Библиотека литературы США

ПИСЬМО I

Мог ли кто подумать, что, если я принимал Вас с радушием и гостеприимством, Вы сочтете меня способным писать правильным и ясным слогом? Благодарность Ваша ввела Вас в заблуждение. Сведения, почерпнутые мною из бесед с Вами, с лихвой возместили мне заботы о Вашем благоустройстве в течение тех пяти недель, что Вы провели в моем доме. Я предоставил Вам всего лишь то, чего требуют обыкновенные законы гостеприимства, однако мог ли какой-либо иной гость столь многому меня научить? Вы сопровождали меня по карте из одного европейского государства в другое, рассказывали мне много удивительных вещей о нашем достославном отечестве, о коем я был весьма мало осведомлен, об его внутреннем судоходстве, сельском хозяйстве, искусствах, ремеслах и торговле; Вы провели меня через обширный лабиринт, и я извлек великую пользу из сего путешествия, и если все сие противопоставить, то будет ясно видно, что долг благодарности всецело лежит на мне. Прием, оказанный Вам в моем доме, проистекал от доброты моего сердца и чувствительности моей жены, удовлетворить же теперешнее Ваше желание придется весьма ограниченному уму: сия задача требует хорошей памяти и разнообразных талантов, коими я не обладаю. Правда, я могу с известной достоверностью описать способы нашего земледелия, наши нравы и своеобразные обычаи, ибо я всегда внимательно их изучал, но далее мои познания не простираются. Достанет ли, однако, сих местных неукрашенных сведений, чтоб оправдать все Ваши ожидания и удовлетворить Ваше любопытство? Я удивлен, что, странствуя по Америке, Вы не нашли людей просвещеннее и образованнее меня; Ваш выбор возбуждает во мне более изумления, нежели тщеславия, ибо тщеславлюсь я единственно своим искусством в земледелии.

Отец мой оставил мне в наследство несколько заплесневелых книг, которые его отец привез с собой из Англии; но чем может помочь мне библиотека, состоящая большею частью из шотландских богословских сочинений, «Путешествий» сэра Фрэнсиса Дрейка^{218}, «Истории королевы Елизаветы»^{219} и еще нескольких разрозненных томов? Наш священник меня навещает, хотя живет он более чем в двадцати милях отсюда. Я показал ему Ваше письмо, попросил совета и помощи; он ответил, что не имеет свободного времени, ибо подобно всем нам должен возделывать свою ферму, да еще и сочинять воскресные проповеди. Жена моя (а я никогда не предпринимаю ничего, не посоветовавшись с нею) смеется и говорит, что Вы, наверно, пошутили. «Да что ты, Джеймс! — восклицает она, — неужто ты посмеешь слать письма в Европу важному господину, который много лет живет во дворце премудрости, название коему Кембридж; ведь там, говорят, ученость вдыхают вместе с воздухом. Неужто тебе не стыдно писать к человеку, который сроду ни одного дня не поработал, даже ни одного дерева не срубил, который бог знает сколько лет потратил, изучая звезды, геометрию, камни, мух и читая толстые фолианты? Который, как он сам нам сказывал, даже и в Риме побывал! Ты только подумай — житель Лондона едет в Рим! И куда только эти англичане не ездят! Он же своими глазами видел подземный город Помпей и вулкан Езувий, где огнь и серу делают! Неужто ты осмелишься слать письма человеку, который побывал в Риме, в Альпах, в Петербурге и видел столько замечательных вещей во всех странах, который приплыл к нам через океан и проехал с востока на юг, от Нью-Гемпшира до самого Чарльстона, посетил все наши большие города, свел знакомство почти со всеми нашими знаменитыми юристами и другими умниками, беседовал со множеством королевских чиновников, губернаторов и советников и все-таки выбрал в свои корреспонденты тебя? Не иначе, как он хочет над тобою посмеяться! Конечно, хочет, не может это быть серьезно. Джеймс, ты должен перечитать его письмо строчку за строчкой и хорошенько подумать, нет ли там какой насмешки, нет ли в его словах еще какого-нибудь значения; да и, пожалуй, муженек, лучше б ты показал его письмо мне; хоть я, как ты верно скажешь, всего лишь женщина, я довольно развираюсь в словах, потому что, когда мы были еще маленькими, отец определил нас к лучшему учителю и округе».

Потом она сама очень внимательно прочитала письмо, священник наш при сем присутствовал; мы слушали и взвешивали каждый слог и все вместе заключили, что Вы были в здравом уме и твердой памяти, как любит говорить моя жена, и просьба Ваша показалась нам искреннею и чистосердечной. Но когда мы опять же вспомнили разницу между Вашим и моим положением в жизни, всех нас вновь охватило изумление!

Священник взял у моей жены письмо и прочитал его про себя; он обратил наше внимание на две последние фразы, и мы по мере сил своих постарались взвесить их смысл. Заключение, к коему мы все пришли, в конце концов заставило меня решиться к Вам писать. Вы говорите, будто желаете узнать от меня лишь то, что находится в пределах моего опыта и познаний; сие мне очень хорошо понятно, трудность состоит лишь в том, как собрать, постигнуть и ясно изложить то, что я знаю. Далее Вы утверждаете, будто писать письма значит просто говорить на бумаге, что, признаться, показалось мне совершенно новою мыслью. «Ну что ж, сосед Джеймс, — заметил священник, — коль скоро вы умеете хорошо говорить, я уверен, что вы должны так же порядочно писать, вот и вообразите, будто мистер Ф. Б. все еще находится здесь, и просто напишите все, что вы хотели бы ему сказать. Представьте себе, что вопросы, которые он задаст вам в своих будущих письмах, он произносит viva voce[93], как мы выражались в колледже, после чего постарайтесь обдумать и выразить свои ответы тем же языком, как если б он был здесь. Больше он ничего от вас не требует, и я уверен, что сия задача не трудна. Он ваш друг, а кто может постыдиться писать к другу? Хотя он человек ученый и светский, я уверен, что он с удовольствием прочитает ваши письма; пусть они не изящны, но зато от них будет исходить аромат лесов и дикой природы. Зная ваш склад ума, я уверен, что из писем ваших он сможет почерпнуть многое ему прежде неведомое. А некоторые люди так любят новизну, что готовы закрыть глаза на многие ошибки слога ради приобретения новых сведений. Все мы склонны восхищаться чужеземными диковинами, хотя они порою уступают тому, что имеется у нас дома, и сие, по моему мнению, и есть причина, отчего такое множество людей постоянно посещает Италию, излюбленное место паломничества нынешних путешественников».

Джеймс. Неужто там можно увидеть столько хорошего и полезного, что все желают попасть в сию страну, и никуда больше?

Священник. Я этого как следует не знаю. Наверное, люди хотят увидеть, что осталось от некогда процветавших народов, которые ныне совершенно вымерли. Там они развлекаются видом развалин храмов и иных строений, имеющих так мало сходства с нынешними, что они должны служить источником познаний, кои кажутся мне пустячными и бесполезными. Я всегда дивился, отчего знающие ботаники или ученые сюда не ездят, ведь они извлекали бы больше пользы, наблюдая повсюду скромные зародыши новых общин, новые города и поселки во многих сельских округах. Я уверен, что много полезнее следить их быстрый рост, нежели взирать на руины древних башен, бесполезные акведуки и грозящие обвалом крепости.

Джеймс. Слова ваши, святой отец, кажутся мне весьма справедливыми; прошу вас, продолжайте, я всегда рад слушать ваши речи.

Священник. Не кажется ли вам, сосед Джеймс, что доброму и просвещенному европейцу было бы полезно задуматься над тем, почему в наших провинциях столько счастливых людей? Как нам удается ежедневно расширять наши поселения и превращать огромный лес в цветущие поля? Отчего все тринадцать провинций наших являют столь удивительное зрелище привольной жизни и политического благоденствия?

В Италии все достойные обозрения предметы, все мысли путешественника должны касаться древних поколений и весьма далеких времен, окутанных туманом веков. Здесь, напротив, все ново, мирно и благодетельно. Война никогда не опустошала наши поля[94], вера наша не угнетает земледельцев, нам чужды феодальные учреждения, поработившие столь многих. Здесь Природа открывает свои объятия постоянно прибывающим пришельцам и снабжает их пропитанием. Едва ли меня можно обвини и, в пристрастии к Америке, если я скажу, что сии приятные картины более занимательны и дают больше пищи для философических рассуждений, нежели замшелые руины Рима. Здесь все одушевит здравомыслящего путешественника самыми человеколюбивыми идеями; и вместо того чтобы предаваться мучительным и бесполезным воспоминаниям о революциях, разрушениях и моровых язвах, он, напротив, благоразумно обратит свой взор вперед, в предвидении грядущих улучшений и усовершенствований, к грядущему распространению тех поколений, коим назначено заполнить и украсить наш бесконечный континент. Там, среди полуразрушенных амфитеатров и гнилых лихорадок Кампаньи, он, стараясь постичь происхождение и назначение окружающих его строений и причины столь обширных разрушений, должен проникнуться самыми печальными мыслями. Здесь он может наблюдать самое начало и общие контуры человеческого общества, коих ныне не сыскать нигде, кроме как в сей части света. Мне говорили, что остальные земли либо чрезмерно переполнены, либо наполовину опустошены. Религиозные заблуждения, тирания и нелепые законы повсюду гнетут и терзают людей. Здесь мы до некоторой степени вновь обрели древнее достоинство рода человеческого; законы наши просты и справедливы; мы — народ земледельцев, земледелие наше ничем не ограничено, и потому все вокруг цветет и преуспевает. Я со своей стороны склонен скорее восхищаться просторным амбаром одного из наших состоятельных фермеров, который собственноручно срубил первое дерево на своей плантации и основал свое селение, нежели изучать размеры храма Цереры. Я склонен скорее описывать успехи сего рачительного хозяина на всех ступенях его трудов, нежели вникать в то, как теперешние итальянские монастыри могут снискать себе пропитание, не утруждая себя ничем, кроме песнопений и молитв.

Хотя темы для размышлений здесь и ограничены, время английского путешественника не пропадет совсем даром. Новое и неожиданное зрелище наших обширных селений, наши прекрасные реки, открытое повсюду поле деятельности, мир и покой, коими наслаждается столь большое число людей, живущих вместе, чрезвычайно заинтересуют наблюдателей, ибо с какими бы трудностями ни встретились они в своих исследованиях, гостеприимство, царящее во всех частях нашего континента, всячески облегчит их экспедиции. Коль скоро все богатство дает нам лишь верхний слой земли, которую мы возделываем, мы пока еще не знаем, что скрывается под ним. Потребуются усилия последующих веков, энергия грядущих поколений, прежде чем жители здешних мест обретут досуг и способности, дабы углубиться в недра сего континента и отыскать сокровища, которые там, без сомнения, таятся. Сосед Джеймс, нам необходима помощь людей, обладающих досугом и познаниями; нам нужно, чтобы выдающиеся химики научили нас выплавлять железо и изготовлять краски, которые пойдут в дело. Здесь никто на это не способен. Если мы делаем какие-либо полезные открытия, то лишь по счастливой случайности или вследствие неутомимого трудолюбия, которое составляет главную характеристическую черту сих колоний.

Джеймс. О, если б я мог выражать свои мысли так, как вы, друг мой, я бы, не медля ни минуты, приступил к переписке, которая лишь сделала бы мне честь.

Священник. Вы вполне способны хорошо писать и будете очень быстро совершенствоваться. Верьте моему предсказанию — ведь ваши письма будут, по крайней мере, обладать тем преимуществом, что они приходят с края дикой пустыни, которая начинается в трех сотнях миль от океана, да еще в трех тысячах миль от Британии, и уверяю вас, что сие никак не умалит их достоинств. Вы прочите одному из своих сыновей духовный сан, и, кто знает, быть может, мистер Ф. Б. когда-нибудь составит юноше протекцию у епископа. Американским фермерам полезно иметь друзей даже и в Англии. Просьба мистера Ф. Б. чрезвычайно проста — то, что мы говорим друг другу, называется беседой, а письмо всего лишь беседа, записанная черным по белому.

Джеймс. Вы совершенно меня убедили — если он даже и посмеется над моей неловкостью, готовность моя выполнить его просьбу несомненно придется ему по душе. Я же со своей стороны исполнен добрыми намерениями, ну а касательно формы изложения — будь что будет. Я намереваюсь писать много, так пусть уж он сам возьмет на себя труд отсеивать хорошее от дурного, полезное от бесполезного, путь выберет, что хочет, и отбросит ненужное. Пусть мистер Ф. Б. сейчас в Лондоне, но я, как и прежде, когда он жил под моею крышей в Америке, постараюсь дать ему лучшее из того, что имею, и притом с добрыми намерениями и наилучшим способом, на какой я только способен.

«Нет, иначе, Джеймс, совсем иначе, — сказала моя жена, — мне не нравится твое сравнение; ведь здесь все необходимое доставляли ему наш домик и погреб, наш сад и огород; из-за этого, кстати, бедному мистеру Ф. Б. пришлось половину времени довольствоваться одними фруктовыми пирогами, молоком и персиками. Все это дал нам господь, а мы со служанкой доделали остальное; мы не создали эти припасы, мы только постарались как можно вкуснее и чище их приготовить. Первым делом, Джеймс, и тебе должно проверить, что припасено у тебя в голове, а уж потом думать о стряпне».

«Нет, жена, на сей раз ты не права; будь я преисполнен тщеславия, твой упрек был бы уместен, но ты же знаешь, что его во мне нет. Откуда мне знать, на что я способен, пока я не попробовал? Если бы ты, проживая в отцовском доме, не учила и не перенимала разные отрасли домоводства, коими славились твои родители, ты не годилась бы в жены американскому фермеру и никогда не стала бы моей женою. Я женился на тебе не ради того, что у тебя было, а ради того, что ты умела; разве ты не заметила, что еще сказал мистер Ф. Б.? Он говорит, что искусство писать подобно всякому другому искусству, что оно приобретается привычкой и усердием».

«Сие весьма справедливо, — сказал наш священник, — тот, кто каждый день недели напишет по письму, в субботу убедится, что шестое письмо выходит из-под его пера намного легче первого. Когда я принял духовный сан и начал проповедовать слово божие, я заметил, что голова моя пуста, что я смущен и подобен иссохшей земле, которая не родит ничего, даже и сорняков. Благословение свыше и усердные занятия обогатили меня мыслями, фразами и словами, я почувствовал, что широко осведомлен и могу теперь подробно толковать любой текст, какой только придет мне на ум. Так же будет и с вами, сосед Джеймс, и потому начинайте без промедленья, а письма мистера Ф. Б. послужат вам на пользу: он, без сомнения, будет о многом вам сообщать, ведь переписка состоит во взаимных письмах. Отбросьте вашу робость, а я на досуге постараюсь помочь вам, чем могу».

«Ну что ж, — сказал я, — в таком случае я решился последовать вашему совету; я не отправлю и не получу ни одного письма, не прочитав их вам и жене; женщины любопытны, им хочется знать секреты мужей; я не впервые обращаюсь к вашему общему суду. Когда б вы ни пришли к нам на обед, мои письма будут поданы вам как последнее блюдо».

«И надеюсь, что не самое несъедобное, — отвечал сей добрый человек. — Природа наделила вас порядочною долею здравомыслия, а сие, позвольте мне сказать вам, один из лучших ее даров. Сверх того, она наделила вас проницательностью, благодаря которой вы замечаете интересные предметы, а также пылким воображением и быстрым умом; вы часто извлекаете полезные мысли из тех предметов, в коих я оных не усмотрел; у вас доброе и отзывчивое сердце; вы любите описания, и поверьте, что перо ваше совсем не дурно для фермера; видно, что вы управляетесь с ним без труда, разум ваш являет собою то, что мы в Йельском колледже называли tabula rasa[95], на которой легко отпечатываются естественные и сильные впечатления. Ах, сосед! Получи вы хотя бы половину образования мистера Ф. Б., из вас, право же, вышел бы достойный корреспондент. Но, быть может, в вашей простой американской одежде вы будете корреспондентом более занимательным, чем во всех мантиях Кембриджа вместе взятых. Вы предстанете перед мистером Ф. Б. как одно из наших беспорядочно и буйно разросшихся диких американских растений, которые европейский ученый, быть может, сочтет неуместными и бесполезными. Если земля наша пока еще не прославилась великолепием своих плодов, сия пышность, однако же, являет собою убедительное доказательство плодородия, которое требуется лишь улучшать и исправлять посредством постепенно приобретаемых знаний. Сокращать легче, нежели расширять; я не хочу вам льстить, сосед Джеймс, лесть чужда моему характеру, и от того вы можете верить словам своего священника. Живи я в Европе, мне бы наскучило изо дня в день смотреть на шпалерник, живые изгороди и обстриженные деревья-пигмеи. Так пусть же мистер Ф. Б. увидит на бумаге американские дикие вишни в той форме, какую со всей своей неукротимой силой придает им здесь Природа, во всем великолепии их густых развесистых ветвей; пусть он увидит, что мы обладаем мощными зародышами растительности. В конце концов, почему фермеру нельзя использовать свои мыслительные способности подобно всем прочим людям; ведь если человек трудится, то разве он не должен думать, а если его мысли полезны, то почему в часы досуга ему нельзя их записать? Я сочинил немало хороших проповедей за плугом. Во время пахоты глаза не заняты ничем определенным и ум открыт для множества полезных идей. Подобными минутами раздумья мы можем наслаждаться не в шумной мастерской кузнеца или плотника, а в тишине полей, когда мы молча вспахиваем землю и задумчиво шагаем вдоль ароматных борозд на наших ровных низинных угодьях, где нам не мешают ни пни, ни каменья; здесь целебные испарения земли оживляют наш дух и пробуждают ум; по сравнению с сим приятным занятием все остальное, что мы делаем на фермах, — тяжкий труд; изо всех сельских работ я всего более люблю пахать, ибо за плугом удобно предаваться размышлениям; ничто меня не отвлекает, мною движет тот же инстинкт, что и моими лошадьми, я делаю свое дело, они — свое, но иных различий между нами нет. Одна лошадь ведет борозду, вторая ее обходит; на краю поля они по моему знаку поворачивают направо или налево, тогда как я, ни о чем не думая, держу и направляю плуг, в который они впряжены. И потому, сосед, начните сию переписку, не прерывайте ее; по мере вашего приближения к трудностям последние будут исчезать; вы постепенно начнете удивляться самому себе, и, оглядываясь назад, скажете то, что часто говаривал себе и я: «хорошо, что я не оробел, ведь иначе я бы никогда ничего не добился». Разве вы станете в поте лица возделывать далекие каменистые склоны, оставляя в небрежении тучную низину у самых дверей вашего дома? Разве вы научились бы изготовлять и чинить плуги, если б однажды не взялись за сие ремесло? Когда-нибудь ваши дети с гордостью скажут, что их отец был не только одним из самых трудолюбивых фермеров в стране, но и одним из лучших наших писателей. Раз начав, ведите дело так, как вы ведете борозды на пашне, — ведь за плугом вы думаете не о том, сколько вам еще осталось сделать, а сколько уже сделано. И посему, сосед Джеймс, примите мой совет, и все у вас пойдет хорошо, я в том совершенно уверен».

«Вы и впрямь держитесь такого мнения, сэр? Ваши советы, коим я давно следую, я ценю весьма высоко, и я в самом деле думаю, что должен отписать к мистеру Ф. Б. с первым же пакетботом».

«Если ты так упорствуешь в своей дерзости, — сказала моя жена, — то ради бога, будем держать это в величайшем секрете, ведь если кто узнает, что ты пишешь к важному и богатому человеку в Лондоне, не будет конца разговорам, одни поклянутся, что ты задумал сделаться писателем, другие станут уверять, что предвидят изменения в благополучии твоей семьи; одни будут болтать одно, другие — другое, а кому охота, чтобы о нем злословили? Хорошенько взвесь все это дело, прежде чем начать, Джеймс, и прими во внимание, что ты рискуешь немалою долей своего времени и, смею сказать, своего доброго имени. Если б ты писал так же хорошо, как друг Эдмунд, чьи речи я часто вижу в наших газетах^{220}, было бы то же самое — тебя бы все равно обвинили в праздности и суетности, не приличествующих твоему положению. Полковник повадится к нам выведывать, о чем ты так много пишешь. Кое-кто вообразит, что ты метишь либо в Законодательную ассамблею, либо в мировые судьи, чего боже упаси, и потому доносишь все королевским чиновникам. Вместо того чтобы уважать нас и жить с нами в мире, как сейчас, соседи пустятся во всякие хитроумные догадки. Нет уж, будем жить так, как жили — не лучше и не хуже других. Ты знаешь, что я имею в виду, хоть мне и жалко было бы лишить тебя такого невинного развлечения. И потому, как я уже сказала, пусть твои письма останутся глубокой тайной, словно какое-нибудь страшное преступление; священник, уж конечно, нас не выдаст, ну а что до меня, то пусть я женщина, я знаю, как должно поступать жене. Не хочу я, Джеймс, чтобы ты прослыл тем, что свет называет писателем; нет, ни за какие коврижки, как говорится в пословице. Отец твой был порядочный и честный человек, прямой и пунктуальный во всем; он не болтал лишнего и имел одну заботу — свою ферму и свой труд. Никак не возьму в толк, откуда у тебя взялась такая охота писать? Разве смог бы твой родитель оставить тебе такую славную ферму, да без единой закладной, если б ему вздумалось попусту тратить время и строчить письма во все концы? Я ничего худого сказать не хочу — пусть важные заморские особы пишут к нашим жителям, делать-то им больше нечего. Странный народ эти англичане — работать не работают, живут на то, что у них называется банкнотами, и думают, другим тоже так можно. Но ведь ихними банкнотами нашу прекрасную землю не расчистишь и не вспашешь. Я уверена, что, когда мистер Ф. Б. был здесь, он видел, как ты трудишься в поте лица; он часто говорил мне, что американцы работают с бóльшим рвением, чем англичане; ведь в Англии, говорил он, нет деревьев, которые надо рубить, нет нужды ставить изгороди, нет негров, которых надо покупать и одевать. Кстати, когда ты пошлешь ему деревья, которые он заказал? Но если у них нет деревьев, которые надо рубить, у них, говорят, в избытке водится золото, потому что они раскапывают и загребают его везде и всюду. Дедушка мне часто рассказывал, как они там зарабатывают себе на жизнь писаниной. Попишут-попишут, да и шлют одни товары к нам, другие в Вест-Индию, третьи — в Ост-Индию. Но, Джеймс, ведь ты знаешь, что нам такими письмами с кузнецом, со священником, ткачом, портным и с английским лавочником не расплатиться. Конечно, поступай по-своему, коли ты все равно привык рано вставать; я знаю, тебе нужен отдых, вот и используй его но своему нраву. Только пусть все останется в величайшей тайне; разве тебе понравится, если на сельских сходах тебя будут называть писателем? Если кто-нибудь проведает про твой план, путешественники станут указывать на наш дом и говорить: «Тут живет писака-фермер». Пускай уж лучше говорят, как всегда: «Тут живут добрые зажиточные люди, у которых всегда найдется миска овсянки для каждого, кто переступит порог их дома. Поглядите, какие у них откормленные и хорошо одетые негры».

Итак, сэр, я честно и откровенно изложил Вам все подробности беседы, которая заставила меня решиться принять Ваше предложение. Я почел за необходимость начать с нее и посвятить Вас в изначальные секреты, дабы Вы не упрекали меня в самонадеянности. Вы ясно увидите, что заставило меня начать, чего я боялся и на чем основывается моя робость. Теперь мне остается лишь выполнить свою задачу. Не забывайте, что Вам должно задавать мне темы, и на другие я писать не буду, дабы Вы не обвинили меня в неблагоразумном выборе оных. Каким неправильным ни показался бы Вам впоследствии мой слог, сколь праздными наблюдения, не сомневайтесь, что их продиктовал мой разум, и я надеюсь, что по сей причине они будут Вам угодны. Не забывайте, что Вы сами положили основание нашей переписке; Вы отлично знаете, что я не философ, не политик, не богослов и не натуралист, а простой фермер. Поэтому я льщу себя надеждой, что Вы примете мои письма такими, какими я их задумал, не по ученым правилам, кои мне совершенно незнакомы, но под Непосредственными впечатлениями, каковые каждая тема может вызвать. Это единственный путь, коим я могу следовать, путь, который указала мне сама Природа; это был договор, в который я вступил с Вами и коим Вы, мне кажется, были вполне довольны. Если б Вам был нужен слог ученого, мысли патриота, рассуждения политика, любопытные наблюдения натуралиста, нарядные одежды человека со вкусом. Вы, конечно, обратились бы к одному из тех литераторов, коими изобилуют наши города. Но коль скоро Вы, напротив и по неизвестной мне причине, пожелали вести переписку с земледельцем и простым гражданином, Вам остается получать мои письма — будь то к добру или к худу.

ПИСЬМО II

Будучи первым просвещенным европейцем, с коим мне посчастливилось свести знакомство, Вы не удивитесь, что я, следуя Вашему искреннему пожеланию и своему слову, стремлюсь сохранить Вашу дружбу и продолжить нашу переписку. Из Ваших рассказов я узнал, что ваше земледелие, нравы и обычаи существенно отличаются от наших; все зависит от местоположения; будь у нас возможность пользоваться преимуществами английского фермера, мы, конечно, были бы много счастливее, но сие желание, подобно многим другим, содержит в себе противуречие; ведь если б английские фермеры обладали некоторыми из наших привилегий, они были бы первыми среди представителей своего сословия в целом свете. Добро и зло, как видно, можно найти во всяком обществе, и тщетно искать такое место, где элементы эти не были бы между собою перемешаны. По сей причине я вполне доволен и благодарю бога за то, что он назначил мне жребий американского фермера, а не русского мужика или венгерского крестьянина. Сердечно признателен Вам за понятие — как оно ни прискорбно — об их судьбе и обстоятельствах, которое Вы мне дали; наблюдения Ваши укрепили меня в справедливости моих собственных суждений, и я теперь счастливее, нежели почитал себя прежде. Достойно удивления, что чужие бедствия могут стать неким благом для нас, хоть я и не с клонен радоваться, узнав, что есть на свете люди, до такой степени обездоленные; ведь они, без сомнения, столь же незлобивы, старательны и трудолюбивы, как и мы. Воистину тяжка участь быть обреченными на рабство худшее, чем рабство наших негров. Между тем в молодости я носился с мыслию о продаже своей фермы. Я думал, что она сулит мне лишь скучную череду однообразных трудов и удовольствий. Первые почитал я докучными и тяжкими, последние — редкими и пресными. Подумав, однако, чем буду я без моей фермы, я понял, что мир чрезвычайно велик, а людей везде очень много, и испугался, что мне не найдется в нем места. Моя ферма, мой дом, мой амбар явились моему воображению предметами, из коих я вывел совершенно новые идеи, много убедительнее прежних. Зачем, сказал я, не почитать мне себя счастливым там, где прежде был счастлив мой отец? Он, правда, не оставил мне в наследство хороших книг и не научил ничему, кроме искусства читать и писать, но зато оставил мне хорошую ферму, свой опыт и не оставил ни долгов, ни затруднений, кои мне надлежало бы преодолеть. Я женился, что совершенно примирило меня с моим положением; жена моя тотчас сделала мой дом веселым и уютным, и он уж больше не казался мне таким сумрачным и одиноким, как прежде; отправляясь в поле, я стал работать бодрее и проворнее; я чувствовал, что тружусь не только для одного себя, и это придавало мне сил. Жена моя нередко приходила в поле с вязанием в руках, садилась под тенистым деревом и хвалила меня за то, какие у меня ровные борозды и послушные лошади; ее слова переполняли мне сердце гордостью, все становилось легким и приятным, и я сожалел, что не женился раньше.

Я был счастлив в моем новом положении, да и есть ли на свете звание, дающее человеку больше благ, нежели звание американского фермера, который обладает свободой действий, свободой мысли и живет под властию правительства, столь мало от него требующего?

Я обязан своей стране сущею безделицей — ничтожной данью моему королю вкупе с верностию и надлежащим уважением; я не знаю иного господина, кроме Господа нашего, к коему питаю искреннейшую благодарность. Отец оставил мне в наследство 371 акр земли, из коей 47 занимают хорошие травяные луга, отменный плодовый сад, хороший дом и добротный амбар. Долг велит мне почитать за счастье, что он все это построил и за все расплатился; что рядом с этим все мои усилия? Что все мои труды в сравнении с трудами моего отца, коему пришлось делать все самому, начиная с той минуты, когда он срубил первое дерево, и кончая той, когда подвел дом под крышу? Каждый год я заготавливаю от 1500 до 2000 фунтов свинины, 1200 фунтов говядины, осенью забиваю полдюжины упитанных баранов, жена моя держит в изобилии домашнюю птицу, так чего ж еще остается мне желать? Мои негры достаточно верны и здоровы; благодаря неизменному трудолюбию и честности отец мой оставил по себе доброе имя, и, чтобы стать таким же счастливым и добрым человеком, мне должно лишь идти по его стопам. Я достаточно знаю закон, чтобы достойно вести свои скромные дела, и не страшусь власти оного. Таково в общих чертах мое положение, но, чувствуя гораздо более, нежели умею выразить, я не знаю, как мне продолжать.

Когда родился мой первый сын, весь ход моих мыслей вдруг переменился; никакие чары не действовали на меня с такою быстротой и силой; я перестал мысленно метаться по всему свету; с той поры мои прогулки не выходят за границы моей фермы, и все мои главные радости отныне сосредоточены в ее тесных пределах, но в то же время у меня на ферме нет такого дела, в коем я не нашел бы полезной пищи для ума. Мне кажется, что именно по сей причине Вы, пребывая здесь, в свойственном Вам изысканном стиле имели обыкновение называть меня фермером чувств; однако сколь грубы должны быть чувства того, кто ежедневно орудует топором или плугом, против утонченных чувств европейца, чей ум усовершенствован образованием, примером, книгами и всеми благоприобретенными преимуществами! Повинуясь Вашей настоятельной просьбе, я, однако же, постараюсь описать мои чувства как можно лучше.

Когда я смотрю, как жена моя, сидя у очага, штопает, прядет, вяжет или кормит нашего младенца, я не нахожу слов для описания разнообразных чувств любви, благодарности и гордости, кои переполняют мое сердце и порою невольно находят выход в слезах. Я ощущаю сладостную необходимость исполнить свою роль, роль мужа и отца, с вниманием и благонравием, которые моги и бы сделать меня достойным моей счастливой судьбы. Правда, эти приятные образы рассеиваются вместе с дымом моей трубки, но, хоть они и исчезают из моей головы, впечатление, ими сделанное, навсегда остается в сердце. Когда я играю с ребенком, мое пылкое воображение забегает вперед, живописуя будущий его характер и наружность. Я охотно раскрыл бы книгу судеб с целью узнать, на какой странице записан его жребий. Найдется ли на свете отец, который в такие минуты сумеет выразить хотя бы половину чувств, переполняющих родительским восторгом его сердце? Увы! Я не сумею. Стоит моим близким занемочь, как меня охватывает страх за их благополучие, и я дорогой ценою плачу за радости, которые испытывал, когда они находились в добром здравии. Дом свой я всегда покидаю с неохотой, а возвращаюсь всякий раз со сладостным чувством, которое часто подавляю, как бесполезное и глупое. В ту минуту, когда я снова ступаю на принадлежащую мне землю, радостная мысль о собственности, о неотъемлемых нравах, о независимости возвышает мой дух. Бесценная земля, говорю я себе, в силу какого закона составила ты богатство вольного землепашца? Чем были бы мы, американские фермеры, не владей мы безраздельно тобою? Она нас кормит и одевает, она в избытке снабжает нас отменною едою и питьем, и даже мед наших пчел родится в сем благословенном краю. Можно ли удивляться, что мы так высоко ценим владение ею; можно ли удивляться, что столько европейцев, никогда не имевших возможности назвать своим хотя бы крошечный клочок земли, пересекают Атлантический океан в поисках подобного счастья? Эту некогда дикую землю отец мой превратил в цветущую ферму, а она, со своей стороны, установила все наши права; на ней зиждется наше общественное положение, наша свобода, наша сила как граждан, наша слава как жителей здешних мест. Подобные виденья, признаться, всегда меня радуют, и я стараюсь распространить их, насколько позволяет мое воображение, ибо они составляют то, что можно назвать истинной и единственною философией американского фермера.

Покорнейше прошу Вас не смеяться, наблюдая, как простодушный поселянин прокладывает себе путь среди разнообразных немудреных событий и явлений своей жизни; вспомните, что Вы сами того требовали, и посему я искренне, хотя и робко пытаюсь следовать за нитью моих чувств, но не могу сказать Вам все. Вспахивая свою низину, я часто сажаю сына на стульчик, привинченный к грядилю плуга; движение плуга забавляет мальчугана, и он в восторге что-то лепечет. Когда я наклоняюсь над рукоятками плуга, разнообразные мысли теснятся у меня в мозгу. Сейчас, говорю я себе, я делаю для него то, что мой отец делал для меня; сохрани его господь, чтобы, когда я состарюсь и одряхлею, он мог выполнять ту же работу с тою же целью! Когда мальчик со мною, я освобождаю жену от части ее забот; запах свежевспаханной земли бодрит ребенка и, как видно, идет ему на пользу, ибо с тех пор, как я взял это себе в привычку, он выглядит много здоровее, да и можно ли придать более приятности и достоинства сему простому делу? Отец, который подобным образом пашет землю со своим ребенком, чтобы прокормить свою семью, уступает лишь китайскому императору, который пашет, показывая пример своим подданным^{221}. Вечером, возвращаясь домой по моим низинным угодьям, я с изумлением смотрю на мириады насекомых, пляшущих в лучах закатного солнца. Прежде я едва ли знал об их существовании; они так малы, что их трудно разглядеть; они стараются использовать эти короткие вечерние часы, боясь нашего полуденного зноя. Всякий раз, когда к столу подают яйцо, я думаю о тех поразительных изменениях, которые произошли бы в нем, если бы не мое чревоугодие; оно могло бы стать смирной полезною курицей, которая следит за своими цыплятами с неусыпною заботой, способной посрамить многих женщин. Или, быть может, петухом, с великолепным оперением, нежно любящим свою подругу, смелым, дерзким, одаренным поразительным инстинктом, мыслями, памятью и всеми отличительными свойствами человеческого разума. Всякий раз я дивлюсь тому, что мои деревья осенью роняют листья и плоды, а весною вновь покрываются почками; мудрость животных, которые так долго живут на моей ферме, поражает меня; некоторые из них, кажется, даже превосходят людей своею памятью и умом. Я могу привести Вам удивительные тому примеры. Что же это за инстинкт, который мы так уничижаем и о котором нам внушают столь превратное понятие? Изо всех жителей моей фермы более всех привлекают к себе интерес и уважение пчелы; я с удивлением вижу, что всякое живое существо имеет своего врага, один вид преследует другой и живет за его счет: к сожалению, наши пчелоеды истребляют трудолюбивых насекомых, но, с другой стороны, эти птицы охраняют поля от опустошительных набегов ворон, коих они с поразительным проворством преследуют прямо на лету.

Таким образом, не зная, что предпочесть, я долго подавлял желание убивать пчелоедов, пока прошлого года не решил, что они слишком быстро размножаются и слишком долго испытывают мое терпение. Когда пчелы начали роиться, все пчелоеды прилетели и уселись па соседних деревьях, откуда бросались на пчел, нагруженных добычею с полей. Это заставило меня решиться истребить как можно больше этих хищников, но едва я приготовился стрелять, как стая пчел величиною с мой кулак вылетела из улья, набросилась на одного пчелоеда и, наверное, его ужалила, ибо тот громко вскрикнул и полетел прочь, но не беспорядочно меняя направление, как прежде, а по прямой линии. За птицею, держась на изрядном расстоянии, последовала все та же отважная фаланга, которая, к сожалению, чересчур уверовав в победу, нарушила воинский строй и разлетелась в разные стороны. Вследствие столь неразумного маневра пчелы лишились своих совокупных сил, которые вначале заставили пчелоеда обратиться в бегство. Заметив этот беспорядок, он тотчас вернулся и проглотил ровно столько пчел, сколько ему было угодно; более того, ему даже достало наглости сесть на ту самую ветку, с которой пчелы прежде его согнали. Я его застрелил, тотчас раскрыл ему клюв и извлек оттуда 171 пчелу; положил их на одеяло, расстеленное на солнце, и, к моему великому удивлению, 54 пчелы ожили, вылизали себя дочиста и радостно воротились в улей, где, наверное, рассказали своим товаркам о приключении и спасении, каких, я полагаю, никогда еще не выпадало на долю американских пчел! Немалое удовольствие доставляют мне перепелки, населяющие мою ферму; их разнообразные песенки и удивительная кротость с лихвой вознаграждают меня за неизменное гостеприимство, которое я всегда оказываю им зимой. Вместо того чтобы вероломно воспользоваться их бедственным положением, когда вся природа являет собою бесплодную снежную пустыню, когда жестокая нужда гонит их к дверям моего амбара, я позволяю им беспрепятственно склевывать жалкие остатки зерна, которое без них все равно бы пропало, и вид этих красивых птиц, укрощенных голодом и смело копошащихся вокруг моих коров и овец, вносит приятное разнообразие в унылые зимние картины. В углы изгородей, откуда ветер сдувает снег, я часто кладу зерно и мякину — для корма и для того, чтобы их нежные лапки не примерзли к земле, как я не раз наблюдал.

Я не знаю другого примера, в коем поразительное варварство людей проявлялось бы с такою силой, как в ловле и убийстве этих безвредных птиц в это суровое время года. Мистер N., один из самых известных и выдающихся фермеров, какие когда-либо составляли гордость провинции Коннектикут, в одну из жестоких зим своею своевременной и гуманной помощью спас эту птичью породу от полного уничтожения. Перепелки погибли по всей округе; следующей весною нигде, кроме фермы этого джентльмена, не слышно было их очаровательного пересвиста, и лишь его гуманности мы обязаны тем, что сия музыка не умолкла навсегда. Когда лютые морозы приводят в уныние всех домашних животных, ни один фермер не заботится о них с большим удовольствием, чем я; сие одна из тех обязанностей, которые приносят мне величайшее удовлетворение. Забавно наблюдать их разнообразные характеры, поступки и различные проявления инстинкта, над коим теперь безраздельно властвует голод. Я слежу за их разнообразными склонностями, за различным проявлением их страстей, точно таких же, как у человека; закон для нас совершенно то же, что я у себя на скотном дворе, — узда, способ удержать сильных и жадных от угнетения слабых и робких, ибо, сознавая свое превосходство, они всегда стремятся потеснить соседей; и, не удовлетворенные своей порцией, жадно заглатывают пищу. Если им не помешать, они непременно захватят то, что предназначено другим. Иных я браню, а тех, кто не внемлет увещаниям, могу и прибить. Если бы людей кормили таким же образом без помощи слов, они, наверно, обращались бы друг с другом не лучше и отнюдь не более философски, чем мои животные.

Тот же дух царит и на конюшне, но здесь мне приходится иметь дело с более благородными животными, здесь мой знакомый голос тотчас производит действие и быстро восстанавливает мир и покой. И так, благодаря умственному превосходству я правлю своими животными, подобно мудрецам, обязанным править дураками и невеждами. Множество других мыслей теснится в эти минуты у меня в мозгу, но к тому времени, как я возвращаюсь домой, все они рассеиваются. Если холодною ночью я мчусь куда-нибудь в санях со скоростью 12 миль в час, окружающее возбуждает у меня множество размышлений. Что представляет собою явление, которое мы называем морозом? — спрашиваю я себя. Наш священник сравнивает его с иглами, чьи острия впиваются нам в поры. Куда девался летний зной, в какой части света норд-вест хранит эти огромные запасы селитры? Утром, увидев, что по реке, которая накануне была еще жидкой, сегодня можно ходить, я, право же, изумляюсь! Куда девались миллионы насекомых, что летом порхали в полях и лугах? Они были так малы и нежны, период их существования был так короток, что невольно удивляешься, каким образом они за столь короткое время смогли научиться так искусно укрывать себя и свое потомство, чтоб обмануть суровую зиму и сохранить этот бесценный зародыш жизни, эту крошечную частичку небесного тепла, без коего погибнет весь их род! Откуда эта неодолимая склонность ко сну, столь распространенная среди всех тех, кого жестоко преследует мороз! Каким бы мрачным ни представлялось нам это время года, оно, подобно всем остальным, не лишено чудес; оно ставит перед человеком множество загадок, коих тот никогда не сможет разгадать. Разве это не чудо маленькие птички, которые прилетают лишь после первого снега, в отличие от всех прочих живут в снегу и чувствуют себя там как нельзя лучше.

Однако более всего приятных и неисчерпаемых тем доставляют мне пчелы; когда бы я на них ни посмотрел, я нахожу нечто новое в их форме правления, в их трудолюбии, ссорах и страстях, и оттого, утомившись трудами, я обыкновенно отдыхаю под белыми акациями, что растут возле улья. По движениям пчел я могу предсказать погоду и определить день их роения, но самая трудная задача — узнать, хотят они лететь в лес или нет. Если они раньше жили в дупле, то никакая приманка, будь то соль, вода, фенхель, листья гикори или даже самый лучший ящик — ничто не заставит их остаться; свое грубое, неуютное жилище они предпочтут самому красивому улью из полированного красного дерева. Когда мои пчелы роятся, я редко препятствую их нраву: они работают только на свободе, ибо, если я буду держать их взаперти, они впадут в ничтожество и перестанут трудиться. Когда они отправляются в свои экскурсии, мы расстаемся ненадолго; я почти наверное знаю, что снова увижу их будущей осенью. Их бегство доставляет мне новое развлечение; я умею обмануть даже их изощренный инстинкт; равным образом я не боюсь их лишиться, если даже они обосновались в восемнадцати милях от моего дома на самых высоких деревьях в самых непроходимых лесах. Вы просите, чтоб я подробно описал Вам ловлю пчел, хотя однажды Вы ходили со мною на такую вылазку, и это приводит мне на память многие полезные и занятные рассуждения, коими Вы столь счастливо скрашивали часы томительной скуки.

Закончив сев, я ради удовольствия провожу неделю в лесу, однако не за тем, чтобы охотиться на косуль и медведей, как мои соседи, а затем, чтобы ловить безобидных пчел. Не могу похвалиться, что сия охота столь благородна или столь прославлена среди мужей, но я нахожу ее менее утомительной и такой же выгодной, а последнее соображение только и способно на меня подействовать. Собаку я беру себе просто в спутники, ибо в охоте на пчел пользы от нее нет; беру я также и ружье, ибо, как Вы знаете, без него не следует ходить по лесу; одеяло, немного провизии, воска, киновари, меда и маленький карманный компас. С этим снаряжением я углубляюсь в леса, расположенные на порядочном расстоянии от каких-либо селений. Я старательно выискиваю заросли высоких деревьев; найдя их, я укладываю в каком-нибудь удобном месте несколько плоских камней и развожу на одном из них маленький костер, потом я бросаю в огонь кусок воска, аккуратно наливаю на другой камень рядом с костром несколько отдельных капель меда, насыпаю вокруг них киноварь, тихонько прячусь и жду, не появятся ли пчелы. Если они где-то поблизости, запах горящего воска непременно приманит их сюда; вскоре они найдут и мед, потому что любят поживиться чужим добром, а приближаясь к нему, неизбежно запачкаются мелкими частичками киновари, которые надолго прилипнут к их туловищам. Потом я по компасу определю, в какую сторону они направились, ибо, возвращаясь домой с добычей, они всегда летят по прямой. С помощью часов я узнаю, через сколько времени вернутся обратно пчелы, отмеченные киноварью. Определив таким образом направление, а в какой-то мере и расстояние, которое легко вычислить, я иду вслед за ними и почти всякий раз нахожу дерево, где располагаются пчелиные республики. Я делаю на этом дереве зарубку, и гак, запасшись терпением, отыскиваю иногда по одиннадцати роев за лето, и просто уму непостижимо, сколько меда можно иногда добыть из этих деревьев. Количество его всецело зависит от размера дупла, ибо пчелы никогда не отдыхают и не роятся до тех пор, покуда не наполнят свое дупло до краев; ведь, подобно людям, они бросают материнский улей лишь за недостатком места. Затем я отправляюсь в одно из близлежащих селений, где заручаюсь помощью лесорубов, собираю весь мед и с добычей возвращаюсь домой. Первых пчел я нашел в лесу по чистой случайности, ибо в то время я еще не умел выслеживать их этим способом. Ствол того первого дерева был совершенно цел, и потому они поселились в дупле толстого сука, который я осторожно спилил, с большим трудом отнес домой и повесил в точно таком же положении, в каком он рос. Дело было в апреле, в тот год у меня образовалось пять роев, и с тех пор мои пчелы процветают. На сие занятие каждую осень уходит приблизительно неделя, и это — время моего уединенного отдыха и развлечения.

Семя к этому времени уже брошено в землю, дома не остается никаких важных дел, добавочное количество меда позволяет мне выказать более щедрости моим домашним пчелам, а жене моей приготовить необходимое количество медового вина. Оно показалось Вам лучше, чем у других, потому что жена наливает в каждую бочку по два галлона бренди, чтобы ускорить брожение меда и отбить приторно сладкий вкус, который очень долго в нем сохраняется. Тот, кто нашел в лесу — все равно на чьей земле — так называемое пчелиное дерево, должен поставить на нем зарубку; осенью, когда он хочет срубить дерево, ему надлежит оповестить владельца земли, который имеет право на половину добычи; если он этого не сделает, то его будут судить за нарушение границ частных владений; так же у нас поступают и с теми, кто срубает пчелиное дерево с чужою зарубкой.

Два раза в год мы доставляем себе удовольствие ловить голубей, число коих иногда так поразительно, что их стаи застят солнечный свет. Где они выводят своих птенцов? Ведь такое множество птиц требует несметного количества пищи. Я думаю, что они размножаются в долинах Огайо и в окрестностях озера Мичиган, изобилующих диким овсом, хотя мне еще ни разу не доводилось найти в зобу у птицы овсяное зерно. Прошлого года я нашел у одной непереваренный рис. Между тем до ближайших рисовых полей от моего дома должно быть не менее 560 миль; значит, голуби либо не переваривают пищу в полете, либо летают со скоростью ветра. Мы ловим их сетью, расстеленной по земле; к ней их подманивают так называемые прирученные дикие голуби, которых ослепляют и привязывают к длинной веревке. Они перепархивают с места на место и своим воркованием всегда приманивают прочих. Наибольшее число голубей, которых я таким способом поймал, составило четырнадцать дюжин, хотя другие часто ловили много больше. На базаре голуби так дешевы, что за пенни вам дадут их столько, сколько вы способны унести, но из чрезвычайной их дешевизны не следует заключать, что голубятина — самая обыденная пища, напротив, я почитаю ее превосходной. Каждый фермер круглый год держит в клетке у дверей своего дома прирученного дикого голубя, чтобы он был наготове, когда наступит время ловли.

Описать наслаждение, которое я испытываю весной от щебета птиц, свыше моих скромных сил, а постоянная смена их разнообразных рулад всегда для меня внове. Я обыкновенно встаю в тот неопределенный промежуток времени, который, собственно говоря, не являет собою ни дня, ни ночи; это минута всеобщего птичьего хора. Кто может равнодушно внимать сладкозвучным любовным песням наших малиновок, порхающих с дерева на дерево? Или пронзительным крикам американских дроздов? Изысканные мелодии жаворонка, доносящиеся с поднебесья, всякий раз заставляют меня замедлить шаг, чтобы послушать эту изумительную музыку. Разноцветные капли росы, свисающие отовсюду, должны давать богатейшую пищу даже неискушенному воображению. Поразительное искусство, с коим все птицы вьют свои гнезда, не имея, как мы полагаем, необходимых на то орудий, их чистота и удобство всегда заставляют меня стыдиться неряшества наших домов; их любовь к своей подруге, их неусыпная забота и внимание, особенные песни, обращенные к ней, когда она занята утомительным высиживанием яиц, напоминали бы мне о собственном долге, будь я в состоянии когда-либо о нем забыть. Их привязанность к беспомощным птенцам — живой пример, и, короче говоря, все то, что мы пренебрежительно называем размножением живых тварей, достойно восхищения во всех своих подробностях, и суетный человек, хотя и одаренный разумом, наблюдая совершенство природного инстинкта, мог бы поучиться тому, как умерять свои безумства и исправлять ошибки, которые сей дар часто заставляет его совершать. Сему предмету я часто посвящал глубокие раздумья; я часто мысленно краснею и безмерно удивляюсь, сравнивая безупречное поведение животных, в своей справедливости, достоинстве и мудрости близкое к совершенству, с грубыми, несовершенными порядками людей, и не только правителей и королей, но и хозяев, супругов, отцов и граждан. Сие, однако, святая святых, куда невежественному фермеру входить не пристало.

И если человеку где-либо дозволено наслаждаться благословенными дарами, способными облегчить многочисленные бедствия, коим он подвержен, то, конечно, лишь в сельской местности, когда он всесторонне обдумывает восхитительные сцены, коими он там повсюду окружен. Это единственное время года, когда я с жадностью ловлю каждое мгновенье и оттого не теряю ни единого, которое способно приумножить сие простое и безобидное счастие. С раннего утра брожу я по своим полям; нет такого дела, которое не сопровождалось бы приятнейшими наблюдениями; если б я распространялся о них с тем же усердием, с каким я их произвожу, я рисковал бы Вам наскучить; Вы обвинили бы меня в жеманстве, и, быть может, я с удовольствием изобразил бы многое такое, из чего Вы, быть может, вовсе не извлекли бы приятных чувств. Но, поверьте, все, что я пишу, есть истинная правда.

Некоторое время тому, когда я, сидя на веранде, задумчиво курил трубку, я, к изумлению своему, стал свидетелем себялюбия, выказанного крошечной пичужкой, которую я до сих пор уважал за ее безобидный нрав. У меня на веранде почти вплотную друг к другу помещаются три птичьих гнезда: на углу, ближайшем к дому, прикреплено гнездо ласточки, на другом углу — чибиса, а королек завладел ящичком, который я нарочно для него смастерил и повесил посередине. Не удивляйтесь тому, что эти птицы ручные; все мои домашние давно научились уважать их так же, как и я. Королек уже прежде выказывал признаки недовольства ящиком, который я ему отвел, но я не мог понять, по какой причине. Наконец он, несмотря на свой малый размер, решился выгнать ласточку из ее обиталища, и, к моему удивлению, это ему удалось. Дерзость часто берет верх над скромностью, и не успел королек изгнать свою соседку, как тотчас с поразительным проворством перетащил в свой ящик все, что было в ее гнезде. Не скрывая своего торжества, он с необычайной скоростью хлопал крыльями, и во всех его движениях был заметен безграничный восторг. Откуда эта птичка заимствовала дух несправедливости? Ведь она не одарена тем, что мы называем разумом! И вот доказательство, что разум и инстинкт очень близко соседствуют друг с другом, ибо мы видим, как совершенство одного мешается с ошибками другого! Миролюбивая ласточка, подобно незлобивому квакеру^{222}, робко сидела невдалеке, не оказывая ни малейшего сопротивления, но как только разбойник унес свою добычу, обиженная птица с неослабным рвением принялась за дело, и несколько дней спустя все разрушения были восстановлены. Желая, однако, воспрепятствовать повторению грабежа, я перенес ящик королька в другую часть дома.

Если вы помните, посреди нашей новой залы расположилась занятная республика трудолюбивых шершней; их гнездо свисает с потолка на той самой ветке, на которой они так ловко смастерили его в лесу. Когда я унес его оттуда, шершни ничуть не рассердились, оттого что у меня для них достаточно пищи, а в одном из оконных стекол я проделал дырку, отвечающую всем их надобностям. Благодаря хорошему обращению шершни стали совершенно безобидными; они питаются мухами, которые все лето изрядно нам досаждают; и настигают их везде и всюду, даже на веках моих детей. Просто удивительно, как быстро они обмазывают мух чем-то наподобие клея, чтобы те не могли улететь, и, обработав их таким способом, уносят себе в гнездо на корм своим детенышам. Шаровидные гнезда шершней весьма искусно разделены на множество ярусов с ячейками и ходами сообщения. Материал для постройки гнезд они добывают из мохнатого утесника, оплетающего нашу дубовую изгородь; из этого волокна, перемешанного с клеем, получается род картона, который весьма прочен и не боится капризов погоды. Благодаря шершням мухи меня почти не беспокоят. Все мои домашние так привыкли к их громкому жужжанью, что никто не обращает на них внимания, и, хотя шершни свирепы и мстительны, доброта и гостеприимство сделали их полезными и безобидными.

Водятся у нас и всевозможные осы; большая их часть строит себе гнезда из глины на деревянной кровле, как можно ближе к коньку крыши. На первый взгляд эти сооружения кажутся просто грубыми бесформенными комьями грязи, но, разломав их, Вы увидите, что внутри они состоят из большого числа продолговатых ячеек, куда осы откладывают свои яйца, а осенью прячутся сами. Замуровавшись таким образом, они спокойно переживают зимнюю стужу, а с наступлением весны проделывают отверстия в ячейках и открывают себе выход к солнцу. Желтых ос, которые строят гнезда под землею у нас на лугах, следует опасаться больше: если нечаянно задеть косою их гнездо, они тотчас вылетают оттуда с яростью и быстротой, на какие не способен даже человек. Они смело бросаются на косаря, и единственное его спасение — лечь на землю и накрыть голову сеном, потому что жалят осы только в голову, и закончить работу па этом месте невозможно до тех пор, пока не утихомиришь их всех огнем и серой. Но хотя я вынужден был прибегнуть к этой ужасной каре в целях самозащиты, я часто думаю, как жаль ради малой толики сена опустошать такой хитроумный подземный город, снабженный всеми удобствами и построенный столь удивительным способом.

Я никогда не закончил бы сие письмо, если бы взялся рассказывать о многочисленных предметах, которые невольно привлекают мое воображение в разгаре моих трудов и доставляют мне приятный отдых. Они могут показаться ничтожными человеку, который путешествовал по Европе и Америке и знаком с книгами и различными науками, однако, не имея времени заниматься более обширными наблюдениями, я довольствуюсь этими немудреными пустяками. К счастью, они не требуют изучения, они понятны, они скрашивают те короткие мгновенья, которые я им посвящаю, и оживляют мои тяжелые труды. Дома счастие мое проистекает из совершенно иных источников; постепенное развитие умственных способностей моих детей, изучение их пробуждающихся характеров занимают все внимание отца. Я должен придумывать маленькие наказания за их маленькие проступки, маленькие поощрения за их добрые дела и многое другое, необходимое по разным оказиям. Однако сии темы не достойны Вашего внимания, и их не следует выносить за стены моего дома, ибо они составляют домашние секреты, свойственные лишь маленькому святилищу, в коем обитает мое семейство. Иногда я с удовольствием изобретаю и мастерю утварь, облегчающую труд моей жены. В этом деле я изрядно преуспел, и все сие, милостивый государь, составляет узкий круг, в коем я постоянно вращаюсь, так чего еще остается мне желать? Я благословляю бога за все дары, которые он мне ниспослал, я не завидую ничьему благополучию и не ищу иного счастья, кроме возможности прожить подольше, дабы преподать ту же философию моим детям, дать каждому из них по ферме, научить их ее возделывать, чтобы они, подобно их отцу, стали добрыми, зажиточными и независимыми американскими фермерами — самое почетное звание, какое только может носить человек моего сословия, до тех пор, пока наше правительство будет милостиво споспешествовать нашему земледелию. Adieu[96].

ПИСЬМО III

Ах, как желал бы я проникнуть в мысли и чувства просвещенного англичанина, которые волнуют сердце его и оживляют ум, когда он впервые ступает на Американский континент. Он должен испытывать величайшую радость от того, что ему посчастливилось на своем веку застать сию прекрасную землю уже открытою и заселенною; он должен непременно ощутить прилив национальной гордости, глядя на ряд поселений, украшающих пространные берега оного, и воскликнуть в душе: «Сие чудо сотворили мои соотчичи, когда, сотрясаемые междоусобицей, они в волнении и тревоге бежали сюда, чтобы спастись от бед и лишений. Они привезли с собою дух нашего народа, коему особливо обязаны своею свободою и своим состоянием». Здесь он наблюдает, как природное усердие англичан находит себе новые приложения; здесь видит в зародыше все искусства, науки и изобретения, которые процветают в Европе. Его взору предстают прекрасные города, изрядные селения, тучные нивы: огромная страна с порядочными домами, хорошими дорогами, садами, лугами и мостами выросла там, где еще сто лет назад все было дикость, лес и чаща! Какую чреду приятных мыслей должно пробуждать сие великолепное зрелище, которое не может не радовать всякого достойного гражданина! Трудно только найти верный способ обозрения столь обширной картины. Европеец приехал на новый континент: ему предлагается лицезреть новейшее общество, подобного коему он никогда доселе не видывал. Оно не состоит из господ, которые владеют всем, и людского стада, которое не владеет ничем, как в Европе. Здесь нет аристократических фамилий, нет ни придворных, ни королей, ни епископов, ист владычества церкви, нет той невидимой власти, которая наделяет меньшинство властию весьма видимой, нет крупных фабрикантов, на которых гнут спину тысячи работников, нет излишеств суетной роскоши. В Европе богатые возвышаются над бедными; у нас они приближены друг к другу. От Новой Шотландии и до Западной Флориды, за исключением нескольких городов, мы все — землепашцы. Народ земледелателей, мы разбросаны по великому пространству и сообщаемся меж собою посредством отменных дорог и судоходных рек; связанные ласковыми путами снисходительного правительства, мы уважаем закон, но не страшимся его силы, ибо он справедлив. Всеми нами движет дух усердия, ничем не скованный и никем не стесненный, ибо каждый работает на себя. Когда мы странствуем по сельским ландшафтам, нам не приходится видеть мрачный замок иль надменный дворец, рядом с которым приютилась глинобитная лачуга иль жалкая хижина, где люди и скотина согревают друг друга своим скудным теплом, влача дни в чаду, нищете и убожестве. Все наши селения имеют вид приятного единообразия, свидетельствующего о приличном достатке. Даже самый последний бревенчатый домик наш являет собою жилище сухое и удобное. Люди в городах не знают звания выше, чем звание купца или юриста; у сельских жителей страны звание и вовсе одно — фермер. Англичанину придется долгое время привыкать к нашему лексикону, из коего исключены все титулы знатных и сановных особ. По воскресеньям в церкви он увидит лишь собрание добропорядочных фермеров с женами; одетые в домотканое полотно, они съезжаются сюда либо верхом, на хороших лошадях, либо в своих собственных скромных повозках. Среди них не будет ни единого сквайра, за исключением полуграмотного мирового судьи. Священник здесь так же прост, как и его паства; фермер не похищает плоды чужого усердия. У нас нет вельмож, ради которых нужно трудиться, голодать и проливать кровь; наше общество есть самое совершенное на свете. Человек здесь свободен так, как ему должно; равенство, столь эфемерное во многих других местах, пустило здесь прочные корни. Пройдет не один век, прежде чем народы обживут удаленные от моря берега наших великих озер и заполнят до сих пор неизведанные пределы Северной Америки. Кто может сказать, как далеко она простирается? Кто может сказать, сколько миллионов людей она способна принять и прокормить? Ведь нога европейца не ступала еще и на половину обширнейшего континента сего!

Затем наш путешественник пожелает узнать, откуда происходят обитатели страны? Они — смесь из англичан, шотландцев, ирландцев, французов, голландцев, немцев и шведов. От соединения сих кровей и пошел народ, который ныне называют американцами. Особняком стоят лишь восточные провинции, населенные исключительно чистокровными англичанами. Многие, как я слышал, хотят, чтобы они больше смешивались с остальными; я же держусь иного мнения, и, по мне, пусть все останется по-старому. На изрядной и пестрой картине нашего сообщества они занимают место весьма заметное, и без их участия тринадцать провинций наших навряд ли имели бы сегодня столь приятный вид. Нынче, я знаю, вошло в обычай бранить англичан, но я уважаю их за то, что они совершили, за ревность и мудрость, с коими они заселили свои земли, за приличие нравов, за любовь к словесности, которую они с малолетства питают, за их старинный университет, первейший в сем полушарии^{223}, за трудолюбие, в коем я, будучи простым фермером, почитаю главное мерило всех вещей. Никогда еще не было народа, который в таких обстоятельствах и на такой дурной земле добился бы большего за столь непродолжительный срок. Неужели Вы полагаете, что монархические начала, преобладающие в правительстве других стран, очистили их от всякой скверны? История утверждает обратное.

В сем великом американском приюте разными путями и в силу разных причин сошлись бедняки всей Европы. Так почто им вопрошать друг друга, в какой стране их отечество. Увы, добрые две трети из них не имели прежде никакого отечества. Разве может страдалец, который неприкаянно бродит из края в край, который проливает пот и голодает, которого постоянно терзают тяжкие болезни и мучительная нужда, — разве может он назвать Англию или любое другое королевство своею отчизною? Разве отчизна ему страна, в коей для него не найдется куска хлеба, страна, чьи нивы не дадут ему ни зернышка, страна, где он видит лишь мрачную гримасу богача, жестокость закона да тюрьмы и плети, — ему, никогда не владевшему ни единым клочком земли на сей обширной планете? Нет! И вот, побуждаемые разными причинами, страдальцы стекаются сюда. Здесь все споспешествует их возрождению: новые законы, новый образ жизни, новый способ общежития; здесь они становятся людьми. В Европе они влачили свои дни словно непригодный злак, томящийся по плодоносному гумусу и освежительной влаге; их иссушала нужда, их подсекала коса лишений, глада и войны, но у нас, пересаженные в добрую почву, они, как и всякое растение, пустили корни и расцвели! В прошлом их имена не значились ни в каких цивильных листах, кроме реестров неимущих; здесь же они получают звание полноправного гражданина. Но какая таинственная сила свершает сию удивительную перемену? Сила законов и сила трудолюбия. Когда бедняки приезжают сюда, законы, снисходительные законы, берут их под свою опеку, запечатлевая на своих приемных детях знак родительской приязни; сначала они получают изрядное вознаграждение за свои труды, потом, накопив достаточно средств, покупают себе землю; обладание землей дает им звание свободного человека, а к сему званию присовокупляются все блага, каких только можно пожелать. Таково великое действие наших законов, свершающееся ежедневно. Но откуда же происходят сии законы? От нашего правительства. Откуда происходит правительство? Оно есть плод природного гения и настойчивых притязаний народа, признанных и подтвержденных монархом нашим. Вот великая цепь, которая связывает всех нас, вот картина, которую можно лицезреть в каждой американской провинции за исключением Новой Шотландии, где установлена прямая королевская власть. Из-за того ли, что тут не нашлось людей, обладавших достаточной силой духа, иль потому, что к их требованиям не прислушались, но сия провинция заселена весьма скудно; убоявшись власти короны, соединенной с мушкетами, люди более не желают искать в ней прибежища. Некогда, правда, отдельные части Новой Шотландии процветали и там жили добросердечные и незлобивые поселяне. Однако по вине нескольких их предводителей все жители были высланы из провинции^{224}. Это явилось крупнейшей политической ошибкой королевских властей в Америке — подумать только, они изгнали людей с тех самых земель, на коих ничто так не потребно, как люди!

Каковую привязанность может питать бедняк, эмигрировавший из Европы, к стране, где он ровным счетом не имел ничего. Знание языка да любовь немногих близких, таких же страдальцев, как и он сам, — вот и все нити, связывавшие его с родиною; отечеством ему теперь становится страна, от которой он получает землю, пропитание и защиту, вследствие чего все эмигранты избирают своим девизом слова: «Ubi panis ibi patria»[97]. Кто же тогда есть американец, сей новый человек? Это или европеец, или потомок европейцев, и посему ни в одной другой стране мира Вы не обнаружите столь странного смешения кровей. Я мог бы указать Вам главу семейства, у которого дед был англичанином, жена голландка, старший сын женат на француженке, а четверо других — на женщинах четырех различных национальностей. Если некто, отбросив свои старые привычки и нравы, взамен приобретает новые под воздействием нового образа жизни, им усвоенного, нового правительства, которому он подчиняется, и нового положения, которое он занимает, сей человек и есть американец. Он сделался американцем, когда наша великая Alma Mater[98] приняла его в свое обширное лоно. В Америке из представителей разных наций выплавляется новый народ, чьи труды и потомки когда-нибудь произведут в мире величайшие перемены. Американцы суть паломники, несущие с собою на запад те богатые сокровища искусств, наук, рвения и трудолюбия, которые издревле копились на востоке; им суждено замкнуть сей великий круг. Прежде они были рассеяны по всей Европе; здесь они стали частию единой системы народоустроения, одной из приятнейших систем, которые когда-либо существовали в прошлом или под влиянием разнообразных климатов обособятся в будущем. Следовательно, американец должен любить наш край гораздо сильнее, нежели страну, откуда родом он сам или его предки. Здесь он бодро идет стезею трудолюбия, ибо награды за усердие следуют за ним по пятам; здесь труд его основан на природном побуждении — на заботе о личной выгоде, а можно ли желать обольщения более могучего? Жена и дети, которые дотоле тщетно вымаливали у него корку хлеба, теперь, сытые и резвые, охотно помогают мужу и отцу расчищать поле, которое принесет им изобильный урожай, способный всех их прокормить и одеть; и никто — ни самовластный принц, ни богатый аббат, ни свирепый помещик — не предъявит права на свою долю. Здесь и церковь не потребует многого — лишь добровольно платить вспомоществование священнику да славить бога; кто ж ей откажет в такой малости? Американец есть новый человек, руководствующийся новыми принципами; посему у него должны возникать новые мысли и новые мнения. Покончив с вынужденною праздностью, рабскою зависимостью, нищетой и тщетными усилиями, он прилепляется к трудам, совершенно несхожим по натуре своей с его прежними потугами и вознаграждающим его изрядным состоянием. Вот что такое американец.

Британская Америка состоит из многих провинций, образующих большой альянс; они разбросаны вдоль побережья на территории в тысячу пятьсот миль длиною и около двухсот шириною. Сие общество (по крайней мере в том виде, какой оно приобрело в срединных провинциях) я и намереваюсь Вам описать. Хотя в нем нет такого разнообразия оттенков и ступеней, как в Европе, оно все-таки имеет некоторые особливые краски. Например, естественно предположить, что те, кто живут у самого моря, должны быть весьма различны с теми, кто живут в лесах; люди же, населяющие промежуток меж оными, образуют отдельный и своеобычный класс.

Люди подобны растениям: вкус и аромат плода зависят от особенностей почвы и среды, в которой он произрастает. Нас всех создает не что иное, как воздух, которым мы дышим, климат, в котором мы обитаем, правительство, которому мы подвластны, религия, которую мы исповедуем, и род наших занятий. Здесь Вы редко услышите о каких-либо злодействах, ибо зло еще не успело пустить корни в нашем обществе. Как желал бы я сообщить Вам все мои мысли; если мне недостает просвещенности, дабы изложить их в полной мере, я, однако ж, надеюсь, что смогу сделать несколько слабых набросков и отнюдь не претендую на большее.

Поселяне, живущие близ моря, чаще питаются рыбой, нежели мясом, и часто предают жизнь свою сей грозной стихии. Оттого они делаются смелее и предприимчивее прочих; оттого забывают сугубые занятия земледелателей. На своих путях они встречают разных людей и говорят с ними; их сношения с миром распространяются. Море пробуждает в них страсть к торговле и желание перевозить товары с места на место; пользуясь всяческими средствами, они ищут и находят себе дело по душе. Те же, кто обитают в срединных провинциях, самых досель многолюдных, должны отличаться другими свойствами; простой труд землепашца очищает их, а снисходительность правительства, кроткие увещевания церкви и звание свободного и независимого хозяина оживляют в их сердцах чувства, редкие для людей подобного состояния в Европе. Впрочем, я оговорился, ибо Европа не знает подобного состояния. Поселяне наши с малых лет укореняются в познаниях и научаются вести дела, из-за чего вырастают мужами весьма практическими и благоразумными. Как люди вольные, они склонны к некоторому сутяжничеству; их гордость и упрямство часто служат причиною судебных тяжб; другую причину мы, возможно, найдем в самой природе наших законов и установлений. Легко вообразить, что, как граждане, они с любопытством читают газеты, вступают во все политические дебаты, свободно бранят и судят своих губернаторов и прочих правителей. Как фермеры, они не жалеют трудов, чтобы получить со своей нивы богатейший урожай, ибо он принадлежит только им самим. Как жители севера, они любят поднять заздравную чашу. Как христиане, они свободно исповедуют свою веру; общая терпимость позволяет каждому иметь собственное мнение касательно до духовных предметов; законы надсматривают лишь за нашими деяниями, а совесть наша принадлежит одному богу. Трудолюбие, благополучие, себялюбие, неуживчивый нрав, интерес к политике, гордость свободного земледельца, веротерпимость — вот характеристические особенности жителей срединных провинций. Если мы продвинемся еще далее в глубь континента, то обнаружим там более новые поселения: здесь жители выказывают ровно те же самые сильные черты, но в более грубом обличии. Влияние религии еще пуще ослабевает, а нравы портятся.

Наконец, мы подходим к границе великих лесов, к самым дальним из заселенных областей; сюда уже не простирается длань правительства, которое отчасти предоставляет здешних жителей их собственному попечению. Да и как ему проникнуть в каждый уголок, куда стекаются люди, гонимые несчастиями, необходимостью начать жизнь сначала, желанием приобрести большие земельные участки, празднолюбием, расточительством и давними долгами; сей сброд производит впечатление не весьма приятное. В отдаленных областях царят противоречия, обособленность, вражда, пьянство и празднолюбие, а из них должны проистекать раздоры, бездеятельность и подлость. Средства борьбы с оными пороками, обыкновенно применяемые в давно устроенном общежитии, здесь совершенно непригодны. Судей у них мало, да и они, как правило, едва ли порядочнее остальных; повсюду идет великая война — война человека противу человека, исход коей иногда решает кулачный бой, а иногда судейский приговор, и война человека противу дикаря, хозяина сих древнейших лесов, у которого пришельцы хотят отобрать его владения. Люди там — те же хищные звери, только какой-то высшей породы; они питаются мясом диких животных, когда фортуна дарует им добычу, или зерном, если охота неудачна. Тот, кто хотел бы увидеть Америку в истинном свете и составить верное представление об ее скромных начинаниях и варварских зачатках, непременно должен посетить нашу протяженную пограничную полосу, где живут новейшие поселенцы и где он сможет наблюдать, как начинаются работы по устроению жилищ и расчистке земель во всех их разнообразных проявлениях; где человек полностью предоставлен действию своего природного нрава и понуканию изменчивого трудолюбия, которое часто оставляет его, ибо не подкреплено влиянием твердых нравственных правил. Вдали от силы примера и смирительной узды стыдливости многие люди в оных местах являют собою позор нашего общества. Их можно назвать передовым отрядом отчаянных смельчаков, посланным на верную гибель. Лет через десять-двенадцать по их стопам на приступ двинется более почтенная армия ветеранов. За сей промежуток времени одних пообтешет преуспеяние, а других погонят прочь порок иль закон, и они, вновь соединившись с себе подобными негодяями, двинутся еще дальше на запад, освобождая место для людей более трудолюбивых, которые доведут до конца начатые ими улучшения, сделают грубую хижину удобным жилищем и, пролив слезы радости по случаю завершения первоначальных тяжелых трудов, спустя несколько лет превратят сей варварский край в землю плодоносную и отменно устроенную. Вот как совершается у нас исправление; вот как прокладывают европейцы путь в глубь материка. Во всех обществах есть свои отверженцы; здесь же изгои служат нам предтечами, или пионерами. Мой отец был из их числа, но он усвоил честные правила и посему смог, среди очень немногих, крепко прижиться на одном месте; благодаря порядочному поведению и умеренности он оставил мне сие знатное наследство, хотя из каждых четырнадцати его сотоварищей лишь одному выпадал столь счастливый жребий.

Сорок лет назад радостный край, где мы сейчас живем, не был освоен; ныне он полностью расчищен и повсюду в нем распространилось всеобщее приличие нравов; такова судьба и прочих наших лучших земель.

Кроме характеристических черт, общих для всех провинций, каждая из них имеет и свои местные свойства в зависимости от правительства, климата, способа хозяйствования, привычек и особливых обстоятельств. Европейцы незаметно подчиняются великой силе оных и через несколько поколений становятся не только американцами, но и, по названию своей провинции, пенсильванцами иль виргинцами. Любой путешественник, пересекающий континент, с легкостию заметит сии изрядные различия, которые со временем сделаются еще более очевидными. Жители Канады, Массачусетса, срединных провинций и провинций южных будут столь же несходны меж собою, сколь несходен климат на их землях, а общим у них останется лишь язык и религия.

Поскольку я попытался показать Вам, как европейцы превращаются в американцев, мне кажется уместным предложить здесь подобное же описание того, как обоснуются и истощаются у нас различные христианские секты и как повсюду начинает преобладать, веротерпимость. Когда члены одной секты в достаточном числе поселяются по соседству друг с другом, они немедленно воздвигают храм, где поклоняются Божеству в согласии со своими идеями, и никто не чинит им никаких препятствий. Если в Европе возникает какая-нибудь новая секта, случается, что многие ее приверженцы переезжают в Америку и поселяются у нас. Охваченные пылкой ревностию, они могут свободно искать себе прозелитов, строить молельные дома и следовать велениям своей совести, ибо ни правительство, ни иные власти сему не мешают. Когда они мирные подданные, когда они трудолюбивы, что их соседям за дело до того, как и коим манером им заблагорассудилось возносить свои молитвы Всевышнему? Однако ж если сектанты живут порознь и смешиваются с иноверцами, то их пылкая ревность за недостатком топлива начинает остывать и вскорости совсем угасает. Тогда американцы делаются соприкосновенны религии точно так же, как своей новой стране: они все сродняются меж собою. Здесь для них перестали существовать прозвища англичанин, француз или европеец и, подобно этому, перестают существовать строго обособленные виды христианского вероисповедания, распространенные в Европе. Со временем сия перемена станет еще более разительною. Хотя мысль моя может показаться Вам весьма странной, в ней заключается истина. Впоследствии я, вероятно, сумею объясниться яснее, но пока что позволю привести в свое оправдание лишь следующий пример.

Представьте себе, что мы с Вами отправились в путешествие и видим: вот в том доме, справа от нас, живет некий католик, который молится богу так, как его учили, и верит в пресуществление^{225}; он трудится на своей ниве и выращивает пшеницу; у него много детей, крепких и бодрых; его вера, его молитвы никого не обижают. В одной миле от него по той же дороге мы повстречаем его ближайшего соседа; им может оказаться честный и добрый труженик-лютеранин, который поклоняется тому же богу, богу всех, согласно правилам, в коих его воспитали, и не верит в пресуществление; и его убеждения никого не возмущают; и он работает на своем поле, возделывает свою ниву, осушает болота и т. д. Какое дело всем прочим до его лютеранских принципов? Он никого не преследует, и его никто не преследует; он ездит с визитами к соседям, и соседи ездят к нему с визитами. Рядом с ним живет сектант из самых неистовых сектантов на свете; его сердце пылает жаром пламенной ревности, но вдали от единоверцев он лишен поддержки сообщества, где он мог бы устраивать заговоры и мешать религиозную гордыню с мирским упрямством. Как и все прочие, он собирает обильные урожаи; дом его отменно выкрашен; сад его — один из прекраснейших в округе. Каковы бы ни были его религиозные чувства, они ничем не угрожают благополучию сего края и всей провинции. Он есть добропорядочный фермер, он есть добропорядочный, здравомыслящий, миролюбивый гражданин — даже сам Уильям Пенн^{226} не пожелал бы большего. Мы видим наружную сторону его характера; что же он таит в своей душе, никому доподлинно неведомо и никого не касается. По соседству с ним живет голландец-пуританин, который, сам того не зная, следует установлениям Дортского собора^{227}. Он не признает никаких священнослужителей, кроме наемного проповедника. Если тот хорошо знает свое дело, он будет ему платить установленное договором жалованье, а ежели нет, то погонит в толчки и станет годами обходиться без проповедей, а на свою церковь повесит замок. Однако ж несмотря на сию неучтивость, его дом и ферма — самые опрятные во всей округе, и, судя по его повозке и откормленным лошадям, он печется о делах мира сего куда больше, нежели о делах мира загробного. Он человек здравомыслящий и трудолюбивый, а значит, у него есть все, дабы преуспеть в земной жизни; что же принадлежит до жизни вечной, то в сем он должен уповать на всемогущего Создателя. Каждый из этих фермеров наставляет своих чад по собственному разумению, но без той строгости, с которой в Европе обучают детей низкого сословия. Посему их дети вырастают менее набожными, чем родители, и отличаются большим равнодушием к вопросам религиозным. Им незнакома глупая тщета или, вернее, безумие тех, кто алчет обращать других в свою веру, ибо попечение о земле требует от них всего времени и внимания. Через несколько лет сие пестрое общество в отношении религии будет являть собою странную смесь, в коей Вы не обнаружите ни чистого католицизма, ни чистого кальвинизма. Веротерпимость, весьма заметная даже в первом поколении, еще более укрепится: дочь католика, например, сможет выйти замуж за сына сектанта-пуританина, и они поселятся в своем доме отдельно от родителей. Какое же религиозное воспитание получат дети в подобной семье? Очень и очень несовершенное. Если по соседству с ними и найдется какой-нибудь молитвенный дом, то скорее всего им окажется молельня квакеров; желая похвалиться своими изящными нарядами, они, быть может, станут туда ездить, и некоторые из них вступят в сие братство; другие же сохранят полнейшее равнодушие касательно до своего вероисповедания. Дети подобных ревностных христиан не смогут даже сказать, каковы их религиозные правила, а уж внуки — и подавно. Обыкновенно люди в наших краях посещают тот молитвенный дом, который находится ближе остальных, и сим ограничивается их приверженность той или иной церкви. Одни лишь квакеры всегда не отходят от своего исповедания, ибо они и в отдалении друг от друга сохраняют связи с братством и редко изменяют его правилам, по крайней мере, в нашей стране. Таким образом, в Америке смешиваются не только все нации, но и все церкви и секты; повсюду, от края и до края континента, незримо разносятся семена религиозного безразличия, которое в настоящее время являет собою одну из ярчайших особенностей американцев. Пока еще никому не ведомо, сколь широко оно способно распространиться в будущем; возможно, от него произойдет вакуум, который заполнится каким-то новым учением. Преследования, религиозная спесь и страсть к противуречиям — вот питательные соки того, что принято называть верою. Мы здесь избавлены от оных побуждений — в Пиропе они лишь подавлены; на открытом воздухе религиозный пыл успевает испариться, за время пути через огромные пространства наши он сгорает дотла — там он подобен крупице пороха, навсегда въевшейся в кожу.

Однако ж вернемся к нашим лесным жителям — скваттерам. Я должен признаться Вам, что уже в самой близости к лесам есть нечто весьма необыкновенное. На людей она действует точно так же, как на лесных зверей и на лесные растения: они совершенно несходны со своими родичами, обитающими на равнинах. Я откровенно выражу Вам мысли свои, но не надейтесь услышать от меня объяснение причин. Жизнь в лесах или близ оных накладывает отпечаток на образ действий человека, подчиняя его окружающей дикости. Олени часто совершают набеги на нивы скваттеров, волки загрызают овец, медведи убивают свиней, лисы крадут птицу. Сия враждебность среды заставляет их браться за оружие: они подкарауливают хищников и убивают кого могут; защищая свое имущество, скваттер вскоре превращается в ярого охотника, и вот уже вся жизнь его переменилась — ведь коли взялся за ружье, прости-прощай плуг! Проходит немного времени, и он, прельщенный охотничьими удачами, откладывает попечение о своей ниве. Полагаясь на природную тучность земли, он делает все кое-как и часто забывает огородить свои поля, чем обрекает на гибель и без того необильные посевы; его никогда нет дома, чтобы надзирать за ними; понесенные же убытки принуждают его еще чаще уходить на охоту в лес. Сему необыкновенному образу жизни сопутствуют и необыкновенные нравы, которые нелегко описать. Привитые к прежним обычаям, словно молодая ветвь к старому стволу, они расцветают странными цветами необузданного распутства, производящими неизгладимое впечатление. По сравнению с сим сбродом европейцев даже обычаи индейских дикарей кажутся вполне приличными. Их жены и дети живут в вечной праздности и лени; Вы можете вообразить, какое воспитание получают последние, когда они лишены каких-либо добродетельных целей. Их неразвитые умы не видят подле себя ничего, кроме родительского примера; вслед за своими отцами они вырастают беспородными ублюдками, полуцивилизованными дикарями, если только природа не пометит их какими-либо характерными знаками. Скваттеров быстро покидает то златое, то сладостное чувство, которое в начале воодушевляло их, — чувство гордости и счастия от того, что они владеют правом собственности на землю. Присовокупим к этому также и великое одиночество, в коем они обитают, ибо Вы не можете себе представить, с какою силою влияют на нравы местных жителей огромные расстояния, их разделяющие! Если окинуть беглым взглядом одно из таких приграничных поселений, каких людей мы увидим? Мы увидим европейцев, которым недостает знаний и умений, чтобы преуспеть в жизни, и которые внезапно приобрели нестесненную свободу, избавившись от угнетения и страха перед властями и законами. Сия внезапная перемена должна произвести сильное действие на большинство из них, и особливо на лиц подобного состояния. Что бы Вы ни думали, но употребление в пищу мяса диких животных пагубно сказывается на нравственности, хотя я утверждаю это лишь на основе собственных наблюдений и не имею иных доказательств. Из-за отсутствия молитвенных домов, где поселенцы изредка встречались бы друг с другом, они лишены какого бы то ни было общества, а ведь если бы им представилась возможность посещать воскресную службу, сия общественная обязанность не только принесла бы пользу в отношении религии, но и побудила бы их как-то состязаться меж собою в опрятности. Мудрено ли в таком случае, что люди, поставленные в такие обстоятельства и обремененные тяжелым трудом, начинают понемногу развращаться? Скорее удивительно, почему сие развращение распространилось еще не слишком далеко.

Единственное исключение из общих правил, которые я выше запечатлел, представляют «моравские братья»^{228} и квакеры. Первые никогда не отделяются от своих сотоварищей и эмигрируют к нам целыми общинами, сохраняя все свои церемонии, обряды и обычаи, а также все свое достоинство. У последних же всегда имеется довольно средств, чтобы заплатить за уже расчищенные земли, и посему им не приходится, к большой их выгоде, обосновываться на голом месте, где царит первоначальное варварство. Итак, наши дурные люди суть наполовину землепашцы и наполовину охотники; самые же скверные из них развратились до такой степени, что стана заниматься одной только охотою. Как бывшие пахари, а ныне лесные жители, как европейцы и новообращенные дикари, они сочетают в себе пороки, присущие обоим состояниям, и усваивают угрюмость и жестокость индейца без милосердия или даже трудолюбия, коими он славен в своем дому. Пусть нравы землепашцев и не весьма изящны, но они, по крайней мере, просты и незлобивы; возделывая свою ниву, мы утоляем все наши потребности; время наше мы делим меж трудами и сном; у нас нет и свободной минуты, чтобы сотворить какое-нибудь зло. У охотников же время разделено меж травлею зверя, праздным отдыхом и непотребным пьянством. Жизнь они ведут распутную и бездельную, и если не всякого она может совлечь со стези добродетели, то многих, когда от них отвернется фортуна, ввергает в нужду, а нужда поощряет в людях жадность и несправедливость — свойства слишком естественные для всех, кто переступил роковую черту. Зная, какое действие производит на человека житие в лесах, нужно ли нам напрасно тешить себя надеждою обратить индейцев в христианскую веру. Не лучше ли начать с обращения наших скваттеров, хотя я не осмеливаюсь повторить здесь самое слово «вера», ибо его сладостные звуки сгинут в сей лесной чаще. В подобных обстоятельствах людям необходимы храмы, необходимы священники, без которых они не умеют понять или запомнить тихие наставления веры, ибо тот, кто оставляет свой дом ради удовольствий бродячей жизни, будь он краснокожим или белым, уже выходит из круга ее учеников.

Итак, я попытался несколькими слабыми и неверными штрихами обрисовать Вам состояние нашего общества, распространившегося от океана до диких лесов! Но Вы были бы неправы, если б предположили, что каждый, кто отправляется в лесную глушь, руководствуется одинаковыми правилами и впадает в одинаковое распутство. Некоторые семьи и здесь сохраняют приличия, нравственную чистоту и уважение к религии; хотя число оных невелико, их примеру иной раз нельзя не последовать.

Даже среди самих скваттеров степень повреждения нравов бывает различною в зависимости от того, к какой национальности и провинции они принадлежат. Я мог бы подтвердить мою мысль некоторыми доказательствами, но боюсь, что меня обвинят в пристрастности. Когда в отдаленных областях среди лесов вдруг случаются какие-то плодородные прогалины иль тучные низины, жители, их населяющие, охоте предпочитают землепашество, от коего они уже не отстанут; однако ж нетрудно заметить, что и на сих плодородных участках людям весьма свойственны грубый нрав и себялюбие.

Вследствие своего беспорядочного положения, производящего удивительное действие на нравы, скваттеры в обеих Каролинах, в Виргинии и многих других провинциях давно превратились в преступный сброд; теперь среди них даже опасно путешествовать. На столь обширных землях правительство бессильно; пусть уж лучше оно закрывает глаза на распущенность нравов, нежели использует средства, несовместные с его обыкновенной терпимостью. Время сотрет сии мерзкие пятна: по мере продвижения к границе все новых и новых партий поселенцев, нравы исправятся, а люди сделаются более воспитанными и послушными. Что бы ни говорили о четырех провинциях Новой Англии, подобное повреждение нравов никогда не грязнило их анналы — скваттеры там остаются в рамках приличий и подчиняются властям благодаря разумным законам и действию религии.

Какой же, наверное, неприятный образ европейца представляют дикарям наши скваттеры! Именно они, худшие из худших, ведут торговлю с индейцами, хотя сие занятие следовало бы поручить людям самым честным и добродетельным. Они предаются пьянству вместе с дикарями и часто вводят их в обман. Избавленная от надзора властей, корысть сих торговцев не знает пределов; превосходя индейцев хитростию, они вовсю плутуют в сношениях с ними и подчас не останавливаются даже перед убийством. Вот почему границы наши столь часто мрачат страшные мятежи и внезапные набеги, когда за преступления немногих злодеев приходится платить жизнию сотен невинных жертв. Вследствие подобных действий, например, в 1774 году индейцы начали войну с виргинцами^{229}. Итак, у нас первыми прокладывают пути, первыми валят лес, как правило, самые дурные и жестокие; затем, по проторенной ими стезе, приходят по псе добродетельные — приходят вольные американские землепашцы, люди, почтеннее которых в нашей стране не сыскать: их почитают за трудолюбие, за счастливую самостоятельность, за немалую свободу, коей они обладают, за семейственный порядок, за то, что они расширяют владения и торговлю своего отечества.

Европа едва ли знает иные состояния, кроме состояний помещика и арендатора; одна лишь наша прекрасная страна населена вольными землепашцами; они сами владеют землею, которую возделывают; сами составляют правительство, которому подчиняются, и через посредство своих представителей сами создают себе законы. Выскажу заветную мысль, которую Вы научили меня лелеять: как личное, так и государственное значение и достоинство наше не только не убывает, но и напротив того, возрастает вследствие наших различий с Европой. Если б предки наши остались в Старом Свете, они бы только еще более переполнили его и, возможно, продлили бы судороги, в коих он издавна уже сотрясается. Всякий трудолюбивый европеец, переселяющийся к нам, подобен ростку, взошедшему у подножия огромного дерева, где ему достается лишь малая толика живительных соков: скорей же спасайте его от родительских корней, выдергивайте из земли, пересаживайте в другое место, и он тоже сделается деревом, приносящим плоды. Вот почему поселенцы имеют право надеяться, что с ними будут обходиться как с самыми полезными подданными; ведь какая-нибудь сотня семейств, которые сейчас едва сводят концы с концами где-то в Шотландии, у нас смогут через шесть лет поставлять 10 тысяч бушелей зерна в год, ибо одно трудолюбивое семейство на хорошей земле ежегодно производит на продажу не менее ста бушелей. Итак, в Америке праздный находит занятие, бесполезный — приносит пользу, бедный — делается богатым. Правда, богатством я называю не золото и серебро, коих металлов мы имеем немного, а богатство более драгоценное — земли, расчищенные под пашню, скот, хорошие дома, хорошее платье и прибыток детей, которые насладятся оным.

Мудрено ли, что страна наша имеет столь многие прелести и искушает европейца остаться в ней навсегда. В Европе путешественник становится чужестранцем, как только покидает он пределы своего королевства; у нас же дело обстоит иначе. Истинно говоря, мы вообще не знаем чужестранцев, ибо страна сия принадлежит всем и каждому; разнообразие наших земель, обстоятельств, климата, властей и продуктов настолько велико, что любой может выбрать из них приятное его сердцу. Едва только европеец, каково бы ни было его состояние, прибывает в Америку, как перед его взором немедленно открывается прекрасная картина. Он слышит родную речь, он узнает многие из обычаев своего отечества, он постоянно слышит имена и названия городов, которые ему хорошо знакомы; повсюду он видит счастие и процветание, повсюду встречает радушие, добросердечие и изобилие; ему не приходится сострадать беднякам или ужасаться известиям о наказаниях и казнях; он удивляется изяществу наших городов, сих чудес труда и свободы. Наши селения и нивы, наши удобные дороги, наши славные таверны и многочисленные удобства не перестают восхищать его, и он не может не полюбить страну, где все так любви достойно.

Живя в Англии, он был всего лишь англичанином; здесь он попирает добрую четверть всей земной тверди, куда стекаются железные изделия и корабельные снасти из северных стран, провизия из Ирландии, зерно из Египта, индиго и рис из Китая. В отличие от Европы, где любой клочок земли кишит людскими толпами, наше общество не будет ему стеснительно; он не почувствует ни тех постоянных столкновений между партиями, ни тех препятствий, затрудняющих всякое начинание, ни того соперничества, которые там удручают столь многих. В Америке каждому найдется место. Ты одарен какими-то талантами или способностями? Ты употребляешь их, чтобы заработать себе на жизнь, и преуспеваешь. Ты купец? Стезя торговли здесь безгранична. Ты занимаешь высокое положение? Тебе отыщут применение и воздадут по заслугам. Ты любишь сельское житие? Смотри, вот приятнейшие фермы, выбирай любую и становись американским фермером. Ты честный и трудолюбивый делатель? Тебе не придется стаптывать башмаки в поисках работы, тебя отменно накормят за хозяйским столом и заплатят в четыре или в пять раз лучше, нежели в Европе. Ты хочешь приобрести невозделанную землю? Тебя ждут тысячи акров оной, и покупка обойдется недорого. Здесь ты сможешь удовлетворить любые свои желания и потребности, если только они умеренны. Я отнюдь не хочу сказать, что все, приехав в Америку, скоро делаются богачами. Конечно же нет, но каждый способен трудом своим обеспечить себе легкую и пристойную жизнь. Вместо глада его ждет насыщение, вместо праздности — работа, а для тех, кто приезжает сюда, одно сие уже есть немалое богатство: ведь богачи остаются в Европе, эмигрируют же бедняки и люди среднего достатка. Когда б Вы захотели самостоятельно совершить ознакомительную поездку по Америке с севера на юг, пред Вами весьма радушно отворятся двери каждого дома и Вы везде найдете приятное общество, не знающее кичливости, и застолье, не знающее тщеславия, а также все приличные забавы и развлечения, какие только может предоставить наша страна, причем они не введут Вас в большие расходы. Мудрено ли, что европеец, прожив здесь несколько лет, желает остаться навсегда: но мнению людей среднего достатка и работников, Европа со всем ее блеском не годится и в подметки нашему континенту.

Вначале, когда европеец приезжает в Америку, его намерения и взгляды кажутся узкими, но вскоре они неожиданно раздвигаются: прежде две сотни миль были для него изрядным расстоянием, а теперь он почитает их сущим пустяком; уже с первыми глотками нашего воздуха он начинает строить планы и замышлять предприятия, о которых у себя на родине не смел бы и мечтать, ибо в Старом Свете переизбыток общества сдерживает развитие многих полезных идей и часто губит самые похвальные начинания, которые здесь благополучно достигают полной зрелости. Так европеец превращается в американца.

Вы можете спросить, каким образом свершается сие превращение в толпе обездоленных людей низкого звания, которые каждый год стекаются сюда со всех концов Европы? Я отвечу Вам: едва они успевают сойти на берег, как немедленно испытывают на себе благотворное действие нашей снеди, запасы коей имеются у нас в изобилии: им оказывают гостеприимство, их потчуют лучшими нашими яствами; у них справляются, что они умеют и чем бы хотели заниматься; повсюду они находят соотечественников, из какой бы страны Европы ни прибыли. Дозвольте мне кратко описать Вам примерную судьбу такого эмигранта. Он нанимается на работу и трудится в меру сил своих не на какого-нибудь надменного господина, а на равного себе фермера; его усаживают за обильный стол рядом с хозяином, а если даже и кормят отдельно, то не менее сытно; он получает изрядное жалованье; его постель ничем не сходна с тем ложем скорби, на котором он привык проводить свои ночи; когда он отличится пристойным поведением и верной службою, его обласкают и станут обходиться с ним как с членом семьи. Мало-помалу он начинает чувствовать себя воскресшим из мертвых; доселе он не жил, но лишь прозябал; ныне он ощущает в себе человека, ибо с ним обращаются как с оным; в прежнем отечестве он был столь ничтожен, что законы обходили его стороною — в отечестве новом они укрывают его своею мантией. Судите сами, как сильно должны перемениться расположение духа и мысли такого человека. Он выбрасывает из памяти свое былое состояние рабской зависимости, и сердце его невольно ликует, переполненное живою радостию, а сии первые ликования одушевляют его теми новыми помыслами, которые и делают американца американцем. Может ли он любить страну, где сама жизнь была ему тяжким бременем? А любовь к новой приемной матери должна глубоко проникнуть в его сердце, если только он добр и великодушен. Глядя округ себя, он видит множество состоятельных людей, которые лишь несколько лет тому были такими же бедняками, как и он сам. Сия картина укрепляет его, и он начинает — увы, впервые за всю свою жизнь — строить какие-то скромные планы на будущее. Если ему достанет ума, он потратит два или три года на то, чтобы приобрести умение пользоваться инструментами, возделывать землю, валить лес и т. д. Это заложит основу его доброго имени, заслужив которое он сделает полезнейшее свое приобретение. У него появляются друзья; его поощряют и направляют, ему поспешествуют советами; наконец, собравшись с духом, он покупает землю. За нее он отдает все свои средства — как привезенные из Европы, так и заработанные в Америке, надеясь, что бог урожаев поможет ему выплатить недостающее. Его доброе имя служит обеспечением кредита. Он делается обладателем бумаги, которая предоставляет ему и его потомству безусловное право собственности на двести акров земли, расположенной у такой-то речки. В жизни сего человека воистину наступает новая эра! Он, в прошлом, скажем, немецкий мужик, отныне стал вольным землепашцем — отныне он американец, пенсильванец и британский подданный. Его принимают в гражданство, имя его заносят в цивильный лист провинции. Бывший бродяга, он обретает оседлость; к его фамилии теперь присовокупляется название графства или округа, в коем он поселился; впервые за всю свою жизнь он начинает кое-что значить — он, кого прежде почитали полным ничтожеством. Я лишь повторяю Вам то, что мне довелось слышать от многих эмигрантов; мудрено ли, по сердца их, ликуя, одушевляются множеством чувств, которые нелегко описать. Из грязи выбиться в люди, из слуг — в господа; из раба какого-нибудь сиятельного деспота сделаться свободным человеком, наделенным землею, к коей присовокуплены все блаженства гражданского состояния! Чудеснейшая перемена! Перемена, вследствие которой он и становится американцем. Сия великая метаморфоза имеет двойственное действие: она стирает его европейские предрассудки и заставляет забыть тот механизм зависимости и рабской покорности, к которому его приучила нищета, но иногда он забывает больше, чем следует, и от одной крайности бросается в другую. Человек же рассудительный начинает строить планы будущего процветания, предполагая дать своим детям лучшее образование, нежели он сам смог получить; он обдумывает будущий образ действий, чувствуя такое страстное желание трудиться, какого доселе никогда не испытывал. Движимый пробудившейся гордостью, он берется за любое дело, дозволенное законами, ибо он почитает законы и с благодарностию в сердце устремляет взоры свои на восток, к тому острову, где находится правительство, которое даровало ему новое счастие и приняло его под свои крыла и защиту. Тот, кто лелеет подобные мысли, — хороший человек и верный подданный. Внемлите, о вы, бедняки Европы, вы, гнущие спину и проливающие пот ради сильных мира сего, вы, принужденные делить урожай со своей нивы меж церковью, хозяевами и правительством, вы, ценимые ниже, чем любимая гончая или никчемная болонка, вы, дышащие воздухом природы лишь потому, что его нельзя отобрать! Только в Америке вы сможете изведать те чувства, которые я описал; только здесь законы о приеме во гражданство приглашают каждого вкусить от великих трудов и блаженств наших, приглашают возделывать землю без арендной платы и налогов. Правда, многие эмигранты, закоренелые в развращенности своей, привозят с собою все свои грехи и, пренебрегая теми благами, которые им предлагаются, продолжают идти путем порока, пока не настигнет их кара наших законов. Нет, преуспеть у нас удается отнюдь не всякому, но лишь добронравному, честному и трудолюбивому; зато как же счастлив тот, кого сия перемена властно сподвигла к деятельности, к процветанию, к попечению об устройстве детей его, рожденных во дни бедности; когда б не благотворное действие эмиграции, им в наследство достались бы одни родительские лохмотья. Иных же прельстительная картина свободной жизни только вводит в заблуждение: преисполнившись гордости, они хотят не трудиться, а бить баклуши, ибо их удовлетворяет уже самое сознание того, что они сделались землевладельцами; окруженные богатством, они попусту тратят время в безделье, мотовстве и тщетных предприятиях. Обыкновенно честные немцы ведут себя разумнее других европейцев. Они нанимаются в подмастерья к своим состоятельным соотечественникам и обучаются у них всему, что им надобно. Если кто-то имеет занятие, приносящее изрядную прибыль, немец обязательно войдет во все его подробности и возгорится желанием получать те же выгоды. Сия страстная мечта уже никогда не оставляет его, и посредством умеренности, строгой бережливости и упорнейшего рвения он, как правило, добивается своей цели. Сразу же по приезде в Америку выходцы из Германии взирают округ себя с немалым удивлением — должно быть, разница столь велика, что им кажется, будто они грезят; но затем они видят, как повсюду преуспевают их соотечественники; они проезжают через графства, где не слышат ни единого английского слова; они узнают родину в именах и языке местных жителей. Сии поселенцы явились полезнейшим приобретением для Пенсильвании: им она обязана большой долей своего процветания, а их долготерпению и способностям к механике — своими мастерскими, лучшими во всей Америке, превосходнейшими лошадями и многими другими преимуществами. До самой смерти они хранят воспоминания о былой своей нищете и рабской приниженности.

Хотя шотландцы и ирландцы у себя на родине, вероятно, жили не богаче немцев, они имели больше гражданских привилегий, и посему новое состояние производит на них действие не столь могучее и не столь длительное. Я не знаю, чем это объяснить, но из одной дюжины эмигрантских семейств упомянутых мною наций обыкновенно добиваются преуспевания семь шотландских, девять немецких и четыре ирландских. Шотландцы тоже отличаются бережливостью и трудолюбием; однако ж их жены не умеют работать так же усердно, как немки, которые ни в чем не отстают от муж ей и часто разделяют с ними жесточайшие тяготы поповых работ, в коих они немало смыслят. Посему шотландцам приходится в одиночку бороться с уроном, чинимым природою, — единственным их противником. У ирландцев же дела идут хуже, ибо они склонны к пьянству и ссорам; они неуживчивы и скоро пристращаются к охоте, а это есть погибель всему. Кроме того, они менее прочих сведущи в искусстве земледелия, причина чему, вероятно, заключается в том, что у себя на родине их трудолюбие не находит простора и поприща. Мне много рассказывали, как разделены земли в Ирландском королевстве; древнее завоевание нанесло ему великий вред^{230}, ибо расстроило весь порядок земельной собственности. Земля там принадлежит очень немногим и сдается в наем ad infinitum[99], причем арендаторы часто платят пять гиней за акр. Жилища ирландских бедняков самые убогие в Европе; изобилие картофеля, который легко выращивать, побуждает их к праздности; жалованье их слишком невелико, а виски у них стоит слишком дешево.

Любые мимолетные наблюдения подобного рода немедленно требуют множества оговорок, ибо повсюду можно обнаружить множество исключений из общего правила. Сами ирландцы, приезжающие из различных частей королевства, весьма различны меж собою. Сие удивительное свойство не поддается объяснению: казалось бы, на столь малом острове каждый ирландец должен быть похож на другого, однако ж дело обстоит иначе — они несходны своими склонностями и любовию к труду.

Напротив, все без исключения шотландцы трудолюбивы и бережливы; чтобы показать себя, им потребно лишь поле деятельности, и, найдя его, они обыкновенно добиваются успеха. Единственная беда их состоит в том, что они не имеют особливой американской сноровки, которая прибывает лишь мало-помалу: ведь если человек вырос в безлесном краю, ему нелегко понять, как срубить дерево, распилить на части и изготовить из него столбы и доски.

Поскольку мне доставляет удовольствие видеть процветающие семейства и говорить об оных, я намереваюсь закончить сие письмо рассказом о судьбе некоего шотландца с Гебридских островов, прибывшего к нам в 1774 году, — рассказом, который словно в миниатюре покажет Вам, на какие свершения способны шотландцы, если ничто не препятствует проявлению их трудолюбия. Когда б я ни услышал об основании какого-либо нового поселения, раз или два в год я еду туда с визитом, чтобы следить различные действия поселенцев, постепенные улучшения, особливый уклад каждой семьи, от которого в немалой мере зависит их благополучие, различные степени трудолюбия, выдумки и ухищрения; ведь все они бедны, а значит, жизнь требует от них благоразумия и расчетливости. Ввечеру я люблю слушать их рассказы, ибо они будят во мне новые мысли; в безмолвии я внимаю их повестям о былых несчастиях и тем словам благодарности, которые многие из них обращают к богу и нашему правительству. Иным же бывает небесполезно выслушать и мою кроткую проповедь. Да и кто бы не пожелал добра своим новым согражданам, претерпевшим такие испытания, когда б заметил в них склонность к праздности и небрежению? Кто бы удержался от доброго совета? Какая, должно быть, это счастливая перемена — покинуть бесплодные и унылые холмы Шотландии, где все так наго и хладно, и обрести покой на плодородной земле наших срединных провинций! Сие перемещение не может не доставить живейшего удовольствия.

Следующий разговор произошел в одном отдаленном поселении, которое я недавно посетил:

— Как поживаете, друг мой? Я проехал добрых пятьдесят миль, чтобы повидаться с вами. Как продвигается вырубка леса?

— Прекрасно, сэр, прекрасно. Мы уже научились смело орудовать топорами и справимся в срок. Каждый божий день мы едим до отвала; округ пасутся коровы, и дом полон молока; свиньи сами кормятся в лесу и тучнеют. Приятнейшая страна, доложу я вам, да благословит господь нашего короля и Уильяма Пенна. Дела наши пойдут на лад, только бы здоровье не подкачало.

— Ваш дом так опрятен и светел с виду. Где ж вы раздобыли для него дранку?

— У нас есть один сосед из Новой Англии. Он научил, как щепать на дранку каштановое дерево. Каждому овощу свое время, скоро мы и за сарай примемся. Видите, вон те деревья хорошо сгодятся на постройку.

— А кто будет сарай строить? Вы ведь, наверное, еще не овладели сим искусством?

— Один наш земляк — он живет в Америке уже десять лет — предложил свои услуги. Он согласен повременить с расчетом до второго урожая.

— Сколько вы отдали за свою землю?

— Тридцать пять шиллингов за акр, с кредитом на семь лет.

— Сколько ж у вас всего акров?

— Сто пятьдесят.

— Для начала довольно. Но не трудно ли сию землю расчищать?

— Вы правы, сэр, весьма трудно; однако ж нам пришлось бы еще труднее, будь она уже расчищена: ведь тогда у нас бы не было строевого леса. А я люблю лес, без него и земля не земля.

— Не попадались ли вам здесь пчелы?

— Нет, до сих пор не попадались. Впрочем, я не знаю, как с ними обходиться.

— Берусь вас научить.

— Вы очень любезны.

— Прощайте, добрый человек, да поможет вам бог. Когда будете в N., справьтесь, где живет Дж. С. Он примет вас с ласкою, коли вы порадуете его приятными вестями о вашей семье и ферме.

Таким манером я часто бываю у новых поселенцев, с любопытством осматриваю их дома и вникаю во всяческие изобретения и приспособления; по моему наущению они рассказывают мне все свои новости и посвящают в свои чувства. Я верю, что Вы охотно разделили бы со мною сии удовольствия, ибо хорошо помню Ваш филантропический склад ума. Разве не лучше под скромной кровлею созерцать начатки будущего благосостояния и населения, нежели взирать на груды и груды судебных бумаг в конторе какого-нибудь юриста? Разве не лучше следить, как мало-помалу наполняется людьми целый мир, как топь ревущая делается приятным лугом, а заросший лесом пригорок — чудесным полем; разве не лучше слышать веселый посвист иль песенку поселянина там, где прежде раздавался лишь вопль дикаря, зловещее уханье совы да шипение змей! Созерцание оных занимательных картин, которые столь же чувствительны, сколь и необычны, дает сладостное отдохновение европейцу, уставшему от роскоши, богатств и наслаждений. Англия, ныне славная множеством соборов и замков, некогда тоже была страною лесов и болот; ее жители, ныне славные своими искусствами и торговлею, некогда тоже ходили с разукрашенными лицами, как наши индейцы.

В свой черед расцветет и наша страна; и о ней станут говорить теми же словами, какие я только что употребил. Наши потомки будут глядеть назад с алчным любопытством и с радостию, стремясь по возможности точно восстановить историю того или иного поселения.

Скажите на милость, почему шотландцы обыкновенно более набожны, более преданны, более честны и трудолюбивы, нежели ирландцы? Я отнюдь не намереваюсь порочить какие бы то ни было нации, упаси боже! — сие никому не пристало, а уж американцу тем паче. Но поскольку я знаю, что различные свойства людей зависят не от них самих, а от правительства иль прочих местных обстоятельств, сия великая разность меж двумя народами должна иметь какие-то глубинные причины.

Судя по тому, что мне приходилось слышать от нескольких шотландцев, север Британии, а также Оркнейские и Гебридские острова во многих отношениях непригодны для человеческого обитания, а хороши только как зеленые пастбища для овец. Кто же тогда бросит камень в жителей оных, если они переселяются к нам? Нашему великому континенту суждено приютить весь беднейший слой Европы, причем эмиграция будет тем многочисленнее, чем больше люди будут узнавать об Америке и чем сильнее станут их мучать войны, налоги, угнетение и нищета. Гебридские острова пригодны только для содержания злоумышленников, и куда как разумнее ссылать их туда, нежели в Виргинию или Мэриленд^{231}. Странную любезность оказывает наша родина двум прекраснейшим американским провинциям! На сей счет англичане имеют мнения самые превратные: намереваясь наказать преступника, они порою дают ему счастие; многие из тех, кого сослали в Америку в наказание за преступления, смогли у нас разбогатеть и навек вырваться из острых когтей нужды, которая и заставила их нарушить закон; они сделались трудолюбивыми, примерными и полезными гражданами. Английскому правительству следует приобрести самые северные и самые бесплодные из Гебридских островов и отправить сюда к нам честных и простодушных жителей оных, наградив их за добродетель и старинную бедность хорошими землями, а взамен устроить там колонию для своих заблудших сыновей. Суровый климат, жестокие зимы, бесплодная почва и бурное море довольно послужат к их сокрушению и наказанию. Да и возможно ль сыскать более приспособленное место, чтобы воздать злодею за ущерб, им причиненный? Некоторые из оных островов суть не что иное как преисподняя Великобритании, куда нужно поместить нее грешные души страны. Совершив сие простое предприятие, мы получим двойную выгоду: добрые люди благодаря эмиграции сделаются счастливее, а люди злые окажутся там, где им должно. Через несколько лет ссылка в сии холодные края станет вселять ужас, перед которым померкнет боязнь высылки в Америку. Наша страна отнюдь не острог; когда б я был бедным, отчаявшимся, голодным англичанином и не мучай меня угрызения совести, я бы возблагодарил судьбу за такое изгнание. Для нас не имеет большого значения, как и коим способом попал сюда несчастный: главное, чтобы он был благоразумен, честен и трудолюбив от бога, а остальное все приложится. Коль скоро он начнет трудиться, у него появится отменная возможность заработать себе на жизнь и даже накопить средства на покупку земли, что должно быть первейшим желанием каждого человека, не обиженного здоровьем и силами. Я знавал одного француза, который прибыл в Америку буквально в чем мать родила. Кажется, он служил матросом на каком-то английском военном корабле и, недовольный своим положением, решился на побег; раздевшись донага, он прыгнул за борт и доплыл до берега. Впоследствии он поселился в Маранеке, что в графстве Честер Нью-Йоркской провинции, обзавелся семьей и оставил каждому из своих сыновей по хорошей ферме. Знавал я и другого человека, который двенадцатилетним мальчишкой был пленен индейцами на канадской границе; в Олбани мальчика выкупил один великодушный джентльмен, определивший его в подмастерья к портному. Он прожил до девяноста лет, оставив после себя изрядное состояние и многочисленное семейство. Все его потомки отменно устроены; со многими из них я хорошо знаком. Так какой же трудолюбивый европеец будет предаваться отчаянию?

Пусть все эмигранты, прибывшие в Америку из разных стран Европы и принятые во гражданство, благоговейно внимают речам нашей великой родительницы, которая говорит им: «Добро пожаловать на мои берега, о многострадальный европеец! Благослови тот час, когда ты узрел мои колосящиеся нивы, мои чудные судоходные реки, мои зеленые горы! Работай, и я одарю тебя хлебом, будь честен, благоразумен, усерден, и ты получишь от меня дары еще более драгоценные — достаток и независимость. Я дам тебе поля — они прокормят и оденут тебя; я дам тебе очаг — сидя у него, ты поведаешь своим чадам о том, как тебе удалось преуспеть; я дам тебе покойную постель — на нее ты преклонишь голову свою в час отдохновения. А в придачу я наделю тебя всеми привилегиями и благами свободного человека. Терпеливо наставляй своих детей, учи их благодарить бога и уважать правительство — то милосердное правительство, которое собрало здесь всех вас и дало вам счастие, — и я удовлетворю самое святое, самое искреннее и сокровенное желание, какое только может иметь добрый человек: я обеспечу твое потомство, чем утешу тебя на смертном одре. Так иди же, трудись, возделывай свою ниву! Если ты справедлив, великодушен и усерден, тебя ждет преуспевание!»

Пусть историки живописуют подробности наших хартий, деяния наших губернаторов, поочередно занимавших место у кормила власти, нашу политическую борьбу и основание наших городов; пусть анналисты кропотливо собирают анекдоты об учреждении колоний наших — орлам и пристало парить высоко. Я же птица не столь могучая и с радостию довольствуюсь малым — мое дело порхать с куста на куст и кормиться жалкими букашками. Я так привык извлекать все пропитание и все удовольствия из земли, по которой веду свой плуг, что не умею от нее оторваться. Посему я преподношу Вам короткую повесть о простом шотландце, хотя читатель не найдет в ней ни замечательных происшествий, которые смогли бы его развлечь, ни трагических сцен, от которых содрогнулось бы его сердце, ни чувствительных рассказов, над которыми он пролил бы слезы сострадания. В сей повести я хочу лишь запечатлеть шаг за шагом весь путь бедняка, пришедшего от нищеты к достатку, от угнетения к свободе, от безвестности и бесчестия к положению весьма достойному, и обязанного этим не каким-то капризам фортуны, а переезду в Америку и собственному благоразумию и честности, которые мало-помалу произвели свое благотворное действие. Конечно, избранный мною предмет не слишком широк, но я люблю бродить в знакомых пределах, где наверняка заметишь улыбку обретенного счастия и ликование мужеской гордости, возбужденной живыми надеждами и растущей независимостью, и где раздается веселая песнь, вдохновленная радостию в сердце. Из моих поездок по округе и всегда возвращаюсь в отменном расположении духа, ибо почти в каждом доме я вижу благополучие, а почти на каждом поле — начинания, сулящие выгоду. Однако ж Вы можете спросить, почему я не берусь описывать какие-нибудь более старинные и богатые поселения наши, в коих даже европейцу есть чем усладить свой взор? Конечно, наши американские поля, то здесь, то там украшенные изрядными домами, цветущими садами и живописными рощицами, весьма приятны на вид и являют собою гордость фермера и источник всех благ наших. Но глядя на них, мы наблюдаем естественное и обыкновенное; нам отнюдь не составит труда вообразить, как хорошо возделанные и обгороженные поля приносят хозяевам приличный доход. Отец умирает, оставляя сыну хороший дом и богатую ферму; сын обновляет убранство в дому и усердно трудится на поле; потом он женится на дочери одного из своих друзей и соседей; это участь самая обыкновенная, и хотя она не лишена некоторого благолепия и приятности, но все же далеко не столь занимательна и поучительна, как судьба, о которой я намереваюсь рассказать.

Я хочу выйти на берег, чтобы дружески приветствовать моего несчастного европейца, сходящего с корабля; хочу наблюдать за его растерянностью в первые минуты; хочу идти за ним по пятам, пока он не преодолеет начальные трудности и не поселится на каком-то участке земли, удовлетворив тем самым свое страстное желание, которое и побудило его оставить отечество, оставить родных и отправиться в путь через бурный океан. Там я стал бы следить его мысли и чувства, первые ростки его доселе подавленного трудолюбия. Мне всегда весело видеть, как человек в первый раз срубает дерево иль строит дом, как проводит свою первую борозду иль собирает свой первый урожай, как впервые в жизни восклицает: «Сие зерно есть моя собственность; я взрастил его на американской земле — оно прокормит и насытит меня, а избыток я обращу в золото и серебро». Я всегда с радостию взираю на счастливые первые плоды благоразумия, трудолюбия и честности, да и кто бы не возликовал, глядя на то, как люди поселяются в чужой стране, как борются с ужасающими трудностями и, преодолев все препятствия, обретают здесь свое счастие.

Тот, кто приезжает на сей великий континент, подобен моряку, уходящему в плавание: ему также потребен компас, потребна направляющая стрелка дружеского участия — иначе он собьется с пути и будет долго и напрасно блуждать, несмотря даже на попутный ветер. Однако ж именно так скитались по морям бедствий наши предки, не оставившие после себя никаких памятников, кроме наших ферм. Размышляя о судьбе новых поселенцев, я невольно вспоминаю все то, что совершил мой дед, и сии мысли переполняют сердце мое чувством горячей благодарности к нему и к нашему правительству, которое пригласило его, как и многих других, в Америку, где всячески споспешествовало прибывшим. Я не могу не вспомнить здесь и твое святое имя, о Пенн, лучший из законодателей наших, — ты, кто мудростию законов твоих даровал жителям своей провинции вес естественные достоинства и права, о которых только может мечтать гражданин цивилизованного государства, и сим замечательным устройством показал, каким бы мог стать человек, последуй он твоему примеру!

В 1770 году я купил в графстве… кое-какой участок земли, намереваясь впоследствии передать его одному из моих сыновей, и был принужден отправиться туда, чтобы самолично надзирать за межеванием и расстановкою столбов — хотя почва на участке весьма плодоносна, он находится в совершенно диком и необжитом краю. Приехав на место, я с радостию заметил, что распродажа земель идет очень бойко; надеюсь, что к тому времени, когда парень женится, это будет уже приличная, вполне обжитая область. Согласно с нашими обычаями, которые воистину следуют природе, мы почитаем своим долгом при жизни обеспечить наших старших детей, дабы оставить собственную ферму самым младшим и, значит, самым беспомощным. Некоторые, правда, склонны думать, что земля, выделенная в приданое дочери, есть убыток для семьи, но я почитаю их себялюбцами и придерживаюсь иного мнения: ведь девица не может трудиться, как мужчина, и рано выходит замуж. Одну из моих ферм я передал во временное пользование достойному доверия эмигранту, не требуя с него никакой платы и на том лишь условии, что он станет осушать на ней один акр заболоченной земли в год и по первому требованию освободит ее, когда моя дочь выйдет замуж. Тем самым я обеспечиваю дочери солидную партию в лице честного, добропорядочного фермера, а лучшего мужа для нее я не могу желать.

Бродя тогда по лесам, я как-то повстречал нескольких индейцев. Я обменялся с ними рукопожатиями и заметил, что они несут с охоты молодого оленя; индейцы же, в свою очередь, заметили мою флягу с бренди и пригласили меня составить им компанию. Мы разожгли большой костер и отменно поужинали; после трапезы я ублажил их огненной водою, и все прилегли отдохнуть на мягкое ложе из листьев. Когда стемнело, лес вдруг огласился оглушительным уханием; от удивления я вздрогнул, и мои индейцы громко расхохотались. Один из них, более искусный, нежели остальные, так ловко подражал совиному крику, что преогромнейшая сова взгромоздилась на высокое дерево прямо над нашим костром. Вскоре мы подстрелили ее; она имела размах крыльев в пять фрутов и семь дюймов. Через капитана А… я отослал Вам в подарок ее когти, прикрепив к каждому по чашечке от маленького подсвечника — пусть они украшают стол в Вашем кабинете и напоминают Вам обо мне.

Вопреки моим ожиданиям мне пришлось отправиться в Филадельфию, дабы внести плату за землю и выправить надлежащие бумаги. Хотя я должен был проделать путь в добрых две сотни миль, само путешествие меня нисколько не пугало, ибо в тех краях живет несколько моих добрых друзей, у коих я намеревался останавливаться на ночлег. На третью ночь я заехал к мистеру Б., достойнейшему гражданину изо всех моих знакомых. Вам приходилось его видеть, когда он гостил в моем дому. Кстати, он справлялся о Вашем здоровье и просил меня уверить Вас в самом дружеском расположении. Дома людей столь добропорядочных обыкновенно отличаются опрятностью, но такой опрятности, как в оном прекрасном семействе, мне еще никогда не приходилось встречать. Едва я прилег на свою постель, как мне показалось, что я нахожусь в беседке, увитой благоухающими цветами — так свежи, так ароматны были простыни! Утром я нашел своего хозяина в саду, где он уничтожал гусениц.

— Мой государь Б., — обратился я к нему. — Сдается мне, что ты забыл все правила приличия, принятые в нашем обществе. Где же твоя счастливая простота, коей ты некогда был славен?

— Мне тяжело слышать твои попреки, друг Джеймс. Скажи скорее, в чем я провинился пред тобою?

— Твоя добрая супруга ввечеру сделала ошибку, — отвечал я, — и вместо обычной постели уложила меня на ложе из роз, а я не привык к подобным излишествам.

— И более тебе не в чем меня упрекнуть, друг Джеймс? Надеюсь, ты не сочтешь сие за роскошь. Ведь ты не можешь не знать, что ты вдыхал всего лишь ароматы нашего сада, и, как говорит наш приятель Поп^{232}, «наслаждаться — значит повиноваться».

— Твои оправдания весьма учены, мой государь Б., и я принимаю их, ибо в своей основе они близки к истине.

— Поверь мне, Джеймс, жена моя постелила тебе ровно такое же белье, каковым у нас круглый год застелены все постели, ибо она взяла себе за правило сначала обрызгивать его розовой водою, а потом уже гладить. В сей прихоти я не нахожу ничего предосудительного. Но ты так легко не отделаешься — я сейчас пошлю за нею, и договаривайтесь промеж собою; мне же пора снова браться за работу, пока солнце еще не высоко. Том! Сходи-ка и пригласи сюда госпожу Филадельфию!

— Как, — удивился я, — твою жену зовут Филадельфией? Вот не знал.

— Тогда я расскажу тебе историю, как она получила сие имя. Бабка моей жены была первой девочкой, родившейся в поселении, основанном Уильямом Пенном вместе с другими нашими собратьями, и ее окрестили в честь города, который он тогда решил заложить. С тех пор одну из дочерей в их роду непременно называют Филадельфией.

Вскоре в сад вышла сама Филадельфия; мы обменялись с ней любезностями, и я полностью отказался от своих претензий. После завтрака я распрощался с хозяевами и через четыре дня прибыл в город.

Неделю спустя я получил известие о прибытии корабля с шотландскими эмигрантами, и мы с мистером С. отправились на пристань, дабы встретить их. Сие зрелище возбудило во мне множество мыслей. «Вы видите пред собою людей, — сказал я моему спутнику, — которых нужда и другие несчастья загнали на чужбину, где их не знает ни одна живая душа. Посторонние всем, они не ждут от нас утешения, помощи или любезности. Напротив, их обуревает тревога; их сердца истерзаны дурными предчувствиями, страхами и надеждами. Последнее из упомянутых мною чувств, чувство сильнейшее, и привело их сюда. Если они люди добродетельные, я молю небеса, чтобы их упования исполнились. Когда б можно было собрать их вновь лет через пять или шесть, они являли бы собою зрелище куда более приятное и мы с трудом узнали бы в них наших сегодняшних знакомцев. Благодаря своей честности, силе рук своих и милосердию правительства они изрядно улучшат свое состояние; они будут прилично одеты и насыщены; достаток придаст им мужества и уверенности; они станут полезными гражданами. Возможно, кое-кто из их потомков сыграет выдающуюся роль в грядущих свершениях Америки».

По причине большой продолжительности пути и скудного питания во время оного почти все они выглядели бледными и изможденными. Детей среди них было числом не менее, нежели взрослых; каждая семья сама платила за свой проезд. Капитан корабля сообщил нам, что это спокойные, миролюбивые и безобидные крестьяне, никогда прежде не жившие в городах. Доставленный им груз имел изрядную ценность, ибо за несколькими исключениями состоял из мужчин в самом расцвете лет. Некоторые жители города, побуждаемые внезапно вспыхнувшей приязнью или природным человеколюбием, взяли многих эмигрантов к себе на постой; городские власти, выказав мудрость и великодушие, для них столь обыкновенные, приказали разместить остальных в казармах и выдать им вдоволь провианта. Моему спутнику тоже приглянулся один из прибывших, и он пригласил его вместе с женою и четырнадцатилетним сыном к себе в дом. Большая часть новых эмигрантов еще год тому подписала контракты с будущими хозяевами через агента; другие же полагались только на случай, и гость мистера С. оказался из числа последних. Получив приглашение, бедняга радостно заулыбался и рассыпался в благодарностях, к коим он заставил присоединиться жену и сына, изъяснявшихся на незнакомом мне языке. По дороге он с неослабным вниманием глазел вокруг: дома, прохожие, негры, экипажи — все было ему в диковину; мы нарочно шли медленно, дабы он смог всласть налюбоваться сим приятнейшим разнообразием. «Боже мой! — воскликнул он. — Неужто это Филадельфия, тот самый благословенный город, богатый хлебом и провизией, о котором мы так много наслышаны! Мне говорили, что она была заложена в год, когда родился мой отец: да она прекраснее Гринока или Глазго, хотя они старше ее в десять раз». — «Совершенно верно, — отвечал ему мистер С. — Но, кроме того, как вы сами через месяц-другой убедитесь, Филадельфия есть столица славной провинции, гражданином коей вам предстоит сделаться. Гринок не может похвалиться ни таким климатом, ни такими землями».

Мы неторопливо шагали по улице, как вдруг нам навстречу попалось несколько больших фургонов, запряженных шестеркою лошадей, — на них только что приехали в город какие-то фермеры. Пораженный их необъятными размерами, Эндрю замер на месте и очень робко осведомился, для чего предназначены сии великие передвижные дома и где водятся столь громадные кони? «Разве в ваших краях нет подобных лошадей?» — удивился я. «Да что вы, конечно, нет, — ответил он. — На нашем острове такие гиганты сожрали бы все до последней травинки!» Наконец мы достигли дома мистера С., и в порыве добросердечного радушия он угостил всех троих отменным обедом, во время которого сидр лился рекою.

— Благослови, господи, сию страну и ее добрых жителей, — воскликнул Эндрю. — Давненько мне не приходилось так хорошо поесть. От всего сердца благодарю вас.

— Друг мой, из какой части Шотландии вы приехали? — осведомился у него мистер С.

— Одни с материка, другие — с острова Барра, — отвечал он. — Сам-то я из островитян.

Отыскав его остров на карте, я без труда догадался, что климат в оных широтах не отличается большим радушием, и спросил его:

— Какая земля у вас на острове?

— Довольна дрянная, — был его ответ. — У нас нет ни деревьев, как здесь, ни пшеницы или яблонь, ни коров.

— В таком случае вашим беднякам, должно быть, туго приходится, — сказал я.

— На нашем острове нет бедняков. Мы все равны, кроме нашего помещика, а он не может помогать всем и каждому.

— Скажите же нам его имя.

— Его зовут мистер Нил, и подобных ему не сыскать нигде на островах. Рассказывают, будто его предки жили на Барра еще тридцать колен тому. Судите сами, джентльмены, сколь древен сей род наших помещиков. Однако ж у нас холодно, земля неплодоносна, а народа переизбыток. Вот мы и решили попытать счастья за океаном.

— И каким способом вы собираетесь разбогатеть?

— Сам не знаю, сударь. Ведь я всего-навсего неграмотный мужик, да к тому же чужеземец. Я должен положится на советы добрых христиан; думаю, они меня не обманут. Я привез с собою рекомендательное письмо от нашего священника — могу ли я надеяться, что оно окажется мне полезным?

— О да, конечно, но в будущем все ваши успехи будут зависеть только от вашего собственного поведения. Коль скоро вы человек благоразумный, честный и трудолюбивый, как вас рекомендуют в письме, вам нечего бояться — вы сумеете добиться своего. Кстати, Эндрю, имеются ли у вас какие-нибудь средства?

— Да, сударь, одиннадцать с половиною гиней.

— Вот как! Для шотландца с Барра сумма немалая. Откуда ж у вас такие деньги?

— Семь лет тому умер мой дядя, горячо меня любивший, и оставил мне в наследство тридцать семь фунтов. Еще две гинеи принесла мне жена в приданое, когда наш помещик ее за меня выдал. Из этих денег я не потратил ни пенса. Потом я выручил кое-что за свое имущество и немного заработал в Глазго.

— Приятно слышать, что вы человек бережливый и расчетливый. Оставайтесь таким и впредь. Вам следует наняться в работники к каким-нибудь хорошим людям. Что вы умеете делать?

— Немного умею молотить, могу обращаться с лопатой.

— А пахать?

— Могу, сэр, но только маленьким ручным плугом — я захватил его с собою.

— Здесь он вам не пригодится. Но ничего, у вас есть способности: захотите, всему обучитесь. Знаете, как мы поступим с вами? Я отошлю вас ко мне на ферму: пробудете там две-три недели, пока не наловчитесь работать топором. Ведь топор есть главнейшее орудие, потребное американцам и особливо новым поселенцам. Умеет ли ваша жена прясть?

— Да, сэр, умеет.

— Тогда сделаем вот что. Коль скоро вы овладеете искусством лесоруба, вас возьмет к себе на службу мой любезнейший друг, мистер П. Р. На первые полгода он положит вам четыре доллара в месяц, а потом, если вы останетесь у него, — и все пять, как у нас заведено. Жену вашу я определю в пряхи к другим людям, где она будет получать полдоллара в неделю, а сына — в возчики, и он станет зарабатывать один доллар в месяц. Сверх того, вы всегда будете вкусно есть и мягко спать. Согласны ли вы на такие условия?

Эндрю едва мог поверить своим ушам; он смотрел на меня глазами, полными честных слез благодарности, а ее изъявления, казалось, дрожали у него на губах. Сия немая сцена была красноречивее всяческих слов; слезы, проливаемые детиною ростом в добрых шесть футов, до глубины души растрогали меня и отнюдь не заставили хуже о нем думать. Наконец он ответил, что не достоин предложенных мною милостей и что сначала он должен сам заработать себе на пропитание.

— Полно, полно, — возразил я, — Вы получите все, что я вам обещал, если не потеряете голову и станете трудиться прилежно и ревностно. А учиться у меня на ферме вам долго не придется.

— Да вознаградит вас бог за доброту вашу! — воскликнул Эндрю. — Покуда я жив, я не устану благодарить вас и навсегда пребуду вашим должником.

Через несколько дней я отправил всех троих с фургонами, возвращавшимися в… так что Эндрю получил возможность изнутри осмотреть те самые повозки, которые столь сильно поразили его воображение в первую нашу встречу, и убедиться в полезности оных.

Меня весьма развлекли его рассказы как о Гебридах вообще, так и об острове Барра, на котором он родился, и о нравах и обычаях местных жителей. Скажите на милость, почему там не растут деревья — для того ли, что земля неплодоносна, иль оттого, что их никто не сажает? А возьмите старинный род мистера Нила — разве могут сравниться с его древностию какие-нибудь из нынешних королевских фамилий? Допустим, что одно поколение сменяет другое через каждые сорок лет; тогда выходит, что одно и то же семейство существует на свете вот уже двенадцать веков — удивительнейшая родословная! Судя по рассказам Эндрю, его соотечественники живут сообразно с правилами природы; которая едва обеспечивает им лишь очень скудное пропитание; их характер не изнежен никакими излишествами, ибо на своей бесплодной земле, они не ведают оных. Благодаря постоянным трудам на свежем воздухе и умеренности все они, когда им есть чем поддержать силы, должны отличаться крепким здоровьем, а ежели так, то они получают достойное вознаграждение за свою бедность. Если б они могли допивать себе лишь самое необходимое, ничто не заставило бы их покинуть родину, ибо они не испытывают притеснений ни со стороны помещика, ни со стороны правительства. Я был бы рад, когда б сии люди основали свое поселение где-нибудь в нашей провинции — ведь их нравы и верования не менее простосердечны, чем их обхождение. Перенесенные на плодоносные земли, они составят общество, достойное всяческого внимания; хотя, возможно, в новом окружении все скоро переменится, ибо наши мнения, наши пороки и добродетели суть лишь плоды местных условий: кто есть человек, как не механизм, приводимый в действие силою обстоятельств?

Эндрю прибыл на мою ферму неделей ранее меня самого и, как я узнал впоследствии, моя жена, согласно моим распоряжениям, первым делом вручила ему топор. Некоторое время он управлялся с ним очень неловко, но они с женою были так послушны, так прилежны и щедры на благодарность, что я не сомневался в их будущих успехах. Сдержав свое обещание, я определил всех троих к разным людям, коим они ко взаимному удовольствию пришлись по душе. Эндрю усердно трудился, безбедно жил и тучнел; каждое воскресенье он приезжал к нам в гости на доброй лошади, которую ему одолжил мистер П. Р. Бедняга, каких мучений ему стоило научиться правильно сидеть в седле и держать поводья! Я думаю, что у нас он впервые взгромоздился на подобного зверя, хотя никаких вопросов на сей счет я ему не задавал, опасаясь уязвить его гордость. Проработав на мистера П. Р. двенадцать месяцев и получив восемьдесят четыре доллара, которые причитались за труды ему вместе с женою и сыном, он как-то в будни заехал ко мне и сказал, что, будучи человеком уже немолодым, желает приобрести собственную землю, дабы иметь дом и прибежище на старости лет своих; что хочет жить вместе со своей семьей, дабы в назначенный срок передать землю сыну, который станет содержать его; ко мне же он обращается за советом и помощью. Я нашел сие желание весьма естественным и достойным похвалы, а потому обещал ему подумать о его будущем, попросив лишь еще на месяц задержаться у мистера П. Р. — тому нужно было изготовить три тысячи реек. Эндрю сразу же согласился. Даже если б он и купил землю, спешить ему было некуда: снег только-только начинал сходить и, значит, время для вырубки леса пока не приспело: ведь сжигать сучья удобнее, когда обнажилась старая листва, которая служит хорошею растопкою.

Несколько дней спустя случилось так, что все семейство мистера П. Р. отправилось на молитвенное собрание, оставив Эндрю сторожить дом. Сидя у дверей, он сосредоточенно читал свою Библию, как вдруг на веранду взошли девять индейцев, только что перед тем спустившихся с гор, и начали раскладывать на полу тюки с мехом. Можно ли вообразить тот ужас, который сия удивительная картина вселила в душу Эндрю. Введенный в заблуждение необыкновенным обликом индейцев, честный шотландец принял их за шайку разбойников, собравшихся ограбить дом его хозяина. Посему он, как верный страж, поспешил закрыть двери изнутри, но, не найдя на них запоров, которыми в наших краях обыкновенно пренебрегают, был принужден вставить в щеколду свой нож и бежать наверх за палашом, привезенным из Шотландии. Индейцы же, добрые друзья мистера П. Р., догадались о его подозрениях и страхах; они силою отворили дверь и ворвались в дом, где молниеносно добыли себе вдосталь хлеба и мяса и расселись у очага. Тут в комнату вошел Эндрю с палашом в руке: индейцы угрюмо уставились на него, внимательно следя за каждым его движением. По недолгому размышлению Эндрю сообразил, что его оружие бессильно противу девяти томагавков, но это не утишило его гнев; наоборот, увидев, с какою невозмутимой дерзостью пришлецы пожирают хозяйскую провизию, он еще более рассвирепел. Не в силах сдержаться, Эндрю осыпал их крепкой шотландской бранью, требуя, чтобы они немедленно ретировались, а индейцы (как они мне впоследствии рассказывали) отвечали ему своими, не менее крепкими выражениями. Более невразумительную перепалку трудно себе представить, ибо противники не понимали друг друга, а индейцев к тому же нисколько не занимало, что хочет сообщить им честный шотландец. Наконец верность долгу взяла в нем верх над осторожностию, и он отважился схватить одного из пришлецов, дабы выставить его за дверь, но не тут-то было: индеец жестами показал ему, что сию минуту сдерет с него скальп, а его товарищи разразились воинственным кличем. Их страшные вопли до такой степени напугали бедного Эндрю, что он, забыв про свою отвагу, про свой палаш и про свои намерения, пулею выскочил во двор и исчез, оставив дом на милость победителей. Один индеец потом говорил мне, что никогда в жизни так весело не смеялся. Эндрю же, отбежав на некоторое расстояние, скоро опомнился от страха, возбужденного адскими завываниями, и не придумал ничего лучшего, чем направиться в молельный дом, до которого нужно было идти добрых две мили. Обуреваемый своими благими намерениями, с еще заметными следами ужаса на лице, он вызвал мистера П. Р. с богослужения и в великом волнении сообщил ему, что его усадьба захвачена девятью разноцветными чудищами — одни синие, другие красные, третьи черные, и что в руках они держат какие-то топорики, которые курят заместо трубки, и что ходят они без штанов, словно шотландские горцы, и что они вот-вот сожрут все припасы в доме, и что одному богу известно, какие еще дела они сотворят.

— Успокойтесь, мой честный Эндрю, — сказал ему мистер П. Р. — Этим людям я могу доверить собственный дом, как самому себе. Что ж до припасов, то пусть едят в свое удовольствие, милости прошу. Они не знают церемоний и всегда угощаются таким манером в доме друга. Я сам следую тому же правилу в их вигвамах, когда заезжаю к ним в поселок. Пойдемте-ка лучше внутрь и дослушаем проповедь до конца, а потом все вместе вернемся домой в фургоне.

По возвращении мистер П. Р., который хорошо знает индейский язык, объяснился с гостями; они снова расхохотались и, пожав руку честному Эндрю, уговорили его отведать табака из их трубок, так что мирный договор был заключен и скреплен по всем индейским правилам — при помощи трубки мира.

Вскоре после сего приключения настало время мне сдержать свое слово и помочь Эндрю устроить его дела; с этой целью я отправился в графство… к мистеру А. В., который, как мне стало известно, незадолго перед тем приобрел участок земли близ селения… Я дал ему точный отчет об успехах Эндрю в наших сельских науках, расписал его честность, бережливость и великодушие, и настоятельно попросил продать ему сто акров земли. «На это я не могу согласиться, — ответил мистер А. В., — но я имею сделать ему предложение еще более приятное. Как и вы, я люблю споспешествовать процветанию честных эмигрантов из Европы. Из ваших слов я понял, что у него только один сын. Я готов отдать им в аренду на любой угодный вам срок сто акров моей земли, что будет для него много выгоднее, нежели приобретать их в свою собственность. В таком случае он сможет потратить свои сбережения на покупку плуга, упряжки и какой-нибудь скотины; его не обременят всяческие долги и закладные, а собранный урожай будет принадлежать ему безраздельно. Для приобретения собственной земли одного сына мало: вот будь у него двое или трое крепких парней, тогда дело другое». Я совершенно согласился с его мнением и пообещал заехать к нему вместе с Эндрю через несколько дней.

— Что ж, мой честный Эндрю, — обратился к нему мистер А. В., — ради вашего доброго имени я отдаю вам сто акров отменной пахотной земли, которые лежат у новой дороги; двадцать акров из них занимают прекрасные болота; на участке есть ручей; мост через него уже построен. Условия мои таковы: продать землю я вам не могу, но отдам в аренду ровно столько, сколько просил у меня ваш друг мистер Джеймс. Первые семь лет я не стану взыскивать с вас никакой платы — что сами посеете и пожнете, что посадите и уберете, то будет принадлежать вам, и никому более. Ни король, ни правительство, ни церковь вашу будущую собственность и пальцем не тронут. По истечении сего срока вы должны платить мне двенадцать с половиною долларов в год, и ничего более я с вас не потребую. За первые три года аренды вы обязаны по договору посадить пятьдесят яблонь и расчистить под пашню семь акров земли на болоте; это послужит вашей же выгоде, ибо если вы сделаете работу сверх договоренного, я заплачу вам за нее по расценкам, у нас в стране принятым. Срок аренды я положу в тридцать лет. Так как, Эндрю, нравится вам мое предложение?

— О сэр, очень нравится, но я боюсь, что кто-нибудь возьмет, да и отберет у меня землю — или король, или его министры, или губернатор, или кто из ваших знатных господ. А может, сын ваш вскорости мне скажет: «Так и так, Эндрю, это земля моего отца, уходи-ка с нее подобру-поздорову!»

— Да нет же, вам нечего бояться. Наш король и его министры слишком справедливы, чтобы отбирать у бедного поселенца плоды его трудов. У нас нет знатных господ, для которых законы не писаны. Но дабы рассеять все ваши опасения, я дам вам арендный договор, а с ним вам уже никто не страшен. Если моя земля когда-нибудь обманет ваши ожидания, мы составим из соседей коллегию присяжных, они оценят все произведенные вами улучшения, и я заплачу вам в согласии с их вердиктом. Свое право на аренду вы можете продать, а после вашей смерти земля, как если бы вы были ее владельцем, отойдет тому, кого назначит последняя воля ваша.

Эндрю молчал, но на его лице ясно отражались смешанные чувства радости, удавления и растерянности.

— Вы меня поняли? — спросил его мистер А. В.

— Нет, сэр, не совсем. Я никак не возьму в толк, что такое аренда, улучшение, коллегия присяжных, последняя воля и прочее..

— Что ж, ваша прямота похвальна, и мы постараемся немедленно вам все объяснить.

Нужно признаться, что сии трудные для понимания слова он слышал сейчас впервые в жизни; ведь, судя по его рассказам, жителям острова Барра совершенно чужды идеи, которые они обозначают. Посему немудрено, что он был смущен: разве человек, который едва ли не с самого рождения был неволен в своих действиях, может вообразить, что его волю исполнят и после его смерти? Разве тот, кто никогда не имел ничего своего, способен представить, что и покоясь в могиле он продолжит владеть своими новыми землями? Со своей стороны я отнюдь не думаю, что удивление Эндрю свидетельствовало о каком-то необыкновенном его невежестве: просто он находился в положении актера, которого вводят в новую сцену, и должно пройти некоторое время, прежде чем он свыкнется с уготованной ему ролью. Вскоре нам удалось просветить его и ввести в те таинства, которые нам, природным американцам, слишком хорошо известны.

Итак, пройдя посвящение в таинство, наш честный Эндрю обрел все причитающиеся ему общественные преимущества: он сделался свободным землепользователем, гражданином Пенсильвании, обладающим правом голоса и постоянным местом жительства. Его мечты, которые он издавна лелеял на своем острове, его планы, которые он строил на далекое будущее, готовы были вот-вот сбыться, и потому мы можем легко простить ему несколько вырвавшихся из глубины его души восклицаний, которые здесь нет нужды повторять. Сию краткую повесть рассказывать нетрудно, и нам не потребуется много слов, чтобы описать внезапную перемену в положении Эндрю, но сам он долго не мог с нею свыкнуться, и прошло более недели, прежде чем он окончательно поверил, что может стать владельцем земли, не заплатив за нее ни цента. Вскоре он начал готовиться к переезду; я одолжил ему бочонок свинины и 200 фунтов муки, а также заставил купить все необходимое.

Наконец он отправился на место и снял комнату у одного фермера неподалеку от своего участка. Прежде всего ему нужно было расчистить несколько акров земли на болоте, дабы запастись на следующую зиму сеном для коров и двух его лошадей. В первый же день он взялся за работу и трудился не покладая рук; благодаря своей честности он приобрел много друзей, а его трудолюбие снискало ему уважение в глазах соседей. Один из них предложил Эндрю два акра расчищенной земли, на которых он в тот же год смог посадить кукурузу, тыкву, кабачки и немного картофеля. Удивительно, с какою быстротою человек всему научается, когда работает на самого себя! Уже через два месяца я с радостью увидел, что он уверенно держит плуг, который тащит пара лошадей, и ведет довольно прямые борозды. Итак, землекоп с острова Барра стал американским землепашцем. «Молодцом, Эндрю, молодцом, — сказал я ему. — Вижу, что сам господь ускоряет и направляет труды ваши; вижу, что своим плугом вы уже расчертили на поле чертеж будущего процветания. Теперь остается только бережно и рачительно собрать урожай, и вы сделаетесь мастером нашего дела».

Поскольку тем летом он был избавлен от хлопот с жатвою и сенокосом, я сказал ему, что пора строить дом на его участке и что с этой целью я сам созову всех соседей как на праздник, и за один день мы поставим стены просторного жилища и расчистим какое-нибудь место повыше. В назначенный срок старый приятель Эндрю, мистер А. В., явился к нему со всеми своими работниками и с полными корзинами провизии; я сделал то же самое. Всего на участке собралось человек сорок; мы разбились на группы и с песнями и веселыми шутками принялись за работу: одни валили деревья, другие обрубали ветки и кусты и стаскивали их в кучи, третьи на своих упряжках подвозили большие бревна к площадке, выбранной Эндрю для постройки. Мы все пообедали в лесу, а после обеда возвели стены из бревен, пользуясь подпорками и другими обыкновенными приспособлениями. Таким образом, к вечеру был готов грубый сруб, а два акра земли полностью очищены от леса и кустарника.

В то время как производились сии различные работы, Эндрю слонялся без дела, будучи совершенно не в состоянии приложить к чему-нибудь руку. Для него это был самый святой праздник в жизни, и он совершил бы страшное кощунство, осквернив его физическим трудом. Бедняга, он отмечал священный день своею радостию, изъявлениями благодарности и честными возлияниями — он переходил от одного к другому с бутылкой в руке, уговаривая всех выпить с ним и то и дело прикладываясь к горлышку, дабы показать благой пример. С утра до вечера он занимался только тем, что расточал улыбки, смеялся и односложно отвечал на вопросы. Его жена и сын тоже находились здесь, но поскольку они не знали языка, то, должно быть, получали удовольствие лишь от картин, которые рисовало их воображение. Никакой могущественный лорд или богатый купец при виде роскошного дворца, для него построенного, никогда не чувствовал и половины той радости и неподдельного счастия, которые переполнили и умилили сердце нашего честного шотландца, хотя его новый дом, воздвигнутый среди лесов, являл собою не что иное, как квадратный остов из двадцати четырех толстенных бревен, вставленных на углах одно в другое. Когда работы были закончены, лес огласился нашим троекратным «ура» и искренними пожеланиями будущего процветания, обращенными к Эндрю. В ответ он не смог вымолвить ни слова и только со слезами благодарности на глазах пожал каждому руку. Итак, свершилось важнейшее событие, к коему вел путь Эндрю с самых первых его шагов по американской земле; настал незабвенный день, когда солнце осветило поля, на которых он посеет пшеницу и другие злаки. Перед дверью его дома расстилались расчищенные им земли; повсюду округ были разбросаны семена, которые обещали со временем принести ему хлеб, молоко и мясо. Вскоре он нанял плотника, и тот покрыл крышу и настелил полы; еще через неделю мастера славно оштукатурили стены и сложили очаг. Переехав в новый дом, Эндрю купил пару коров — они паслись в лесу, где хватало корма и для них, и для свиней. В первый год Эндрю с сыном посеяли три бушеля пшеницы, а пожали 91 бушель с половиною — по моему наказу он завел точный учет собранного урожая. Его первый урожай кукурузы был бы не хуже, когда б не белки, оказавшиеся грозными врагами, которых не напугал и знаменитый палаш. Через четыре года я составил полную опись зерна в закромах у нашего шотландца, и посылаю ее Вам. Вскоре после сего за фермой Эндрю, которая прежде была последней на дороге перед дикой чащей, появились новые поселенцы, так что с годами его окружило многочисленное общество. Он помогал другим столь же великодушно, сколь другие когда-то помогли ему самому, и мне не раз доводилось сиживать у него за столом вместе с несколькими его соседями. На второй год его назначили попечителем дорог и дважды вызывали присяжным заседателем по каким-то мелким тяжбам; свой гражданский долг он выполнил с честью. Никакой биограф великого принца или полководца, живописуя победу своего героя, проведшего успешную кампанию, не может и вполовину испытать ту сердечную радость, с которой я подвожу моего Эндрю к его нынешнему положению человека, обладающего независимостью и достатком — двумя благословенными дарами, кои далеко не всегда дают военные триумфы и почести. Он не обременен ни долгами, ни повинностями, ни рентами, ни прочими податями, тогда как за победу в сражении и лавры триумфатора приходится платить самой дорогой ценою, приводящей всякого трезво мыслящего гражданина в трепет и ужас. К сему письму я прилагаю подлинный финансовый отчет, из коего Вы легко составите представление о том, какое счастливое действие постоянно производят в нашей стране умеренность и трудолюбие, когда к ним присовокупляется хорошая земля и свобода.

Собственность, приобретенная трудами Эндрю и его сына за четыре года, составляет в пенсильванских долларах:

ПИСЬМО IV

Мы сделаем величайший комплимент наилучшим королям, мудрейшим министрам и самым патриотичным властителям, если скажем, что исправление политических злоупотреблений и счастие народа суть первейшие предметы их внимания. Увы! Сколь неприятно должно быть трудиться над сими преобразованиями, сколь страшно даже о них подумать, ибо мы не слышим ни о каком улучшении; напротив, многочисленные эмигранты из Пиропы, ежегодно прибывающие сюда, сообщают нам, что жестокость налогов, несправедливость законов, тирания богачей и тягостная алчность церкви так же невыносимы, как и прежде. Неужели сим бедствиям не будет конца? Разве великие правители земли не боятся постепенно потерять самых полезных своих подданных? Наша страна, коей само провидение назначило стать убежищем для всего мира, будет процветать вследствие угнетения других народов; они будут каждый день все больше узнавать о счастии, коим мы наслаждаемся, и искать способов перебраться сюда вопреки всем препятствиям и законам. С какою же целью столько полезных книг и божественных заветов перешло нам по наследству от прошлых веков? Неужели все они напрасны, все бесполезны? Неужели человеку суждено вечно быть игрушкою немногих, а его многочисленным ранам никогда не зажить? Сколь счастливы мы здесь, ибо избежали невзгод, преследовавших отцов наших; как благодарны должны быть за то, что они взрастили нас в стране, где трезвость и трудолюбие всегда с лихвой вознаграждаются! Вы, без сомнения, прочитали множество историй нашего континента, но в них оставлены без внимания тысячи фактов и тысячи объяснений. Авторы, конечно, дадут Вам сведения по географии Америки, познакомят Вас с историей различных поселений, с основанием наших городов, с духом разных хартий и т. д., но они не раскроют в достаточной степени гений народа, различные его обычаи, способы земледелия, многочисленные источники, посредством коих трудолюбивые люди могут добиться удобной и приятной жизни. Даже те немногие из сих писателей, которые здесь жили, не посетили всех частей страны и не изучили со всем тщанием природу и принципы нашего сообщества. Глубоко вникнуть в обстоятельства и характер жителей от Новой Шотландии до Флориды — задача, достойная истинно спекулятивного ума; и история едва ли может дать предмет, более приятный для созерцания. Сознавая свою неспособность провести Вас по столь обширному лабиринту, я прошу Вас вместе со мной внимательно всмотреться в какой-либо незаметный уголок; но куда же нам направиться в поисках оного? Великое множество поселений, отличающихся каждое своими особенностями, попадаются везде и всюду, и в любом из них, по-видимому, осуществляются самые радужные надежды, какие только может лелеять добрый человек, пекущийся о счастии рода человеческого. Здесь, на самом изобильном побережье в мире, живут ловлей рыбы; там, на берегах больших рек, рубят лес на мачты и жилища; одни распиливают бесчисленные бревна на превосходные доски; другие обрабатывают землю, откармливают скот и расчищают обширные поля. Я, однако, имею в виду место, где не занимаются ни одним из сих промыслов, но которое, надеюсь, вознаградит нас за труды, которые мы возьмем на себя, дабы его изучить, и хотя его почва бесплодна, размеры незначительны, положение неблагоприятно, хотя оно лишено материалов, необходимых для постройки домов, кажется, будто оно заселено лишь с целью доказать, на что способен человек под властию хорошего правительства! Здесь Вы увидите усилия и успехи трудолюбия, примеры прирожденной мудрости, лишенной помощи науки, богатые плоды разумной настойчивости. Всякий раз, когда я обозреваю составные части сего исполинского целого и вижу, что труды его жителей щедро вознаграждаются природой, что они, преодолев первые трудности, живут в довольстве и покое, передавая потомству то изобилие, которое им самим досталось по праву, я чувствую, как меня охватывает освежающая бодрость. Однако если своим благоденствием они обязаны лишь благоприятному климату и плодородной почве, я, разумеется, разделяю их радость, но не задерживаюсь с ними надолго, ибо не усматриваю в их жизни ничего замечательного и удивительного. Напротив, встречая обильно унавоженные пустоши, траву, произрастающую там, где прежде не росло ничего; зерно, собранное с полей, поросших до того одной лишь куманикой; жилища, возведенные в местах, где не найти никаких строительных материалов; богатство, приобретенное самым необыкновенным способом, — я останавливаюсь и предаюсь своему излюбленному умозрению. Первых я покидаю безо всякого сожаления — пусть наслаждаются ароматом своих полей и плодородных равнин, но охотно стремлюсь туда, где было преодолено столько трудностей, где исключительные усилия произвели исключительные следствия и где все природные препятствия устранены неутомимым трудолюбием.

Я не буду пересказывать Вам анналы острова Нантакет; у его жителей нет анналов, ибо они не могут похвастать воинской доблестью. Я хочу всего лишь проследить их путь, начиная с прибытия на остров до сего часа; хочу разузнать, каким образом они, имея вначале нить самые скромные, незначительные средства, добились нынешней свободы и богатства, и дать Вам некоторое понятие об их обычаях, нравах, религии, общественном устройстве и образе жизни.

Эта счастливая колония, в отличие от многих других, основана не насилием и кровопролитием, не огнем и мечом завоевателей; она возникла вследствие необходимости, с одной стороны, и доброй воли — с другой; и с самого начала являла собою зрелище ничем не нарушаемой гармонии. Политические и религиозные разногласия, распри с туземцами или какие-либо иные раздоры ни в малейшей степени не смущали и не тревожили сие обособленное сообщество. Однако первые его основатели ничего не знали ни о Ликурге^{233}, ни о Солоне^{234}, ибо сия колония не была делом рук выдающихся мужей или могущественных законодателей, преобразующих природу соединенными усилиями всех искусств и наук. Это необыкновенное поселение возникло благодаря прирожденному трудолюбию и настойчивости, свойственным всем людям, когда их защищает правительство, требующее совсем немного за сию защиту, когда они подчиняются разумным законам, основанным на полной свободе. Терпимость и гуманность такого правительства непременно вселяет в человека уверенность, которая служит источником самых смелых начинаний и постоянных успехов. Поверите ли Вы, что песчаная пустошь площадью около 23 тысяч акров, лишенная камня, леса, лугов и пахотных земель, может похвастать красивым городом с более чем пятью сотнями домов, жители коего имеют свыше 200 кораблей с командою в 2000 моряков; держат более 15 тысяч овец, 500 коров, 200 лошадей, и среди них имеется несколько граждан, обладающих состоянием в 20 тысяч фунтов стерлингов! Однако все сии факты неопровержимы. Можно ли вообразить, что нашлись смельчаки, которые решились покинуть обширный плодородный континент с богатейшей растительностью, хорошей почвой, цветущими лугами, тучными пастбищами, всеми сортами леса и всем прочим, что нужно для удобной и счастливой жизни, и отправиться на маленькую песчаную отмель, коей природа отказала в своих дарах; которые поселились там, где не найдешь даже деревца, чтобы оно своими почками возвещало наступление весны и предупреждало листопадом, что близится зима? Если бы сей остров был расположен невдалеке от берегов какой-либо древней монархии, на нем обитала бы лишь горсточка жалких рыбаков, которые, сгибаясь под бременем нищеты, едва могли бы купить или построить утлые рыбацкие суденышки и всегда жили бы под страхом высоких налогов или каторжной службы на военных кораблях. Вместо смелых предприятий, коими славятся жители нашего острова, они боязливо ограничивались бы самыми пустячными попытками; боясь выходить далеко в море, они никогда не преодолели бы своих первых затруднений. На нашем острове, напротив, живет пять тысяч отважных людей, которые смело добывают богатство из окружающей стихии и которых бесплодие почвы заставляет искать средства к существованию вдали от родного берега. Из этих фактов не следует делать вывод, будто им были дарованы исключительные привилегии и королевские хартии или что на заре своей жизни их селение пользовалось какими-либо особенными льготами. Нет, свобода, мастерство, честность и настойчивость помогли им добиться всего и постепенно подняться до положения, которое они занимают ныне.

Я льщу себя надеждою, что сей первоначальный очерк оправдает мое пристрастие к острову. Быть может, Вы не знаете, что по соседству с полуостровом Кейп-Код вообще существует таковой. То, что произошло там, происходило и будет происходить повсюду. Щедро вознаградите людей за их трудолюбие, позвольте им пожинать плоды трудов своих под мирною сенью виноградных лоз и смоковниц; не стесняйте порывы их природного духа, дабы он резвился на воле, словно прекрасный ручей, не скованный запрудами, и тогда сии люди удобрят даже песок, по коему они ступают, а ручей превратится в судоходную реку, несущую изобилие и радость всем тем краям, по которым она свободно течет. Пусть жители нашего острова и не прославились как земледельцы, ведущие борозды по благоуханным долинам, но зато они бороздят бурный океан и с геркулесовым трудом собирают жатву на его необъятных просторах; они преследуют и ловят ту огромную рыбу, которая своею быстротою и силою кажется недосягаемой для человека. На нашем острове нет ничего, достойного внимания, кроме его обитателей; здесь Вы не встретите ни древних памятников, ни просторных залов, ни величественных храмов, ни изысканных жилищ; здесь нет ни крепости, ни укреплений, нет даже батареи, чьи выстрелы гремели бы по случаю каких-либо торжеств. Что до сельских построек островитян, то они принадлежат к числу самых простых и полезных.

Остров Нантакет лежит^{235} на широте 41°10′, в шестидесяти милях южнее Кейп-Кода, в двадцати семи милях севернее Хайанниса или Барнстэбла, города в ближайшей к нему части великого полуострова, в двадцати одной миле на юго-восток от мыса Подж на острове Винъярд, в пятидесяти милях от Вудс-Хола на острове Элизабет, в восьмидесяти южнее Бостона, в ста двадцати от Род-Айленда и восьмистах милях севернее Бермудских островов. Шерборн — единственный город на острове; в нем насчитывается около 530 домов, деревянные каркасы которых были доставлены с материка; внутри они отделаны рейками и оштукатурены, а снаружи обиты досками и красиво выкрашены; под каждым вырыт погреб, обложенный камнем, тоже привезенным с материка; все дома имеют единообразный вид и устройство: они просты и совершенно лишены наружных и внутренних украшений. Я заметил всего один кирпичный дом; он принадлежит мистеру X., но, как и все прочие, ничем не украшен. Город стоит на высоком песчаном берегу в западной части гавани, которая прекрасно защищена от всех ветров. Имеется два молитвенных дома; один принадлежит Обществу друзей, второй — пресвитерианам, а посреди города близ рыночной площади стоит простое здание, где находится суд города. Разрастаясь, город все дальше продвигается в глубь острова; он окружен небольшими полями и огородами, которые ежегодно удобряют коровьим навозом и городскими нечистотами. На улицах и в других местах имеется довольно много грушевых и вишневых деревьев. Яблони здесь растут плохо, и оттого их сажают мало. Гор на острове нет, но местность очень неровная, а пригорки и возвышенности, которыми он изобилует, образовали во многих долинах разнообразные болота, густо поросшие характерными для такой почвы травами и кустарником. Некоторые болота богаты торфом, который служит беднякам вместо дров. На острове четырнадцать озер: все они очень полезны; одни расположены поперек острова, почти от одного берега до другого, что помогает разделить его на участки выпаса скота; другие изобилуют особливыми видами рыбы и морской птицы. Улицы не замощены, но это не вызывает неудобств, так как на них никогда не собирается много сельских повозок, а те, что принадлежат горожанам, используются по большей части лишь в дни прибытия или выхода в море их судов. Когда я впервые высадился на острове, меня чрезвычайно поразил какой-то неприятный запах во многих частях города; он исходит от китового жира, и избавиться от него невозможно; свойственная жителям опрятность не способна ни истребить его, ни помешать его распространению. Возле верфи размещается множество больших складов, где хранится главный предмет торговли островитян, а также все необходимое для починки и оснастки столь большого числа китобойных судов. Имеется три причала, каждый длиною в триста футов и весьма удобный: глубина воды у них достигает десяти футов. Сии причалы, наподобие бостонских, построены из бревен, привезенных с материка, наполнены камнями и покрыты песком. Между причалами и городом остается достаточно места для выгрузки товаров и проезда многочисленных повозок — свою повозку имеет почти каждый гражданин. Верфи, построенные тем же способом, что и причалы, расположены к северу и югу от оных; по ним путешественник, впервые высаживающийся на остров, может немедленно составить впечатление о богатстве его жителей. В гавани достаточно места для стоянки трехсот судов. Наблюдая шум и суету, царящие здесь в течение нескольких суток по прибытии кораблей, груженных богатою добычей, Вы можете подумать, что Шерборн есть столица весьма зажиточной и обширной провинции. На той оконечности суши, которая образует западную часть гавани, стоит очень красивый маяк; противуположный мыс, называемый Куату, защищает гавань от наиболее опасных ветров. Близ города очень мало садов и обработанных нив, ибо нет ничего бесплоднее сей части острова; однако жители, с неутомимым упорством вывозя туда навоз и выгоняя на пастьбу коров, удобрили много участков, где и выращивают маис, картофель, тыкву, репу и т. д. На самом высоком месте сих песчаных холмов четыре мельницы мелют зерно, которое выращивается на вывоз; а рядом виднеется канатный двор, где производят добрую половину снастей. Меж берегами гавани, принайми и городом находится великолепный луг, огороженный и унавоженный с такими затратами и с таким старанием, словно жители задались целью показать, сколь необходима и драгоценна трава на острове Нантакет. По направлению к мысу Шема местность ровнее и почва лучше; там расположены довольно большие участки земли, обнесенные прочными изгородями и обильно унавоженные; их ежегодно засевают зерном. Ферм на острове очень мало, ибо там слишком мало земель, которые можно обрабатывать без навоза и иных удобрений, а доставка их с материка обходится очень дорого. В 1671 году двадцать семь человек получили право по владение сим островом от провинции Нью-Йорк, которая в то время почитала своею собственностью все острова от Ньюуэй-Синк до полуострова Кейп-Код. Эти люди сочли остров настолько бесплодным и непригодным для обработки, что единодушно согласились его не делить, ибо никто не смог бы в одиночку возделать юг участок земли, который выпадет на его долю. Тогда они обратили свой взор к морю, и, убедившись, что им придется стать рыбаками, отправились на поиски подходящего места для гавани, а, отыскав таковое, решили выстроить близ него город и поселиться там всем вместе. По сей причине они размежевали столько земли, сколько потребно одной семье, чтобы построить себе дом и обработать прилегающий к нему участок. Они сочни, что для сей двойной цели достаточно сорока акров, ибо зачем домогаться большего количества земли, нежели то, какое можно обработать или даже просто огородить, когда во всех их новых владениях нет ни единого деревца. Это была вся земельная собственность, которую они отвели себе в единоличное владение; остальной же скудною землею они решили пользоваться сообща и, увидев, что она пригодна для выпаса овец, согласились в том, что каждый — буде он того пожелает — имеет право держать отару в 560 голов. По условиям сего договора общее стадо не должно было превышать 15 120 овец; иными словами, не подлежащая разделу часть острова мысленно делилась на столько-то частей или долей, размер коих, однако, никак не оговаривался, ибо никто не знал, сколько всего на острове земли, и даже самый искусный землемер не смог бы оценить качество и размеры столь маленьких участков. Далее они согласились в том, что ежели сеяная трава станет расти лучше дикой, то четырех овец следует приравнять к одной корове, а двух коров к одной лошади; таков был способ, к коему сип мудрые люди прибегли, чтобы сообща пользоваться своими новыми владениями; такова была основа их первого уложения, которое поистине и в полном смысле сего слова можно назвать пасторалиею. С тех пор от сего общинного пастбища было отрезано несколько сот земельных участков, которые ныне возделываются; а остаток при дележе наследства или заключении браков раздробили на столь мелкие доли, что теперь девушка, выходя замуж, обыкновенно получает в приданое лишь пастбище для четырех овец или одной коровы. Однако ж подобная привилегия основана не только на идеальном, но и реальном праве, ибо подразумевает владение какою-то частью пастбища, которая пока еще не определена, но может быть точно установлена в будущем, и потому, как Вы легко вообразите, обладать законным правом на свою часть пастбища куда более почтенно и выгодно, нежели иметь право пускать свою корову на общественный выгон. Между тем, поскольку рабочая сила постепенно дешевеет, а морские экспедиции могут окончиться неудачей, каждый человек, обладающий достаточным числом вышеописанных прав на пастбища для овец, может в один прекрасный день ими воспользоваться и получить надел земли, который совет владельцев сочтет соответствующим их стоимости, и по сей причине местные жители весьма неохотно продают свои мелкие участки и ценят их выше, чем Вы могли бы себе представить. Они являют собою будущий фригольд; они внушают собственнику тайную, хотя и далекую надежду, что удача в следующем китобойном сезоне позволит ему выбрать какой-нибудь заветный клочок земли и построить себе дом, куда он смог бы удалиться, с тем чтобы мирно и покойно провести там остаток своих дней. На острове всегда существует совет владельцев; его назначение — решать земельные споры; в книги графства, которое представляет город, записаны права на владение землей, а также все сделки, связанные с их передачей или продажей.

Натуралист не найдет на острове почти ничего достойного внимания; по-видимому, он представляет собою неровную вершину подводной песчаной горы, кое-где поросшую щавелем, травою, можжевельником и карликовым дубом; болота более ценны содержащимся в их глубине торфом, нежели скудными пастбищами на их поверхности; склоны, спускающиеся к морю, изобилуют морской травой — кормом не слишком сытным, если ее скосить и высушить, но весьма полезным, когда она на корню. На восточной стороне острова много травянистых солончаков; если их обнести крепкими изгородями, они дают значительное количество питательного корма. Среди множества озер и прудов, коими изобилует остров, имеются такие, которые образовались вследствие морских приливов, например, Вивидиа, Длинное, Узкое и многие другие; одни из них соленые, другие пресные. Первые отвечают двум важным целям: прежде всего они облегчают огораживание земли; при особенно сильных приливах в них попадает много рыбы, которая там питается и растет. В определенное время года жители собираются и разгребают песок, нанесенный волнами. Таким простым способом воду из прудов спускают в море, а когда рыба устремляется в свою родную стихию, ее без всяких хлопот вылавливают сетями. Более всего распространены окунь, пеламида, морской окунь, макрель, сельдь, камбала, угорь и т. д. Ловля рыбы — одно из главных развлечений на острове. В западной его оконечности расположена гавань Мардикет, образованная мысом Смит на юго-западе, мысом Угрей на севере и островом Такернат на северо-западе, но она менее безопасна и не имеет таких хороших причалов, как гавань, возле которой стоит город. В сию гавань втекают три ручейка, в которых водятся самые горькие угри, каких мне когда-либо доводилось пробовать. Между местностью Палпус на востоке, долиной Бэрри и прудом Майакомет на юге, а также прудом на западе, близ мыса Шема, имеется большой участок ровной земли, наименее песчаной и самой плодородной на острове. Она разделена на семь полей, каждое из коих засевается той частью общины, которой принадлежит право на него. Они называются общинными плантациями и являют собою простое, но полезное устройство — ведь если бы каждый владелец земли на них огораживал свой участок, потребовалось бы огромное количество столбов и перекладин, которые, чего не следует забывать, нужно купить и привезти с материка. А так участки объединяются, и изгородь ставится только вокруг всего поля за общий счет. Поскольку владельцы участков вольны распоряжаться ими по собственному усмотрению, они образуют лишь некую видимость общины, но и это сберегает им много денег и сил, а также, вероятно, побуждает их состязаться друг с другом в том, кто тщательнее и ревнивее утучню свою землю. Каждые семь лет сии плантации обрабатываются, унавоживаются и распахиваются, после чего их используют как превосходнейшее пастбище, куда городской пастух ежедневно выгоняет стадо коров числом пятьсот, и вечером приводит их обратно в город, Каждая корова легко находит свой дом, где ее щедро награждают за молоко отрубями, зерном или какой-либо мучною смесью, коими славятся здешние хозяйки. Сие пастбище носит название Тетукема. Не следует думать, что каждый житель острова либо владеет землей, либо занят сельскими работами, нет, большая их часть уходит в море, где усердно занимается рыболовством; другие же просто приезжие, которые хотят трудиться в качестве ремесленников, механиков и т. п., и даже из числа местных жителей лишь немногие владеют определенными участками земли: занятые морским промыслом, они удовлетворяются несколькими пастбищами для овец, благодаря коим могут держать одну или две коровы. У многих имеется лишь одна корова, ибо вследствие многодетности им приходится делить первоначальные владения на столь мелкие доли, что иногда очень трудно определить, кому что причитается, а те, кто особенно преуспел в море, скупают большую часть сих исконных прав на владение пастбищами. Лучшая земля на острове находится возле Палпуса, который известен только своим трактиром. Куэйс — небольшой, но ценный участок, давно приобретенный мистером Коффинном, который построил здесь лучший дом на всем острове. Благодаря длительным усилиям, близости к морю и т. д. сей плодородный участок был хорошо унавожен и ныне являет собою Нантакетский сад. На западной стороне к нему примыкает небольшой ручей, на котором построена сукновальная машина; на восточной имеется участок, известный под названием Сквом, также орошаемый маленькой речкой, на которой стоит вторая сукновальная машина. Здесь, на хорошей суглинистой почве, растет великолепный клевер, который косят два раза в год. Упомянутые мною машины производят все местное сукно; нетрудно себе представить, что, имея такое большое стадо овец, островитяне не нуждаются в шерсти; часть ее они вывозят, а часть оставляют на пряжу своим трудолюбивым женам, которые изготовляют из нее добротную одежду. Обширная юго-восточная часть острова, сама собою огороженная, называется Сайасконсет. Это неровная болотистая местность, куда жители выгоняют своих мясных коров, то есть тех, которых хотят откормить, чтобы заготовить мясо на зиму. У сей чисти побережья, возле Почик-Рип, ловится самая ценная рыба — морской окунь, треска, корюшка, окунь, сельдь, щука и т. д. На берегу, а также на Санкате-Хед и Саффакэчи-Бич выстроено несколько хижин, где во время рыболовного сезона живут рыбаки. На полуострове Куату растет много кустов виргинского можжевельника и морской травы; почва здесь легкая и песчаная и служит убежищем для кроликов. Во время зимних метелей здесь укрываются овцы. На северной оконечности Нантакета имеется длинная коса, выдающаяся далеко в море; она называется Сэнди-Пойнт; на ней не растет ничего, кроме травы; здесь часто ловят дельфинов и акул очень хитроумным способом. Весною сюда обыкновенно выгоняют лошадей, чтобы они попаслись на свежей травке, ибо она очень быстро высыхает. Между косой и самим островом имеется ценный солончаковый луг, называемый Кроскэти, с прудом того же названия, который славится черными утками. Отсюда мы вернемся на Сквом, который изобилует клевером и тимофеевкой; его владельцы не занимаются никаким морским промыслом и потому всячески стараются сделать его плодородным и приносящим прибыль. Остальная часть острова открыта всем и служит общинным пастбищем для овец. К западу от Нантакета лежит остров Такернат, куда весною выгоняют пастись молодняк; там имеется несколько карликовых дубов и два пресных пруда, изобилующих чирками, казарками и множеством другой морской птицы, привлеченной на остров близостью песчаных отмелей, где во время отлива они кормятся тысячами. Здесь нет ни лисиц, ни волков, и потому островитяне, живущие за городом, могут спокойно держать сколько угодно птицы, в том числе крупных великолепных индеек. Летом местный климат весьма приятен; солнце не печет так сильно, как на континенте, ибо жару смягчают морские бризы, постоянно освежающие воздух. Зимой, однако, жители дорогой ценой расплачиваются за сии преимущества; здесь очень холодно; северо-западный ветер, тиран острова, покинув наши леса и горы и не встречая па своем коротком пути никаких препятствий, с удвоенною силой налетает на него, делая все вокруг унылым и неуютным. С другой стороны, добротные дома, гостеприимные очаги и доброжелательство жителей с лихвой вознаграждают их за суровость зимы, а снег здесь так глубок, как на материке. Необходимая и неизбежная бездеятельность сего времени года, объединившись с зимнею спячкой природы, заставляет людей умерить свои труды; зимой более половины жителей часто уходит на рыбную ловлю в более теплые моря.

Как мы уже замечали выше, сей остров кажется вершиной какой-то огромной песчаной горы, предоставившей людям несколько акров для жилья; другие подводные горы лежат к югу от первой, на разных расстояниях и на разных глубинах. Сия опасная область хорошо известна под Названием Нантакетские отмели; подобно несокрушимым бастионам, они надежно защищают остров от мощного океана и отражают все атаки бурных волн, которые, не будь сих многочисленных препятствий, давно уже размыли бы его основание и разорвали его на куски. Сии песчаные наносы давали пропитание первым жителям Нантакета; именно здесь, на мелководье, они почерпнули своими сетями источник их нынешнего богатства; именно здесь они прошли хорошую школу, где научились уходить вслед за рыбой все дальше и дальше от земли. Берега острова изобилуют чрезвычайно питательными моллюсками как с мягким, так и с твердым панцирем и большими ракообразными. Ими усыпаны все пески и отмели; они размножаются так быстро, что никогда не переводятся, и вместе с разнообразною рыбою составляют главную пищу местных жителей. Всем этим питались и аборигены, которых встретили здесь первые поселенцы и потомки которых до сих пор живут в хороших домах по берегам озера Майакомет на южной стороне острова. Это трудолюбивые люди, столь же искусные к мореходству, как и их белые соседи. Задолго до появления последних они постоянно воевали друг с другом; европейцы же принесли им мир: ведь именно в поисках мира они покинули континент. В то время остров подлежал юрисдикции провинции Нью-Йорк, подобно островам Винъярд, Элизабет и др., но позже был признан частью провинции Массачусетс. Перемена юрисдикции дала жителям мир, в коем они так нуждались и в коем во времена религиозного безумия столь долго отказывали им их братья: таким образом, религиозное исступление и преследования как и Европе, так и в Америке стали побудительною причиной самых смелых предприятий и средством быстрого заселения сего обширного морского побережья. Остров, включенный с той поры в состав соседней провинции, стал одним из ее графств, известным под названием Нантакет, подобно острову Винъярд, ставшему графством Дакс. Здесь существует такое же муниципальное управление, как и в остальных графствах и, следовательно, имеются все необходимые чиновники: шериф, мировой судья, начальники управ, сборщики налогов, попечитель по призрению бедных и т. д. Налоги на острове соразмерны налогам на материке и взимаются тем же порядком: размер постоянной подати определяется согласно законам провинции, а размер подати переменной зависит от оценки имущества, производимой сборщиками налогов — чиновниками, которые каждый год избираются жителями и при вступлении в должность приносят клятву или присягают на Библии. Две трети местных судей принадлежат к Обществу друзей^{236}.

Прежде чем входить в дальнейшие подробности здешнего управления, промышленности, образа жизни и т. д., я почитаю своим долгом дать Вам краткий очерк политического состояния туземцев, в коем они находились за несколько лет до прибытия на остров белых. Они быстро приближаются к полному вымиранию, и сие, быть может, последний комплимент, который им когда-либо сделает путешественник. Здесь их не истребляли обманом, насилием или несправедливостью, как то было во многих других провинциях; напротив, пришельцы обращались с ними как с братьями, ибо особливый дух этой секты вдохновил ее членов тою же умеренностью, какою они отличались в Пенсильвании. До появления европейцев аборигены жили рыбной ловлей у своих берегов, и первым поселенцам пришлось вначале черпать себе пропитание из того же источника. Неизвестно, было ли первоначальное право графа Стерлинга или герцога Йоркского^{237} основано на честной покупке земли; но любая несправедливость, учиненная в сем отношении, не может быть поставлена в вину «Друзьям», лишь купившим право на свою землю у тех, кто, без всякого сомнения, получил ее от индейцев; и если число последних ныне столь заметно уменьшилось, сие обстоятельство не следует приписывать ни тирании, ни насилию, а лишь тем причинам, которые беспрерывно производят одинаковые следствия по всему континенту, везде и всюду, где бок о бок живут люди обеих рас. Сей незначительный островок, подобно побережью большого полуострова, некогда был густо населен индейцами; изобилие моллюсков, устриц и рыбы, которыми они питались и которых с легкостью ловили, невероятно увеличило их численность. История не дает нам сведений о том, к какому именно племени аборигенов принадлежали жители Нантакета; весьма возможно, однако, что они еще в древние времена переселились сюда с противоположного берега, быть может, из Хайанниса, который расположен всего в 27 милях от острова. Поскольку они всегда говорили на языке нейтиков^{238}, логично предположить, что они состоят в родстве с оным племенем или что нейтики, подобно гуронам^{239} в северо-западной части Американского континента, когда-то были самым могущественным народом в сих краях. Мистер Элиот^{240}, выдающийся священник Новой Англии и один из первых основателей этой великой провинции, в 1666 г. перевел на язык нейтиков Библию, которая вскоре была напечатана в Кеймбридже близ Бостона; он перевел также Катехизис и много других полезных книг, до сих пор весьма популярных на острове, где по ним ежедневно обучают грамоте индейцев. В детстве европейцы овладевают сим языком с такою же легкостью, как и своим собственным, и потом бегло и свободно изъясняются на обоих. Никто, в том числе и сами индейцы, не может положительно утверждать, являют ли они собою потомков древних обитателей острова или остатки множества различных племен, некогда населявших области Мэшни и Нобскусет на полуострове, ныне известном под названием Кейп-Код. Последнего мнения, очевидно, придерживаются наиболее просвещенные жители острова. Склонность человека к ссорам и кровопролитию так сильна, он так привержен к раздорам и партиям, что даже древние обитатели сего клочка земли были разделены на две общины, столь же ожесточенно воевавшие друг с другом, как и более сильные племена на континенте. И как Вы думаете, в чем состояла причина сей междоусобицы? Все побережье их острова одинаково изобиловало рыбой и моллюсками, и здесь не могло быть ни зависти, ни причин для гнева; дичи на острове не водилось, и потому естественно предположить, что он должен был являть собою страну мира и согласия. Однако посмотрите на странную судьбу рода человеческого, во многих отношениях всегда уступающего инстинкту животных, у которых особи одного и того же вида всегда друзья; хотя они и выросли в разных краях, они объясняются на одном языке, не проливают кровь и не питаются мясом друг друга. Та часть сего примитивного народа, которая жила на восточном побережье острова, с незапамятных времен старалась истрепать жителей его западной стороны; сии последние, понуждаемые тем же злым духом, не отставали от них и своем мщении, и таким образом между ними вечно шла война, не имевшая иных причин, кроме случайного жребия, определившего каждому место рождения и жительства. С течением времени население обеих сторон настолько поредело, что те немногие, кому удалось уцелеть, опасаясь, что их племя совершенно вымрет, придумали средство, как предотвратить свою окончательную гибель. За несколько лет до появления европейцев они согласились провести с севера на юг линию, которая разделила бы остров на две части; жители запада обязались не убивать жителей востока, если те не станут переходить границу, а последние взяли на себя обратное обязательство. Столь простым способом они наконец достигли мира, и, пожалуй, только сие достижение дает им право называться людьми. Счастливое перемирие положило конец кровавым убийствам; с тех пор погибло лишь несколько безрассудных наглецов, и индейцы стали быстро плодиться и размножаться. Однако ж их подстерегала другая беда: от прибывших на остров европейцев они подхватили оспу, и сия болезнь, которую они не умели правильно лечить, унесла много жизней, а за сим пристрастились к рому. Оспа и ром — вот две главные причины столь значительного уменьшения их численности, не только здесь, но и по всему континенту. В некоторых местах вымерли целые племена. Несколько лет назад индейцы с трех каноэ, возвращавшихся в Детройт с Ниагарского водопада, заразились оспой от европейцев, с которыми они вели торговлю. Оспа застигла их у восточной оконечности озера Эри, где все они умерли; каноэ вместе с товарами были позже найдены какими-то путешественниками, которые ехали тем же путем; собаки погибших были еще живы. Кроме оспы и спиртных напитков — двух величайших проклятий, доставшихся индейцам от белых, — меж ими и нами существует некая физическая несовместимость, одинаково сильная на всех концах континента. Стоит им смешаться с европейцами или просто оказаться по соседству с ними, как они то и дело становятся жертвами всевозможных неудач и несчастий: они заболевают какими-то лихорадками, коих прежде совершенно не знали, и погружаются в странную праздность и лень. Сие неизменно случалось повсюду, где происходило подобное сближение — в Нейтике, Мэшпи, Саконасете, что близ Фалмута, Нобскусете, а также на Винъярде. Даже сами могавки^{241}, некогда столь многочисленные и знаменитые своею доблестью воины, ныне насчитывают менее 200 человек, и поселения европейцев распространились на территории, которые оставили за собою их предки. За три года до прибытия европейцев на Кейп-Код страшный недуг унес множество жителей прибрежных селений, что значительно облегчило нашим предкам высадку и вторжение на полуостров. В 1763 году более половины нантакетских индейцев погибло от какой-то странной лихорадки, которой не заразился никто из лечивших их европейцев; сия раса, по-видимому, обречена на вымирание под натиском превосходящего гения европейцев. Изо всех древних обычаев в памяти индейцев сохранилось то, что при обмене одних предметов на другие стоимость сорока высушенных на солнце раковин, нанизанных на бечевку, приблизительно соответствует стоимости одной медной монеты. Они не знают употребления и стоимости вампума^{242}, так хорошо известного индейцам на континенте. Сохранившиеся несколько семейств кротки и безобидны; от их былой свирепости не осталось и следа; их рано обратили в христианство миссионеры Новой Англии, Винъярда и других частей провинции Массачусетс, и они и по сей день строго соблюдают законы и правила этой религии, которым их обучают с детства. Оседлый образ жизни способствовал их приобщению к более высокой степени цивилизации, нежели та, какую они могли бы усвоить, оставаясь охотниками. Они превосходные моряки и очень любят море. От квакеров они переняли искусство ловить китов и треску, вследствие чего в команде вельбота всегда имеется пятеро индейцев. Многие перебрались на остров Нантакет с Винъярда, и от того здесь их больше, чем в других местах.

Просто поразительно, какие перемены произошли с ними менее чем за двести лет! Что сталось с многочисленными племенами, некогда населявшими далеко протянувшееся побережье великого залива Массачусетс? Даже с племенами из Намкека (Салем)^{243}, Согуса (Линн), Шомута (Бостон), Патакета, Наусета (Милтон), Матапана (Дорчестер), Уинисимета (Челси), Пойассета, Поканокета (Новый Плимут), Саконасета (Фалмут), Титикута (Чисм), Нобскусета (Ярмут), Хайанниса (Барнстэбл) и со многими другими, населявшими побережье протяженностью свыше 300 миль, не говоря о тех могущественных народах, которые некогда жили между реками Гудзон, Коннектикут, Паскатакуак и Кенебек: о мехикаудрогах, мохиггенах, пекотах, наригансетах, ниантиках, миссачусетсах, вампаноагах, нипнетах, тарратинах и т. д.^{244} — их уж нет, и вся память о них утрачена; бесследно сгинули те тьмы и тьмы, которые прежде населяли нашу страну и заполняли оба берега великого полуострова Кейп-Код; в живых не осталось даже ни единого потомка знаменитого Маскономео (вождь Кейл-Энн), ни одною отпрыска Массасойта, отца Метакомета (Филиппа) и Вансутты (Александра)^{245}, того, кто первым отдал Плимутской компании часть земель. Все они либо полегли в войнах, которые вели против них европейцы, либо, презренные и забытые, постепенно вымирали, собравшись в своих древних селениях; ныне от всех этих племен сохранился один лишь необыкновенный памятник, да и тем они обязаны трудолюбию и религиозному пылу европейцев — я имею в виду Библию, переведенную на язык нейгиков. Многие из них, отступив под натиском превосходящих сил белых, ушли в свои древние поселки, приютившие рассеянные остатки некогда многочисленных племен, и, отдавая европейцам земли, оставили за собой и своими потомками лишь кое-какие прилегающие к оным поселкам участки. Там, забыв свои древние обычаи, они жили в мире, но спустя несколько лет их территории были окружены возделанными угодьями европейцев, вследствие чего они обленились, стали бездеятельными, упрямыми и утратили способность перенимать наши ремесла; на протяжении жизни нескольких поколений индейцы либо совершенно вымерли, либо перебрались на Винъярд и в Нантакет, чтобы объединиться с теми общинами своих соплеменников, которые согласились их принять. Такая судьба постигла многие древние племена, некогда воинственные и независимые; индейцев, коих мы ныне видим на материке или на островах, можно со всей справедливостью почитать единственными остатками оных. Я желал бы, если мне будет позволено, сделать комплимент (быть может, совершенно бесполезный) хотя бы тем, кто жил на великом полуострове Намсет (ныне Кейп-Код) и чьи имена и положение в древности мне хорошо знакомы. Сей полуостров был разделен на две большие области: та, что находилась со стороны залива, была известна под названием Нобскусет, по имени одного из своих городов; столица ее называлась Наусет (ныне Истгэм), и оттого тамошних индейцев называли индейцами наусет, хотя жили они в селениях Памет, Носсет, Пэши, Потомакет, Соктувокет и Нобскусет (Ярмут).

Область на берегу Атлантического океана называлась Мэшпи, и в ней жили племена хайаннис, костовет, вакуа, скутин, саконасет, мэшпи и намсет. Многие из сих индейских поселков позже превратились в цветущие европейские селения, известные ныне под другими именами; европейцы не могли сделать лучший выбор, ибо туземцы превосходно знали землю и к тому же обильно удобрили ее рыбной чешуею; хотя почти весь полуостров, за исключением нескольких плодоносных клочков земли, есть не что иное как огромная песчаная коса, поросшая сосной. Он разделен на семь приходов: Барнстэбл, Ярмут, Харвич, Чэтем, Истгэм, Памет и Намсет, или Провинстаун, на самой оконечности Кейп-Кода. Все они весьма густо заселены, хотя я никак не возьму в толк, чем, кроме моллюсков, устриц и рыбы, питаются тамошние жители; ведь почва их сосняков — самая неблагодарная в мире. Священник Провинстауна получает от правительства Массачусетса жалованье 50 фунтов в год; бедность же местных жителей столь велика, что глава каждой семьи, не имея возможности платить ему деньгами, должен давать ему двести рыб, коими сей простой священник утучняет церковную ниву, которую сам же и возделывает; без столь необыкновенного удобрения на их скудных землях ничего не растет, а 14 бушелей маиса почитается там хорошим урожаем. Пора, однако же, закончить сие отступление, каковое, надеюсь, Вы мне простите. Остров Нантакет есть великая колыбель матросов, лоцманов и рыбаков, промышляющих у берегов и на отмелях; он — часть провинции Массачусетс, и потому на нем ежегодно происходят сессии суда по гражданским делам, приговоры коего подлежат обжалованию в верховный суд Бостона. Я уже выше заметил, что две трети должностных лиц на острове — члены Общества друзей; следовательно, квакеры не только владеют его территорией, но и управляют его жителями; однако ж, хотя судебный механизм принуждения работает исправно, его очень редко приходится пускать в ход. Здесь мало кого подвергают штрафу или иному наказанию; местная тюрьма не внушает страха; никто еще не был лишен жизни по приговору суда с самого основания сего города, а тому уже более ста лет. Суровые трибуналы, публичные казни, унизительные наказания совершенно неизвестны. Я не видел ни губернаторов, ни парадных процессий, ни надутых чиновников, ни особ, разодетых с бесполезным великолепием; здесь нет искусственных гражданских и церковных церемониалов; на площадях не стоят виселицы, на которых болтаются преступники; солдатам не приказывают штыками принуждать сограждан к раболепному повиновению. Но как удается сохранить мир и покой в обществе, состоящем из пяти тысяч человек? Как удается защитить слабых от сильных? Я Вам скажу. Праздность и нищета, причины столь многих преступлений, здесь неизвестны; все стремятся честно извлечь из своего труда законную прибыль; оттого и на суше, и на море каждый час времени заполнен. Тем, кто надеется на разумную выгоду или на дружескую помощь в случае неудачи, нет нужды прибегать к безнравственным средствам. Простота нравов сокращает их потребности; закон, находящийся на почтительном расстоянии, всегда готов заступиться за того, кто нуждается в его защите. Большая часть жителей всегда в море; они бьют китов или ловят на отмелях треску; одни с величайшим старанием возделывают свои маленькие фермы; другие заняты различными ремеслами; некоторые озабочены приобретением всего необходимого для оснастки своих судов и для их починки в случае несчастья или же поисками будущих рынков сбыта. Таков круговорот различных дел, которыми до краев заполнены их дни, если они здоровы, бодры духом и сильны. Порок редко произрастает на голом песке, который не родит ничего без тяжкого труда. Присущие обществу безумства не могут укорениться на почве, столь бесплодной; они обыкновенно впитывают из земли ее избыточные соки, тогда как здесь она способна удовлетворить лишь самые полезные, необходимые и насущные потребности. Сия земля может дать либо здоровье, умеренность и равные возможности для всех, либо ужаснейшую нищету и страдания. Когда б сюда завезли нравы богатых стран, они, подобно эпидемии, разрушили бы все; большинство жителей не смогло бы просуществовать и месяца и вынуждено было бы эмигрировать. Как во всех обществах за исключением туземных, здесь тоже должна существовать разница между отдельными лицами; кто-то должен выделяться среди остальных своим богатством или дарованиями; в сем обществе тоже есть люди разных званий, которые можно назвать высоким, средним и низким; и сия разница всегда будет заметнее среди тех, кто живет морским промыслом, нежели среди земледельцев. Первые больше рискуют и больше ставят на карту; их образ жизни приносит им то прибыли, то убытки, порождающие такое неравенство, коего не могут знать последние, ибо равномерное распределение земли не сулит легкого пути к исключительному богатству. Единственными различиями меж собою земледельцы обязаны собственному трудолюбию и, быть может, особенностям возделываемых земель; отмеченные же мною различия у рыбаков зависят лишь от удачи или неудачи морских предприятий и отнюдь не проистекают из образования; ибо, одинаковое во всех классах, оно просто, полезно и, подобно одежде и домам, лишено всяких прикрас. Сия неизбежная разница в достатке не вызывает, однако, зависти, которая в других обществах порождает преступления. Море, которое их окружает, одинаково открыто для всех и предоставляет всем равные шансы на удачу. Сборщик налогов из Бостона — единственный королевский чиновник, который является на остров: он собирает с жителей необременительную дань, платя которую они отдают долг своим защитникам и попечителям, под сенью чьих крыл они бороздят моря во всех частях света.

ПИСЬМО V

Самый простой способ познакомиться с образом мыслей, правилами поведения и господствующими нравами жителей какой-либо страны — изучить, какое воспитание дают они своим детям, как обращаются с ними дома и чему учат их в местах общественного богослужения. В своем дому дети с самого нежного возраста должны видеть, что родители их степенны, уравновешенны, хотя и не лишены веселости; их приучают к послушанию, которое не основано ни на мгновенных вспышках страстей, ни на легкомысленном удовольствии; их ласково ведут на шелковом поводке, соединяющем в себе мягкость и прочность. В большей части семей на острове царит ценнейшее спокойствие, и дурной пример едва ли может заронить в души детей семена будущих ошибок. Их недостатки исправляют снисходительно, их растят с любовною заботой, их одевают с той благопристойной простотою, от которой, как они видят, никогда не отступают их родители; короче говоря, отнюдь не нравоучения, а сила примера, способная сломить самый крепкий природный инстинкт, приучает их идти по стопам родителей и презирать напыщенность, как нечто греховное. Они приобретают вкус к опрятности, коей отличаются их родители; им внушают необходимость рассудительности и бережливости; и даже самый тон голоса, каким к ним обращаются, обучает их мягкости речи, которая навсегда входит у них в привычку. Рассудительные, трезвые, благонравные родители, любящие свое дело, постоянно занятые каким-либо полезным трудом, чуждые распутству, пьянству и всякой безнравственности, не могут не передать своим детям такие же добродетели и обычаи. Если им оставляют наследство, их учат, как его сберечь и пользоваться им достойно и умеренно; если они не получили и ничего, они знают, что предпринять, и умеют трудиться, как трудились их отцы. Если они потерпят неудачу, на сем острове (как и везде, где главенствует Общество друзей) всегда найдутся средства для помощи, основанной на самых благородных принципах. На молитвенных собраниях им внушают немногочисленные простые заповеди их секты, заповеди в такой же мере наставляющие в трезвости, трудолюбии, справедливости и милосердии, как и те, что провозглашаются в самых пышных церквах и соборах; их обучают первейшим обязанностям христианина — не оскорблять Творца злыми делами; страшиться гнева его и кары; молить его о справедливости и не терять веры в его милосердие. Подобно тому, как всякая секта, вследствие своих особливых способов богослужения и толкования некоторых частей Священного писания неизбежно имеет свои мнения и предрассудки, в какой-то мере определяющие ее положение в обществе, «Друзья» придерживаются своих, хорошо известных принципов: законопослушание, даже вплоть до непротивления; справедливость, доброжелательство ко всем; благорасположение к домашним, трезвость, смирение, опрятность, любовь к порядку, склонность и вкус к коммерции. На острове они замечательны этими добродетелями в той же мере, что и в Филадельфии — их американской колыбели и гордости их общества. В школах они обучаются чтению и каллиграфическому письму до двенадцати лет, после чего их обыкновенно определяют учиться бондарному ремеслу, каковое составляет вторую важнейшую отрасль тамошней промышленности; в четырнадцать лет они уже выходят в море, где в часы досуга товарищи преподают им искусство навигации, упражняться в коем они могут тут же на месте. Они постигают великую и полезную науку управлять судном при различных обстоятельствах, какие всегда могут возникнуть под воздействием моря и ветра, и, без сомнения, в целом свете не найдется более совершенной и полезной школы подобного рода. Им преподают все, что должно знать и уметь гребцу, рулевому и гарпунщику, и таким образом они научаются атаковать, преследовать, догонять, забивать и свежевать левиафанов; усовершенствовавшись в сем промысле после нескольких подобных экспедиций, они вполне могут занять место как за конторкой, так и на палубе.

Первые владельцы острова, вернее, основатели сего города, начали с одного-единственного вельбота, на котором они ходили ловить треску. Поскольку места лова недалеко отстояли от берега, они вскоре смогли расширить свое предприятие, а первые успехи в оном деле натолкнули их на мысль, что подобным же образом можно охотиться и на китов, которые до тех пор безмятежно резвились у самого побережья. После многих неудачных попыток и поползновений им наконец удалось поймать одного кита, потом — другого, и так, шаг за шагом, они продвигались все дальше и дальше; прибыли от одного успешного предприятия они пускали на покупку лучшего снаряжения и кораблей для другого, более сложного; посему общие затраты их были невелики, а прибыть в итоге возрастала. Южное побережье острова по направлению с востока на запад было разделено на четыре равные части между четырьмя артелями, состоящими из шести человек каждая; хотя и отделенные от остальных, они вели дело сообща. Посередине участка артель ставила высокую мачту с перекладинами, а рядом строила временную хижину; пока пятеро спали, шестой, стоя на вышке, внимательно следил, не появятся ли в море фонтаны, какие выпускают киты. Завидев их, часовой слезал с мачты, вельбот спускали на воду, и вся артель отправлялась за добычей. Вам может показаться странным, что такое утлое суденышко, как американский вельбот, с шестью крошечными существами на борту, осмеливается преследовать и атаковать самую большую и сильную рыбу, какую создала Природа, в ее родной стихии. Однако благодаря замечательной ловкости, еще более усовершенствованною долгою практикой, которой эти люди превзошли всех прочих китобоев; благодаря тому, что они знают, как поведет себя кит после первого своего движения, и благодаря множеству других полезных наблюдений им почти всегда удавалось загарпунить сего огромного левиафана и притащить его на берег. Так продолжалось до тех пор, покуда полученная прибыль не дала им возможность приобрести более крупные суда и продолжить охоту на китов, когда они покинули прибрежные воды; те, кто не добился успеха, возвращались к ловле трески, которая была им первой школою и первым источником существования; они начали ловить рыбу даже на отмелях близ Кейп-Бретона и острова Сейбл, а также на всех других рыболовных угодьях, коими изобилует сия часть американского побережья. Мало-помалу китобои перенесли свою охоту к берегам Ньюфаундленда, в залив Святого Лаврентия, в пролив Белл-Айл, у Лабрадора, в Дэвисов пролив и даже на 70° широты, где у берегов острова Кейп-Дезолейшн датчане занимаются рыбным промыслом, несмотря на суровость тамошнего негостеприимного климата. Со временем они стали посещать и западные острова, побывали на 34° широты — в местах, особливо славящихся китами, в Бразилии и у берегов Гвинеи. Поверите ли Вы, что они уже добрались до самых Фолклендских островов, и я слышал, как некоторые из них говорили, что собираются идти в Тихий океан. Их уверенность в своих силах так велика, а знание промысла настолько превосходит знания других народов, что они приобрели монополию в китовой торговле. Какими же робкими были их первые шаги, каким было детство и юность их морского промысла и каковой степени смелости и предприимчивости достигли они в зрелости! По их примеру было образовано несколько промысловых компаний во многих наших столицах, где можно найти все необходимые припасы, снасти и лес. Но трудолюбие жителей Нантакета до сих пор позволяло им побеждать всех своих соперников, вследствие чего они и сейчас держат самый большой во всей Америке рынок китового жира, уса и спермацета. Из сего, однако, не следует, что им всегда сопутствует удача; ведь ноле, на котором всегда урожай, было бы поистине необыкновенным; часто экспедиции не возмещают затрат на снаряжение корабля; но жители Нантакета сносят подобные неудачи как настоящие купцы и снова пытают счастия, ибо они, подобно игрокам, никогда не ставят на карту все свое состояние; правда, игроки надеются лишь на счастливый случай, а купцы — на трудолюбие, разумные рассуждения и некоторую удачу. Я был на острове, когда мистер N. недосчитался одного из своих судов; все сочли его погибшим, однако еще до моего отъезда оно благополучно возвратилось в порт после тринадцати месяцев отсутствия. Оказалось, что на той станции, куда их посылали, охота была безуспешной, и, чтобы не возвращаться с пустыми руками, они отправились к берегам Гвинеи; там им посчастливилось поймать нескольких китов, и они привезли домой более 600 баррелей жира и сверх того еще китовый ус. Добычу часто сбывают в городах на континенте, где ее меняют на те товары, которые требуются, но по большей части отправляют в Англию, где всегда продают за наличные. С этою целью снаряжается более крупное судно; его загружают жиром прямо на месте разделки туши и тотчас отправляют в Лондон. Такой способ сберегает время, груз и затраты, а на вырученные деньги китобои привозят домой то, в чем они нуждаются. Большое число судов используется также для перевозки леса на острова Вест-Индии; в обмен на него островитяне получают различные товары, производимые в тех краях, и затем везут туда, где, по слухам, их можно выгодно продать. Будучи людьми весьма сообразительными, жители Нантакета отлично знают, как обратить в свою пользу преимущества, которые постоянно возникают благодаря сочетанию столь многих отраслей торговли; здесь всеми владеет дух коммерции, которая состоит в искусстве взаимного удовлетворения потребностей. Как и все американцы вообще, они в большой степени наделены природной сметливостью, энергией и здравым смыслом, и сии свойства побуждают их браться за множество других второстепенных предприятий, перечисление коих было бы слишком скучным; им отлично известен самый дешевый способ получения леса с рек Кенебек, Пенобскот и Ор, смолы и дегтя из Северной Каролины, муки и галет из Филадельфии, свинины и говядины из Коннектикута. Они знают, как обменять свою треску и вест-индские товары на те предметы, которые они постоянно либо привозят на свой остров, либо отправляют туда, где на них имеется спрос. Посредством всех этих коммерческих сделок они значительно удешевили снаряжение своих китобойных судов и тем чрезвычайно усовершенствовали рыбный промысел. Всеми этими преимуществами они обязаны не только своему национальному гению, но и скудости своей земли; и в доказательство моей правоты посмотрите на Винъярд (соседний с Нантакетом остров), где живут люди столь же мудрые и расторопные, как они. Земля там большею частью чрезвычайно плодородна, и оттого мореплавателей у них меньше, хотя местоположение их острова столь же благоприятствует рыбному промыслу. Раз уж я, возвращаясь в Фалмут, на материк, посетил Винъярд, позвольте дать Вам возможно более короткое, но верное его описание; ведь я не настолько связан главною целью сего путешествия, дабы желать ограничиться одним лишь уголком — Нантакетом.

ПИСЬМО VI

Этот остров имеет 20 миль в длину и от 7 до 8 миль в ширину. Он находится в 9 милях от континента и вместе с островами Элизабет образует одно из графств Массачусетской колонии, известное под название Даксборо. Острова Элизабет, числом шесть, лежат в 9 милях от Винъярда и славятся превосходными молочными фермами. Эдгартаун и Фалмут, находящийся на континенте в 9 милях от последнего, связаны хорошим паромом. Мартас-Винъярд разделен на три прихода — Эдгар, Чилмарк и Тисбери; его население 4000 человек, из коих 300 — индейцы. Эдгар — лучший морской порт и главный город своего прихода: вследствие того, что почвы в его окрестностях легкие и песчаные, многие его жители следуют примеру жителей острова Нантакет. Город Чилмарк не имеет хорошей гавани, но его земля превосходна и не уступает самым плодородным землям на континенте; гам имеются отличные пастбища, речки, удобные для устройства мельниц, камни для изгородей и т. д. Город Тисбери славится великолепным лесом и имеет гавань, достаточно глубокую для линейных кораблей. На острове насчитывается 20 тысяч овец, 2 тысячи голов отличного рогатого скота, много лошадей и коз; там водятся олени и множество морской птицы. Остров с самого начала и по сей день — главная духовная семинария для индейцев; они живут в той его части, которая называется Чаппакуиддик, и были очень рано обращены в христианство почтенным семейством Мэхью^{246}, первыми владельцами острова. Первый поселенец, носивший это имя, завещал своей любимой дочери часть острова, поросшую диким виноградом, поэтому сия местность получила название Мартас-Винъярд (Виноградник Марты), которое потом распространилось на весь остров. Потомки старинных аборигенов и до сего дня живут на землях, которые их предки отвели себе и которые благоговейно охраняются от всяких посягательств. Жители Новой Англии отличаются честностью, с коей они соблюдают условия старинных договоров, которые во многих других провинциях, к стыду их правительств, часто нарушаются. Тамошние индейцы по своему приличному поведению, трудолюбию и опрятности кажутся настоящими европейцами и ни в чем не уступают многим белым жителям острова. Подобно сим последним, они трезвы, старательны и религиозны, что составляет главные характеристические свойства обитателей четырех провинций Новой Англии. Подобно молодым жителям Винъярда, они часто уезжают на остров Нантакет и нанимаются там в китобойцы или рыбаки и своею ловкостью и знанием всех морских промыслов нисколько не уступают белым. Последние подразделяются на два класса: одни владеют землей и с похвальною старательностью и искусством ее обрабатывают; другие, не имеющие земли, отправляются в море, которое составляет главный источник существования обитателей этой части света. Поэтому остров, подобно Нантакету, стал великим рассадником лоцманов и матросов для многочисленных каботажных судов, коими изобилует сия обширная часть Америки. Куда бы Вы ни отправились, везде от Новой Шотландии до Миссисипи Вы встретите уроженцев этих двух островов, занятых морским промыслом. Тамошний климат столь благоприятен для роста населения, что каждый житель с ранней юности хочет жениться; и сие благо столь доступно, что многим приходится впоследствии покидать родную землю и отправляться в другие страны в поисках средств к существованию. Все местные жители, как и повсюду в Массачусетской колонии, — пресвитериане, и здесь я желал бы с благодарностью вспомнить гостеприимство, оказанное мне Б. Нортоном, эсквайром, губернатором острова, а также доктором Мэхью, потомком первого владельца острова. Здесь можно найти лоцманов, досконально изучивших как большой залив, так и бухты Нантакета и все окрестные порты. В штормовую погоду они выходят в море в поисках судов и, с необыкновенной ловкостью взойдя к ним на борт, почти всегда безопасно проводят их в ту гавань, куда они направлялись. Гэй-Хед, западная оконечность острова, богата охрой различных оттенков, которой жители красят свои дома.

Суда, наиболее подходящие для ловли китов, — это бриги водоизмещением около 150 тонн, особливо в тех случаях, когда они должны ходить в дальнее плаванье; па них всегда нанимают 13 человек, чтобы укомплектовать два китобойных вельбота, команды которых непременно должны состоять из 6 матросов, из коих четверо гребцы, пятый стоит на носу с гарпуном, а шестой служит рулевым. Вельботов обязательно должно быть два: в случае, если один, нападая на кита, пойдет ко дну, второй, который никогда не охотится одновременно с первым, должен быть готов спасти его команду. Пятеро из тринадцати матросов всегда индейцы; тринадцатый член команды остается на корабле, чтобы управлять им во время охоты. Жалованья морякам не платят; каждый получает определенную долю прибыли хозяина; оттого все они равно озабочены успехом предприятия, все одинаково расторопны и осмотрительны. Китоловов старше 40 лет не бывает; считается, что человек, достигший этого возраста, уже не обладает ловкостью и отвагой, коих требует столь рискованный промысел. И в самом деле, если Вы примете во внимание огромную разницу между предметом охоты и охотниками, если подумаете о ничтожных размерах и легкости их хрупкого суденышка, если вспомните коварство стихии, где разыгрывается сия драма, внезапные и непредвиденные изменения ветра и т. п., Вы охотно согласитесь, что преуспеть в сем рискованном предприятии можно лишь ценою величайшего напряжения всех физических и умственных сил.

Как только судно достигает места, где водятся киты, на топ мачты отправляют человека; завидев кита, он кричит: «Awaite pawana!» — «Вот кит!». Все молча ждут, когда он повторит: «Pawana» — «Кит», после чего меньше чем за шесть минут на воду спускают оба вельбота со всеми снастями и орудиями, необходимыми для атаки, и лодки с поразительной скоростью начинают двигаться к киту. Поскольку в сей новой войне индейцы с давних пор сражаются рядом с белыми, Вы легко поймете, отчего китоловы хорошо знают туземное наречие. Прежде команды китобойных судов часто состояли только из индейцев и хозяина; вспомните также, что жители Нантакета понимают язык нейтиков и что на борту судна всегда имеется пятеро индейцев. Приблизиться к киту можно разными способами, в зависимости от его породы, которую поэтому важно определить заранее. Когда вельботы подходят к киту на небольшое расстояние, один из них останавливается невдалеке в качестве свидетеля приближающейся схватки; на нос второго вельбота поднимается гарпунщик, от коего главным образом и зависит успех всего предприятия. На нем куртка, застегнутая на все пуговицы; голова его плотно обвязана платком; в руках он держит свое смертоносное оружие, изготовленное из наилучшей стали, на котором иногда бывает выгравировано либо название их города, либо название судна; к древку гарпуна крепко привязан конец прочного каната, свернутого ровными кольцами в середине вельбота и прикрепленного другим концом к днищу. Закончив приготовления, гребцы в полном молчании работают веслами, предоставляя все дальнейшие действия гарпунщику и рулевому и точно следуя их указаниям. Когда гарпунщик сочтет, что подошел к киту достаточно близко, то есть на расстояние около 15 футов, он приказывает гребцам остановиться; быть может, им встретилась самка, все внимание коей занято безопасностью детеныша, что является весьма благоприятным обстоятельством; быть может, кит принадлежит к опасной породе, и тогда безопаснее ретироваться, хотя рвение редко позволяет им это сделать; быть может, кит уснул, и в сем случае гарпунщик поднимает гарпун высоко над головой, стараясь в эту решающую минуту собрать все свои силы. Он бросает гарпун; гарпун попал в цель; по первому движению кита команда судит об его характере, а также о своем будущем успехе. Бывает, что кит в ярости бросается на лодку и разбивает ее одним ударом хвоста; хрупкое суденышко мгновенно исчезает под водой, и страшная стихия поглощает нападающих. Если бы кит обладал зубами и прожорливостью акулы, они никогда не вернулись бы домой и не смогли бы позабавить жен любопытными рассказами о своих приключениях. Порою кит ныряет и исчезает из виду, и тогда горе тому, кто попытается его удержать. Иногда он несется под водой, словно гарпун не причинил ему вреда, и с такой скоростью тянет за собою канат, что борт лодки воспламеняется от трения. Если же кит поднимается на поверхность, не успев размотать весь канат, это значит, что он обречен на скорую гибель. Потеряв много крови, он слабеет и уже не способен надолго уйти под воду; скорость вельбота при сем почти не увеличивается. Вскоре кит всплывает вновь и, устав наконец сотрясать воду, окрашенную его кровью, издыхает. Туша его остается на поверхности. Бывает, однако, что рана не опасна, хотя гарпун глубоко вонзился в туловище, и тогда кит отчаянно рвется прочь, то ныряя, то поднимаясь на поверхность. Вскоре он натягивает канат и с невероятною силой тащит за собою лодку; сия неожиданная помеха порой вынуждает кита замедлить ход, но иногда лишь пуще его разъяряет и заставляет мчаться еще быстрее. Заметив, что ныряющий кит сильно затягивает вглубь пос лодки, что лодка погружается и наполняется водой, гарпунщик подносит топор почти к самому канату, медлит, все еще надеясь, что кит успокоится, но решительная минута приближается, опасность растет; порою люди, занятые более мыслью о прибыли, нежели о сохранении собственной жизни, идут на большой риск, и остается лишь удивляться, как велика их дерзкая отвага в сей ужасающий миг! Но все надежды напрасны; нужно спасать свою жизнь; канат разрублен; вельбот снова поднимается на поверхность. Если, освободившись таким образом, кит появится вновь, его атакуют и ранят вторично. Когда он издыхает, тушу привязывают к борту и тянут за судном.

Далее необходимо топорами и ножами отрубить все части туловища, из коих добывается жир; котлы кипят; жир по мере готовности разливают в бочки; однако это происходит медленнее, чем рубка, и потому трюм судна наполняют кусками мяса, чтобы в случае шторма не пришлось бросить добычу. Достойно удивления, сколько жира дают некоторые киты и какова прибыль тех, кому посчастливилось их изловить. Кит из реки Святого Лаврентия, единственная порода, хорошо мне знакомая, достигает 75 футов в длину, 16 в обхвате, хвост у него шириной 20 футов, китовый ус длиной в 12 футов; весит он обыкновенно 3 тысячи фунтов и дает 180 баррелей жира, а однажды я видел, как из одного только китового языка было получено 16 баррелей. После победы над сим левиафаном следует опасаться двух врагов, не считая ветра; первый из них — акула; эта свирепая прожорливая рыба, которую природа снабдила столь страшным смертоносным оружием, часто подходит к китоловам и, несмотря на все их старания, захватывает часть добычи, особливо по ночам. Акулы весьма зловредны, но второй враг много страшнее и опаснее; это киты-убийцы, длиною около 30 футов; иногда их называют молотильщиками; они так ловки и свирепы, что часто нападают на самых крупных кашалотов и нередко отбирают добычу у рыбаков, а никаких средств защиты от столь мощного противника не существует. Когда все бочки заполнены — ибо китобойцы все делают в море — или когда их ограниченное время истекло, а запасы провизии почти иссякли, они возвращаются домой со своим драгоценным грузом, если только им не удается отправить его на борт какого-либо судна, ведущего торговлю с Европой. Таковы вкратце все отрасли деятельности этих отважных мореплавателей и способ, при помощи коего они уходят на столь большое расстояние от родного острова на ловлю сей огромной добычи.

Вот названия и главные характеристические свойства различных пород китов, известных этим людям:

Кит из реки Святого Лаврентия, описанный выше. Кит диско, или гренландский.

Настоящий кит, или семифутовый ус, водится у наших берегов, длина около 60 футов.

Кашалоты, встречаются по всему миру, бывают всевозможных размеров; самые крупные достигают 60 футов в длину и дают около 100 баррелей жира.

Горбачи, водятся у берегов Ньюфаундленда, длина от 40 до 70 футов.

Полосатик, американский кит; его никогда не убивают по причине быстроты движений.

Синий кит, водится в реке Святого Лаврентия, длина 90 футов, убивают его редко по причине чрезвычайной подвижности.

Серый дельфин, 30 футов длиной, его никогда не убивают по той же причине.

Кит-убийца, или молотильщик, длина около 30 футов; часто убивает других китов, с которыми вечно находится в состоянии войны.

Гринда, длиною 20 футов; дает от 8 до 10 баррелей. Морская свинья, весит около 160 фунтов.

В 1769 году жители острова снарядили 125 китобойных судов, из коих 50, возвратившиеся первыми, привезли 11 тысяч баррелей жира. В 1770 году было снаряжено 135 судов для рыболовного промысла с командой из 13 человек каждое; 4 корабля, совершающих рейсы в Вест-Индию, — по 12 человек; 25 судов с лесом — по 14 человека; 18 каботажных судов — по 5 человек; 15 торговых судов, совершающих рейсы в Лондон, — по 11 человек. Всё вместе составляет 197 судов с командами в 2158 человек. Обратите внимание на успехи островитян, если вместо нескольких китобойцев они теперь владеют таким флотом!

По нравственным правилам, предрассудкам и обычаям люди, которые проводят две трети жизни в море, должны, естественно, отличаться от своих соседей, живущих земледелием. Длительное воздержание моряков, соленый воздух, коим они дышат, постоянные опасности, смелость, необходимая для их преодоления, даже влияние ветров, которое они испытывают, — все это, как легко вообразить, должно по возвращении на берег вызвать у них сильную тягу к спиртному и к тем удовольствиям, коих они так долго были лишены и с коими вскоре им придется снова распроститься. На берегу даже последний бедняк способен удовлетворить многие желания, но в море это совершенно невозможно. Однако, несмотря на мощное действие подобных обстоятельств, я по возвращении здешних флотов не замечаю никаких излишеств, никаких шумных возлияний, тогда как в наших городах на континенте беспечный моряк предается самым низменным удовольствиям и, напрасно полагая, что неделя разгула вознаградит его за долгие месяцы воздержания, безрассудно растрачивает за несколько дней пьянства плоды полугодового труда. Здесь, напротив, всюду царит мир и порядок, очевидно, по причине того, что все моряки на острове женаты, ибо они вступают в брак очень молодыми, и радость возвращения к семье вытесняет все прочие желания. Они уходят в море совсем по иным причинам, нежели большая часть других моряков; в объятия сей стихии их толкает не лень и не пьянство, а твердый план, вполне обоснованная надежда заработать себе на жизнь; они очень рано приобщаются к сему ремеслу, ибо почва на острове скудная, и если б им пришлось остаться дома, то чем бы они могли заняться? Оттого море и становится для них как бы родовым наследием; они отправляются ловить китов с таким же удовольствием и спокойным безразличием, с таким же нетерпеливым ожиданием успеха, с какими сухопутный житель приступает к расчистке болота. Первые вкладывают свое время и свой труд в добычу жира с поверхности моря; вторые — в добычу сена с земель, где прежде не было ничего, кроме кочек, поросших болотной травой. Среди тех, кто не ходит в море, я наблюдал такое же спокойствие, что и у жителей континента; на их лицах не видно уныния, а их сдержанность и благовоспитанность столь для них естественны, что мне показалось, будто я нахожусь в Филадельфии. Когда я высадился на берег, меня сердечно приняли те, к кому я имел рекомендательные письма; такое же искреннее гостеприимство мне оказывали другие, с кем мне довелось познакомиться позже, и могу сказать Вам, что редкий путешественник, прожив здесь хотя бы месяц, не сведет знакомство с главами наиболее почтенных семейств. Куда бы я ни пошел, везде я находил простоту речи и манер; они были даже более старомодны и чопорны, чем я ожидал, и вскоре я понял, что сие проистекает из их обособленного положения, препятствующего сношениям с другими. Поэтому легко понять, как они сохранили все особенности, коими прежде отличалась сия секта. Ни один пчелиный улей никогда еще не вкладывал в добычу воска, цветочной пыльцы и меда столько стараний, сколько члены сего общества; каждый житель города занимается своим делом с большим усердием, но без той рабской покорности, какая, говорят, господствует в Европе. Мастеровой, по-видимому, происходит из столь же почтенной семьи, так же хорошо одевается и питается, пользуется таким же уважением, как те, кто нанял его на службу; некогда они состояли в близком родстве; разная степень преуспеяния составляет причину различных оттенков, существующих в их общине. Однако сие случайное различие до сих пор не вызывало ни надменности и гордости с одной стороны, ни раболепства и униженности с другой. Все их дома опрятны, удобны и уютны; в некоторых помещается по две семьи: когда мужья уходят в море, женам не требуется столь просторное жилье. В домах много прочной мебели, ценной скорее своим удобством, нежели украшениями. Куда бы я ни пошел, везде меня встречали радушно и доброжелательно, и уже после второго визита я чувствовал себя так свободно, словно был старинным знакомым семейства. У жителей Мартас-Винъярда такое изобилие всего, как если бы их остров расположен среди богатейших земель Виргинии, и я с трудом убедил себя, что покинул близлежащий континент, где все в избытке, и нахожусь на бесплодной песчаной отмели, удобренной одним лишь китовым жиром. Здешние сельские постройки весьма незначительны и служат лишь пользе, а лучшие из них находятся далеко от города, и потому я несколько дней развлекался беседой с наиболее понятливыми горожанами обоих полов и знакомился с различными отраслями их промышленности, с различными предметами торговли и с тою природною мудростью, которая, несмотря на недостаток всех необходимых материалов, продуктов и т. п., тем не менее позволяет им преуспевать, жить в достатке и даже иногда составить себе порядочное состояние. Все вместе взятое являет загадку, разгадать которую можно, только приехав на место и наблюдая национальный гений, привезенный первыми поселенцами, а также бесконечное терпение и настойчивость островитян. Все они от высших до низших отличаются необыкновенной остротою суждений, хотя и не получили никакого академического образования; все наделены немалою долей здравого смысла, который усовершенствовался благодаря опыту их отцов, а сие есть наш самый надежный и лучший проводник по жизненному пути, ибо он всего более приближается к безошибочности инстинкта. Блестящие таланты и университетские пауки были бы здесь совершенно бесполезны и даже опасны, они извратили бы безыскусные суждения островитян, совлекли бы их с полезного пути, так хорошо приспособленного к обстоятельствам, сделали бы их более склонными к рискованным предприятиям, более самонадеянными, гораздо менее осторожными и от того менее удачливыми. Приятно слышать их рассказы о том, как их отцы или они сами добивались успеха, встречаясь с различными благоприятными и неблагоприятными превратностями судьбы. Часто, сидя возле очага, я как бы сопровождал их по всему их жизненному пути, от первых шагов и первых сделок, и вместе с ними из хозяина одного-единственного китобойного судна превращался во владельца десятка больших кораблей! Сие, однако, не означает, что всякий, кто начал с одного китобойца, достиг столь большого успеха; нет, здесь существуют те же случайности, то же сочетание добра и зла, которое сопутствует людским делам во всех остальных частях света: великое процветание не достается в удел каждому, одни живут лучше, другие хуже, но если не все достигают богатства, все достигают достатка. В конце концов, разве не лучше владеть одним-единственным вельботом или несколькими пастбищами для овец, жить независимо и свободно под властью мягчайшего на свете правительства, в здоровом климате, в стране милосердия и доброжелательства, чем быть, как столь многие в Европе, обездоленным бедняком, не владеющим ничем, кроме собственного трудолюбия, брошенным на волю бурных волн, зарабатывающим жалкие гроши самым низменным трудом или томящимся в оковах самой мелочной зависимости безо всякой надежды на избавление?

Большая часть работников, занятых в рыболовном промысле, многие ремесленники, как-то: бондари, кузнецы, конопатчики, плотники и т. д., не принадлежащие к Обществу друзей, — пресвитериане, некогда приехавшие сюда с материка. Те, кто ныне обладают значительными состояниями, — члены Общества, но все они начинали простыми китобоями: здесь даже считается почетным и необходимым, чтобы сын самого богатого человека послужил в подмастерьях на том же смелом и рискованном промысле, который обогатил его отца; они по многу раз ходят в плаванье, и эти юношеские экспедиции всегда укрепляют их здоровье и помогают им составить понятие о будущих средствах к существованию.

ПИСЬМО VII

Как я уже заметил выше, каждый мужчина женится, как только пожелает, обыкновенно в ранней молодости; при этом никто не требует и не ждет никакого приданого; у нас нет брачных договоров, которые хитроумные юристы сочиняют с целью озадачивать и заставлять обращаться в суд наследников или удовлетворять тщеславие супругов. За своими дочерьми мы не даем ничего; их воспитание, здоровье и принятый обычаем убор — это все, чем могут снабдить их отцы многодетных семей. Богатство жены состоит главным образом в ее будущей бережливости, скромности и умении вести домашнее хозяйство, тогда как богатство мужа основано на его способности трудиться, здоровье и искусстве в каком-либо деле или ремесле. Их совместные усилия по прошествии нескольких лет почти всегда приводят к успеху и доставляют им средства, необходимые, чтобы вырастить и воспитать новое поколение, зачатое на их брачном ложе. Дети, рожденные на берегу моря, внимают шуму волн с тех самых пор, как они обретают слух; это первые звуки, с которыми они знакомятся, а купанье и морской воде с ранних лет прививает им смелость, присутствие духа и ловкость, которые впоследствии делают их столь искусными моряками. Они часто слушают воспоминания отцов о былых приключениях, о схватках с китами, и сии рассказы зароняют в их юные души любопытство и вкус к такой же жизни. Нередко пересекая залив, отделяющий остров от материка, они даже во время сих коротких плаваний приготовляются к более трудным и опасным походам, и оттого славятся по всему континенту знанием морского дела. Местных уроженцев легко узнать по походке из сотни — столь замечательна гибкость их членов и особенная подвижность, к спорые они сохраняют до глубокой старости. Говорят, будто сии свойства объясняются действием китового жира, коим они бывают обмазаны с головы до ног, когда обрабатывают его, чтобы сделать пригодным для продажи на европейских рынках или выделки свечей.

Но Вы, наверное, пожелаете спросить, какова судьба того избытка населения, который неизбежно происходит от столь великой трезвости, здорового климата и ранних браков? Вы можете справедливо заключить, что на их родном острове и в городе хватает места лишь ограниченному числу людей. Эмиграция для жителей приморских краев равно естественна и легка, что и составляет причину их всегдашней многочисленности, как бы странно сие ни показалось. Постоянно занимаясь морским промыслом, они каждый раз отправляются в различные части нашего континента; по мере увеличения нашего богатства внутри страны расширяется наша внешняя торговля, что, естественно, требует большего числа судов и людей: порою они снимаются с места как пчелы, правильными сплоченными роями. Многие «Друзья» (под сим словом я разумею тех, кого называют квакерами), склонные к созерцательности, ежегодно навещают религиозные конгрегации, которые сие общество насадило по всему континенту, и тем самым поддерживают между ними нечто вроде переписки. Обыкновенно это отменные проповедники, доброжелательные блюстители нравов, которые бичуют порок везде, где усматривают его преобладание, и следят за тем, чтобы не нарушались старинные обычаи и ритуалы общества. Повсюду они несут с собою наставления и полезные советы; путешествуя таким образом, они неизменно делают чрезвычайно необходимые наблюдения касательно до местоположения различных местностей, тамошней почвы, производимых там товаров, расстояния от судоходных рек, цен на землю и т. д. В 1766 году многие жители Нантакета, получив подобные сведения, купили в графстве Орандж, Северная Каролина, обширные земли, расположенные у нескольких истоков Дип-Ривер, западного притока Кейп-Фир или Норт-Уэст-Ривер. Сия область находилась лишь в сорока милях от побережья, куда можно было ехать морем, и отличалась плодородием почвы и другими преимуществами, вследствие чего они без сожаления покинули остров, на котором для них не было больше места. Там они основали красивейшее селение, известное под названием Нью-Гарден, по соседству с достославными селениями «моравских братьев» в Бетабара, Бетамия и Салеме на Ядкин-Ривер. На свете нет уголка красивее; оно расположено среди невысоких холмов, отлогих склонов, прекрасных равнин, по которым текут ручьи, проходящие через поселок. Я никогда не видел земли, которая так быстро вознаграждает людей за их труды и издержки; таковы, за немногими исключениями, те земли, что примыкают к многочисленным устьям всех больших рек, впадающих в Чисапикский залив или протекающих по провинциям Северная и Южная Каролина, Джорджия и т. д. Быть может, это самая прелестная, самая очаровательная местность на всем континенте, ибо она, предоставляя удобные пути сообщения с портовыми городами в определенное время года, совершенно свободна от губительных испарений, что часто поднимаются с низин, примыкающих к Атлантическому океану. Сии земли так же плодоносны, как земли по ту сторону Аллеганских гор. Нью-Гарден находится на расстоянии 200–300 миль от реки Кейп-Фир, а от нее до Нантакета не менее 450 миль, из чего Вы можете заключить, что жители поселка поддерживают связь со своей маленькой столицей главным образом через странствующих «братьев». Другие поселились на славной реке Кенебек, в той части провинции Массачусетс, которая известна под названием Сагадахок. Здесь они облегчили себе труды по расчистке самых густых лесов в Америке с помощью различных отраслей торговли, которым способствует прекрасная река и близость моря. Вместо того чтобы без остатка использовать весь лес, как это приходится делать нам, они превращают его в полезные предметы вывоза, как-то: клепку, доски, мачты, обода, столбы и т. д. С этой целью они поддерживают переписку со своим родным островом, и я знаю многих видных жителей Шерборна, которые, будучи купцами и проживая на острове Нантакет, владеют, однако, ценными фермами на сей реке, откуда получают большую часть средств к существованию: мясо, зерно, дрова и т. д. Право на сии земли принадлежит старинной Плимутской компании, под управлением которой была основана провинция Массачусетс; ныне она находится в Бостоне и до сих пор жалует все свободные земли в пределах своих границ.

Хотя сия часть провинции столь плодородна и расположена столь счастливо, она странным образом остается и забвении и небрежении; как это ни удивительно, но великолепные земли по берегам реки до самого Пенобскота пока не привлекли сюда большого числа жителей и поселения здесь все еще пребывают в младенческом состоянии. Правда, для расчистки земли под пахотные угодья требуются огромные усилия, но необыкновенные качества сей почвы щедро вознаграждают трудолюбивого земледельца; я не знаю в наших краях почвы тучнее и плодороднее. Я имею в виду не преходящее плодородие, которое испаряется под действием солнца и исчезает по прошествии нескольких лет; здесь, напротив, даже на самых высоких местах земля покрыта толстым слоем влажного болотного перегноя, который неизменно дает богатый урожай великолепнейших трав и зерна.

Если Нью-Гарден превосходит сие селение мягкостью климата, тучностию почвы и большим разнообразием плодов при меньших усилиях, он не взращивает мужей столь же закаленных и способных преодолевать опасности и невзгоды. Все в нем скорее способствует праздности и изнеженности, ибо слишком уж изобильны здешние нивы и слишком уж легко их возделывать. Когда б я мог начать свою жизнь сначала, то, несмотря на все очарование Нью-Гардена, я предпочел бы ему земли на берегах Кенебека; судоходность реки на протяжении свыше 200 миль, обилие рыбы, неизменно здоровый климат, приятная суровость зимы, всегда укутывающей землю толстым снежным покровом, столь же приятная необходимость трудиться — все эти причины намного перевесили бы более благоприятные обстоятельства в Каролине, где люди пожинают слишком много, трудятся слишком мало и слишком спешат насладиться благами жизни. Я знаю, что многие с презрением отвергнут мое мнение и сочтут меня дурным судьею; пусть они поселятся на берегах Огайо у Мононгахела или Редстон-Крика; пусть обоснуются на протяженных берегах сей замечательной реки; я столь же радостно раскину свой шатер на более суровых берегах Кенебека, ибо сии края всегда останутся страной здоровья, труда и энергической деятельности, что составляет характеристические черты общества, которые я ценю превыше роскоши и праздных наслаждений.

Итак, хотя Нантакет, сей плодородный улей, беспрестанно выпускает рои пчел, столь же трудолюбивых, сколь сами островитяне, он всегда полон, и в нем нет бесполезных трутней; он неизменно являет зрелище трудов и новых планов; чем больше богатеет человек, тем больше расширяется поле его деятельности; тот, кто приближается к концу своего жизненного пути, трудится столь же упорно, как тот, кто только на него вступил; никто не стоит на месте. Но разве не достойно удивления, что, накопив богатство, никто из них не хочет оставить свой бесплодный остров ради более приятной и беззаботной жизни на материке? Разве не достойно удивления, что, проведя восход и зенит своих дней средь бурных волн и утомившись долгими трудами, они не хотят насладиться закатом в более обширном обществе, в каком-либо уголке terra firma[100], где суровость зимы уравновешивается приятным разнообразием картин, каких не найти здесь? Однако та же магическая сила привычки, что заставляет лапландца, сибиряка и готтентота предпочитать свой климат, свои занятия и свою землю обстоятельствам более благоприятным, приводит сих добрых людей к мысли, что нет такого места в целом свете, которое отвечало бы их склонностям более, чем Нантакет. Здесь завязались все их связи, что станут они делать вдали от них? Жить в роскоши, скажете Вы, заводить новых друзей и знакомых благодаря богатству своего стола, показной щедрости и притворному гостеприимству. Подобные идеи никогда не появлялись у них в голове, они содрогнулись бы от ужаса при мысли о желаниях и планах, столь чуждых простоте, которая являет общепринятую основу их жизни как в достатке, так и в бедности. Им ненавистна самая мысль о том, чтобы в суетной роскоши тратить попусту плоды благотворных трудов; занятые устройством своих сыновей и множеством других полезных дел, чуждые монархическим почестям, они не стремятся приобрести огромные состояния, чтобы купить на них громкие титулы и сомнительные имена!

Однако ж на острове Нантакет не так много богатых людей, как можно было бы подумать, приняв во внимание их большие успехи, трудолюбие и знания. Многие умирают в бедности, хотя едва ли могут упрекнуть Фортуну; другие не оставляют после себя такого богатства, какое естественно обещал круг их деятельности и процветание. Причиною сего мне представляются особенные расходы на пропитание; ибо их остров не снабжает город ничем (за исключением немногих семей), и оттого каждый должен привозить все необходимое с материка. Даже сено для лошадей и все остальные товары, необходимые для семьи, хотя и дешевые в краю такого изобилия, как Массачусетс, обходятся дорого из-за стоимости их перевозки. Огромное число мелких судов с материка и с Винъярда постоянно приходит сюда как на рынок. Особенно хорошо обеспечен всем Шерборн, но именно сии постоянные поставки требуют очень много денег. Добыв жир и китовый ус, жители Нантакета прежде всего выменивают их на мясо, хлеб и все остальное, в чем они нуждаются; несмотря на всю их бережливость, потребности большой семьи велики и многочисленны; и расходы так часто повторяются, что постоянно поглощают значительную долю прибыли. Если же вследствие какого-либо происшествия прибыль перестает поступать, должен страдать основной капитал, и часто большая часть их собственности плавает по морям.

Жители Шерборна принадлежат лишь к двум церквам. Каждое воскресенье они собираются в молитвенном доме, столь же простом, как и их жилища; и на всем острове имеется один-единственный священник. Что на но сказал бы какой-нибудь богобоязненный португалец? Как, всего-навсего один священник наставляет целый остров и заботится о совести своей паствы! Однако ж дело обстоит именно так, ибо у нас каждый знает, как поступать по совести, и сам печется о своей душе. Сей одинокий священнослужитель — пресвитерианский пастор, который возглавляет очень большую и почтенную общину; вторая состоит из квакеров, которые, как Вам известно, не признают рукоположения и считают, что никому не дано исключительного права читать проповеди, преподавать катехизис и получать за это жалованье. У них толковать Евангелие может всякий, кто почитает себя к тому призванным, а коль скоро они не соблюдают ни причастия, ни крещения, ни каких-либо иных внешних форм, священники им ни к чему. Большая часть островитян постоянно находится в море и часто имеет весьма неотложную надобность взывать к Творцу Природы среди штормов, которые подстерегают их на пути. Обе общины живут в полном мире и согласии; старые времена религиозных раздоров, когда люди почитали за добродетель не только проклинать иноверцев, что было бы еще не страшно, но преследовать и убивать их во славу того Существа, которое требует от нас всего лишь возлюбить ближнего своего, теперь миновали (и, надеюсь, никогда не вернутся!). Каждый ходит молиться туда, где ему больше нравится, и не считает, что сосед его поступает дурно, если не следует его примеру; тот, кто чрезвычайно занят своими мирскими делами, менее нетерпим к делам духовным, и, к счастью, Вы не найдете на острове Нантакет ни праздных трутней, ни исступленных ревнителей веры, ни напыщенных болтунов, ни унылых демагогов. Будь то в моей власти, я отправил бы к китобойцам самого злобного ханжу, какого только можно отыскать в К, и не прошло бы трех или четырех лет, как он превратился бы в более сговорчивого человека и, следовательно, в лучшего христианина.

Как ни странно, на острове имеется всего два врача, ибо какая польза может произойти от медицины в примитивном обществе, где так мало злоупотребляют спиртным? Кому нужны лекарства там, где так редки лихорадки и желудки, отягощенные несварением? Трезвость, невозмутимость страстей, умеренность и постоянные труды на свежем воздухе поддерживают и сохраняют здоровье островитян, и они передают его своим детям, зачатым в неоскверненных объятиях целомудренной юной любви и наследующим от родителей самое крепкое телосложение, какое только может даровать природа. Однако ни одна обитаемая часть земного шара не свободна от каких-либо недугов, проистекающих из климата или образа жизни, и оттого местные жители тоже иногда болеют лихорадкой или чахоткой. Со времени основания города в нем никогда не случалось эпидемий, порой вызывающих такое опустошение в других странах; многие жители хорошо знакомы с индейскими средствами лечения простых болезней и успешно их употребляют. Вы едва ли найдете где-либо общину, состоящую из такого же числа совершенно здоровых людей и бодрых стариков, о чьем преклонном возрасте свидетельствуют не морщины на лицах, а зрелая мудрость; и сне, без сомнения, есть одно из главнейших преимуществ острова, которое с лихвой возмещает жителям недостаток более плодородных почв, подобных почвам юга, на которых болезни желудка и печени произрастают рядом с сахарным тростником и божественным ананасом. Местоположение острова, чистый воздух, морской промысел, добродетель и умеренность — вот источник здоровья и силы его жителей. Я льщу себя надеждою, что бесплодие почвы оградит их от опасности захвата или бессмысленного истребления. Когда бы их изгнали отсюда, единственным приобретением завоевателей было бы несколько акров огороженной и возделанной земли, несколько домов и кое-какая движимость. Гений и трудолюбие жителей остались бы при них, а ведь только они составляют все богатство их острова. Он лишился бы своей нынешней славы и через несколько лет вернулся бы в первобытное состояние бесплодия и нищеты; жителям, быть может, позволили бы отправиться на их собственных кораблях на какую-либо другую землю или на другой остров, который они вскоре превратили бы в богатый край, пользуясь теми же способами, какими прежде обогатили Нантакет.

Один-единственный адвокат несколько лет тому изыскал средства, чтобы жить здесь, но его достаток проистекает скорее от женитьбы на одной из богатейших наследниц острова, нежели из доходов от его практики; впрочем, он иногда занимается взысканием долгов на материке или предотвращением происшествий, которые порою случаются из-за склонности жителей к спорам. Ему редко приходится защищать интересы ответчика и выступать на стороне истца, ибо на острове принято обращаться в суд лишь в самых крайних случаях, когда налицо явный обман или неотвратимая опасность. Во всех наших густонаселенных городах юристов так много, что я удивлен, отчего им раньше никогда не приходило в голову обосноваться здесь; они — растения, которые будут произрастать на любой земле, которая обработана чужими руками, а стоит им только пустить корни, как они заглушат любой другой росток округ себя. Прибыль, которую они ежедневно извлекают из несчастий своих сограждан в каждой провинции, просто поразительна! Самый невежественный, самый никчемный представитель сей профессии, очутившись в самой глухой части страны, тотчас примется поощрять сутяжничество и, не ударив палец о палец, накопит больше богатства, чем самый состоятельный фермер всем своим трудом. Они так ловко вплели свои теории и уловки в законы страны или, вернее, сделались таким необходимым злом в наших теперешних уложениях, что оно стало казаться неизбежным и неизлечимым. Как жаль, что наши праотцы, которые счастливо уничтожили такое множество пагубных обычаев и в своем светском и духовном управлении бежали такого множества старых заблуждений и злоупотреблений, равным образом не воспрепятствовали появлению группы лиц, столь опасной. В некоторых провинциях, где каждый житель постоянно занят обработкой и возделыванием земли, они единственные члены общества, обладающие какими-либо знаниями; так пусть эти провинции засвидетельствуют, как противозаконно они эти знания употребили. Они являют собою здесь то же, что духовенство прошедших веков являло у Вас; реформация, подрезавшая клерикальные крылья, — предмет гордости той эпохи и самое счастливое событие, какое только могло произойти; столь же полезная реформация требуется ныне, дабы освободить нас от позорных оков и тяжкого бремени, под коим мы стенаем; сие, по-видимому, невозможно, но если человечеству и не суждено изведать такое счастие, о нем нельзя не мечтать всем сердцем.

Здесь, среди полного благополучия, не подвергаясь гнету никаких мирских властей, сие общество купцов и рыбаков живет без всяких военных установлений, без губернаторов или иных господ, кроме законов; их гражданский кодекс столь мягок, что они никогда его не замечают. Человек (подобно многим моим знакомцам) может прожить долгую жизнь, может вступить в борьбу со всевозможными превратностями судьбы, мирно наслаждаться добром, когда оно встретится на его пути, и ни разу не прибегнуть к закону за помощью или возмещением убытков. Главное благо, которое он предоставляет, это защита личности, и сия защита оплачивается самыми умеренными налогами, которые жители охотно платят, а также несущественными пошлинами, которыми порою облагаются предметы их законной торговли (ибо они презирают контрабанду). Хотя их муниципальные правила и сходны с правилами, принятыми в других графствах провинции, они отличаются крайней простотой, ибо нантакетцы живут дальше других, больше разнятся своими обычаями, а также родом своих занятий и меньше связаны с густонаселенными областями оной. Та же простота свойственна их богослужению; старейшины — единственные пастыри их общины, наставники молодежи и часто пример для подражания всей паствы. Они навешают и утешают больных; умерших общество хоронит рядом с их отцами, без всякой помпы, молитв и церемоний; над могилами не воздвигают ни камней, ни монумента, указывающих, кто где похоронен; память о них сохраняется лишь в преданиях, а памятником им служит их трудолюбие, доброта, милосердие или же самые явные их недостатки.

Пресвитериане чрезвычайно благожелательны к себе и к другим; их священник, как истинный проповедник Евангелия, толкует им его основы, знакомит с наградами, которые оно сулит, и с наказаниями, которыми оно грозит тем, кто сотворит несправедливость. Нет ничего свободнее от бесполезных церемоний и пустых формальностей, чем их богослужение; его можно было бы по всей справедливости назвать простейшим, когда бы мы не знали богослужения квакеров. Как братья во Христе, повинующиеся одному законодателю, они любят и поддерживают друг друга во всех своих нуждах; как товарищи по труду, они сердечно и без всякой зависти объединяются на всех стезях мира сего; меж ними нет иного соревнования, кроме как в их морских походах, в уменье оснащать суда, ходить под парусами, загарпунивать китов и привозить домой самую богатую добычу. Как подданные одного государства, они охотно подчиняются одним и тем же законам и платят одинаковые налоги; однако не следует забывать еще одной характеристической черты сей общины: сколько мне известно, на всем острове, по крайней мере у «Друзей», нет ни единого раба; и в то время как везде кругом царит рабство, одно лишь Общество, сетуя на сие отвратительное надругательство над человеческой природой, явило миру замечательный образец умеренности^{247}, бескорыстия и христианского милосердия, освободив своих негров. Я изъясню Вам далее всю меру их выдающейся добродетели и достоинств, которыми они справедливо заслужили уважение остальных своих сограждан, в назидание коим они совершили столь полезное и приятное преобразование. Счастлив народ, подвластный столь мягкому правительству; счастливо правительство, которое правит столь безобидными и трудолюбивыми подданными!

В то время как мы вырубаем леса, вызывая улыбку на челе Природы; осушаем болота, сеем пшеницу и превращаем ее в муку, жители острова ежегодно собирают с поверхности моря столь же необходимые богатства. Располагай я досугом и способностями, чтобы сопровождать Вас в путешествии по сему континенту, я раскрыл бы перед Вашим взором поразительное зрелище, очень мало известное в Европе; картину всеобщего счастия, протянувшуюся от морских берегов до последних селений на самом краю необитаемых лесов; счастия, нарушаемого лишь безумием отдельных лиц, свойственным нам духом сутяжничества и теми непредвиденными бедствиями, коих не может избежать ни одно человеческое общество. Так пусть же граждане Нантакета пребудут в мире, не смущаемом ни волнами окружающей стихии, ни политическими беспорядками, которые порою сотрясают наш континент.

ПИСЬМО VIII

Обычаи «Друзей» всецело основываются на той простоте, которая составляет предмет их гордости и наиболее характеристическую их черту, и сии обычаи приобрели силу закона. Здесь все привержены к простоте в одежде и языке, хотя речь их не во всем соответствует правилам грамматики; местный уроженец, который попытался бы говорить более правильно, нежели другие, прослывет или фатом, или нововводителем. Напротив, приезжий, который усвоит местное наречие во всей его чистоте (согласно их понятиям), будет принят в высшей степени радушно, словно старинный член их общества. Из-за этого их столько раз обманывали, что теперь они стали осторожнее. Они так привержены своей древней привычке трудолюбия и бережливости, что если в любой день недели, кроме Первого (воскресенья), кто-нибудь из них будет замечен в длиннополом сюртуке английского сукна, его станут всячески высмеивать, порицать и сочтут безрассудным мотом, коему опасно доверять и бесполезно оказывать помощь. Несколько лет тому два нантакетца выписали себе из Бостона одноконные фаэтоны, чем вызвали неописуемый гнев у своих степенных сограждан; разъезжать в столь ярко окрашенных экипажи к и презреть ради них более простые и полезные поножи, завещанные отцами, — более страшного преступления они не могли вообразить. Сии предметы вызывающей и дотоле неведомой роскоши чуть было не явились причиной раскола и сделались притчей во языцех; одни предсказывали скорое разорение тех семей, которые их выписали; другие опасались дурного примера; с самого дни основания города еще ни разу не было случая, который так встревожил бы сию простейшую общину. Один из нечестивцев, преисполненный раскаяния, благоразумно отправил свой богомерзкий экипаж обратно на континент; второй, более упрямый и испорченный, невзирая на все увещания, упорно продолжал пользоваться своим, пока сограждане постепенно с ним не примирились; хотя я заметил, что самые богатые и почтенные люди все еще ездят на молитвенные собрания или на свои фермы в одноконной повозке с натянутым сверху благопристойным тентом; и если принять во внимание песчаную почву и скверные дороги, такие тележки представляются средством передвижения, лучше всего приспособленным для сего острова.

Праздность почитается на острове Нантакет самым страшным грехом; праздный человек очень скоро становится предметом сострадания, ибо праздность по здешним понятиям есть синоним нужды и голода. Сей принцип так основательно усвоен и стал настолько общепринятым, настолько широко распространенным предрассудком, что жители острова в буквальном смысле слова никогда не сидят сложа руки. Даже когда они отправляются на рынок (который, если мне позволено будет так выразиться, есть не что иное, как городская кофейня) с целью совершить какую-либо сделку или поболтать с друзьями, то в руках всегда держат кусок дерева и, беседуя, как говорится, машинально выстругивают из него какой-нибудь полезный предмет вроде затычки для бочонка с жиром. Я должен признаться, что никогда не встречал людей, которые бы с таким искусством пользовались ножом и с такою пользой проводили самые праздные минуты своей жизни. В часы досуга во время долгих морских походов они вырезают из дерева всевозможные ящички и иные безделушки, которые привозят домой и дарят на память женам и возлюбленным. Они показывали мне всевозможные чашки и другую утварь, изготовленные с величайшим тщанием и изяществом по всем правилам бондарного искусства. Не следует забывать, что, каковы бы ни были их планы на будущее и их будущая судьба, бондарному ремеслу обучают всех; оттого в кармане у каждого жителя острова всегда имеется два ножа, один большой, а другой поменьше, и хотя островитяне презирают все, что называется модой, они выбирают себе ножи с такою же придирчивостью, с какою молодой бостонский щеголь выбирает шляпу, пряжки или камзол, и так же, как он, денег при этом не считают. Сломанный или старый нож они всегда аккуратно убирают в ящик стола. В доме мистера М., одного из почтеннейших жителей острова, я однажды видел более полусотни таких реликвий, и среди них не нашлось бы и двух совершенно одинаковых. Морские походы часто весьма продолжительны, и в отсутствие моряков их женам приходится совершать сделки, вести счета, короче говоря, распоряжаться в доме и заботиться о детях. Поскольку подобные обстоятельства часто повторяются, женщины приобретают способности и вкус к руководительству, которое, благодаря их бережливости и умелому ведению домашнего хозяйства, очевидно, вполне им по силам. Сии занятия развивают их ум и дают им заслуженное превосходство над остальными женами, вследствие чего жительницы Нантакета и Монреаля[101] так обходительны, так любезны и так сведущи во всем, что происходит в мире. Вернувшись домой, мужчины, утомленные трудами в море и полные доверия и любви, радостно одобряют все сделки, заключенные в их отсутствие, и везде царит радость и согласие. «Жена, ты хорошо постаралась», — такими словами они обыкновенно одобряют усердие и трудолюбие женщин. Что стали бы делать мужчины без помощи своих верных подруг? Когда столь многие жители города в одно и то же время уходят в море, он делается совершенно пустынным, и в сию печальную пору женщины навещают друг друга чаще, нежели при мужьях; оттого привычка без конца ходить по гостям коснулась всех женщин до единой, даже тех, чьи мужья никуда не уезжают. Перед уходом дома всегда наводится порядок; в гостях они с необыкновенной живостью коротают вечера за чашкой чая и сытным ужином. Если глава семейства уже воротился после своих трудов, он заходит за женою и спокойно сопровождает ее домой; между тем как молодые парни побойчее легко находят самый гостеприимный дом, где можно собираться с соседскими девушками. Вместо игры в карты, музыки и пения они рассказывают о своих походах за китами, обо всяких морских приключениях и о различных странах и народах, которые они повидали. «Остров Катарины в Бразилии очень чудной остров, — говорит один, — на нем живут одни мужчины, женщин к нему на пушечный выстрел не подпускают; и на всем острове нет ни единой женщины. Хорошо, что у нас все по-другому! Нантакетские девушки и парни весь свет за пояс заткнут». В ответ на сию невинную шутку кругом раздаются смешки; собравшиеся шепчут друг другу все, что придет им в голову; такие вечеринки никогда не обходятся без пудингов, пирогов и сластей; ибо я уверен, что ни один народ, находящийся в сходных обстоятельствах, никогда еще не жил в таком достатке и даже изобилии. Поскольку пьянство здесь неизвестно, а музыку, пение и танцы равным образом презирают, то в часы досуга местные жители любят хорошо поесть. И вот молодые люди сидят, разговаривают и развлекаются как умеют; гот, кто недавно вернулся из похода, ораторствует более прочих; все смеются и болтают; все они совершенно счастливы и ни за что не променяют свои веселые вечеринки на самые блестящие балы в Европе. Вечер продолжается до возвращения родителей, после чего все расходятся по домам, причем мужчины провожают своих подруг.

Так нантакетцы проводят многие вечера своей молодости, и оттого немудрено, что они рано женятся. Но, вступив в брак, они уже не кажутся столь живыми и веселыми; новое положение в обществе внушает им серьезные мысли, каких они прежде не знали. Звание отца семейства требует более солидного поведения и манер; молодая жена попадает под руководство обычая, не менее сильное, нежели тирания моды; она постепенно начинает давать советы и наставления; молодой муж скоро уходит в море, он оставляет ее постигать и вершить новую власть, коей она теперь облечена. Те мужья, которые остаются дома, обыкновенно столь же бездеятельны, во всяком случае в том, что касается внутренних семейных дел. Однако из сего рассказа не следует выводить заключение, будто женщины Нантакета отличаются необузданным нравом, раздражительностью и властолюбием; напротив, шерборнские жены в своем поведении всего лишь следуют господствующему на острове обычаю; а мужья, равно покорные старинным и добропорядочным нравам своей страны, подчиняются им, даже не подозревай, что в этом может быть нечто неприличное. Если б им пришлось вести себя иначе, они боялись бы нарушить законы своего общества, изменив старинные правила; таким образом, обе стороны совершенно довольны и везде царит мир и согласие. Самый богатый человек на острове всем своим нынешним процветанием и успехом обязан оборотливости собственной жены; все знают, что, когда он уходил в первые плавания, она торговала иголками и булавками, а сверх того содержала школу. Позже она стала покупать более дорогие вещи и продала их так выгодно, что заложила основу дела, которое с тех пор ведет столь же успешно и умело. Она списалась с Лондоном, завела знакомства, короче говоря, единолично управляет фирмой и на острове, и за его пределами. Кто из граждан нашей страны и кто из граждан Нантакета и Бостона не знает тетушку Кисайю? Я должен сказать Вам, что она — жена мистера К…на, весьма почтенного человека, который так доволен всеми ее планами, так доверяет ее суждениям и полагается на ее мудрость, что совершенно не знает забот о своей семье. У них лучшее загородное имение на всем острове, где они живут гостеприимно и в полном согласии. Он, по-видимому, склонен к созерцательности.

Вдобавок к способности вести дела своих отсутствующих мужей, нантакетские жены еще и весьма трудолюбивы. Они сами или с помощью работниц прядут шерсть и шелк и были бы навеки опозорены, прослыв бездельницами, если бы не одевали всех своих домашних в хорошее опрятное домотканое платье. Здесь только по воскресеньям мужчинам и женщинам дозволено наряжаться в одежду английского производства; но даже это есть дешевое платье самых мрачных тонов; все одеты совершенно одинаково и в сем отношении походят на членов одной семьи. Среди здешних женщин существует один своеобразный обычай, который чрезвычайно меня удивил; и я, право, не знаю, какова была причина, первоначально породившая в сем примитивном обществе такую странную моду или, вернее, такую необыкновенную потребность. Уже много лет они следуют азиатской привычке каждое утро принимать дозу опиума, и привычка сия гак глубоко укоренилась, что они просто не могут жить без своего зелья; они предпочли бы скорее лишиться самого необходимого, нежели отказаться от излюбленной страсти. Она гораздо шире распространена среди женщин, нежели среди мужчин, лишь немногие из коих заразились сим недугом; правда, шериф, которого я могу назвать самой важной персоной на острове, — он к тому же еще известный врач, и я имею удовольствие быть с ним хорошо знакомым, — много лет был жертвой сей пагубной привычки. Ежедневно после завтрака он принимает три крупинки опиума, без воздействия коего, как он мне часто говорил, он не в состоянии ничего делать.

Трудно понять, отчего люди, всегда счастливые и здоровые вследствие труда на открытом воздухе, никогда не отягощаемые миазмами праздности, нуждаются в мнимых целительных свойствах опиума для сохранения бодрости, которую они столь справедливо заслужили своею трезвостью, климатом и счастливыми обстоятельствами? Однако где найти общество, совершенно свободное от безумств и заблуждений? Ведь наименее несовершенное общество, без сомнения, то, в коем преобладает величайшее добро, и в соответствии с сим правилом я могу по всей справедливости утверждать, что никогда не знал общества менее порочного или более безобидного.

Большая часть нынешних жителей острова суть потомки двадцати семи первых владельцев, которые получили право на землю; остальные приехали позже, главным образом из Массачусетса; здесь нет ни шотландцев, ни ирландцев, ни французов, как почти во всех других поселениях; здесь живут только чистокровные англичане. Вследствие таких длительных связей все в какой-то степени состоят в родстве; поэтому не удивляйтесь, если я скажу Вам, что они называют друг друга кузенами, дядями и тетями и в повседневном обхождении не употребляют иных обращений, из-за чего кажутся одной большой семьею; если кто-нибудь не станет следовать сему старинному обычаю, его сочтут чопорным и жеманным. Даже те многочисленные горожане, у кого на острове нет ни единого родственника, в силу привычки пользуются оными же словами в разговоре. Если б Вы провели здесь всего несколько дней, Вам пришлось бы перенять сию манеру выражаться, которую никак нельзя назвать неприятной, ибо сна подразумевает общее знакомство и дружбу, объединяющую всех в единстве и мире.

Любовь к рыбной ловле так широко распространена, что опа поглощает все их внимание и даже мешает ввести более совершенные способы земледелия. Существует много полезных усовершенствований, которые могли бы улучшить их почву, существует много деревьев, которые прекрасно прижились бы здесь и послужили бы защитой и украшением их любимых угодий, которые они так старательно удобрили. Я уверен, что виргинский можжевельник, акация, платан и многие другие деревья росли бы здесь очень быстро и достигали большой высоты, но все помыслы жителей обращены только к морю. Маис начинает приносить им хороший урожай, а пшеница, посеянная на его жнивье, стала чрезвычайно выгодным злаком; здесь можно без особых стараний выращивать рожь, а при желании и несметное количество гречихи.

Подобный остров, населенный вышеописанными людьми, отнюдь не являет собою места, куда легкомысленные путешественники могли бы отправиться в погоне за всевозможными удовольствиями, которые представляют более роскошные города на нашем континенте. Нельзя сказать, что местные жители совсем лишены удовольствий и невинных развлечений; просто богатство ведет здесь не к роскоши и мотовству, а к расширению торговли, к еще большему гостеприимству, к большей опрятности в приготовлении пищи и к употреблению более дорогих вин. Островитяне часто, как я уже говорил, гуляют и беседуют друг с другом, а в особо торжественных случаях ездят в Палпус, где имеется трактир, но сии сельские забавы отличаются тою же умеренностью, что и городские. Они так просты, что едва поддаются описанию; совместные увеселительные поездки, болтовня и прогулки, состязания в поднятии и метании тяжестей — вот и все удовольствия, которые им известны. Ничем иным они не развлекаются и, по-видимому, ничего иного не желают. Трактир в Палпусе обыкновенно посещают те, кто позволяет себе роскошь держать одноконный фаэтон или по-прежнему предпочитают ему, как и большинство жителей, свою допотопную повозку. Отправляясь туда, они вкушают наслаждение от перемены мест и долгого пребывания на свежем воздухе; в день великого праздника они могут позволить себе поднять бодрящую чащу, но сия слабость простительна в таком климате. Верховая езда должна доставлять принятнейшее физическое упражнение для тех, кто столь много примени проводит в море. Меня однажды пригласили поехать в трактир, и я имел удовольствие сопровождать туда одну из множества местных красавиц (ибо остров изобилует красивыми женщинами), в очаровательном своею простотой наряде; подобно всем собравшимся, она веселилась без громкого хохота, улыбалась без жеманства и казалась оживленною без легкомыслия. Я еще никогда в жизни не видел такого непритворного веселья, смешанного с такою скромностью. Все развлекались с величайшей живостью и с самой невинною свободой; ни отвратительное ханжество, ни кокетство не омрачали сию веселую ассамблею; каждый вел себя согласно своим природным склонностям, единственным правилам приличия, которые им известны. Что сталось бы с европейцем без скрипки, танцев и карт? Он назвал бы нашу компанию нудным сборищем и счел сей день одним из скучнейших в своей жизни. Эта сельская поездка чрезвычайно напоминала мне увеселения, принятые в нашей провинции, с тою лишь разницей, что мы не имеем ничего против веселого танца, хотя бы и под немудреные звуки какого-нибудь африканского скрипача-самоучки. Мы воротились столь же довольные, как и выехали, и яркий свет месяца любезно удлинил день, который, как и другие приятные дни, пролетел удивительно быстро.

Чтобы осмотреть остров с той стороны, которая всего более удалена от города, я отправился к его восточной оконечности, примечательной одним лишь мысом Почик-Рип, где ловится самая ценная рыба. Миновав превосходно обработанные общинные поля Тетукема с ровными, аккуратными изгородями из можжевеловых столбов и перекладин, я спустился в долину Бэрри, где мятлик и пырей разрослись гуще, чем в других частях острова, затем проехал к Гибову пруду и наконец добрался до Сайасконсета. На сем диком берегу выстроено несколько лачуг для укрытия рыбаков во время лова; все они были пусты, кроме той, куда меня направили. Она стоит на самой высокой части берега и смотрит прямо на открытый океан; почва здесь сплошь песчаная, поросшая скудной редкою травой. Особенно достойною внимания в моих глазах делало сию хижину то обстоятельство, что она была построена на развалинах одной из старинных лачуг, возведенных первыми поселенцами, чтобы следить за появлением китов. Здесь живет одна-единственная семья, соседей у нее нет; я никогда еще не встречал уголка, более удачно выбранного для одиноких раздумий, ничем не связанных с большим миром и бесконечно далеких от всех его волнений и тревог. Единственное, что представляется взору этого семейства, — вечно бушующий океан; он неодолимо привлек к себе все мое внимание; глаза мои невольно направились к горизонтальной линии на краю сей водной глади, которая вечно находится в движении и вечно грозит разрушить берега. Меня оглушил рев волн, перекатывавшихся друг через друга, словно какая-то высшая сила повелела им поглотить клочок земли, на коем я стоял. Я невольно вдыхал соленые испарения, которые поднимались с рассеянных частиц пенящихся валов или водорослей, выброшенных на берегу. В уме моем роились тысячи смутных мыслей, в час их непроизвольного зарождения даже приятных, но теперь наполовину забытых и совсем неясных; да и кто из сухопутных жителей способен без страха созерцать столь удивительную стихию, которая вследствие своей необузданности кажется разрушителем нашей несчастной планеты, но в какое-то определенное время собирает разрозненные обломки и строит из них острова и материки, пригодные для обитания людей! Кто может без изумления наблюдать регулярное перемещение ее вод, которые то вздуваются и проникают во все реки и устья, облегчая судоходство, то, откатившись от берегов, позволяют людям собирать всевозможных моллюсков, сие подспорье бедняков? Кто может наблюдать штормовые ветры, порывы коих иногда бывают столь могучи, что, кажется, способны сдвинуть с места весь шар земной, и не почувствовать, что мысль его неодолимо рвется за пределы повседневных понятий? Неужели это тот же самый ветер, что лишь немного дней назад обдувал американские поля и навевал нам освежающую прохладу; неужели это он так страшно сотрясает морские воды, ломает судовые мачты, топит корабли и творит такие опустошительные катастрофы? Сколь же ничтожною букашкой должен показаться самому себе человек, когда он, полный сих дум, стоит, подобно мне, на берегу океана? Семья, упомянутая мною, живет одной лишь рыбной ловлей, ибо плуг доселе не посмел еще взрыхлить иссушенную поверхность близлежащей равнины; да и с какою целью совершать сей труд? Разве там, где человек наслаждается свободою и политическим благоденствием, он не найдет мира, безопасности и изобилия? Для того чтоб сделать сие место наилучшим прибежищем философских умозрений, недоставало лишь нескольких старых деревьев, под сенью коих раздумья текли бы в столь любезном им одиночестве. Здесь я увидел многочисленное семейство с детьми от мала до велика — благословенными плодами раннего супружества, румяными, как вишни, здоровыми, как рыба, коей они питаются, и крепкими, как сосны; старшие, с младенчества причастившись тайн морского дела, которое назначено им в удел, могли без страха встречать лицом к лицу неистовые волны; младшие, пока еще робея, на берегу спокойного пруда пускали кораблики, изготовленные из ореховых скорлупок и деревяшек, приготовляясь в будущем вести более крупные отцовские корабли по глубокому бурному океану. Я провел здесь два дня с целью ознакомиться с различными отраслями хозяйства и образом жизни в сей необыкновенной уединенной обители. Моллюски и прибрежные устрицы вместе с индейскими лепешками составляют ежедневную и весьма сытную пищу семьи. На соседних отмелях часто ловят и более крупную рыбу, которая служит им величайшим лакомством; имеется также в изобилии копченая свинина. Гудение прялки возвещало о занятиях матери семейства и дочерей; одна из них обучена ткацкому ремеслу и, имея в доме станок, сумела одеть всю семью; все ведут себя весьма непринужденно и, по-видимому, ни в чем не нуждаются. Книг я нашел здесь очень мало — сии люди имеют очень мало времени для чтения; самые обширные их библиотеки состоят из Библии и нескольких школьных учебников на языках нейтиков и английском. Правда, я обнаружил несколько экземпляров «Гудибраса»^{248} и Иосифа Флавия^{249}, но никто не знает, как они сюда попали. Несколько странно наблюдать, как сии люди, на первый взгляд столь суровые и чуждые всем родам словесности, с удовольствием читают «Гудибраса», что, казалось бы, требует некоторой доли вкуса и предварительных исторических познаний. Однако ж они постоянно читают поэму и могут наизусть повторить многие отрывки, хотя я совсем не уверен, что они способны понять ее достоинства. Разве не удивительно видеть подобные сочинения в руках рыбаков, почти совершенно незнакомых ни с какими другими книгами? «История» Иосифа, конечно, понятнее им и более соответствует их образованию и вкусам, ибо в ней описывается история народа, завещавшего нам пророчества, в которые мы верим, и законы религии, которым мы следуем.

Ученых путешественников, повидавших картины и древности Италии и Рима, все еще исполненных восторга и благоговения, которые внушают оные, едва ли удалось бы убедить, что столь ничтожный уголок, в коем нет ничего примечательного, кроме гения и трудолюбия его жителей, тоже может быть достойным внимания. Но я, никогда не видевший красот, коими изобилует Европа, охотно удовлетворюсь внимательным изучением того, что имеет выставить на обозрение моя родная страна, и если у нас нет античных амфитеатров, раззолоченных дворцов и высоких шпилей, мы в наших лесах наслаждаемся истинным счастием, какого не могут дать никакие чудеса искусства. Никто из нас не подвергается гнету правительства или церкви; у нас очень мало бедняков, если не считать бездельников; и, к счастию, сила примера и всяческая поддержка быстро одушевляют честных европейцев стремлением к деятельности, которое, быть может, было подавлено в их родных странах за недостатком возможностей, что так часто заставляет их искать убежища среди нас. Средства к существованию в Европе ограничены; армия, быть может, и многочисленна, флот полон моряков, промышленник обременен излишком рабочих рук; так что же в сем случае должно статься с безработными? Здесь, напротив, человеческому трудолюбию открыто безграничное поле деятельности — поле, которое не будет полностью возделано еще много веков!

ПИСЬМО IX

Чарльстон на севере то же, что Лима на юге; каждый из них — столица самой богатой провинции своего полушария, из чего Вы можете заключить, что вид обоих городов непременно должен свидетельствовать о благосостоянии. Перу изобилует золотом, и от того Лима полна жителей, наслаждающихся всеми степенями удовольствий, роскоши и изящества, проистекающими из богатства. Каролина производит товары, которые, быть может, ценнее золота, ибо они добыты большими усилиями; она равным образом выставляет на нашу северную сцену богатство и роскошь, хотя и уступающие Перу, но далеко превосходящие все, что можно увидеть в наших северных городах. Местоположение Чарльстона превосходно, он построен при слиянии двух больших рек, принимающих в свое течение множество других; они менее значительны, но весною пригодны для плаванья плоскодонных судов. Сюда стекаются все товары, произведенные на этой обширной территории, и потому город являет собой средоточие ценнейшего вывоза, а его верфи, доки и склады своим удобством облегчают сии крупные торговые сношения. Местные жители самые веселые в Америке; Чарльстон называют центром нашего великосветского общества, в нем всегда полно богатейших плантаторов, приезжающих сюда в поисках здоровья и удовольствий. Здесь всегда можно увидеть множество больных из Вест-Индии, которые надеются поправить свое здоровье, истощенное пагубным действием тамошнего солнца, воздуха и образа жизни. Я видел много жителей Вест-Индии, уже в 30 лет отягощенных всеми старческими недугами, ибо в сих богатых странах люди обыкновенно теряют способность наслаждаться радостями жизни в том возрасте, когда северяне лишь начинают вкушать плоды своих трудов и воздержания. Чреда удовольствий и затраты на стол превышают все, что Вы можете вообразить; этот город и вся провинция выросли с поразительной быстротой. К сожалению, узкий перешеек, на коем стоит Чарльстон, препятствует его увеличению, что и составляет причину дороговизны здешних домов. Жара, порою очень сильная во внутренних частях колонии, в Чарльстоне всегда умеренная, хотя временами, когда с моря не дует бриз, солнце печет невыносимо. Из-за климата излишества всякого рода, особенно в еде, чрезвычайно опасны, однако, не зная или не боясь опасности, чарльстонцы беспечно наслаждаются короткой и веселой жизнью. Можно даже подумать, что сами солнечные лучи неодолимо влекут их к разгулу и наслаждениям; женщины, напротив, благодаря воздержанию, достигают более преклонного возраста, и редко которая из них не переживает нескольких мужей. Европеец, впервые приехавший сюда, невольно дивится изяществу домов, роскошной мебели и изобилию их стола. Может ли он представить себе, что очутился в стране, лишь недавно основанной?

Местные жители подразделяются на три главных класса: адвокаты, плантаторы и купцы. Первым в сей провинции досталась самая крупная добыча, ибо ничто не может превзойти их богатство: силу и влияние. Они достигли ne plus ultra[102] мирского благополучия; без их приказа, подтверждения и одобрения ни одна плантация не будет застрахована, ни один документ на владение землей не будет действителен, ни одно завещание не возымеет законной силы. Сия братия распоряжается всею собственностью провинции вместе взятой и не в пример священникам и епископам почитает ниже своего достоинства удовлетворяться жалкою моисеевою десятиной^{250}. Я призываю в свидетели многих жителей провинции, которые, доказывая свое право на несколько сотен акров, заблудились в лабиринте законов и лишились своего родового наследия. Здешние юристы — не толкователи законов, а скорее законодатели, и здесь, как и в большей части остальных провинций, объединили искусство и ловкость писаря с честолюбием владетельного князя; кто знает, к чему сие может привести в будущем? Особенности наших законов и дух свободы, часто побуждающие нас к тяжбам, неизбежно должны бросить большую часть собственности колоний в руки этих господ. В следующем столетии юристы будут владеть на севере тем, чем ныне владеет церковь в Перу и Мексике.

В то время как в Чарльстоне царят радость, счастье и веселье, можете ли Вы себе представить сцены бедствий, распространенные повсюду в сельской местности? Уши чарльстонцев в силу привычки стали глухи, сердца их ожесточились, они не видят, не слышат, не разделяют страданий своих несчастных рабов, из чьего тяжелого труда проистекает все их богатство. Ужасы рабства, тяготы беспрерывной страды остаются здесь невидимыми, никто не думает о потоках пота и слез, коими ежедневно обливаются африканцы, увлажняя ими землю, которую они возделывают. Свист бича, побуждающего этих несчастных к непосильному труду, слишком далек от развеселой столицы, чтобы его кто-либо услышал. Представители избранной расы едят, пьют и наслаждаются счастием, в то время как обездоленные вскапывают землю, выращивают индиго или лущат рис под лучами солнца, столь же знойного, как в их родном краю, но без поддержки сытной пищи и укрепляющих напитков. Сей разительный контраст часто доставлял мне темы для мучительнейших раздумий. С одной стороны перед па ми люди, пользующиеся всеми приятнейшими и восхитительнейшими благами жизни — они не знают ни труда, пи усталости и даже не обременяют себя никакими желаниями. За золото, добытое в горах Перу, они снаряжают корабли к берегам Гвинеи; ценою сего золота творятся войны, убийства и опустошения на безобидной и мирной африканской земле, где обитали невинные народы, не ведавшие даже, что не у всех людей на свете черная кожа. Дочь отрывают от рыдающей матери, дитя от убитых горем родителей, жену от любящего мужа; целые семьи хватают и сквозь шторм и ураганы везут в сию богатую с голицу! Здесь их выставляют на продажу как лошадей па ярмарке, клеймят как скотину и заставляют несколько лет работать, голодать и умирать медленною смертью на плантациях. И на кого должны они работать? На людей, которых они не знают и которые не имеют над ними иной власти, кроме власти насилия, иного права, кроме того, коим наделил их сей проклятый металл. Что за странные правила! О Природа, где ты? Разве сии чернокожие не суть твои дети, как и мы? С другой стороны всеобщие терзания и скорбь, от коих нет спасения даже в мечтах и помыслах! День за днем несчастные трудятся без всякой надежды когда-либо пожать плоды своих трудов; всю свою жизнь, все члены волю и усилия обязаны они употребить на умножение богатства хозяев, которые не уделяют им и половины той привязанности и заботы, какою окружены их лошади и собаки. Привязанность и доброта не суждены тем, кто возделывает землю, таскает тяжести и превращает бревна в полезные доски. Сия награда, столь простая и естественная, как можно было бы подумать, граничила бы с гуманностью, но плантаторам выказывать ее не должно!

Если неграм позволяют стать отцами, сия роковая милость ведет лишь к умножению их страданий; те несчастные, что разделяют их скудные радости, разделяют и их труды, а когда в тяжелую пору рабы желают помочь своим женам, то со слезами на глазах видят, как те сгибаются под тяжестью двойного гнета, вынужденные нести бремя природы — о роковой дар! — и бремя бесконечного труда. Многие негры на моих глазах проклинали сию неодолимую тягу и раскаивались в том, что, вкусив невинных радостей, сделались виновниками удвоенных мучений своих жен. В отличие от хозяев они не смеют наслаждаться невыразимыми чувствами, коими природа вдохновляет сердца отцов и матерей, они должны подавлять их и становиться жестокосердными и безучастными. Сие противоестественное состояние часто вызывает острейшие, горчайшие муки; в отличие от нас у рабов нет времени заботливо растить своих беспомощных младенцев, ласкать их у себя на коленях и упиваться родительским восторгом. Их родительская любовь отравлена сознанием, что если их дети выживут, то станут такими же рабами, как они; им не дают времени для отправления священных обрядов; матери должны привязывать младенцев за спину и с этою двойной ношей следовать за мужьями на поля, где часто не слышат иных звуков, кроме понуканья или щелканья бича надсмотрщика и криков своих младенцев, изнемогающих от зноя. Несчастные создания кричат и плачут подобно своим родителям, без всякой надежды на избавление; даже животный инстинкт, столь похвальный, столь неодолимый, противоречит здесь выгоде хозяина, а перед сим божеством должны склониться все законы Природы. Таким способом плантаторы богатеют, я же настолько несведущ и чужд подобному образу жизни, что, будь я владельцем плантации, где с моими рабами обращались бы так же, как здесь, я никогда не знал бы покоя, сон мой постоянно нарушался воспоминаниями об обмане, совершенном в Африке, чтобы завлечь их в ловушку, об обмане, превосходящем своею гнусностью все, что может постигнуть обыкновенный человеческий ум. Я думал бы о варварском обращении с ними на борту корабля, об их муках, об отчаянии, неизбежно охватившем пленников, оторванных от друзей и близких и отданных во власть людей с другим цветом кожи, которых они не понимают, увлекаемых в каком-то странном сооружении по вечно бушующей, невиданной ими дотоле стихии и, наконец, обреченных на побои надсмотрщиков и непосильный труд на полях. Неужели сила привычки когда-либо заставит меня отбросить все эти мысли и сделаться таким же глухим и равнодушным к несправедливости торговли рабами и к их мучениям, какими представляются мне богатые жители сего города? Что же такое тогда человек, существо, которое столь безудержно похваляется совершенством и достоинством своей природы среди всевозможных непостижимых тайн и неразрешимых загадок, коими он окружен? Причина, в силу которой человек был создан таким, не менее поразительна! Я знаю, плантаторы говорят, будто здесь рабам живется лучше, чем в Вест-Индии, ибо на нашем континенте земля дешевле, нежели на тех островах, а поля, с коих им позволяют добывать себе пропитание, более обширны. Единственная возможность облегчить положение невольников зависит от прихоти плантаторов, а те, взращенные среди рабов, по примеру своих родителей учатся их презирать и едва ли способны почерпнуть из религии или философии мысль о том, что необходимо сделать их участь менее ужасной, если только природное добросердечие или искра гуманности не превозмогут закоренелую жестокость, приобретенную привычкой.

Я прожил здесь слишком недолго, чтобы стать безразличным ко всему, что я вижу каждый день. Я всегда выбираю себе таких друзей и знакомых, в ком могу найти созвучие своим чувствам. В наших северных провинциях тоже имеются рабы; я надеюсь, что приближается время, когда все они будут освобождены, но насколько иная у них участь, насколько иное положение! Они пользуются тою же свободой, что и их хозяева; они так же хорошо одеты и накормлены; здесь следят за их здоровьем, заботливо ухаживают за больными; они живут под одной с нами крышей и в полном смысле слова являются членами наших семей. Многих обучили грамоте и преподали им начатки религии; они трудятся наравне с нами, и с ними обращаются как с равными; у них много привилегий, много установленных законом праздников, и никто не заставляет их работать больше белых. Они женятся по взаимной склонности, каждую неделю посещают своих жен, они одеты как все остальные; им не возбраняется воспитывать, ласкать и наказывать своих детей, кои чтут их как своих законных родителей; короче говоря, они пользуются всеми благами нашего общества, не будучи обязанными нести бремя его забот. Они упитанны, здоровы, сильны и, отнюдь не жалуясь на судьбу, почитают себя счастливее многих белых низшего состояния; они делят с хозяевами провизию, которую помогают добывать; многие из тех, кому добрые квакеры дали свободу, приняли сие великое благо со слезами сожаления и, даже став свободными, не покинули прежних своих хозяев и благодетелей.

Однако правда ли, что, как здесь утверждают, эти черномазые неспособны к соревнованию и глухи к радостным звукам поощрения? Ничего подобного; можно привести тысячу примеров в доказательство их верности и благодарности; следовательно, сердца, в коих могут произрастать столь благородные побуждения, подобны нашим, они восприимчивы ко всякому доброму чувству, ко всякому полезному побуждению; они способны умножать знания, впитывать новые идеи, которые в большой степени облегчат бремя их страданий. Однако какие способы применялись для достижения столь желанной цели? Никакие, день прибытия и продажи рабов — первый день их труда, труда, который с этого часа не дает им передышки, ибо хотя по закону им полагается в воскресенье отдыхать, они вынуждены тратить время, отведенное для отдыха, возделывая свои клочки земли. Чего же можно ожидать от несчастных в подобных обстоятельствах? Их насильственно оторвали от родной земли, с ними жестоко обращались на борту корабля и не менее жестоко на плантациях, куда их ежедневно гонят, так возможно ли, чтобы подобное обращение не разожгло в них все страсти, не посеяло семена неискоренимого гнева, не возбудило вечного стремления к мести? Рабы остаются во власти этих неодолимых естественных инстинктов, и разве удары, коими их осыпают, могут подавить эти инстинкты и вызвать у несчастных привязанность к своим мучителям? Они не тешатся надеждой получить свободу до конца своих дней и не черпают бодрости ни в здоровой пище, ни в мягком обращении. Им никогда не внушают надежд, которые сулит человечеству религия, сия система утешения, столь благотворная для обездоленных; тяжесть их цепей не облегчают ни моральными, ни физическими средствами; они коснеют в состоянии первобытного невежества, в том самом состоянии, в коем так быстро разгораются пылкие страсти и естественная жажда мести. Ничто не пробуждает в них волю и усердие; им не сулят ничего, кроме страхов и наказаний, смерть уготована им, если они вздумают бежать, жесточайшие пытки, если посмеют говорить со свойственной им от природы смелостью, но вечный страх перед бичом и казнью уже не достигает цели.

Несколько лет назад в Джорджтауне обосновался один священник, который, разделяя чувства, ныне испытываемые мною, обратился с амвона к плантаторам с горячим призывом умерить жестокость; он проповедовал христианское милосердие и патетически использовал великолепные заповеди сей религии, дабы смягчить сердца прихожан и внушить им большее сострадание к рабам, нежели то было в обычае прежде. «Сударь, — сказал ему один из его слушателей, — мы платим вам приличное жалованье, чтобы вы читали нам молитвы и толковали те части Библии, кои предписаны правилами церкви, но мы не хотим, чтобы вы учили нас, как поступать с нашими черномазыми». Священник почел благоразумным воздержаться от дальнейших увещаний. Откуда взялось сне достойное удивления право или, вернее, сей варварский обычай, ибо здесь, без сомнения, нет никакого прана, кроме права силы. Верно нам говорят, что рабство не может быть столь противно человеческой природе, как мы воображаем, ибо оно существовало во все времена и у всех народов; даже лакедемоняне, сии великие поборники свободы, покорили илотов^{251} с целью обратить их в рабство, а римляне, коих мы почитаем нашими наставниками в гражданской и военной политике, творили чудовищный гнет и побеждали своих противников, чтобы их поработить и ограбить. Сколь отвратительную картину должна была в то время являть собою вся земля! Провинции, города, области часто совершенно опустошены! Их жители тысячами согнаны в Рим, на этот величайший в мире рынок, и проданы там в рабство! Римские доминионы обрабатывались руками несчастных, кои прежде, подобно их завоевателям, были свободны, богаты и обладали всеми благами, какие только может дать общество, покуда не пали жертвой жестокого права войны и беззаконной силы. Неужто не существует верховной силы, которая направляет не только физические, но и моральные явления в мире? Та величавая рука, что с такою точностью руководствует движением планет вокруг Солнца, что с такою благородной мудростию и отеческой заботой сохраняет порядок во всей этой огромной системе и не допускает ее впасть в хаос, неужели она покинет человечество во власти всех заблуждений, какие только может произвести самая буйная ярость, самые опасные пороки и страсти?

История земли! Являет ли она собою что-либо, кроме самых отвратительных преступлений, творимых повсеместно от одного конца света до другого? Мы видим, что везде и всюду равно господствуют алчность, насилие и убийство. История постоянно говорит нам о миллионах людей, брошенных на произвол безумнейших правителей, о целых народах, обреченных слепой ярости тиранов, об опустошенных государствах, о народах, поочередно обрекающих друг друга на гибель посреди развалин, о землях, некогда великолепно возделанных, а ныне снова впавших в первобытную дикость, о плодах вековых трудов многих тысяч, за короткое время уничтоженных немногими! Если какой-то уголок несколько лет мирно дышит, его в свой черед поработят, истерзают и сровняют с землей. Невольно начинаешь думать, что принципы, коими в своих делах руководствуется человек — если почитать его главной действующей силой нашей планеты, — отравлены в наиболее существенных своих частях. Мы никоим образом не принадлежим к тому разряду существ, к коему самонадеянно себя причисляем; кажется, что насилие и жажда крови крепко укоренились в сердце человека, этого хищного животного; более того, он почитает их самым благородным делом в обществе; мы никогда не слышали о герое в математике, в науках или человечности, нет! сие почетное звание приберегается для самых удачливых палачей в мире. Хотя Природа отвела нам для жилья плодородную землю, она поскупилась на свойства и склонности, кои позволили бы нам сполна ею насладиться. До сих пор возделана едва ли половина обширной поверхности нашей планеты; едва ли половина оной заполнена; Природа создала человека, поселила его в леса или на равнины и наделила страстями, кои вечно должны препятствовать его счастию; слабые склоняются пред сильными; люди, подобно стихиям, всегда пребывают в состоянии войны; сила, зло и коварство всегда торжествуют над беззащитной честностью и простодушием. Милосердие, умеренность и справедливость суть добродетели, присущие лишь представителям низшего состояния; мы любим толковать о добродетели и восхищаться ее красотою, пребывая под сенью уединения и одиночества, но, вступив на стезю деятельной жизни, увидим ли мы, что в единоборстве с какой-либо страстью или желанием добродетель одержит верх? Вот почему так много религиозных шарлатанов торжествовало победу над легковерным человечеством и возвело свои лживые вымыслы в символ веры последующих поколений на многие века, покуда они не обветшали от времени и их не заменили новыми. Вот почему самая несправедливая война при поддержке силы всегда одерживает верх; вот почему самые справедливые войны, коих поддерживает одна лишь их справедливость, столь же часто терпят поражение. Таково господство силы, верховного арбитра всех революций, какие мы наблюдаем на нашей планете; сила столь неодолимая, что она часто извращает самые мощные движения и препятствует исполнению самых спасительных планов, хотя и задуманных на благо человечества самим Владыкою вселенной. Такова порочность человеческой природы; кто может проникнуть все се пределы?

Одушевившись филантропией, мы часто говорим о милостивой Природе, доброй матери, которая в своих заботах о благе человечества употребила особенные усилия, дабы разнообразить виды растений, фруктов, зерна и различных плодов земли, а также придала характеристические преимущества всякому климату. Сей предмет для размышления, несомненно, вызывает в нас глубочайшую признательность, ибо ее родительское великодушие было столь безмерно, что там, где преобладает бесплодная почва и суровый климат, она вселила в сердца человека чувства, кои превозмогают всякое горе и восполняют все нужды. Она одарила жителей этих краев привязанностью к их первобытным скалам и диким берегам, какой не знают обитатели плодородных земель умеренной зоны. Однако если мы окинем внимательным взором земной шар, не представится ли он нам скорее местом наказаний, нежели восторгов? И, к несчастью, сии наказания достаются невинным, а редкие наслаждения — самым недостойным! Голод, болезни, стихийные бедствия, человеческие распри, раздоры и тому подобное суть порождения всякого климата, и сверх того, всякий климат порождает пороки и страдания, свойственные его местоположению. Взгляните на бесплодные льды севера, чьи голодные обитатели, едва знакомые с солнцем, живут и питаются хуже медведей, на коих они охотятся и коих превосходят лишь даром речи. Взгляните на арктические и антарктические области, сии огромные пустыни, где нет ничего живого, области вечного снега, где зима со всеми ее ужасами воздвигла свой трон и подавила все созидательные силы природы. Назовете ли Вы людьми несчастных кочевников, живущих в этих странах? Теперь сравните сию ледяную силу севера с силою южного солнца; рассмотрите пересохшие земли тропической зоны, насыщенные испарениями серы; взгляните на страны Азии, подверженные смертоносным болезням, истребляющим все живое; взгляните на земной шар, часто сотрясаемый судорогами изнутри и извне, извергающий из множества источников потоки кипящей лавы, что незаметно сочатся из огромных подземных могил, в коих однажды найдут свою гибель миллионы! Посмотрите на ядовитую почву экватора, на эти гнилые вонючие дебри, кишащие ужасными чудовищами, врагами рода человеческого, а потом посмотрите на песчаный континент, иссушенный, быть может, роковым приближением какой-нибудь древней кометы, а ныне являющий собою мерзость запустения. Изучите дожди, свойственные сим областям, где массы серы, горной смолы и электрического огня, объединив свои убийственные силы, непрестанно нависают и взрываются над земным шаром, грозя ему полным уничтожением. На этой крошечной скорлупке так мало уголков, где человек может жить и благоденствовать! Даже в областях умеренного климата, которые, казалось бы, дышат счастьем и покоем, яд рабства, свирепость деспотизма и ярость предрассудков объединились против человека! Здесь лишь немногие живут и правят, тогда как многие умирают с голоду, произнося напрасные мольбы; здесь человеческая природа является, быть может, более порочной, чем в странах с менее благоприятным климатом. Плодородные равнины Азии, тучные низины Египта и Диарбека, плодородные поля вдоль берегов Тигра и Евфрата, обширные земли во всех частях Ост-Индии взору географа должны представляться словно нарочно отведенными для земного рая; однако, хоть они и изобилуют первобытными богатствами природы, хотя природа своими милостями щедро осыпала сии благословенные края, мы здесь находим самых несчастных людей на свете. Они почти всюду лишены столь естественной для человечества свободы, коей пользуются одни лишь их тираны; словом «раб» здесь называют людей всех состояний, которые, словно некоему божеству, поклоняются созданью ниже их самих, покорствуя всякому капризу и беззаконию, каким только может предаваться ничем не ограниченная сила. Там, где должны раздаваться одни лишь звуки мира, благодарности и веселия, льются слезы и слышатся бесконечные стенанья. Здесь исступленная тирания попирает лучшие дары природы, играя судьбою, счастием и самою жизнию миллионов; здесь неисчерпаемое плодородие земли всегда сулит неисчерпаемые бедствия ее обитателям!

Людей повсюду обучают искусству проливать чужую кровь, поджигать чужие жилища, стирать с лица земли произведения чужих трудов; половину своего существования одни народы постоянно тратят на уничтожение других. Та малая толика политического благоденствия, какая порой встречается в тех или иных местах, была добыта ценою океанов крови, словно добру никогда не суждено было достаться в удел несчастному человеку. Республики, королевства, монархии, основанные либо на обмане, либо на насилии, следуя тем же путем, расширяются до тех пор, пока в свой черед не разрушатся либо под действием собственных преступлений, либо от руки более удачливого, но равно преступного врага.

Если от сего беглого обзора человеческой натуры мы обратимся к рассмотрению так называемого цивилизованного общества, то здесь сочетание всех естественных и искусственных нужд заставит нас платить весьма дорогою ценой за ту малую долю политического благоденствия, коей мы пользуемся. Сие общество являет собою сочетание разнообразных пороков и добродетелей и всевозможных иных понятий, вечно противуборствующих, вечно несогласных друг с другом, вечно ведущих к каким-либо опасным, мучительным крайностям. Из чего же можно заключить, что природа намеревалась наделить нас счастием? Предпочтете ли Вы состояние обитателей лесов участи людей, живущих в более благоприятных обстоятельствах? Зло главенствует и тут и там; первые часто пожирают друг друга за недостатком пищи, последние морят друг друга голодом за недостатком места. Я со своей стороны полагаю, что пороки и страдания, свойственные последнему состоянию, превосходят те, что свойственны первому, в коем настоящее зло встречается реже, в коем оно более терпимо и менее чудовищно. Однако мы желаем видеть землю густозаселенной, дабы довершить счастие королевств, которое, говорят, состоит в их численности. Милосердный боже! С какой же целью столько живых существ обречено на образ жизни, при котором они должны ощупью пробираться сквозь столько заблуждений, совершать столько преступлений и встречать на своем пути столько нужды, болезней и страданий!

Я льщу себя надеждой, что следующая сцена послужит оправданием сих печальных раздумий и извинит мрачные мысли, коими наполнил я сие письмо, ибо дух мой подавлен с тех самых пор, как мне довелось стать свидетелем оной. Недавно я был приглашен на обед к одному плантатору, проживавшему в трех милях от N. Дабы укрыться от дневного зноя, я решился пойти пешком по тенистой тропинке, ведущей через прекрасный лес. Неторопливо продвигаясь вперед, я внимательно рассматривал некоторые оригинальные растения, сбором коих в то время занимался, как вдруг ощутил сильное движение воздуха, хотя день был совершенно безветренный и душный. Я тотчас устремил взор свой на поляну, близ коей находился, дабы определить, не полил ли внезапно дождь, и в то же мгновение услышал звук наподобие хриплого голоса, издававшего, как мне почудилось, какие-то нечленораздельные слоги. Встревоженный и удивленный, я стремительно огляделся вокруг и заметил в ярдах тридцати нечто вроде клетки, висящей на дереве, все ветви коего, казалось, были усеяны большими хищными птицами, которые летали вокруг, изо всех сил стараясь забраться внутрь. Повинуясь скорее произвольному движению рук, нежели какому-либо побуждению разума, я выстрелил, все они с отвратительнейшим шумом отлетели на небольшое расстояние, и тут я — страшно подумать и мучительно произнести! — увидел в клетке негра, которого оставили на съедение. Я с содроганием вспоминаю, что птицы уже выклевали ему глаза, склевали мясо со скул, а на его руках и на теле виднелось множество язв. Из пустых глазниц и рваных ран, коими он весь был изуродован, медленно сочилась кровь, окропляя землю. Не успели птицы улететь, как в тело несчастного впились мириады насекомых, с жадностью стремясь поживиться его истерзанною плотью и напиться его крови. Я почувствовал, что цепенею от ужаса; нервы мои содрогнулись; я задрожал всем телом и застыл на месте, став невольным свидетелем душераздирающих мук страдальца. Это живое привидение, хотя и лишенное глаз, все еще сохраняло слух и на своем примитивном наречии умоляло меня дать ему воды. Сама человечность в ужасе отшатнулась бы, не зная, облегчить ли его невыносимые мученья или одним милосердным ударом покончить с сей чудовищною пыткой! Будь у меня в ружье хотя бы одна пуля, я тотчас, не задумываясь, отправил бы его на тот свет, однако, не имея возможности совершить сие доброе дело, я дрожа попытался ему помочь. Увидев невдалеке насаженную на палку раковину, которой пользовались какие-то негры, я наполнил ее водой и дрожащими руками поднес к судорожно искривленным губам несчастного страдальца. Побуждаемый неодолимой жаждой, он пытался схватить ее губами, инстинктивно угадывая приближение ее по звуку, который она производила, проходя сквозь прутья клетки. «Спасибо вам, белый человек, спасибо вам, насыпьте туда яду и дайте мне». — «Давно ли ты тут висишь?» — спросил я его, — «Два дня, и никак не помру, а эти птицы, птицы, а-а-а!..» Подавленный размышлениями, которые внушило мне сие жуткое зрелище, я собрался с силами, двинулся прочь и вскоре был уже в доме, где собирался пообедать. Там я узнал, что негр был предан такому наказанию за то, что убил надсмотрщика. Мне сказали, что подобные казни необходимы в целях самосохранения, и оправдывали рабство доводами, обыкновенно в защиту оного приводимыми, повторением коих я в настоящее время не стану Вас обременять. Adieu.

ПИСЬМО X

Для чего Вы мне задали сию задачу? Вы ведь знаете: то, за что мы беремся сами, всегда кажется легче того, что велят нам сделать другие. Вы просите рассказать Вам что-нибудь о змеях, но если бы не две особенности, одну из коих наблюдал я сам, а о другой узнал от очевидца, мне, право, почти нечего было бы Вам сообщить. Южные провинции являют собой край, где Природа создала великое множество всяческих аллигаторов, змей, ящериц и скорпионов, от самых маленьких до полоза, самой крупной змеи, которая здесь известна. У нас водятся всего две ядовитые змеи, достойные упоминания, что же до черной змеи, то она не примечательна ничем, кроме ловкости, проворства, красоты и умения завораживать птиц силою своего взгляда. Она мне очень нравится, и я ее никогда не убиваю, хотя устрашающий вид и размеры оной часто берут верх над благоразумием многих людей, особливо европейцев. Самая опасная змея — пилот, или медноголовая; от ее яда до сих пор не изобретено противоядие. Первое ее название происходит от того, что она всегда предшествует появлению гремучей змеи, то есть весною просыпается от зимней спячки на неделю ранее последней. Второе имя она носит вследствие того, что голова ее разукрашена множеством пятен медного цвета. Она прячется в камнях возле воды и чрезвычайно сильна и опасна. Остерегайтесь ее, люди! Я слышал только об одном человеке, которого ужалила медноголовая змея в наших краях. Несчастный тотчас распух самым ужасающим образом: на теле его то появлялись, то исчезали многочисленные пятна самых разнообразных оттенков; глаза выражали ярость и безумие; он бросал на всех присутствующих злобные взгляды; высовывал язык подобно змее; шипел сквозь зубы с невероятною силой, внушая ужас всем, кто стоял рядом. Бледность трупа сочеталась в нем с отчаянной энергией маньяка; его с трудом удалось связать, чтобы обезопасить окружающих от его атак, пока наконец по прошествии двух часов смерть не избавила беднягу от мучений, а зрителей от страха. Яд гремучей змеи не убивает так быстро, и потому остается больше времени для спасения; мы знакомы с различными противоядиями, которые имеются почти у каждой семьи. Гремучие змеи чрезвычайно ленивы, и, если их не трогать, они совершенно безобидны. Однажды во время путешествия мне встретился обрыв, который кишел гремучими змеями, я потрогал некоторых; они казались мертвыми; все они были переплетены друг с другом и оставались в таком положении до восхода солнца. Нашел я их, идя по следам диких кабанов, которые этих змей едят; ими иногда лакомятся даже индейцы. Наткнувшись на спящую змею, они пригвождают ее к земле раздвоенным сучком и суют ей в пасть кусок кожи, которую с силой выдергивают несколько раз подряд, пока не убедятся, что оба ядовитых зуба вырваны. Затем они отрезают змее голову, сдирают с нее кожу и варят подобно тому, как мы варим угрей; мясо у них белое и очень сладкое. Однажды я видел прирученную змею; она была такой кроткой, каким просто невозможно вообразить себе пресмыкающееся; временами она заползала в воду и плавала там, сколько ей вздумается, но стоило мальчикам, которым она принадлежала, позвать ее обратно на берег, как она тотчас повиновалась. Зубы ей вырвали вышеописанным способом; мальчики часто гладили ее мягкой щеткой, и сия ласка, очевидно, была ей очень приятна: чтобы еще больше ею насладиться, она поворачивалась на спину, как кошка у огня. Одна змея этой породы несколько лет назад явилась причиной весьма прискорбного происшествия, которое я изложу Вам так, как рассказала мне о нем вдова и мать жертв. Один фермер — голландец из Минисинка — пошел со своими неграми косить траву, надев сапоги, чтобы предохранить себя от укусов змей. Он нечаянно наступил на змею, которая тотчас бросилась на его ноги, и, когда она отскочила, чтобы повторить атаку, один из негров рассек ее надвое косой. Окончив работу, они воротились домой; вечером фермер снял сапоги и лег спать; вскоре у него начался странный приступ тошноты, он весь распух и, прежде чем смогли вышить врача, умер. Внезапная смерть сия не вызвала особых толков; лишь соседи, как водится, посудачили, и тело без тщательного осмотра было предано земле. Спустя несколько дней сын умершего надел отцовские сапоги и отправился на луг; вечером он их снял, лег и постель, и вскоре с ним случился такой же приступ примерно через такой же промежуток времени, а к утру он умер. Незадолго до его кончины приехал врач, но определить причину столь странной болезни не сумел и, не желая показаться сельским жителям совершенно бесполезным, объявил, что отца и сына околдовали. Спустя некоторое время вдова продала всю движимость, чтобы прокормить младших детей, а ферму сдала в аренду. Один из соседей, купивший сапоги, тотчас их надел, и у пего появились те же симптомы, что у двух других; однако жена его, напуганная случившимся в семье голландца, послала негра за знаменитым врачом, который, будучи, к счастью, наслышан о сем ужасном происшествии, угадал причину, применил масло и т. п. и вылечил сего человека. Тщательно осмотрев роковые сапоги, он обнаружил, что в одном голенище застряли два ядовитых шейных зуба — очевидно, змея так резко отпрянула назад, что вырвала их с корнем. Полости, содержащие яд, и множество мелких нервов остались невредимы и прицепились к сапогу. Несчастные, снимая сапоги, незаметно поцарапали себе ноги остриями зубов, и страшный яд проник в их кожу. Если Вы не видели сих змей, Вы, конечно, слышали об их гремушках; я хочу лишь заметить, что шум, производимый ими, бывает очень громким и отчетливым, когда змеи приходят в ярость, и напротив, когда они довольны, он напоминает далекий неясный шорох. В густонаселенных местностях они теперь встречаются очень редко, ибо стоит им появиться, как люди тотчас объявляют им войну; посему через несколько лет они останутся только в горах. Черная змея, напротив, всегда доставляет мне приятное развлечение, ибо не внушает мысли об опасности. Скорость передвижения змей поразительна, они порою не отстают от лошади; иногда они забираются на деревья в поисках древесных лягушек или всем своим туловищем скользят по земле. В некоторых случаях одна часть их туловища пресмыкается, а другая находится в вертикальном положении; при этом хорошо видны голова и глаза, пылающие огнем, коим я часто любовался; взглядом их они завораживают птиц и белок. Вперив свой взор в животное, змея застывает в неподвижности и лишь изредка поворачивает голову направо и налево, ни на мгновение не сводя глаз с жертвы; та же, обезумев от ужаса, вместо того чтобы бежать от врага, пригвождается к месту, словно пораженная какою-то неодолимой силой, издает вопли, то приближается, то отступает и, наконец, объятая необъяснимым смятением, бросается в пасть змеи, которая заглатывает ее, предварительно облепив клейкою слизью, чтобы она легко проскользнула в глотку.

Я должен рассказать Вам одну историю, обстоятельства коей столь же верны, сколь и поразительны. На досуге я обыкновенно совершаю прогулку по своим низинным угодьям, где с удовольствием любуюсь коровами, лошадьми и жеребятами. Все мои луга буйно поросли травою, составляющей главное наше богатство; посреди их я вырыл ров шириною в восемь футов, чьи берега Природа каждую весну украшает диким салендином и другими цветущими травами, которые на этих тучных землях достигают большой высоты. Через ров я перекинул мостик, который может выдержать нагруженный фургон, а по обе стороны рва ежегодно сею коноплю, стебли коей, достигая высоты пятнадцать футов, так густо разветвляются, что напоминают молодые деревца; один раз я даже вскарабкался по такому стеблю на высоту четырех футов над землей. Стебли конопли образуют естественные аллеи, очень густые благодаря ползучему растению, называемому здесь лозою; оно обвивает их ветви и образует весьма приятную тень. Посещая сию незатейливую рощу, я сотни раз с удовольствием наблюдал множество колибри, коими изобилуют наши края; дикие цветы повсюду привлекают сих птиц, которые, подобно пчелам, питаются их соком. Укрывшись в своем убежище, я внимательно изучаю все их повадки, но полет их так стремителен, что совершенно невозможно разглядеть движение крыльев. Сию маленькую птичку природа одарила самыми великолепными красками; безупречнейшая лазурь, прекраснейшее золото, ярчайший багрянец, живописно оттеняя друг друга, расцвечивают перья ее величавой головки. Богатейшая палитра самого затейливого живописца не могла бы изобразить ничего, что напоминало бы разнообразные оттенки наряда сей птицы-крошки. Клюв у нее длинный и острый, словно швейная игла; как и пчелу, Природа научила ее находить в чашечке цветка медоносные частицы, служащие ей достаточною пищей, но кажется, будто она оставляет их не тронутыми, не взяв ничего, что было бы заметно нашему глазу. Когда птица ест, она кажется недвижимой, хотя всякую минуту готова улететь; порою, по неизвестным мне причинам, она разрывает цветки на тысячу частей, ибо, как ни странно, колибри — самые большие забияки среди пернатых. И где только в таком крошечном теле гнездятся столь бурные страсти? Колибри часто дерутся с яростию львов, покуда одна из противнике падет жертвой и не умрет. Утомившись, птичка часто усаживается в нескольких футах от меня, и при таких благоприятных обстоятельствах я рассматривал ее с пристальным вниманием. Ее глазки сверкают, как алмазы, со всех сторон отражая свет: изящная во всех отношениях, она являет собою миниатюрное произведение Великого Родителя, который сделал ее самой маленькой, по в то же время самой красивой из всего пернатого племени.

Однажды, когда я предавался одинокому раздумью в своей незатейливой беседке, внимание мое привлек странный шорох, доносившийся откуда-то рядом. Я осмотрелся, но ничего не заметил, и, лишь взобравшись на ствол гигантской конопли, к удивлению своему, увидел двух довольно длинных змей; одна с неимоверной быстротой преследовала другую по скошенному конопляному полю. Нападающей была черная змея шести футов длиной, беглянкой — водяная змея почти такого же размера. Скоро они сошлись и в пылу схватки, казалось, тесно сплелись друг с другом; соединенные хвосты их колотили по земле, и обе, разинув пасть, яростно кусались. Какое отвратительное зрелище! Головы их сократились до крошечных размеров, глаза горели; после пятиминутной битвы водяная змея сумела вырваться и поспешила ко рву. Черная змея тотчас приняла новую позу и, подняв верхнюю половину туловища, с величественным видом снова догнала беглянку и набросилась па нее, а та, в свою очередь, приняла такую же позицию и приготовилась к сопротивлению. Сцена была невиданной и прекрасной, ибо змеи боролись с помощью челюстей, злобно кусая друг друга, но, несмотря на всю их обоюдную ярость и отвагу, водяная змея все еще пыталась отступить ко рву, в свою родную стихию. Когда остроглазая черная змея это заметила, она дважды обвилась хвостом вокруг ствола конопли и, сжав противнице горло, причем не челюстями, а двойным обхватом туловища, стала оттаскивать ее от рва. Стараясь избежать поражения, последняя тоже уцепилась за ствол на берегу и, обретя точку опоры, продолжала схватку со свирепым врагом. Странное это было зрелище; две огромные змеи, прижавшееся к земле и неразрывно сплетенные в единый клубок, извивались, корчились, вытягивались, дергали друг друга, но все их потуги оставались напрасными. В минуту величайшего напряжения кольца, которыми они сплелись, делались совсем маленькими, тогда как свободная часть туловища раздувалась, то и дело содрогаясь в страшных конвульсиях, быстро сменяющих одна другую. Их горящие глаза готовы были вырваться из орбит; водяная змея сложилась вдвое и таким образом заставила вторую неестественно вытянуться; вслед за тем черная змея неожиданно перешла в наступление, тоже сложившись вдвое и, соответственно, вытянув туловище противницы, Сии усилия чередовались; победа казалась сомнительной, склоняясь то на одну, то на другую сторону, пока наконец ствол, вокруг которого обвилась черная змея, внезапно сломался, вследствие какового происшествия обе рухнули в ров. Вода не утушила их ярость, ибо по бурунам я мог следить ход схватки, хотя разглядеть их было невозможно. Вскоре обе появились на поверхности, свившись в клубок, как в начале битвы; но черная змея как будто добилась решающего превосходства, ибо ее голова оказалась над головою противницы, и она стала окунать ее в воду, покуда та не захлебнулась и не утонула. Убедившись, что враг неспособен к дальнейшему сопротивлению, черная змея предоставила трупу плыть по течению, сама же воротилась на берег и исчезла.

ПИСЬМО XI

В каком бы свете ни рассматривал сию процветающую провинцию путешественник из Европы, глаза его и ум равно испытывают наслаждение, ибо во всех ее частях царит счастие, покоящееся на самой широкой основе. Мудрость Ликурга и Солона никогда не могла дать человеку даже половину тех благословенных даров или непрерывного процветания, какими ныне обладают жители Пенсильвании, а имя Пенна, сего простого, но прославленного гражданина, делает английскому народу более чести, нежели имена многих его королей.

С целью убедить Вас, что в предыдущих моих письмах я не расточал незаслуженной хвалы нашему достославному правительству и что здешний климат благоприятствует наукам и искусствам более, нежели климат любой другой американской провинции, и, согласно Вашему желанию, приглашаю Вас вместе со мною нанести визит мистеру Джону Бертраму, первому ботанику сего нового полушария, ставшему таковым в силу своей природной склонности. Именно этому простому человеку Америка обязана множеством полезных открытий и знакомством со многими новыми растениями. Я был весьма расположен к нему благодаря обширной переписке, которую, как мне известно, он вел с наиболее выдающимися шотландскими и французскими ботаниками; я знал также, что его почтила своими письмами королева Швеции Ульрика^{253}.

Дом его мал, но вполне благоустроен; он сразу бросается в глаза одною особенностью, отличающей его от соседних домов, а именно тем, что посередине его имеется невысокая башня, которая не только придает ему прочность, но служит также удобным местом для лестницы. В расположении всех полей, изгородей и деревьев заметны отменная правильность и порядок, каковые в сельских делах всегда свидетельствуют о процветании.

У дверей меня встретила одетая необыкновенно просто и опрятно женщина, которая без всяких любезностей и церемоний доброжелательно спросила меня, кого я хочу видеть. «Я был бы рад увидеть мистера Бертрама», — отвечал я. «Если вы войдете и присядете, я пошлю за ним». — «Нет, — сказал я, — я лучше доставлю себе удовольствие пройтись по его ферме; я легко найду его по вашим указаниям». Спустя короткое время я увидел реку Скулкилл, которая вилась среди прелестных лугов, и вскоре взор мой остановился на недавно сооруженной запруде, которая, казалось, основательно преградила течение. Пройдя значительное расстояние по ее гребню, я наконец добрался до места, где работали десять человек. Я спросил, не знают ли они, где мистер Бертрам. Взглянув на меня, пожилой мужчина в широких штанах и кожаном фартуке сказал: «Меня зовут Бертрамом, вы желаете меня видеть?» — «Сэр, я приехал побеседовать с вами, если вы можете прервать свою работу». — «С легкостью, — отвечал он, — я не столько работаю, сколько даю распоряжения и советы». Мы направились к дому, где он попросил меня подождать, покуда он переоденется в чистое платье, после чего воротился и сел со мною рядом. «Слава о ваших познаниях в американской ботанике и вашем гостеприимстве заставили меня нанести вам визит, который вы, надеюсь, не сочтете докучным; я желал бы пробыть несколько часов в вашем саду», — сказал я. «То, что вы называете моей ботанической славой, дает мне одно величайшее преимущество — удовольствие от визитов друзей и чужеземцев; однако нашу прогулку по саду придется пока отложить, ибо колокол звонит к обеду». Мы вошли в большую залу, где находился длинный стол, уставленный едой; в дальней его части размещались негры, затем работники, домашние и я; а во главе стола восседал почтенный отец семейства с женою. Все склонили головы и произнесли молитву, совершенно лишенную унылого ханжества и напыщенности. «После роскоши наших городов, — заметил хозяин, — сия простая трапеза может показаться вам чрезмерно постной». — «Ни в коем случае, мистер Бертрам, сей скромный сельский обед доказывает, что вы принимаете меня как друга и старого знакомого». — «Я рад, ибо вы здесь желанный гость. Я не привык церемониться; к тому же наше общество совершенно не знает так называемых учтивых выражений. Мы обращаемся с чужими, как со своими. Вчера я получил из Пенсильвании письмо, из коего узнал, что вы русский; какие же причины могли побудить вас покинуть родную страну и поехать в такую даль в поисках знаний или наслаждений? Полагая, что в нашей молодой провинции есть что-либо достойное внимания, вы делаете ей большой комплимент». — «Я был с лихвою вознагражден за путешествие. Я смотрю на нынешних американцев как на семя будущих народов, которые заполнят собою сей бескрайний континент; русских можно в некоторых отношениях сравнить с вами; мы тоже молодой народ, то есть я хочу сказать, молодой в науках, искусствах и усовершенствованиях. Кто знает, какие революции могут в один прекрасный день породить Россия и Америка; мы, быть может, более близкие соседи, чем сами думаем. Я с особенным вниманием рассматриваю все ваши города, я изучаю их местоположение и полицию, которою многие из них уже прославились. Хотя день их основания не так далек от сегодняшнего и еще совершенно свеж в памяти, их происхождение поставит пред потомством загадки, подобные тем, какие приходится ныне разгадывать нам, чтобы определить, когда были заложены древние города, которые время уже отчасти разрушило. Ваши новые здания, новые улицы приводят мне на ум Помпею, где я побывал несколько лет назад; я внимательно рассматривал там все, особливо дорожки, ведущие вдоль домов. Они, казалось, сильно истерты великим множеством людей, которые когда-то но ним ходили. Но как давно это было; ни их строителей, ни владельцев уж нет, и ничего неизвестно!» — «Да вы великий путешественник для человека вашего возраста». — «Сэр, чтобы пересечь большое пространство, каждому достанет и нескольких лет, но чтобы собирать урожаи, подобные вашим, требуются выдающиеся познания. Скажите, мистер Бертрам, для чего вы сооружаете сии запруды, с какою целью тратится столько трудов и средств?» — «Брат Иван, еще ни одна отрасль промышленности не была выгоднее для какой-либо страны или для землевладельцев; река Скулкилл своими извилинами некогда покрывала обширные земли, хотя воды ее были мелки даже во время самых сильных приливов; и хотя некоторые участки всегда оставались сухими, вся территория являла взору не что иное, как гнилое болото, непригодное ни для пахоты, ни для косьбы. Владельцы сих земель теперь объединились; мы ежегодно выплачиваем казначею компании определенную сумму, которая в совокупности превышает убытки, обыкновенно причиняемые наводнениями и мускусною крысой. Благодаря такой удачной выдумке много тысяч акров луговых угодий было спасено от реки Скулкилл, которая ныне так обогащает и украшает окрестности нашего города. Наши братья из Салема, что в Нью-Джерси, довели искусство сооружения запруд до еще более высокой степени совершенства». — «Да, это поистине удачная выдумка; она делает большую честь заинтересованным сторонам и свидетельствует о проницательности и настойчивости, которые весьма похвальны; когда бы жители Виргинии последовали вашему примеру, состояние их сельского хозяйства сделалось бы много приятнее. Я не слыхал о подобных объединениях в других частях континента, отчего Пенсильвания представляется мне королевой, безраздельно правящею сими прекрасными провинциями. Скажите, сэр, каковы были ваши затраты, прежде чем вам удалось сделать сии земли пригодными для косьбы?» — «Затраты весьма значительны, особливо когда требуется расчищать земли, засыпать ручьи и рубить деревья и кустарники. Но сии заливные луга так великолепны и трава для откорма скота так сочна, что урожай трех лег окупает все расходы». — «Счастлива страна, которую Природа одарила такими сокровищами, сокровищами более ценными, чем копи, — заметил я, — если все земли в вашей прекрасной провинции возделываются так же, неудивительно, что она славится процветанием, а ее жители трудолюбием».

К сему времени работники окончили обед и удалились в полном молчании и с достоинством, которое мне очень понравилось. Вскоре мне показалось, будто издалека до меня доносится какая-то музыка. «Ваша трапеза была простой и пасторальной, мистер Бертрам, но то, что я слышу сейчас, десерт поистине королевский. Что это такое?» — «Не тревожься, друг Иван, мы всегда так встречаем гостей». Преисполненный любопытства, я пошел в ту сторону, откуда слышались звуки, и обнаружил, что их издают под действием ветра струны эоловой арфы, инструмента, коего я никогда прежде не видел. После обеда мы с хозяином распили бутылку доброй мадеры, не утруждая себя тостами, пожеланиями здоровья и изъявлениями чувств, после чего отправились в его кабинет.

Не успел я туда войти, как тотчас заметил герб в золоченой раме с именем Джона Бертрама. Столь неожиданное зрелище чрезвычайно меня удивило, и я невольно спросил: «Разве Общество друзей гордится подобными геральдическими эмблемами, которые иногда служат знаками различия семейств, а еще чаще предметом гордыни и пустой похвальбы?» — «Вам следует знать, — отвечал он, — что отец мой был французом^{254}; он привез с собою сию картину; я сохраняю ее как предмет фамильной мебели и как память об его приезде в Америку». Из кабинета мы вышли в сад, в коем я увидел множество любопытных растений и кустарников; некоторые из них росли в теплице, над дверью коей были написаны следующие строки:

Хозяин сообщил мне, что часто сопровождал генерала Буке в Питсбург^{256}, где собрал гербарий, что он сделал полезные коллекции в Виргинии и что по приказу английского некого короля совершил экспедицию в обе Флориды.

Наши прогулки и наблюдения заняли столько времени, что солнце уже почти садилось, когда я подумал о возвращении в Филадельфию; я пожалел, что день был с голь короток, ибо уже очень давно не проводил время с такой пользой. Я хотел остаться, но, будучи совершенно чужим человеком, сомневался, не покажется ли это неприличным. Зная, однако, что я в гостях у людей, менее всех на свете приверженных к церемониям, я без обиняков сказал мистеру Бертраму об испытанном мною удовольствии и о моем желании остаться у него на несколько дней. «Я рад вам, как родному сыну, вы вовсе не чужой мне; ваше стремление к знаниям и то, что вы иностранец, дает вам право почитать мой дом своим до тех пор, пока вам заблагорассудится; используйте свое время с совершеннейшею свободой, а я буду поступать так же». Я с благодарностию принял сие любезное приглашение.

Мы отправились осматривать его любимую запруду; он объяснил мне, каким принципам и методам он следовал при ее возведении, и мы прошлись по землям, которые уже были осушены. Казалось, Природа истощила весь запас своих драгоценных даров на сии прекрасные луга; он заставил меня сосчитать поразительное число коров и лошадей, пасшихся на твердой почве, которая всего несколько лет назад была еще покрыта водою. Оттуда мы спустились по полям, где прямоугольные изгороди, аккуратно собранные в кучи каменья и цветущий клевер свидетельствовали о превосходном ведении хозяйства и неусыпном к нему внимании. Как раз в это время коровы мистера Бертрама возвращались домой; широкогрудые, коротконогие, они с трудом несли свои разбухшие, налитые молоком сосцы, нетерпеливо ожидая, когда их освободят от тяготящего их избытка. Далее он показал мне свой фруктовый сад, первоначально посаженный на бесплодной песчаной почве, но давно уже превращенный в один из самых цветущих уголков в округе.

«Сие, — сказал он, — всецело мое собственное изобретение; несколько лет назад я приобрел право пользования ручейком, протекающим в полутора милях отсюда; затратив значительные средства, я отвел его в сей резервуар; туда я бросаю старое лыко, золу, конский навоз и т. п. и два раза в неделю выпускаю из него насыщенную всем этим воду; осенью я регулярно посыпаю землю старым сеном, соломой и всяким негодным кормом, какой найдется у меня в амбаре. Благодаря столь простым способам я из года в год накашиваю с акра по 5300 бушелей превосходного сена, хотя несколько лет назад здесь не росло ничего, кроме лапчатки». — «Сэр, это поистине чудо земледелия; счастлива страна, которую возделывает сообщество людей, чьи склонности и вкусы побуждают их к полезным делам». — «Подобные вещи делаю не я один, — сказал он, — везде, где есть вода, ее используют для этой важной цели; везде, где фермер может орошать свои поля, верной наградой за его труды будет богатый урожай, наилучшее сено и прекрасная отава. Вырыв канавы на лугах, я значительно обогатил земли на горных склонах, а те поля, которые я намерен на несколько лет оставить под паром, я постоянно засеваю красным клевером, более всего улучшающим наши почвы. Спустя три года они превращаются в тучные пастбища; когда же я хочу вспахать поля с клевером, я покрываю их толстым слоем ила, который в течение трех или четырех лет подвергался воздействию нашей суровой зимы. По сей причине я обыкновенно собираю от 28 до 36 бушелей пшеницы с акра; лен, овес и маис дают такой же урожай. Можете ли вы сказать мне, применяют ли в России ту же методу в земледелии?» — «Нет, сэр, в окрестностях наших городов, конечно, имеются просвещенные фермеры, которые старательно ведут свое хозяйство, но если бы можно было возделать поля всей Российской империи так же, как поля Пенсильвании, наш народ стал бы слишком многочисленным, слишком счастливым и слишком сильным. Наши земли распределены столь неравномерно и у нас так мало фермеров, владеющих той землею, которую они возделывают, что они не могут заниматься хозяйством с таким же рвением, как вы, ибо вы получили землю, так сказать, от Хозяина Природы, свободно и беспрепятственно. О Америка! — воскликнул я, — ты еще не постигла всей меры твоего счастия; благодаря твоему государственному устройству твое население и твоя мощь должны увеличиться до такой степени, о какой не помышляет Европа!» — «Задолго до того, как сие случится, — отвечал мой хозяин, — мы будем покоиться в земле; напрасно смертные строят честолюбивые планы; страна наша, без сомнения, колыбель многочисленных грядущих поколений; Старый Свет устал от своих жителей, им приходится бежать сюда от тирании великих мира сего. Но не думайте, что со временем великие мира сего тоже приедут в Америку, ибо беда все?: обществ состоит в том, что в каждом находятся свои великие люди, свои великие правители или великие тираны». — «Сударь, — отвечал я, — тирания никогда не сможет утвердиться в вашей стране; землею владеет слишком большое число граждан; нищета — вот причина рабства в Европе». — «Друг Иван, сколько я понимаю, вы знакомы с латынью и потому прочитайте любезное письмо, которое несколько лет назад прислала мне королева Швеции Ульрика. Добрая женщина! Мне кажется очень странным, что, находясь в своем стокгольмском дворце, она могла вспомнить о бедном Джоне Бертраме, живущем на берегу реки Скулкилл». — «Не вижу в сем ничего странного, сэр; вы — первый человек, прославивший Америку; в то же время вполне естественно предположить, что на столь обширном континенте произрастает множество любопытных деревьев и растений, так что немудрено, если королева, которая стремится к полезным знаниям, порою спускается с трона и совершает прогулку по садам Линнея»^{257}. — «Да, указаниям сего ученого мужа обязан я методе, позволившей мне приобрести познания, которыми я ныне обладаю, — сказал мистер Бертрам, — ботаника — столь обширная наука, что начинающему никак не обойтись без наставлений». — «Скажите, мистер Бертрам, когда вами впервые овладело желание изучать ботанику; прошли ли вы курс сей науки в Филадельфии?» — «Я никогда не учился ничему, кроме грамоты, сия маленькая ферма — единственное наследие, которое оставил мне отец; вначале я находился в весьма стесненных обстоятельствах из-за долгов и недостатка луговых угодий; жена не принесла мне в приданое денег, все ее богатство составлял добрый нрав и умение вести домашнее хозяйство. Я едва могу вспомнить свои первые шаги в изучении ботаники, они кажутся мне теперь каким-то сном, но вы можете верить моему рассказу, хотя некоторые из наших друзей над ним смеялись». — «Я не принадлежу к тем людям, которые видят смешное в искренности и честности, мистер Бертрам». — «В таком случае я расскажу вам следующее: однажды я шел за плугом (ибо, как вы видите, я всего лишь пахарь) и, притомившись, сел отдохнуть в тени дерева. Взор мой упал на маргаритку; я машинально сорвал ее, стал рассматривать с большим любопытством, нежели то, которое обыкновенно свойственно фермерам, и заметил в ней множество элементов, из коих одни были расположены вертикально, а другие горизонтально. Не стыдно ли, сказал мне мой разум или то, что вдохновляет разум, не стыдно ли то, что ты столько лет обрабатывал землю и уничтожил столько цветов и растений, не имея понятия об их строении и использовании! Сие откровение, казалось, внезапно пробудило мое любопытство, ибо подобные мысли были мне непривычны. Я воротился к своей упряжке, но новое желание меня не покидало; я поделился им с женою, которая принялась настойчиво отговаривать меня от моего нового плана, ибо, сказала она, я не довольно богат, дабы посвящать много времени ученью и трудам, которые могут лишить меня даже малой части того, что составляет единственное достояние американского фермера. Однако ее разумное предупреждение меня не обескуражило; я думал о моем плане непрестанно: за ужином, в постели и везде, куда б я ни отправился. Наконец я не мог более противиться сему побуждению и на четвертый день следующей недели нанял работника пахать вместо меня и поехал в Филадельфию. Не зная, какую книгу спросить, я чистосердечно признался книгопродавцу в своих намерениях, и он дал мне книгу, по его мнению, наиболее подходящую, и латинскую грамматику в придачу. Затем я обратился к живущему по соседству учителю, который за три месяца преподал мне начатки латыни, достаточные, чтобы понимать Линнея, книгу коего я купил позже. Далее я начал изучать растения у себя на ферме; вскоре я знал уже все овощи, растущие по соседству, после чего поехал в Мэриленд, где остановился у «Друзей»; по мере расширения моих знаний я продвигался все дальше и дальше и, посвятив несколько лет систематическим занятиям, приобрел порядочные сведения о каждом растении и дереве, какие можно найти на нашем континенте. Со временем ко мне стали обращаться из стран Старого Света, куда я ежегодно посылал много коллекций. Теперь, располагая достатком, я более не тружусь и никогда не бываю так счастлив, как встречаясь и беседуя с друзьями. Если среди множества знакомых мне здесь кустарников и растений найдутся такие, которые вы захотите послать в свое отечество, я охотно раздобуду образцы и презентую их вам вкупе с наставлениями, какие могут понадобиться».

Так я провел несколько дней в покое, полезных занятиях и удовольствиях; во всех работах на ферме, а также во взаимных отношениях между хозяином и младшими членами его семьи я наблюдал величайшую непринужденность и благопристойность; все, что здесь говорили, произносилось не как приказ, а лишь как простое пожелание. Даже негры, казалось, отличались такими приличными манерами и скромностью, коих мне дотоле не приходилось наблюдать. «Мистер Бертрам, каким образом вы так прекрасно управляете вашими рабами, что они выполняют свою работу с бодростию белых?» — спросил я. «Хотя наши ложные предрассудки и мнения некогда заставляли нас почитать их пригодными только для рабства, хотя старинные обычаи, к несчастью, научили нас держать их в неволе, в последнее время, вследствие увещаний многих «Братьев» и хороших книг, опубликованных по сему предмету, наше общество обращается с ними совершенно иначе. У нас они теперь свободны. Тем, кого вы видите за моим столом, я плачу восемнадцать фунтов в год, не считая пищи и одежды и всех остальных привилегий, коими пользуются белые. Наше общество теперь обходится с неграми как с товарищами наших трудов; и благодаря такому устройству, а также благодаря образованию, которое мы им дали, они стали совершенно другими людьми. Я убедился, что те, кого я допускаю к своему столу, добрые, надежные, добродетельные люди; когда они поступают так, как, по нашему мнению, поступать не должно, мы их увольняем, и это единственное наказание, коему они у нас подвергаются. Другие христианские общины все еще держат их в рабстве и не внушают им никаких религиозных правил; так что же, кроме страха, побудит их хорошо вести себя? Я признаю, что в наших первых поселениях мы использовали их как рабов; но, убедившись, что хороший пример, добрый совет и религиозные правила могут внушить им послушание и воздержанность, мы отказались от методы, столь противной христианской вере. Мы дали им свободу, однако лишь немногие покинули своих прежних хозяев. Женщины воспитывают детей в наших семьях, и нас объединяет взаимная привязанность. Я обучил моих негров грамоте; они любят бога и страшатся его гнева. Самый старший из них ведет мои дела в Филадельфии с тщанием, от коего он еще ни разу не отступал. Они всегда посещают наши собрания; они делят с нами здоровье и недуги, детство и старость, а также все блага, которые предоставляет наше общество. Таковы способы, к коим мы прибегаем, освобождая их от прежнего рабства и невежества. Быть может, вы удивились, увидев их за моим столом; но когда их возвысили до положения людей, они неизбежно прониклись духом соревнования, без коего мы сами впали бы в ничтожество и распутство». — «Мистер Бертрам, сие — самое разумное обращение с неграми, о каком я когда-либо слышал; как счастлива была бы Америка, если бы последователи других христианских вероучений усвоили такие же понятия и следовали тем же достойным восхищения правилам. Большое число людей было бы избавлено от тяжких оков, под бременем коих они стенают. Теперь уже, побывав у вас, я не смогу более проводить время в южных провинциях. Обращение с рабами, негодная пища, непосильный труд являют собою зрелище, коего вынести я не в силах». — «Я рад, что вижу в вас столько сострадания; а есть ли рабы в вашей стране?» — «К несчастью, да, но это скорее крепостные, нежели невольники; они привязаны к земле, на которой живут; сие — остатки древних варварских обычаев, установленных во времена величайшего невежества и грубости нравов, но сохраняемые вопреки постоянным слезам гуманности, громким призывам разума и требованиям религии. Гордость великих мира сего вкупе с алчностью помещиков заставляют их почитать крепостных необходимым орудием сельского хозяйства, словно свободные люди не способны обрабатывать землю». — «Неужто это так, друг Иван? Быть бедным, быть несчастным, быть рабом поистине тяжко; в таких обстоятельствах и жизнь не в радость. Боюсь, что под властию столь неразумного правительства страна никогда не достигнет процветания». — «Я вполне разделяю ваше мнение, мистер Бертрам, хотя и льщу себя надеждой, что еще до конца нынешнего царствования, прославившего себя столь многими здравыми политическими преобразованиями, произойдет сие спасительное, сие необходимое освобождение, которое заставит всю Российскую империю проливать слезы благодарности». — «Давно ли вы находитесь в нашей стране?» — «Четыре года, сэр». — «Вы говорите по-английски почти как местный уроженец; как трудно путешественнику изучать разные языки, отказываться от предрассудков своей родины и приноравливаться к обычаям людей, среди которых он пожелает жить».

Так я провел время с просвещенным ботаником, с достойным гражданином, соединившим в себе сельскую простоту обхождения с полезнейшею ученостью. Визит мой был заполнен разнообразными и продолжительными беседами. Я сопровождал его в поле, в амбар, На запруду, в сад, в его кабинет и, наконец, на собрание Общества в следующее воскресенье. Оно происходило в городе Честер, куда все семейство поехало в двух фургонах, а мы с мистером Бертрамом верхами. Когда я вошел в дом, где собрались «Друзья», числом, наверное, около двухсот, я, повинуясь старинной привычке, снял шляпу, однако вскоре опомнился и, надев ее снова, уселся на край скамьи. Молитвенный дом являл собою прямоугольное строение, лишенное всяких украшений; белые стены, удобные сиденья, большая печь, в холодную погоду обогревающая весь дом, — вот все, что привлекло мое внимание. В зале не было ни купели, ни алтаря, ни дарохранительницы, ни органа; это просто большая комната, где по воскресеньям собираются сии добрые люди. Воцарилась полная тишина; в продолжение получаса все сидели, склонив головы, и, казалось, были погружены в глубокое раздумье. Потом поднялась женщина — член Общества — и с подкупающею скромностью объявила, что святой дух внушил ей необходимость побеседовать с собравшимися на избранную тему. Речь ее была совершенно логична и напоминала полезный нравоучительный трактат; она излагала свои рассуждения, избегая напыщенного слога теологов и не выставляя напоказ своей учености. То ли она была великою мастерицей произносить публичные речи, то ли тщательно к сей речи подготовилась, что, впрочем, мало вероятно, ибо среди лиц ее вероисповедания принято говорить лишь то, что диктует им непосредственное побуждение; то ли, наконец, Великий Дух Мира, к покровительству и влиянию коего все они пришли сюда взывать, одушевил ее высокой добродетелью. Речь ее длилась три четверти часа. Я не заметил ни одного лица, не обращенного к ней; мне никогда еще не случалось видеть прихожан, которые с таким вниманием слушали бы публичную речь. Я не заметил никаких противоестественных телодвижений, никаких лицемерных мин или притворных выкриков; все было естественным и оттого приятным; более того, я должен сказать Вам, что женщина была очень красива, хотя и старше сорока. Когда она кончила речь, все еще четверть часа предавались своим прежним размышлениям, после чего с общего согласия встали, немного побеседовали и разошлись.

Как просты их заповеди, как безыскусна вера, как мало церемоний совершают они в течение своей жизни! После смерти братство предает их земле без всякой помпы, без молитв, полагая, что слишком поздно изменять вечные предначертания господни, и, как Вы знаете, без памятников и могильных камней. И так, прожив свою жизнь под властию снисходительнейшего правительства, руководствуясь снисходительнейшим вероучением, они умирают так же мирно, как и те, кто, восприняв высоко парную религию, дают всевозможные торжественны в обеты, разделяют мудреные доктрины и наслаждаются благами, которые дарует господствующая церковь. Сии добрые люди довольствуются тем, что следуют заповедям Иисуса Христа в той простой форме, в какой они были возглашены; трудно придумать более счастливое установление для пользы человечества. Оно кажется совершенно свободным от той мишуры и политических примесей, которыми каждая страна и каждое государство стараются по своему разумению украсить веру.

У дверей сего молитвенного дома несколько окрестных почтенных фермеров пригласили меня погостить у них несколько дней. Прием, оказанный мне в их домах, был столь радушен, что я не заметил, как провел у них два месяца, и должен сказать Вам, что это были золотые дни моей зрелости. Я всегда буду хранить благодарность за бесчисленные одолжения, которыми они меня осыпали; рекомендательному же письму, которым Вы меня снабдили, я обязан тем обширным знакомством, какое я теперь имею в Пенсильвании. Должное изъявление моей благодарности я отложу до того дня, когда мы снова с Вами увидимся. А до того времени я, быть может, сумею развлечь Вас более занятными рассказами, нежели те, что содержатся в сем письме. Будьте здоровы.

ПИСЬМО XII

Я желаю переменить мое местопребывание; настал наконец час, когда я должен бежать из моего дома и оставить мою ферму! Но куда мне направить свой путь, коль скоро меня окружили со всех сторон? С нынешними моими обстоятельствами и расположением духа всего более был бы согласен климат полярных областей, где уныло сменяют друг друга шесть месяцев дня и шесть месяцев ночи; и где одного лишь северного сияния достанет, чтобы порадовать мой взор, ныне утомленный зрелищем столь многих тягостных предметов.

Суровость оных мест, великий мрак, где царствует печаль, были бы совершенно подобны моему умонаправлению. О, когда бы я мог перенести свою плантацию на берега Оби, как охотно поселился бы я в хижине самоеда иль похоронил себя в пещере лапландца. Когда б я только мог взять с собою свою семью, я бы зимовал в Пелыме или в Тобольске, наслаждаясь миром и невинностию сих земель. Но даже если я достигну полюса или доберусь до антиподов, я никогда не смогу избавиться от воспоминанья о страшных картинах, коих свидетелем я был, и оттого никогда уже не буду счастлив! Счастлив — для чего упоминать мне сие сладкое, сие пленительное слово? Прежде счастие было нашим уделом, теперь оно нас покинуло, и боюсь, что нынешнее поколение им никогда не насладится вновь! Куда бы я пи посмотрел, взору моему представляются одни лишь ужасающие пропасти, в которых уже сгинули сотни моих друзей и знакомых: ибо изо всех живых существ, населяющих поверхность сей планеты, что есть человек, если он лишен общества или попал в такое общество, которое корчится в судорогах и наполовину развалилось? Он не может жить в одиночестве, он должен принадлежать какой-либо общине, связанной какими-либо узами, пусть даже и несовершенными. Люди помогают друг другу и тем взаимно умножают свою смелость и уверенность; слабость одного укрепляется силою всех. До наступления сих бедственных времен^{258} подобные мысли никогда меня не посещали; я жил, трудился и преуспевал, не стараясь понять, на чем основываются моя безопасность и мое преуспеяние; но вот я лишился их, и глаза мои отверзлись. Вряд ли кто попадал в обстоятельства столь исключительные, а тем паче ужасные для меня как члена обширного общества, как гражданина низшего подразделения того же общества, как отца семейства, как человека, сострадающего чужим горестям наравне со своими. Увы! Ныне все вокруг нас так извратилось, что самое слово «горесть», едва ли прежде нам знакомое, утратило свой смысл; наскучив сострадать горестям других, всяк сострадает лишь себе.

Когда я вспоминаю, сколь многочисленные нити связывают мое сердце с тем, что творится вокруг, ум мой трепещет в лихорадке, и я теряю то душевное спокойствие, в котором только и рождаются здравые мысли. Мне кажется, что рассудок покидает меня, что он рвется прочь из хрупкого и убогого своего обиталища; я снова и снова пытаюсь овладеть собою и вернуть хладнокровие, дабы удержать этого дорогого гостя, чей уход так меня страшит.

Вы знаете месторасположение нашего поселка, и потому нет надобности его описывать. С запада он окружен цепью гор; с востока страна заселена еще очень редко; мы живем как бы на острове, и дома стоят на значительном расстоянии друг от друга. У нас более чем достаточно причин ожидать, что с гор явятся наши смертельные враги; пустыня дикая служит им убежищем, где их невозможно отыскать. Она есть дверь, сквозь которую они могут войти к нам, когда им заблагорассудится, а коль скоро они, видимо, решились уничтожить всю линию пограничных селений^{259}, конец наш не столь уж далек: начиная от озера Шамплен почти все они одно за другим были преданы огню. Сии набеги тем ужаснее, что совершаются обыкновенно во мраке ночи; когда же мы идем в поле, нас невольно охватывает страх, который отнимает силы и мешает трудиться. Ни о чем не говорим мы столь много и часто, как об этих непрестанных набегах и разрушениях; слухи о них распространяются по всей округе; собираясь у очага, мы пересказываем друг другу страшные новости, и наше воображение умножает ужас! Едва мы садимся за стол, как любой самомалейший звук тотчас поднимает тревогу и не дает нам спокойно насладиться трапезой. Даже аппетит, вызванный трудом и душевным покоем, исчез; мы едим лишь столько, сколько необходимо, чтобы поддержать в себе силы; сон наш тревожат кошмары; порою я просыпаюсь, словно наступил час ужасной опасности; порою нам кажется, что лай собак возвещает появление неприятеля; мы вскакиваем с постели и хватаемся за оружие; жена моя, тяжело вздыхая и молча обливаясь слезами, прощается со мной, словно мы расстаемся навеки; она хватает на руки младших детей, которые своими невинными вопросами еще более усугубляют панический ужас, и пытается спрятать их в погребе, словно наш погреб недоступен огню. Я расставляю всех своих работников у окон, а сам становлюсь возле дверей, где я решил умереть. Страх услужливо усиливает каждый звук; мы прислушиваемся, все делятся друг с другом своими мыслями и догадками. Иногда мы проводим так долгие часы; душа и разум содрогаются в томительной тревоге; сие невыносимое положение во сто крат хуже, чем положение солдата в пылу самой горячей битвы! Порою, набравшись храбрости, я, как подобает мужчине, нетерпеливо жду решающей минуты, но в следующий миг весть от жены, переданная кем-либо из детей, которые к тому же смущают меня своими невинными вопросами, лишает меня мужества; храбрости как не бывало, и я вновь погружаюсь в бездну отчаяния. Наконец, убедившись, что тревога была ложной, мы возвращаемся в свои постели, но какую пользу может принести нам сладостный сон Природы, если он прерывается подобными сценами! Находясь в безопасности, Вы можете составить себе понятие о наших страхах лишь понаслышке; никакой рассказ не передаст наших чувств и страданий. Каждое утро мы ждем, что младшие дети расскажут нам свои страшные сны; тщетно пытаюсь я заставить их замолчать; сие свыше моих сил, и образы, теснящиеся в их растревоженном мозгу, что в дни нашего счастья вызывали только беспечный смех, теперь, напротив, кажутся предостережением и верным признаком грядущей катастрофы. Я не суеверен, но с тех пор, как на нас обрушились сии несчастья, я оробел и стал совсем не склонен с презрением отмахиваться от дурных примет.

Хотя сии бедствия распространялись постепенно, они не сделались привычными подобно случайным невзгодам. Чем явственнее провижу я конец, тем больше он страшит меня. Но для чего беспокоить Вас бессвязными рассказами? Тех, кто не ведает тревог, скоро утомят печальные подробности. Ужели Вы можете разделить со мною сию скорбь, ужель готовы Вы пролить слезу, смотря на приближающуюся гибель некогда процветающей зажиточной семьи? Прошу Вас прочитать сие глазами состраданья, с нежною печалью, и изъявить сожаление об участи тех, кого Вы некогда называли друзьями, кто некогда жил в довольстве, покое и полной безопасности, но для кого ныне всякая ночь может стать последней и кто несчастен, как преступник в ожидании приговора.

Будучи членом большого общества, которое распространилось на многие части света, я слишком от него далек, чтобы моя связь с ним была столь же крепка, сколь связь с низшим его подразделением, в средоточии которого я живу. Говорят, что в пределах своего острова государство, коего мы составляем лишь часть, справедливее, мудрее и свободнее всех на свете, однако оно не всегда таково в отношении к своим далеким владениям. Я не стану повторять всех слухов, какие до меня дошли, ибо не могу поверить им даже и наполовину. Будучи гражданином меньшего общества, я вижу, что любое несогласие с господствующими в нем ныне мнениями тотчас рождает ненависть; как легко люди переходят от любви к ненависти и проклятьям! Я привержен к миру, так что же мне делать? Я терзаюсь противуположными чувствами — уважением, которое я питаю к старинному родству, и страхом перед новшествами, коих последствия в том виде, как их понимают мои соотечественники, не довольно мне известны. Я знаю, что до злополучной революции был счастлив. Я чувствую, что ныне счастия больше нет, и сожалею о сей перемене. Таков единственный образ мыслей, пригодный для людей в моих обстоятельствах. Если я свяжу свою судьбу с отечеством, находящимся от меня на расстоянии грех тысяч миль, меня назовут врагом своей страны, если я последую за остальными согражданами, я окажусь в оппозиции к нашим старинным властителям. Обе крайности представляются равно опасными для лица столь малого значения и веса, как я, лица, чьи энергические усилия и пример совершенно бесполезны. Что же принадлежит до аргументов, на коих основана сия распря, то я знаю о них очень мало. С обеих сторон много говорилось и писалось, но у кого достанет широты и ясности ума, дабы о сем судить? Великие начала, побуждающие к действию обе партии, надежно скрыты от глаз простых людей, подобных мне; нашему взору предстоит лишь самое очевидное и ясное. Невинные всегда суть жертвы меньшинства; во всех странах и во все времена им уготована одна и та же участь — подчиняться чужой воле, которую потом выдадут за глас народный. Они возмущаются, но их вынуждают трудиться и проливать кровь, их постоянно угнетают и оскорбляют. Потоки крови льются ради блага великих вождей, тогда как о благе народа не вспоминает никто. Великие деяния совершаются не для нас, хотя кто их совершает, как не мы, простые люди, своим трудом, потом и кровью. Книги говорят мне так много, что не осведомляют ни о чем. Софистика, отрава свободных людей, выступает во всем своем обманчивом наряде. В конце концов, большинство людей рассуждает но велению своих страстей, так мне ли при моем невежестве решать, кто прав, кто виноват? Мной движет лишь чувство и расположение духа, других руководителей я не знаю. Увы, под силу ли мне разрешить спор, в коем сам Разум отступил перед жестокостью и кровопролитием? Гак что же мне делать? Я спрашиваю самых мудрых юристов, самых ловких казуистов, самых горячих патриотов, ибо мои намерения честны. Великий Источник мудрости! Ниспошли мне свет и выведи меня из запуганного лабиринта! Должен ли я отказаться от всех своих старинных правил, должен ли отречься от имени, от народа, некогда столь мною уважаемых? Они неодолимо влекут меня к себе; чувства, ими внушенные, росли вместе с моими знаниями и были привиты к начаткам моего образования. С другой стороны, должен ли я вооружиться противу державы, где я впервые увидел свет, противу сотоварищей моих детских игр, моих закадычных друзей и знакомых? Сия мысль приводит меня в содрогание! Хочу ли я заслужить имя отцеубийцы, предателя, злодея, лишиться уважения всех, кого я люблю, дабы сохранить уважение к самому себе; хочу ли, чтобы меня остерегались, как гремучей змеи, или указывали на меня пальцем, как на медведя? Нет, я не герой; у меня недостанет силы принести столь великую жертву. Здесь я связан, я опутан тысячею нитей, но я не ропщу на их гнет; при всем своем невежестве я проникаю взором те нескончаемые бедствия, которые уже обрушились на нашу несчастную страну. Я вижу огромные разрушения, уже объявшие весь театр военных действий; я слышу стенанья многих тысяч семей, разоренных и обездоленных нашими захватчиками. Я не могу сосчитать великое множество детей, коих осиротила эта война, не могу измерить море пролитой нами крови. Одни задают вопрос, не преступно ли оказывать сопротивление и пытаться хоть отчасти отвратить сие зло. Другие утверждают, что если сопротивление станет всеобщим, то ожидать прощения будет напрасно, раскаиваться бесполезно, а участие в преступлении столь многих сделает его незаметным. То, что одна сторона называет достойным похвалы, другая именует позором. Сии мнения изменяются, сокращаются или расширяются подобно военным действиям, на которых они основываются. Что может сделать незначительный человек среди столь яростно противоборствующих партий, равно враждебных людям в моем положении? И в конце концов, кто окажется виноватым? Скорее всего, тот, кто потерпит поражение. Наша участь, участь тысяч, в таком случае зависит от загадочного колеса фортуны. Зачем тогда так много бесполезных рассуждений — ведь мы не что иное, как игрушка рока. Прощай образование, принципы, любовь к отечеству, прощай — все они стали бесполезными для большинства из нас: тот, кто руководствуется своими принципами, будет за них же и наказан одной или другою партией. Тому, кто поступает не по принципам, а так, как велит ему случай, страх или чувство самосохранения, возможно, придется не лучше, но порицать его будут меньше. Что тянем мы на великих весах событий, мы, жалкие и беззащитные жители пограничной полосы? Что любопытствующему миру до того, живем мы или умираем? Кому нужны томящиеся в наших уединенных убежищах добродетель, достоинство и беспристрастность? Мы как раздавленные плугом муравьи, чья гибель не мешает будущему урожаю. Чувство самосохранения, сей закон Природы, оттого и представляется наилучшим правилом поведения: ибо какая польза от нашего тщетного сопротивления и напрасных усилий? Хладнокровный далекий наблюдатель, пребывающий в безопасности, может порицать меня за неблагодарность, может взывать к принципам Солона или Монтескье^{260}; он может почитать меня злодеем, может позорить меня поноснейшими именами. Ему самому не грозит никакая опасность, и он, отнюдь не смущаемый душевным трепетом, будет свободно предаваться рассуждениям на столь важную тему, рисуя в своем воображении сие обширное поле битвы, на коем одни идут в атаку, а другие держат оборону. Для него предмет спора — нечто абстрактное; дальность расстояния и разнообразие мнений, не тронутых чувством, являют ему лишь один ограниченный круг идей. Эти у него кругом виноваты, те всегда и во всем правы. Но пусть он хотя бы месяц поживет среди нас, пусть разделит с нами часы бесконечного труда, ужаса и тревоги; пусть долгими бессонными ночами он постоит на карауле с мушкетом в руках, меж тем как острый резец страстей будет бороздить его воображение; пусть его жене и детям ежечасно грозит мучительная смерть, пусть сохранение его собственности зависит от одной-единственной искры, раздутой дыханием врага; пусть он вместе с нами дрожит на полях, трепещет от шороха каждого листа; пусть его сердце, средоточие пылких страстей, разрывается на части при известии о печальном конце родных и близких; пусть он следит по карте, как мало-помалу опустошается вся страна; пусть его встревоженному воображению предстанет ночь, ужасная ночь, когда придет его черед погибнуть подобно великому множеству других. Тогда посмотрим, не возьмет ли в нем человек верх над гражданином и не забудет ли он все свои политические сентенции! Да, он перестанет столь горячо восторгаться славой метрополии, ибо все его помыслы сосредоточатся па сохранении собственной семьи! О, если бы он очутился на моем месте, если б в его доме, как в моем, постоянно толпились несчастные жертвы, только что бежавшие от огня и ножа, которым снимают скальпы; если б он послушал их рассказы о чудовищных расправах и убийствах, приводящих в содрогание человеческую натуру, обстоятельства заставили б его отложить все рассуждения о политике и отбросить все отвлеченные идеи. Сердце мое переполнено и невольно тянется ко всему, что сулит покой и облегчение страданий. Я слыхал, что никто из ныне царствующих монархов не обладает столь многочисленным и прекрасным потомством, как наш король^{261}. Он, быть может, великий король, но как и мы, простые смертные, непременно желает своим детям благополучия. Окрыленный надеждой, он без сомнения часто заглядывает в будущее, и наша жизнь представляется ему счастливой. Если бы я, несчастный житель пограничной полосы, осмелился вообразить, что сей великий муж всего лишь на один час первым в государстве стал жертвой тех мучительных страданий, какие беспрестанно испытываем мы, я бы не усумнился, что в час опасности все его помыслы сосредоточатся на сохранении столь многочисленного семейства, а все идеи власти и иных королевских привилегий бесследно исчезнут. Качества, присущие монарху, сколь бы особа его ни была священна, уступят место более естественным и оттого более сильным — качествам мужчины и отца семейства. О! знай он только обстоятельства сей ужасающей войны, я уверен, что он непременно остановил бы бесконечное истребление родителей и детей. Я уверен, что, обращая слух свой к государственным делам, он равным образом внимает велениям Природы, сей великой родительницы, ибо как добрый монарх, подобно ей желает создавать, беречь и защищать. Значит ли сие, что я, стараясь заслужить звание верного подданного, должен с философским спокойствием сказать: благо Британии требует, чтобы моим детям раскроили черепа и мозг их забрызгал стены дома, в котором они взросли; чтобы жену мою у меня на глазах закололи и сняли с нее скальп; чтобы меня убили или захватили в плен или чтоб всех нас без лит них хлопот заперли и сожгли живьем, как это случилось с семейством Б.? Должен ли я покорно ожидать сего последнего апогея бедствий и с полным смирением принять столь жестокий жребий от руки злодеев, бесчинствующих вдали всякой власти, от чудовищ, предоставленных велению диких страстей дичайшего свойства? Если бы африканских львов можно было привезти сюда и выпустить на свободу, они без сомнения убили бы нас, чтобы пожрать наши трупы! Однако для удовлетворения их аппетитов едва ли потребовалось бы так много жертв. Должен ли я ожидать, что меня предадут смертной казни или просто отнимут у меня одежду и пищу и ввергнут в отчаяние, лишив всякой надежды на спасение? Должны ли те, кому удалось спастись бегством, видеть, как все, что им дорого, уничтожено и потеряно навеки? Должны ли те немногие, кто уцелел, забившись в какой-нибудь укромный уголок, напрасно сетовать на судьбу своих семей, оплакивать своих родителей, плененных, убитых или сожженных живьем; должны ли они скитаться в глухих лесах, ожидая смерти где-нибудь под деревом, без звука, без стона, ради нашей победы? Нет, сие невозможно! От человеческой натуры нельзя ожидать столь непомерной жертвы, на нее способны лишь существа более низкого или более высокого разряда, движимые менее или более благородными принципами. Даже те великие деятели, которые столь возвысились над толпой, даже те громовержцы, которые спустили на нас свирепых демонов войны, даже и они — будь найден способ перенести их сюда и сделать простыми фермерами наподобие нас — тотчас из вершителей человеческих судеб превратятся в несчастных жертв и будут страдать и стенать так же, как мы, не зная, как им поступать дальше. Довольно ли Вы постигли трудность нашего положения? Если мы останемся здесь, то рано или поздно погибнем, ибо никакая бдительность не может нас спасти; если мы снимемся с места, то не будем знать, куда направиться, ибо все дома полны таких же несчастных беженцев, и если мы уедем, то станем нищими. Собственность фермеров не похожа на собственность купцов, а полная нищета хуже смерти. Если мы возьмемся за оружие, чтобы защищаться, нас назовут бунтовщиками; но разве позорное бездействие не будет противно Природе? Значит ли это, что мы должны, подобно мученикам, гордиться верностью, которая ныне стала бесполезной, и добровольно склониться пред такими гибельными обстоятельствами, которые окончательно разорят нас, но нисколько не обогатят наших старинных властителей? За столь непоколебимую и тупую преданность мы навлекли на себя презрение наших соотечественников и гибель от рук былых друзей; что бы мы ни сказали, на какое бы достоинство ни претендовали, ничто не спасет нас от ударов, наносимых направо и налево наемными бандитами, кем движут все страсти, заставляющие людей проливать чужую кровь. О, сколь горькая мысль! Напротив, удары, наносимые руками тех, от кого мы ожидали защиты, заглушают старинное уважение и побуждают нас к самообороне — быть может, даже к мести; сие есть путь, который указывает сама Природа как цивилизованным, так и диким народам. В сердце каждого человека Создатель изначально вложил сии чувства, так зачем же нам ежедневно терпеть унижения от власти, которую мы прежде гак горячо любили? Когда лисицу гонят собаки, она стремглав бежит или путает след; когда обкладывают медведя, он храбро защищается и нападает на охотников; когда коршун набрасывается на цыплят, то даже курица, робкая курица, спасая их, готова биться с ним прямо на лету. Так неужели человек, одаренный и разумом, и инстинктом, должен равнодушно, беззаботно и безучастно взирать на то, как огонь пожирает его имущество, а детей вырывают из его объятий или умерщвляют? Неужели ложный разум подавит непогрешимые веления инстинкта? Нет, мое былое уважение и моя былая привязанность исчезли вместе с моею безопасностью; ибо они были куплены ценою защиты, а защиты более не существует. Неужели великое государство, к коему мы принадлежим, не могло осуществить свои намерения посредством своих многочисленных армий, посредством флотов, что бороздят океан? Неужели те, кто распоряжается двумя третями мировой торговли, кто держит в своих руках всю власть, какую только может дать всемогущее золото, кто владеет таким богатством, которое растет вместе с их желаниями, неужели они должны утверждать свои завоевания ценою нашей жалкой невинной крови?

Значит ли сие, что я должен проститься с Британией, с нашей прославленной отчизною, что я должен отречься от древнего и почетного звания ее сына? Увы, она сама, некогда заботливая родительница, вынуждает меня поднять оружие против нее. Она сама первой внушила несчастнейшим гражданам наших далеких краев мысль проливать кровь тех, кого мы привыкли называть своими братьями и друзьями. Для чего великой державе, которая ныне сотрясает весь мир, которая едва ли имеет понятие о размерах своих индийских владений, которая стремится завладеть всею мировой торговлей, промышленностью, богатством и властью, для чего ей понадобилось устилать наши многострадальные границы трупами своих друзей, развалинами наших маленьких селений, в которых нет никакого золота? Когда, сгибаясь под бременем мучительных воспоминаний, я пытаюсь разобраться в сих беспорядочных идеях; когда я вижу, как вокруг меня струятся тысячи потоков зла; когда я думаю, к чему приведет меня даже лучший из открытых мне путей, я содрогаюсь — содрогаюсь порою так сильно, что мне хочется воскликнуть: «Зачем Властитель мира сего допустил, чтобы по всей нашей несчастной планете, везде и всегда, среди людей всех состояний творилось так много бессмысленного зла?» За что карает он безгрешных? Я подношу к губам чашу сию, которая меня не минует, и трепещу от горечи ее. Что же тогда есть жизнь, спрашиваю я себя; разве можно назвать ее благотворным, щедрым даром? Нет, она слишком горька; дар должен быть бесценным, а жизнь представляется простой случайностию, и притом наихудшего рода; мы рождаемся на свет, чтобы стать жертвами болезней и страстей, неудач и смерти; лучше совсем не жить, чем жить среди невзгод… Так я нечестиво перескакиваю от одной отрывочной мысли к другой, и мой разум, возбужденный горькими раздумьями, готов порою толкнуть меня к опасным крайностям насилия. Стоит мне вспомнить о том, что я, к великому своему счастию, есть отец и супруг, как глубокое волнение охватывает мое сердце, но увы! прежде оно волновалось радостию и сладостными восторгами, а ныне переполнено лишь скорбию. В другое время моя жена старается отвлечь меня от сих ужасных размышлений, употребляя все доступные ей средства, чтобы меня утешить, но ее слова только усугубляют мои муки, ибо наводят на мысль, что ей придется разделить со мною все бедствия, одно ожидание коих, боюсь, способно помрачить ее рассудок. Я не могу бестрепетно думать о том, что жестокая судьбина ежедневно и ежечасно подстерегает мою любимую жену, которая всегда была мне опорою в сельских трудах, мою верную помощницу, вместе с которой мы воздвигали здание благополучия и независимости, еще вчера нам принадлежавшее, а также моих детей, отраду сердца моего. Забота о самосохранении воистину превыше всех политических установлений и законов; она важнее даже любезнейших нашему рассудку мнений; разумное приспособление ко всяческим велениям века есть непререкаемый закон бытия. Противу великого зла необходимо найти средство, могущее его устранить или облегчить; в настоящем моем положении трудно предпринять шаги, которые, не нанося ущерба или обиды ни той, ни другой стороне, спасли бы моих домашних от неминуемой гибели, ожидающей нас, если мы надолго останемся здесь. Когда б я мог обеспечить им хлеб, покой и безбедное существование — и не хлеб праздности, но хлеб, как и доныне, заработанный честным трудом; когда б я мог обеспечить сие ценою собственной жизни, я б охотно принес ее в жертву. Клянусь перед небом, что я желал бы жить и трудиться только для них, для тех, кого я произвел на сей злополучный свет. Мне кажется, что я напоминаю один из камней, когда-то составлявших разрушенную ныне арку; он еще сохраняет исконную форму своего прежнего положения в кладке, хотя сама кладка давно уже рухнула: подобно ему, я так и останусь никчемным обломком, пока меня не вернут на старое место или не вставят в новое, более прочное окружение. Вдали я вижу другую арку, поменьше, и добраться до нее вполне в моих силах: коль скоро я перестал почитать себя подданным старинной державы, что сейчас содрогается в корчах, я с радостию ухожу в страну менее могущественную. Там я возвращусь в состояние, более близкое к природе, не стесняемое ни многочисленными законами, ни противоречивыми правилами, которые часто натирают шеи именно тем, кого они защищают, однако достаточно далекое от жестокости беззаконных дикарей. Понимаете ли Вы, друг мой, какой путь я избрал? Сие есть путь, ведущий к изрядному селению N., где вдали от ненавистного соседства европейцев люди живут более спокойно, мирно и благопристойно, чем Вы можете себе представить; они не подчиняются никаким законам, но находят в неиспорченных простых нравах все, что законы могут дать. Их порядок вполне отвечает всем простейшим нуждам человека и делает его общественным существом, каким ему должно быть в великом лесу Природы. Вот куда я решился непременно отправиться с семьею^{262}. Эксцентричная мысль, скажете Вы, порвать таким образом все прежние связи и завязать новые с людьми, коих Природа наделила столь отличными от нас характеристическими чертами! Но коль скоро счастие моей семьи составляет единственный предмет моих желаний, мне все равно, где мы живем или куда поедем, лишь бы мы все были вместе и находились в полной безопасности. Наши новые бедствия, которые равно разделят все, станут легче; наша взаимная любовь средь всех этих великих изменений сделается прочнейшим звеном нашего нового сообщества, и, принеся нам все радости, какие можно испытать на чужой земле, сохранит наше единство подобно тому, как сила тяжести и сцепление вещества препятствуют распаду вселенной. Не осуждайте меня, это было бы жестоко с Вашей стороны, и к тому же совершенно бесполезно, ибо когда Вы получите сие письмо, мы будем уже в пути. При мысли, что все надежда рухнули, должны ли мы, подобно жалким, трусливым тварям отчаяться и умереть? Нет, я вижу еще способы спасения, хотя они и сопряжены со множеством опасностей, которые я изъясню Вам позже. Поверьте, что к сему шагу меня побуждает не обманутое любочестие, но горечь моего положения и невозможность найти лучший выход: мое воспитание подготовило меня лишь к самым простым житейским делам, я всего лишь лесоруб и землепашец — почетнейшее звание для американца. Я не могу похвастать ни подвигами, ни изобретениями, ни открытиями; я расчистил 370 акров земли под пашню и под луга, и на сие потребовалось много лет моей жизни. Я никогда не имел и не хотел иметь ничего сверх того, что можно было заработать или произвести соединенными силами моей семьи. Я хотел лишь спокойно и независимо жить в своем доме и научить своих детей приобрести средства для будущего достатка, основанного на труде, подобном труду их отца. Таков был жизненный путь, которым шел я сам и который назначил им, полагая, что он как нельзя лучше соответствует их душевным и телесным свойствам. Но сии приятные ожидания не сбылись: мы должны бросить все плоды девятнадцатилетних трудов; мы должны бежать неведомо куда, по самым непроходимым дорогам, и вступить в новое, незнакомое сообщество. О добродетель! Неужели тебе более нечем наградить своих поборников? Либо ты всего лишь химера, либо ты робкая бесполезная тварь, которая в страхе бежит, когда твой великий соперник — любочестие — диктует свою волю, когда вокруг гремит страшное эхо войны и ее жестокая коса под корень срезает беспомощных жалких людей, словно сорную траву. Я во все времена великодушно облегчал страдания тех немногих несчастных, которые мне встречались: я поощрял трудолюбивых; мой дом всегда был открыт для путников; в зрелых годах я не болел; вслед за мною пришли в сии края сто двадцать семей. Многих я вел за руку в дни их первых испытаний; проживая вдали от всех мест богослужения и учебных заведений, я был духовным пастырем своего семейства и учителем многих соседей. В силу своего разумения я внушал им благодарность к господу богу, отцу урожаев, и долг перед человеком; я был полезным подданным, всегда послушным законам и всегда бдительно следил, чтобы их уважали и соблюдали. Моя жена верно следовала моему примеру на своей стезе; ни одна женщина на свете не была бережливей, не умела лучше прясть и ткать полотно; и вопреки всему мы должны погибнуть, погибнуть как дикие звери, загнанные в кольцо огня!

Да, я радостно прибегну к сему способу спасения, ибо он — откровение свыше; днем и ночью он является моему воображению; я во всех подробностях обдумал свой план; я рассмотрел все будущие последствия и плоды нового образа жизни, коему нам предстоит следовать — без соли, без пряностей, без полотна и лишь с какой-то скудной одежонкой; новое искусство охоты, которым нам должно овладеть; новые обычаи, которые нам должно усвоить; новый язык, на котором придется нам говорить; опасности, которыми будет сопровождаться воспитание наших детей. Сии перемены издали могут показаться страшнее, чем при более близком знакомстве; да и не все ли равно — есть хороший паштет или пемикан^{263}, отменное жаркое или копченую оленину, капусту или тыкву? Не все ли равно, что носить — хорошее домотканое полотно или добротный кастор, спать на перинах или на медвежьих шкурах? Разница так незначительна, что о ней не стоит и говорить. Меня пугают лишь трудности языка и те таинственные чары, которыми индейцы могут околдовать моих младших детей. Какой магическою силой должны обладать эти люди, если детей, усыновленных ими в самом нежном возрасте, нельзя убедить вернуться к европейским нравам? Я своими глазами видел, как люди, чьих любимых детей во время последней войны увели в плен индейцы, после заключения мира отправились за ними в индейские селения, и, к своему невыразимому отчаянию, нашли, что те до такой степени усвоили местные обычаи, что многие вообще их не узнали, а дети постарше, которые все-таки вспомнили своих отцов и матерей, наотрез отказались следовать за ними и бросились к приемным родителям искать защиты от неумеренных изъявлений любви родителей настоящих. Сколь невероятным ни могло бы сие показаться, я слышал тысячу тому подтверждений от лиц, достойных всяческого доверия. В селении К., куда я намереваюсь отправиться, лет пятнадцать назад жили англичанин и швед, чья история показалась бы Вам весьма трогательной, если бы у меня нашлось время ее рассказать. Их захватили уже взрослыми, они счастливо избежали казни, какой обычно предают военнопленных, и им пришлось жениться на индианках, которые спасли им жизнь, приняв их в свои семьи. В конце концов они совершенно привыкли к дикой жизни. В то время, когда я находился в сем селении, друзья послали им значительную сумму денег для выкупа. Индейцы, их прежние хозяева, предоставили им свободу выбора и, не требуя никакого вознаграждения, сказали, что они давно так же свободны, как и они сами. Европейцы решили остаться, и причины, ими выдвинутые, весьма Вас удивят: полная свобода, легкая жизнь, отсутствие забот и треволнений, которые так часто тяготят нас, необыкновенное плодородие земли, которую они возделывали, не полагаясь только на охоту, — оные и еще многие другие основания, которые я просто позабыл, заставили их предпочесть ту жизнь, что часто представляется нам такой ужасной. Следовательно, она не может быть настолько плохой, как мы обыкновенно полагаем; в их общественном устройстве должно быть нечто особливо притягательное и намного превосходящее все, чем можем похвастать мы, ибо тысячи европейцев стали индейцами, однако мы не знаем случаев, когда хотя бы один из аборигенов по своей доброй воле стал европейцем! Очевидно, нечто в сем образе жизни гораздо больше соответствует нашим природным склонностям, нежели искусственное общество, в котором живем мы; в противном случае почему дети и даже взрослые так быстро и так крепко к нему привязываются? В их нравах должно быть нечто колдовское, нечто неотразимое, отмеченное самою Природой. Ибо возьмите мальчика-индейца, дайте ему наилучшее образование, окружите его заботой, наделите самыми щедрыми дарами, даже богатством, и все равно он будет втайне тосковать по своим родным лесам, о коих, как Вы воображаете, он давно позабыл, и при первом же удобном случае добровольно бросит все, что вы ему дали, и с невыразимой радостью возвратится в вигвамы своих предков. Несколько лет тому назад добрый старый индеец, живший в доме X., оставил ему своего мальчика, внука девяти лет. Мистер X. великодушно учил его вместе со своими детьми, окружив отеческою заботой и вниманием из уважения к памяти старика, который был весьма достойным человеком. Он намеревался приспособить мальчика к хорошему ремеслу, но весною, когда вся семья отправилась в лес собирать кленовый сахар, тот внезапно исчез, и лишь спустя полтора года его благодетель узнал, что он добрался до деревни Лысого Орла, где пребывает и поныне. Что бы мы ни говорили об индейцах, об их низком физическом развитии, о недостатке пищи, они здоровы и крепки ничуть не меньше европейцев. Без храмов, без священников, без королей и без законов, они во многих отношениях выше нас, и в доказательство моей правоты я могу сказать, что они живут без забот, спят без тревог, понимают жизнь такой, какая она есть, сносят все ее тяготы с непревзойденным терпением и умирают, не сожалея о содеянном и не страшась того, что ждет их в лучшем мире. Какая философская система может преподать нам столько правил, необходимых для счастья? Они без всякого сомнения гораздо теснее связаны с Природою, чем мы, они — ее родные дети; обитатели лесов — неиспорченные потомки, а жители равнин — выродившиеся отпрыски, далекие, бесконечно далекие от ее простых законов, от ее первоначального замысла.

Посему решение принято. Я либо умру в своей попытке, либо добьюсь успеха; лучше погибнуть всем вместе в один роковой час, нежели терпеть наши ежедневные муки. Я не жду, что в селении мы будем наслаждаться ничем не нарушаемым счастием; оно не может быть нашим уделом, где бы мы ни жили; я не строю наше будущее процветание на золотых снах. Куда бы вы ни поселили людей, им всегда придется бороться с неблагоприятными обстоятельствами, порожденными природой, случайностями, свойствами человеческого организма, сменою времен года, с тем бесконечным сочетанием неудач, которое постоянно приводит нас к болезням, бедности и т. п. Кто знает, быть может, в новом положении произойдет какой-либо случай, из коего проистекут новые источники нашего будущего благополучия? Кто может быть столь самонадеян, чтобы предсказывать одно лишь добро? Кто может предвидеть все то зло, что устилает наш жизненный путь? В конце концов, я могу лишь думать о том, какую жертву я намереваюсь принести, что отсекаю от себя, какие перемены меня ждут. Простите мои повторения, мои безумные, мои пустые мысли, они проистекают от возбуждения ума и полноты сердца; еще раз возвращаясь к ним, я как бы облегчаю свое бремя и возвышаю дух свой; притом Вы читаете мое последнее письмо; я бы охотно сказал Вам все, но, право же, не знаю как. О, если бы в часы, в минуты моих горчайших мук я мог без слов внушить Вам те разнообразные мысли, которые теснятся у меня в мозгу, Вы имели бы все основания удивиться и усумниться в их возможности. Встретимся ли мы когда-либо вновь? И если да, то где? На диких берегах… Если мне суждено окончить мои дни там, я постараюсь их благоустроить и, быть может, найду место для еще нескольких семей, которые решат удалиться от ярости бури, чьи бушующие волны еще много лет будут биться о наши далеко протянувшиеся берега. Быть может, мне посчастливится снова занять свой дом, если его не сожгут до основания. Но каким я его увижу? Наполовину изуродованным, с явными следами запустения и разрушений, нанесенных войной. Однако сейчас я считаю, что все потеряно, и надолго прощаюсь с тем, что покидаю. Если я вновь обрету свою ферму, я приму ее как дар, как награду за свое поведение и силу духа. Не думайте, однако, что я стоик — никоим образом, напротив, я должен Вам признаться, что испытываю горчайшее сожаление, бросая дом, который я в какой-то мере построил собственными руками. Да, быть может, мне никогда не доведется вновь узреть поля, которые я расчистил, деревья, которые я посадил, луга, которые в дни моей юности являли собою дикую пустошь, а теперь моими трудами превращены в тучные пастбища и прелестные лужайки. Если в Европе привязанность к наследию отцов почитается достойной похвалы, то сколь более естественной, сколь более крепкой должна быть сия связь у нас: ведь мы, если мне позволено будет употребить такое выражение, сами основатели и делатели своих собственных ферм! Когда я вижу за столом моих цветущих детей, связанных узами горячей любви, в сердце моем разгораются бурные чувства, ощутить и описать которые может лишь муж и отец, попавший в мои обстоятельства. Быть может, мне часто придется видеть, как убитые горем дети и жена невольно вспоминают покой и достаток, в коих они жили под отеческим кровом. Быть может, мне придется видеть, что они нуждаются в хлебе, который я теперь оставляю здесь, — что они страдают от нищеты и болезней, которые становятся еще горше от воспоминаний о прежних днях изобилия и богатства. Быть может, мне будут со всех сторон досаждать непредвиденные невзгоды, коих я не смогу ни предотвратить, ни облегчить. Могу ли я холодно и бесчувственно рисовать в своем воображении такие картины? Судьба моя решена, но поверьте, что я принял свое решение лишь после жестокой борьбы всевозможных страстей — выгода, любовь к покою, обманутые надежды, несбывшиеся планы представали перед моим умственным взором, приводя меня в трепет. О боже! Почему я не отличаюсь спокойствием великодушной секты стоиков, почему мне не довелось причаститься возвышенных уроков, которые Аполлоний Халкидский преподал императору Антонину!^{264} Тогда бы я смог увереннее бороться с бурными волнами и привести в безопасную гавань свой утлый челн, который я скоро нагружу всем самым драгоценным, чем я владею на земле; смог бы, прибыв на место, явить своим спутникам более яркий, достойный подражания пример и стать более надежным проводником по новым краям и новой жизненной стезе. Конечно, я знаю, к каким способам до сих пор прибегали, чтобы натравить на нас главные индейские племена. Однако ж они никогда не поднимали и не поднимут свой томагавк на людей, которые не причинили им никакого вреда. Без причины в них не пробуждаются страсти, лишь жажда мести способна подвигнуть их на кровопролитие, ибо они руководствуются побуждениями более высокими, чем европейские наемники, которые за шесть пенсов в день готовы проливать кровь любого народа на земле. Они не знают ничего о природе наших споров, не имеют понятия о революциях, подобных настоящей; гражданские распри между жителями поселка или членами одного племени никогда не упоминаются в их преданиях; многие из них отлично знают, что слишком долго были жертвами обмана и жестокости обеих партий и из-за нас безрассудно вооружались то друг против друга, то против наших белых врагов. Они считают, что мы родились на одной с ними земле, и хотя им не за что любить нас, стараются по каким-то своим соображениям не вмешиваться в наши распри. Я говорю о тех племенах, с которыми знаком лучше всего; несколько сот индейцев наихудшего сорта, породнившихся с еще более скверными белыми, теперь наняты Великобританией с целью совершать свои страшные набеги. В юности я под началом моего дяди торговал с индейцами племени… и торговал всегда честно и справедливо, о чем некоторые из них помнят до сих пор. К счастью, их селение изрядно удалено от опасного соседства белых. Прошлой весною я послал туда человека, который превосходно знает леса и говорит на их языке; он только что вернулся после нескольких недель отсутствия и принес мне — чем я был весьма польщен — вампум из тридцати пурпурных раковин в знак того, что их почтенный вождь предоставит нам половину своего вигвама на то время, покуда мы не построим свой. Он велел передать мне, что земли у них много и они не дорожат ею так, как белые; что мы можем сами ее засеять, а до сбора урожая он обеспечит нас мясом и зерном; что в водах… много рыбы и что его соплеменники, которым он рассказал о моих предложениях, не возражают против того, чтобы мы поселились у них. Я еще не поделился этой радостною вестью с женой и не знаю, как сие сделать; я боюсь, как бы она не отказалась следовать за мною и как бы внезапное предложение о переезде не подействовало на нее слишком сильно. Я льщу себя надеждою, что мне удастся ее уговорить, и меня мучает лишь ее привязанность к родным. Я охотно рассказал бы Вам, каким образом я собираюсь перевезти свою семью на столь далекое расстояние, но сие вряд ли будет для Вас понятно, ибо Вы не знакомы с географическим положением оной части страны. Достаточно сказать, что, проехав около двадцати трех милей сушей, я намерен покрыть остальной путь водой, а когда мы погрузимся в лодку, будет уже безразлично, проплывем ли мы двести или триста миль. Я предполагаю отправить всю нашу провизию, мебель и одежду моему тестю, который одобряет мой план, и оставить себе лишь самое необходимое, надеясь в будущем носить шкуры зверей, добытые на охоте. Чрезмерно обременив себя багажом, мы никогда не сможем добраться до вод… что составляет самую опасную и трудную часть пути, хотя и совсем ничтожную по расстоянию. Я намерен сказать своим неграм: «Во имя господа бога, будьте отныне свободны, мои славные ребята: я благодарен вам за прежнюю службу; считайте меня своим старым товарищем и другом, и если вы будете трезвы, трудолюбивы и бережливы, то непременно заработаете себе на достойную жизнь». Дабы соотечественники не подумали, будто я уехал с целью присоединиться к неприятелю, осаждающему наши границы, я напишу мистеру… письмо о нашем отъезде и о причинах, побудивших меня к оному. Человек, которого я посылал в селение К, тоже поедет с нами и будет во всех отношениях полезным спутником.

Итак, Вы можете заранее вообразить меня под кровлею вигвама; я так хорошо знаком с обычаями индейцев, что ничего дурного от них не ожидаю. Я полагаюсь на их гостеприимство больше, нежели на любые договоры, скрепленные подписями многих европейцев.

Вскоре по приезде я намерен выстроить себе вигвам такой же формы и размера, как остальные, чтобы ничем не отличаться пред ними и не давать повода для насмешек, хотя индейцы редко бывают подвержены подобным европейским глупостям. Я возведу его рядом с участком земли, который они обещают мне отвести, и постараюсь, чтобы мою жену, детей и меня самого приняли в их общину как можно ранее. Сделавшись таким образом настоящими жителями их селения, мы тотчас займем в их общине такое положение, в котором сможем возместить весь ущерб, понесенный нами вследствие гибели нашего прежнего общества. Согласно их обычаям мы также воспримем от них имена, под коими и будем впредь известны. Мои младшие дети научатся плавать и стрелять из лука, дабы приобрести таланты, которые поднимут их в глазах ровесников-индейцев, а мы со старшими будем охотиться вместе с их охотниками. Я всегда был метким стрелком, однако же опасаюсь, как бы младшие мои дети не поддались неуловимым чарам индейского воспитания и не приобрели таких склонностей, которые могут помешать им вернуться к родительским нравам и обычаям. У меня есть только один способ предотвратить сие зло — как можно больше занимать их работой в поле; я даже решил устроить так, чтобы от нее всецело зависело их ежедневное пропитание. Пока мы заняты обработкой земли, можно не опасаться, что кто-нибудь из нас станет дикарем — такое странное действие производил лишь охота и добытая ею пища. Простите мое сравнение — свиньи, которые рыщут по лесам и раз в неделю получают зерно, по-прежнему остаются домашними, но если их заставить питаться земляными орехами и собственной добычею, они быстро одичают и сделаются свирепыми. Что принадлежит до меня, то я могу по мере надобности пахать, сеять и охотиться, но, если мою жену лишить льна и шерсти, ей некуда будет приложить свои силы, и что она тогда станет делать? Подобно другим скво ей придется готовить нам нинчике и другие блюда из маиса, которые обыкновенно едят эти люди. Ей придется научиться печь в золе тыкву и кабачки, скоблить и коптить мясо дичи, добытой нами на охоте, ей придется с легкой душою усвоить нравы и обычаи соседок во всем, что касается до платья, поведения, манер и домашнего хозяйства. Конечно, если у нас достанет твердости бросить все наше имущество, уехать в такую даль и водиться с людьми настолько на нас непохожими, то сии необходимые уступки составят лишь второстепенную часть нашего предприятия. Перемена износившейся одежды будет не последнею заботой моей жены и дочери, но я надеюсь, что себялюбие заставит их изобрести взамен другую. Быть может, Вы не поверите, что в лесах имеются зеркала и краски всех цветов и что обитательницы оных стараются украсить свои тела и лица, надеть серебряные браслеты и заплести волосы не менее усердно, чем наши предки, пикты^{265}, во времена римского владычества. Я не хочу, чтоб моя жена или дочь приняли обычаи дикарей; мы можем жить в мире и согласии с ними, не снисходя до всякого предмета, и я надеюсь, что вследствие повреждения торговли таких украшений теперь не носят. Моя жена отлично делает предохранительные прививки, она уже сделала их всем нашим детям и множеству соседей, которые рассеяны по здешним лесам на слишком дальнем расстоянии от всякой врачебной помощи. Если мы сможем убедить хотя бы одно семейство подвергнуться прививке и она окажется удачной, мы почувствуем себя счастливыми, насколько сие возможно в наших обстоятельствах, ибо жена моя поднимется в глазах соседей — ведь человека, полезного для общества, всегда уважают. Если нам посчастливится избавить хотя бы одно семейство от недуга, являющего собою бич для местных жителей, то я думаю, что в силу примера мы станем поистине необходимы, нас оценят и полюбят: а мы, разумеется, обязаны делать добро людям, которые с такою охотою предложили принять нас в свое сообщество, дать нам кров в своем селении, усыновить нас и даже дать нам свое благородное имя. Да ниспошлет нам бог успешное начало, и мы тогда сможем надеяться быть для них полезнее, чем даже миссионеры, посланные проповедовать им Евангелие, коего они неспособны понять.

Что принадлежит до религии, то наше богослужение не очень пострадает от переезда из цивилизованной страны в лесную глушь; оно не будет много проще того, которое мы исправляем здесь в течение многих лет; я же со всем возможным рвением удвою свои усилия и два раза в неделю стану напоминать домашним об их долге перед богом и человеком. Я буду читать и толковать им заповеди из Десятисловия^{266} — моя обычная метода, коей я придерживаюсь со дня женитьбы.

Полдюжина акров на берегах… почву которых я хорошо знаю, принесут нам в изобилии все необходимое; избыток я почитаю необходимым отдавать тем индейцам, которых постигнет неудача на охоте, и я постараюсь убедить их возделывать немного более земли и не полагаться лишь на охотничью добычу. Дабы еще более поощрить их к землепашеству, я наделю каждые шесть семей ручною мельницей; я изготовил множество оных для бедных жителей наших дальних селений, ибо недостаток мельниц часто мешает им сеять зерно. Будучи плотником, я могу сам соорудить себе плуг и помочь многим индейцам; моего примера будет достаточно, дабы возбудить рвение в одних и наградить труд других. Трудности языка скоро будут преодолены; в своих вечерних беседах я постараюсь научить их вести торговлю своего селения таким способом, чтобы купцы, сия черная язва континента, не смели подойти к ним ближе определенного расстояния и совершали бы свои сделки в присутствии стариков. Я льщу себя надеждой, что свойственное им уважение к старшим и стыд могут помешать молодым охотникам нарушить сие правило. Мы скоро ознакомим с нашими планами сына… и я думаю, что любовь и привязанность, которые он питает к моей дочери, побудят его присоединиться к нам; из него получится прекрасный охотник; он молод, крепок и не уступит в проворстве самому отважному жителю селения. Если бы не сие счастливое обстоятельство, нам угрожала бы большая опасность, ибо при всем моем уважении к оным простым и безобидным людям, сильнейшие предрассудки заставят меня в ужасе отшатнуться при мысли о каком-либо кровном родстве с ними, что, без сомнения!, противно самой Природе, резко отделившей нас друг от друга столь многими неизгладимыми чертами. Захворав, мы воспользуемся их врачебными познаниями, прекрасно приспособленными к простым болезням, которым они подвержены. Так из аккуратных, добропорядочных, зажиточных фермеров, окруженных всеми удобствами, какие только может дать работа в поле и дома, мы превратимся в еще более простых людей, которые лишились всего, кроме надежды, пищи и платья, пригодных в лесу, и променяли большой деревянный дом на вигвам, а перины — на тростниковые подстилки и медвежьи шкуры. Здесь наши сны не нарушат ни страхи, ни дурные предчувствия; мир и душевный покой щедро вознаградят нас за все утраты. Ради сей благословенной награды мне ничего не жаль — слишком уж давно нам в ней было отказано. Чтобы обрести спокойствие, которого мы столь давно взыскуем, я с радостью дошел бы до самой Миссисипи. Порою мне кажется, что сердце мое устало биться; оно просит отдохновения, как просят его мои глаза, отяжелевшие от бесконечных бдений.

Таковы составные части моего плана; успех каждой из них я почитаю весьма вероятным, что вселяет в мое сердце надежду на успех всего предприятия. И все же меня не покидает тревога: я боюсь тех опасностей, коими грозит нам индейское воспитание; снова и снова я сравниваю его с воспитанием, которое дает человеку нынешний век, и вижу, что оба они равно чреваты злом. Разум подсказывает мне, что следует выбрать из двух зол наименьшее и признать в нем единственно доступное мне благо; я убеждаю себя, что усердие и труд послужат прекрасным средством противу первого зла, но в то же время понимаю, что ни труд, ни усердие, если они станут приносить нам лишь самое необходимое для жизни почти безо всякого избытка, не смогут обуздать наши помыслы с такою же силою, как в оные времена, когда мы возделывали ниву более пространную. Тогда мы имели избыток, который можно было продать за солидные деньги, и сия прибыль не только вознаграждала нас за прежние труды, но и привлекала к себе внимание работника, внушая ему надежду на будущее богатство. Дабы восполнить сей великий недостаток в побудительных причинах к труду и поставить перед моими детьми практическую цель для предотвращения роковых последствий такого безразличия, я буду вести точный счет всему собранному урожаю и регулярно наделять каждого из них его долею кредита, каковая будет выдана ему наличными по наступлении мира. Таким образом, работая как бы лишь ради собственного пропитания на чужой земле, они будут знать, что в один прекрасный день получат за свои труды сумму в виде наследства или дара, равную их заработку или даже оный превышающую. Ежегодные затраты на одежду, которую они получали бы дома и которой лишены будут там, я также занесу на их счет и оттого льщу себя надеждой, что они будут с большим удовольствием носить одеяло, плащ и мокасины. Внушая им, что охота и рыбная ловля всего лишь развлечение, я не позволю им почитать успехи в охотничьем искусстве необходимым и важным достоинством. Я намерен сказать им: «Вы будете охотиться и ловить рыбу лишь с целью показать вашим новым товарищам, что не уступаете им в сметливости и ловкости». Чему смогли бы они научиться в тех школах, кои сейчас имеются во внутренних частях нашей страны? На какие средства стал бы я содержать их там? Что сталось бы со мною, отправься я в свое путешествие без них? Нет, все будет иначе. Вместо вечных шумных разговоров, столь частых среди нас, вместо душераздирающих семейных сцен они увидят, что внутри и вне дома царит тишина: необыкновенное зрелище мира и согласия — первое, что поражает вас в селениях индейцев. Нет ничего приятнее и удивительнее для европейца, нежели покой и гармония, царящие в их племенах и в каждой семье и нарушаемые лишь проклятым зельем, которое торговцы дают им в обмен на меха. Пусть мои дети не будут знать, как пользоваться компасом, не выучат правил геометрии и латинский язык, зато они усвоят трезвость, ибо теперь запрещено продавать индейцам ром; они усвоят учтивость и скромность, коими столь примечательны молодые индейцы; они будут почитать труд главным достоинством, а охоту — второстепенным. Они будут готовиться к выполнению наших скромных сельских работ на благо нашей маленькой общины, чтобы потом, получив свою долю наследства, приложить силы на более обширном поприще. Постоянные тревоги не будут больше терзать их нежные умы; вечные страхи не будут превращать их в трусов; если в селении N. они приобретут некоторую грубость в обращении и наружности, кои сделают их смешными в глазах легкомысленных столичных жителей, они, надеюсь, твердо усвоят себе вкус к простоте, как нельзя более приличествующий землепашцам. Если я не могу дать им ни одной из тех профессий, кои иногда украшают и поддерживают наше общество, я покажу им, как рубить деревья, как сделать себе плуг и как с помощью немногих инструментов изготовить все необходимые приспособления для работы в доме и в поле. Если они впоследствии вынуждены будут признаться, что не принадлежат ни к какой определенной церкви, я найду себе утешение, зная, что преподал им то изначальное простое вероисповедание, которое составляет фундамент всех остальных. Если они не убоятся бога согласно догматам какой бы то ни было школы, то научатся почитать его на обширной основе Природы. Высшее Существо не обитает в каких-то особых церквах или общинах, оно есть Великий Маниту^{267} равно и лесов и долин; даже во тьме глухого леса его справедливость можно постичь и почувствовать так же, как в самых пышных храмах. У нас, как Вам известно, каждое вероисповедание имеет свой особый политический оттенок; здесь оно стремится лишь внушить благодарность и истину; их нежные умы увидят в Высшем Существе Отца всех людей, который требует от нас лишь того, чтобы мы способствовали счастию друг друга. Мы будем говорить вместе с ними: «Отче наш, да будет воля твоя и на земле, как на великих небесах».

Быть может, мое воображение слишком сильно преукрасило сию далекую цель; но, как мне кажется, она основана на столь немногочисленных и простых началах, что путь к ней, вероятно, менее чреват неблагоприятными случайностями, нежели осуществление планов более сложных. Сии бессловесные мысли, которые я здесь точно повторяю, порой заводят меня очень далеко, и я теряюсь в предчувствии различных обстоятельств, сопровождающих задуманную мной метаморфозу. Без сомнения, возникнет много непредвиденных происшествий. Увы! В пылу родительской тревоги мне легче, лежа в постели, составить теорию своего будущего поведения, нежели осуществить свои планы на практике. Очутившись, однако, вдали большого общества, к коему мы ныне принадлежим, мы сблизимся теснее, и у нас будет меньше причин для зависти и раздоров. Коль скоро я не прочу моих сыновей ни в священники, ни в юристы, я желаю, чтобы они обрабатывали землю, я не жду от них литературных талантов и молю небо, чтобы они в один прекрасный день стали всего лишь людьми, сведущими в землепашестве, ибо благодаря сей науке наш континент процвел быстрее всякого другого. Даже если бы нам не грозила опасность и они продолжали расти на нашей ферме, старшим двум из них скоро пришлось бы взять в руки мушкет и познать в сей новой школе все пороки, столь распространенные в армиях. Великий Боже! Закрой мне навеки глаза, но избавь от зрелища такой беды! Пусть уж они лучше станут жителями лесов.

Итак, в селении N., в лоне мира, коим оно наслаждается с тех пор, как я его знаю, среди добрых гостеприимных людей, чуждых нашим политическим раздорам и не ведающих своих, на берегах прекрасной реки, в глуши лесов, изобилующих дичью, наше маленькое общество в полном согласии с тем сообществом, которое нас приняло и коего частью мы станем, отдохнет, я надеюсь, ото всех тягот, ото всех дурных предчувствий, от наших нынешних страхов и бесконечных бдений. Пи единое слово о политике не омрачит нашу простую беседу: утомленные охотою или трудами в поле, мы будем спать на своих подстилках, не ведая мучительной нужды и научившись обходиться без излишеств; у нас будет всего две просьбы к Высшему Существу: чтобы он оросил плодотворным дождем наши скромные посевы и возвратил мир нашей несчастной стране. Сие составит единственное содержание наших еженощных молитв и ежедневных сетований, и если труд, бережливость, усердие и согласие людей могут быть для него приятным даром, мы непременно получим его отеческое благословение. Там я буду созерцать Природу во всей ее дикости и изобилии; я буду тщательно изучать ту разновидность общества, о коей ныне имею лишь самое смутное понятие; я постараюсь достойно занимать то место, которое позволит мне наслаждаться немногими, но вполне достаточными благами, им даруемыми. Уединенный и одинокий образ жизни, который я вел в юности, должен подготовить меня к сему испытанию, я не первый делаю такую попытку; европейцы, правда, не возили с собой в глушь многочисленные семьи, они отправлялись туда лишь с целью вести наблюдения, я же ищу убежища от бедствий войны. Они отправлялись туда для того, чтобы изучать обычаи аборигенов, я — чтобы принять их, каковы бы они ни были; они отправлялись туда как гости или как путешественники, я — как временный житель, как сотоварищ по охоте и труду, исполненный решимости построить систему счастия, которая окажется соответствующей моему будущему положению и послужит достаточною наградой за все мои прежние тяготы и невзгоды. Я всегда находил такое счастье дома и равным образом надеюсь найти его под скромной крышей вигвама.

О, Отец Природы! Если ты соблаговолишь распространить свою всемогущую отеческую заботу на все существа, обитающие на бесчисленных разнообразных планетах, заселенных твоею творческой силой, если ты в бесконечном достоинстве своем не погнушаешься бросить взгляд на нас, жалких смертных, если мое будущее благополучие не противоречит необходимым следствиям тайных причин, назначенных тобою, прими мольбы человека, коему ты в доброте своей дал жену и потомство; будь к нам милосерден, избавь нас от яростной схватки сожалений, желаний и других естественных страстей, направь стопы наши по сим неведомым путям и благослови наш будущий образ жизни. Если мы руководствуемся благими намерениями, значит, нас ведет твоя воля; ты знаешь, господи, что мы не замышляем ни зла, ни обмана, ни мести. Укрепи меня в моем предприятии, чтобы у меня достало сил спокойно и мирно провести сквозь все тяжкие испытания молодую семью, которую ты мне даровал. Внуши мне такие цели и правила поведения, какие будут всего угоднее тебе. Сохрани, о боже, сохрани подругу души моей, самый бесценный дар твой, вдохни в нее смелость и силу, дабы свершила она сие опасное странствие. Благослови детей нашей любви, кровь сердца нашего, дай им твою божественную помощь, вдохни в их нежные умы любовь и добродетель, которая одна лишь может служить основой их поведения в сем мире и счастия в лоне твоем. Восстанови мир и согласие в нашей несчастной многострадальной стране, утишь яростную бурю, которая так долго ее опустошает. Соизволь, молю тебя, Отец Природы, чтобы наши исконные добродетели и усердие не пропали даром и чтоб в награду за наши тяжкие труды на этой новой земле мы вновь обрели прежний покой и смогли заселить ее грядущими поколениями, кои вечно станут благодарить тебя за изобилие, которым ты их наделил.

Откровенность сего письма должна совершенно уверить Вас в моем уважении и дружбе, в коих, смею надеяться, Вы никогда еще не усомнились. Как члены одного сообщества, мы связаны взаимными узами расположения и старого знакомства, и Вы, конечно, не можете не соболезновать моим невзгодам, не можете не сетовать со мною на то физическое и моральное зло, которое нас всех обременяет. Когда я взираю на то, что творится с нашей родной страной, выпавший мне жребий кажется не столь уж тяжелым.