Безумная парочка

10

Это был первый приезд Харри Маринго в Париж.

В его голове снова и снова крутились слова старой песни: «Апрель в Париже – каштаны в цвету, праздник средь зеленой листвы». Да, это действительно был апрель, но Харри прилетел сюда отнюдь не на праздник. Ему предстояло в четыре часа встретиться с одним из ведущих банкиров города, Иэном Николсоном, которого он никогда прежде не видел.

Харри за все прожитые им двадцать семь лет ещё ни разу так не волновался.

«Мистер Николсон, я бы хотел получить линию кредитов на общую сумму в пять миллионов долларов для финансирования трех фильмов с Сарой Эймс, моей женой, в главных ролях.»

Какими бы безумными ни казались ему эти слова, он собирался произнести именно их. Что ответит Иэн Николсон?

«Мой дорогой коллега, я восхищаюсь вашей смелостью, вашей – как это назвать? – предприимчивостью. Я восхищаюсь актерским талантом вашей жены, я видел её в нескольких английских фильмах. Однако оценим ситуацию трезво. Пять миллионов долларов? Миссис Эймс фактически не знают в Америке. Что касается вашей личной профессиональной подготовки…»

Неудивительно, что руки Харри увлажнились. Он посмотрел на свои ухоженные ногти так, словно они принадлежали другому человеку. Еще вчера он постригся, побрился и сделал маникюр в самой модной парикмахерской Беверли Хиллс, у Фредди. Точнее, в салоне стилиста – так в Беверли Хиллс называют парикмахерские.

К Фредди ходили самые знаменитые и богатые люди, а также представители другой, третьей, пограничной группы, к которой принадлежал Харри – те, кто хотел как можно скорее попасть в одну из двух первых. Возможно, когда это случится, он перестанет называть стилистов парикмахерами. Пока что это слово пробуждало воспоминания о старом мистере Рейли, отце Денниса, с его сверкающей лысой головой, запахом сигар и простым тазиком для бритья в пораженных артритом пальцах. Человек может уехать из Пилгрим-Лейка, с грустью подумал Харри, но может ли он выбросить Пилгрим-Лейк из своей души?

Хотя это клише было одним из старейших в мире, оно по-прежнему оставалось более чем справедливым. Он оттолкнул его от себя с той же решимостью, с какой убежал от удушающей затхлости маленького родного городка и всего, что воплощал в себе Пилгрим-Лейк. Алексис повезло. Благодаря завещанию матери она рано вырвалась оттуда и попала в модный швейцарский интернат, в то время как он, любимец Луизы, должен был до конца своих дней управлять универсальным магазином в Пилгрим-Лейке. Смириться с безрадостной участью.

Даже после своей смерти Луиза Смит Маринго держала его в своих объятиях, но он перехитрил её. Теперь их надежный, трудолюбивый, упорный продавец Деннис владел магазином и был счастлив. Харри продал его Деннису за десять тысяч долларов вскоре после знакомства с Сарой. Мать, должно быть, перевернулась в могиле. Что бы она сказала, увидев сейчас сына в двубортном костюме в синюю полоску, с щегольской гвоздикой в петлице, галстуком в белый горошек, в ручной работы туфлях из крокодиловой кожи и плаще от Берберри? Что бы произошло, если бы она увидела, как он совсем недавно ел у Лезерра бифштекс, приготовленный по рецепту Дюма, и полыхающее суфле на десерт? Или как он остановился вчера вечером в отеле «Ланкастер». Эту гостиницу рекомендовала его жена.

– Она элегантна, респектабельна и отличается высоким уровнем сервиса. К тому же находится недалеко от Елисейских полей. Она тебе понравится. Она похожа на «Клэридж».

Сара замолчала, вспомнив, что Харри никогда не был ни в Лондоне, ни в других европейских городах, и до их встречи удалялся от Пилгрим-Лейка не более чем на несколько сотен миль. И то лишь благодаря тому, что в конце концов получил баскетбольную стипендию сиракузского колледжа.

– В любом случае «Ланкастер» придется тебе по вкусу, – добавила Сара. – Похож он на «Клэридж» или нет.

Он поцеловал её, потому что любил это делать, а также для того, чтобы заткнуть ей рот – она имела привычку слишком много болтать. Как обычно, её губы раскрылись в жадном ожидании. Она только что вернулась домой после долгих дневных съемок на студии и ещё была в костюме для верховой езды, который почти не снимала на протяжении всей работы над её первых, почти законченным, голливудским фильмом.

Парижские девушки, заметил Харри, возвращаясь в настоящее, обладали узкими талиями, тонкими стройными ногами и небольшими грудями. Несмотря на физическое сходство, каждой удавалось сохранять индивидуальный стиль, быть отличной от других. Какие ощущения испытал бы он, занимаясь любовью с одной из этих крошек? Он надеялся выяснить это по завершении рабочего дня. Его снова кольнула одна мысль: согласится ли Иэн Николсон участвовать в этом авантюрном проекте? Харри не мог подвести себя, а в первую очередь – Сару, так верившую в него.

– Николсон, должно быть, странный человек, – сказала она однажды, если проводит столько времени во Франции. Ты знаешь, дорогой, какие мы, англичане, шовинисты, как дискомфортно чувствуем себя за границей. Мы не можем долго находиться вдали от королевской гвардии. По правде говоря, я страдаю от ностальгии.

– Как давно Николсон живет в Париже?

– По-моему, лет девять-десять. Насколько мне известно, он женат на очень красивой француженке. Основная часть его банка, конечно, находится в Лондоне, но наш Иэн, похоже, вечный скиталец. Думаю, у тебя есть шанс получить эти деньги.

Она никогда не видела человека, которого называла «нашим Иэном», однако утверждала, что её отец несколько лет тому назад заключил с ним какую-то сделку. Наполняя в их находящемся в Беверли Хиллс бунгало стоимостью в сто двадцать пять долларов в сутки два бокала шампанским «Дом Периньон» 1939 года розлива, Харри ощущал себя деревенским мужланом. Сара настояла на том, чтобы они остановились здесь на время съемок картины «Хорошенькое дельце», где она исполняла главную роль. Сначала Харри пришел в ужас от гостиничных цен, но потом махнул на них рукой – ну и пусть, это её деньги. Он спустил свои десять тысяч долларов за первый год их экстравагантного брака. Да, Сара обладала деньгами, талантом, связями. Иногда он спрашивал себя, почему она вышла за него, имея возможность сделать лучший выбор.

– Дело в том, что ты – суперлюбовник, – объяснила она. – И в глубине души – супернегодяй. Мне нравится оба этих качества. Ты также моложе меня на пять лет. Муж всегда должен быть моложе. Во всяком случае, хотя бы немного.

Он казался себе жеребцом, слугой и альфонсом в одном лице. Самым ужасным было то, что до недавнего времени ему нравилось это ощущение. Сейчас оно начало пробуждать в нем чувство вины. В последнее время у него появились проблемы со сном. Когда ему наконец удавалось заснуть, его преследовали кошмары со зловещими фигурами и головоломными проблемами. Харри никогда не спрашивал себя, почему он женился на Саре. В этом не было никакой тайны. Она была наиболее интригующей женщиной из всех, каких он встречал в жизни, за исключением… но это происходило так давно, в другом мире. Он уже четырнадцать лет не видел Алексис.

Да, матери удалось разлучить их. Стерва. Жалкая, эгоистичная, мстительная стерва. Ее адвокаты отказывались сообщить ему местонахождение Алексис, она сама не написала ему ни единого слова, не прислала ни единой открытки – даже когда он женился на Саре, и известие о свадьбе замелькало в газетах всего мира. Почему? Возможно, Алексис умерла. Он вздрогнул, допустив такую возможность. Его мучили кошмары из-за сестры (или из-за Сары?). Прекрасная Алексис была так похожа на него во всех отношениях. Трудно представить себе двух более непохожих внешне женщин, чем Сара и Алексис, и даже по прошествии столь длительного времени Харри было трудно смириться с тем, что ему не суждено снова увидеть сестру. Это было бы не просто слишком жестоко, но и невообразимо, находилось бы за пределами человеческого понимания. За границами всего, что можно вытерпеть.

– Ты улетел куда-то за миллион миль, – упрекнула его Сара. – Вернись назад. О чем ты думаешь?

Он никогда не смог бы рассказать ей об Алексис. Не расскажет о сестре никому. Сара была его женой, и он по-своему любил её, но Алексис оставалась для Харри самым близким человеком, «вторым я». Связующая их нить никогда не оборвется окончательно.

– Я думал о тебе, дорогая, – сказал он. – Ты так много работаешь.

Он подал ей шампанское, и она потянула его к дивану, на котором лежала. Он не стал сопротивляться. Один год брака убедил его в том, что голубоглазая обладательница розовых сосков, леди Сара Констанс Эймс-Маринго, как правило, в конце концов добивалась своего. Почему бы и нет? Ее отец был пятым графом. Она редко говорила о нем, разве что иногда упоминала расположенное где-то в Суррее семейное поместье – точно так же, как Харри редко вспоминал своего отца, лишь однажды упомянув о том, что он погиб на войне. Это объединяло их – помимо секса и сходных честолюбивых устремлений: она хотела стать известной всему миру кинозвездой, а он – её продюсером, фактической властью, стоящей за троном.

– Дорогой, ты собираешься сесть? – обратилась она к высокому обладателю атлетического тела, которое ей, похоже, не могло надоесть. – Мне так одиноко. На съемочной площадке крутится столько людей, но я думаю только о тебе.

Несмотря на то, что диван был огромным (как и его двойник у противоположной стены бежево-коричневой комнаты), Харри устроился у ног Сары. Он ощущал запах её желания, который заполнял собой комнату, обволакивал его. Она потягивала шампанское, почти прикрыв глаза. Потом поставила бокал, напоминавший по форме бутон тюльпана, на стол и начала ласкать свои груди. Она знала, что Харри возбуждает это зрелище. Так было всегда с момента их знакомства в Пилгрим-Лейке, куда она приехала, чтобы оправиться в одиночестве от «нервного истощения». Позже он обнаружил, что тогда она пережила очередной психический срыв – один из длинной череды.

– Не сиди так, просто потягивая шампанское, дорогой.

Она уже добилась того, что её соски отвердели, и продолжала теребить их пальцами, скрестив руки на груди. Правая касалась левого соска, а левая – правого. На красивом лице Сары блуждала счастливая, жадная, ненасытная улыбка.

– Сделай что-нибудь, Харри. Помоги мне немножко.

Харри поставил свой бокал возле бокалы Сары. Она не знала, что к его возбуждению примешивалось некоторое отвращение. Большие груди манили Харри, одновременно пробуждая в нем страх. Он не мог отрицать, что они завораживают его и при этом кажутся чем-то враждебным. Ему казалось, что они недвусмысленно требуют, чтобы их касались, ласкали, целовали, сосали, покусывали, заливали спермой. Похоже, Сара желала этого ежеминутно, и утолить её голод было нелегко.

– Помочь тебе? – произнес Харри. – Но ты прекрасно обходишься без меня, Сара. Делаешь все так здорово.

– И все же хуже, чем это делаешь ты.

Он положил руку между её бедер и ощутил выделившуюся влагу. Окна были закрыты шторами, кондиционер работал почти бесшумно, и на темный пол падал лишь один тонкий луч вечернего калифорнийского солнца – луч надежды. Надежды на что? – спросил себя Харри. На развод? Нелепая мысль. Однако сейчас он впервые пожалел о том, что познакомился с этой непонятной и требовательной женщиной.

– У меня был такой тяжелый день, – вздохнула она. – Я смертельно устала. Все время находилась на солнце. И ужасно хочу расслабиться. Сними с меня сапоги, дорогой, ладно? Позже мы закажем в номер что-нибудь экстравагантное.

Харри принялся покорно расстегивать бежевые габардиновые брюки. Он стянул их с округлых бедер и крепких мускулистых ног. Ее щиколотки, как и ступни, не отличались изяществом. Она была крупной женщиной. Под брюками находились трусики телесного цвета, пояс и чулки. Харри снял трусики и посмотрел на золотистые лобковые волосы. Постриженная растительность имела форму сердечка. Эта картина всегда будоражила Харри… с той минуты, когда он впервые увидел её в лесу возле Пилгрим-Лейка («Давай совершим дальнюю прогулку, – сказала Сара, – ты ведь хорошо знаешь эти места.») Реакция Харри до сих пор оставалась неоднозначной – к возбуждению примешивалось отвращение. До встречи с Сарой он переспал с множеством женщин, видел и делал буквально все – во всяком случае, так он считал. Однако Сара разбудила в нем совершенно новые ощущения. После знакомства с ней все прежние женщины превратились в тусклые тени – все, кроме одной.

– А теперь – мои подвязки, дорогой.

Она имела в виду пояс с резинками. Он уже начинал привыкать к различию между их словарями.

– Ты насквозь промокла, – сказал Харри.

– Я сегодня дважды мастурбировала в гримерной. В промежутках между дублями. Правда, я испорченная?

Он не был уверен в том, что она говорит правду. Она часто произносила что-то, желая шокировать его. Подразнить. Разбудить воображение. Она была отличной актрисой – отрицать это не имело смысла.

Через мгновение она начала ласкать себя, раздвинула свои лобковые волосы, позволяя Харри увидеть розовую плоть. Он отхлебнул шампанское, не отводя глаз от Сары. Она нуждалась в его пристальном взгляде, удовлетворявшем её безграничный нарциссизм.

– Это уже лучше, – сказала Сара. – Гораздо, гораздо лучше. Ты присоединишься ко мне, дорогой?

Харри лениво протянул руки к её грудям. Они ждали его нежных прикосновений, которые заставляли Сару стонать подобно раненой рыси. Потом Харри пустил в ход свой язык, и на сосках заблестела слюна. Сара продолжала ласкать себя, её тело ритмично затрепетало. Харри целовал, лизал, покусывал её, пока она не добралась до своего первого победного оргазма. Только после этого дрожащая женщина позволила ему раздеться и заняться с ней любовью по полной программе…

Пять миллионов долларов.

По старым американским меркам эта сумма была огромной. Такие цифры с трудом умещались в сознании Харри. Не усмехнется ли приветливый (как утверждала Сара) Иэн Николсон, услышав такую дерзкую просьбу? Однако банкир согласился встретиться с Харри.

Он свернул с длинной улицы, тянувшейся вдоль сада, и оказался на Рю де Риволи среди темных торговых рядов.

Летние люди. Он и Алексис обещали друг другу, что станут ими. Где она сейчас, что делает, с кем живет? Ни один мужчина не сможет встать между ними. Саре тоже не удалось сделать это. Жены, мужья, любовники. Другие люди не имели значения, они были лишь средством для достижения цели.

11

Иногда, когда мне хватает мужества, я размышляю о моей жизни. Мне кажется, что на самом деле за мои двадцать шесть лет я прожила не одну жизнь. Один Бог ведает, что меня ждет в будущем: новые имиджи, повороты судьбы, различные маски. Боюсь ли я этого? Возможно, да. Но ещё я испытываю любопытство. Мне всегда хотелось изучать мир. Я от рождения была любопытной – в отличие от матери, которая умерла, почти ничего не повидав.

– Шоффе, не шевелись!

– Извините, мадам. Я больше не буду двигаться, обещаю вам.

Приближался вечер. Я находилась в знаменитом Доме моды мадам Терезы. Она примеряла на мне коричневое бархатное платье, опускавшееся ровно на два дюйма ниже колен. Оно предназначалось для июльского показа. Мадам что-то в нем не устраивало, она неистово втыкала булавки, а я заставляла себя стоять неподвижно, помня о том, что мне платят весьма неплохо по парижским меркам.

– Когда-нибудь я воткну булавку в твое самое нежное место, если ты будешь крутиться.

– Я не останусь у вас в долгу, мадам.

– Не забывайся.

– А вы всегда владели собой, когда были молоды?

Когда эти слова сорвались с моего языка, мне захотелось откусить его. Больше всего на свете мадам не любила напоминаний о своем возрасте. Судя по газетным заметкам, он находился в интервале от пятидесяти одного года до шестидесяти двух лет. Точную цифру знала только сама мадам, некогда славившаяся своей красотой. Конечно, её раздражали красивые молодые манекенщицы. Мы постоянно напоминали ей об утраченной молодости.

Шоффе Нувилер.

Так меня теперь зовут. Мои уши до сих пор не привыкли к новым имени и фамилии. Алексис Маринго больше не существует. Я – парижская манекенщица. Мадам Тереза борется с Шанель и Шиап за право называться ведущим дизайнером и первой стервой в мире высокой моды. Она отыскала меня в жалком парижском кафе на Буль Миш и дала новое имя. Она с ходу заявила: «Довольно сидеть здесь с интригующим выражением на бледном лице!» Потом решила, что я нуждаюсь в новом имени, и потребовала, чтобы я перекрасила волосы. Я не хотела менять имя и яростно заявила об этом.

– Chaffe au rouge.[12] Да, я вижу тебя именно огненно-рыжей.

Когда она насмехалась над кем-то, на её лице появлялась безжалостная улыбка. Я работала продавщицей в «Галери Лафайет» и едва сводила концы с концами – эта работа была отнюдь не самой увлекательной и высокооплачиваемой. Я понимала, что мне пора подумать о моем будущем.

– Хорошо, – согласилась я. – Называйте меня Шоффе, если хотите. Когда я начинаю работать?

– Встань. Я хочу увидеть, как ты ходишь.

Я сделала несколько смелых шагов.

– Все в порядке?

– Хорошо. Даже очень хорошо. Большинство девушек не умеет ходить. Они выбрасывают вперед ступни, а ты – бедра. Правда, ты почти слишком высокая.

– Мой рост – 178 сантиметров.

– Значит, ты будешь моей самой высокой манекенщицей. Придется немного над тобой поработать. У меня уже есть две брюнетки с прямыми волосами. Мне ни к чему ещё одна. Это породит однообразие.

– Но мои волосы, возможно, – лучшее, что у меня есть.

– Oubliez-vous les cheveus.[13] Они скрывают лицо. Мы пострижем твои волосы, покрасим их в рыжий цвет, сделаем химию и тогда увидим твое лицо. Оно станет символом моих творений. Во всяком случае, на какое-то время… Карьера манекенщицы – отнюдь не вечный праздник.

Я не дала волю охватившему меня возмущению. Это произошло несколько лет тому назад. Я до сих пор стараюсь держать себя в руках. Мне приходится делать это, работая у мадам. Она не потерпела бы попытки бунта (даже от Рене, её некогда обожаемой бывшей любовницы). Подобные выходки угрожали бы процветанию созданной мадам империи. Она утверждала, что выстроила её своими руками, но на самом деле ей оказывали значительную финансовую помощь влиятельные мужчины из Англии, Франции, Германии, Италии и Швейцарии. Она отвергала все обвинения, отрицала существовавшие связи.

– Я добилась всего своим трудом, – часто говорила мадам. – Никто мне не помогал. Никто не дал ни гроша. Я карабкалась наверх, пуская в ход ногти и зубы.

Хотя я не была в Штатах уже четырнадцать лет и, вероятно, никогда не вернусь туда, в отдельные моменты мне кажется, что я – такое же порождение Америки, как яблочный пирог. При этом во мне столько же индейского, сколько в томагавке моего отца. Я – такая же частица Англии, как Вестминстер, и Голландии, как Ригсмузеум. Иногда я чувствую, что во мне смешались воедино все национальности мира. Я родилась в Штатах, получила образование в Швейцарии, работала во Франции. Я не стану упоминать все страны, в которых жила – из-за страха окончательно запутаться в своих духовных корнях.

– Думаешь, можно покинуть родину и навсегда порвать связь с ней? спросила я Еву сегодня утром, когда мы готовились отправиться на работу. Покинуть и избежать расплаты?

Ева была моей соседкой по комнате, она тоже работала у мадам Терезы.

– О, не знаю. Мы же покинули родину, верно?

– Да, но ты помолвлена с испанцем, вы оба копите деньги, чтобы пожениться и вернуться в Аликанте.

– Да, это правда.

– Значит, на самом деле вы сохранили духовную связь с Испанией.

– Думаю, да.

Ева иногда держалась возмутительно, однако обычно мы с ней ладили. Вероятно, потому что мы сильно отличались друг от друга. Она легко выносит перепады моего настроения – они причиняют страдания только мне одной. Я никогда не знаю, что выкину в следующую минуту.

– Ты вышла замуж за горнолыжного инструктора, – неожиданно сказала Ева.

– Да, я тогда училась в том проклятом интернате в Гстааде. Герр Нувилер. Негодяй!

– У него нет имени? Ты никогда не произносила его.

Мы продолжали одеваться. Наши груди были плоскими, как оладьи, а тела – такими тонкими и костлявыми, что мы их просто не ощущали. Они служили вешалками, на которые мадам надевала свои последние творения. Мы казались себе бесполыми созданиями, однако иногда поздно вечером, страдая от скуки, беспокойства, отчаяния и бессонницы, занимались любовью. Мы отличались от Рене, которая открыто и радостно признавалась в том, что является стопроцентной лесбиянкой, и весьма забавно рассказывала о своих связях с известными клиентками мадам (конечно, когда наша хозяйка не могла её услышать).

Однажды Рене развлекалась в позе «шестьдесят девять» с черноволосой графиней у неё дома. Неожиданно в спальню вошел муж, который должен был в это время присутствовать на каком-то важном совещании. Бросив один беглый взгляд на кровать, он сказал: «О, извините меня, дамы. Я ищу мои таблетки от изжоги.» После этого он тотчас покинул комнату.

Рене могла при желании рассмешить манекенщиц мадам Терезы до желудочных колик. Она исключительно остроумно и откровенно описывала свои приключения.

Мы питались салатом-латуком и обычно ложились спать в десять часов вечера. Все манекенщицы мадам работали до изнеможения. Мы имели право поправляться или худеть не более чем на килограмм, чтобы подогнанные по фигуре наряды не пришлось переделывать к июльскому показу. Нам хорошо платили – мы получали в день сумму, эквивалентную сорока американским долларам… то есть двадцать тысяч старых франков в неделю. Наша квартира стоила двадцать тысяч франков в месяц, она была нам вполне по карману. Листья латука, постное мясо молодого барашка, вода «перье», один аперитив за вечер. И все. Другие женщины, ничего не знавшие о нашей жизни, завидовали нам.

– Если он был таким негодяем, – спросила Ева, – почему ты вышла за него?

– Я страдала от одиночества. Находилась во враждебном окружении. Была единственной американкой в этой школе… Родители остальных учениц были отвратительно богатыми… На самом деле к тому времени я уже потеряла мать и отца, они умерли раньше. Муж требовал, чтобы я становилась перед ним на колени перед тем, как мы занимались любовью. Я должна была произносить: «Zu Befehl!»

– Что это означает?

– К вашим услугам, – ответила я. – Поэтому я развелась с ним.

– Мужчины все немного странные, когда дело доходит до секса.

Она произнесла эти слова со вздохом, её хорошенькое личико немного погрустнело, словно она сочувствовала моей тяжкой доле. Однако я подозревала, что она считала меня глупой, наивной идеалисткой. Ева обладала чудесной кожей и большими темно-коричневыми глазами, которые тщательно подводила тушью «Аркансил». Я так же тщательно сбривала волосы под мышками.

– Я не позволю вам являться на работу похожими на уборщиц! закричала однажды мадам. – Вы все – мое отражение. Вы должны выглядеть безупречно. С'est entendu?[14]

Еще несколько минут, и мы с Евой будем выглядеть безупречно в наших обманчиво простых черных платьях. Мы отправимся на метро на Рю дю Фобур Сент-Оноре, находящуюся в прелестном Восьмом округе. Мы жили в Семнадцатом округе возле парка Монсо, известного своими черными лебедями. К сожалению, мы не могли любоваться потрясающими птицами с нашего балкона – наша квартира была расположена недостаточно высоко.

Я наконец надела зеленые контактные линзы, которые носила по требованию мадам.

– Ненавижу их, – сказала я Еве. – Но что я могу поделать? Она хочет, чтобы я была рыжеволосой и зеленоглазой.

– Эти цвета идут тебе.

– Я перестаю походить на себя.

Ева красила соски. Она делала это только перед свиданием с Эдуардо. Ему нравилось, что их цвет постоянно менялся. Сегодня они были пурпурными. Думаю, этим она компенсировала свою плоскогрудость. Он занимался с ней анальным сексом – она говорила, что всем испанским мужчинам это нравится.

– А тебе? – спросила я.

Она пожала своими узкими шелковистыми плечами.

– Это не имеет значения. Завтра мне исполнится двадцать три года. Я хочу выйти замуж и бросить эту ужасную работу.

– Разве мы все не стремимся к этому?

– Иногда мне кажется, будто она приносит тебе удовольствие. По-моему, тебе нравится, что тебя везде узнают. Я наблюдала за тобой. Твое лицо начинает светиться от радости, когда ты замечаешь, что тебя узнали. Ты словно читаешь мысли людей: «Это Шоффе, лучшая манекенщица мадам Терезы. Правда, она выглядит потрясающе?»

Еву не огорчало, что лучшей манекенщицей была не она. Девушка не проявляла никаких признаков ревности. Однако я слегка завидовала ей. Она обладала моими большими темными глазами и черными волосами. Из-за неё я ощущала себя обманщицей. Я воспользовалась биде. Поскольку у нас был только один санузел, Ева помочилась возле меня.

– Мы с тобой совсем лишены стыдливости, – заметила я.

– Чего нам стыдится? Мы лишь отправляем естественные потребности.

Она выросла не в Пилгрим-Лейке среди пуритан, а в Испании, стране наших с Харри грез, да ещё именно в Аликанте! Это было самым невероятным совпадением из всех, с которыми я когда-либо сталкивалась. Я до сих пор помню украденную из библиотеки книгу с изображенным на обложке замком Санта-Барбара и то, как мы занимались любовью в тот судьбоносный для нас день.

Однако я скрывала от всех, что у меня есть брат. Даже от Иэна, за которого собиралась выйти замуж, как только он разведется с этой цепкой стервой Полетт. Возможно, если бы Харри не женился, я бы не стремилась к браку, но он взял в жены англичанку. Она даже имела титул: её звали леди Сара Констанс Эймс. Она была актрисой. Их свадьбу освещали в «Тайм Интернейшнл», в колонке светской хроники. В журнале «Мари Клер» появилась небольшая заметка с фотографией счастливой пары. Сара была грудастой блондинкой. Харри выглядел так эффектно, что я невольно ахнула, увидев, как он смотрит на меня с блестящей журнальной страницы. Я ещё никогда так не страдала от ревности, не казалась себе столь безжалостно брошенной, хотя сама покинула Харри. Я не писала ему из Швейцарии, оборвала все нити, велела адвокатам моей матери хранить в тайне мое местонахождение. Я пыталась забыть о существовании брата.

Даже сейчас я мучилась, думая о нем слишком часто. Он пробуждал во мне ужасные и прекрасные воспоминания. Я заставляла себя выбросить Харри из моей памяти. Говорила себе, что он, как и Алексис Маринго, остались в далеком прошлом. Все, чем мы занимались друг с другом, было детскими забавами. Ева имела четырех братьев и двух старших сестер. Она собиралась выйти замуж за Эдуардо, работавшего официантом на Монмартре. Можно было ожидать, что она подыщет себе человека с более высоким общественным положением, но его работа, как и её собственная, ничего не значила для Евы. Я должна признать, что Ева обладала какой-то неброской, чисто испанской загадочностью.

Иногда мне хотелось разделять её скромные ценности, но я знала, что это желание было безнадежным и сулило только муки. Я была искусственным продуктом, а она – натуральным. Поэтому я утешала себя мыслями о том, что когда расплывшаяся Ева будет вынашивать четвертого ребенка, а Эдуардо бегать за семнадцатилетними девственницами и возвращаться по ночам домой, чтобы в миллионный раз трахнуть свою жену в задний проход, я буду стройной и желанной супругой Иэна Николсона, объектом всеобщего восхищения. Ева, вероятно, даже не станет переживать из-за такой участи. У неё чрезвычайно развит материнский инстинкт, она непременно добьется своего, в то время как я… Что, если она права, и Иэн не разведется с Полетт? Что, если она права? Я потратила на эти отношения два года и теперь не могла отступить назад. Я определенно не становилась моложе. Эта мысль повергла меня в состояние паники. Иногда мне хотелось убить Полетт, чтобы она не мешала мне.

– Шоффе, теперь ты можешь снять платье, – сказала мадам. – Я воткнула все булавки. Что ты делаешь сегодня вечером?

– Встречаюсь с любовником.

– Очень жаль. Я надеялась, что ты пообедаешь со мной. Не люблю есть в одиночестве.

Постучав, в комнату вошла служанка.

– Вам звонят, Шоффе. Какой-то джентльмен.

Прежде чем я успела что-то ответить, мадам произнесла:

– Запиши фамилию и телефон этого джентльмена. Скажи ему, что Шоффе перезвонит позже.

– Но это, возможно, Иэн, – запротестовала я.

– Ты ему перезвонишь. Пусть он подождет… не будь слишком доступной.

– Проблема в том, что я действительно хочу быть с ним.

– Тем более это следует скрывать. У тебя красивые груди и превосходные длинные ноги. Я хочу, чтобы сегодня вечером ты надела темно-зеленое платье из муслина. Это одна из моих лучших работ, все пытаются скопировать её. Пусть он поведет тебя в ресторан с ярким освещением. Ты знаешь, что являешься для меня отличной рекламой.

– Спасибо, мадам.

Она провела рукой по моей спине.

– У тебя эффектная спина. Меня называют старой лесбиянкой. Но это неправда. Я – одинокая труженица, которой приходится конкурировать с Фатом и Ларошем, Балменом и Мейнбошером.

Она никогда не упоминала Шанель и Чиапарелли, своих главных соперниц-женщин. Она отказывалась признавать их существование (как и свою бисексуальность и связь с Рене). Однажды, когда я сказала, что проходила мимо дома Эльзы Чиапарелли на Рю де Берри, мадам велела мне замолчать.

– Она использует только шокирующий розовый цвет. Не желаю ничего слышать о ней и её монотонных работах.

Я надела простое кимоно, которые мы носили в промежутках между примерками, и посмотрела на висевшие на стене часы. Стрелки показывали без пяти минут пять.

– Если я не позвоню ему сейчас, он может уйти, а я не знаю, где мы обедаем.

Мадам шлепнула меня по ягодице – она нечасто позволяла себе такой игривый жест.

– Будь у меня дочь, я бы хотела, чтобы она походила на тебя. Звони своему богатому любовнику. Надеюсь, он поведет тебя в «Люка-Картон».

– Возможно, мы отправимся в «Серебряную башню».

Мы обе засмеялись, зная, что это ресторан для туристов. Там мы не рискуем попасть на глаза знакомым Полетт… Однажды я сказала ему, что мне приснился сон, в котором я убила его жену. Это было ложью, я лишь хотела увидеть реакцию Иэна. Изумление, страх. Мужчины не любят женщин, склонных к насилию. Они боятся их. Мне следовало догадаться об этом. Но к изумлению и страху Иэна примешивалась гордость. Мысль о том, что любящая его женщина совершает во сне убийство ради достижения своей цели, потешила тщеславие банкира, хотя он никогда не признался бы в этом.

– Не забывай, – предупредил он меня, – что Полетт – мать моего ребенка.

Матери. Женщины, которые старше меня. Они внушали мне страх, из-за них я ощущала себя девчонкой – двенадцатилетней девственницей, которой я была перед внезапной кончиной матери. Моя совесть запятнана кровью. Я никогда не ношу ничего красного. Я никогда не любила Харри. Наверно, я фригидная. Потому что я всегда любила Харри.

– Vite, vite![15] – сказала мадам Тереза. – Чего ты ждешь?

– Да, мадам.

С моих губ едва не сорвалось: «Да, maman[16]».

12

Войдя ровно в четыре часа в кабинет Иэна Николсона, Харри испытал одновременно облегчение и страх.

С одной стороны, Харри был на несколько дюймов выше банкира, что тотчас придало молодому человеку дополнительную уверенность. С другой стороны, Николсон действительно встретил его весьма любезно. Банкир был в элегантном костюме, сшитом на Сэвил-Роу, он говорил на безупречном английском и обладал непринужденными манерами. Николсон явно учился в лучших учебных заведениях и получил прекрасное образование.

«Несомненно, он закончил Итон или Винчестер, – предположила Сара. – А затем Кембридж.»

Харри спросил себя, не бросятся ли в глаза этому рафинированному англичанину провинциальное происхождение посетителя и воспитание, полученное в колледже благодаря баскетбольной стипендии. Даже если Иэн Николсон что-то заметил, он никак не выдал этого, пожимая руку Харри.

– Рад с вами познакомиться, мистер Маринго. – Рукопожатие Николсона оказалось более крепким, чем мог предполагать Харри. – Надеюсь, перелет был не слишком тяжелым.

– Слава Богу, он прошел без неприятных неожиданностей.

– То есть гладко, как говорите вы, американцы, верно?

Сражение между Старым светом и Новым уже началось, подумал Харри. Схватка между продавцом и покупателем. Он пожалел о том, что не учился в гарвардской школе бизнеса и что его мать владела магазином в маленьком городке. Сушеные лаймовые бобы: 4 цента за фунт. Жаль, что его отец был алкоголиком, а не председателем правления «Дженерал Моторс».

– Да, можно сказать, что гладко, – согласился Харри.

– Пожалуйста, сядьте. – Николсон указал на кресло в стиле Людовика XIV, стоявшее напротив безупречно отполированного стола из красного дерева. – Хотите что-нибудь выпить? Может быть, виски? В последнее время этот напиток вошел здесь в моду. Французы почему-то считают его экзотическим.

– Вероятно, потому что в этой стране виски стоит очень дорого.

При упоминании о деньгах Николсон улыбнулся. Харри его улыбка показалась приятной, однако загадочной. Николсон был директором известного банка, хитрым, проницательным человеком лет сорока пяти со светлыми волосами, рыжеватыми усами и голубыми, почти мутными глазами. Его лицо с тонкими точеными чертами казалось антиподом смуглого, изменчивого, чувственно-красивого лица Харри. Любопытно, женщины какого типа находят Николсона привлекательным, подумал Харри. Он не смог представить себе это, но почувствовал, что они, вероятно, составляют целую армию. Эта мысль смутила молодого человека.

– Может быть, вы предпочтете коньяк? Или кофе? Выберите сами яд, который вам по вкусу.

– Кофе и коньяк, если можно.

Николсон нажал указательным пальцем левой руки кнопку переговорного устройства.

– Мишель, принесите, пожалуйста, кофейник.

Он встал, прошел по комнате, открыл дверцу высокого шкафчика, достал оттуда два резных бокала и бутылку пятизвездочного «Курвуазье». Бар находился за спиной у Харри, в углу просторного кабинета. Он заметил его, войдя в комнату. Повернувшись в кресле, Харри увидел множество бокалов и различных бутылок со спиртным. Там было все – от «Дюбонне» до «Джека Дэниэлса». Он вспомнил мутноватые голубые глаза Николсона. Может быть, этот человек слишком много пьет? Сара не говорила об этом. Николсон вернулся к столу, налил по щедрой порции коньяка в оба бокала и протянул один из них Харри.

– Ваше здоровье, – сказал банкир. В этот момент кто-то постучал в дверь. – Entrez.[17]

В кабинет вошла хорошенькая девушка лет двадцати с небольшим. Она принесла резной поднос с высоким белым кофейником, двумя золотисто-белыми чашечками, сахарницей и двумя чайными ложечками. Девушка молча наполнила чашечки почти до краев дымящимся черным кофе и поставила их перед каждым из мужчин.

– Больше ничего не надо, сэр? – спросила она Николсона с легким акцентом в голосе и бросила лишь один взгляд на Харри.

– Нет, спасибо, Мишель.

Харри посмотрел вслед бесшумно удалившейся секретарше. Овальный персидский ковер поглощал звуки её шагов. Даже прикрытое свободным бежевым костюмом из мохера (имитация модели Шанель), тело девушки выглядело весьма соблазнительно. Мишель казалась настоящей парижанкой. Здесь девушек не штампуют по единому образу и подобию, как в Америке, подумал Харри. Каждая из них отличалась каким-то индивидуальным штрихом. В случае Мишель это была брошь с изображением леопарда, находившаяся не на отвороте пиджака, а сзади, на талии. Девушка словно желала привлечь к себе внимание не только при своем появлении, но и при уходе. Именно с такой крошкой Харри хотел переспать этой ночью.

– Если вы действительно так заинтересованы, как мне кажется, это обойдется вам примерно в десять тысяч франков. Не говорите, что я не предупредил вас, mon copain.[18]

Харри решил, что он ослышался.

– Извините?

– Сейчас конец апреля – fin du mois,[19] как говорят в этом восхитительном и практичном городе. Ее кошелек, должно быть, уже опустел.

– Но она работает у вас. – Возможно, долгий перелет плохо повлиял на его мозги. – Я хочу сказать, что у неё есть работа. Она – секретарша, а не

– Проститутка? – Смех Николсона прозвучал искренне, заразительно. Конечно, нет. Мишель родилась в прекрасной лионской семье, её отец известный адвокат. Одно никак не мешает другому.

Харри почувствовал себя идиотом. Он уставился на собеседника в ожидании объяснения.

– В Париже много девушек вроде Мишель – возможно, если бы кому-то удалось их пересчитать, общее количество составило бы не одну тысячу. Понимаете, мы, бизнесмены, выдаем им зарплату раз в месяц. Так здесь принято. Мы платим в начале месяца, и, к моему стыду, не слишком щедро.

– Вы хотите сказать мне, что из-за вашей необычной традиции им приходится пополнять свои доходы, обслуживая мужчин за деньги?

– Никто не заставляет их это делать, но они все обладают весьма экстравагантными вкусами по части нарядов. Можно даже сказать, что они помешаны на одежде. Вправе ли мы обвинять их в этом, ведь они живут в мировой столице моды? Я готов поручиться, что сейчас Мишель мечтает о туалетах для летнего отпуска. Проблема заключается в отсутствии необходимой суммы. Несомненно, после работы вы найдете мою секретаршу возле Рон-Пуан. А если не её, то какую-то другую девушку.

Харри залпом проглотил свой коньяк, почти не дегустируя его. У американца пропал интерес к вкусу спиртного.

– Потрясающе, – произнес он.

– Не делайте такое изумленное лицо.

– Но я действительно изумлен. Почему я должен скрывать это?

– Конечно, не должны, мой дорогой.

– Я не умею притворяться. Я слишком прямолинеен. Как большинство американцев.

Он правильно выбрал слова и тон, в них заключался уместный вызов. Харри заметил, как сузились мутноватые голубые глаза Николсона, и понял, что не ошибся. Чтобы получить от Николсона то, в чем нуждался Харри, ему следовало играть по своим правилам, оставаться на своей территории. Он никогда не победит этого вежливого английского франкофила с помощью другой тактики. Он должен быть прямолинейным, конкретным американским провинциалом. Наивным. Возможно, простоватым. Что ж, таким он и был на самом деле, в этом и заключалась его сила, которую Харри только что начал ощущать.

– Я лишь хотел подчеркнуть, что здесь девушки вроде Мишель считаются вполне респектабельными. И к тому же чистыми, – сказал Николсон. – Но держитесь подальше от Левого берега, там вы можете нажить себе неприятности. Ясно?

– Ясно. – Харри закурил «Честерфилд». – Я ценю вашу заботу, мистер Николсон, честное слово. Однако я преодолел девять тысяч миль не для того, чтобы поговорить о шлюхах. – Он преднамеренно воспользовался этим словом. Я прилетел сюда, чтобы поговорить о пяти миллионах долларов.

Резкий переход к делу заставил Николсона растеряться. Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы открыть свой рот с узкими губами.

– Пять миллионов долларов. Солидная сумма. В чем именно заключается ваше предложение, мистер Маринго?

Он больше не называл Харри mon copain. Они перешли к бизнесу. Харри выпустил струю дыма в сторону амуров, украшавших собой потолок в стиле рококо, и собрался ответить на вопрос, но вдруг зазвонил один из изящных золотисто-белых телефонов, стоявших на столе Николсона справа от банкира. Харри догадался, что этот аппарат подключен к личной линии. Будучи левшой, Николсон пользовался им редко. Харри заметил, что на левом телефоне банкира, предназначенном для работы, стоял семизначный номер – как в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе. На правом телефоне, трубку которого только что неловко поднял Николсон, цифры отсутствовали. Умный, хотя и очевидный, шаг.

– Алло!

Пауза.

– О, дорогая, как хорошо, что ты перезвонила так скоро. – Он повернулся к Харри. – Извините меня. – Приблизив трубку к губам, Николсон сказал. – Я на это надеялся. Женщина, у которой ты работаешь, – настоящее чудовище. Я уверен, что эта старая ведьма могла позволить тебе поговорить со мной раньше.

Пауза.

– Что? La communication est tres mauvaise.[20] О, сейчас для этого нет времени, Шоу-фэ. Я разговариваю с посетителем, твоим соотечественником. Он подмигнул Харри, не теряя темпа беседы. – Я позвонил тебе, чтобы сказать, что сегодня не смогу с тобой встретиться. Пожалуйста, дорогая, не сердись. Я не виноват. Разве что в некотором смысле. Сегодня Джинне исполняется три года, я совершенно забыл об этом. Видишь, какой я негодяй?

Пауза.

– Я обещаю возместить тебе моральный ущерб. Давай встретимся завтра за ленчем.

Пауза.

– Я знаю, что обычно ты этого не делаешь из-за твоей стервы, но ты можешь придумать какой-то предлог. Меня бы вполне устроил вечер, но я должен отправиться в Цюрих. Скажи ей, что тебе надо сходить к доктору. Наври что-нибудь. Господи, я готов задушить эту женщину. Она – сущий Цербер.

Пауза.

– Ты сделаешь это? Не сомневаюсь, ты добьешься своего, дорогая. Встретимся в час в грилль-баре «Ритца».

Пауза.

– Слишком многолюдно? О, Господи. Она действительно Цербер. Ладно, дай мне подумать. «Эскарго-Монторгель». И я не желаю выслушивать отказ. Я закажу столик наверху – ты знаешь, что там обслуживают целую вечность. Это послужит уроком старой ведьме. Jusqu'a demain. Au revoir.[21]

Он положил трубку и испустил вздох, вполне понятный любому мужчине. Харри не стал исключением. Любовь, проблемы, роман. Стоит ли все это хлопот, головной боли, риска? Любопытно, кто эта дама, подумал Харри. Шоу-фэ, с ударением на последнем слоге. Перед отъездом из Калифорнии Харри посещал курсы французского. Он попытался понять значение странного имени, но ему в голову не пришло ничего разумного.

Возможно, это какое-то прозвище. Но Иэн дал понять, что она американка. Вдвойне загадочно. Черт возьми, почему он ломает голову над личной жизнью Иэна Николсона?

– Извините, что я прервал нашу беседу, – сказал банкир. – Перед тем, как зазвонил телефон, я спросил, в чем заключается ваше предложение.

Возможно, этот звонок спас бы Санни Листона, но не Харри Маринго.

– Я хочу организовать съемки трех фильмов с моей женой в главных ролях. Для этого требуется пять миллионов долларов. Я подумал, что вас, возможно, заинтересует этот проект.

– Почему бы вам не найти какой-то банк в вашей стране?

– У меня нет собственности в Штатах, мне нечего заложить. Там мне было чертовски трудно раздобыть пять миллионов долларов. Но я скажу вам, чем я располагаю: лучшим независимым дистрибьютором, прекрасным писателем, который сейчас пишет сценарии, режиссером, уставшим от бюрократизма крупных кинокомпаний, и Сарой Эймс.

– Звучит впечатляюще, – без энтузиазма произнес Николсон.

– Я тоже так считаю, – уверенно сказал Харри.

– Что представляет из себя первый сценарий?

– Это трагедия с множеством комичных моментов.

– Любопытно. Тема?

– Не знаю.

– Не знаете?

– Да. Сценарист её обдумывает. Он, как всегда, предложит нечто блестящее.

– Вы хотите сказать, что он ещё ничего не написал?

– Ни единого слова. Он не начнет писать, пока не увидит солидную сумму. Он – знаменитость. – Харри назвал фамилию писателя. – Если вы читали один из его бестселлеров или видели последний фильм с Джоном Хьюстоном, снятый по его сценарию, вы не станете сомневаться в способностях этого человека.

– Я читал его книги. Он, несомненно, обладает талантом в области черного юмора. Но если мы имеем в виду один и тот же фильм, то он, честно говоря, не слишком хорош.

– Режиссер вырезал лучшие сцены. Теперь писатель требует, чтобы ему предоставили право окончательного одобрения.

– И он ещё не написал ни единого слова. – Николсон вздохнул. – Должно быть, я сошел с ума, если обсуждаю подобный проект. Кто будет дистрибьютором?

– «Юнайтед Артистс».

Иэн Николсон открыл коробку с упмановскими сигарами, отрезал у одной из них кончик с помощью массивного золотого ножа «Картье» и закурил. Его глаза уже не казались мутноватыми, они стали ясными и яркими.

– Я вовсе не хочу обвинить вас во лжи, но мне трудно поверить в то, что компания «ЮА» согласилась распространять картину с ещё ненаписанным сценарием и актрисой, имя и лицо которой ничего не говорят американцам. Это возможно, лишь если героя сыграет Марлон Брандо.

– Ее партнером станет неизвестный французский актер.

– Тогда я отказываюсь вам верить. А без «Юнайтед Артистс» у вас нет ничего, это ваш первый покупатель, главный источник денег. Зарубежный прокат – это, конечно, хорошо, но без Соединенных Штатов… – Он покачал головой. – Я видел вашу жену в нескольких английских фильмах Рэнка. По-моему, она – очень талантливая актриса. Но если вы назовете её фамилию любой чикагской официантке, она посмотрит на вас с недоумением.

– Только не после выхода на экраны «Хорошенького дельца».

– Что это такое?

– Дорогостоящий фильм, который сейчас снимается в Голливуде одной из крупнейших кинокомпаний, с Сарой в главной роли. Премьера запланирована на сентябрь. Пять месяцев пролетят быстро.

– Кто ваш режиссер?

Харри назвал фамилию одного из самых молодых и талантливых голливудских режиссеров, выдвинутого год назад на соискание «Оскара».

– Он снимает Сару в «Хорошеньком дельце».

– Он действительно хорош, – согласился Николсон.

– К тому же сам монтирует свои фильмы. Это очень важно. Мы сэкономим время и средства.

– Я начинаю понимать, почему «Юнайтед Артистс» заинтересовалась вашим проектом. Где вы собираетесь снимать эти картины?

– На европейской натуре. Здесь содержание съемочной группы обойдется дешевле. Не надо платить жадным голливудским профсоюзам за сверхурочные, если рабочий день окажется дождливым. Также можно обойтись без дублирования. Этот процесс слишком сложен и дорог. Мы используем субтитры. Я приехал сюда, мистер Николсон, по простой причине. Мне нужна кредитная линия на пять миллионов долларов – в такую сумму обойдется съемка этих фильмов. Такой кредит позволит снять и раскрутить картины подобающим образом. Сейчас мне срочно требуются шестьсот тысяч долларов. Без них мы не можем приступить к работе.

Глаза банкира были сейчас уже не просто ясными. Они стали жесткими, блестящими.

– Откуда взялась эта цифра?

Харри достал из кармана своего костюма маленький клочок бумаги и придвинул его к Николсону. Банкир начал изучать строчки, отпечатанные самим Харри на пишущей машинке «Оливетти», взятой напрокат в отеле Беверли Хиллс. Он выучил на память этот список.

$125 000… «Юнайтед Артистс»

125 000… режиссер

100 000… аренда студии

75 000… сценарист

75 000… озеро Комо

50 000… агентство по связям с общественностью

50 000… поездки

Итого: $600 000

– При чем тут озеро Комо?

Харри начал получать удовольствие от беседы.

– Я хочу собрать там основных членов съемочной группы. Мы проведем на озере первую встречу. Это лучший способ познакомить людей друг с другом, настроить их на совместную работу, дать им представление о той фантастической картине, которую мы намерены снять.

Озеро Комо, расположенное в Северной Италии, было идеей Сары. Харри понятия не имел об этом местечке.

«Мы арендуем роскошную виллу, – сказала она. – Все будет безупречным. Моторные лодки, превосходная еда, заснеженные горные вершины на заднем плане. Впечатляющее, живописное окружение растопит лед.»

– Должен признать, это красивая идея, – сказал Николсон. – И при этом весьма экстравагантная.

– Затраты окупятся до последнего цента. Я ориентируюсь на Каннский и Венецианский кинофестивали, которые притягивают к себе высший международный свет, собирающийся в Монако. Вы можете считать эти фестивали обыкновенными балаганами, но они всегда оказываются в центре внимания прессы. Это послужит мощной рекламой. Такое паблисити нельзя купить за деньги.

– Кажется, я вспоминаю необыкновенное фото Дианы Дорс, сделанное несколько лет тому назад во время Венецианского фестиваля. Она стояла в гондоле. Ее бикини было отделано песцом и бриллиантами стоимостью в 125 тысяч фунтов. Моя жена сказала, что она никогда не видела такой вульгарной картины, и мне пришлось согласиться с ней, однако…

– Вы это запомнили.

– Совершенно верно. Это была незабываемая картина.

– Именно это я и имею в виду. Конечно, я не позволю Саре такую безвкусную выходку, да она и сама никогда бы не совершила её. Как и София Лорен. Однако мы появимся там перед фотоаппаратами всех этих paparazzi.[22]

– Вы очень уверены в себе, мистер Маринго, верно?

– Если это так, то лишь потому, что я верю в то, что делаю.

Возникла длинная пауза.

– Прежде чем мы углубимся в детали, по-моему, нам следует определиться с процентами. Несомненно, вам отлично известно, что мы назначаем несколько более высокую ставку, нежели акционерные банки. Однако именно поэтому вы находитесь здесь, а не у «Беркли», верно?

Харри кивнул.

– Вы более предприимчивы, охотнее идете на риск.

– Да, правильно. Такой банк, как «Беркли», не подпустил бы вас к себе ближе, чем на расстояние пушечного выстрела. Надеюсь, вы извините меня за такой оборот речи.

– Сколько процентов вы попросите?

– Десять.

То, что названная цифра превышала на три пункта обычную, не удивило Харри. Он ждал этого.

– Мы имеем здесь дело с весьма рискованным проектом. Весьма рискованным. – Похоже, Николсон смаковал звучание этого слова. – Поэтому необходимо обсудить одну небольшую деталь.

Харри усомнился в том, что речь пойдет о мелочи.

– Наше участие остается под вопросом, – сказал Николсон. – Я пока не беру на себя никаких обязательств, но если мы решим ввязаться в это дело, нам придется образовать холдинговую компанию. Стоимость одной акции будет чисто номинальной, допустим, сотня франков. Но я попрошу пятнадцать процентов всего пакета. Вы согласны?

Харри кивнул во второй раз. «ЮА» запросила двадцать процентов суммарной прибыли от фильма, Николсон – десять процентов от гипотетического кредита плюс пятнадцать процентов акций холдинговой компании, которая будет по существу владеть фильмом.

– Когда ваша картина обретет успех, мы продадим вам наши акции…

Николсон продолжал говорить… Харри периодически кивал. Сообщение было ясным, недвусмысленным, таким, какое он ожидал услышать. Однако теперь, когда оно наконец прозвучало, Харри снова занервничал. Ему не следовало есть на десерт суфле, которое сейчас прожигало дырку в его желудке. Черт с ним, с желудком, ему следует думать о своем банковском счете (пока несуществующем).

Даже если Николсон даст ему пятимиллионный кредит, даже если первый фильм будет успешно отснят и получит первую премию в Каннах или Венеции, даже если он, Харри, будет признан лучшим молодым американским продюсером шестидесятых, совершившим революцию в киноиндустрии, даже если его назовут гением, опередившим на световые годы своих современников… не окажется ли он в конце концов без единого цента в кармане? Если это случится, он, несомненно, потеряет леди Сару Констанс Эймс-Маринго. Он мог смириться с любой перспективой, кроме этой. Она была его пропуском в мир, о котором он давно мечтал.

Возможно, ему не следовало покидать Пилгрим-Лейк. Там он знал себе цену, мог быть самим собой. Теперь притворство стало сутью его жизни, ему приходилось следить за каждым своим шагом. Возможно, он стремился забраться слишком высоко.

– Как вы собираетесь назвать создаваемую вами компанию? – услышал Харри вопрос Николсона.

– «Маринготоп Продакшнс».

– Что означает «топ»?[23]

– То, куда мы поднимемся.

– Неплохо придумано.

– Когда-то наша фамилия звучала именно так. В моих жилах течет кровь индейцев. Англичане обманули моих предков, отняли у них землю, насиловали их женщин.

– Похоже, вы прибыли сюда за контрибуцией. Я должен обдумать ваш проект, – сказал Николсон. – Поговорить о нем с моими партнерами. Как долго вы пробудете в Париже?

– Это зависит от вас.

– Я должен улететь завтра на несколько дней в Цюрих. Сейчас мне пришло в голову, что я смогу обсудить ваше предложение с моими швейцарскими коллегами. Убить одним выстрелом двух зайцев.

– Когда я смогу узнать ваше решение?

– Сегодня понедельник. Пожалуй, через неделю. Где вы остановились, мистер Маринго?

– В Ланкастере.

– Я позвоню вам, как только смогу сказать что-то определенное.

– Буду ждать.

Чего? – подумал Харри. Очередного обмана? Карие глаза молча сцепились с голубыми, и голубые не моргнули. Неужели спустя два столетия история повторится? Или обернется реваншем?

Обмениваясь рукопожатиями, мужчины чувствовали, что они как бы бросают друг другу вызов. Никто из них не мог предвидеть зловещий исход.

13

– Как приятно снова увидеть вас, мадемуазель Шоффе. Вы прекрасно выглядите. Как всегда, tres chic.[24] Что я могу вам принести?

Этот официант в тщательно отглаженном блестящем черном пиджаке, работавший в популярном кафе на бульваре Капуцинов, был моим старым знакомым. Не знаю, почему я решила прийти сюда после работы – это заведение находилось в противоположной стороне от моего дома. Офис Иэна располагался неподалеку, мы иногда встречались в этом кафе. Вероятно, поэтому меня тянуло сюда. Нет, я вовсе не рассчитывала натолкнуться на него, надеяться на это было бы глупо, я знала, что он сразу отправится домой, на обед в честь дня рождения дочери. Но мне, идиотке, хотелось ощущать, что он где-то рядом.

Неудивительно, что Ева осуждала мои отношения с Иэном. Я могла понять её точку зрения. Что за радость сидеть здесь в одиночестве в половине седьмого этим чудесным вечером?

Мысль о ждавшем меня длинном вечере угнетала меня. Я не знала, чем занять себя. Мне не хотелось идти в кино, я не знала, кому позвонить. Из-за Иэна я давно перестала встречаться с другими мужчинами. Женщины? Я работала с ними девять часов в день, и мне этого было более чем достаточно. Ева и Эдуардо, вероятно, уже вернулись в нашу квартиру. Ева, конечно, готовит для них половину бараньей ноги, haricots verts и pommes frites.[25] Только Эдуардо может есть жареный картофель. Для манекенщиц мадам Терезы картофель был под строгим запретом, однако Ева однажды поделилась со мной ужасным секретом. Она сказала, что, убрав со стола тарелки и отправившись с ними на кухню (Эдуардо, как истинный испанец, никогда туда не заглядывал), схватила несколько кусочков жареного картофеля, сунула их в рот, чтобы ощутить вкус соленых, пропитанных маслом, хрустящих палочек, а потом выплюнула все в мусорное ведро.

– Пожалуйста, мадемуазель Шоффе.

Официант поставил передо мной высокий бокал с блестящей красной жидкостью и графин с содовой. В бокале плавали три кубика льда. Некрепкое «кампари», разбавленное содовой, позволит мне убить время. Я посмотрела на мой ежедневный, порядком надоевший красный напиток. Иногда я брала сухой «мартини». Если я выпивала более одного бокала, мне приходилось отказывать себе за обедом в хлебной корочке. Неудивительно, что Ева тайком жует картофель.

– Вы встречаетесь здесь с вашим другом? – спросил официант.

– Я нигде с ним не встречаюсь, Жак. Сегодня он выполняет свои семейные обязанности. Вероятно, я отправлюсь обедать в бистро. Oeufs sur le plat.[26]

– Такая красивая, – вздохнул он, – и одинокая. Это несправедливо. Кто знает? Вы можете в любой момент встретить более подходящего мужчину. Такое случается всегда.

Он имел в виду – более подходящего для брака. Кафе было заполнено посетителями. Я заняла последний свободный столик. Кто-то крикнул: «Garson!»,[27] и Жак ушел. Автомобили двигались вдоль тротуара от одной пробки к другой, однако мне никогда не было тесно в Париже, несмотря на людские толпы, нескончаемый поток автомобилей, непрерывную суету. Париж казался мне садом, я любила его, однако знала, что не останусь здесь навсегда – судьба готовила мне что-то иное. Париж был лишь промежуточной, а не конечной станцией метро.

Пара за соседним столиком узнала меня и принялась оценивать с вежливым интересом… Они рассматривали мою золотистую соболью шубку от «Ревиллона» (подарок Иэна к моему дню рождения), зеленое шелковое платье от мадам Терезы с вышитой у шеи знаменитой буквой «Т». Появляясь в туалетах мадам Терезы, я всегда следила за тем, чтобы шубка оставалась частично распахнутой – тогда люди могли увидеть и узнать очередное творение моей хозяйки. В благодарность за эту рекламу мадам несколько раз в году дарила мне свои произведения.

Меня тянуло на приключение. У меня так давно не было никаких приключений. Мне хотелось напиться, поесть pommes frites, разорвать на клочки зеленое шелковое платье, позвонить жене Иэна и рассказать ей пару смачных историй о том, как вел себя в постели её дорогой муженек.

«Возможно, с тобой он действительно импотент, Полетт…»

Я бы наврала ей с три короба, умолчала бы о том, что Иэну не удается долго сохранять эрекцию. Сказала бы, что со мной он – настоящий сексуальный гигант, Жильбер Беко, Жерар Филип, Альбер Камю. Да, сегодня я была настоящей дикой индеанкой. Но мне следовало выспаться, чтобы хорошо выглядеть. Слава Богу, между нашими с Евой спальнями находилась просторная гостиная. Пообедав в бистро, я могла вернуться домой и лечь в постель с начатым романом Колетт. Прочитав несколько страниц, я бы выключила лампу. Эдуардо тем временем трахал бы Еву в зад, а она мечтала бы об уходе с работы.

Мое тело нуждалось в сне после длинного, тяжелого дня, но моя душа требовала радости. Я выбрала неподходящую работу, это было ясно, меня больше бы устроил брак с Иэном…Я представила себе восхитительное позднее утро в постели, служанку, приносящую мне кофе с молоком и круассаны, газеты, почту, записную книжку. Потом она наполнила бы для меня ароматную ванну. Такая заманчивая перспектива заставила меня испытать боль разочарования. Мне захотелось отправиться в новую дискотеку «Ле Шандель», находившуюся возле моего дома. Я должна была освободиться от моего разочарования, подцепить безликого незнакомца, который позже неистово позанимался бы со мной любовью. Сегодня я не нуждалась в нежности, хотела быть животным. Мы не стали бы разговаривать, обошлись бы без слов. За нас говорили бы наши тела.

– Pardonner-moi, mademoiselle, mais avez-vous une allumette?[28]

Я увидела высокого темноволосого человека, стоявшего передо мной с сигаретой в руке. На нем был темно-синий двубортный костюм в полоску. Он говорил по-французски с сильным акцентом. Его почти черные глаза смотрели на мои зеленые (ставшие такими благодаря контактным линзам). На его губах блуждала знакомая чувственная улыбка, намерения незнакомца были прозрачными, как вода в Пилгрим-Лейке. Я почувствовала, как кровь хлынула к моей голове, ноги превратились в ледышки, сердце вывернулось наизнанку. Я не могла произнести ни единого слова. Я смотрела на моего брата Харри.

– Une alumette?

– Да, спички, – произнес он по-английски, указав на мою дымящуюся сигарету «житан» и свой «честерфилд». – Если вас это не затруднит.

Я поискала дрожащими руками в сумочке от «Эрмеса» коробок спичек с отпечатанной надписью «Дом Терезы». Протянула его Харри и жестом предложила ему сесть. Возле меня стоял свободный стул.

– Merci beaucoup.[29] Вы видите официанта?

Я помахала рукой Жаку, и он подбежал ко мне, оценивая Харри многозначительным, истинно французским взглядом. Конечно, он думал о моих марьяжных перспективах. Если бы он знал, что смотрит на моего любимого брата, он бы умер от шока. Мне самой казалось, что я умираю от потрясения. Я не могла это пережить – спустя четырнадцать лет Харри материализовался в Париже, возле моего стола, попросил спички у меня, его сестры, которую когда-то обожал, лишил девственности, а сейчас совершенно не узнавал. Это неузнавание подействовало на меня странным образом. Оно оскорбляло меня и бросало мне вызов. Как он смеет не видеть меня за зелеными контактными линзами, покрашенными и завитыми волосами, не понимать, что я – Алексис? Это было потрясающе, восхитительно!

– Что будет пить месье? – спросил Жак.

– Виски со льдом, пожалуйста.

Жак одобрительно кивнул за спиной Харри.

– Вы здесь впервые? – спросила я моего брата.

– Вы говорите по-английски! – произнес этот глупец.

Я не знала, плакать мне или смеяться.

– Да, я – американка.

– Не может быть. В вашей речи нет ничего американского.

Правда? Как странно.

– Какой же, по-вашему, у меня акцент?

– Точно не скажу. Какой-то иностранный. Словно вы изучали английский как второй язык.

Я совсем запуталась в моих личностях, перестала понимать, кто я такая на самом деле. Это действовало угнетающе.

– Очень интересно, – сказала я.

– Возможно, это игра моего воображения. Увидев вас сидящей здесь в одиночестве, я почему-то решил, что вы – француженка. Возможно, дело в вашей одежде, не знаю. – Он заколебался, изучая меня. – Но вы – не француженка.

– Верно. Вы разочарованы?

– Нет, конечно.

Его энергичное возражение убедило меня в том, что он действительно огорчился. В конце концов, что за удовольствие познакомиться с американкой во время первого приезда в Париж? Он мог остаться дома. Его жена была англичанкой. Леди Сара Констанс Эймс-Маринго. Журнал «Мари-Клер» утверждал, что в кинематографе её знали просто как Сару Эймс, однако в личной жизни она предпочла воспользоваться титулом и оттенить его фамилией мужа. Однажды Иэн сказал мне, что такой привилегией обладают титулованные англичане. Хотела бы я знать, влюблен ли Харри в свою жену. Если нет, все равно он занимался с ней любовью, как я – с Иэном.

Когда я год назад прочитала о женитьбе Харри, мое желание выйти за Иэна значительно усилилось. Меня охватили ревность и растерянность. Я знала, что смогу конкурировать с леди Сарой, лишь обзаведясь собственным супругом, хоть это и звучало весьма странно.

Конкурировать? Я впервые откровенно призналась себе в том, что по-прежнему борюсь за нераздельную любовь Харри. Наверно, меня подтолкнуло к этому внезапное и неожиданное столкновение с ним. Встреча с ним оказалась как мощнейшим ударом по моей самодостаточности. Сейчас это ощущение рассыпалось на мелкие осколки. Я поняла, что больше всего на свете хочу позаниматься этим вечером любовью с Харри.

– Вы отдыхаете? – спросил он.

– Нет, я живу здесь. Париж сейчас – мой дом.

– О, вы добровольно отправились в изгнание. Из какого вы штата?

– Последним добровольным изгнанником был Хэмингуэй.

Жак поставил перед Харри бокал с виски, и Харри заплатил за оба наших напитка.

– Выпьете еще? – спросил он меня.

– Mille grazie, signore – molto gentile – ma no.[30]

– Испанский?

– Итальянский.

Французский, немецкий и итальянский (не испанский). Этим трем языкам меня учили в великолепной школе, в которую меня отправила наша славная мамочка. После смерти её мотивы оказались такими же загадочными, как и при жизни. Почему, черт возьми, спрашивала я себя? Почему она решила отправить меня в дорогой эксклюзивный швейцарский интернат? Ведь она так меня ненавидела. Возможно, в этом и заключалась причина. Она, должно быть, понимала, какой одинокой и несчастной я там буду. Она оказалась права. Своим завещанием она вынудила Харри остаться в скучном, бесперспективном Пилгрим-Лейке и присматривать там за магазином. Несомненно, ей удалось разлучить нас. Во всяком случае, на четырнадцать лет. Когда я видела брата в последний раз, мы оба плакали. Прежде я никогда не видела Харри плачущим. Вернувшись вместе с нами с похорон, наша бабушка Джулиана сказала:

«Бедные, бедные дети. Сироты. Что с вами будет? Вы хотите жить со мной? Мой дом слишком тесен. Возможно, мне следует перебраться к вам. Вы слишком молоды, чтобы жить самостоятельно. Я бы хотела знать желание вашей дорогой умершей мамы.»

Мы быстро выяснили его. На следующий день к нам пришел адвокат матери (мы трахались всю ночь). Он сообщил нам плохие новости. Даже Джулиану удивил связанный со Швейцарией замысел матери.

«Какое странное завещание. Однако я уверена, что у Луизы были свои причины так поступить.»

Моя мать настаивала на том, чтобы Джулиана продала или сдала в аренду свой дом и переехала в наш, чтобы заботиться о Харри. Именно это она сделала, как только проклятый поезд увез меня из Пилгрим-Лейка, с которым были связаны мои неизгладимые воспоминания, подальше от моих друзей, от Харри. В двенадцать лет я осталась без родителей, без девственной плевы, без дома. Многие ли мои сверстницы могли сказать о себе такое? Я помахала рукой на вокзале. Мы с Харри не произнесли ни слова. Заговорила только Джулиана:

«Береги себя, Алексис. Очень скоро мы снова будем вместе.»

Памятные прощальные слова. Позже я получила от неё очень грустное письмо, в котором она пыталась как можно деликатнее объяснить мне, что согласно необычному завещанию матери я могла вернуться в Пилгрим-Лейк только по достижении восемнадцатилетнего возраста и окончании школы.

Я ни разу не написала Харри – Господь ведает, не потому, что уважала желания матери. Я боялась невыносимой боли. Я не могла смириться с тем, что буду только переписываться с Харри, лицемерно отрицая все, что мы значили друг для друга. Это было бы отвратительной ложью. Иногда мне казалось, что я могу сохранить психическое здоровье, лишь пытаясь как можно лучше приспособиться к новому и враждебному окружению. Герр Нувилер помогал мне в этом. Сначала он учил меня кататься на лыжах, а потом – трахаться. Я не умела становиться на колени у кровати, как послушная маленькая Лолита. Но герр Нувилер не мог заменить Харри. Никто не мог сделать это.

У МЕНЯ ЕСТЬ ДЛЯ ТЕБЯ НОВОСТЬ, ДОРОГАЯ МАМОЧКА, ГДЕ БЫ ТЫ НИ НАХОДИЛАСЬ СЕЙЧАС. МЫ ЗАЙМЕМСЯ ЭТИМ СНОВА. ЧТО ТЫ НА ЭТО СКАЖЕШЬ, ЖАЛКАЯ СТЕРВА?

14

– Между прочим, – сказал Харри, – как вас зовут?

– Шоффе, – ответила она.

Шоу-фэ. Услышав это имя, Харри едва не уронил бокал с виски. Возможно ли это? Неужели…? Может быть, это распространенное французское имя. Но она не была француженкой. Как и женщина, с которой разговаривал Иэн Николсон.

Я разговариваю с посетителем, твоим соотечественником.

Именно эти слова произнес Николсон. Харри запомнил их. Николсон отменил свидание с этой женщиной. Неужели это она? Совпадение казалось невероятным, Харри не верил в подобные случайности. Ему хотелось спросить: «Вы знакомы с Иэном Николсоном?» Но он справился с этим желанием и произнес:

– Интересное имя. Как оно пишется?

– Ш-о-ф-ф-е. Ударение на «е». Оно означает – «раскаленная».

– Это правда?

Она улыбнулась, и он подумал об Алексис. Их улыбки были похожими, они обе обладали тонкими верхними губами и более полными нижними. Где сейчас Алексис? В эту самую минуту?

– Почему у вас французское имя, если вы – американка?

– Это идея родилась у моей работодательницы. Chaffe a rouge.[31] Она считает, что я – раскаленная докрасна.

Подруга Николсона работала у какой-то женщины, настоящего чудовища. Совпадения нагромождались одно на другое.

– Значит, это нечто вроде псевдонима, – сказал Харри.

– Да. Можно так сказать.

– Как вас зовут на самом деле?

Она снова улыбнулась.

– Я скажу вам это позже.

Он увидел под золотистой собольей шубкой маленькую грудь – полную противоположность сариного бюста с угрожающими сосками. Харри предпочитал женщин с небольшими грудями, он часто спрашивал себя, какие изменения претерпела Алексис в этой области. В двенадцать лет она была совершенно безгрудой, верхняя часть её тела могла принадлежать мальчику. Иногда Харри задумывался о том, что говорили о нем подобные предпочтения. Он поиграл с мыслью о том, что он – латентный гомосексуалист, потом отверг эту пугающую гипотезу. Нет, он женился на Саре не из-за её грудей, не для того, чтобы доказать себе, что он – настоящий, стопроцентный, гетеросексуальный американец. Он женился на ней, потому что ему нравились её акцент, титул, английское происхождение, деньги. Сейчас на него произвела впечатление явно дорогая шубка Шоффе. Это подарок Николсона?

– У вас в Париже дела? – спросила она.

– Вы угадали.

– Позвольте мне угадать, какие именно.

– Хорошо, но сначала скажите мне, нельзя ли угостить вас ещё одной порцией того, что вы пьете?

– Это «кампари». Нет, спасибо. Я должна следить за моим весом. Понимаете, я – манекенщица.

– У кого вы работаете?

– У Терезы.

Настоящее чудовище – Тереза? Вполне возможно. Тереза была мировой знаменитостью, все слышали о том, какая она стерва.

– Я бы хотел переспать с вами, – сказал Харри.

Она даже не поморщилась.

– Удивительно. Я думала о том же самом.

Харри потерял дар речи. Он не мог поверить в свое везенье.

– Я знаю место, – сказала она.

– У тебя?

– Нет, мы не можем туда пойти. Моя соседка по квартире пригласила на обед своего дружка. Это было бы слишком опасно.

– Тогда что за место ты имеешь в виду?

– Гостиница для любовников, mueble, – сказала она. – Поскольку мы не останемся там на всю ночь, комната обойдется всего в семь тысяч франков.

Восемь долларов? В какую дыру она собирается отвести его?

– Там чисто?

– Ты – настоящий американец. – Она засмеялась. – Это все, о чем вы способны думать? Чисто ли там? Не обворуют ли, не ограбят ли, не отравят ли вас? Это смешно.

– Мне не нравится, когда надо мной смеются. Меня это не забавляет. К тому же ты тоже американка.

Она перестала улыбаться, нахмурилась.

– Извини. Я не хотела тебя оскорбить. Честное слово. Как тебя зовут?

– Харри.

– Ты очень красив, Харри.

Лишь когда она встала, Харри понял, какая она высокая. Ее рост составлял около ста семидесяти восьми сантиметров – Харри сделал скидку на трехдюймовые каблуки из крокодиловой кожи. Рост Сары составлял лишь сто шестьдесят восемь сантиметров. Харри собрался изменить ей впервые за все время их брака. Он знал, что должен испытывать чувство вины, но не ощущал его.

– Нам надо найти такси, – сказала она. – Пешком туда не дойти. Гостиница находится в Семнадцатом округе.

В машине он взял молодую женщину за руку. Ее кожа была очень нежной, аромат духов – чертовски возбуждающим («Ле флер» Терезы?) Он не мог дождаться того момента, когда увидит её обнаженной. У нее, конечно, невероятно длинные ноги и красивые, небольшие, упругие груди. Какую позицию она предпочитает? Какие противозачаточные средства? Возможно, она настроена лишь на «шестьдесят девять». Она ничего не сказала о деньгах для себя, только о стоимости комнаты, и это порадовало Харри, потому что он где-то читал, что все девушки по вызову и проститутки обязательно заранее сообщают стоимость услуг. С другой стороны, возможно, любительницы, подрабатывавшие в конце месяца, действовали иначе. Иэн Николсон должен был предупредить его об этом. Черт возьми, как можно было забыть о такой важной информации!

Харри никогда в жизни не платил за секс и гордился этим. В Пилгрим-Лейке он имел репутацию местного жеребца. Вряд ли он не затащил в койку хотя бы одну девушку из его родного городка, во многих случаях инициатива исходила от них самих. В колледже часто возникала давка, все ученицы мечтали переспать с парнями из баскетбольной команды. Если бы он смог стать профессиональным игроком, женщины буквально рвали бы его на части, он слышал немало невероятных историй о сексуальных подвигах спортсменов. Но на первом году обучения что-то погасило его энтузиазм, необходимый для достижения профессионального уровня.

«Не жесткость, не грубая сила, – вспоминал он многократные наставления тренера, – а выносливость, скорость и физическая форма. Вот ключи к успеху в баскетболе.»

Однако он понял, что прежде всего его привлекают именно жесткость и грубая сила. Один из одноклассников, с которым ранее занимался отец, начал учить Харри карате, и с этого момента у юноши пропал интерес к баскетбольному мячу и добытым очкам. Ему надоели пасы, защита, обманные финты. А главное – взаимодействие с партнерами, которого требовала эта игра. Он предпочитал совершенствоваться в одиноком, сугубо индивидуальном искусстве самообороны. Оно соответствовало его характеру.

После окончания колледжа Харри вернулся в Пилгрим-Лейк и универсальный магазин Маринго. Новые девушки… Наконец появилась Сара…

– Мы приехали, – сказала Шоффе.

Расплатившись с водителем, он заметил аккуратное здание из серого камня – несомненно, пункт их назначения. На одной стене висела небольшая бронзовая табличка с надписью «Дом Франсуазы». Никакой неоновой вывески, ничего привлекающего внимание, никаких явных намеков. Если бы он прошел мимо этого здания один, ему никогда бы не пришло в голову, что это гостиница для любовников. Гостиница. У них не было никаких вещей, даже сумки!

– У нас нет даже чемодана с одеждой, – сказал он.

Шоффе нажала кнопку звонка.

– Успокойся. Нас бы не пустили сюда с чемоданом.

Миниатюрная пожилая женщина с седыми волосами, стянутыми в пучок, открыла дверь и небрежно посмотрела на них. Харри понял, что для оценки посетителей ей требовалось лишь одно мгновение. Она выглядела так же заурядно, как само здание. Своей невзрачностью она напоминала его бабушку-голландку, Джулиану, в возрасте около пятидесяти пяти лет. (Он по-прежнему поддерживал связь с Джулианой, которая не одобряла его женитьбу на Саре. Эта английская актриса-шлюха – такой была первая реакция Джулианы. Хотя в дальнейшем она воздерживалась от высказываний на эту тему, Харри подозревал, что его бабушка упрямо и непоколебимо придерживалась своего исходного мнения.)

– Bon soir, Madame, Monsieur,[32] – сказала седая женщина.

– Bon soir, Madame, – отозвалась Шоффе, отводя её в сторону.

Женщина проводила их к лифту с коваными решетками и установила рычаг в положение, обозначенное цифрой «4». Выйдя из кабины, они проследовали за ней по коридору. Тишину нарушил лишь чей-то смех, после которого прозвучал сдавленный женский крик. Они остановились возле комнаты с надписью «Мария Антуанетта». Женщина отперла дверь и протянула ключ Харри. Он впервые в жизни видел дверь без ручки на внешней стороне.

– A bientot, Madame, Monsieur.[33]

Она ушла в своем длинном черном платье, напоминая Харри черную кошку, крадущуюся по ночным закоулкам. Харри сосредоточил внимание на комнате и был приятно удивлен её интерьером. Он увидел огромную кровать с ароматизированными простынями в цветочек, зеркальные изголовье и потолок, три стены, обклеенных обоями «под шелк». Четвертая стена была расписана изображением бегущей вприпрыжку по полю влюбленной пары в костюмах восемнадцатого века. На заднем плане виднелись овцы и пастушки с хлыстами в руках.

– Давай повесим нашу одежду, – сказала Шоффе.

Повернувшись, Харри обнаружил, что она уже сняла шубку и платье. Девушка стояла перед ним в открытом кружевном бюстгальтере с расположенной впереди застежкой, прозрачных черных чулках со швом и узком черном поясе. Черные шелковые трусики, отделанные кружевами, лежали на полу возле кровати. На ногах у Шоффе остались туфли из черной крокодиловой кожи с каблуками высотой в три дюйма. Волосы на лобке были абсолютно черными. Должно быть, он задержал свой взгляд на них, потому что она сказала:

– Нет, от природы я вовсе не рыжая, как ты можешь видеть.

То, что она красила волосы, не разочаровало Харри, который провел последний год среди людей из мира кино, но его встревожило нечто другое. Он не знал, чем вызвано беспокойство. Его сердце затрепетало, как бы предупреждая об опасности. Подобное случалось с ним перед очередной схваткой в Пилгрим-Лейке с одним из местных парней.

– Нашу одежду, – сказал он. – Да, конечно.

Он принял ванную за гардеробную и тотчас понял, что здесь нет никакой гардеробной. Ее заменяли крючки на стене. Ему стало ясно, почему Шоффе сказала, что в чемоданах для одежды нет нужды. В санузле находились унитаз, ванна, душ, рукомойник и биде, а также комплект выстиранных полотенец и простыней. Он попал вовсе не в бордель. Где он, черт возьми? Харри снял пиджак, рубашку, галстук, повесил их на крючок, потом избавился от туфель и носков, стянул с себя брюки и трусы, повесил их на второй крючок. Однажды Сара сказала ему, что на свете нет более комичного зрелища, чем раздетый мужчина в носках и туфлях.

Он шагнул к Шоффе и осторожно коснулся застежки бюстгальтера, через который виднелись её маленькие груди.

– Ты позволишь?

– Пожалуйста.

Единственный крючок тотчас выскочил из петли. Харри повесил бюстгальтер поверх своего галстука в клеточку. Ему понравилось, как выглядели эти два предмета, висевшие один на другом. Потом он подошел к Шоффе сзади и обхватил руками её груди, зная, что она ощутит его эрекцию своими красивыми упругими ягодицами.

– Как приятно, – сказала она.

Шоффе легла на простыню, и он увидел её дважды – один раз на кровати, другой раз – отраженной в зеркальном изголовье. Двойная картинка действовала возбуждающе, но он почувствовал что-то еще… его сердце снова затрепетало. Или оно не переставало отчаянно биться все это время? Он начал целовать её груди. Соски были не розовыми, как у Сары, а светло-коричневыми, цвета кофе с молоком. Сквозь аромат духов пробивался слишком знакомый мускусный запах, он пугал Харри, лишал спокойствия. Дыхание громко отдавалось в его ушах, оно напоминало ураган, о котором пела Эдит Пиаф. Шоффе двумя руками подняла его голову.

– Я бы хотела снять туфли, – сказала она.

– Я это сделаю.

– Спасибо.

Наклонившись, чтобы снять туфли, он почувствовал, что она делает что-то у изголовья кровати, но не оглянулся. Сняв туфли из крокодиловой кожи, он медленно повернулся и посмотрел на Шоффе. Блестящие зеленые глаза исчезли, точнее, они стали такими же темными, почти черными, как его собственные

– Здравствуй, – сказала она. – Я – Алексис.

15

Харри уставился на нее, потом на две маленькие зеленые контактные линзы, лежавшие на прикроватной тумбочке, куда их положила Шоффе – нет, Алексис, – пока он снимал с неё туфли. Его мозг работал так же отчаянно, как и сердце. Сейчас на ней были только черные чулки, прикрепленные к узкому черному поясу. Когда Харри наконец обрел дар речи, его голос напоминал скорее лягушачий, нежели человеческий.

– Я не верю. Это невозможно. Однако это правда. Ты на самом деле Алексис. Такое не происходит в жизни. И все же это случилось. Алексис. Шоффе. Я не знаю, как тебя называть.

У него пропала эрекция.

– Алексис. – Внезапно она показалась ему очень усталой, словно этот маскарад стал для неё непосильной нагрузкой. – Алексис. Пожалуйста, Харри Алексис.

В последующие недели, месяцы, годы он будет вспоминать их несвязную беседу, словесный калейдоскоп признаний, жестокие обвинения, поток нежности. Кто знал, с чего начать, и как это сделать? Годы разлуки были долгими, болезненными, безмолвными. Затянувшееся мучительное молчание завершилось отчаянной попыткой примирения.

Алексис казалась совершенно спокойной. Ему же казалось, будто он тонет.

– Черт возьми, что ты делаешь в Париже?

– Я же сказала тебе, что живу здесь. Уже пять лет.

– Почему в Париже?

– Это показалось мне естественным выбором после швейцарской строгости и дисциплины.

– Значит, все это время ты находилась в Европе.

– Да. А где, по-твоему, я должна была жить?

– Не знаю. Как я мог это узнать? Ты ни разу не написала мне. – Он ощущал себя глупцом, ребенком. – Ни одного письма за четырнадцать лет.

– Пожалуйста, Харри, не усугубляй мое чувство вины. Я хотела написать тебе, ты должен мне поверить, но я не могла заставить себя.

– Почему?

Она печально покачала головой.

– Потому что это не имело смысла. Для нас обоих. Я знала, что нам обоим будет только хуже, поэтому решила забыть тебя.

– И?

– Отчасти мне это удалось. Я продолжала жить. Так обычно поступают люди. Продолжают жить. Ты продолжал жить.

– И ты действительно забыла меня?

– Нет. А ты?

– Нет.

Они посмотрели друг на друга, потом на их отражения в зеркальном потолке.

– Ты изменилась, – сказал Харри. – То есть осталась прежней, однако разница все же есть. Я не имею в виду рыжие волосы и контактные линзы. Должно быть, на тебя повлияла та школа. Люди, с которыми ты встречалась. Европа. Языки. Ты стала такой светской, искушенной. Рядом с тобой я кажусь себе мужланом.

– Я не хочу, чтобы ты чувствовал себя так, – сказала она с опозданием в четырнадцать лет. – К тому же это неправда.

– Это правда, и ты это знаешь. Я остался парнем из маленького американского городка. Ты – человек мира.

– Вовсе нет, – жалобно произнесла она. – Я тоже выросла в Пилгрим-Лейке. Думаешь, легко избавиться от корней?

– Похоже, тебе это удалось.

Он интуитивно нанес удар в её самое уязвимое место: Алексис казалась себе обманщицей, надевшей чужую маску.

– Ты заставляешь меня чувствовать себя фальшивкой.

– Au contraire, моя дорогая. Ты держишься очень естественно. Поздравляю тебя. Ты провела даже меня, твоего брата.

– Ты жесток, Харри.

Он действительно был жестоким, эгоистичным. Она права. Что он знал о тех кошмарах, которые она пережила после их расставания? Мог ли заглянуть в её сердце? Это беспокоило его сильнее всего. Она удрала от него, устремилась вперед, выжила, добилась благополучия. И все же он видел за безупречным фасадом её страдания.

– У тебя роман с Николсоном?

– О, Господи. – Она явно растерялась. – Как ты это узнал? Кто тебе сказал?

– Можно сказать, что ты сама. Я был днем в его кабинете, когда ты позвонила

– В кабинете Иэна?

– Да, по делу. Естественно, я слышал лишь то, что говорил он, но этого было достаточно. Он называл тебя Шоффе, и когда мы встретились в кафе… согласись, это довольно редкое имя. Он также сказал, что ты американка.

– Это просто невероятно. – Она закрыла лицо руками. – Чистое сумасшествие.

Он понял, что она плачет, и тоже заплакал. Им снова было двенадцать и тринадцать лет, они прощались на железнодорожном вокзале, только сейчас боль была более сильной, она длилась дольше, она накапливалась много лет и наконец вырвалась наружу.

– Ты влюблен в свою жену? – спросила Алексис.

– Да. Нет. Это трудно объяснить. Это нечто другое. Не то, что у нас с тобой.

Она вытерла щеки тыльной стороной руки, совсем как маленькая девочка. Она была такой бледной.

– То, что было у нас, не может повториться с другим человеком.

– Я люблю тебя.

– До сих пор?

– Всегда.

Он принялся покрывать её лицо нежными поцелуями, и они оба задрожали. Они как бы целовали самих себя.

– Это нереально. И все же совершенно реально, – произнесла Алексис.

– Это правда. Мы снова вместе.

– Слишком поздно.

Он вздохнул.

– Знаю.

Теперь, когда он признал поражение, она посмотрела на него обвиняюще.

– Ты всегда можешь получить развод.

– Я не хочу разводиться.

Он с удивлением понял, что это правда. Как бы он ни любил Алексис, он не хотел разводиться с Сарой.

– Но ты не влюблен в свою жену.

– А ты влюблена в Николсона?

Она не ответила. В этом не было необходимости. Его ответ вполне подходил и ей. Да. Нет. Это трудно объяснить. Это нечто другое. Не то, что у нас с тобой.

– Полагаю, ты приехал сюда без Сары.

– Как странно слышать её имя из твоих уст.

– Здесь она или нет?

– Она в Калифорнии. Снимается там в фильме.

– Слава Богу. Думаю, я бы сейчас не вынесла её присутствия в Париже. – Алексис с тихим стоном упала на подушки. – Это было бы последним ударом.

– Почему бы тебе не снять все остальное и не забраться под простыню? Ты дрожишь.

– Да.

Она сняла пояс, удерживавший чулки, бросила все на пол. В спешке Алексис сделала на чулке затяжку. Ее ногти были алыми и длинными. Харри вспомнил то время, когда они были короткими и бесцветными. Его сестра выросла, ей двадцать шесть лет. Он пропустил её превращение из девочки в женщину. Он никогда не возместит себе эту потерю. Харри мысленно проклял свою мать, безжалостно отнявшую у него многое. Нет. У них обоих. Алексис тоже понесла потери. Любопытно, ощущала ли она это так же остро, как он.

Выяснить это можно было только одним способом. Занявшись с ней любовью.

Начав ласкать её, Харри решил, что делает это не для того, чтобы выяснить, насколько Алексис соскучилась по нему, а для того, чтобы узнать, насколько он сам соскучился по ней за эти годы. Кого он обманывал? Господи, самого себя! Этого запутавшегося глупца. Ну конечно. Его мотивы были не столь рассудочными, как ему хотелось думать. Он льстил себе, веря в ложь.

Он вовсе не проверял, как относится к нему Алексис.

Харри потребовались четырнадцать лет разлуки, чтобы признаться себе раз и навсегда – в том, что он готов на все ради Алексис. Он не мог сделать только одно из-за их близкого кровного родства: жениться на сестре и подарить ей детей. Но кроме брака и рождения детей он полностью находился в её распоряжении – так было с момента её рождения, происшедшего через девять месяцев после его появления на свет. (Возможно, их отец был пьяницей, но отнюдь не импотентом.)

– О, Харри.

Ее оргазм удивил его, показался неожиданным. Харри не ждал такой мощной кульминации. Алексис корчилась, ерзала, отодвигалась от него и одновременно прижималась к нему. (Или это он прижимал её к себе?) Он никогда не видел, чтобы женщину трясло так сильно, это была серия конвульсий. Он проявил уважение к её физиологии. Сейчас она не нуждалась в нем, хотя именно он вызвал такое состояние Алексис. Ее тело жило своей жизнью, оно унесло её от Харри, само генерировало волны наслаждения, и Харри мог лишь наблюдать за этим с восхищением, страхом и неприязнью.

Он хотел, чтобы она желала его, нуждалась в нем так же сильно, как он – в ней. Постоянно! Во всех отношениях! Он хотел, чтобы она зависела от него, чтобы она говорила:

«О, Харри, мне нужна твоя помощь.»

Вместо этого она произнесла:

– О, Харри…

Это означало следующее: я кончаю сама, спасибо за удовольствие, друг, надеюсь, тебе тоже было хорошо.

Его оргазм, происшедший через несколько минут, оказался слабым, неудовлетворительным. Когда он кончал с Сарой, ему казалось, что его голова улетит сейчас куда-то, но разве из-за этого он любил Сару больше, чем Алексис? Нет. Определенно, нет. Потому что обладал Сарой. Эмоционально, сексуально, как угодно. Алексис всегда ускользала от него, испытывала более интенсивные оргазмы, чем он, была более сильной личностью. Харри хотел быть сильным. Значительным. Он отчаянно хотел быть важным для единственного человека, который имел для него значение: для Алексис.

Потом они поцеловались, обнялись, как дети, сели в постели и заговорили. О прошлом. Алексис хотела узнать так много.

– Что произошло с «Универсальным магазином Маринго?»

– Помнишь Денниса?

– Нашего верного, преданного продавца?

– Точно. Так вот, теперь он владеет магазином. Я продал его Деннису примерно год тому назад, после того, как решил жениться на Саре и переехать на Западное побережье.

– Ты жалеешь?

– О магазине или женитьбе на Саре?

– О том и о другом.

– Нет. Нисколько.

Она вздрогнула, помолчала. Потом спросила:

– Джулиана ещё жива?

– Да, жива и по-прежнему убирается в домах, если в это можно поверить. Она – крепкая старушка, но сильно обижается из-за того, что ты не писала ей столько лет. Она боялась, что с тобой что-то произошло. Например, несчастный случай. Я тоже боялся. Иногда говорил себе, что ты, должно быть, умерла.

– Бог знает, что я не раз хотела покончить с собой. Это чудо, что я ещё жива. Ты действительно беспокоился обо мне, Харри?

– Часто. Очень часто.

– Если бы ты захотел меня найти, Джулиана сказала бы тебе, где я. Она знала название швейцарской школы. Ты мог заставить её поведать тебе это.

– Я пытался. Она не говорила. Вечно твердила, что такова воля нашей матери. Ты помнишь, какой упрямой могла быть Джулиана. Закончив школу, ты исчезла. Никто не знал, где ты находишься. Ты поступила жестоко, Алексис. Джулиана сходила с ума от волнения, она не могла разыскать тебя. Ты словно провалилась под землю. Почему ты так поступила?

– Я уже сказала тебе, что хотела забыть прошлое. Все очень просто. Я захотела создать для себя совершенно новую жизнь и сделала это. Стала другим человеком. Шоффе Нувилер. – Она опустилась ещё глубже в подушки. – Я вышла замуж в Швейцарии. И развелась.

Потребовались минуты, чтобы последнее признание проникло в мозг Харри. Когда это произошло, его душевная боль только усилилась. За четырнадцать лет их разлуки сестра прожила множество жизней, о которых он никогда не узнает всего, сколько бы ни расспрашивал её. Нувилер. Он не станет задавать Алексис вопросы относительно её таинственного бывшего мужа. Какую пользу это принесло бы?

– У тебя есть дети?

– Нет, – ответила она. – Я была очень осторожной. С самого начала знала, что этот брак был ошибкой. Не хочу говорить о нем.

Харри испытал облегчение, узнав об отсутствии детей. Теперь он понял, почему не спорил с Сарой, отказывавшейся заводить детей. Единственной женщиной, с которой он хотел иметь детей, была Алексис, и об этом следовало забыть. Что-то говорило Харри о том, что они оба проживут до конца своих дней, не оставив потомства. Эта мысль была печальной, тягостной.

– Насколько серьезен твой роман с Николсоном?

– Он весьма серьезен.

– И для него тоже?

– Не злись, Харри.

– Я хочу защитить тебя. Это – обязанность брата. Не хочу видеть мою маленькую сестренку несчастной.

– Она не пострадает. Она выйдет замуж за этого человека.

– Так вот чего ты хочешь?

– Да.

Харри расстроился сильнее, чем он считал возможным.

– Понимаю.

– Ты шокирован?

– Почему я должен быть шокирован?

– Потому что я нахожусь в постели с тобой.

– Мы забрались в постель раньше, – напомнил он ей с горечью в голосе.

Она посмотрела на него из другого мира – мира медвежьих шкур, красных и золотистых деревьев, одинокого томагавка, висевшего на стене гостиной.

– Иэн получит развод, и тогда мы поженимся.

Она словно выучила эту фразу наизусть и произнесла её без уверенности и надежды, как бы для того, чтобы убедить себя в том, что это правда.

– Так говорит Иэн? – спросил Харри.

– Примерно так.

– Ты лжешь, Алексис. Ты всегда врала неубедительно. Но я познакомился с Иэном. Он не показался мне человеком, который готовится к разводу. По-моему, его вполне удовлетворяет существующая ситуация. Наличие жены и любовницы. Это – мечта любого мужчины.

– Я ненавижу его жену. Готова убить её.

Харри едва не проигнорировал последнюю фразу, сочтя её обычной болтовней разочарованной любовницы, но на лице Алексис появилась гримаса, которую он уже видел много лет тому назад, сразу после произошедшей на их глазах смерти матери. Она выражало чисто животное торжество и человеческое презрение. Он навсегда запомнил её.

– Не болтай ерунду, Алексис.

– Я говорю серьезно.

Она лукаво посмотрела на Харри.

Он попытался придать своему голосу легкомысленное звучание.

– Ты не можешь убить женщину только потому, что хочешь выйти замуж за её супруга. В такой ситуации ты стала бы подозреваемой номер один. Полиция тотчас разоблачила бы тебя.

– Другими словами, у меня есть очевидный мотив?

– Верно.

Алексис улыбнулась ему, утопая в море подушек и прикрываясь натянутой простыней до подбородка.

– Но у тебя нет никакого мотива. Правильно, Харри?

То, о чем он мечтал несколько минут тому назад, стало реальностью. Она просила его о помощи.

– Правильно, Харри? – повторила Алексис.

Она давала ему шанс стать необходимым. Преподносила ему такую возможность на серебряном блюдечке «Дома Франсуазы».

16

Как только Харри свыкся с ощущением своей нужности, значительности, важности для будущего счастья Алексис, он испытал беспокойство. И весьма сильное.

В течение одного короткого мига он попытался убедить себя в том, что ослышался, неправильно истолковал намеки Алексис. Но он знал, что это не так. Он слишком хорошо понимал, что имеет в виду Алексис, что она хотела от него. Он холодел от страха и умирал от желания ублажить её, доказать свою необходимость. Но он должен действовать осторожно.

– У меня не только нет мотива для убийства жены Николсона, – ответил он. – Я больше чем кто-либо на свете заинтересован в том, чтобы она была жива.

– Почему?

– Потому что я пытаюсь заставить Николсона финансировать мой кинопроект. Именно этим я занимался сегодня днем в его кабинете. Я пытался получить от Николсона пять миллионов.

– Это большие деньги.

– Несомненно.

– Что сказал Иэн?

– Пока ничего. Он обещал подумать и дать мне ответ на следующей неделе.

– Значит, пока вопрос о деньгах висит в воздухе?

– К сожалению, да.

Алексис уже не улыбалась, она строила планы.

– Полиция никогда не заподозрит тебя. Ты выше любых обвинений. Посмотри на себя их глазами. Ты счастлив в браке с очаровательной кинозвездой. Ты – элегантно одетый американский бизнесмен, а не какой-нибудь одурманенный наркотиками поэт-битник. А главное, ты нуждаешься в Николсоне. Его симпатии. Его уважении. И, как ты сам только что сказал, его деньгах. Зачем тебе убивать его жену?

– Совершенно ни к чему.

Алексис так увлеклась своим сценарием, что Харри мог с равным успехом обращаться к ветру.

Его охватило сильное возбуждение. Совершить преднамеренное убийство и выйти сухим из воды – это будет захватывающим приключением. Безумным, но захватывающим. И он совершит этот поступок ради Алексис, его любимой сестры – сознание этого только усиливало восторг. То, что он обдумывал хладнокровное уничтожение женщины, не сделавшей ему ничего плохого, уже казалось несущественным обстоятельством.

– Сколько ей лет? – спросил он.

– Около сорока.

Немолодая женщина. Это Харри понравилось. Он воспользуется одним из двух приемов карате в зависимости от того, что на ней будет надето. Отлично подойдет что-нибудь с отворотами – блузка, жакет, халат. В противном случае он нанесет три смертоносных удара. Оба метода гарантировали смерть, даже если бы жена банкира оказалась амазонкой.

– Она – миниатюрная женщина, – сказала Алексис. – С узкой костью. Тонкая. Типичная парижанка.

– Не слишком сильная. – Харри встал с кровати и начал расхаживать по красивой, тускло освещенной комнате. – Она станет легкой добычей, произнес он наконец.

Они продолжили разговор. Алексис явно давно вынашивала этот замысел.

Харри задумался.

– Иэн сказал, что будет отсутствовать в течение нескольких дней.

– Да. Вероятно, он вернется в Париж в четверг вечером либо в пятницу.

– Это означает, что мне надо все сделать завтра или в среду.

Алексис попыталась справиться с зевком.

– Думаю, да.

То, что она могла так невозмутимо обсуждать столь отчаянную затею, лишь подчеркивало различие между ними. Харри переполняло возбуждение, чувство страха, собственной значимости, волнения. Он хотел быть таким бесстрастным, как Алексис. С другой стороны, весь риск ляжет именно на него… Однако он решил совершить эту акцию. Он убьет жену её любовника, и она сможет выйти замуж за своего избранника! Нельзя выразить свою преданность лучшим образом, подумал Харри, изумленный, озадаченный и напуганный собственным альтруизмом. Возможно, дело было вовсе не в альтруизме, и он просто готовил почву для будущей услуги, которую ему окажет Алексис.

17

На следующий день, когда Алексис и Иэн, держась за руки, наслаждались аперитивом на втором этаже «Эскарго-Монторгель», Харри поглощал в своем «люксе» «Ланкастера» суфле из форели и беседовал по телефону с Сарой, находившейся в отеле «Беверли Хиллс» (5 часов утра по калифорнийскому времени), а Полетт Николсон ела холодное мясо и салат у себя в квартире с няней своей дочери. Трехлетняя Джинна сидела между женщинами, неохотно глотая овощной суп.

Иэн произносил следующие слова: «Шоффе, ты не представляешь, как мне не хочется покидать тебя сейчас. У тебя такой расстроенный вид. Но я вернусь через несколько дней, мы отправимся в какое-нибудь великолепное место и отпразднуем наше воссоединение.»

Алексис отвечала ему так: «Мадам убьет меня за трехчасовое опоздание, но сейчас, когда я нахожусь с тобой, эта опасность кажется мне ничтожной. Я буду ужасно скучать по тебе, дорогой.»

«Этот мерзавец должен отправиться по делам в Швейцарию, – говорил Харри, – поэтому окончательное решение вопроса откладывается. Я не рассчитывал на мгновенное чудо, но теперь мне придется пробыть в Париже дольше, чем я собирался.»

«Будет приятно наконец-то провести тихий вечер дома. Я так устала от оперы, балета, кино, театра, светской жизни», – произнесла Полетт.

Роуз, няня-англичанка, обратилась к девочке: «А теперь, Джинна, съешь овощной суп и вытри рот.» Потом она сказала своей хозяйке: «Да, мадам, тихий вечер – это чудесно.»

Женщины, точно две заговорщицы, с радостным предвкушением улыбнулись друг другу поверх трехлетней девичьей головки.

Через несколько минут пришла экономка, чтобы убрать тарелки и поставить на стол вазу со свежими фруктами, кофе для женщин и клубничный крем для Джинны. В отличие от Роуз, экономка была приходящей. Она появлялась в квартире на авеню Фош каждое утро в семь часов, чтобы приготовить завтрак, ленч и обед для четырех членов семьи. Роуз выписали из Лондона незадолго до родов Полетт.

Иэн настоял на том, чтобы они пригласили для ребенка обученную английскую няню вопреки возражениям жены. В то время Полетт не могла понять, почему им не подходит француженка, но Иэн проявил твердость. Полетт обнаружила, что как бы он ни восхищался французским образом жизни, он мог быть на удивление упрямым в некоторых вопросах.

И на удивление бесчувственным.

Полетт вспомнила их свадьбу. Сначала они прошли через гражданскую церемонию в Париже, потом было решено устроить официальное церковное бракосочетание на юге Франции, где родители Полетт владели старым замком, расположенным в долине Дордони. Это была красивая, но невозделанная сельская местность, совершенно непохожая на роскошное средиземноморское побережье – единственную часть Франции, с которой был знаком Иэн. Он казался отсутствующим во время приготовлений к шикарной свадьбе со множеством приглашенных на уик-энд гостей.

В замке кипела бурная деятельность. Там суетились четыре подружки невесты, дяди, тети, двоюродные братья и сестры, несколько нанятых служанок и экономка. Портниха вносила последние изменения в наряды. Все пребывали в состоянии крайнего возбуждения – кроме жениха, читавшего в гостиной «Файненшл Таймс». Иэн казался воплощением английской невозмутимости. Он словно забрел в чужой дом и был вынужден задержаться там на несколько минут, пока местный механик чинит его автомобиль, сломавшийся где-то неподалеку. Он демонстрировал полную отстраненность и отсутствие интереса к происходящему. Полетт не могла забыть эту картину.

Столь же незабываемым (хотя и по совсем иным причинам) оказалось для Полетт первое впечатление от Роуз Пай. Англичанка приехала в дом Николсонов, чтобы взять на себя обязанности няни ребенка, который должен был скоро появиться на свет. Хотя Полетт могла родить в любую минуту, ей удавалось на протяжении всей беременности сохранять свой обычный роскошный имидж. Она поправилась только на пять килограммов и уделяла большое внимание своим туалетам и макияжу.

Полетт была светской тридцатисемилетней женщиной, а Роуз неискушенной двадцатитрехлетней няней. В своей круглой фетровой шляпе с поднятыми полями, простом синем платье и пальто англичанка напоминала Полетт поблекшую, бесстрастную старую деву. Однако её рекомендовали как превосходную няню. Полетт вздохнула и показала девушке её комнату, находившуюся рядом с детской, в дальнем от спальни Николсонов конце квартиры.

«Здесь очень мило, – сказала Роуз, обведя взглядом простую, безупречно чистую, спартанскую комнату с умывальником в одном углу, креслом и гардеробом в другом и только что застеленной односпальной кроватью. Дверь соединяла комнату с примитивной ванной. – Очень мило, мадам.»

«Надеюсь, вам здесь будет удобно.»

«О, несомненно.»

«Возможно, разобрав вещи, вы захотите осмотреть детскую. Может быть, предложите что-то изменить.»

«Да, конечно. Я не задержусь, мадам.»

Девушка привезла с собой только один чемодан средних размеров абсолютно новый, блестящий и вульгарный.

«Вы впервые за границей?»

«Да, мадам. – Роуз прошла по комнате, чтобы посмотреть в окно, на котором висели шторы. – Но, как я сообщила в письме, свободно говорю по-французски. Я долго учила его.»

Только сейчас Полетт заметила, что у девушки была легкая хромота, которую ей удавалось искусно скрывать. Полетт восхитилась её усилиями. В то же время она невольно спросила себя, является ли хромота следствием какой-то болезни вроде полиомиелита или существует от рождения. Почему-то физический недостаток Роуз уменьшил боязнь Полетт родить неполноценного ребенка. Хотя француженка не считала себя суеверной, она чувствовала, что Господь прислал в их дом хромоножку в качестве доброго предзнаменования. Он как бы заверял, что наследник Николсонов родится сильным, здоровым и физически совершенным.

Через несколько дней родилась именно такая девочка – Джинна Дженнифер Николсон.

Свободные вечера Роуз (когда она не сидела с ребенком) были редкими, но она никогда не жаловалась. Молодые кавалеры в студенческой одежде, которые заезжали за ней на мотоциклах, выглядели весьма прилично. Сама Роуз уделяла мало внимания нарядам, зато в рабочее время исполняла свои обязанности очень прилежно. Двойная жизнь няни обеспокоила бы Полетт, если бы не безупречная профессиональная подготовка девушки. Полетт пришлось согласиться с Иэном в том, что Роуз можно без колебаний доверить уход за их дочерью. Что касается ночных поездок в кафе экзистенциалистов, расплодившиеся на Левом берегу… то девушка была ещё молодой, любопытной и имела право на развлечения, убеждала себя Полетт. Несомненно, Роуз заслуживала своим упорным трудом какой-то отдых.

И все же Полетт не могла справиться с завистью, когда серьезная дневная Роуз превращалась в светящееся от радости вечернее существо. Сначала француженка думала, что завидует лишь молодости Роуз. Лишь когда Роуз прожила у них около года (и Иэн завел роман с работавшей у Терезы швейцарской манекенщицей), Полетт сумела признаться себе, что её чувства к Роуз были гораздо более сложными, чем она поначалу считала. Однако, обладая тактом и практичностью, она проявила терпение и через некоторое время выяснила, что, несмотря на обилие поклонников мужского пола, сексуальность девушки не была такой однонаправленной, как могло показаться на первый взгляд. Полетт не хотела напугать Роуз, а главное – потерять квалифицированную няню.

Полетт беспокоилась напрасно. В постели Роуз оказалась таким же сокровищем, как и за её пределами. По иронии судьбы (Полетт подумала об этом, потягивая кофе во время ленча), они стали любовниками, когда Иэн отправился по делам в Цюрих. В этот скучный швейцарский город. В этот прекрасный город. Он всегда будет занимать особое место в сердце Полетт. Она поняла, что ждет сегодняшнего любовного свидания с таким же пылом, как и два года тому назад. Нет. С большим.

Джинна перестала есть клубничный крем.

– Когда папа вернется домой?

– Папа уехал всего на несколько дней. Он будет дома к уик-энду. А теперь, пожалуйста, доешь десерт и вымой руки. Роуз принесет твое пальто.

– Мне надоело гулять в Лесу.

Женщины переглянулись. Вечерние прогулки устраивались главным образом для того, что Джинна устала и после ужина и шестичасового купания рано заснула. Этому также способствовал вечерний бокал разбавленного красного вина. Роуз сказала, что без свежего воздуха и вина исключительно живая малышка будет бодрствовать половину ночи, не давая спать остальным домочадцам. Полетт охотно согласилась. Нелегко впервые стать матерью в тридцать семь лет. Сейчас, когда Полетт стукнуло сорок, её терпение истощилось ещё сильнее.

Она и Иэн в течение десяти лет безуспешно пытались завести ребенка, и наконец чудо свершилось. Однако, несмотря на охватившие Иэна радость и гордость, вскоре после первого дня рождения Джинны он завел роман с манекенщицей. Полетт даже знала, как её зовут: Шоффе Нувилер. Одна из продавщиц в «Балмене» заботливо сообщила ей это. Иэн не догадывался о том, что Полетт знает все об этой связи. Будучи типичной практичной парижанкой из высшего общества, Полетт не собиралась предъявлять мужу обвинения и устраивать сцену. Большинство бизнесменов имело любовниц, и, подобно Полетт, их жены притворялись, будто не знают об этом. В конце концов, когда Иэну надоест его подружка, он вернется к жене. Так обычно поступают мужья. Единственная проблема заключалась в том, что после её собственного романа с Роуз вряд ли их секс когда-нибудь станет прежним.

Сегодня они будут заниматься любовью в той кровати, которую Полетт делила с Иэном. Однажды Джинна проснулась после кошмара и забрела в смежную комнату, где обычно спала Роуз. Не обнаружив няни, девочка заплакала и побежала к спальне матери. К счастью, любовные радения только что закончились. Роуз успела надеть свой хлопчатобумажный халат, Полетт была в одном из своих многочисленных пеньюаров ручной работы. Женщины курили сигареты и потягивали арманьяк. Полетт лежала в постели, Роуз сидела в шезлонге. Растерянная Джинна вбежала в комнату с мокрыми от слез щеками.

– J'ai eu un mauvais reve, – закричала она, – et Rose n'etait pas dans la chambre a coucher![34]

– Роуз не могла заснуть, и она пришла сюда поговорить со мной, сказала Полетт, положив девочку под плед. – Ты хочешь поспать здесь со мной до утра?

– Да, мама. Можно?

– Конечно, дорогая. И ты больше не увидишь плохих снов, обещаю тебе.

– Роуз тоже может здесь спать?

– Наверно, Роуз захочет вернуться в свою комнату.

– Да, – сказала Роуз. – Спасибо за арманьяк, миссис Николсон, и за нашу беседу. Теперь я чувствую себя гораздо спокойнее.

– О чем вы говорили? – спросила Джинна. – Обо мне? Или о папе?

– Мы говорили о тебе, моя драгоценная, – сказала Полетт.

Джинна прижалась к матери.

– Я люблю, когда говорят обо мне. Можно я засну, держась за твое колье с рубином? Ты знаешь, как оно мне нравится.

Восемнадцатикаратный рубин, висевший на золотой цепочке с бриллиантами, был любимой игрушкой Джинны. Этот подарок Иэн преподнес своей жене в прошлом году ко дню рождения. Рубин стоил двести тысяч американских долларов, а цепочка с бриллиантами – двадцать пять тысяч. Для Джинны это была всего лишь красивая, блестящая игрушка, за которую она любила держаться.

Полетт надела леопардовую шубку, чтобы встретиться в три часа со своей косметичкой. Она надеялась, что сегодняшняя ночь будет тихой, спокойной. Если бы в тот раз Джинна ворвалась в спальню на десять минут раньше… Полетт вздрогнула, представив себе последствия, потом быстро прогнала от себя эту мысль. Не стоит печалиться в такой чудесный день, перед ещё более восхитительным вечером.

– Я смогу поесть в Лесу мороженое? – спросила Джинна няню, когда они направились к двери.

Полетт не услышала ответ Роуз. Она посмотрела в зеркало на леопардовую шубку и спросила себя, не следует ли перешить её к зиме. Но какой фасон выбрать? Тут было о чем подумать. Она решила посоветоваться со специалистами из «Ревиллона». Она мысленно посмеялась над собой, потому что обладала чувством юмора. Половина мира летит в пропасть, американцы оправляют обезьянок на Луну, беспорядки в Алжире усиливаются, королева Елизавета не разрешает своей сестре выйти замуж за человека простого происхождения.

А меня, подумала Полетт, беспокоит один вопрос – стоит ли перешивать леопардовую шубку!

Миссис Николсон щедро окропила себя духами «Жоли мадам» и решила, что, принимая во внимание все обстоятельства, она может считать себя чертовски везучей женщиной.

18

В девять тридцать вечера Харри зашел в шикарный цветочный магазин на Елисейских полях и попросил две дюжины желтых роз на длинных стеблях. Он провел предыдущую ночь с Алексис в mueble, занимаясь любовью и отрабатывая провинциальный акцент – Харри учился говорить, словно выходец из какого-то французского захолустья.

– Тебя определенно нельзя принять за парижанина, – сказала Алексис, но и за американца тоже. Особенно если ты попрактикуешься в произношении.

Продавщицы из «Ле Флер Мажестюоз» посмотрели на бедно одетого молодого человека и явно удивились тому, что парень в столь убогом костюме может позволить себе нечто более дорогое, нежели пучок несвежих фиалок.

– Это для моей матушки, которая лежит в больнице, – объяснил он. Доктора говорят, что надежды нет.

– Mes regrets, Monsieur, mes regrets profonds.[35]

– Merci, Madame.[36]

Когда девушка отправилась за розами, Харри пришло в голову, что сейчас, когда он был в черной «водолазке», черных хлопчатобумажных брюках (тайком позаимствованных у Эдуардо, приятеля Евы), кепке, темных очках и потрепанном плаще с блошиного рынка, даже родная мать не узнала бы его. Он расплатился за цветы монетами, а не купюрами, словно заранее копил гроши для такого печального случая. Потом поправил солнцезащитные очки, чтобы продавщица не увидела его якобы заплаканных глаз, и тихим голосом поблагодарил её за сочувствие.

– Pauvre jeune homme,[37] – пробормотала она, когда Харри зашуршал о пол подошвами стоптанных башмаков, снятых ранее со спавшего на набережной Сены клошара.

Моросил мелкий дождь, воздух был сырым, неприятным. Продавщица тщательно завернула розы, чтобы защитить их от непогоды, и Харри решил прогуляться по Елисейским полям до квартиры Николсона. Алексис подробнейшим образом описала здание на авеню Фош и планировку апартаментов. Однажды она провела там ночь, когда Полетт, Джинна и няня навещали живущих на юге Франции родителей миссис Николсон.

– В подъезде установлена большая дубовая дверь, – сказала Алексис. Ты нажмешь расположенную слева кнопку звонка, и консьержка впустит тебя.

– Даже не зная, кто я такой?

– Да, потому что её квартира с маленьким двориком находится справа. Она откроет окно и увидит тебя. Эта старуха весьма ленива. Тебе достаточно сказать, что ты принес цветы для миссис Николсон. Позаботься о том, чтобы она их увидела. Поэтому желтые бутоны подойдут вечером лучше красных. Они более заметны.

– И что дальше?

– Она позвонит в квартиру Николсонов и тем самым сообщит, что к ним кто-то поднимается. Там нет домофона, и она не сможет поговорить с Полетт. Для консьержки ты – доставщик цветов. Эти розы на длинных стеблях произведут на неё впечатление, поверь мне. Особенно если ты скажешь, что они от мистера Николсона. Ей и в голову не придет остановить тебя.

– О'кей, это звучит достаточно разумно. Но зачем Полетт впускать меня? Скорее всего она возьмет цветы у двери, возможно, даст мне чаевые и пожелает доброй ночи, верно?

Алексис усмехнулась.

– Придумай что-нибудь сам, мой дорогой братец. Если ты отправишься туда около десяти часов вечера, они уже давно закончат ужинать, ребенок будет спать, и я предвижу только одно осложнение – Роуз, няня, может ещё бодрствовать. Но, как я уже сказала, её спальня находится в противоположном конце квартиры.

– Консьержка позвонит Николсонам. Где находится звонок?

– В прихожей.

– Значит, Роуз не сможет услышать его?

– Возможно что угодно. Но если ты появишься там слишком поздно, когда Роуз наверняка будет спать, консьержка насторожится. Роуз – это опасность, с которой тебе придется смириться.

– Похоже, я подвергаю себя большой опасности по причинам, которые даже мне остаются непонятными.

Алексис привлекла его к себе и обхватила своими руками.

– Конечно, они тебе известны. Мы станем летними людьми, помнишь?

– Это кажется необычным способом достижения нашей цели, – сказал Харри, и они снова предались любви в комнате Марии Антуанетты в «Доме Франсуазы»…

Сейчас, стоя перед большой дубовой дверью и нажимая кнопку звонка, на который должна была ответить консьержка, Харри спросил себя, не сошел ли он с ума. Потому что он совсем не волновался. Это было самым удивительным. Он ощущал почти нечеловеческое спокойствие и отстраненность. Возможно, отчасти это объяснялось его маскировкой. Кепка скрывала его черные волосы. Он поправил солнцезащитные очки, протер стекла. Моросящий дождь усилился; в этот ветреный, промозглый вечер Харри выглядел, как бедный, низкооплачиваемый доставщик товаров. В своей дешевой, поношенной одежде он вызывал жалость у любого человека, обладавшего хоть каплей сострадания.

Консьержка ответила на звонок, и Харри прошел во внутренний дворик, соответствовавший описанию Алексис. Она не сказала, что там будет очень темно. Свет проникал туда только из комнаты консьержки. Все жильцы, похоже, задвинули шторы, спасаясь от влажного вечернего воздуха. В приоткрытом залитом дождем окне появилось женское лицо.

– Qui est la?[38]

Ее голос напоминал скрип гравия.

– Я принес цветы для миссис Николсон в квартиру номер пять, – сказал Харри, старательно имитируя сельский говор, который он оттачивал предыдущей ночью с Алексис.

– C'est un peu tard pour les livraisons.[39]

– Знаю, что поздно, но цветы прислал мистер Николсон.

Он поднял длинный пакет, верхняя часть которого была освобождена от оберточной бумаги, чтобы консьержка могла увидеть желтые розы. Вряд ли она разглядит его самого в темной одежде – разве что только смутные очертания фигуры.

Она пожала плечами.

– Tres bien.[40]

Женщина захлопнула окно, словно все это дело не стоило её времени и внимания.

Пока все идет хорошо, подумал Харри, прикрыв розы оберточной бумагой. Лифт был таким же, как в «Доме Франсуазы», он казался слегка устаревшим по сравнению с аналогичными американскими устройствами, и на мгновение Харри почувствовал себя актером из французского фильма, пытающимся вспомнить свою незначительную реплику.

На каждом этаже находилась только одна квартира. Выйдя из кабины и нажав кнопку звонка возле цифры «5», Харри машинально посмотрел на часы. Они показывали без девяти минут десять. Он не знал, кто откроет дверь, и это неведение терзало его. Однако Харри приготовился к тому, что он может увидеть перед собой Роуз. Он надеялся, что этого не случится, но все же был совершенно готов к такому повороту событий.

Алексис сказала ему о наличии дверного «глазка», через который жильцы могли посмотреть на посетителя. В ожидании Харри закрыл лицо букетом. Никто не отвечал, и он позвонил снова. Из-за двери не донеслось ни единого звука. Его посетила ужасная мысль: вдруг обе женщины рано легли спать и не слышат звонка? Он вспомнил, как Алексис сказала ему, что Полетт страдает бессонницей и принимает снотворное. В отсутствие мужа она могла рано закончить вечер. Что касается Роуз, то она, возможно, относилась к числу женщин, которые спят, как убитые.

Что, если никто не подойдет к двери?

Харри решительно нажал кнопку звонка, молясь о том, чтобы не разбудить маленькую дочь Николсонов. В этом он нуждался меньше всего. Сейчас, в этот противный дождливый вечер, он впервые за время этой дьявольской миссии занервничал. Когда надежда почти покинула его, он услышал тихий голос женщины: «Кто там?» Харри повторил легенду о доставке цветов, которую несколько мгновений тому назад изложил консьержке. После недолгой паузы дверь квартиры номер «5» наконец открылась.

Перед ним определенно стояла Полетт, он узнал её по точному описанию Алексис (которую она составила отчасти со слов Иэна, но главным образом со слов мадам Терезы, однажды встретившую Полетт в свете и возненавидевшую женщину за пристрастие к произведениям её конкурента Балмена). Полетт была миниатюрной, с короткими вьющимися каштановыми волосами, карими глазами и ямочкой на подбородке. Описание полностью соответствовало реальности, за исключением одного момента. Эта женщина, считавшаяся воплощением элегантности, сейчас была растрепанной, шелковый пеньюар с лацканами был перехвачен поясом небрежно (возможно, в спешке?), на ногах отсутствовала обувь, глаза округлились от страха. Чего она испугалась? Кого? Невзрачного доставщика цветов? Нет, решил Харри. Тут таилась какая-то неувязка.

И тут он понял, что от Полетт исходил запах, перебивавший даже сильный аромат её духов. Харри узнал этот запах, он слишком часто сталкивался с ним в своей холостяцкой жизни. От Полетт пахло С-Е-К-С-О-М. Она занималась с кем-то любовью, и Харри помешал ей. Этим объяснялись её вид, явный страх. Однако она побоялась не ответить на звонок. Но почему? Харри не знал этого, однако было ясно, что страх – именно страх – заставил её подойти к двери, даже не надев тапочки. Ногти на её ногах были ухоженными и покрашенными бледно-розовой краской. Где-то в квартире находился мужчина, любовник, которого она пригласила к себе на вечер, поскольку муж находился в Цюрихе.

Человек! Это была единственная возможность, к которой Харри не подготовился. Он попытался быстро оценить ситуацию. Маленький человек? Или большой? Испуганный человек, лежавший сейчас в постели другого мужчины. Испуганный человек мог оказаться опасным. Человек, к которому Иэн приставил детектива? Это могло объяснять страх Полетт – возможно, за ней присматривал нанятый Иэном сыщик. Она, должно быть, запаниковала, услышав звонок, и решила, что нежелание открыть дверь послужит неоспоримым доказательством её вины. Какая глупость, подумал Харри, ей следовало притвориться спящей.

Он шагнул в прихожую и вручил Полетт мокрый букет роз.

– Ваш муж попросил передать вам это сегодня вечером.

– Мой муж? – Она произнесла эти слова так, словно у неё не было мужа – во всяком случае, такого, который имел обыкновение присылать ей розы. – Как странно. – Потом она, похоже, овладела собой. – Это очень мило.

Дверь закрылась за спиной Харри. Из большой темной квартиры не доносились никакие звуки. В апартаментах царила зловещая тишина. Он должен действовать быстрее, чем запланировал, работа будет не слишком трудной. Ему здорово повезло – на Полетт был шелковый пеньюар с лацканами.

– Спасибо за доставку, – сказала Полетт. – Вечер неважный, вы, похоже, продрогли. Вам следует отправиться домой. Вы дрожите.

– Нет, миссис Николсон, это вы дрожите.

Услышав эти слова, она отпрянула, пояс её пеньюара развязался, из-под него выглянуло стройное, белое, ухоженное тело. По красивой ноге текла какая-то жидкость. Сперма. Или слюна. Разобрать в полутьме точнее было невозможно. Алексис ничего не знала об этом адюльтере, не подозревала о нем. Откуда ей было знать? Зачем Николсону признаваться своей любовнице в том, что жена наставляет ему рога? Нет, сделать это ему не позволила бы мужская гордость, чувство собственного достоинства. Весьма некстати, подумал Харри об этом досадном сюрпризе.

– Un pourboir,[41] – сказала Полетт, лихорадочно ища что-то. – У меня есть несколько франков в сумочке.

Она отодвинулась от Харри не более чем на пару дюймов, когда он нанес первый болезненный удар. Его правая рука врезалась в область верхней губы. Перестав видеть, женщина отчаянно заморгала, из её глаз брызнули слезы, из носа потекла кровь. Второй удар, такой же беззвучный и стремительный, как первый, пришелся ниже подбородка, в щитовидный хрящ, и Харри мог бы на этом остановиться, если бы у него было время. Полетт упала бы на пол, и через несколько минут отек привел бы к смерти от удушья.

Но у него не было времени, к тому же существовал гораздо более эффективный, быстрый и надежный способ. Ухватившись за лацканы пеньюара, он изо всех сил потянул их в противоположные стороны. Обращенные вовнутрь костяшки пальцев пережали две сонные артерии на обеих сторонах тонкой шеи. Женщина перестала кричать, сердце остановилось.

Полетт Николсон была мертва. Харри снова посмотрел на часы. С того момента, как он вошел в квартиру номер 5, прошло менее трех минут. Он проверил пульс, чтобы убедиться в том, что его миссия выполнена. Сомнений не было. Среди рассыпавшихся двух дюжин желтых роз лежал труп. Цветы казались последней данью уважения от неизвестного поклонника. На теле не осталось ни единого отпечатка пальцев.

– Mon Dieu![42]

Услышав испуганный женский крик, Харри повернулся. Из спальни, которую Алексис назвала главной, вышла, прихрамывая, обнаженная, истерично визжащая женщина

– Кто вы такой? Зачем вы это сделали? Что вам нужно?

Было уже поздно броситься к двери. Няня увидела его. Даже при наличии маскировки он не мог в этот критический момент пойти на риск. Он стоял, глядя сквозь солнцезащитные очки на Роуз, которая опустилась на колени возле своей мертвой хозяйки и зарыдала.

– Кто вы? – повторяла она. – Почему вы сделали эту ужасную вещь? Вас нанял мистер Николсон? Или вам нужны деньги, драгоценности?

Эти слова стали последними словами Роуз Пай. Убить её оказалось труднее, чем Полетт, потому что она была голой – он не мог воспользоваться относительно простым методом, требовавшим наличия лацканов. Однако, поскольку она уже лежала на полу, ему не пришлось наносить первые два удара или попытаться повалить её. Ему оставалось сделать следующее: прижать её к полу в особом положении (однокашник хорошо обучил его этому приему), блокировать движения рук и ног, а затем нанести один смертельный удар точно в левую сонную артерию. Правая сторона оказалась более удобной из-за положения, в котором находилась женщина. На самом деле подошла бы любая сонная артерия.

Затем Харри быстро прошел в спальню Николсонов и схватил первую драгоценность, которая попалась ему на глаза. Это было колье, с которым Джинна играла всего несколько часов тому назад. Засунув украшение в карман купленного на блошином рынке плаща, Харри направился к входной двери и переступил через безжизненные тела двух женщин, распростертые на персидском ковре в нескольких дюймах друг от друга.

Когда он надел перчатки и повернул ручку двери, в конце длинного коридора появилась маленькая фигурка в изящной ночной рубашке. Джинна потерла глаза, словно только что вырвалась из ужасного кошмара и не могла отличить сон от реальности. К тому моменту, когда из её горла вырвался истошный крик, Харри уже вышел из здания и зашагал по авеню Фош, насвистывая себе под нос.

19

– Полетт и няня? – сказала я. – Не могу в это поверить. Какое потрясение ты, должно быть, пережил.

– Потрясение – не то слово, – сказал Харри. – Я решил, что в постели Полетт лежит какой-то мужчина, это само по себе было бы опасным, но увидеть вышедшую из спальни обнаженную прихрамывающую женщину, понять, кто она такая и чем они занимались… я был совершенно не готов к этому. Ты не подозревала?

– Нет.

Мы находились в моей спальне, Харри менял одежду Эдуардо на костюм, который он оставил у меня перед тем, как отправиться на авеню Фош. Я все ещё не могла поверить, что он сделал это – убил Полетт ради меня (ликвидация Роуз была совершенно случайной и не шла в счет.) Я не смогла бы придумать ничего более лестного для меня: он любил меня так сильно, что согласился убить по моей просьбе, пренебрег огромной опасностью, которая заключалась для него в таком поступке. Пусть даже, как я уверяла Харри прошлой ночью, полиция никогда не заподозрит его. Если только он как можно скорее уберется из моей квартиры.

Не знаю, какой извращенный ход мыслей заставил меня уговорить Харри воспользоваться «водолазкой» и брюками Эдуардо для совершения убийства Полетт. Этот шаг был рискованным. Возможно, это понравилось нам обоим. Мы любим риск, опасность, возбуждение.

– Сейчас без двадцати двенадцать, – сказала я Харри. – Тебе надо поторопиться. Не забудь воспользоваться задней лестницей.

К счастью, здание, где я жила, было не слишком роскошным, и в подъезде не сидела консьержка, но меньше всего мы хотели, чтобы Харри столкнулся с кем-то из жильцов. Поэтому он поднялся сюда по задней лестнице, чтобы взять одежду Эдуардо и оставить свою собственную.

– Что ты собираешься сделать с этими вещами? – спросил он, указывая на кепку, плащ, башмаки и солнцезащитные очки.

– Не беспокойся. Ты выполнил свою часть работы. Я выполню мою. Отправляйся в «Ланкастер» и не звони мне, что бы ни случилось. Ни сюда, ни на работу. Ты ведь понимаешь, как это важно? Мы не должны поддерживать связь между собой в ближайшее время.

Хотя я действительно любила Харри, как ни смогла бы полюбить ни одного другого мужчину, это не мешало мне предвкушать мою будущую жизнь в качестве миссис Иэн Николсон. Словно одно было никак не связано с другим, каким бы странным ни казалось такое положение.

Харри осторожно взял меня за плечи.

– Я хочу позаниматься с тобой любовью – прямо сейчас! Но мы должны быть благоразумными, верно?

– Да, дорогой.

Мы обменялись долгими, страстными, неблагоразумными поцелуями, которые обожгли наши души, оставили на них дымящиеся клейма. Сейчас, как и в двенадцатилетнем возрасте, я знала, что мы с Харри всегда будем вместе, сколько бы разлук нас ни ждало, какими бы долгими они ни были. Наши судьбы ещё не подвели нас к окончательному соединению, такие вещи, как время, темп жизни, нельзя подталкивать и подгонять. Они как бы обладают собственным разумом, и если вы не отдадитесь во власть течения, то непременно утоните. Вот в чем все дело. Я знала это, как и Харри. Самым потрясающим, восхитительным казалось то, что нам не было нужды говорить об этом, мы понимали друг друга без слов.

Если вы принадлежите друг другу, как мы с Харри, вам нет необходимости обсуждать некоторые моменты, особенно наиболее важные. Вы ощущаете все сердцем. Мне жаль людей (вероятно, их на свете процентов девяносто пять, если не больше), которые никогда не испытывали такой близости. В некотором смысле это чувство сильнее любви. Оно одновременно мистическое и невероятно реальное. Вероятно, здесь есть нечто сверхъестественное – я имею в виду полное взаимное отождествление между мной и Харри. Возможно, оно способно возникнуть только у людей, знающих друг друга с рождения.

– Хорошо, я ухожу, – сказал Харри, восстанавливая с помощью расчески свою явно дорогую прическу. – Береги себя, Алексис. Надеюсь, у тебя все сложится так, как ты хочешь.

– Ты имеешь в виду – с Иэном?

– Да.

– Надеюсь, у тебя тоже все получится. С Иэном.

– Он определенно стал центральной фигурой для нас обоих, верно?

– Лишь на мгновение, – напомнила я Харри. – Мы сами – центральные фигуры.

Харри оценивающе посмотрел на мое тело, прикрытое рыжим пеньюаром, лицо без косметики и завитые рыжие волосы, стянутые поясом от пеньюара.

– Из тебя получится красивая невеста, – сказал он.

– А ты снимешь три весьма успешных фильма.

– Думаешь, Иэн согласится финансировать мой проект?

– Я в этом уверена. Хотела бы я знать, когда мы встретимся снова.

Харри улыбнулся, прощая меня.

– И где?

Он вышел в дверь, и я осталась одна с остатками его маскировки. Сразу же надела перчатки из кожи антилопы, аккуратно свернула свитер и брюки Эдуардо, положила их обратно в шкаф Евы, где она их всегда хранила. Брюки ещё были влажными от дождя, но к утру они высохнут, к тому же ни Ева, ни Эдуардо не имели оснований подозревать, что эти вещи когда-либо покидали квартиру.

Потом я взяла кухонные ножницы и порезала кепку, плащ, перчатки и обувь Харри на мелкие кусочки. Башмаки были такими старыми и поношенными, что расчленить их на части не составило труда (повозиться пришлось только с подошвами). Я положила все в бумажный пакет, бросила туда солнцезащитные очки и спрятала его в моем шкафу за ярдами шелка, шифона, тафты и бархата, составлявшими подаренную Терезой коллекцию туалетов. Завтра я избавлюсь от этого пакета.

Утром я положила его в фирменную сумку мадам Терезы. Сильное похмелье помешало Еве пойти на работу. Я отправилась одна к станции метро на пятнадцать минут раньше обычного. Вместо того, чтобы сойти на моей обычной станции, я проехала ещё две станции и затем выскочила из вагона вместо с другими работающими парижанами – спешащими сонными людьми, которые окончательно придут в себя не раньше чем через час. Окруженная этой ничего не видящей толпой, я достала бумажный пакет и бросила его в ближайшую урну на углу какой-то безликой улицы.

– До сих пор не могу поверить, что они мертвы. – Я отлично играла свою роль с мадам, притворяясь, будто только услышала об убийстве из новостей.

– Тебе придется выждать подобающее время, чтобы наше набожное, лицемерное общество не обвинило тебя, а потом, Шоффе, ты станешь законной миссис Иэн Николсон. А мне придется подыскать новую манекенщицу. Что ж, c'est la guerre.[43] Где, по-твоему, ты будешь жить? Вы останетесь в Париже?

Я знала, что Иэн не захочет остаться в Париже после случившегося. Я так полюбила этот прекрасный, очаровательный, романтический город. Вероятно, Иэн пожелает вернуться в Лондон.

День прошел без каких-либо событий. В полдень я, как обещала, позвонила Еве. Она показалась мне такой же оглушенной похмельем, как и утром, когда я покинула её.

– Убиты жена Иэна и няня, – сказала я. – Ты можешь в это поверить?

Но даже эта шокирующая информация не пробилась сквозь пелену, окутавшую её сознание.

– Это ужасно, – вот все, что она сказала. – Ты не принесешь вечером аспирин? Моя голова раскалывается.

– Конечно.

Возвращаясь домой, я купила большую склянку с аспирином и экземпляр вечерней газеты. Двойное убийство освещалось на первой странице, там были большая фотография растерянной, плачущей Джинны и два маленьких снимка Полетт и Роуз. DEUX FEMMES BRUTALEMENT ASSASSINEES![44] – сообщал заголовок «Пари-суар». Согласно заметке мотивы убийства оставались неясными, и хотя полиция не исключала ограбление, возможно, речь шла о преступлении во имя страсти.

Мистер Иэн Ф. Николсон, директор известного коммерческого банка, согласно газете, прервал свою деловую поездку в Цюрих и вернулся в Париж, узнав сегодня утром о трагическом происшествии. Он сотрудничал с уголовной полицией, помогая ей найти подсказку относительно того, кто пожелал убить красивую светскую женщину и английскую гувернантку её дочери.

В газете не было намеков на то, что женщины предавались лесбийской любви перед нападением убийцы. Однако, по словам мадам Терезы, это упоминалось по радио. Странно. Никто из жертв не стал объектом изнасилования со стороны убийцы, замаскировавшегося под доставщика цветов и не оставившего отпечатков пальцев. «Очень профессиональная работа, написал репортер, почти восхищаясь мастерством Харри. – Крайне загадочное дело.»

– Несколько минут тому назад звонил Иэн, – сказала Ева, когда я вошла в её спальню. – Он обещал перезвонить в течение часа.

– Каким тебе показался его голос?

– Очень взволнованным, но Иэн старался держать себя в руках. Он ведь англичанин. Он очень хотел поговорить с тобой.

– Должно быть, он находится в состоянии шока, – сказала я; телефон в гостиной снова зазвонил. – Извини меня, это, вероятно, Иэн.

Это действительно был он.

– Шоффе, дорогая… – Его голос был напряженным, сдавленным. – Это просто невообразимый кошмар. Я провел полдня в полиции и до сих пор не могу поверить в реальность случившегося. Кому понадобилось совершить такое ужасное преступление?

Почему все спрашивают меня?

– Несомненно, это дело рук маньяка.

– Несомненно.

– Я не могу выразить, как я сочувствую тебе, Иэн. Откуда ты звонишь?

– Из дома, дорогая.

– Ты не считаешь, что тебе следует быть более осторожным, разговаривая по телефону? В данных обстоятельствах?

– Что ты имеешь в виду? Я определенно не убивал их. О, Господи. – Он тихо заплакал. – Ты знаешь, что негодяй украл очень дорогое колье с рубином, принадлежавшее Полетт? Но полиция не считает ограбление истинным мотивом преступления. Они думают, что это – всего лишь дымовая завеса.

– И что за ней скрывается?

– Ревность. Ревнивый любовник.

– Чей именно?

– Моей жены или Роуз.

– Но я не понимаю. Даже если одна из женщин имела любовника, почему он должен был ревновать?

– О, Господи, – снова произнес Иэн. – Все хуже, чем ты предполагаешь. Полетт и Роуз находились в любовной связи, этот сумасшедший узнал это и пришел в ярость. Во всяком случае, это версия полиции. Поэтому они не купились на имитацию ограбления.

– Полетт и Роуз? Но газеты ничего об этом не сообщали – во всяком случае, «Пари-суар».

– Знаю. По просьбе полиции пресса пока что не раскрывает лесбийский аспект истории. Полиция считает, что её работа облегчится, если убийца будет думать, что ищут просто грабителя, похитившего драгоценности. Я не знал о их любовной связи.

Я заколебалась и едва не сказала ему о радиосообщении, услышанном мадам этим утром. Он и так был достаточно взволнован.

– Как Джинна? – спросила я наконец.

– Врач дал ей слабое успокоительное, я нанял нянек для круглосуточного дежурства. Она все ещё в шоке. Она проснулась в тот момент, когда преступник покидал квартиру. Слава Богу, что она не встала с кровати раньше. Он мог убить и её.

– Право, Иэн, по-моему, нам не следует продолжать этот телефонный разговор. Ради тебя.

В трубке надолго воцарилась тишина. Не знаю, плакал он или просто сидел в опустевшей квартире – человек, чья жизнь перевернулась за одну ночь. Несчастный, разъяренный, агонизирующий мужчина, который в эту горестную минуту мог обратиться только ко мне.

– Я хочу видеть тебя, Шоффе.

– Я тоже хочу тебя видеть, но, думаю, будет разумней, если мы немного подождем. Полиция обязана включить тебя в список подозреваемых. Возможно, они прослушивают твой телефон.

– Мне плевать. Я невиновен и хочу видеть тебя. – Он помолчал в нерешительности. – Я люблю тебя, Шоффе. До этой минуты я не понимал, как сильно люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю.

Мы договорились встретиться и пообедать завтра вечером у меня. Это будет первая еда, которую я приготовлю моему будущему мужу. Я задумалась о том, что мне подать на стол.

20

Положив трубку, я решила приготовить что-нибудь для нас с Евой. Поскольку у нас закончились бакалейные изделия, мы обойдемся омлетом. Но у меня наконец-то пропал аппетит. Обычно в это время дня я умирала от голода, а сейчас меня беспокоила ноющая боль в желудке. Я много думала о Харри, о том, что он делает, что чувствует теперь, когда все закончилось. Испытывает ли он сожаление? Я – нет.

Ева тоже не слишком проголодалась. Я смешала две порции «кампари» с содовой и принесла их в спальню. Моя соседка все ещё читала газету и уже добралась до седьмой страницы.

– Пей медленно, – сказала я. – И ничего не говори. У тебя появится аппетит.

Она перевернула страницу, и я увидела внизу маленький заголовок: «АНГЛИЙСКАЯ АКТРИСА ПОЛУЧИЛА ТРАВМУ НА СЪЕМОЧНОЙ ПЛОЩАДКЕ.» С полосы на меня смотрела жена Харри, Сара Эймс, лицо которой я запомнила по двум фильмам Рэнка.

– Дай мне это.

К изумлению Евы, я выхватила газету из её рук. По данным информационного агентства «Пари-суар», Сара Эймс была выброшена лошадью из седла во время съемок последней сцены фильма «Хорошенькое дельце». Актриса скатилась со склона холма. Ее немедленно доставили в больницу «Ливанский кедр», где группа специалистов диагностировала серьезное повреждение позвоночника. Врачи сомневались в том, что мисс Эймс сможет когда-либо ходить. Режиссер фильма не смог объяснить причину несчастного случая. Он заявил, что мисс Эймс ездила на этой лошади в течение всего периода съемок, животное было обучено для работы в кино, а сама актриса была опытной наездницей. В конце заметки упоминалось, что Сара Эймс замужем за своим американским менеджером, Харри Маринго, в настоящее время улетевшим по делам в Париж.

– В чем дело? – спросила Ева, пристально глядя на меня. – Ты побледнела.

Я пробормотала что-то насчет того, что Иэн участвует в важной финансовой сделке, связанной с Сарой Эймс, и что теперь проект не состоится.

– Бедный Иэн, – добавила я. – Похоже, фортуна отвернулась от него. Ему за один день досталось со всех сторон.

– Ты действительно его любишь? – спросила Ева, тронутая моим сочувствием.

Она не знала, что я сдерживала слезы, боясь заплакать из-за Харри, а вовсе не из-за Иэна. Харри так хотел снять эти три фильма со своей женой в главных ролях, а теперь это стало невозможным. Что он будет делать, вернувшись в Калифорнию?

– Конечно, я люблю его. Почему, по-твоему, я оставалась с ним последние два года? Роман с женатым человеком – небольшое удовольствие.

– Похоже, я судила о тебе превратно, – сказала Ева. – Ты не такая холодная и эгоистичная, как я всегда считала. Пожалуйста, прости меня.

– Тут нечего прощать.

Я отправилась на кухню, чтобы взбить яйца для нашего omelette aux fines herbes.[45] Но я не могла избавиться от тревоги за Харри и его будущее. Оно казалось таким неясным. Я очень сочувствовала Харри. Оказалось, как и Иэн.

– Он очень предприимчивый малый, – сказал Иэн следующим вечером, поглощая приготовленную мною на обед телятину. – Как жаль, что карьера его жены оборвалась. Я собирался предоставить ему кредит. Решил, что это будет захватывающей авантюрой, чем-то свежим для скучного старика.

– Ты вовсе не скучный старик, дорогой.

– Полиция тоже так считает. Она следит за мной со вчерашнего дня. Агент в штатском находится сейчас на другой стороне улицы.

Мое сердце забилось чаще.

– Я знала, что нам следует немного подождать, говорила тебе об этом, Иэн. Столь скорая встреча представляет для нас опасность.

– Опасность? Что они могут доказать? Что я из-за тебя нанял человека для убийства моей жены и няни? Это абсурд.

– Почему они следят за тобой?

– Наверно, хотят проверить все версии, даже самые невероятные. Это их работа.

– Значит, они совсем не продвинулись в расследовании?

Иэн положил вилку и вытер рот.

– Нет, дорогая, и я сомневаюсь в том, что они когда-либо добьются успеха. Они даже не располагают словесным портретом преступника, знают лишь его рост и то, что он говорит по-французски с провинциальным акцентом. Это сообщила полиции продавщица из цветочного магазина – единственный разглядевший его человек. Консьержка видела только букет желтых роз и стоявшую в тени фигуру.

Меньше чем через двадцать четыре часа после совершения преступления газеты начали называть его «убийством с желтыми розами».

– Когда состоятся похороны? – спросил я.

– Завтра.

Я вздрогнула.

– Все это так ужасно.

– Постарайся не думать об этом. Мы больше не будем обсуждать эту тему. Давай больше никогда в жизни не говорить о случившемся.

Свист чайника прервал нашу беседу. Я пошла в кухню и налила кипяток в кофейник, надеясь, что кофе придется Иэну по вкусу. На десерт у нас был апельсиновый пирог. Должна сказать, что он целиком достался Иэну. Даже после убийства я должна была по-прежнему заботиться о моей талии.