Безумная парочка

1

Я всегда ненавидела мою мать и всегда любила Харри.

Харри – мой брат. Я не очень-то понимаю, как одно связано с другим возможно, никак, – но хотя мне всего двенадцать лет, я чувствую, что тут есть какая-то связь.

Харри тринадцать лет. Он замечательный. Нет, потрясающий. Сексуальный. Но все гораздо сложнее. Помните, в фильме «Гость на свадьбе» Фрэнки говорит, что хочет отправиться в медовый месяц со своим братом и его молодой женой, потому что «он – её часть»? Так я отношусь к Харри. У нас необычная любовь, и если бы он женился на ком-то, думаю, я бы умерла. Наверно, это должно означать, что я хотела бы выйти за него замуж. А ведь он мой брат! Любой человек с парой извилин и элементарными представлениями о христианской морали сказал бы, что мое отношение к Харри – грех. Я тоже это понимаю, но, похоже, мои чувства от этого не меняются.

В маленьком городке, где мы живем, есть три церкви. Мы ходим в пресвитерианскую, но я говорила с девчонками, которые ходят в католическую и лютеранскую церкви. Я старалась не сказать ничего лишнего, но они все посмотрели на меня как-то странно, словно знали мои истинные мысли. Я соврала, будто мне нужна информация для школьного сочинения на тему «Самый большой грех, который я могу придумать».

Одна из девчонок, Салли-Энн, обозвала меня лгуньей. Позже она пожалела об этом, крепко пожалела. Я отлупила её после уроков за хранилищем для льда, и она поплелась домой, напоминая бездомную кошку, едва уцелевшую в ночной схватке.

Салли-Энн – не первая из моих подружек, которой я задала трепку. Вообще-то я от природы тихая и застенчивая, но иногда на меня что-то находит, и я просто теряю голову. Становлюсь совершенно другим человеком диким. Наверно, виновата в этом моя индейская кровь. Салли-Энн однажды совершила ошибку – сказала мне, что девчонки тайно прозвали меня «дикой индеанкой».

– Если это – секрет, – спросила я дуреху, – почему ты выдаешь его мне?

– О, потому что ты вечно держишься так, словно ты какая-то особенная. Лучше нас всех.

У Салли-Энн были тогда прекрасные волосы – длинные, волнистые, светлые. Она ими ужасно гордилась. Я взяла ножницы и отрезала их чуть ниже ушей зигзагом. Я предупредила её, что если она пожалуется матери, то будет жалеть об этом до конца жизни, потому что в следующий раз я сниму с неё скальп. Она захныкала и сказала, что я – самая злобная тварь, какую она встречала, но с тех пор у меня больше не было проблем с местными девчонками. Они слишком боялись меня, чтобы что-то затеять.

Они не знали, что я сама многого боюсь. Например, ходить в школу. Я всегда дрожу от страха, когда учитель задает мне вопрос. Я встаю, и мое сердце выпрыгивает из груди. Даже если мне известен правильный ответ, от волнения я не могу его вспомнить.

Харри решил, что я забавно наказала Салли-Энн. Когда мы с Харри были моложе, мы иногда снимали с себя одежду и разглядывали друг друга. Зачем мы это делали? Не знаю. Это казалось частью дружбы. Однажды я взяла его штуковину в рот и пососала её, как леденец, только он оказался не сладким, а соленым и незнакомым на вкус. Если бы моя мать застукала нас, её хватил бы сердечный приступ. Она любит Харри. Меня она никогда не любила, но мне на это наплевать.

Неправда.

Меня это задевает, но что толку? Я отлично усвоила один урок. Если кто-то тебя не любит, ты не сможешь заставить его полюбить тебя, даже если речь идет о твоей матери. Я хочу, чтобы Харри целиком принадлежал мне. Моя мать меня не любит, и у меня нет отца, поэтому я хочу иметь Харри (он очень похож на нашего папу). Все очень просто.

У меня нет отца, потому что он погиб на той страшной войне, которая закончилась только что – в августе. Я никогда не прощу ФДР[1] за то, что он начал её. Да, я знаю, ему пришлось так поступить, когда япошки разбомбили Пирл-Харбор. Я вовсе не тупая, однако не знаю точно, где находится Пирл-Харбор, хотя наша географичка показала это место на большой карте мира. Мы все тут ненавидим ФДР. Считаем, что он продался. Он родился богатеньким и подставил свой народ.

– Предал его.

Так говорит моя тонкогубая мать, когда кто-то затрагивает эту тему. Потом она бормочет что-то о правах штатов, о том, что федеральные власти пытаются подмять все под себя, что ФДР любит только жидов и красных – такие вот вещи. Я слушаю её только вполуха. Меня не интересуют евреи, коммунисты, Гитлер, Муссолини, все происходящее в Европе. Европа для меня ничего не значит. Еще одно место на карте, вроде Айдахо и Пирл-Харбора.

География – это загадка. Я очарована только одной европейской страной – Испанией. Она кажется такой романтичной. Я всегда представляю себе Кортеса исполнителем фламенко в тесных брюках, и это забавляет Харри. Он тоже очарован Испанией. Можно ли относиться к ней иначе?

Думая об Испании, я представляю яркие, сочные тона – пурпурный, алый, разительно отличающиеся от цвета полинявших пастельно-розовых шляпок здешних барышень, в которых они ходят по воскресеньям в церковь. Я никогда не ношу таких шляпок. Пастельные краски нагоняют на меня тоску, я выросла в блеклом, черно-белом мире.

Вчерашний день определенно не был пастельным, но прежде чем я вернусь к нему, наверно, мне стоит рассказать, где мы живем. Это важно, как бы вы ни хотели избежать этого описания, верно? Так вот, к вашему сведению – мы живем в доме, построенном лично нашим отцом. Он сделан из отесанных бревен и находится возле одного из красивейших озер, какие вам доводилось видеть. Оно тянется миль на десять; меньше чем пятнадцать лет тому назад, ещё до моего рождения, по нему ходили пароходы. Мне жаль, что я этого не застала. Позже я вернусь к вопросу о пароходах и индейцах, но сейчас я хочу поговорить о вчерашнем дне. И о Харри.

Наверно, мне пора описать его. Сделать это – все равно что описать себя, так мы похожи. Я не хочу сказать, что он напоминает девчонку или я парня, это вовсе не так, просто мы проходили в школе законы Менделя, и я знаю, что мы с Харри должны были родиться с черными волосами и темно-карими глазами, если только мы не мутанты. Дело в том, что наш отец имел черные волосы и темно-карие глаза.

Наша биологичка (по совместительству – географичка) говорила, что эти гены – доминантные и отличаются от рецессивных, ответственных за голубые глаза и светлые волосы, которыми обладала противная английская родня моей матери. Англичане не первыми поселились возле озера Пилгрим-Лейк, хотя они и ведут себя, как коренные жители. На самом деле раньше всех здесь появились индейцы. Они, предки моего отца, пришли сюда пятнадцать тысяч лет тому назад. Но англичане отняли у них все земли с помощью какого-то странного договора, говорить о котором не любят. Вероятно, они стыдятся своего поступка.

Мой отец мертв. Он погиб где-то на Тихом океане, где бомбил проклятых япошек, один из которых убил его.

Вот почему вчерашний день так важен. Он стал вехой в моей жизни. И в жизни Харри тоже, хотя брат об этом ещё не знает. Понимаете, мой отец в течение года считался без вести пропавшим, и мы продолжали надеяться. Его не было в списках военнопленных; однажды мы получили письмо с известием об его исчезновении. Он просто растворился в небе, как Гленн Миллер.[2]

Люди из военного министерства никогда не говорят, что кто-то исчез, они выражаются более изысканно, но что это меняет? Я так сильно любила моего отца и вдруг прочитала это ужасное сообщение о том, что он больше не существует, что его не могут найти, что никто точно не знает о происшедшем. Харри тогда сказал:

– Не теряй надежду, Алексис. Кто знает? Может быть, он прячется где-то в джунглях.

– Или стал исполнителем фламенко, вроде Кортеса.

– Не смей так говорить, – закричала мать. – Это кощунство!

– Я просто пошутила, – попыталась оправдаться я, но не успела закончить предложение, потому что мать так сильно ударила меня по лицу, что к моим глазам подкатились слезы. Однако я сдержала их, чтобы мать не испытала удовлетворение от того, что я плачу. В детстве она часто видела меня плачущей. Она всегда била меня за всякие проступки и досыта насмотрелась на мои слезы, можете мне поверить. К тому же она никогда не любила моего отца, но сейчас, когда он исчез, изображала из себя страдалицу – эту роль она репетировала годами.

– Сейчас не время для шуток, – голос матери смягчился. – К тому же Харри прав. Возможно, отец жив. Один Бог знает правду.

Бог и Ван Джонсон. Я вспомнила фильм, в котором Ван Джонсон играл роль летчика вроде моего отца. После своей смерти он парил в небе, направляя других пилотов. Настоящий ангел-хранитель. Спасибо Луису Б. Майеру,[3] Дэррилу Зануку,[4] Джеку Уорнеру,[5] ФДР и прочим шишкам за то, что они пытались заставить меня поверить в реальность вымысла.

Но я не верила в него и никогда не поверю. Я рано начала ходить в кино. Убегала из школы, пробиралась к боковому входу в зал и смеялась над «Волшебником из страны Оз». Я умнее Джуди Гарленд.[6] Я поняла, что мой отец умер, прежде, чем мы прочитали об этом. Харри тоже знал о его гибели, потому что мы думаем одинаково, но, вероятно, он не хотел огорчать меня и скрывал свои мысли. Он делал это напрасно.

О'кей. Итак, вчерашний день.

– Благодарю тебя, Господи, за пищу, которую ты даруешь нам. Аминь, произнесла мать.

Мы с Харри и матерью только что сели, чтобы съесть воскресный ужин (то же мне дары – тушеные бычьи хвосты с клейкими лаймовыми бобами), когда к дому подъехал на велосипеде Микки Руни с телеграммой, датированной 14 октября 1945 года. Мать первой прочитала её и упала в обморок. Кажется, нашлись какие-то останки моего отца – должно быть, зубы, – и теперь все сомнения улетучились вместе с мыслями о плене. Смерть есть смерть, и я рада, что ФДР заплатил за неё своей кончиной, хоть это и звучит непатриотично. Если бы не он с его обещаниями уберечь нас от войны, мой отец был бы сейчас жив.

Нам пришлось вызвать к матери врача. Он прибыл, когда из радиоприемника доносился голос Джека Бенни.[7] Доктор дал матери какую-то нюхательную соль и порцию неразбавленного виски, которую ей удалось проглотить несмотря на свою ненависть к спиртному. Она называла его «дьявольским зельем» из-за того, что отец питал к нему слабость.

Потом она произнесла слова, которые я никогда ей не прощу.

– Вероятно, он нажрался, как свинья, и поэтому его подбили. Теперь я – вдова с двумя маленькими детьми, которых должна содержать.

Мы с Харри переглянулись, у нас обоих мелькнула одна мысль: на сцене снова появилась мученица. Но Харри, в отличие от меня, всегда был дипломатом.

– Все будет хорошо, мама. – Он нежно поцеловал её в щеку. – Мы с Алексис уже не дети. Мы можем каждый день после школы работать в магазине.

– Вы уже работаете там по субботам.

– Да, но ты сможешь уволить этого тупого парня, разносчика, и сэкономить восемь долларов в неделю.

Слова об экономии средств всегда воодушевляли мою мать. Она была невероятной скупердяйкой.

Мать не посмотрела на меня, а я – на нее. Она могла лишь: 1) думать о том, что ей удастся сберечь восемь долларов в неделю; 2) испытывать к себе жалость; 3) винить умершего и неспособного защитить себя человека в том, что он разбился, потому что был пьян.

Деннис Дэй запел что-то в «Шоу Джека Бенни», и Дон Уилсон стал рассказывать нам о всевозможных применениях «Джелло».

– Это и будет нашим десертом, – сказала мать, словно ничего не произошло. – Лаймовый «Джелло» с начинкой из персиков.

Да, все это было вчера – «Джелло», Джек Бенни, день ненависти к япошкам в семействе Маринго.

Сегодня утром мать, как обычно, встала в семь часов и отправилась на кухню готовить завтрак из полуфабриката «Ролстон». Его тошнотворный запах донесся до моей кровати. Больше всего на свете я ненавидела «сухие завтраки» – меня от них тошнило. Харри тоже их не выносил, хотя Том Микс и его «ролстоновские снайперы» превозносили товар до небес. Мы с Харри часто слушали рекламу Тома Микса, однако отдавали предпочтение Джеку Армстронгу, без устали нахваливавшему «Уитиз» – «лучший американский завтрак». Однако моя мать и слышать не хотела о «Уитиз» даже летом.

– Нельзя начинать день с холодных хлопьев.

Постучав в дверь, Харри вошел в комнату. На нем была укороченная матерью старая отцовская пижама. Вид у Харри был бодрый, почти счастливый.

– Ты чего такой радостный? – спросила я.

Он запел «Гимн авиаторов»: «Мы летим в небеса сквозь густые облака, чтоб обрушиться с высот на врага.»

Эта песня звучала как насмешка над отцом, и я внезапно поняла, что Харри никогда не любил его так сильно, как я. Он слишком стыдился его репутации городского пьяницы. И все же я не могла сердиться на Харри. Мне это никогда не удавалось.

– Я просто зашел узнать, как ты себя чувствуешь, – сказал он.

– Со мной все в порядке.

Он знал, что это неправда, и потрепал мои волосы.

– Встретимся внизу.

Запах «Ролстона» с каждой секундой становился все более назойливым, и вскоре мать позвала нас:

– Завтрак готов!

Я услышала, как Харри направился на кухню, но не сдвинулась с места. Я продолжала лежать. Через несколько минут мать заглянула ко мне, чтобы поинтересоваться, почему я ещё не умылась и не оделась.

– Я не пойду сегодня в школу.

– В чем дело?

– У меня болит голова.

Она потрогала мой лоб.

– У тебя нет температуры.

– У меня сильная головная боль.

Она не предложила мне принять аспирин, потому что мы не держали его в доме. Моя мать – такая яростная противница всяких лекарств, что во всем Пилгрим-Лейке трудно найти второй столь же незаполненный медицинский шкафчик, как наш.

– Постарайся поспать, – сказала она. – Ты выглядишь так, словно плакала всю ночь.

– Это преступление?

Мне на миг показалось, что она обнимет и поцелует меня, но я ошиблась. Мать относилась ко всяким проявлениям нежности не лучше, чем к аспирину.

– Если проголодаешь, в холодильнике лежат остатки ужина.

Произнеся эти теплые слова, она закрыла дверь, чтобы поехать на работу в старом пикапе «шевроле». Мать – сильная женщина, я отдаю ей должное. К тому же она, вероятно, подумала о том, что в её отсутствие верный продавец Деннис может заглянуть в кассу старой семейной лавки (известной также под названием «Универсальный магазин Маринго»), и мы недосчитаемся пары долларов.

– Собираешься пойти сегодня в кино?

Это снова появился Харри. Он уже был в коричневом шерстяном свитере, бежевых вельветовых брюках и своей любимой кожаной куртке.

– Там идет новый фильм с Хэмфри Богартом,[8] – сказал он.

Я действительно кое-что задумала, но посещение кино не входило в мои планы.

– Я неважно себя чувствую. Полежу в постели.

– Пока, Алексис.

Он тоже ушел. И вот я лежу в половине десятого в кровати, натянув плед до шеи и не ощущая никакой головной боли. В моей голове крутятся безумные мысли.

В полдень я позвоню Харри в школу, пока он не ушел на ленч, и попрошу его немедленно вернуться домой. Проявлю настойчивость. Потом пососу ему член, пока он будет ласкать меня. Да, вы не ослышались, члены демократической партии, именно этим и займемся мы, ваши дорогие невинные двенадцати – и тринадцатилетние отпрыски умершего пилота бомбардировщика.

А возможно, мы сделали бы это в любом случае, даже если бы наш отец остался жив. Кто знает? Только не наша мать, это уж точно.

Вдали высятся горы, они кажутся такими красивыми. Октябрь только начинается, но через несколько месяцев наступят холода, и горы покроются снегом. Девственно-белым снегом.

Мне пришла в голову невероятная идея. Сексуальная.

Я соблазню Харри. Вряд ли он устоит. Довольно с нас этих глупостей, детских забав. Да, именно это я и сделаю – соблазню его. Кажется, в словарях, которые я часто читаю, это называется половым актом. У меня есть для этого другое слово. Я трахну моего родного брата. О… Вдруг я залечу и рожу идиота? Это невозможно. У меня ещё не было месячных. Я не брею волосы под мышкой, хотя они уже появились – черные, вьющиеся.

Любопытно, что я почувствую, когда Харри сделает со мной этой. Будет ли мне больно? Надеюсь, да. Я хочу, чтобы Харри причинил мне боль. Может быть, она заглушит другую боль. Какой телефон в нашей славной каменной школе, куда мы ходим? Я никогда туда не звонила, но, зная нашу мать, нетрудно догадаться, что она обязательно записала этот номер в свою телефонную книжку на странице с заголовком «Куда звонить в экстренных случаях».

Мама, тут ты попала в точку. Потому что когда через пару часов я спущусь вниз, найду этот номер, позвоню Харри и попрошу его срочно примчаться сюда, это действительно будет экстренный случай.

2

Ровно в восемь тридцать Луиза Смит Маринго выехала задним ходом на своем пикапе выпуска 1938 года из гаража и отправилась в магазин, который принадлежал её семье на протяжении жизни трех поколений. Хотя сейчас он был известен как «Универсальный магазин Маринго», основал его Тедди Смит. Это было в конце прошлого века, когда дед Луизы выращивал на своей ферме овощи и фрукты, а Пилгрим-Лейк носил старинное индейское название – Большая Вода.

После гибели родителей Луизы во время опустошительного пожара в 1933 году магазин автоматически перешел к ней, поскольку она была их единственным ребенком. Выйдя за Марка ранее чем через год после несчастья, Луиза предложила заменить старую выцветшую вывеску с фамилией Смит на новую с фамилией Маринго.

– По-моему, это более уместно, – заявила Луиза. – Если ты понимаешь, что я хочу этим сказать.

На самом деле Луиза хотела этим сказать, что, выйдя за человека с более низким социальным статусом, она решила ответить на насмешки горожан подобной демонстрацией своей веры в мужа.

– Конечно, милая, – усмехнулся местный проказник. – Что тут плохого?

Его пренебрежительная реакция смутила и разочаровала Луизу. Она считала, что сделала щедрый и искренний жест, и лишь позже с изумлением поняла, что Марку это было до фонаря. Ему было наплевать на магазин, на жену, на ребенка, которого она вынашивала – его интересовала только местная «огненная вода», которая в этих краях сходила за спиртное.

Пикап внезапно остановился на главной дороге, ведущей к центру города, и Луиза выругалась. Посмотрела на приборы, показывающие уровень топлива и температуру охлаждающей жидкости. Все в порядке.

– Черт возьми.

Она никогда не произнесла бы этих слов в присутствии детей, но сейчас Луиза была одна, и никто её не услышал. Тем не менее она испытала чувство вины. В конце концов, Господь все слышит, верно? Так говорил её любимый дед Тедди, и Луиза ни разу не усомнилась в его правоте.

Она нажала ногой на стартер, потом на педаль газа, и к её огромному облегчению старая колымага завелась. И все же такая остановка была странным явлением; Луиза знала, что ей следует оставить машину в гараже Бака, чтобы там проверили, нет ли серьезных неполадок с карбюратором или свечами. Придется потратить пару долларов. Пожалуй, она подождет несколько дней, воздержится от немедленной поездки к Баку, чтобы не выбросить деньги на ветер.

Луиза вздохнула – не одно, так другое, – и продолжила трехмильную поездку в город. Ей приходилось периодически посматривать в зеркало, но она старалась не глядеть на себя, боясь расстроиться. В свои тридцать три года она выглядела весьма жалко со своими блеклыми, зачесанными назад волосами. Единственным косметическим средством, которым пользовалась Луиза, была ярко-красная помада, которую она покупала в местной аптеке; этот тон назывался «алой розой». Луиза считала, что он оживляет её бесцветное лицо. Она совершенно не сознавала, что помада выглядела вызывающе, почти вульгарно.

– А вот и наша алая роза, – насмешливо произносил кто-нибудь в одном из соседних магазинов, увидев, как Луиза вылезает утром из «шевроле».

Когда Луиза вышла за Марка, она подкручивала свои прямые светлые ресницы металлическими щипцами и смело накладывала коричневую тушь. Однажды вечером, на четвертом месяце беременности, когда она вынашивала Алексис, Марк пришел домой пьяным и сказал ей, что она напоминает резиновую куклу, которая пищит, если надавить ей на живот. Луизе показалось, что сейчас он с удовольствием ударит бы её в живот, но она скрыла свой страх.

– Проклятье! – крикнул он. – И как только меня угораздило впутаться в этот брак.

– Пожалуйста, не говори так в этом доме. И тебе нет нужды повышать голос.

– Да, моя дорогая. – Он отвесил неуверенный поклон. – Приношу мои искренние извинения.

– Кроме меня, тебя может услышать Харри.

– Ты рехнулась? Он спит наверху, как убитый. К тому же неужели ты думаешь, что двухмесячный малыш поймет, что значит «проклятье», даже если он действительно проснулся?

– Дети многое запоминают.

– Резиновая кукла.

С тех пор Луиза Смит Маренго перестала завивать ресницы и красить их тушью. Она не желала признаваться даже себе в том, что отчаянно завидует своей красивой дочери, глаза которой обрамляла необычная бахрома из прекрасных длинных черных ресниц. Иногда Алексис напоминала матери какую-то латиноамериканскую кинозвезду, что пользовались огромным успехом в тридцатые годы. Лупе Велес или Долорес Дель Рио. Луиза не помнила точно, кого именно. Она ходила в кино редко (только на бесплатные сеансы) и уж во всяком случае не на те фильмы, в которых больше всего наслаждались жизнью самые распущенные и порочные героини.

За все прожитые Луизой годы на её долю выпало мало удовольствий. Они предназначались кинозвездам и богатым людям вроде тех, что приезжали в Пилгрим-Лейк на лето, чтобы побаловать себя рыбной ловлей, прогулками под парусом, купанием в озере или просто отдохнуть от жизни в больших городах. Некоторые из них приезжали, чтобы пожить на природе, в роскошных густых лесах, окружавших Пилгрим-Лейк. Другие изучали поведение птиц.

Какими бы ни были их хобби, этих людей объединяло одно: они имели много денег и талоны на бензин с литерой «С». В годы войны такие талоны выдавали только тем, кто работал в стратегических отраслях промышленности. Поэтому Луиза решила, что отдыхающие военных лет были богаче тех, кто приезжал в Пилгрим-Лейк раньше.

Она всегда с нетерпением ждала появления городских богачей несмотря на то, что кое-кто из них надувал щеки или пытался съязвить – например, как босс из хартфордской страховой компании (может ли страховой бизнес считаться имеющим стратегическое значение), который пожелал знать, почему она не запаслась foie gras.[9] Кто-то сказал Луизе, что прежде он с семьей каждое лето отдыхал на юге Франции. Луиза растянула свои алые губы в лучшей улыбке, какую была способна изобразить, и ответила страховщику:

– Я даже не знаю, что это такое.

Это заставило его рассмеяться; он купил фунт дорогой немецкой колбасы и удалился с самодовольным видом, словно только что провернул исключительно выгодную сделку. Тоже самое можно было сказать о Луизе.

В промежутке времени между Днем поминовения и Днем труда прибыль магазина утраивались по сравнению с другими месяцами; в отсутствие Марка, прежде пропивавшего все деньги, Луизе удалось сколотить маленькое состояние. За четыре года, прожитых без мужа, она скопила восемь тысяч долларов. Вместе с пятью тысячами долларов, оставленными по завещанию дедом, получалась весьма кругленькая сумма. Луиза вложила часть денег в облигации военного займа, а остаток поместила на сберегательный счет в соседнем городке, подальше от любопытных и всеведущих соседей по Пилгрим-Лейку.

Ни Алексис, ни Харри не имели представления о том, сколько денег откладывает мать, и она не хотела, чтобы они знали это. Во всяком случае пока. Им могло прийти в голову, что они слишком хороши для маленького городка, в котором они выросли. Луиза подозревала, что в их головках уже затаилась такая мысль, и меньше всего хотела подкреплять её.

Теперь, когда смерть Марка стала несомненным и официально подтвержденным фактом, Луиза хотела, чтобы Харри по окончании школы стал управляющим «Универсального магазина Маринго». Что касается Алексис, то и для неё у Луизы были определенные планы – планы, достойные такой красивой и самоуверенной девочки с раскрепощенным сексуальным потенциалом, который она демонстрировала с рождения. Подумав о том, как сильно разнятся между собой её планы для двух детей, Луиза усмехнулась и переключила свои мысли на текущие проблемы.

(Через много лет Алексис скажет Харри в Париже: «Тебе не кажется странным, что своим завещанием она обрекла тебя на более тяжелую жизнь?»

И Харри ответит со злостью в голосе: «Ты так считаешь?»)

– Здравствуйте, миссис Маринго.

Молодой чисто выбритый человек в накрахмаленном белом пиджаке помахал ей от входной двери своего заведения, объединявшего аптеку и кафе, где подавали мороженое и гамбургеры. Эта торговая точка находилась в нескольких ярдах от не менее впечатляющего магазина Луизы.

Она тоже помахала ему.

– Доброе утро, Чарли.

Отец Чарли недавно пережил сердечный приступ, и Луиза восхищалась тем, как быстро и охотно молодой человек взял на себя сыновьи обязанности. Когда отца разбил паралич, Чарли было всего двадцать лет, он изучал химию в местном колледже, однако немедленно осознал, в чем заключается его долг. Хотя Луиза относилась с уважением к высшему образованию, ещё больше она уважала нечто другое: семейную сплоченность.

Это напомнило ей о том, что она должна связаться со своей свекровью и сообщить ей прискорбную весть о смерти Марка. Вероятно, Джулиана упадет в обморок от горя, поэтому Луиза боялась выполнить эту тяжкую обязанность, но не могла пренебречь ею. В подобных обстоятельствах её дед сказал бы: «Это тебе не кленовый сироп хлебать.»

Когда Луиза вышла из «шевроле», Чарли улыбнулся ей.

– Славное утро, верно, миссис Маринго?

Через несколько часов весь городок узнает о том, что её муж погиб, как герой. Зазвучат слова соболезнования, телефонные звонки. Люди будут заходить к ней, чтобы выразить сочувствие. Она возьмет себя в руки, чтобы вынести это. Сыграть роль безутешной немолодой вдовы.

– Боюсь, сегодня за ленчем ты увидишь только Харри, – сказала она Чарли. – Алексис осталась дома из-за головной боли.

– Я огорчен этим, мэм. – Он замолчал в нерешительности, и она поняла, что он машинально собрался предложить аспирин, но нелюбовь Луизы к лекарствам была известна всему Пилгрим-Лейку. – Надеюсь, она скоро почувствует себя лучше.

– Спасибо, Чарли.

Луиза разрешала Алексис и Харри ежедневно брать у Чарли их любимые гамбургеры, картофель фри и молочные коктейли, поскольку при маленькой школе, которую они посещали, не было столовой. Учебное заведение могло похвастаться лишь скромным помещением с длинными столами и скамьями, где дети поглощали сэндвичи, яблоки и другую принесенную из дома снедь.

Луиза не одобряла такое питание. Она предпочитала кормить детей горячими ленчами и мороженым – тем более что Чарли покупал у неё продукты, из которых готовилось то, что ели Алексис и Харри. В конце концов никто не назвал бы это расточительством.

После ленча они оба забегали в магазин Маринго, чтобы поприветствовать мать, поболтать с продавцом и разносчиком, взглянуть на доставленные утром товары. Но больше всего их привлекали печенье «Набиско» в прозрачной упаковке и бочонок с соленой капустой, плававшей в ароматном рассоле, который они, похоже, обожали.

Ну и пусть. Луиза радовалась возможности видеть их. Будучи работающей матерью, она считала важным общаться с детьми посреди рабочего дня, пусть даже всего несколько минут. Обычно она возвращалась домой не ранее шести часов, и иногда длительная разлука порождала в ней ощущение, что она пренебрегает материнскими обязанностями. Луиза ощущала себя виноватой подобное чувство было весьма тягостным для такой женщины, как миссис Маринго.

С ПОНЕДЕЛЬНИКА ПО ПЯТНИЦУ – РАСПРОДАЖА СО СКИДКОЙ!

Сушеные лаймовые бобы – 4 цента за фунт

Сигареты «Таргит» – 5 центов за пачку

Маргарин «Нако» – 8 центов за фунт

Свежие пончики с сахарной пудрой – 10 центов за чертову дюжину

Кулич – 11 центов за штуку

Чипсы – 13 центов за коробку

Мука – 14 центов за фунт

Свиная шейка – 22 цента за фунт

Говяжье филе – 35 центов за фунт

Карманные часы «Ингерсол» – 95 центов

Луиза невольно любовалась большими красными и белыми буквами, которые были буквально готовы соскочить с витрины «Маринго». Она каждую неделю продавала со скидкой десяток важнейших товаров, незначительно снижая цены, чтобы соблазнить домашних хозяек Пилгрим-Лейка, обычно совершавших основные закупки до пятницы или четверга. Этот простой способ оказывался на удивление эффективным.

Карманные часы «Ингерсол», которые она обычно продавала за доллар, пользовались большой популярностью среди местных подростков и поэтому непременно включались в еженедельный список. Харри сказал ей, что многие мальчики по несколько месяцев копили деньги, чтобы набрать необходимые девяносто пять центов и купить часы со скидкой в «Маринго». Сегодня она могла рассчитывать на то, что после школьных уроков три-четыре паренька придут к ней и с гордостью заплатят за вожделенную вещь.

– Доброе утро, миссис М. – Высокий лысеющий человек открыл перед ней дверь. – Я повесил объявление всего несколько минут назад. Выглядит неплохо, верно?

Это был Деннис, добродушный ирландец, работавший у неё продавцом с начала войны. Из-за больного сердца его признали негодным к армейской службе. Что касалось Луизы, то она считала его более чем пригодным к работе в магазине. Он был трудолюбивым, добросовестным и честным. Люди с такими качествами встречаются нечасто.

– Очень красиво, Деннис. – Он не только вешал это объявление, но и собственноручно изготовлял его, довольствуясь еженедельными двадцать пятью долларами и не требуя дополнительного вознаграждения. – Да, просто здорово.

– Спасибо, миссис М. Но мне вот что пришло в голову. Возможно, вместо того, чтобы постоянно выводить названия продуктов красным, нам стоит воспользоваться другой краской. Понимаете, для разнообразия. Возможно, ярко-синей.

Она посмотрела Деннису прямо в глаза и решила, что может начать с него.

– Если мы и сменим цвет, то, к сожалению, нам придется выбрать черный.

– Почему?

– Мистер Маринго умер. Он погиб на Тихом океане. Я узнала об этом только вчера вечером.

Деннис открыл рот, закрыл его, потом снова открыл.

– Мне очень жаль, миссис М. Это ужасно. Настоящее несчастье. Пилгрим-Лейк потерял уже шестерых. По правде говоря, я никогда не нахожу подходящих слов в такие моменты. Не умею выражать свое сочувствие.

– Вы это уже сделали.

Ее холодность смутила его. Она казалась такой бесстрастной. Может быть, она старается скрыть свою боль?

– Я понимаю, что это не мое дело, миссис М, но, может быть, вам стоит побыть сегодня дома? Не напрягаться на работе? Я охотно позабочусь обо всем сам.

– Вы очень внимательны, Деннис, но в этом нет необходимости.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

Он растерялся ещё сильнее.

– Я уже сказал, что это не мое дело, но я помню, как была потрясена миссис Финнеган, когда её сын погиб во время высадки союзников в Нормандии. Она целую неделю не вставала с кровати.

– Миссис Финнеган вечно валяется в своей кровати. – Луиза не терпела подобных слабостей. – Меня интересует, как продается говяжье филе. Возможно, мне следовало снизить цену до 32 центов вместо 35. Как вы считаете, Деннис?

Он с сомнением посмотрел на нее.

– Вы лучше в этом разбираетесь, миссис М.

– Вы правы. Так можно и продешевить. Ладно, я сейчас сниму пальто, и мы приступим к работе. Надеюсь, что поставщики из «Лэнд оф Лейкс» привезут сегодня арахисовое масло. Оно уже заканчивается.

– Да, верно.

Покинув растерянного Денниса, Луиса торопливо прошла в заднюю часть магазина, повесила там свое твидовое пальто, умыла руки над треснувшей раковиной и надела длинный белый фартук, в котором проводила свой насыщенный трудовой день. У неё было несколько таких фартуков, и она меняла их лишь тогда, когда они оказывались слишком сильно забрызганными кровью. На этом фартуке спереди темнело несколько пятен – совсем немного, но ей стало дурно от одного вида крови. Она внезапно испытала страх. Но почему? Чего она боялась? Прежде кровавые пятна совсем не тревожили её.

Она выпила стакан холодной воды и напомнила себе, что через несколько часов Харри заглянет сюда после ленча. Эта мысль радовала Луизу, сулила нечто приятное. Сегодня он придет один, без Алексис, своей дорогой сестренки. Луиза безумно любила Харри.

Почему она скрывала от Харри, что Алексис на самом деле не была его родной сестрой? Что человек, умерший на Тихом океане, в действительности не был его отцом? А главное – что она, Луиза Смит Маринго, любившая Харри, как никого в своей жизни, не была его настоящей матерью?

Мысль о том, что когда-нибудь ей придется поведать Харри все это, вызвала у Луизы панику. Она выпила ещё два стакана холодной воды и лишь после этого обрела способность встретить первого покупателя.

3

Урок гражданского права длился с десяти до одиннадцати. Этот предмет Харри недолюбливал. Он всегда нагонял смертельную скуку на мальчика, но сегодня внимание ускользало куда-то особенно часто.

– Харри, я задала тебе вопрос, – услышал он голос учительницы, миссис Конклин. – Я уже произнесла его дважды.

Харри оторвал взгляд от большого блокнота, в котором он к своему удивлению несколько раз вывел имя «Алексис». Чернила из испорченной ручки попали на пальцы, и он попытался вытереть их извлеченным из заднего кармана платком.

– Харри, – сказала миссис Конклин, – я спросила тебя, какая должность является в штате Нью-Йорк второй по значению после губернаторской, и до сих пор не услышала ответа.

Он не мог дождаться окончания урока, чтобы попасть на занятия по физкультуре – сегодня был день баскетбола.

– Должность главного прокурора, миссис Конклин. Извините, но, понимаете

Эта стерва не дала ему закончить фразу. Он собирался сказать, что его отец недавно погиб. Что он узнал об этом только вчера вечером и поэтому задумался во время урока. Все равно это было бы ложью, слабым оправданием рассеянности. Харри не видел отца уже более трех лет, но в душе мальчика ещё жили яркие воспоминания о его неприязни к человеку, который слишком много пил, плохо обращался со своей женой, уклонялся от работы в магазине, а также явно отдавал предпочтение Алексис.

Харри уважал отца только за то, что ему удалось вскоре после Пирл-Харбора попасть в армию в качестве пилота бомбардировщика. Принимая во внимание дурную привычку отца, казалось чудом, что он сумел взять себя в руки на некоторое время и сдать летный экзамен. Однако он получил право летать и погиб. В некотором смысле он умер героем.

И все же Харри не мог забыть слова, которые мать сказала вчера вечером доктору: Марк Маринго по существу умер так же, как жил – бродягой. Харри внезапно осознал, почему мать произнесла такую фразу. Отец отправился добровольцем сражаться за свою страну, чтобы оставить семью. От этой мысли горечь Харри, вызванная всей этой чертовой историей, только усилилась.

Настенные часы фирмы «Сет Томас» с причудливыми цифрами показывали без шести одиннадцать. Через минуту прозвучит звонок, урок по гражданскому праву закончится, и Харри побежит играть в любимый им баскетбол.

Баскетбол доставлял ему радость. Харри играл в нападении. В прошлом году во время матча с командой из соседнего городка он заработал наибольшее количество очков. Четырежды попал в кольцо во время игры и трижды выполняя штрафные броски. Итого одиннадцать очков. В этом году он выступит ещё лучше – главным образом благодаря тому, что восьмиклассников тренировал Уилл Уэлчман, превосходный парень, владевший современной баскетбольной техникой – в отличие от немолодого преподавателя физкультуры, чья спортивная жизнь давно закончилась.

– У тебя большой потенциал, Харри, – сказал Уилл несколько недель тому назад. – Ты получишь большие шансы, если будешь относиться к тренировкам серьезно.

Харри понимал, какие шансы имел в виду Уилл: в следующем году он должен был стать старшеклассником и мог попасть в другую команду, где играл сам семнадцатилетний Уилл. Он был старше Харри почти на четыре года. И выше его на пять дюймов. А член у Уилла был вдвое больше, чем у Харри.

– Я отношусь к баскетболу серьезнее, чем ко всей этой белиберде, которую здесь пытаются вдолбить мне в голову, – ответил тогда мальчик.

– Хорошо. – Уилл явно обрадовался. – У тебя есть природные способности. Поверь мне, их не приобретешь с помощью тренировок. Технику да, но только не врожденный дар.

Внезапно зазвенел звонок, извещавший об окончании урока. Без пяти одиннадцать. Харри убрал блокнот в парту. Имя Алексис преследовало мальчика, словно она загипнотизировала его и велела постоянно думать о ней. Делать это было нетрудно. Помимо баскетбола, Алексис являлась самым главным источником радости в его жизни. Он вспомнил, что после тренировки должен задать Уиллу один весьма деликатный вопрос. Он надеялся, что Уилл не посмеется над ним.

– Привет, Харри. – Уилл уже начал стягивать с себя бежевые брюки. – У тебя какой-то странный вид. Что-то случилось?

– Мой отец погиб на Тихом океане. Мы только вчера получили телеграмму.

– Какое несчастье, приятель. Мне очень жаль. Может быть, ты хочешь пропустить сегодня занятие?

– Нет, оно поможет мне отвлечься.

– Ну, если ты так считаешь…

Харри заставил себя улыбнуться.

– Считаю, тренер.

Но его волновала не смерть отца, а то, что Алексис лежит дома одна в кровати. Он знал, как выглядели пиписка Алексис и её черные вьющиеся лобковые волосы (почему они вились там несмотря на то, что на голове были прямыми?). Он не раз баловался с ней. А она не только ласкала его пиписку пальцами. Однажды, когда мать спала в другой части дома, Алексис взяла его конец в рот. Однако вопреки их совместным усилиям ей не удалось ничего оттуда высосать. Удовольствие соединялось с болью, и в конце концов Харри попросил Алексис остановиться.

– Тебе было приятно? – пожелала узнать она.

– Потрясающе, хотя немного больно.

– Возможно, из-за моих зубов. Я тебя кусала?

– Наверно, дело в этом. Давай попробуем в другой раз. Сейчас кожа слегка раздражена.

– В следующий раз я буду более осторожной.

Она вовсе не кусала его. Харри не знал, что они делали неправильно, но этот эпизод с Алексис произошел некоторое время тому назад, и с тех пор он узнал кое-что от других ребят. Теперь он собирался научить этому Алексис. Он сделает это в ближайшие дни.

– Уилл, я хочу спросить тебя кое о чем. – Харри решил скинуть этот камень с груди сейчас, до тренировки. – Это правда, что спортсмены должны обходить девчонок стороной?

На лице Уилла появилась улыбка старшего, более опытного мужчины.

– Ну и вопрос. Ты много занимался этим, Харри, и теперь беспокоишься?

– Я не беспокоюсь, я просто спрашиваю. – Харри начал снимать с себя свитер и вельветовые брюки. – Вчера я прочитал, что боксеры никогда не привозят своих жен на тренировочные базы. И бейсболисты не берут жен в дорогу. То же самое с футболистами. Поэтому я и захотел узнать, только и всего.

– На твоем месте я бы не стал беспокоиться насчет секса. Лично я не собираюсь от него отказываться. Готов поручиться, что любой знаменитый бейсболист имел столько женщин, сколько он сделал пробежек, если не больше. Но ты действительно должен заботиться о своем физическом состоянии. Я работаю на тренажерах, много бегаю, поднимаю тяжести и занимаюсь сексом – с твоего возраста. Не собираюсь отказываться от этой привычки. Могу сказать тебе это совершенно определенно.

Уилл посмотрел на обнаженного Харри.

– Ты неплохо оснащен. Скоро ты тоже займешься этим делом. Если уже не занялся.

– Так, слегка.

Харри не собирался признаваться в том, что ещё оставался девственником.

Он хотел Алексис так сильно не потому, что она была очень соблазнительной, а потому что любил её. Они вместе выросли, их жизни были нераздельными. Харри сознавал, что несмотря на греховность этого чувства, он любит Алексис так, как не сможет полюбить никакую другую девушку. Не сможет по очень простой причине: он никогда не узнает другую девушку так хорошо, как свою красивую, самоуверенную, дорогую сестренку.

4

Лишь в конце утра Луиза выкроила несколько мгновений и решила позвонить своей свекрови, Джулиане, чтобы сообщить ей о гибели Марка. Откладывать это было бы негуманно.

Страдающая артритом шестидесятитрехлетняя Джулиана Маринго выполняла ту же работу, какую она делала здоровой молодой девушкой. В прибыльные летние месяцы она служила официанткой в «Виндзоре», лучшем отеле Пилгрим-Лейка, где прежде раз в месяц обедали родители Луизы, умершие двенадцать лет тому назад.

Сама Луиза никогда не посещала «Виндзор». И не только потому, что это место стало возмутительно дорогим. Луизу приводила в ужас мысль о том, что её будет обслуживать свекровь. Это лишь подчеркнуло бы различие в общественном положении между её семьей и родными Марка. Она часто упрашивала Джулиану подыскать себе более приличную работу. Но так и не добилась результата.

Еще сильнее Луизу смущало то, что зимой, в отсутствие туристов, Джулиана зарабатывала на жизнь уборкой чужих домов. Ее муж Фрэнк давно загнал себя с помощью спиртного в могилу, оставив кучу неоплаченных счетов и платяной шкаф, забитый пустыми баночками из-под майонеза «Хеллман». Когда-то в них находился джин, который Фрэнк изготавливал в мрачные дни «сухого» закона. Для Луизы он всегда был источником чувства неловкости и стыда.

Что касается Джулианы, то ей, конечно, приходилось работать. Но простой прислугой за пятьдесят центов в час? «Бон ами», «Оксидол», «Спик энд Спэн» и половая мастика «Джонсон»[10] – вот что являлось главной опорой в профессиональной деятельности свекрови. Имея голландскую кровь, Джулиана не видела в ней ничего унизительного для себя.

– Всем известно, что Голландия – самая чистая страна в мире, – любила говорить женщина. – Поэтому я занимаюсь тем, что мне дается легко и естественно.

– Но вы же не в Голландии, – отвечала Луиза. – Никогда там не были. Вы родились в Пилгрим-Лейке, как и родители ваших родителей.

– Зачем останавливаться на моих деде и бабке?

Джулиана с удовольствием напоминала Луизе о том, что её предки высадились в Нью-Йорке ненамного позже предков невестки.

– Это лишь льет воду на мою мельницу.

– Вовсе нет. Чистота у меня в крови. Как алкоголь у индейцев. Они не могут пить, как другие люди. Быстро теряют разум. Бедный Фрэнк. Он никогда не готовил джин, как положено. Вечно экспериментировал. – Джулиана сочувственно засмеялась. – Этот человек потратил целое состояние на можжевеловые ягоды. Целое состояние.

В одиннадцать часов, продав (за тридцать пять центов) своему постоянному покупателю крупного цыпленка, Луиза попросила Денниса присмотреть за мясным прилавком, пока она будет разговаривать по телефону. Утром в понедельник, как и всю субботу, Джулиана не убирала чужую грязь эти полтора дня были её выходными. Пожилая женщина неизменно проводила первую половину понедельника в своем крошечном доме, наводила там блеск. Как трогательно, подумала Луиза, набирая знакомый номер.

– Алло, – сказала Джулиана после шестого гудка.

– Это я. Как поживаете?

– Немного простыла. Все остальное в порядке.

– Вы слишком много работаете, Джулиана. Вам следует уменьшить нагрузку.

– Ты позвонила, чтобы сказать это?

Луиза прочистила горло.

– Не совсем. Вы позволите пригласить вас сегодня на ленч? Я почти уверена, что Чарли подаст сегодня его фирменный бифштекс по-швейцарски, который вы так любите.

– Ты очень щедра, дорогая, тем более что сама никогда не бываешь в кафе. Что-то случилось?

– Я подумала, что мы обе получим от этого удовольствие. Только и всего.

– С детьми ничего не стряслось? – В голосе Джулианы появились ноты тревоги. – Они не попали в какую-то беду?

– Алексис дома, у неё разболелась голова. Я просто хочу угостить вас ленчем. Мне захотелось пошиковать.

– У тебя какой-то странный голос, Луиза.

– Встретимся у Чарли в полдень. Пожалуйста, Джулиана. Я настаиваю. Приходите.

– Но я ещё не натерла пол на кухне.

– Вы сможете заняться этим после ленча.

– Не могу. После ленча я должна отправиться к миссис Финнеган.

– Тогда вы можете натереть пол вечером.

– Пожалуй, да.

– Отлично. Значит, договорились. И не надевайте вашу сетку для волос.

– Я ношу её, лишь когда занимаюсь уборкой. Тебе это известно. Ты уверена, что с тобой все в порядке, Луиза?

– В полдень у Чарли.

Луиза положила трубку, боясь, что выложит ужасную весть раньше времени. Было бы слишком жестоко сообщать сейчас Джулиане о смерти Марка. Это следовало сделать при личной встрече. Сначала муж, потом дочь, а теперь ещё и единственный сын. Джулиана пережила трех самых близких ей людей. Как она воспримет известие об этой последней смерти? Несмотря на дурное поведение Марка он был её любимым ребенком – как Харри для Луизы. Странное дело – Джулиана даже не заподозрила, что с Марком что-то случилось.

– Через час я пойду перекусить со свекровью, – сказала Луиза Деннису. – У Чарли. Я не задержусь там. Днем в магазине затишье, так что, думаю, вы справитесь без меня.

– Буду защищать крепость. Не беспокойтесь.

Деннис задумался. Должно быть, произошло нечто серьезное, если его хозяйка собирается заплатить за свой ленч. Обычно она готовила в подсобке сэндвичи с ветчиной и сыром и ела их за мясным прилавком, а потом запивала эту еду молоком.

– Наверно, старушка ещё не знает о смерти мистера Маринго, – сказал Деннис.

– Да. Мне будет тяжело сообщать ей об этом.

– Конечно.

Но мысли Луизы уже переключились на бизнес.

– Я сейчас кое-что решила.

– Да?

Луиза посмотрела на нож для разделки мяса.

– Мне надоело отдавать даром куриные потроха. По-моему, я поступаю неправильно. Отныне мы будем продавать их по пять центов за фунт.

– Не знаю, миссис М. – На лице Денниса отразились сомнения. – Люди привыкли получать их задаром, как суповые кости и нутряное сало.

– Это другое дело. Их приходится отдавать бесплатно, не то вспыхнет революция. Но из куриных потрохов можно готовить отличные блюда. Почему мы должны отдавать их даром? Мы же не коммунисты.

– Мне никогда не приходило это в голову. И все же я должен признать, что вы, миссис М, как всегда, правы. Хотите, чтобы я изготовил объявление? Мы можем повесить его в пятницу, когда снимем объявление о распродаже.

– Буду вам благодарна, Деннис. И, пожалуйста, нарисуйте его черной краской, а не красной. Жители Пилгрим-Лейк отнесутся к новости с пониманием, узнав, что я овдовела.

– Конечно. Вам теперь надо зарабатывать больше денег. Конечно, честными способами.

Денниса внезапно посетила безумная мысль в ирландском духе. Что, если он напишет:

В память о моем дорогом усопшем супруге

МАРКЕ МАРИНГО,

погибшем при защите своего отечества,

отныне куриные потроха продаются

по цене 5 центов за фунт

ЛУИЗА МАРИНГО

Деннис вовремя прикусил язык. Миссис М, мягко говоря, не обладала избытком чувства юмора.

– Желаю приятного ленча, – сказал он позже, когда Луиза сняла запачканный фартук и разгладила синий трикотажный костюм, который в последнее время начал местами вытягиваться. – Насколько он может быть приятным в подобных обстоятельствах.

– Мы за все утро продали только говяжье филе, – отозвалась она. – И два куска свинины. Невольно усомнишься в бережливости людей, верно?

Луиза ушла на встречу со свекровью в кафе Чарли. Она давно не устраивала себе такого ленча, и эта перспектива почти опьянила её. С помощью дополнительных усилий она придала лицу обычное хмурое выражение.

– Сейчас не время для веселья и радости, – сказала она себе, молясь о том, чтобы Джулиана сумела сдержать проявления скорби по поводу смерти Марка. Однако предвидеть реакцию Джулианы было невозможно. Она была совершенно непредсказуемой женщиной. Состояние, потраченное на можжевеловые ягоды! Джулиане это преувеличение показалось забавным.

– Я встречаюсь за ленчем с моей свекровью, – сказала Луиза удивленному Чарли. – Она ещё не пришла.

– Да, мэм. Хотите сесть у окна?

Лишь один столик из шести был занят. Управляющий банка и кассир ели нечто похожее на крокеты (С ветчиной? Цыпленком? Лососиной?). Они оба вежливо кивнули Луизе. Местный почтальон пил кофе у прилавка. Он почтительно прикоснулся рукой к шляпе.

– Столик у стола – это хорошо. Как насчет этого?

Луиза указала на самый удаленный стол – вдруг с Джулианой случится истерика?

– Что у вас сегодня, Чарли?

– У нас есть бифштекс по-швейцарски, спагетти и котлеты, а также крокеты с цыпленком. Все блюда стоят сорок пять центов вместе с гарниром из риса или тапиоки.

– А кофе?

– Еще пять центов.

Луиза знала, что куриные крокеты готовятся из объедков, спагетти было слишком дешевым блюдом, поэтому наилучшим вариантом являлся бифштекс по-швейцарски. Она восхитилась Чарли, бравшего за кофе дополнительные пять центов. Да, он был хорошим бизнесменом. Она должна оставить десять центов чаевых.

– Надо подчеркивать положительное, уничтожать отрицательное, беречь ценное, избегать ненужного, – донесся из музыкального автомата голос Бинга Кросби.[11]

– Пожалуй, я закажу бифштекс по-швейцарски. – Луиза развернула маленькую белую салфетку и положила её себе на колени. – Я уверена, моя свекровь выберет то же самое.

– Он подается с горошком, морковью, картофелем, хлебом и маслом.

– Спасибо, Чарли.

– Рад вас обслужить, миссис Маринго. Ваш сын должен появиться здесь с минуты на минуту. Ручаюсь, он удивится, увидев вас.

Луиза не сочла нужным реагировать на дерзкую реплику, поэтому она промолчала, а Чарли отправился на кухню отдать распоряжения повару. Луиза заметила идущую по улице Джулиану. Она была невысокой полной женщиной в длинном сером бархатном платье, купленном в тридцатые года. Темно-серый кардиган, надетый поверх платья, когда-то принадлежал её покойному мужу. Аккуратно постриженные волосы Луизы также были серыми. Единство цвета нарушали лишь висевшие на шее жемчужные бусы. Женщины поцеловали друг друга в щеки, и Джулиана села за кленовый стол напротив своей невестки.

– Марк, да? – Блеклые глаза Джулианы молили о пощаде. – Просто скажи, да или нет.

– Да.

– Когда ты узнала?

– Вчера вечером.

Джулиана схватила бокал с водой и залпом выпила половину его содержимого.

– Ты должна была сразу же позвонить мне.

– Я решила, что лучше подождать до утра.

– Лучше?

– Я подумала, что если я скажу вам об этом вечером, вы не сможете заснуть.

– По-твоему, это потрясло бы меня так сильно?

– Возможно, я ошиблась, – произнесла наконец Луиза. – В таком случае извините меня.

– Я хорошо сплю. Я спала после смерти Фрэнка. Спала после смерти Кей. Сегодня я тоже буду спать. Знаешь, почему?

Луиза покачала головой, удивляясь самообладанию свекрови.

– Потому что если я не высплюсь, то не смогу работать. А если я не смогу работать, мне будет не на что жить. Все очень просто.

Кей была дочерью Джулианы, младшей сестрой Марка, настоящей матерью Харри. Луиза помнила её смутно, потому что Кей была младше её на три года. В семнадцать лет Кей убежала из Пилгрим-Лейка с парнем по имени Уилфред, слесарем из соседнего города. Никто в Пилгрим-Лейке, кроме ближайших родственников Кей, не знал о том, что она забеременела от Уилфреда. Девушка из-за чувства стыда не посмела родить ребенка в родном городе.

Уилфред обещал жениться на ней, но не сделал этого. Однако он подыскал им жилье в Рочестере, удаленность которого не позволяла сплетням о состоянии Кей просочиться в Пилгрим-Лейк. В 1932 году Кей умерла во время родов, и Уилфред поместил своего внебрачного сына Харри в дом малютки, отказавшись взять на себя отцовские обязанности. В письме Джулиане он лишь сообщил, что, к сожалению, не может сам позаботиться о ребенке и отправляется в поисках лучшей работы на Средний Запад. Больше Джулиана о нем не слышала.

Чтобы сохранить лицо, Джулиана пустила в Пилгрим-Лейке слух о том, что Кей вышла замуж за порядочного молодого слесаря из Рочестера. Семейная пара (по словам Джулианы) была очень счастлива и впоследствии перебралась в Детройт, где Уилфред нашел лучшую работу. В ту пору в Америке свирепствовала экономическая депрессия, и любой человек, имевший работу, вызывал восхищение и зависть. Долгое время состояние нации выражали две песни – «Да, у нас нет бананов» и «Брат, одолжи десять центов».

– Мы обе пережили немало семейных трагедий, – сказала Луиза.

– Это точно.

– И все же, когда я думаю о прошлом, оно кажется мне нереальным.

– Не думай о прошлом.

– Сейчас мне никуда от этого не деться.

Этим солнечным октябрьским днем 1945 года, когда Луиза сидела в кафе Чарли, воспоминания, которые она подавляла столько лет, внезапно вырвались из тайников души, чтобы в последний раз обрушиться на женщину.

5

Несчастья Луизы начались в 1932 году, когда она училась в колледже. Наивная, неопытная девушка отдалась Марку Маринго и вскоре забеременела. Позволив Марку соблазнить её, она совершила самую большую ошибку в своей жизни, но что она тогда знала? Ничего. Она была молодой незащищенной дурнушкой. А он – дерзким самоуверенным красавцем.

Луиза изумилась, когда однажды во время уик-энда он явился без приглашения в маленький колледж, где она училась. Он сказал, что захотел увидеть её.

– Меня? – Она уставилась на него, как идиотка. – Меня?

– Конечно, тебя. Почему бы и нет?

Они пили чай в гостиной для посетителей. Она навсегда запомнила глубокие старые кресла, обои с розочками, но в первую очередь – завистливые взгляды других девушек.

– Как ты добрался сюда? – спросила Луиза.

– Автостопом.

Чашка дрогнула в её руке.

– Вот это да. Где ты остановился?

– Я снял в городе комнату на уик-энд. Хочу сегодня пригласить тебя на обед. И не говори, что ты не можешь.

Луиза с трудом верила в реальность происходящего… Она не один год видела этого нахала в Пилгрим-Лейке, но никогда не разговаривала с ним. Он преодолел автостопом такое большое расстояние, снял жилье и пригласил её на обед. Все это было, как гром средь ясного неба. Еще никто не приглашал Луизу на обед. Несомненно, она только что услышала самое чудесное и романтическое предложение в своей жизни.

– Я охотно пообедаю с тобой, – сказала она.

– Отлично. Зайду за тобой в семь.

Могла ли она догадываться о его истинных намерениях? О том, что он решил улучшить свое социальное и финансовое положение, женившись на девушке, чей отец владел самым преуспевающим бизнесом в Пилгрим-Лейке – в отличие от его отца, городского пьяницы, служившего для всех объектом насмешек? Могла ли она подозревать, что у него был и другой мотив, не менее важный и значительно более коварный? Конечно, нет.

Они пообедали, отправились в его комнату и легли в постель. Несмотря на то, что во время неистовой любовной схватки он не снимал носков, а изо рта у него разило перегаром, Луиза влюбилась в него. Она не могла понять природы этого чувства. Она любила Марка и испытывала к нему отвращение. В их отношениях было что-то вульгарное, потрясающее и страшное.

– Я люблю тебя, – сказал он.

Луиза не могла ничего сказать. Через два месяца девушка обнаружила, что она беременна.

– Я женюсь на тебе, – сказал Марк.

К счастью, родители Луизы были слишком заняты своим магазином, чтобы выкроить время для поездки к дочери. Они довольствовались еженедельными письмами. Поэтому ей удавалось скрывать все от них до того хмурого, дождливого вечера, когда она и Марк тайно поженились в конторе мирового судьи. Лишь после церемонии, уже в их арендованной комнате, Марк сообщил ей, что им придется усыновить Харри, ребенка его умершей сестры, и делать вид, будто это их сын.

Луиза решила, что она, несомненно, ослышалась.

– Кей умерла? О чем ты говоришь? Какой ещё ребенок? Кей живет в Детройте со своим мужем. Я это знаю. Мать пишет мне каждую неделю.

– Кей и рядом не была с Детройтом. Она умерла во время родов в Рочестере, так и не выйдя замуж. Этот негодяй Уилфред отказался жениться на ней. Это означает, что их сын – незаконнорожденный. Но я, черт возьми, это исправлю.

Луиза не могла переварить этот поток шокирующей информации. Она опустилась в единственное кресло, которое тотчас заскрипело. За окном усилился дождь. Он безжалостно хлестал по стеклу.

Изумление Луизы сменилось гневом.

– Ты меня обманул. Не сказал об этом ни слова до женитьбы. Ты дожидался этого момента, чтобы раскрыть рот.

– Мне пришлось так поступить. – Марк потянулся на тонком хлопчатобумажном покрывале. – У меня не было другого выбора. К тому же ты сама кое-что скрывала.

– Что?

– Ты хотела выйти замуж не меньше, чем я. Бесполезно отрицать это.

– Конечно, я хотела выйти замуж, но совсем по другим причинам. Я хотела жениться, потому что забеременела и влюбилась в тебя. Ты же стремился к этому, чтобы мы усыновили твоего незаконнорожденного племянника, и вовсе не любишь меня.

Марк сел, его глаза помрачнели, стали грозными.

– Я не желаю слышать слово «незаконнорожденный».

– А если я не соглашусь, – сказала Луиза, – на усыновление?

– Я брошу тебя, и ты больше меня никогда не увидишь.

Она пришла в ужас, поняв, что он не шутит. Ей пришлось быстро пошевелить мозгами.

– О'кей, допустим, мы усыновим ребенка Кей. Как мы сможем изображать, что он – наш сын, ведь мы только что поженились? Как это будет выглядеть?

– Никто в Пилгрим-Лейке не знает о том, что мы только что поженились. Мы скажем, что поженились год тому назад и держали это в тайне.

– В тайне? От моих родителей? Ты сошел с ума?

– Вовсе нет. Я должен позаботиться о добром имени моей несчастной умершей сестры и намерен сделать это во что бы то ни стало. Ты – моя жена и должна помочь мне.

– Но что скажут мои родители? С них достаточно и того, что я забеременела до свадьбы, но эту проблему я улажу. Вернуться домой беременной, да ещё с месячным сыном – это уже другое дело. Мои родители откажутся от меня.

– Нет, не откажутся.

– Они не поверят, что мы поженились год тому назад. Ни за что.

– Поверят, если ты скажешь им, потому что они захотят поверить тебе. – Марк казался таким же невозмутимым, как в тот день, когда он появился в колледже вроде бы на один уик-энд.

– Преждевременные роды – маленькая невинная ложь. То, о чем ты просишь – кощунство. – Но она попала в ловушку и знала это. – Даже если мои родители поверят в эту неубедительную историю, как быть с нашими друзьями и соседями по Пилгрим-Лейку? Их нам не провести.

Марк принялся скручивать сигарету.

– Они тоже поверят. Они не посмеют оскорбить недоверием таких добропорядочных и влиятельных горожан, как твои родители. Неужели тебе это не ясно? Все пройдет без сучка и задоринки.

– Нет. – Слезы, которые сдерживала Луиза, скатились по её щекам на воротник скромного платья, в котором она выходила замуж. – Это какой-то кошмар. Такое не случается в реальной жизни. А почему Уилфред не может усыновить Харри? Он – его настоящий отец.

– Мерзавец сделал ноги. Даже если бы он остался на месте, я бы не позволил такому подонку воспитывать моего родного племянника.

Марк пустил к потолку кольцо дыма.

– Ладно, с этим все решено. Мы усыновляем Харри, но он никогда не узнает об этом. И твои родители – тоже. Никто в Пилгрим-Лейке не узнает правду.

– Я буду её знать.

– Верно. Ты, я и Джулиана. Только мы трое. Когда ты родишь, новый ребенок ничего не узнает, потому что Харри уже будет с нами. Все будут относиться к обоим детям одинаково. Ребенок, появившийся вне брака и остающийся незаконнорожденным, всю жизнь несет на себе эту печать. Такая судьба не постигнет малыша моей сестры. Ни он сам, ни кто-то другой не заподозрят правду, и Харри будет чувствовать себя равным другим детям.

– Равным? – закричала Луиза, и из её глаз снова брызнули слезы. Как же, равным! Хотя индейские предки Марка по отцовской линии обосновались в районе Пилгрим-Лейка пятнадцать тысяч лет тому назад, а его голландские предки по материнской линии появились здесь двести лет тому назад, все равно его семья имела более низкий социальный статус, чем родные Луизы с их чисто английскими корнями.

Именно английская королева в начале восемнадцатого века заключила бесчестный земельный договор с простодушными индейцами из племени немси, которому принадлежали прародичи Марка. После совершения сделки англичане, а позже более жестокие голландцы начали осваивать ценные сельскохозяйственные угодья, и индейцы поняли, что контракт, легкомысленно подписанный ими с «голубоглазыми людьми», означал потерю принадлежавших им земель. Немси стали медленно, с горечью, отступать в дальние горные равнины, чтобы начать там новую жизнь.

Остались лишь немногие – например, прапрапрапрадед Марка. Он влюбился в голландскую девушку Маргит, и, пренебрегая традициями своего гордого народа, женился на ней. Потом, чтобы обрести свое место в белой общине, сменил фамилию Маринготоп, которой прежде гордился, на Маринго, и начал отрицать свое благородное индейское происхождение…

Из музыкального автомата Чарли доносилась песня «Дудочников»-«Твои слова и дела потрясают меня, я все больше влюбляюсь в тебя». Чарли предстал перед Луизой и Джулианой с ароматными бифштексами по-швейцарски на подносе. «Прежде думал я, что жить смогу без любви, теперь она – вся моя жизнь.»

– Я сейчас принесу хлеб и масло, – сказал Чарли.

– Семейные трагедии, – пробормотала Джулиана. – Да, мы обе вдоволь настрадались. Тебе пришлось усыновить Харри. Потом твои родители погибли в том ужасном пожаре. Моего мужа погубило спиртное. Моя дочь умерла при родах. А теперь Марк.

Однако к удивлению Луизы её свекровь оставалась спокойной, её глаза были сухими. Луиза подумала, что она сама вряд ли смогла бы сохранять такое самообладание, если бы с Харри что-то случилось. Конечно, не смогла бы. Она только сейчас осознала, что уже половина первого, а Харри ещё не появился. Ее кольнуло недоброе предчувствие. Что его задержало? Где он сейчас?

– Да, здесь подают щедрые порции, – сказала Джулиана. – Это нельзя отрицать.

Через мгновение Чарли принес блюдца с хлебом и маслом. Взяв вилки, женщины принялись медленно и молча поглощать дымящиеся сорокапятицентовые блюда.

6

За три минуты до полудня я взяла книгу об Испании, отправилась вниз, набрала телефон нашей школы и попросила позвать Харри Маринго.

– Он должен быть в раздевалке после урока физкультуры, – сказала я одинокой телефонистке, мисс Галант. – Будьте добры, передайте ему, что звонит сестра, мне надо сообщить ему нечто важное.

Я волновалась так сильно, что мое сердце отбивало чечетку. Однако моя решимость не ослабевала – я знала, что день познания наступил. Я провалялась в моей проклятой кровати все утро, обдумывая, как мне лучше соблазнить брата. Кажется, я разработала хороший план. Вряд ли Харри осмелится отступить, даже если будет готов умереть от чувства вины. Я тоже испытывала его, ну и что? Мы будем чувствовать себя виноватыми вместе. Любой глупец знает, что это лучше, нежели испытывать чувство вины в одиночестве.

– Алексис?

Голос Харри показался мне незнакомым, странным, далеким, и тогда я поняла, чем это объясняется: прежде мы никогда не разговаривали друг с другом по телефону. Сейчас мы как бы стали взрослыми, вроде Хэмфри Богарта и Лорен Баколл в «Иметь и не иметь», хоть я и не помню, чтобы они в этом фильме беседовали по телефону. Мы с Харри перестали быть детьми.

– Ты должен немедленно прийти домой, – сказала я. – Это очень важно.

– В чем дело?

– Это не телефонный разговор.

– Что-то стряслось?

– Пожалуйста, Харри. Не ешь ленч у Чарли. Приходи вместо этого домой.

– Тебе плохо? Может быть, мне стоит заглянуть в магазин и сказать маме. Если ты действительно разболелась.

Меньше всего на свете я хотела, чтобы Харри приближался к магазину или аптеке Чарли, где мать могла заметить его. Если я знаю мою мать, то она скоро увидит Харри, но это произойдет в месте, не имеющем отношения к торговле. Это произойдет прямо здесь, в нашем славном доме. На полу в гостиной лежит медвежья шкура. Она очень удобная.

– Садись на свой велосипед и приезжай домой.

Я сразу же положила трубку, боясь произнести ещё одно слово. Я знала, что мисс Галант прослушивала всю беседу. Она – старая дева, возможно, её нездоровый интерес к чужой жизни связан с этим, с отсутствием собственного мужчины, с необходимостью ухаживать за умирающей от рака матерью.

Я скажу кое-что о Пилгрим-Лейке. Здесь нет секретов. Или, как выражается моя мать, спрятанных в шкафу скелетов. Сейчас я ясно вижу её готовящей на ленч ежедневный сэндвич с сыром и ветчиной, который она запивала молоком. Я не хочу быть похожей на нее: заурядной, всегда одинаковой, скучной. Я скорее убью себя.

Не понимаю, почему мой отец когда-то женился на ней. Он, должно быть, потерял тогда рассудок. Он был таким красивым. По-моему, ему приходилось топить ошибку своей молодости в спиртном. Несчастливый брак подтолкнул его к бутылке. Люди смеются за нашими спинами. Они не смеют делать это у нас на глазах, потому что мы владеем магазином, вовремя оплачиваем счета, являемся уважаемой семьей. Я не хочу только выглядеть респектабельно, этого мне недостаточно. Харри – тоже. Мы оба хотим большего и добьемся этого.

Знаете, чего хотим мы с Харри? Чего всегда хотели? Мы хотим быть летними людьми. Мы часто говорим об этом. Мы не хотим жить здесь, как бы любезно ни держались с нами каждое лето богатые туристы. Мы хотим стать этими летними туристами и сорить деньгами, словно это обыкновенный мусор. Прошлым летом здесь была одна девочка, я никогда её не забуду. Ее родители ездили в длинном черном авто. Мать сказала, что это «кадиллак». Она произнесла это слово с восхищением, нет, с жадностью, потому что знала, что такие люди полезны для бизнеса. Во всяком случае, она надеялась на это.

Но девочка была моей ровесницей, ей исполнилось двенадцать лет. Она носила белую плиссированную юбку из акульей кожи и белую безрукавку из такого же материала. Она была загорелой, с покрытыми бесцветным лаком ногтями на ногах. Ее сандалии держались на двух узких ярко-зеленых ремешках. Волосы девочки прикрывал яркий платок с зелеными, розовыми и красными точками.

Я никогда не забуду её по множеству причин. Во-первых, потому что моя мать никогда не позволяла мне ходить в белом. Она считала этот цвет слишком марким. И ещё я никогда не видела девочек с педикюром. Она меня очаровала. Пробудила во мне зависть. Зеленые сандалии, зеленый платок на голове. Однажды, когда мы купались, она с озабоченным выражением лица сообщила мне, что ей необходимо беречь уши, потому что они недавно болели. Мне захотелось затолкать её голову в воду, даже если то, что она сказала о своих ушах, было правдой.

На самом деле она как бы говорила мне, что её семья в состоянии купить ей костюм-двойку из акульей кожи, стоивший, должно быть, целое состояние. Она могла прикрывать уши дорогими шелковыми платками. Всем своим видом девочка заявляла, что она лучше меня. И я в конце концов затолкнула её голову в воду, притворившись, будто это обычная шалость. Я знала, что она не посмеет ответить мне тем же самым. Я извинилась и объяснила, что мы все тут топим друг друга.

– Но мои уши, – сказала она. – Их нельзя мочить.

– Ты же в купальной шапочке. – Она была лимонно-желтой – точно такого же цвета, что и купальный костюм девочки. – С твоими ушами все будет в порядке.

Она тотчас выскочила из воды. Ее покрытые бесцветным лаком ногти заблестели под жарким дневным солнцем.

– Пожалуй, я скажу маме про уши.

Никто из нас не носил тогда купальные шапочки, хотя Чарли продавал их пожилым туристкам. Они стоили дорого. Двадцать девять центов. (Мы с Харри получали еженедельно на питание по двадцать пять центов.) Мать объяснила, что шапочки изготавливаются из резины, а этот материал во время войны в дефиците. Сколько бы они ни стоили, мне они казались смешными, я бы никогда не полезла в воду в этом идиотском наряде. Однако в тот день я заснула вся в слезах, помня, как выглядела белая акулья кожа на фоне загорелого тела.

– Алексис?

Я не слышала, как открылась входная дверь. Харри примчался домой так быстро, что я не могла в это поверить. Он прилетел ко мне – Господи, наш отец уже никогда не сможет это сделать. Самолеты вызывают у меня восторг, они могут доставить человека куда угодно, сделать его свободным.

– Я в гостиной.

Он вошел, и я подумала, что выгляжу не хуже Лорен Баколл. Возможно, даже лучше, хотя мы относимся к разным типам. И Харри. Даже в поношенном коричневом свитере и бежевых вельветовых брюках, переживших семь миллионов стирок, он был так же хорош собой, как наш отец. Но дело было не только в красоте, он обладал чем-то большим. Мы оба наделены этим, как и Марк Маринго (отныне я буду мысленно называть его именно так) – в отличие от нашей матери, мисс Галант и большинства зануд, проживающих в Пилгрим-Лейк. Я бы хотела знать, как это называется – то, что делает меня и Харри отличными от соседей, выделяет нас из общей массы.

– Ты все ещё в пижаме.

На мне была розовая шерстяная пижама, которую мать купила к Рождеству. Она подарила мне её и фигурные коньки. Харри получил сани для скоростного спуска, о которых он давно мечтал. Я не могла нарадоваться конькам, научилась кружиться и совершать прыжки лучше всех девчонок в городе. Что касается пижамы, то на ней были нарисованы кролики. Я не хочу носить одежду с кроликами. Я хочу носить платье, как у Лорен Баколл в «Иметь или не иметь» – элегантное, черное, открытое. У меня ещё нет грудей. Вероятно, они будут маленькими. Это меня не беспокоит. Лишь бы они появились.

– Конечно, в пижаме. Я болею. В чем я должна быть? В моей обычной одежде?

Харри, похоже, здорово смутился. Можно ли было упрекнуть его в этом?

– Алексис, я не понимаю. В чем дело? Почему ты позвала меня домой? Что происходит? Что-то стряслось?

Я не ручаюсь, что он произнес именно эти слова. Во всяком случае, он выпалил нечто похожее. Я его почти не слушала. Я воспринимала только интонацию, и она заставила меня занервничать. Мне передалось волнение Харри.

– Я изучаю Испанию.

– Испанию? – Харри уставился на меня так, словно я сошла с ума. Из-за этого ты не дала мне отправиться на ленч?

Я поняла, что он голоден и поэтому злится.

– Послушай, я могу подогреть вчерашнее тушеное мясо. Его там много. Мама сказала, что я могу им подкрепиться.

Я пошла на кухню и включила плиту фирмы «Таппан». Вспомнила забавную историю о том, как Харри однажды вечером дрочил со своими приятелями. Мальчишки так непохожи на нас. Мне и в голову бы не пришло заниматься чем-то подобным с подругами, хотя сама я часто ласкаю себя. Один раз даже пустила в ход морковку. С тех пор не могу есть морковь и всегда убираю её из гарнира.

Но при чем тут «Таппан»? Когда Харри занимался этим, то есть, я хочу сказать, дрочил, брызги «спущенки» попадали на плиту «Таппан» на кухне Миллеров, где мальчишки сидели возле стола, соревнуясь, чье пятно окажется большим. Харри клянется, что его «спущенка» полностью закрыла одну из букв «п».

Так он это называет – «спущенка». Харри, в отличие от меня, не заглядывает в словарь. Я называю это спермой. По правде говоря, она вызывает у меня панический страх. Чем я могу ответить на её извержение в физическом плане? И все же она завораживает меня. Я не могу забеременеть, потому что у меня ещё нет месячных. Я должна об этом помнить, это очень важно. Иначе я не смогла бы сделать то, что собираюсь сделать. Теперь меня не остановить и диким мустангам.

– Ну так как насчет тушеного мяса?

Он стоял возле меня. Мы оба смотрели на красные и золотистые вершины деревьев. Они пробуждали во мне печаль, хотя и были красивыми. Индейское лето. В словаре написано, что это – теплая и сухая пора, приходящая в Соединенных Штатах и Канаде в конце осени или начале зимы. Однако там не объяснено, почему это время назвали индейским летом. То есть в честь нас.

– Почему, Харри?

– Что почему?

– Индейское лето. Странно, правда?

Его голос был холодным, как здешняя погода в январе и феврале.

– Не знаю, о чем ты говоришь, Алексис.

Это на меня подействовало. Он не смеет проявлять такое безразличие ко мне только потому что голоден. Я не позволю ему. Я тоже проголодалась. Убедившись в том, что он не видит мою руку, повернула регулятор плиты на 50 градусов вместо 225. Харри ещё не знал, что мы не будем есть эти чертовы бычьи хвосты. Мы будем трахаться.

– Я рассматривала карты Испании. Вот чем я занималась все утро.

– Карты Испании?

Я уже говорила, что Харри, как и я, был всегда очарован Испанией, однако сейчас могло показаться, что мы никогда не касались этой темы. Мы стояли на расстоянии нескольких дюймов друг от друга, но он был где-то очень далеко от меня.

– Карты южной Испании, – уточнила я.

– Алексис, почему ты попросила меня прийти домой?

– Потому что я хочу показать тебе кое-что.

И тут я сделала то, что отрепетировала заранее. Я обняла моими руками в розовых кроликах обтянутые шерстяным свитером плечи Харри и крепко поцеловала его в губы. Я едва не потеряла сознание. Прежде мы никогда не целовались. Я почувствовала себя по-настоящему взрослой, как во время телефонного разговора. Мой рот стал влажным, как и рот Харри. Я не могла сказать, где заканчиваются мои губы и начинаются его – мы слились в поцелуе. Потом я отстранилась.

– В чем дело? – спросил он.

– Пойдем в гостиную, пока тушеное мясо подогревается. Это займет некоторое время, потому что я недавно достала его из холодильника, оно чертовски холодное.

– Мне не нравится, когда девчонки чертыхаются.

Я взяла его за руку, и мы пошли в комнату. Рука Харри была влажной.

– Но я же не просто одна из них, верно, Харри?

На его лице появилось странное испуганное выражение.

– Нет.

– Я – твоя дорогая сестренка, так ведь?

– Да.

– Скажи это.

Он не посмел посмотреть мне в глаза.

– Что сказать?

– Скажи: «Ты – моя дорогая маленькая сестренка, и это все меняет.»

– Я голоден, – сказал Харри. – Я только что играл в баскетбол и сейчас умираю от голода.

– Мясо скоро будет готово, – соврала я. – Обещаю.

Мы уже находились в гостиной. Харри сел на диван, который, сколько я помню, всегда был продавленным. Наверно, его пружины сломались. Но я, подобрав под себя ноги, села на бело-коричневую медвежью шкуру, лежавшую на середине комнаты. Сидя так, я ощущала себя настоящей индеанкой. Не могу это объяснить. Я знаю, что родители моей матери были англичанами, а у отца было совсем немного индейской крови, она смешалась с голландской, но это не имело значения. Что-то всегда остается в крови, как микробы, если такое сравнение допустимо. Я хочу быть красивой. Вижу себя в каноэ.

– Где карты?

Мы с Харри и прежде рассматривали Испанию, но мало что могли увидеть, потому что располагали картами Европы. Однако недавно я добралась автостопом до соседнего городка, где есть большая библиотека. Я нашла там более удобные карты, нежели те, что мы рассматривали в школе.

Эти новые карты находились в книге о южной Испании (мы интересовались только этой частью страны). Я вынесла книгу под курткой. Решила, что мы с Харри нуждаемся в ней сильнее других людей. Для них Испания была просто далеким местом, которое они не увидят ни разу за всю свою скучную жизнь. Но для меня и Харри она означала нечто гораздо большее – во всяком случае, будет означать, когда мы станем совсем взрослыми. Когда мы окажемся в южной Испании, это будет означать, что мы наконец стали летними людьми.

– Карты находятся здесь, – сказала я. – Они в книге, которую я держала в моей спальне. Позвонив тебе в школу, я принесла её сюда.

– Мама забеспокоится из-за того, что я не зашел в магазин после ленча.

Словно я этого не знала.

– Она просто подумает, что ты задержался у Чарли, и у тебя не осталось времени.

– Нет. Она догадается, что тут что-то не так.

Я должна была отвлечь его от мыслей о матери, вернуть к реальности.

– Посмотри сюда.

Я отошла к старому дубовому серванту, чтобы достать оттуда книгу о южной Испании. Я предполагала, что блестящая фотография на обложке сразу завладеет вниманием Харри, и оказалась права! Там был изображен замок Санта-Барбара, находящийся возле Аликанте. Сквозь проем арки виднелись причудливые каменные строения, возведенные на разных уровнях. На окнах были решетки, темный проход вел куда-то вглубь… кто знает, куда именно? Над замком синело такое яркое небо, что даже летний Пилгрим-Лейк показался мне похожим на Аляску.

– Где ты достала эту книгу? – заговорил наконец Харри.

– Я взяла её в библиотеке.

– Какой библиотеке?

Я назвала соседний городок.

– Мне пришлось добираться туда автостопом. Я захотела сделать тебе сюрприз. Ну, Харри, что ты об этом думаешь?

Он не мог оторвать взгляда от замка.

– Никогда не видел ничего подобного.

– Внутри много других фотографий. И карт, указывающих, где были сделаны снимки. Я прочитала всю книгу. Дважды.

– Где, ты сказала, находится этот замок?

– В местечке под названием Аликанте.

Харри открыл книгу и попытался найти Аликанте на карте. Сделав это, он сказал:

– Это ещё не крайний юг. Малага расположена гораздо южнее.

– Да, знаю, но Аликанте звучит гораздо более интригующе.

Я отвела Харри к медвежьей шкуре. По-моему, он был так потрясен картинкой на обложке, что не отдавал себе отчета в том, что делает, где находится, что говорит. Но он продолжал говорить.

– В другой части карты есть местечко Кадис. Оно тоже находится на юге.

Он начал называть города, расположенные южнее Аликанте, но я знала, что это ничего не изменит – в конце концов мы окажемся именно в Аликанте. Я была уверена в этом так же сильно, как и в том, что через пару минут произойдет нечто важное. Я знала, что это должно случиться – то, что мы сделаем сейчас на медвежьей шкуре, и что когда-нибудь мы отправимся жить в Аликанте.

Различие между этими двумя вещами заключалось лишь в том, что первую можно было приблизить, а вторую придется подождать (хотела бы я знать, как долго?). Но я добьюсь своего. Я дрожала от страха, но знала, что оба мои желания сбудутся.

– Что ты делаешь?

На вельветовых брюках Харри были пуговицы, и я начала их расстегивать. Белые трусы также были на пуговицах.

– Ты знаешь, что я делаю. Пожалуйста, положи книгу. Мы ещё посмотрим её позже.

Он положил книгу на медвежью шкуру и стал смотреть, как я снимаю с него брюки и трусы. Потом я мгновенно сдернула с себя пижаму с розовыми кроликами. Харри остался в одном свитере, но на мне уже не было ни единой нитки.

– Харри, я ужасно люблю тебя. Я хочу, чтобы ты сделал это со мной. Конечно, ты уже занимался этим с другими девчонками, но мне нет до этого дела. Они ничего не значат. Пожалуйста. Я знаю, тебе известно, как это делается. А мне – нет. Я ещё девственница.

И тогда – в тот самый момент, когда из кухни донесся запах тушеных бычьих хвостов, мой милый, дорогой братец произнес нечто такое, что я буду помнить всю жизнь. Потому что он мог солгать.

– Нет, Алексис, ты ошибаешься. Я тоже девственник.

– Тогда мы научимся этому вместе.

– Я люблю тебя, – сказал Харри.

Мы начали баловаться друг с другом, как прежде, но сейчас должно было произойти нечто новое. Он вставит в меня свою штуковину. Я умирала от нетерпения. Судя по его взгляду и учащенному дыханию, он тоже спешил это сделать. Внезапно Харри замер и посмотрел на меня печальными темными глазами. Я вдруг увидела его плывущим в каноэ.

– Это грех, Алексис. Ты сама знаешь. Ты – моя сестра. То, что мы собираемся сделать – ужасный грех.

– Мне плевать.

– Ты уверена?

– Абсолютно.

– Ты позвала меня домой для этого, верно?

– Да.

Он наконец по-настоящему улыбнулся. На самом деле Харри верил в грех не больше, чем я.

– Вероятно, тебе будет больно, – сказал он. – Говорят, что девчонки в первый раз испытывают боль.

– Не равняй меня с девчонками. Хорошо?

На губах Харри все ещё играла улыбка, но его глаза пристально смотрели на меня.

– Хорошо. Ты моя маленькая испорченная сестренка.

– К тому же я хочу испытать боль.

На стене висел томагавк. Его повесил когда-то давно мой отец. Не знаю, где он нашел эту вещь. Возле боевого топорика находилась картина с изображением английского короля. Какого именно, не знаю, но на шее у него был белый кружевной воротник. Отсутствовала лишь фотография ветряной мельницы. К тому времени, когда штуковина Харри отвердела настолько, что он смог засунуть её в меня, я уже забыла, что висело на стене, а чего там не было.

Я могла лишь закрыть глаза и думать об испанских арках и подземных лазах, которые вели в неведомые, загадочные места.

7

Пока Алексис лежала на медвежьей шкуре, мечтая об испанских замках, её мать пыталась проглотить десерт из тапиоки в кафе Чарли и думала о том, как бы поскорее уйти отсюда.

Луиза Смит Маринго решила отказаться от кофе – не потому, что он стоил пять центов, а потому что больше не могла высидеть здесь ни одной минуты. Она просто должна была выбраться на улицу.

– Но если вы хотите кофе, Джулиана, оставайтесь здесь, – сказала она свекрови, которая вычистила тарелку из-под бифштекса по-швейцарски последним кусочком хлеба с маслом.

– Я бы выпила чашечку, – призналась Джулиана. – Я должна прибраться днем у миссис Финнеган, мне потребуются дополнительные силы. Она очень неряшливая женщина. Должна сказать, у неё в доме сущий бардак. Однажды я пришла к ней и обнаружила, что она не спустила за собой воду в туалете.

– Пожалуйста, Джулиана. Мы ведь за столом.

– Извини, дорогая. Я знаю, как ты расстроена.

– Да, это так.

– Потерять мужа… – Джулиана вздохнула, вспомнив о кончине собственного супруга, старого самогонщика, изготовлявшего джин в ванной. Я знаю, что у тебя на душе.

На самом деле Джулиана ничего не знала, и Луиза не собиралась объяснять ей, что нервничает вовсе не из-за смерти мужа. Отсутствие Харри казалось необъяснимым. Что с ним стряслось? Где он? Стрелки приближались к часу, а он так и не пришел на ленч. Зная, с каким нетерпением дети ждут гамбургеры и молочные коктейли, Луиза могла только подозревать (нет, бояться), что Харри задержало нечто страшное. Но что? Несчастный случай? В таком случае она бы уже услышала о нем, Пилгрим-Лейк был маленьким городком. Что могло произойти, кроме несчастного случая? Луиза жестом позвала Чарли.

– Моя свекровь хочет чашечку кофе. Принесите, пожалуйста, счет. Я должна срочно отправиться домой. Боюсь, что-то произошло.

– Домой? – сказала Джулиана. – Я думала, что у Алексис всего лишь болит голова. С ней ведь не случилось что-то более серьезное, нет? Ты от меня ничего не скрываешь?

Луизе захотелось укусить свой язык за то, что она выдала свои планы и тем самым насторожила свекровь. Ее удивляли собственные подозрения, хоть они и были неясными, расплывчатыми.

– Когда я уходила утром, у Алексис слегка подскочила температура. Я уверена, что сейчас с ней все в порядке, но будет лучше, если я взгляну на девочку.

– Ты не сказала мне о температуре.

Луиза молча помолилась о том, чтобы Господь не покарал её за эту маленькую невинную ложь. Неужто она понесла за свою жизнь мало наказаний?

– Я не хотела тревожить вас, Джулиана. У вас и так много проблем. Но я буду чувствовать себя лучше, если загляну на несколько минут домой и проверю Алексис.

– Тогда ступай, дорогая. Это тебя успокоит. Тебе сейчас только больного ребенка и не хватает. После гибели Марка и вообще.

Когда Чарли подошел к ним со счетом, Луиза достала из сумочки десятицентовик и положила его на кленовый столик.

– Извините меня, миссис Маринго. – Чарли в смущении перевел взгляд с одной женщины на другую. – Я только что услышал о мистере Маринго. Просто не нахожу слов. Позвольте принести вам обеим мои глубочайшие соболезнования.

– Спасибо, – ответила Джулиана.

Значит, слух уже начал распространяться. Луиза не удивилась этому.

– Кто вам сказал? – спросила она.

– Почтальон. Помните, когда вы вошли, он пил кофе возле прилавка?

– Да, помню. – Луиза встала и машинально расправила свой мешковатый синий трикотажный костюм. – Вы не видели сегодня моего сына, Чарли?

– Нет, мэм. Не видел. Это странно – ну, то, что он не пришел сюда. Чарли нервно засмеялся. – Возможно, он нашел более дешевое кафе.

– Например? Отель «Виндзор?»

Чарли покраснел.

– Извините меня. – Он ушел, чтобы обслужить других посетителей.

– Тебе не стоило отвечать ему так сурово, – сказала Джулиана. – Он лишь позволил себе безобидную маленькую шутку.

– Сегодня мне не до шуток.

– Может быть, Харри тоже заболел? – Джулиана побледнела. – Ты скрываешь от меня что-то плохое, Луиза.

– Харри здоров. Успокойтесь. Наверно, он решил подольше потренироваться на баскетбольной площадке, только и всего. Вы знаете этих мальчишек. А теперь выпейте кофе и доешьте десерт. Мы поговорим позже.

– Если Алексис стало хуже, немедленно позвони миссис Финнеган – я буду там. Я, её единственная бабушка, имею право быть в курсе таких вещей.

Нетерпение Луизы возрастало с каждой минутой.

– Если состояние Алексис ухудшится, я обязательно позвоню вам. Не беспокойтесь.

– Хорошо. Спасибо, что пригласила меня на ленч, дорогая. Это большая щедрость с твоей стороны.

– Это вы доставили мне удовольствие.

Мысли Луизы метались из стороны в сторону, уносились вдаль. Она не могла дождаться мгновения, когда выйдет из аптеки и сядет в машину. Слава Богу, она не оставила её в гараже Бака, не то пикап уже был сейчас бы, вероятно, в полуразобранном состоянии.

– Не изнуряйте себя, Джулиана, слышите?

Женщины поцеловали друг друга в щеки.

– Я просто выполняю мою работу. – Джулиана уставилась серыми глазами на кофе. – И рассчитываю на то, что другие тоже выполнят свою. Надеюсь, эта ленивая миссис Финнеган не забудет сегодня спустить за собой воду в туалете. Всему есть предел, ты ведь это знаешь?

Луиза ничего уже не знала. Ничего не слышала. Ее сердце билось так сильно, что она с трудом думала. Она не испытывала такого страха с того времени, когда на втором месяце беременности услышала от Марка, что они должны усыновить Харри. Алексис и Харри. Алексис и Харри. Алексис. Харри. В течение трехмильной дороги домой эта мелодия снова и снова звучала в её голове.

Лишь одна посторонняя мысль вторглась в сознание женщины: Джулиана превратилась в старуху.

8

На медвежьей шкуре осталось лишь небольшое пятнышко крови – я ждала сильного кровотечения. Также меня удивила безболезненность первых движений, разорвавших плеву или как она там называется.

Наслушавшись в школе девчоночьих рассказов, я полагала, что потеря девственности сопряжена с ужасной, невыносимой болью и кровотечением. Помню, Салли-Энн однажды сказала, что в первый раз девушка кричит, как раненый зверь – так велики физические страдания. Поскольку Салли-Энн призналась в том, что сама она ещё была девственницей, я спросила её, где она почерпнула такую захватывающую информацию.

– Конечно, я услышала это от матери. А ты что думала? Уж она-то должна знать.

Теперь я поняла, что мать Салли-Энн не смогла бы отличить жареную кукурузу от пареной репы, даже если бы её ткнули лицом в тарелку. Или же отец Салли-Энн (местный сантехник) был безжалостным садистом. По правде говоря, он производил впечатление мягкотелого человека, находящегося под каблуком у собственной жены. Я видела его вблизи, когда он пришел прочищать сток нашей кухонной раковины, забившийся жиром и отходами. Но говорит ли о чем-то внешность? Теперь я знаю, какой обманчивой она может быть.

Высказывания моей матери на запретную тему были типичным примером её поразительной замкнутости.

– Ты слишком молода, чтобы задавать такие вопросы.

– Мне уже двенадцать лет. У меня в любой миг могут начаться месячные. Как только это произойдет, я стану женщиной.

– Может быть, так написано в медицинских книгах, но даже если они начнутся завтра, ты все равно останешься ребенком.

– Я знаю некоторых девочек, которые уже не девственницы.

– Кто это? Как их зовут? Ты с ними дружишь?

– Нет, но я слышала, как они разговаривали возле школы.

– Это ужасно!

– Что ужасно? То, что они разговаривали или то, чем занимались?

– Все. И то, и другое. Это отвратительно. Постыдно. Я не хочу, чтобы ты их слушала. Уходи. Держись подальше от этих шлюх.

– Я ухожу от них. Именно поэтому я спрашиваю тебя – потому что не хочу спрашивать их.

– О чем?

– Как это было в первый раз.

Мать сжала свои узкие губы, накрашенные помадой «Алая роза», так плотно, что они практически исчезли с её лица.

– Когда придет время и ты станешь взрослой, ты сама все узнаешь.

– Больше ничего не скажешь, мама?

– Это тебе не пикник. Мне больше нечего сказать.

– Это действительно так неприятно?

– Веди себя, как подобает леди, Алексис.

– Леди носят белые перчатки и выглядят, как Оливия де Хэвиленд.

– Ты чересчур остроумная.

Наша беседа состоялась всего несколько месяцев тому назад. Больше мы не разговаривали на эту тему. Мать сама поставила точку на нашем общении. Довольно, больше не приставай ко мне и веди себя, как леди.

– Что тут забавного? – спросил Харри.

Я не заметила, что рассмеялась перед тем, как Харри задал мне вопрос. Он лежал на медвежьей шкуре возле меня с обнаженным торсом. Должно быть, он в какой-то момент снял свитер, но я не помню, когда. Все происшедшее было ярким, ослепляющим сном – коротким и столь насыщенным, что я не могла разделить его на отдельные части.

– На самом деле это пикник – вот почему я смеюсь.

Я пересказала ему то, что услышала от мамы.

– Не хватает только жареного цыпленка, картофельного салата и пива. Я все ещё смеялась. – Подожди, я забыла муравьев.

Я чувствовала, что Харри смотрел на меня пристально, внимательно, с нежностью. Он перекатился на бок и обнял меня своими красивыми нежными руками. Мы всего несколько минут тому назад перестали заниматься любовью, и он, вероятно, понял, что я ещё не пришла в себя окончательно. Он выглядел так, словно тоже парил в воздухе.

– С тобой все в порядке, Алексис?

– Я чувствую себя прекрасно. Никогда ещё не чувствовала себя лучше. Это было правдой, я ощущала себя взрослой женщиной, и меня переполняла гордость. Я наконец это совершила! – Это было замечательно!

– Надеюсь, я не причинил тебе боли. Я старался.

– Мне совсем не было больно. – Я поцеловала его темные ресницы, столь похожие на мои. – Честное слово, не было.

– Но ты ощущаешь внутри жжение?

– Небольшое. Оно меня не беспокоит, мне даже приятно. Ведь это сделал ты.

Он посмотрел на темно-красное пятно, образовавшееся на шкуре, коснулся его пальцем и слизнул кровь. Теперь вы понимаете, почему я люблю Харри, почему буду любить его всегда, что бы он ни делал? Потому что я это он, а он – это я.

Упоминание о матери оттолкнуло нас друг от друга. Даже отсутствуя, она оказывала плохое влияние, разделяла нас, убивала теплоту наших отношений. Возможно, когда-нибудь я обрету способность любить мать, но сейчас я ненавидела её сильнее, чем когда-либо. Я стыдилась моей ненависти, это чувство было нехорошим. Потом я внезапно заплакала.

Харри приблизился ко мне, крепко обнял меня.

– Что с тобой, Алексис? В чем дело? Пожалуйста, скажи мне.

– Я не знаю. – Я всхлипывала, хотя это было непохоже на меня. Просто я подумала о папе. Мы уже никогда его не увидим.

– Никогда.

– С этим трудно смириться. Со словом «никогда». Оно чем-то похоже на «невозможно».

Мои слезы падали на обнаженное плечо Харри. Его кожа была такой красивой и теплой. Я помню, как ещё маленькой девочкой прикасалась к отцу до его ухода на войну. Вечерами меня обычно укладывал в постель именно он, а не мать. Однажды, когда меня мучил кошмар (на улице грохотал гром и сверкали молнии), папа зашел в мою спальню и обнял меня, как это делал сейчас Харри.

Отец и Харри даже пахли одинаково. Этот свежий, чистый аромат напоминал запах сосен. Вокруг Пилгрим-Лейка много сосен. Вероятно, он проник в нашу кровь. Вероятно, я тоже пахну сосной. Никогда прежде не думала об этом. Сам человек не может понять, как он пахнет. Узнать это можно только от других.

– Как я пахну? – спросила я Харри.

– Ты не пахнешь.

– Нет, я говорю не о плохом запахе. Как пахнет моя кожа? Она должна как-то пахнут. Твоя же пахнет.

– Ну и как?

– Сосной.

– Правда?

– Да, мне нравится, как ты пахнешь.

– Наверно, ты пахнешь маргаритками, – сказал Харри, немного подумав. – Это – самое точное сравнение.

– Маргаритки – мои любимые цветы.

– Я не знал.

– А я думала, что ты знал. Я всегда любила маргаритки. Хочу, чтобы ты знал обо мне все, Харри.

– Я тоже хочу знать о тебе все. – Он поцеловал мои ресницы, и я перестала плакать. – Что ты чувствовала, когда я…?

– Это было замечательно. Не могу описать.

– Попытайся.

– Мне показалось, что по моему телу прокатилась мощная горячая волна. Но это ощущение было очень естественным. Я хочу снова его испытать. Я ответила на твой вопрос?

– Да.

– А что чувствовал ты?

– Я нервничал, – признался Харри. – Я был недостаточно твердым. Но Уилл сказал, что очень скоро я буду твердым, как камень.

– Кто такой Уилл?

– Уилл Уэлчман. Новый тренер по баскетболу. Он заканчивает школу.

– Ты не расскажешь ему о нас, нет, Харри?

– Я не расскажу никому. Это никого не касается.

– Честное индейское?

– Честное индейское.

Это была наша старая тайная шутка. Теперь нас связывала новая тайна, гораздо более серьезная.

– Господи! – Харри сел так внезапно, что я ударилась плечами о пол. Интересно, который час? Должно быть, мне уже давно следовало вернуться в школу. Я так ничего и не съел.

В нашей гостиной не было часов – они стояли только на кухне. Я сама понятия не имела о том, который сейчас час, но в отличие от Харри мне не было до этого дела.

– Что подумает мама? – сказал Харри. – Я не заглянул в магазин после ленча. Должно быть, она уже запаниковала.

Он начал вставать, но я потянула его вниз.

– Какая разница? Ты прогулял дневные уроки. Что касается мамы, то ты её знаешь. Она так занята своей распродажей, что забыла про нас. Для неё важны только деньги.

Я коснулась его практически безволосого паха. У меня уже появились волосы. Я хотела знать, в чем тут причина. Хотела сделать так, чтобы Харри снова отвердел и смог все повторить. Надеялась, что теперь он не будет спешить и продержится дольше. Словно прочитав мои мысли, он сказал:

– Из меня что-то вырвалось. Это произошло очень быстро. Я не мог сдержаться. Ты это почувствовала, Алексис?

– Да, в меня что-то втекло.

– Я не хочу, чтобы это текло. – Он нахмурился. – Я хочу, чтобы это стремительно вырывалось.

Он принялся целовать и нежно покусывать мои соски. Он снова стал моим. Книга о южной Испании по-прежнему лежала возле нас. Я коснулась её свободной рукой. При этом я наблюдала за тем, что Харри делает со мной, а я – с ним.

– Помнишь замок в Аликанте? – сказала я.

Он не мог говорить. Он взял две мои плоские груди в рот, словно они были единым целым, и я почувствовала, как в моем животе затрепетали бабочки.

– Скоро у меня будут груди, Харри. Я хочу иметь их ради тебя.

Он приподнялся и впился в мои губы.

– Мы будем летними людьми. Верно?

– Да. Возможно, через пять-шесть лет.

Потом он снова отвердел и смог овладеть мной. На этот раз он сделал это медленно, потому что уже не волновался так сильно. Я не стала закрывать глаза, как прежде. Я хотела все видеть. Глаза Харри были открыты, он наблюдал за тем, как входит в меня.

– Тебе больно?

– Нет, приятно, – сказала я.

Наконец он полностью проник в меня, и мы замерли на несколько мгновений, слившись в единое целое. Харри начал двигаться. Я хотела двигаться вместе с ним, но не знала, в каком направлении и как это надо делать. Возможно, он не хотел, чтобы я двигалась. Возможно, он хотел, чтобы я лежала абсолютно неподвижно. Все это было таким таинственным, в моей голове возникало множество вопросов. Мои глаза оставались широко раскрытыми, в комнату проникал солнечный свет, я начала слегка ерзать. Харри улыбнулся мне, как бы говоря, что я поступаю правильно. И вдруг я увидела мать.

Она стояла не далее двух метров от нас. Смотрела на нас. Мы не слышали, как старый «шевроле» подъехал к дому. Харри не знал о её присутствии, пока он не заметил выражение, появившееся на моем лице в тот миг, когда мои глаза и глаза матери сцепились в безмолвной схватке. Харри перестал двигаться, словно почуявший опасность дикий зверь. Он открыл рот, чтобы произнести что-то, но мать опередила его. Из её горла вырвался неистовый крик:

– Господи милостивый!

Мне почему-то ударил в нос проникший в комнату сильный запах тушеных бычьих хвостов.

9

Услышав голос матери, Харри запаниковал. Я никогда не забуду появившийся на его лице откровенный ужас – даже если проживу миллион лет. Его член обмяк внутри меня. Харри вытащил его и медленно повернулся, осознавая реальность.

– Мама, – еле слышно прохрипел он. – Что ты здесь делаешь?

Потрясенная, остолбеневшая мать все же сумела произнести:

– Оденьтесь, вы оба. Немедленно!

Я решила послать её к черту. Не двигаться. Если она хочет, чтобы я оделась и выглядела прилично (как леди), ей придется самой одевать меня. Но Харри встал и мгновенно оделся.

– Бесстыдник! – закричала она на него. – Ты ничем не лучше твоего отца. Нет, даже хуже. Как ты мог совершить такое? Да ещё со своей сестрой! Ты знаешь, что такое грех?

Харри пробормотал что-то. Он сожалеет, что расстроил её. Может быть, он действительно сожалел о случившемся, хотя я в этом сомневаюсь. Однако я определенно ни о чем не сожалела. Я была рада. Рада тому, что мы с Харри сделали это, и тому, что мать застала нас на месте преступления.

– Я сказала – оденься, Алексис!

Она села в старое кресло-качалку и покачалась в нем. Казалось, она хотела успокоить себя таким образом. Но этот способ не сработал.

– Вот, Алексис.

Харри протянул мне мою пижаму с розовыми кроликами, которую я отбросила в сторону.

– Возможно, твой брат – распутник, однако даже у него остался какой-то стыд. Он хотя бы прикрылся в присутствии матери.

– Ты его родила, – сказала я. – Ты уже видела его обнаженным. Я не вижу необходимости вечно прикрываться.

Ярость матери представляла из себя забавное зрелище. Можно подумать, что если я раздета, то это просто конец света. Ее глаза были готовы выскочить из орбит, словно она никогда не видела меня нагой. Бедный Харри. Он не знал, что ему сделать, он казался попавшим в ловушку между двумя рассерженными женщинами. Загнанным и виноватым. Но это я выманила его из школы. Я все затеяла.

– Харри не виноват. – Я заставила мать опустить глаза. – Я позвонила ему в школу и заставила прийти домой.

– Он тебя изнасиловал.

– Нет. Ничего подобного.

Мать перевела взгляд на Харри.

– Я её не насиловал, – сказал Харри. – Честное слово.

– Я его соблазнила, – добавила я, снова почувствовав себя Лорен Баколл.

– Что?!

– Именно так, мама. Если ты хочешь ругаться и обвинять кого-то, обвиняй меня. В прошлом ты во всем винила меня. На этот раз ты будешь права. Потому что ответственность за случившееся лежит на мне. Я соблазнила моего брата и, более того, рада этому.

– Погоди, Алексис. – Харри не хотел, чтобы я брала всю вину на себя. – Возможно, начала все ты, но я это довел дело до конца.

Мать уже перешла за черту крайней ярости. Она выглядела так, словно собиралась упасть в обморок.

– Вы оба омерзительны.

– Мы любим друг друга, – Харри шагнул к ней.

– Не прикасайся ко мне.

Он остановился в растерянности.

– Мои собственные дети.

Не знаю, сколько раз она повторила эти три слова. Потом сказала:

– Сын-развратник и дочь-шлюха. Вот кого я вырастила.

– Пожалуйста, мама, – произнес Харри. – Постарайся не переживать.

– Не переживать? Это все, что ты можешь мне сказать?

– Это больше не повторится. Обещаю тебе. Клянусь.

– Лжец. Отныне твое слово уже ничего не значит для меня. Лжец. Выродок.

Харри побледнел.

– Ты – засохшая старая слива. Вот в чем твоя проблема.

Она не отреагировала на его слова, будто была глухой. Ее блеклые голубые глаза глядели на озеро, горы, красные и золотистые деревья. Не знаю, на что она смотрела. Возможно, на остатки индейского лета. Внезапно меня охватила жалость к матери, и я встала. Она заплакала и подняла руки, чтобы закрыть ими свои глаза, но тут что-то привлекло её внимание. Она уставилась на мой пах. Потом громко закричала.

– Господи, что он с тобой сделал? Ты истекаешь кровью.

Я посмотрела вниз, туда, куда глядела она. По моим ногам текла кровь. Ее было много, гораздо больше, чем на медвежьей шкуре, где осталось маленькое пятнышко.

– Ты пострадала, – закричала мать. – У тебя внутри рана. Он что-то сделал с тобой.

Я заметила испуг на лицах Харри и матери, но поняла, что со мной все в порядке. Ничего страшного не произошло. Во рту у меня появился странный привкус, я не могу описать его, но он был незнакомым. Я направилась к матери, оставляя на полу капли крови.

– Мама, со мной все в порядке. Харри не причинил мне вреда. Это наконец случилось. У меня начались месячные.

Она меня не слышала. Она поникла в кресле-качалке, склонив голову на обтянутое синим трикотажем плечо.

– Она потеряла сознание, – сказал Харри. – Как вчера, когда принесли телеграмму.

– Вызови доктора Дира.

Пока Харри разговаривал по телефону, я трясла мать, пытаясь оживить её, но ничего не добилась. Доктор приехал очень быстро. Он поискал пульс, приложил ухо к груди. Потом закрыл глаза.

– Ваша мать умерла. От сердечного приступа.

Мы с Харри уставились друг на друга, потеряв дар речи.

– Бедные дети, – сказал доктор Дир. – Вчера – ваш отец, а сегодня мать.

На мне уже была пижама с розовыми кроликами. Мы успели до прибытия доктора Дира стереть кровь с пола. Он покачал головой.

– Не знаю, что сказать.

Мы тоже не знали, что сказать, но что-то говорило мне о том, что нас посетила одна и та же мысль: это был наш первый скрепленный кровью договор – первый, но определенно не последний.