Битва дипломатов, или Вена, 1814

Глава 20 КОРОЛЬ ПРЕДМЕСТИЙ

Год заканчивался, а конгресс, как выразился кардинал Консальви, делал один шаг вперед и два шага назад. Проблема Саксонии совсем зашла в тупик. Талейран мертвой хваткой держался за принципы международного права и справедливости, Меттерних предпочитал компромиссы и сделки.

Меттерних считал, что Гарденберг повел себя недостойно, показав конфиденциальные письма русскому царю. Тем не менее австриец не прекращал поиска вариантов, как довести население Пруссии до обещанных десяти миллионов человек без оккупации всей Саксонии. Такие возможности, полагал князь, есть, надо лишь заинтересовать пруссаков.

Из всех вариантов Меттерниху нравился один: прирастить население Пруссии до обещанных десяти миллионов «душ» (эту единицу измерения конгресс принял как основную для перекраивания географических карт) можно за счет территорий по Рейну. Князь добавил еще пятьсот тысяч душ для ускорения сделки. Пруссия проявила интерес. Но некоторые данные о численности населения отдельных территорий, приведенные в перечне, показались ей завышенными. Кроме того, Гарденберг, зная переменчивую натуру Меттерниха, просто-напросто не доверял ему.

Неделями дипломаты жонглировали цифрами, и, естественно, статистические выкладки одной стороны отвергались другой. Даже исходя из лучших побуждений трудно было произвести точные расчеты из-за людских потерь и миграции населения в годы войны. И Меттерних выступил с предложением: почему бы не создать оценочную комиссию, которая и занялась бы арифметикой, подготовив согласованные данные о населении по каждой территории?

Лорд Каслри согласился с Меттернихом и на исходе декабря пришел во дворец Кауница обсудить идею австрийского министра с Талейраном. Поддержка французского главного дипломата была крайне важна. Хотя Талейран и не входил в узкий круг переговорщиков, его твердая позиция в отношении Саксонии завоевала ему популярность среди делегатов малых государств, признавших в нем своего лидера. К счастью, Талейран с ходу не отверг предложение Меттерниха. Напротив, он приветствовал идею, выставив, правда, одно условие: комиссия в лабиринте цифр не должна растерять принципы.

Талейран сделал и ряд замечаний. Комиссии с самого начала надо признать права короля Саксонии. Ей следует, кроме того, при расчете населения территорий учесть и другие факторы, а не только «количество голов». Нельзя ставить на одну доску «крестьян без капитала, земли или ремесла» и относительно обеспеченных жителей Рейна и других регионов Германии. И самое главное: надо бы им троим, ему, Каслри и Меттерниху, заключить соглашение в поддержку Саксонии.

— Соглашение? — спросил, опешив, лорд Каслри. — Вы предлагаете альянс?

— Соглашение можно заключить и без альянса, — ответил Талейран. — Но его можно назвать и альянсом, если вы того хотите. С моей стороны возражений не будет.

— Но альянс предполагает войну или может привести к войне, а мы должны делать все для того, чтобы не допустить войны, — сказал Каслри, помня о наставлениях из Лондона.

— Я с вами полностью согласен, — заметил Талейран. — Мы должны делать все, только не жертвовать честью, справедливостью и будущим Европы.

— Война у нас непопулярна, — продолжал Каслри.

— Она станет популярной, если будет вестись во имя великой цели — истинно европейской.

Примечательно, что Каслри не отклонил сразу же предложение Талейрана о британо-франко-австрийском альянсе. Он даже не слишком удивился. Устав от бесконечных раздоров, лорд Каслри и сам думал над тем, как наладить сотрудничество с Францией.

На следующий день Талейрана детально ознакомили с проектом создания оценочной комиссии, и только тогда князь понял, что комиссия уже фактически утверждена и в ней никак не представлена Франция.

Хорошо зная, как ко всему этому отнесется Талейран, лорд Каслри послал вводить в курс дела француза своего брата лорда Стюарта, человека недипломатичного и даже не очень деликатного. Увидев, что Франция в списке отсутствует, Талейран спросил:

— Кто был против?

— Не мой брат, — ответил Стюарт.

— Кто же тогда? Поколебавшись, Стюарт замямлил:

— Ну... это...

Он еще помолчал, а потом выпалил:

— Союзники.

Талейран не выдержал. «Большая четверка» все еще вела себя так, как будто находилась в состоянии войны с Францией. Пусть она и разбирается с конгрессом. А с него хватит.

— Об этом непременно должна знать Европа, — пригрозил Талейран, пообещав довести до сведения всех делегатов то, как Каслри предал Саксонию и Польшу, вместо того чтобы попытаться спасти их, воспользовавшись возможностями конгресса. Лорду Каслри, недавно получившему реприманд из Лондона, вряд ли были бы приятны подобные акции со стороны Талейрана. Разговора не получилось, и Стюарт поспешил в посольство к брату.

Угроза Талейрана, по выражению одного британского дипломата, «собрать чемоданы и уехать из Вены» подействовала. Когда оценочная комиссия собралась во второй раз, за столом переговоров, уютно расположившись в кресле, сидел коллега Талейрана герцог Дальберг как официальный представитель Франции.

Пока оценочная комиссия подсчитывала «души» на территориях, предназначавшихся для Пруссии, великие державы предприняли последнюю попытку мирно разрешить проблему Саксонии. По важности этот кризис, как отметил в дневнике Генц, затмил все остальные споры. Надо было действовать быстро, пока Пруссия не закрепилась на захваченных землях и не закрылся внезапно по тем или иным причинам конгресс.

На совещании 30 декабря русские вновь заявили, что к Пруссии должна отойти вся Саксония. Царь в порядке компромисса обещал освободить саксонского короля и переместить его на новую территорию на левом берегу Рейна. Король Саксонии, обосновавшись в новой столице — Бонне, получит также Люксембург и города бывшего архиепископства Трира, включая Кёльн.

Условия, выдвинутые царем, совершенно не устраивали Австрию. Так или иначе, речь шла об исчезновении Саксонии, о передаче всей ее территории Пруссии и оголении Австрии. Что касается Рейна, надо ли снова похищать законного короля Саксонии и отправлять его в какое-то эфемерное королевство? Не лучше ли дождаться заключений оценочной комиссии?

И после трех месяцев совещаний и переговоров миротворцы были разделены на две противостоящие команды: Россия и Пруссия на одной стороне баррикады, Австрия и Британия — на другой. Выслушав предложение русской делегации, британцы и австрийцы выдвинули свое. Поскольку проблема Саксонии стала общеевропейской, почему бы не спросить мнение других государств? Почему бы, например, не выяснить, что думает по этому поводу сам король Саксонии?

Тут в перепалку вступил Гарденберг, заявив: он скорее поставит крест на конгрессе, но не потерпит такого надругательства над Пруссией. Как только временная оккупация Саксонии станет перманентной, предупредил он, Пруссия будет рассматривать любые посягательства на нее «равнозначными объявлению войны».

Каслри тоже вышел из себя. Подобные угрозы могут запугать страну, «трясущуюся при каждом чихе», сказал он. Но они вызовут прямо противоположный эффект в стране, знающей себе цену, такой, например, как Великобритания. Если Пруссии это надо, она может «сбежать» с конгресса хоть сейчас. В комнате воцарилась зловещая тишина. «Над всеми нами, — записал Генц, — словно нависли тяжелые, грозовые тучи». Последнее миротворческое совещание 1814 года завершилось гробовым молчанием.

Вечером в тот же день русский дипломат граф Андрей Разумовский устраивал новогодний прием. Прежде он служил послом в Вене. Граф обладал миловидной внешностью, изысканными манерами, чувством юмора и огромным состоянием. В музыкальных кругах его знали как ценителя искусств, покровителя таких великих светил, как Гайдн и Моцарт. В дни Венского конгресса граф Разумовский патронировал Бетховена (отсюда «Квартеты Разумовского») и считался одним из последних аристократов, имевших собственный оркестр.

Граф унаследовал два состояния: одно — от дяди, любовника Екатерины Великой, второе — от другого дяди, любовника (а может быть, и тайного мужа) императрицы Елизаветы. Разумовский выстроил в предместье Вены грандиозный особняк, лучше сказать, дворец. В ряду главных устроителей балов и приемов на конгрессе граф удостоился почетного звания «короля предместий».

30 декабря около семисот гостей собрались во дворце в Ландштрассе, где граф на месте пустоши создал «Эдем царских хором». Кареты, прежде чем подкатить к «новому Зимнему дворцу», должны были проехать по собственному бульвару Разумовского, подстриженному парку и мосту. Внутри гости с восторгом осматривали мраморные залы, зеркальный кабинет, висячие лестницы, мозаичные полы, библиотеку с редкими книгами и манускриптами. Граф собрал уникальную коллекцию шедевров мировой живописи, в том числе Рафаэля, Рубенса, Ван Дейка. Отдельную комнату занимали скульптуры итальянского ваятеля Антонио Кановы. Дворец Разумовского выглядел «как храм искусства».

Всем запомнился недавний прием у графа Разумовского, проходивший три недели назад. В роли хозяина выступал сам Александр, и царь всея Руси не скупился на затраты. Он повелел доставить осетров с Волги, устриц из Остенде, трюфели из Франции, апельсины из Сицилии, клубнику из Англии. На каждом столе красовалась чаша с вишней, привезенной из царских оранжерей в России. Высились пирамиды ананасов в таком немыслимом изобилии, в каком, по свидетельству одного из очевидцев, они еще никогда не подавались на приемах и званых ужинах. Гости танцевали до рассвета, предвкушая очередное пиршество у графа Разумовского. Они даже и не догадывались, что оно закончится трагедией.

Дворец «короля предместий» загорелся еще до наступления утра 31 декабря, вспыхнув «подобно Везувию». Звон колоколов оповестил весь город о бедствии. В Ландштрассе помчались пожарные колесницы. Языки огня взметались все выше к небу, медная крыша дворца раскалилась докрасна.

Тушить пожар со всей округи сбежались волонтеры. Приехал император Франц, появились многие делегаты конгресса. Бросив все дела, прилетел в Ландштрассе Талейран: он знал, что Доротея собиралась на прием к Разумовскому вместе с приятелем графом Карлом Кламом-Мартиницем, и оба еще не вернулись домой.

К счастью, большинство гостей покинуло дворец до того, как начался пожар и горящие балки стали валиться вниз. Но в комнатах еще оставались люди. Сам Разумовский должен был благодарить своего верного камердинера за то, что тот вовремя разбудил его и вывел из особняка.

Слуги и подоспевшие друзья выбрасывали из окон второго этажа личные вещи графа — бесчисленные жилеты, брюки, фраки, кидая их прямо в грязные лужи. Вслед за одеждой летели дорогие раритетные книги, канделябры, алебастровые вазы, столовое серебро, мраморные столики, картины, предметы старины, даже часы. Многое из того, что спасали доброхоты, билось при ударе о землю либо растаскивалось чернью.

Сотни художественных ценностей были утрачены навсегда, в том числе и мраморные статуи Кановы. «Там была галерея нидерландской живописи», — печально сказала Доротея, глядя на то, как под напором огня рухнул один из флигелей дворца. К несчастью, в ту ночь погибли два человека, осмелившиеся войти в огненный лабиринт и пытавшиеся вынести посольские документы графа.

Причины возгорания вызвали массу кривотолков. Одни считали, что пожар возник на кухне, в пекарне или на конюшне. Другие предполагали поджог. Следователи сделали свое заключение: неполадки в отопительной системе, как съязвил один из них, французской отопительной системы, которую граф установил год назад. Граф Разумовский дополнил свой дворец деревянной пристройкой, специально предназначенной для приемов, и пожар, видимо, начался оттуда.

Фридрих фон Шёнхольц объяснял причину пожара следующим образом: «Огонь в печах не гас целыми днями. Из-за этого перекалилась и прогорела труба, спрятанная в стене. От нее загорелась деревянная балка; огонь быстро распространился по комнатам, в которых уйма всякого дерева, воска и тканей, а затем, по шторам и коврам, как по фитилям, проник во все, даже самые отдаленные углы дома».

Утром на место происшествия прибыл царь, как все заметили, позже других монархов. Спотыкаясь о колеи, прорытые колесами пожарных телег, и перешагивая через шляпы с перьями, втоптанные в грязь, Александр разыскал графа Разумовского, который сидел в соболиной шубе под деревом, опустив голову и по-детски всхлипывая. Граф лишился всего, что с таким старанием строил и собирал целых двадцать лет. Вокруг него лежали дымящиеся руины и обгоревшие остатки спасенных от огня сокровищ. «Беда страшная, — сказал царь, пытаясь утешить погорельца. — Но все мы под Богом ходим. Такое может случиться и с моим Рыцарским залом. Он тоже обогревается горячим воздухом». И затем, очевидно, под влиянием дипломатических дрязг, добавил: «Вот к чему приводит подражание французам».

Меттерних не поехал на бал к Разумовскому. Ему не хотелось видеть царя Александра. Они все еще были на ножах.

Царь не стал вызывать князя на дуэль. Его отговорил австрийский император. Меньше всего конгрессу нужен этот спектакль, сказал император, поединок между царем всея Руси и министром его апостолического величества. Скорее, подействовал другой аргумент: царь уронит свое достоинство, стреляясь с человеком ниже рангом. В любом случае, ответил Александр, он «не желает иметь никаких дел с таким не вызывающим доверия министром, как Меттерних».

Не удостоив своим присутствием бал у Разумовского, Меттерних искал встреч с герцогиней де Саган. Он ждал от нее писем, ему не хватало ее общества, ее сочувствия, особенно необходимого сейчас, когда князь оказался в дипломатическом цейтноте. «Черкните хотя бы несколько слов, — умолял Меттерних герцогиню. — Мне очень грустно. А я должен быть сильным, как никогда».

Перед Новым годом Меттерних снова послал герцогине записку, слезно прося о встрече. Он добивался свидания с ней с упорством маньяка. Но герцогиня ответила, что она «устала как собака, больна и вряд ли в ближайшие дни поднимется с постели».

Однако, как Генц записал в дневнике, он в тот вечер заезжал во дворец Пальма и выпил рюмку или две с герцогиней де Саган. Она была совершенно здорова и веселилась в компании сестры Доротеи, графа Клама-Мартиница и князя Альфреда фон Виндишгрёца.

Наверно, в канун Нового года Меттерниху было особенно одиноко и тоскливо. Он в третий раз попытался выклянчить у герцогини свидание. «Мне бы очень не хотелось провести первый день нового, 1815 года, так и не увидев вас», — написал князь.

Прежде чем зазвенели бокалы шампанского, во дворец Пальма был доставлен пакет из магазина венского ювелира. Открыв маленькую атласную коробочку, герцогиня обнаружила в ней золотой браслет изумительно тонкой работы, украшенный бриллиантом, рубином, изумрудом и аметистом. Во времена романтизма каждый камень имел свою символику. Бриллиант и рубин говорили о любви и верности; два других знаменовали дни рождения: аметист — герцогини де Саган, изумруд — князя Меттерниха. Посыльный принес пакет, как и заказывал князь, «к бою часов в полночь».

Меттерних приложил к подарку письмо, разъясняя символическое значение буквы G, выгравированной на каждом камне: «Я был бы счастлив сам надеть этот браслет на вашу прелестную руку и сказать: «Gottgebe Gnade, Gluck, Gedeihen» («Да пошлет вам Господь свое благословение, даст вам благоденствие и счастье»)».

Что делал сам Меттерних в новогоднюю ночь, неизвестно. Поэт-песенник Ла Гард-Шамбона утверждает, что видел его на новогоднем балу у графа Зичи, и это вполне возможно, хотя нельзя не учитывать склонность молодого лирика к несколько вольному обращению с датами. Более вероятно, что князь, отложив гусиное перо и отправив посылку около одиннадцати вечера, провел ночь в одиночестве в кабинете государственной канцелярии.