19

Я вижу на виске Генки капли пота. У меня самого под пижамой взмокла рубашка и противно липнет к спине. Мне гнусно оттого, что я беспомощно слушаю Филёного:

— Как стерпеть-то, что я пошёл на всё и она стала моей? И любишь же ты себя! Больно самолюбию?

Он, однако, не мог не поостеречься, что я психану и уйду, — и некий отличивший его эпизод не продолжит жизнь в моём воображении. Мешкать с исповедью не стоило, и Генка напомнил мне момент, когда, покинув Славика во дворе Надежды Гавриловны, наша стая остановилась в темноте. Филёный первым пошёл домой. Теперь казалось донельзя очевидным, как было бы невероятно, если бы он не свернул на полдороге. Он подался туда же, куда чуток раньше потопал я. Подойдя с задворок к огороду Надежды Гавриловны, Генка углядел меня, присевшего у веранды перед кустами крыжовника. Наверняка ему захотелось расположиться рядом и узнать, что происходит в комнате, но помешала гордость. Рассказывая, он опустил эти подробности. Прячась позади меня за огородным плетнём, он слышал — в комнате разговаривают, — но был далековато, чтобы разобрать слова.

После того как я ушёл, Филёный занял моё место. Теперь дверь комнаты была закрыта, но окно оставалось распахнутым, и он выцедил чашу ревности до капли. Когда Нинель поднялась с постели и удалилась, Генка разделся до пояса, скомкал и сунул в карман брюк майку и вновь надел рубашку. Взобравшись на веранду, раскрыл складной нож, нажал локтем на дверь — она оказалась не заперта.

— А то я в окно бы влез. Никакого страха! — сказал он мне заносчиво.

На тумбочке у кровати горела лампа, Славик лежал под простынёй.

— Взырился на меня — и, видать, у него мысль, что я не один и мы опять что-нибудь учудим: какой будет цирк, когда хозяйка проснётся... Я ему тихо: подойди-ка на пару слов.

Славик, по описанию Генки, встал голый, растерянный, взял трусы, но не надел, а только прикрылся ими, подошёл «как под пистолетом». Филёный, державший руку с ножом за спиной, ударил. Он показал мне — как: справа налево по горизонтали. Именно такой удар изобразил следователь. Генка деловито пояснил мне: лезвие прошло в полость гортани, он выдернул нож движением на себя, расширив рану. Славик «захлебнулся своей кровью и — мешком на пол». Генка завернул окровавленный нож в майку. Перескочив через перила веранды, вытер рукавом брус, где опирался на него рукой. Как удалось избавиться от главной улики, Филёный, однако же, умолчал, бросив: — Об этом не будем. — А мне представились неасфальтированные улицы, на которых жидкая грязь стояла в колдобинах от дождя до дождя. Скорее всего Генка кинул завёрнутый в майку нож в одну из этих ям, и колёса грузовиков навсегда укатали вещдок в грунт.

У меня был иной вопрос к Филёному.

— Тебе стало легче, когда ты его...

Генка заволновался, пытаясь это скрыть.

— Я сделал ради моего самого дорогого, прекрасного! Меня лишали его, но я сказал «нет». Да, он поимел с ней — но чем для него кончилось? Ха! — Филёный принял горделиво-мрачный вид, самолюбованию, однако, кое-что мешало: — Как у них закрутилось? О чём они перед тем балакали? — он приник ко мне сбоку.

То, что Нинель наедине говорила мне, я не передал бы Генке. Но он спрашивал, о чём она откровенничала с другим... Прежде я коснулся того, про что ей пел Славик: какая у него страшная работа и как на него свалили вину за чуть не случившуюся аварию. Он решил — с него хватит этой жизни, — и уехал, чтобы не вернуться: итог так итог. Я сказал, как Нинель просила его переждать плохую полосу: у жизни есть другие стороны, всё у него будет хорошо.

Филёный слушал не дыша.

— Распереживалась, охота его по головке погладить... Представляю... — его голос вдруг осёкся, и я почувствовал себя добряком оттого, что не сказал: «Ещё бы тебе не представить».

Он заговорил наигранно небрежно:

— Про аварию наврал. Рисовался и действовал на чувства. Или наврал, что не виноват. На самом деле он и напортачил — допился!

Мне подумалось: то, что Генка очень хочет, чтобы так было, необязательно значит, что так не было.

Он спросил:

— А как она сказала о том, кого любит?

Я удовлетворил интерес:

— Химик ей про своё семейное несчастье, а она ему про того типа. Какой он талантливый, авторитетный. Она беззащитна перед его влиянием. Злилась на него и злится, не раз с ним рвала, но не выдерживала...

Филёный смирно сидел около меня.

— А этот трепач, — вдруг переключился на Славика, больше не желая подробностей, — и подставил же её! Разгласил перед ней тайну. Если правда самовольно уехал, им бы занялись и к ней привязались: о чём рассказывал? — Генка, подумав, добавил: — Может, с ней говорил кто-то из КГБ, а она не дура — смолчала. Наверно, было, но она мне не сказала. А я, — сообщил с достоинством, — в открытую!

Смиряя возбуждение, он начал о том, как признался Нинель в убийстве. Утром проводив её на работу и вечером встретив, опять был в её комнате. Нинель сказала, что озябла, он давеча купил вина и теперь уговорил её выпить. Она сидела на софе, накинув на плечи пуховый оренбургский платок, подобрав ноги.

— Я встал на колени, — проговорил Филёный и закрыл глаза, показывая, как глубоко проникся воспоминанием, — и так стоя, положил на её колени руки и голову. Я умолял её выслушать и рассказал про моё самое муторное. Быть у твоего окна, сказал я, быть и слушать, как у тебя происходит с тем человечком... Ей стало не по себе — я почувствовал. Говорю: какую я вынес боль из-за тебя.

Генка горестно исказил лицо:

— Ей тоже больно, а тут я ей прямо, открыто: да, это сделал я... ага. С ней был словно припадок. Без крика, без стонов — а только она стала дрожащим комком нервов. Я говорю: «Хочешь, сейчас всё напишу и пошлю прокурору?» Она зажмурилась и мотнула, мотнула головой: «Нет-нет-нет!» Зарыдала беззвучно. Долгий-долгий плач... А потом настало настоящее! Она лежала на постели нагая, шептала: «На-а, бери, ешь моё тело!» Красивые глазки затуманены кайфом.

«Кайфом ли?» — я не сказал это вслух, хотя сказать очень хотелось, и мысль, что я добрый, не ослабила мою тоску.

Генка говорил о радости, длившейся пять ночей. После пятой Нинель получила предупреждение от матери. Та являлась основной квартиросъёмщицей, и без её согласия дочь не имела права пускать кого-то жить. Мать грозила обратиться в милицию, и Филёный, уходя, обещал Нинель снять квартиру. Он уехал раздобыть деньги. Дело подвернулось в Копейске. Генка и сообщники, которых он нашёл, забрались в комиссионный магазин, вынесли немало ценного. Кто-то из уголовных, скорее всего, наркоман, кому в угро давали уколоться, быстро навёл оперов на след.

Филёный написал Нинель из колонии, обращаясь на «вы», чтобы не скомпрометировать. Не ответила. Он писал ещё, послал ей много писем. Лишь только его освободили из-под конвоя, побежал к междугороднему телефону.

— Руки ходуном ходят, не могу трубку к уху прижать. Если сейчас скажут, что переехала или её не стало... что, что тогда?.. Женский голос: «Да?» Я прошу: «Мне Нинель Васильевну». А это она и есть. «Я слушаю, что вы хотели?» — «Это Гена Распаев». В трубке тихо. Я: «Ну как ты живёшь?» Молчит. Я ей: «Ещё недолго, и приеду!» Она: «Может, не надо...»

Мне отчётливо вспомнился виноватый голос Нинель, каким она говорила «извините», когда к ней липли на пляже. Генка напряжённо смотрел на меня, ожидая, что я скажу. Я кивнул, выразив внимание, и он воодушевлённо пообещал, что поедет к Нинель, как только дождётся свободы выезда.

* * *

Мне разрешили прогулки на воздухе, и я сидел на скамейке у больницы, когда выписали Генку. Он подошёл попрощаться, сел рядом, и разговор быстро зашёл о том, о чём и должен был зайти. Я предположил самое благоприятное для Филёного: Нинель не сказала ему, что её жизнь изменилась, и впустила в дом. Но мать-то, если не тешить себя фантазиями, наверняка жива. Опять встанет вопрос о квартире.

— Снова пойдёшь на дело?

Он полоснул меня взглядом. Я тронул то, что и без меня нудило его, не суля просвета.

— А если всё так глухо? — вырвалось у него. — В этой сучьей стране мечту можно лишь предать. А чтобы только прикоснуться к мечте — заложи жизнь!

Он сказал, что помнит стих. Однажды услышанный, стих запомнился неточно, ну да пусть. Генка прочёл:

Есть звезда, до которой лететь

Четыре тысячи лет.

Есть другая — лететь до неё

Пятьдесят одну тысячу лет.

Так к какой полетим мы, Жанетта:

К первой или ко второй?

Мне захотелось сказать ему что-нибудь хорошее. Стихотворение побуждало к мысли, что если мимолётность — частица вечности, то промелькнувшее счастье всё равно впереди. Ибо вечность, не имея края, конечно же, кругла. Вспоминая, что Нинель рассказывала Славику о родившихся под созвездием Близнецов, я спросил Филёного, верит ли он в гороскопы. Он сказал:

— Как сказать...

— Ты не в мае-июне родился?

— А что это тебе бы дало? — спросил он.

— Как взглянуть. Может, объяснение.

Он не был настроен на шутки.

— Выходи в инженеры, студент Забавских! — Ему пора было идти, он пожал мне руку.

Я напомнил мой вопрос.

— Нет. Не в мае и не в июне! — сказал Генка уходя.

Повесть «Близнецы в мимолётности» опубликована в журнале «Литературный европеец», NN 12-13 / 1999, Frankfurt/Main, ISSN 1437-045-X.

Повесть вышла также в сборнике под общим названием «Близнецы в мимолётности» Verlag Thomas Beckmann Verein Freier Kulturaktion eV, Berlin-Brandenburg, 1999

Загрузка...