Библиотека литературы США

НАЧАЛО АМЕРИКАНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

В этом томе «Библиотеки литературы США» читатель знакомится с образцами американской прозы XVII и XVIII столетий.

XVII столетие представлено «Историей поселения в Плимуте» Уильяма Брэдфорда. XVIII — «Автобиографией» и маленькими памфлетами Бенджамина Франклина и «Письмами американского фермера» Сент Джона де Кревекера.

Литература США первоначально возникла как ответвление английской словесности и лишь в ходе формирования американцев как самостоятельной нации приобрела характерные черты и особенности, позволившие в дальнейшем американскому народу сделать свой вклад в общемировую культуру.

«Соединенные Штаты… были основаны мелкими буржуа и крестьянами, бежавшими от европейского феодализма с целью учредить чисто буржуазное общество…» — писал Энгельс о начальном периоде американской истории[1].

В Англии XVII столетия борьба с отживающими экономическими и политическими институтами феодализма была первое время облечена в форму религиозного брожения, и бунтарями в ту пору выступали различные протестантские секты, подвергавшиеся всю первую четверть века жестоким церковным и правительственным преследованиям.

Одна из таких религиозных общин, зародившаяся в крестьянско-ремесленной среде в Ноттингемпшире, бежала от кар и преследований сначала в Голландию, а позднее в Америку. Именно этой общине — «сепаратистам», — принадлежавшей к одному из крайних направлений в английском протестантском движении, было суждено основать в 1620 году Плимутское поселение у полуострова Кейп-Код, на восточном побережье Североамериканского материка.

Хотя это было уже второе английское поселение (первое было основано за тринадцать лет до того в Виргинии), ему отводится в американской национальной истории особое место и с ним исторически связано наибольшее число памятных дат и реликвий, почитаемых в США вплоть до нашего времени.

Имя парусника «Мэйфлауэр» («Майский цветок»), на котором поселенцы после долгого и опасного плавания подошли к полуострову Кейп-Код, известно каждому американскому школьнику. Отмечается дата высадки «отцов пилигримов» и день торжеств после первого урожая (День Благодарения в четвертый четверг ноября). В США считается также «престижным» возводить свою личную генеалогию к какому-нибудь из пассажиров «Мэйфлауэра» и по сей день существует общество лиц, претендующих на такое родство.

Нет недостатка и в произведениях художественной литературы и изобразительного искусства, идеализирующих, подчас неумеренно, все эти события.

Даже в «Сватовстве Майлса Стэндиша» У.-Г. Лонгфелло, относящемся к американской классике, жизнь плимутских поселенцев представлена как пастораль, нарушаемая лишь набегами «кровожадных» индейцев.

В канун высадки на материк, 22 декабря 1620 года, на «Мэйфлауэре» было также составлено знаменитое «Соглашение», в котором будущие основатели Нового Плимута заявляли о создании «гражданского политического сообщества» для разработки в дальнейшем ради общего блага колонии «справедливых и равных законов», для всех обязательных.

Долгое время американские историки апологетического направления восхваляли договор на «Мэйфлауэре» как основу всего последующего буржуазно-демократического законодательства в США. Однако новейшие исследователи усматривают в нем не только антифеодально-освободительную тенденцию, но и зародыш последующих ограничений гражданских свобод, ибо равенства у новоприехавших не было. Наряду со «святыми» (saints), как именовали себя полноправные члены сепаратистской общины, на «Мэйфлауэре» плыли и «чужаки» (strangers), подлежавшие морально-религиозной «опеке» «святых», а также работники — «сервенты», которым предстояло отработать расходы хозяев на их переезд, прежде чем претендовать на какие-либо права.

Книга Уильяма Брэдфорда (1590–1657) содержит предысторию сепаратистской общины сначала на севере Англии (автор примкнул к ней еще в ранней юности), а позднее в Голландии. Это — первая, меньшая часть книги. Во второй, собственно американской части своего сочинения Брэдфорд выступает как летописец-хронист и дает погодичную, порою весьма подробную и снабженную комментарием хронику «дней и трудов» поселенцев. И ранее выделяясь в общине как активный участник, он вскоре стал губернатором Нового Плимута, многолетним руководителем и наставником всего поселения.

Чтобы понять пафос книги, значение, какое автор придает своей хронике, надо ясно представить, что «отцы пилигримы» считали себя выполнителями определенной им свыше «божественной миссии». Они полагали, что их толкование религиозно-нравственных задач человека и назначения его на земле является единственно правильным и что они пересекли океан, чтобы беспрепятственно претворить свою теорию в жизнь.

Все, что встречало их, и трудности и успехи колонии, толковалось ими исключительно по этому признаку: несчастья — как проявления божьего гнева, удачи — как благословение небес.

Помехи, или то, что они полагали помехами на пути к поставленной цели, подлежали безусловному осуждению и устранению.

При таком сугубо религиозном обличье практика их была целиком буржуазной. Маркс характеризует протестантизм как буржуазную разновидность христианства. После недолгого совместного ведения хозяйства новоплимутцы поделили общую землю колонии на участки, передаваемые в личное пользование, а далее и в собственность. Наряду с характерным для пуритан аскетизмом, простотой и строгостью нравов, по мере того как экономика колонии крепла, все более ценились скопидомство и сметка в коммерции как добродетели, украшающие христианина и отвечающие предъявляемым к нему нравственным требованиям. Отсутствие на новой земле сословных и прочих преград к независимой экономической деятельности служило для колонистов социальной гарантией и одновременно — в их толковании — «божественной санкцией» правильности избранного ими пути. Все сильнее возраставшее имущественное неравенство их не смущало. Когда Брэдфорд на более поздних страницах своего сочинения сетует на ухудшение нравов среди колонистов, он упускает из виду имущественный, экономический фактор, который с течением времени подтачивает ветшающую, становящуюся все более формальной религиозную оболочку их жизни.

Если подходить к книге Брэдфорда — ее композиции, элементам стилистики, лексике — как к образцу словесности своего времени, ее легко трактовать как мемуарную, деловую, религиозно-нравственную английскую прозу первой половины XVII столетия. Но если взять ее в целом как литературно-исторический памятник, запечатлевший начальные шаги и первые думы одной из особо характерных по своим устремлениям группы английских поселенцев на неосвоенном еще европейцами клочке колонизуемой заокеанской земли, ее можно с не меньшим правом рассматривать как один из начальных, а в некотором смысле и краеугольных камней в фундаменте будущей американской культуры.

В наиболее основательной американской антологии литературы США XVII столетия один из ее составителей и комментаторов пишет, что из всей литературы американского пуританства «История поселения в Плимуте» Уильяма Брэдфорда «с наибольшим правом может быть поименована произведением искусства»[2]. Конечно, трудно было бы ожидать, чтобы в горстке протестантских сектантов, прибывших из Англии за океан, оказался еще один Мильтон или даже Джон Беньян. Да и общее отношение идеологов американского пуританства к литературе, к искусству как суетному началу, отвлекающему человека от главных религиозно-моральных задач, не способствовало совершенствованию артистических сторон в новой заокеанской культуре. Знакомясь с повествованием Брэдфорда, более чем перегруженным библейскими цитатами и коммерческой деловой перепиской, современный читатель — при всей ценности книги как исторического источника — лишь с очень большим сомнением отнесет ее к изящной словесности.

И тем не менее определенные поводы к тому существуют.

Не слишком часто, но все же время от времени читатель встречает страницы, где непосредственное чувство, эмоция преодолевают деловитую сухость губернатора Брэдфорда и дают достаточно яркий, в определенной мере художественный эффект.

Таковы, например, разделы, посвященные высадке и первым шагам «пилигримов» (это имя пассажирам «Мэйфлауэра», кстати, первым дал Брэдфорд) в новой суровой стране — а условия были настолько тяжелыми, что половина новоприбывших, не перенеся испытаний, умерла в тот же год. Такова посмертная похвала одному из духовных вождей и наиболее образованных членов колонии Уильяму Брюстеру, описание жизни которого должно, по замыслу автора, служить примером и для него, и для всех остальных. Такова, в другом роде, исполненная сарказма характеристика одного из прибывших позднее в роли священнослужителя некоего Джона Лайфорда, скрывавшего — в сатирическом освещении автора — под ханжеской маской паразитизм, распущенность и интриганство.

Заслуживает внимания автобиографизм, вносимый Брэдфордом в книгу, — история жизни крестьянского сына и автодидакта, мужественного, готового к жертвам во имя своих убеждений. Отметим и чуждость Брэдфорда литературным претензиям, прокламируемое им уже в самом начале книги стремление к «простому стилю», доступному широкому кругу читателей.

Брэдфорда трудно причислить к оригинальным мыслителям — В.-Л. Паррингтон, известный историк общественной мысли в США, не посвящает ему ни строки, — но очевидная искренность Брэдфорда, наивная подчас прямота, нечуждость — к случаю — юмору заметно выделяют его из числа ищущих лишь славы и выгоды честолюбцев и казуистов, которых находим немало среди лидеров американского пуританизма этого времени.

В заслугу ему можно также поставить терпимость к недолго пробывшему в Плимуте Роджеру Уильямсу, выступавшему за свободу совести и в защиту прав индейского населения. Этот близкий к левым левеллерам в Англии передовой и высокообразованный идеолог, друг Мильтона и Генри Вэйна, подвергся в дальнейшем преследованиям в более фанатичном соседнем с Плимутом Массачусетсе.

При том не следует преувеличивать гуманность или широту взглядов губернатора Брэдфорда.

Всех «благочестивых pilgrim-fathers («отцов-пилигримов»)», как пишет Маркс, сближало беспощадное отношение к коренному населению колонизуемых территорий, американским индейцам, которые на первых порах бескорыстно оказали неоценимую помощь европейским пришельцам (научили их местным методам земледелия и рыболовства).

Правда, однажды, в интересах поддержания законности, три колониста были преданы в Плимуте казни за убийство и ограбление встреченного индейца. Однако, коль скоро грубо обманываемые навязываемыми им «договорами» индейские племена решались открыто противодействовать экспансии белых захватчиков, Брэдфорд, как и другие пуританские руководители, проявляет безжалостность. Так, повествуя об уничтожении огнем и мечом индейцев-пекотов в 1637 году, проведенном Массачусетским и Коннектикутским поселениями (плимутцы не подоспели к расправе), Брэдфорд сообщает: «Страшно было взирать, как они заживо жарятся в пламени, в то время как потоки их крови, заливая огонь, вызывают невообразимый чад и зловоние. Но победа была сладостной жертвой, и они вознесли хвалу господу».

Эти позорящие губернатора Брэдфорда строки заставляют читателя вспомнить о фанатической ярости пуритан — так, десятилетием позднее, богомольные солдаты Кромвеля зверствовали в Ирландии, считая «папистов» (католиков) недостойными жалости. Встает и вопрос об уже зарождающемся американском расизме, с точки зрения которого индеец был не более чем «частью флоры и фауны»[3] колонизуемых территорий, которую надлежало эксплуатировать или же истреблять.

Нельзя не отметить, что посреди многочисленных «чудес свыше», какими они спешили объявить все свои удачи и достижения, выделяется сотворенное американскими пуританами несомненное экономическое, чисто буржуазное чудо — превращение сохранившегося у индейских племен кровавого воинского атрибута эпохи родовых отношений в пользующийся спросом товар.

«Пуритане Новой Англии — эти виртуозы трезвого протестантизма, — писал Маркс в «Капитале», в главе «Так называемое первоначальное накопление», — в 1703 г. постановили… выдавать премию в 40 ф. ст. за каждый индейский скальп… в 1744 г., после объявления в районе Массачусетского залива одного племени бунтовщическим, были назначены следующие цены: за скальп мужчины 12 лет и старше 100 ф. ст. в новой валюте… за скальп женщины или ребенка — 50 фунтов стерлингов»[4].

О том, что с окружающими индейскими племенами были реально возможны и сотрудничество, и дружба, свидетельствует практика того же Роджера Уильямса в основанном им поселении в Род-Айленде. Более того, он изучал быт и внутриплеменную жизнь соседей-индейцев и написал о них книгу. Однако практика большинства других американо-пуританских колоний была прямо противоположной, направленной на оттеснение и истребление индейцев.

Оценивая наследие пуританизма в США в целом, надо сказать, что плебейско-демократические традиции английского пуританства исторически сыграли определенную прогрессивную роль в подготовке американской буржуазной революции XVIII столетия.

По-иному было в сфере культуры и литературы.

Если на мощном стволе вековой английской культуры пуританизм был не более чем боковой ветвью дерева, то, привитой в заокеанских колониях к «дичку» новосоздаваемой цивилизации, он вошел в плоть и кровь новой нации и надолго стал одним из формирующих факторов в общедуховном развитии страны. Не умершая в пуританские годы традиция Чосера и елизаветинцев и антипуританская сатира периода Реставрации действовали активно лишь в Англии; США оставались заводью пуританизма все XVII столетие и большую часть XVIII. Борьба с его цепкими пережитками оставалась актуальной для американской литературы и позже, вплоть до начала нашего века[5].

Если говорить об иных, не запятнанных фанатизмом и ханжеством сторонах пуританской культуры, формировавших национальный характер и духовный облик американца, то к пуританской традиции в определенной мере относятся и суровые черты романтизма Натаниеля Готорна и Германа Мелвилла, ригоризм Эмерсона и Торо, моральная сосредоточенность в творчестве Сары Орн Джуэт и Эмили Дикинсон.

При жизни Франклина получила известность шутливая эпитафия, написанная им самому себе еще молодым человеком — историки американской литературы именуют ее «знаменитейшей из созданных в США эпитафий».

Эта автоэпитафия Франклина весьма показательна для тех перемен, которые произошли в духовной жизни американских колоний за столетие, протекшее с высадки пассажиров «Мэйфлауэра». В душном мире нетерпимости новоанглийских теологов повеяло свежим воздухом. С характерным деистическим свободомыслием юный автор непринужденно трактует основополагающий пуританский догмат о бессмертии души в терминах своего типографского ремесла. Русский текст анонимного переводчика, напечатанный в 1780 году в петербургском журнале, с несомненным искусством передает пародийно-торжественную стилистику подлинника[6].

В ряду замечательных людей, прославивших век Просвещения, американец Франклин занимает видное место. Он не был великим ученым, как Ломоносов, или великим социальным мыслителем, как Жан-Жак Руссо, или великим политическим писателем подобно Вольтеру. Но во все эти сферы интеллектуально-общественной деятельности, которые мощно преобразовывала революционизирующая мысль Просвещения, Франклин внес бесспорный вклад. Он также сумел сочетать в своей жизни и личности эти широкие интересы своеобразным и гармоническим образом.

Долгая жизнь Франклина захватила чуть ли не весь XVIII век. Он пережил почти всех своих современников, великих писателей европейского Просвещения, и в полной мере реализовал программу, возможную для передового человека своего поколения: прошел путь просветителя от пропаганды начатков деистических и антиабсолютистских идей до практического участия в борьбе за буржуазно-демократическую республику в последней четверти века.

Франклин родился в 1706 году в Бостоне. Младший сын переселившегося из Англии, обремененного многодетным семейством ремесленника, он с двенадцати лет уже начал грудиться. В своей «Автобиографии» Франклин подробно рассказывает, как, будучи учеником в типографии в этом крупном по тому времени городе, он жадно и самоотверженно занимался самообразованием, как пристрастился к печатному делу и к книге, стремясь стать самому типографщиком — наборщиком, автором, редактором и издателем в одном и том же лице, — как в то время бывало принято.

Весь средний период жизни Франклина тесно связан с другим городским центром колониальной Америки — с Филадельфией. Начав с малого, он развернул здесь широкую и настойчивую просветительскую деятельность. Он организует сообщество ремесленников и подмастерьев, которое ставит своей целью самообразование, борьбу с религиозной нетерпимостью и распространение полезных знаний. Позднее, когда он заводит свою типографию, он предпринимает издание газеты и расходящихся по стране календарей-альманахов. Пропагандируя деистические идеи и научное знание, издания Франклина исподволь подрывают теологическую и клерикальную традицию в культуре колониальной Америки. Типография приносит доход, Франклин становится состоятельным человеком и вынуждает считаться с собой чванную квакерскую филадельфийскую буржуазию. Он добивается ответственных должностей в муниципальных органах Пенсильвании, проявляет инициативу в создании общественных учреждений, в том числе городской больницы (первой в Америке) и публичной городской библиотеки, основывает училище для юношества, из которого вырастает в дальнейшем Пенсильванский университет, и в 1743 году создает Американское Философское общество, объединяющее американских ученых.

Довольно рано Франклин начинает самостоятельно выступать по интересующим его научным проблемам. Маркс высоко оценивает высказывания молодого Франклина по вопросам, касающимся политической экономии.

«Первый сознательный, почти тривиально ясный анализ меновой стоимости, — пишет Маркс, — сводящий ее к рабочему времени, мы находим у человека Нового Света, где буржуазные производственные отношения, ввезенные туда вместе с их носителями, быстро расцвели на почве, на которой недостаток исторической традиции уравновешивался избытком гумуса. Этот человек — Бенджамин Франклин…»[7].

В середине 40-х годов Франклин предпринял свои первые опыты по изучению атмосферного электричества. Отсутствие специальной теоретической подготовленности ограничивало поле его исследований. Однако выдающееся дарование экспериментатора и изобретателя позволило Франклину сделать важные практические выводы из своих научных открытий. После знаменитого опыта с запуском в грозовую тучу оснащенного металлическим острием бумажного «змея» Франклин приходит к идее громоотвода.

Достижения Франклина в далекой заокеанской стране вызвали сенсацию в европейских ученых кругах. «Никто бы не чаял, чтобы из Америки надлежало ожидать новых наставлений о электрической силе, а однако учинены там важнейшие изобретения, — писали летом 1752 года «Санкт-Петербургские ведомости». — В Филадельфии, в Северной Америке, господин Вениамин Франклин столь далеко отважился, что хочет вытягивать из атмосферы тот страшный огонь, который часто целые земли погубляет». Ломоносов, сам занимавшийся вопросами атмосферного электричества, с большим интересом отнесся к экспериментам Франклина. В течение 50-х и 60-х годов многие из европейских ученых обществ включили американца как равного в состав своих членов, а университеты поднесли ему почетные ученые степени. Он стал известен в Европе как «доктор Франклин».

Громоотвод не принадлежит к самым крупным изобретениям XVIII столетия. Но трудно назвать другое открытие, которое так настраивало бы на полемический лад в борьбе с суеверием, вызывало бы такое озлобление церковников и так подходило бы для пропаганды научного знания в самых широких массах. Это было изобретение «с идеологией». Позднее, когда создатель громоотвода стал одним из видных вождей американской Войны за независимость, получила широкую известность латинская подпись Тюрго под изданным во Франции гравированным портретом Франклина: «Eripuit coelo et fulmen sceptrumque tyrannis» («Исторгнул молнию с неба и скипетр у тирана»). Радищев приводит ее в своем «Путешествии из Петербурга в Москву».

Долгое время, пока не были исчерпаны конституционные формы борьбы с метрополией, Франклин живет и работает в Англии в качестве представителя Пенсильвании, Массачусетса (позднее и Джорджии), энергично отстаивает в английских королевских инстанциях экономические и политические интересы колоний, ведя одновременно неофициальную кампанию в печати. Когда политический разрыв становится неизбежен, он возвращается в Филадельфию, чтобы принять деятельное участие в революционных событиях. Как один из руководящих делегатов Второго Континентального конгресса он участвует в редактировании написанной Джефферсоном американской Декларации независимости, одного из важных политических документов буржуазной революции XVIII столетия.

Используя противоречия в лагере абсолютизма, восставшие американцы ищут военной и финансовой помощи у Людовика XVI, главного соперника Англии в Европе и за океаном. Франклин появляется при версальском дворе, заключает американо-французский союз и ведет искусную дипломатическую борьбу против лондонского правительства. В успешном выполнении этой ответственной миссии ему немало помогают его авторитет как ученого и писателя и обширные связи с научными и литературными кругами в Европе.

В 1785 году Франклин вернулся на родину и прожил в Филадельфии еще несколько лет. В 1790 году он скончался.

Незаконченная (выполненная едва ли на треть) «Автобиография» Франклина — важный памятник американской словесности XVIII столетия. Его обширное литературно-публицистическое и эпистолярное наследие представляет непреходящую ценность для истории американской культуры и восполняет недописанные главы задуманной книги[8].

Своей безыскусственностью и прямотой «Автобиография» как бы наследует «простому стилю» губернатора Брэдфорда, но полностью свободна от тяготевшей над всем, что вышло из-под пера пуритан, «божественной санкции». Вместе с «божественной санкцией» уходит и вековой пиетет перед книжной торжественностью библейской прозы как литературного образца. Франклин чуток к повседневному разговорному языку и прибегает к нему без стеснения.

Особое место «Автобиографии» Франклина — первого американского литературного произведения, получившего известность в Европе, — в немалой мере объясняется тем, что он выступает в ней не только автобиографом, но также как бы создателем нового, выдвигаемого эпохой положительного литературного персонажа. Сын мыловара, ремесленник-типографщик, скромный гражданин Филадельфии, он становится «велик и знаменит», опираясь не на родовитость и знатность, а лишь на трудолюбие и разум.

В качестве посла первой буржуазной республики он стоял в темном квакерском платье перед раззолоченными царедворцами и монархами и разговаривал с ними с уверенностью представителя нового класса, вступившего на историческую арену. В таком зрелище было от чего возгордиться и прийти в умиление людям из поднимающихся социальных низов. Горячо убеждая Франклина довести до конца историю своей жизни и деятельности, его друг англичанин Воуэн так говорит во включенном Франклином в книгу известном обращении к нему: «Ваш рассказ о себе покажет, что Вы не стыдитесь своего происхождения… Вы доказываете, как это малосущественно, когда дело идет о счастье, добродетели и величии», и заключает, что, когда книга появится, она будет полезнее для человечества, «чем все жизнеописания Плутарха, взятые вместе».

Франклин-сатирик — выдающаяся фигура американской литературы XVIII столетия. Его маленькие памфлеты входят по праву в общемировое сатирическое наследие эпохи. Они были написаны частью в ходе борьбы американских колоний за независимость («Об экспорте преступников в колонии», «Эдикт прусского короля», «Продажа гессенцев» и др.), частью в борьбе с социальным злом в молодой американской республике («Заметки о североамериканских дикарях», «О торговле рабами» и др.). Метод Франклина-сатирика своеобразен. Он редко негодует «в открытую». Под маской строгой, как бы беспристрастной подачи фактов он методично разоблачает противника, после чего представляет читателю сделать самому неизбежные выводы. Прочитав «Заметки о североамериканских дикарях», читатель не может не задаться вопросом, кого же на самом деле надо именовать североамериканскими дикарями — американских индейцев или белых захватчиков?[9]

С той же целью, желая подвести читателя к самостоятельным выводам, Франклин прибегает к мистификациям, искусно вводя в оборот вымышленные скрыто-пародийные «документы», бросающие беспощадно-разоблачительный свет на проявления феодально-абсолютистского произвола («Продажа гессенцев») или рабовладение в буржуазной Америке («О торговле рабами»). В этом последнем он в речи восточного деспота и пирата, якобы вычитанной им в некоем старинном издании, развивает аргументацию против освобождения захваченных в плен христиан, почти дословно воспроизводящую доводы сторонников рабовладения в США, и выражает далее свое недоумение и удивление по поводу этого постыдного сходства.

Сатирические мистификации Франклина имели шумный литературный успех у современников.

Анализируя дальнейшую репутацию Франклина как идеолога и писателя, необходимо коснуться собственно буржуазных моментов в его жизни и творчестве.

В 30–50-х годах в Филадельфии — и в выпускаемой им газете и в альманахах — Франклин вел активную пропаганду повседневной житейской морали в духе новых буржуазных воззрений, проповедуя бережливость, расчетливость и коммерческое благоразумие. В этих произведениях Франклина («Путь к богатству», «Совет старого торговца молодому торговцу» и др.) специфически буржуазный момент выражен очень отчетливо и заставляет читателя помнить, что автор и сам одно время был торговцем, нажившим себе состояние.

Когда в новом столетии романтики подвергли запальчивой критике утилитаризм Просвещения, попытку рассматривать и природу, и душевный мир человека лишь с критериев полезности, они обрушили свой гнев на Франклина, который давал в этом смысле особенно сильные основания для критики. Китс назвал его «квакером, набитым скаредными поучениями», а Карлейль «прародителем всех будущих янки», имея в виду торжество материальной выгоды над духовными интересами человека, столь характерное для ведущих тенденций жизни и деятельности в заокеанской буржуазной республике.

Действительно, канонизованный к тому времени в США, хрестоматийный Франклин представлял собою довольно жалкое зрелище. В его образе было старательно вытравлено все, что выходило за рамки примитивно-буржуазного здравого смысла. Это был американский благонамеренный бюргер, какой-то бизнесмен XVIII столетия. Рисовать так, однако, Франклина можно только вопреки исторической истине. Ни взгляды, ни личность Франклина-просветителя никак не укладываются в рамки буржуазно-охранительной идеологии. И он сам не по плечу тем из своих соотечественников, кто пытается его истолковывать в этом духе.

В вопросах об отношении к религии Франклин проявлял известную осторожность. Хорошо зная нравы американских церковников, он не шел дальше признания в деизме даже в частных письмах к друзьям. Тем не менее его крупные заслуги в деле расшатывания традиционного религиозного мировоззрения в США остаются бесспорными. Добавим, что один из его французских друзей оставил свидетельство, что Франклин «почитал только великую природу».

Возвратившись на родину, когда закладывались основы американской буржуазной республики, уже обремененный годами и томимый недугами престарелый Франклин остается верным своим основным демократическим и просветительским идеалам. В «Вопросах и замечаниях по поводу перемен в конституции Пенсильвании» (1789) он резко выступает против создания верхней палаты, представляющей крупную собственность. «Или вы полагаете, что мудрость непременный спутник богатства?..» — не скрывая насмешки, вопрошает Франклин.

По поводу рабства негров некоторые из американских просветителей под давлением влиятельных в Конгрессе южных плантаторов заняли половинчатую позицию. Такого упрека нельзя сделать Франклину. Возглавляя Пенсильванское общество за освобождение негров, он подписал обращение к Конгрессу о законодательном запрещении рабовладения на всей территории США и, потерпев неудачу, опубликовал за месяц до смерти свой бескомпромиссный памфлет «О торговле рабами».

Хотя «Письма американского фермера» бесспорно принадлежат американской литературе, их автора трудно без оговорок признать подлинно американским писателем. Не говоря уже о Франклине, этом живом воплощении материальных и духовных интересов английских колоний в Америке XVIII столетия, даже йоркширский крестьянин Брэдфорд, ступивший впервые на американский берег с «Мэйфлауэра», был более американцем, чем этот американизировавшийся (и далее полностью «разамериканизировавшийся») француз.

И «Письма» его — своеобразное сочетание подлинных наблюдений над жизнью американцев в годы, предшествующие борьбе за независимость США, и сильно идеализированных представлений об английских колониях в Америке, насаждавшихся некоторыми из писателей французского Просвещения в те же годы в Европе.

Весьма знаменательно в этом смысле посвящение Кревекером своей книги «аббату Рейналю». Тесно связанный с французскими просветителями, Г.-Т. Рейналь, выпустивший в 1770 году широко читавшуюся «Политическую и философскую историю поселения и торговли европейцев в обеих Индиях», рисовал из своего парижского далека жизнь колонистов в Америке как род руссоистской утопии.

Мишель-Гийом Жан де Кревекер (1735–1813) родился в дворянской семье в Нормандии и получил первоначальное образование в иезуитском коллеже. Повздорив с отцом, он уехал сперва в Англию, а оттуда в 1755 году в Канаду, где участвовал в англо-французской войне сперва как топограф, а позже как офицер в регулярных французских частях. После разгрома французов он переехал в Нью-Йорк и, оставшись в английских колониях, принял имя Джеймс Гектор Сент Джон. Десять лет он вел бродячую жизнь, работая попеременно то землемером, то торговцем вразнос, заходя в своих странствиях в малонаселенные районы и часто общаясь с индейцами. В 1769 году он женился на дочери состоятельного землевладельца и, купив сто двадцать акров лесистой земли в колонии Нью-Йорк, расчистил своими силами почву для земледелия, выстроил дом, вырастил сад и прожил еще десять лет в качестве американского фермера, совершенствуя и расширяя хозяйство и время от времени путешествуя.

Он был, однако, не рядовым колонистом, обрабатывающим землю для хлеба насущного, но образованным «фермером-джентльменом» и «землепашцем-философом», черпающим моральное и эстетическое удовлетворение от жизни на лоне природы. Ферма давала доход, и вскоре он получил возможность уделять время литературным занятиям и написал свои первые очерки.

Трудно представить, чтобы этот фермер-философ был настолько оторван от политической жизни страны, как фермер Джеймс в его книге, но, как видно, он тоже воспринял восстание американцев против британского гнета и начало Гражданской войны как трагический крах своего наполовину реального, наполовину дополненного воображением беспечального мира.

В 1779 году, оставив семью в Америке, он решает ехать во Францию, чтобы восстановить связь с родными, и, быть может, туда перебраться. После множества злоключений (англичане в Нью-Йорке заподозрили его в шпионаже и держали в военной тюрьме) он добрался к концу 1780 года до Лондона, где и продал издателю взятые им с собой «Письма американского фермера», которые были опубликованы в Лондоне в 1782 году.

В том же году Кревекер переезжает в Париж, где благодаря своим аристократическим связям становится вхож в литературные салоны столицы. В атмосфере уже определившейся победы американско-французских армий над англичанами и отчасти под эгидой французских друзей Франклина он получает известность как автор вышедших в Лондоне «Писем», готовит расширенный французский вариант своей книги и вскоре, как признанный знаток американских колоний, добивается должности французского консула в обретших уже независимость США. По прибытии в Нью-Йорк Кревекер, к ужасу своему, узнает, что дом его в ходе военных действий сожжен, жена умерла, семейство рассеяно. Таков был горький конец жизни и мечты Кревекера в роли американского фермера.

В течение следующих нескольких лет он деятельно исполнял свою должность французского консула в США. На протяжении 1780-х годов «Письма американского фермера» выдержали два французских издания, вышли в Германии, в Голландии и получили европейскую репутацию (из объявлений петербургских и московских книгопродавцев видно, что книга была известна и русским читателям)[10]. В 1790 году Кревекер навсегда покидает Америку. В 1801 году он еще раз выступает в печати уже по-французски, опубликовав в Париже трехтомное «Путешествие по Верхней Пенсильвании и штату Нью-Йорк», несколько хаотичный свод накопившихся у него сведений об Америке.

Почти через полтора века после первого выхода «Писем» в США увидели свет сохранившиеся в архиве семьи Кревекеров во Франции еще одиннадцать очерков и незавершенные драматические сцены под названием «Пейзажи», не включенные автором в книгу[11].

«Письма американского фермера» были написаны Кревекером, как указано им на титуле, «для сведения друга, живущего в Англии».

Хорошо известные слова Маркса, что США были «обетованной землей» для «миллионов безземельных Европы»[12], выражали вполне реальные обстоятельства эмиграции пауперизоввнпых крестьян и ремесленников из феодально-сословного Старого Света, мечтавших стать независимыми земледельцами га океаном. Такие важнейшие главы у Кревекера (составляющие почти треть его книги), как «О положении, чувствах и радостях американского фермера» и «Что такое нмсриканец?», собственно говоря, отражают эти реальные обстоятельства, но в сильно идеализированном автором виде.

«Здесь все ново, мирно и благодетельно», — сообщает «американский фермер» своему воображаемому европейскому адресату. «Война никогда не опустошала наши поля, вера наша не угнетает земледельцев, нам чужды феодальные учреждения… Законы наши просты и справедливы; мы — народ земледельцев, земледелие наше ничем не ограничено, и потому все вокруг цветет и преуспевает». И далее: «Когда европеец приезжает в Америку, его намерения и взгляды кажутся узкими… Но… уже с первыми глотками нашего воздуха он начинает строить планы и замышлять предприятия, о которых у себя на родине не смел бы и мечтать». Кревекер иллюстрирует эти слова во вставной новелле «Повесть об Эндрю, шотландце с Гебридских островов» — истории нищего иммигранта, который при братской помощи и общем доброжелательстве приехавших до него колонистов превращается из забитого бедняка в независимого американского фермера.

Даже Джордж Вашингтон, ознакомившись с «Письмами» Кревекера, нашел, что тот «приукрашивает» американскую жизнь.

С точки зрения историка здесь замалчиваются наиболее мрачные стороны эмиграции. В сильно смягченном виде представлены и чрезвычайные трудности, которые ждали крестьянина при освоении целины и обзаведении хозяйством. Сохранилось свидетельство, что партия переселенцев из Франции, вдохновлявшаяся в своем решении ехать за океан «Письмами» Кревекера, тяжко бедствовала и частью нашла свою гибель в непроходимых чащах Огайо.

При том не следует недооценивать конкретные наблюдения автора, касающиеся образа жизни, обычаев, нравов в американских колониях.

Показывая предприимчивость и кипучую энергию американского фермера, Кревекер говорит об индивидуализме и собственничестве как могучих стимулах его трудолюбия и в числе его характерных черт называет эгоизм и «сутяжничество». Неумеренно превознося добродетели квакеров (что делает также Рейналь, но чего избегает, заметим, отлично знакомый с квакерским обиходом Франклин), Кревекер все же не забывает сказать об их «аппетите к коммерции». Он также говорит о разнузданности признающих лишь право сильного пионеров на американской «границе».

Бесспорный историко-бытовой интерес представляют пять глав (письма IV–VIII), посвященных жизни и профессиональным занятиям американцев, населивших острова у берегов Массачусетса, Нантакет и Мартас-Винъярд. И здесь присутствует общая идеализирующая тенденция, но вместе с тем отчетливо сказываются демократические воззрения автора: труд и простота нравов обеспечивают, по его мнению, здоровый социальный климат в этих приморских селениях. На подобных примерах автор демонстрирует свой общий тезис, что человек — плод воспитывающих его обстоятельств: «Нас всех создает не что иное, как воздух, которым мы дышим… правительство, которому мы подвластны… и род наших занятий».

Независимость, смелость и чувство собственного достоинства массачусетских китобоев описаны у Кревекера с неподдельным восторгом. Изображение опасной морской охоты и классификация добываемых нантакетскими моряками китов как бы предшествует «Моби Дику» у Мелвилла.

Обращаясь к вопросу о рабстве, Кревекер клеймит беспощадную эксплуатацию негров на Юге и в IX письме, посвященном Чарльстону, рисует страшную казнь негра-раба, восставшего против надсмотрщика. Но он довольно терпим к рабству негров на Севере (фермер Джеймс, от лица которого ведется рассказ, владеет невольниками), при условии, что невольник сыт, обут и одет и не подвергается жестокому обращению.

В одном из последних писем Кревекер выводит некоего путешествующего «русского джентльмена И—на А—ча», который навещает знаменитого американского ботаника-квакера Джона Бертрама и беседует с ним о положении крепостного крестьянства в Российской империи. Заметим, что Кревекер еще дважды выводит в своих произведениях образованных русских людей, путешествующих в английских колониях в Америке[13].

Значительное место в «Письмах американского фермера» занимает изображение американской природы, лесов и полей, деревьев, цветов, животных. Автор выступает на этих страницах как одаренный художник-натуралист.

«Письма американского фермера», признанные новейшими американскими литературоведами как «малая классика», не имели прямого литературного влияния в США; книга фактически оставалась там почти нечитаемой. На фоне американской словесности своего времени проза Кревекера выделяется поэтичностью и изяществом и была высоко оценена такими мастерами английского эссе, как Хэззлит и Лем. Не исключается, что пафос «естественной жизни» у Кревекера имел отклик у французских сентименталистов и предромантиков начала столетия (у Бернардена де Сен-Пьера в «Поле и Виргинии» и Шатобриана в его «Атала»).

Что касается уже названных, не включенных им в книгу и остававшихся долгое время безвестными очерков Кревекера, то, характеризуя их, надо отметить два важных момента.

Во-первых, в иных из них в значительно большей мере отражены трудности, поджидающие европейского поселенца в Америке. Обрисованные автором мошенничества при продаже земли и паутина долгов, в которой безнадежно запутываются многие из поселенцев, вносят существенную поправку в буколическую историю шотландца Эндрю с Гебридских островов.

Во-вторых, из других очерков и из драматических набросков «Пейзажи» выясняется, что Кревекер, лавируя между «лоялистами» — американцами, оставшимися верными британской короне, и «патриотами» — сторонниками независимости страны, более сочувствовал первым (вместе с тем глубоко осуждая жестокость и тех и других). Он словно совсем не видит идейных борцов за национальную независимость и за республику, и рисуемая им картина в этом смысле ограниченна и одностороння. В то же время, как бы заглядывая намного вперед, он сумел усмотреть «в зародыше» характерную фигуру американского политикана, ханжи, лицемера и демагога, не гнушающегося самых бесчестных и низменных средств и под прикрытием показных патриотических чувств занимающегося личным обогащением.

Надо думать, что, если бы эти очерки оказались в свое время включенными в «Письма американского фермера», ответ Кревекера на вопрос «Что такое американец?» был бы менее оптимистичным.