Блондинки начинают и выигрывают

Глава 9

— А я книжек вообще не читаю. Я этой дурной привычки давно уже не имею.

Иная книжка — она же хуже водки случается. Голову задурит, так что «мама» не скажешь. Очухался — а в мозгу уже одни только розовые мечтания, газовый флер, никакой жизненной правды. Ежели в тот момент слабину дашь, поддашься на провокацию, в библиотеку за новой дозой пойдешь, — глядь, уже по скользкой дорожке отправился. Прямиком в заоблачную выдуманную жизнь с неестественными идеалами и нездоровым влечением к трезвому образу жизни. Потом другую книжку взял, еще не дочел толком, еще розовый газ из очей не выветрился, а уж руки за третьей сами тянутся. Хуже водки, чесс слово! И стоит дороже.

Я от этой любви к литературе в свое время во как намаялся! Нахлебался предостаточно! Сейчас расскажу, ежели угостишь старика.

Сынок мой, Сашка, тоже все, бывало, дурил по молодости. Даже однажды папашу своего, меня то есть, учить вздумал. Меня, старого Рыбасова, патриота своей страны и заслуженного пенсионера, на тот момент временно пребывающего в трудных обстоятельствах похмелья!

Ты, говорил, батяня, не так живешь. Не нравилось ему, слышь, что пью я много. А я и не пью почти совсем. Разве теперь заслуженному застрельщику Советского Союза граммулечку выпить за смертный грех почитается? Одной губенкой нельзя разве к граненому стакану приложиться? Разве для того я, пострадавший от трудностей перестройки, сорок лет на производстве вкалывал? Полвека, выбиваясь из сил, практически в одиночку строил наше государство! Вот этими вот заскорузлыми руками ковал счастье нашей советской молодежи! И зачем, спрашивается? Чтобы некому было мне на старости лет четвертинку налить! Чтобы родной сын у родного батяни последний глоток от губ отымал!

Да что там… Я уж ему и так и сяк… Намекал. Мол, на свои трудовые пью, не мешай. А он — все лезет и лезет! Но теперь больше не лезет. Все, уже одолели мы его. Сообща… Гм-м. Успокоили.

А ты, значит, книжки пишешь? А какие книжки? Полезные, говоришь… Да-а? А какие это, пособия по трудоустройству или расписание железнодорожных вагонов?

А, художественные… Художественные от слова «худо» небось? Ха-ха.

Ну вот, сразу же обижаться… Пожилому человеку уже и пошутить нельзя. Да я ведь так выразился, в смысле юмора. Ну, давай, давай, наливай, не стесняйся…

А ты молодец, как я посмотрю, и наливаешь от души, и колбаска у тебя уже заранее порезана. Значит, правильный ты человек. Я вообще-то о писателях не слишком высокого мнения. Да уж, не раз сводила меня жизнь с ихней братией. Во как намаялся! Первый все писал жалобы в соответствующие органы, пока его как писателя в желтый дом не определили, а второй со мной в одной бригаде на целине работал. Было это в одна тысяча девятьсот… не помню, каком году…

Ну, за знакомство, что ли? Поехали…

А-ах… Хорошо пошла! Ну словно боженька босичком по пищеводу прошелся. Прямо сразу же жизнь в члены вернулась, глаза стали резче видеть и сила в руках образовалась.

Так вот, писатель этот в одна тысяча девятьсот-бог-знает-каком-году трудился со мной на целине, были мы с ним в одной бригаде… Ну что сидишь, не книжку, чай, пишешь, набулькивай скорее полный стакан, чтобы не выветривалось.

В том году, одна тысяча девятьсот-бес-его-точно-назовет-каком-году, я единолично поднимал целину в составе бригады ударников социалистического труда…

Ага, ну, вздрогнули! Как это — больше не будешь? Ты что же это, приятель, старость уважить не хочешь? Писатель ты, в конце концов, или нет? Ты, значит, интеллигент, после каждой рюмки привык закусывать и отдыхать, а дядя Юра вообще никто, так только, постоять вышел. У нас на целине, между прочим, кто не пил, те оч-чень быстро спивались. Про таких у нас прямо говорили: «Яка людына не пье, або хвора, або падлюка».

Записал выраженьице в свой блокнотец? Небось пригодится в какую-нибудь свою книжонку тиснуть. Небось как только тиснешь, так даже и не вспомнишь, что дядя Юра тебе это самолично продиктовал. Небось постесняешься. Небось при случае вообще морду кирпичом набычишь: мол, кто такой дядя Юра, да зачем он сюда приперся… Ладно тебе, обидчивый какой! Дядя Юра, между прочим, жизнь досконально прожил, он тебе таких сюжетов нароет в своей памяти, только записывай.

Я ведь одно время тоже хотел в писатели податься. А что, зарабатывают они вроде хорошо, работа не пыльная, не то что целый день руки в мазуте и морда в саже. Работа аккуратная, душевная, навроде бухгалтера или гинеколога. Что, думаю, это я сижу как пень, с утра до вечера вкалываю, когда у меня башка сюжетами набита, как беременная сучка кутятами. Уже даже тетрадку купил, чтобы писать в нее свои жизненные произведения, да вот не пришлось. Посрочнее тогда дела нашлись. Понимаешь, жениться пришлось самым быстрым образом, после чего Сашка мой и народился вне всяких сроков и ожиданий.

Сначала по молодости лет желал я соединиться жизнью с одной дамочкой из управления. Такая все сидела чистенькая, волосы за уши заправлены, взгляд умный. По виду — тише воды ниже травы. Своим нестроптивым видом сильно понравилась она мне тогда. И стал я ненавязчиво за ней ухаживать. То дефицитный распредвал предложу по сходной цене, то подброшу ее в кузове полуторки в районный магазин в тридцати километрах.

Но не вышло у меня тогда с ней. Тот самый зловредный писатель подгадил. Он после работы водку не пил с товарищами, а все какие-то умозрительные вещи сочинял, в стопочку складывал и мечтал когда-нибудь из них целое собрание состряпать.

Сшиблись мы по-серьезному, когда стал он мне дорогу перебегать в любовных делах. То ей, моей зазнобе, книжку предложит почитать, то на танцах вальсировать начнет, как припадочный, то примется слова в рифму загибать. Гляжу, стала она на него благосклонней поглядывать, а на мои заикания даже не смотрит, физиономию брезгливо в сторону воротит.

Ах ты, ешкин корень, думаю. Посмотрим еще, кто кого! Понадобилось нам как-то в район ехать. Зима стояла лютая, мороз за тридцать, а тут еще буран принялся завихряться на обратном пути. Мой-то писатель в кузове сидит, закутавшись в тулуп, на мерзлых кочках подпрыгивает, а я в кабине еду себе, как кум королю. Шофер-то мне приятелем был, не раз мы с ним до раннего утра над бутылкой куковали, так что он, конечно, предпочел, чтобы в комфортных условиях кабины ехал приличный человек, а не какой-то подозрительный бумагомарака, к тому же посягающий на чужих женщин. С собой мы везли несколько ящиков водки для новогоднего праздника и еще кое-какие детали для трактора.

Ехали мы, ехали, скучно стало, и говорю я приятелю: «А что, давай над этим припадочным подшутим?» — «Давай», — отвечает тот.

Остановились в чистом поле, от жилья недалеко, всего метрах в трехсот, однако буран так метет, ни зги не видно. Остановились, толкаем нашего одеревеневшего пассажира в бок: мол, ничего не поделать, машина сломалась. Мы, мол, пошли за подмогой, а ты оставайся тут заместо сторожа. Тот только глазами на нас: луп-луп. Замерзнуть боится.

«Ничего, — говорим, — не боись, не озябнешь. Полезай в кабину, там под сиденьем водка стоит, ты ее цеди потихоньку, как молоко, чтобы не погибнуть в суровых условиях бурана».

Тот только пискнул «я не пью» и обреченно полез в кабину.

Распрощались мы с ним и отправились в деревню к знакомому в гости. Там и провели у него часов пять, в тепле и сытости. Про писателя нашего вспомнили, только когда уже утреть начало и буран улегся. Поблагодарили хозяев и отправились к машине.

Открываем кабину, — а тот уже лыка не вяжет. Отморозил себе все, что только мог, с перегруза тулупчик свой харчем обметал, но, однако, жив остался.

Ну, тут мы по-быстрому «починили» машину и вернулись домой. Сгрузил я писателя с рук на руки своей зазнобе: погляди, мол, на своего высокодуховного товарища во всей красе. Думал, что отворотится ее душа от него в мою сторону, в сторону в меру употребляющего гражданина.

И что ты думаешь? Ты думаешь, что она брезгливо отряхнула ладошки, устроила своему кавалеру скандал и приказала ему выметаться вон со своим дурно пахнувшим тулупчиком? Ничуть не бывало! Эх, писатель, не знаешь ты женщин ни на грамм! С материнской тревогой во взоре она приняла бесчувственное тело с рук на руки и тут же принялась хлопотать, будто это ее близкий родич. И лобик ему обтирала мокрой тряпкой, и в туалет под руки водила, и даже супом с ложечки кормила.

Тогда я окончательно разочаровался и в тихих женщинах, и в писателях и стал ухаживать за своей Ларисой, будущей и пребывшей женой, ныне мирно почившей в бозе. Так глубоко заухаживался, что жениться потом срочно пришлось.

Да, впрочем, я об этом и не жалел никогда. Лариса моя была ух какая женщина! Так крепко в своем маленьком кулачке держала, не вырвешься. Только после того, как померла она, я уж тогда стал свое горе белоголовкой заливать. До самой смерти она меня дрессировала, как дикого льва в цирке!

А Сашка, сынок наш, краса и гордость рос. Умница — весь в меня. Любой механизм мог собрать с закрытыми глазами. Ну и пошел потом по этой части. В институте одним из первейших был, потом, когда в бизнес ударился, все у него тоже завертелось в положительную сторону. Он у меня боевой был, инициативный, как мать. Только унаследовал он от старухи моей одну нехорошую склонность — меня воспитывать в смысле исправления от питейного порока. Ну уж дудки! Он мне все же сын, а яйца, как известно, курицу не учат. Если уж отец пьет, то яйцо должно считать, что это его, отца, личное дело и в его, этого недозрелого яйца, обязанности входит содержать старика родителя в благости и покое и время от времени позволять ему безобидные слабости, чего оно, яйцо это самое, ни в какую не желает делать, а только критикует и шпыняет своего отца без основания.

Чуть ли не до вооруженных конфликтов у нас с ним дело доходило. Я ж, говорю, не посмотрю, что ты там у себя на работе какая-то важная цаца, и что у тебя эфирное создание в приемной сидит под видом секретарши, и что твой начальник с тобой за руку здоровается, и что ты однажды даже находился в той зале, через которую быстрым шагом президент проходил по какой-то своей государственной надобности. Мне все эти формальные почести до лампочки! Я папаша твой, и ты должен меня уважать!

Гм-м… А жену Сашок себе нашел такую миленькую, Ирочкой зовут. Ничего себе, такая тоненькая, с глазками и носиком. Тихая такая, белобрысенькая. Что ни спросишь ее, — она только шепотит тонким голоском что-то неразборчивое. Одним словом, одна неземная воздушность и бестелесность. Детки у них, внуки мои, так себе получились. Деда учить вздумали. Младшая Леночка вечно спрашивает с брезгливой мордочкой: «Деда, а почему от тебя пахнет кислым?», старший Павел однажды сушеного таракана мне в стакан с водкой кинул, а сам сказал, что это изюм. Знает, стервец, что по старости годов я плохо видеть стал…

А она, эта Ирочка, в целом ничего, почтительная невестка, завсегда мою сторону принимает. Когда мы с Сашкой окончательно рассоримся, она то деньжат мне подбросит, то из своих личных припасов-запасов стопарик нальет. Сашка ее очень уж ругает за это. А она только жалобно лупнет на это длиннющими ресницами: «Александр, это же твой отец, мы с тобой обязаны…»

От таких ее речей у меня прямо бальзам на сердце завсегда проливается. Ну, думаю, свезло мне если не с сыном, то с невесткой! Хотя на нее, честно говоря, на эту дистрофичность, без слез и взглянуть нельзя, да разве ж это в человеке главное? Главное в человеке, особенно в женщине молодой и смазливой наружности, — это душа. Тем более, что на остальное, предупреждаю, без слез даже смотреть затруднительно.

И то сказать, мода сейчас такая пошла на девиц… Я эту моду отказываюсь понимать! Барышни нынче такие расплодились — подержаться не за что. При одном взгляде на эту немощь хочется сразу отдать ее в интернат на усиленное питание и одновременно место заказать на кладбище. Что это за дама, когда за эту даму даже взглядом зацепиться невозможно? Под какую такую надобность ее можно приспособить? Даже в качестве вешалки для одежды, как теперь модельеры наловчились, — и то сомнительно. Она же от лишнего веса платья непременно сверзится с подиума и все испортит.

Вспоминаю я свою жену, ныне почившую… Совсем не тот масштаб! Очень уж ощутительная разница! И в области груди, и в той области, что сзади… Такая в них округлость приятная была, и такая приятная твердость… Гм-м… На такую можно было безбоязненно опереться в подпитии, не опасаясь упасть. И можно было быть спокойным душой, твердо зная, что она тебя в лучшем виде домой доставит, на кровать уложит, а если вдруг бушевать начнешь, то своей мощной ладонью так по мордасам успокоит, даже милицию звать не потребуется. А нынешние… Гнилое, жидкое племя недомерков и заморышей!

Вот недавно резал селедку на газете и прочитал в печатном органе, что страна у нас вырождается. Вспомнил про свою невестку: ну точно, думаю. Как есть вырождается! И я вместе со страной вырождаюсь понемногу. Раньше, в молодые времена, выпивал целую бутылку — и хоть бы хны, только икал немного чаще, чем на трезвую голову, а теперь… Теперь от стопарика совею!

Но все это я говорю не для того, чтобы свою невестку очернить. Ни боже мой! Она мне давно сказала: «Папаша, в трудные минуты мы вам всегда поможем, приходите». Ну я и прихожу, пользуюсь, конечно.

Это ж невестка и уговорила меня с сыном замириться. Последняя контрреволюция у нас с ним произошла из-за квартиры, которую я хотел поменять на домик во Владимирской области, чтобы там провести свою старость на лоне нетронутой городским тленом природы. Сашка все не давал мне разменяться, пользуясь тем, что часть квартиры после смерти матери на него записана. «Куда тебе, проглоту, руки на мое имущество распускать, — я ему говорю, — не ты его заработал, не тебе им распоряжаться».

А он мне отвечает с таким сожалением, как будто я на голову больной: «Мне, конечно, не имущество жалко, а тебя, глупый ты, батяня, человек. Пропьешь все как есть».

А что, и пропью! Имею право! Я всю жизнь не для того честно работал, чтобы всякие недозрелые яйца меня, матерую курицу пенсионного возраста, жизни учили! Не для того в одна тысяча девятьсот-хрен-знает-каком-году на целине…

Ты что же, уже уходишь, писатель? А бутылку с собой забираешь? Нет? Ну ладно, иди тогда. Покедова…

Ушел, доходяга…

А зря, может, я на писателей выступал. Может, не такие это гнилые люди, как с первого раза обычно кажется. Вот и бутылку с собой не забрал, а мог бы, его бутылка…

Еще маленечко налить… Вот так…

А-ах!.. Господи, хорошо-то как! Ну прямо боженька босичком по горлышку прошелся… Помнится мне, в одна тысяча девятьсот-пятьдесят-незнаемом году…

Дела мои развивались следующим образом.

Когда наутро после памятного новоселья Кеша неохотно продрал сонные очи, я уже нетерпеливо прохаживался по комнате, озабоченно поглядывая на часы. До начала рабочего дня оставалось совсем немного времени, а мне еще нужно было провернуть одно важное дело, без которого наше сотрудничество не могло стать взаимовыгодным и взаимобезопасным.

Мой приемыш с трудом оторвал спутанную голову от подушки и с утробным стоном принял вертикальное положение. Его состояние на языке профессионалов рюмки и стакана называлось емко — «после вчерашнего». И, хотя мне было доподлинно известно и о кольцом сжимающей череп боли, и о тошнотворном привкусе во рту, и о жуткой жажде, обыкновенно мучающей человека в таком состоянии, Кеша не вызвал во мне никакого сочувствия. Да и аромат по комнате плавал… Специфический!

— Ох! — застонала фигура на диване, раскачиваясь, как мулла на молитве. — Рассольчику бы…

— Обойдешься, — холодно парировал я, приподнимая за шиворот трудновоспитуемого кадра и препровождая его в ванную. — Разговор есть.

Однако в ванной, как и положено в урочное время в коммунальной квартире, возле туалета змеилась нервная очередь из соседей — Гургеныча, Валентины, Коляна и безымянного прыщавого юнца, который нервно переминался с ноги на ногу, явно опаздывая в школу.

— Граждане, — жалобно взмолился Кеша. — Пропустите страждущего.

— К-куда прешь! — Суровый Гургеныч мощной волосатой дланью притормозил соседа, пытавшегося юлой прошмыгнуть в санузел. — Не видишь, все ждут!

— Мне ж плохо, — жалобно взмолился Кеша, пританцовывая на месте.

— По утрам всем плохо, — философски заметил Колян, а Валентина с заплывшими щелочками глаз и привычно рвущейся из халатика грудью констатировала хрипло:

— Чем лучше вечером, тем утром хуже.

Умывание пришлось отложить на неопределенный срок. И, хотя мне было противно лицезреть в непосредственной близости от себя физиономию настолько помятую, как будто на ней всю ночь американские негры танцевали степ, я протянул воспитаннику листок бумаги и ручку и сурово произнес:

— Садись. Пиши.

— Что писать? — с готовностью залебезил Кеша. После вчерашней провинности он слегка побаивался меня.

— Я, нижеподписавшийся, имя, фамилия, отчество, находясь в здравом уме и трезвой памяти, заключаю трудовой договор с Рыбасовым Александром Юрьевичем и обязуюсь…

— Погоди, не гони… — Отдышавшись, Кеша вновь старательно заскрипел пером, от усердия высунув наружу кончик подвижного розового языка.

— Соглашения сторон: работодатель обязуется материально обеспечить проведение запланированных работ и выплачивать денежное содержание работнику в размере… Здесь оставь пустое место, потом впишем, в каком именно размере… Далее…

Едва речь зашла о вознаграждении, Кеша плотоядно облизнулся и часто-часто заморгал ресницами. Но не решился ничего произнести.

— Наемный работник обязуется… Двоеточие… Далее с новой строки, поставь букву «а» и круглую скобку… Обязуется изменить свою внешность согласно оговоренному образцу. Пункт «б»… Следить за личной гигиеной и беспрекословно следовать правилам коммунального общежития. Пункт «в»… Совершенствовать свои знания, язык, манеру поведения согласно требованиям работодателя. Пункт «г»… Отказаться от употребления горячительных напитков любой крепости…

— Ну хоть пиво-то можно? — жалобно простонал Кеша.

— Только с моего разрешения и под моим контролем! Далее… Пункт «д»… Выполнять свои служебные обязанности своевременно и точно в срок. Пункт «е»… Хранить служебную тайну относительно рода деятельности, степени родства с работодателем и характера отношений между ними. На первом этапе сотрудничества, более точные сроки которого будут определены позднее, наемный работник должен считать работодателя своим единоутробным братом и открыто демонстрировать родственные отношения между ними всеми возможными способами, исключая поцелуи, объятия и вообще телесные контакты любого рода, кроме рукопожатий. Допускаются: теплые воспоминания о совместно прожитых годах и мальчишеских шалостях, правдоподобные описания того, каким брат был в детстве, и тому подобные свидетельства родственных связей. На втором этапе операции по достижении полной внутренней и внешней идентичности с работодателем наниматель принимает на себя его имя, фамилию, должность, семейное положение, образование в целях трудового договора. Пункт «ж». Отрастить усы.

Глаза Кеши изумленно округлились, но я продолжал диктовать холодным бюрократическим тоном:

— В случае несоблюдения вышеупомянутых пунктов трудового соглашения, а особенно в части пункта «г», относящегося к употреблению алкоголя, работодатель вправе применить карательные санкции, а также приостановить, ограничить или прервать выполнение данного договора… Это значит, — расшифровал я формулировку, — еще раз выпьешь, как вчера, — вылетишь отсюда в два счета. Ясно?

— Угу, — мрачно согласился «наемный работник».

— Идем далее… В случае нарушения пункта «д» данного трудового соглашения действие соглашения прерывается без оповещения заинтересованных сторон.

— Эта, — хмуро буркнул Кеша, — что же значит?

— Это значит, если ты хоть кому-нибудь, хоть когда-нибудь вякнешь что-нибудь про нас с тобой, то мгновенно вылетишь отсюда. Без комментариев. А если еще что-нибудь напортачишь, то не просто вылетишь, а с торжественным залетом в милицию.

— Ну… — разочарованно протянул мой собеседник. — И то не моги, и этого не делай… И пива не пей, и рот не раскрывай!

— Я тебя не неволю, — холодно кивнул я, — если не хочешь, можешь собирать манатки… Впрочем, кажется, тебе нечего собирать… Можешь катиться обратно на вокзал, на перекресток, куда угодно… Если «да» — тогда подписывай бумагу и выполняй все, что здесь записано.

— Эта… Хоть спросить-то можно?

— Спрашивай.

— Я по пунктам начну. Потому как мне ни хера не понятно… Ой, пардон… Ни хрена то есть, я хотел сказать. Тут про внешность чего-то в пункте «а», образцы какие-то…

— Поясняю. Образцом, то есть примером для нашего трудового соглашения, признается внешность работодателя, то есть моя. Короче, ты должен стать как можно более на меня похожим. Внешне, манерами, речью, наконец, образованием, по мере возможности.

— Ага, — понятливо кивнул Кеша, в задумчивости почесал чернеющий щетиной подбородок. — А вот «б» если взять… Это что же означает? Про гигиену какую-то и общежитие?

— Мыться каждый день в душе, не мусорить, не свинячить, не скандалить с соседями. Убираться в комнате, иметь опрятный внешний вид, прекратить — материться по поводу и без повода.

— Это трудно! Но попробовать можно…

— Пункт «г» ясен? Объяснения требуются?

Кеша протяжно, как дремлющая корова, вздохнул.

— Ага, — произнес он с ощутимой тоской в голосе, — короче, если я только выпью еще раз, мне кранты.

— Образно, но точно, — кивнул я.

— А эта… — «Работник» нервно заерзал на стуле. — А если по серьезному поводу? Ну там первая получка или… — Наткнувшись на мой красноречивый взгляд, он испуганно примолк. — Понял, все понял!

— Еще вопросы?

— Про пункт «д» не ясно.

— И понимать здесь нечего. Ты должен всем говорить, что мы — родственники. Не хочешь — скатертью дорожка. А потом, на втором этапе, посмотрим…

— А чего смотреть? Что за второй этап такой операции? «Идентичность» какая-то — к чему это? И потом, зачем усы-то отращивать?

— Второй этап операции начнется тогда, когда ты наконец перестанешь употреблять свое сакраментальное «эта» где надо и не надо, материться и вообще станешь хотя бы отдаленно напоминать человека. То есть меня. Тогда тебе будет позволено выполнять кое-какие важные поручения. За отдельную плату.

— Ага, — кивнул Кеша. — Ладно, понял. А кстати, насчет вознаграждения как будет? Тут туманно как-то об этом сказано… Прочерк зачем-то… Я вообще-то хотел бы…

— Тысяча рублей, — отрубил я.

— Ха! — оскорбленно фыркнул Кеша. — Да я на перекрестке полтыщи в день имел! Что это по московским меркам — тыща? Нищим столько не платят!

И он застыл на стуле с горделиво скрещенными на груди руками — ни дать ни взять обиженный англичанами Наполеон на острове Святой Елены. Я холодно отозвался на его тираду:

— Не знаю, сколько платят нищим… Но ты еще и на тысячу пока не наработал. К тому же, учти, я плачу за квартиру, покупаю тебе одежду. И опять же, харчи мои. И потом, я вообще-то никого не держу, никого не принуждаю…

— Прибавить бы надо. — Кеша обескураженно шмыгнул носом на стуле и жалобно попросил: — Ну хоть полторы пусть будет.

— С течением времени, может быть, — веско произнес я. — И потом, возможны премии за ударную работу и повышение производительности труда…

— Ладно, — вздохнул Кеша и щербато расплылся лицом. — Ой и надувают нашего брата в Москве, ой надувают! Ну да ладно… Если что, нарушу пункт «г» и… Была не была! Больше вопросов не имею.

Подавив утробный вздох, он тщательно выписал в конце листа свое имя, дату, поставил залихватскую закорючку, означавшую подпись.

Бумаги были сложены в папку и водружены в портфель, Кеша, нахохлившись, застыл на колченогом стуле.

Наконец, когда я уже направился к двери, собираясь бежать на работу (катастрофически опаздывал), он растерянно пробормотал:

— Эта… Только не понял я… Что делать-то надо?

— В смысле?

— Ну, чего я должен делать-то?

— А, ты об этом… — кивнул я на бегу. — Ты должен стать моим дублером.

— Как это? Телохранителем, что ли?

— Нет, дублером, двойником. Ты должен стать моей адекватной заменой. Ты должен стать мной.

Кеша мрачно заерзал на стуле:

— Зачем?

На этот вопрос я не готов был отвечать.

Действительно, зачем? Легче было объяснить происхождение Вселенной, расшифровать геном человека или вычислить квадратуру круга, пользуясь циркулем и линейкой. Я еще сам не знал точно, зачем мне это нужно. Я мог бы объяснить, как мне надоело ежедневное кружение в вихре служебных обязанностей, как надоела обыденная, внешне столь благополучная жизнь, но ведь он ничего не поймет. Ничего не поймет, а потом, пораскинув своим тугим умишком, заподозрит что-то криминальное, начнет шантажировать, давить, капризничать… Поэтому я лишь легкомысленно махнул рукой, просачиваясь в двери:

— Не бери в голову. Просто так!

Если бы знать в тот момент, как не просто так все обернется когда-нибудь…

Все будет здорово, все будет просто отлично!

Вот он (то есть я), небрежно хлопнув дверью, выходит рано утром из дому, сопровождая свое появление снисходительным кивком в сторону Варвары Ферапонтовны, нашей бессменной подъездной «полиции нравов». Старуха круглосуточно торчит на скамейке во дворе и собирает компромат на нелюбезных ей лично жильцов.

Вот я (то есть он) небрежно швыряю битком набитый бумагами «дипломат» на сиденье, завожу автомобиль, усаживаюсь за руль. Пока греется мотор, снисходительно наблюдаю за движением рваной паутинки облаков в молочно-голубом, как стираное белье, небе. Улыбаюсь, что-то бормочу себе под нос. Попутно раскланиваюсь с соседом, тоже выезжающим на работу в этот ранний час…

Вот он (то есть я) едет по улицам, надеясь на приятный, легкий (погода-то какая, совсем весна!) день. Он знает такие дни и любит их — когда все ладится, когда работа спорится, когда начальник настроен любезно-снисходительно, женщины улыбаются, провожая заинтересованными взглядами, дети послушны, как ангелы, а жена обязательно приготовит на ужин что-нибудь вкусное…

По дороге пробок — ни одной! На перекрестках светофоры с любезной готовностью мигом переключаются на зеленый свет, не давая притормозить, — зеленая улица простирается передо мной (то есть, конечно, перед ним) до самой работы. Меня (то есть его) никто не подрезает, никто не сигналит, требуя посторониться. Вот я ставлю автомобиль в положенном месте (очень вовремя, ведь сзади уже выстроился хвост жаждущих парковки), выхожу, раскланиваюсь с коллегами, прибывшими на работу, обмениваясь незначащими восклицаниями:

— Как дела?

— Отлично!

— Погода-то какая!

— Прямо весна!

Погода действительно великолепна. Солнце льет в просветы домов лужи расплавленного золота, снег совершенно стаял, показались пятна изумрудной газонной травы, почки набухли от нетерпеливого желания разродиться нежно-салатовыми листочками. Он (то есть, очевидно, я) входит в просторный холл с приветливой красавицей на «ресепшн», которая в преддверии рабочего дня торопливо подкрашивает острые, дугой выгибающиеся кверху ресницы, поднимается на лифте, толкает тяжелые двери и оказывается в холле перед своим кабинетом, непривычно переполненным народом.

Все оборачиваются и смотрят на меня (то есть, конечно, на него).

— Вот он, — слышен пугливый воровской шепоток.

— Это он?

— Да, это он!

Немногословные люди спортивного вида в одинаковых стрижках ежиком как-то подбираются при его (понятное дело, моем) появлении. Один из них, наверное главный, делает шаг вперед.

— Рыбасов Александр Юрьевич? — спрашивает учтиво. Слишком учтиво для таких атлетических плеч и для той выпуклости сбоку, в очертаниях которой сразу же угадывается нечто оружейное.

— Да, — отвечаю немного испуганно, — это я.

Вариант: «Нет, — отвечает он испуганно, — это не я!»

Но результат один: цепкий захват предплечья в кольцо безжалостных стальных пальцев. Серебряный звон наручников.

— Вы арестованы!

— Я не виновен! — кричит он.

— Он не виновен, — беззвучно вторю, посмеиваясь, я.

Бесполезно…

Тугой шепоток, недоуменные взгляды на улице, жесткое сиденье казенного автомобиля…

— Я не виновен! — кричу я, то есть, конечно, кричит он.

— Я не виновен! — кричит он, то есть как будто кричу я.

Бесполезно!