что он скоро покинет Лондон и откроет школу для мальчиков где-то в западных графствах.

Саймона Уиллоби, с покрытыми глубокими шрамами лицом и ослепшего на правый глаз, в последний раз видели просящим милостыню у креста Святого Павла. Он утверждал, что был солдатом и получил ранение, сражаясь с испанцами в Нидерландах, и хорошо играл роль.

Её величество потребовала, чтобы мы сыграли «Ромео и Джульетту» в её дворце в Ричмонде. Скоро мы так и сделаем. Мы пользуемся высоким покровительством лорда Хансдона, и ещё большим — его жены.

Мой брат живёт с женщиной по имени Анна. Она общительная, симпатичная, много смеётся и замужем за другим человеком. Мы с ним помирились, возможно потому, что ему нравится Сильвия. Он сдержал обещание и дал мне роль Меркуцио, и после премьеры обнял меня.

— Ты отлично сыграл, брат, — вот и всё, что он сказал.

Теперь он помог мне сойти со сцены.

— Ну что за беспорядок! — сказала Сильвия, оттирая щёткой овечью кровь, окрасившую белый камзол. — Она не отмоется!

Я закрыл ей рот поцелуем.

Мы лицедеи лорда-камергера. Мы рассказываем истории. Мы творим магию на сцене. Мы превращаем сны в реальность. Мы — актёры.