Бляж

19

Кстати, одежка минькина поджидала его на нашем крыльце, аккуратно связанная в узелок.

Сам же луноход очередную запятую судьбы старался перенести стоически, как учил Сенека, чьи письма к Луцилию он в прошлой жизни иногда почитывал. Но получалось это у него плоховато.

— Поговори с ней, Серый.

— Ну что я поговорю? ты как маленький.

— Ночью в кустах сидел и стих сочинял: «Я на широком фронте любви, как линкор раненый: дышу, но не живу». Я ее даже барать не хочу. Царицу души моей.

— Говорит тогда девица, шамаханская царица…

— Какая барыня ни будь, всё одно её ебуть, — сказал Маныч.

— Она маленькая, — сказал Минька жалобно.

— Ты совсем уже, — покрутил Лёликом пальцем около виска.

— Мышь копны не боится. Она-то еще вытянется, а вот ты навряд ли.

— Жалко дурака. Почему-то.

— Конечно, — хмыкнул Лёлик. — Без штанов остаться. Иван Иваныч, сними штаны на ночь.

— Я и говорить с ней не могу, — жаловался Минька. — Язык как чужой. И в голову ничего не идет.

— А на хрена тебе говорить? Пусть она трындычит. Хочешь развлечь человека — выслушать его. Просто, как носки в полоску.

— Взялся за грудь — говори что-нибудь, — посоветовал Маныч.

— «Дорогая, не выпить ли нам шампанского?» — изобразил Лёлик. — «А почему бы и нет?» «Ну нет, так нет.»

— Вам бы только похабалиться, идиотам.

— Миньк, какая на хрен любовь? Ты же, мамонт, парень грамотный, не голова два уха.

— Бабы в этих штуках умные, стервы, а мужик глупеет, — сказал Маныч. — Природный закон, чтоб воспроизводство не остановилось.

— Я эту сучку знаю, — сказал Седой. — Говорить только тебе не хотел, раз ты так на нее загорелся. Она богатых мужиков ловит. Как рыбку на живца. Ресторан, променад, вин-шампань. Выкрутит все деньги и привет от тёти-моти. К другому. Ты не гляди — какая она. Она этим и берет. Посмотри — не скажешь, что барракуда.

— Есть такие щучки, только на этом и живут, — подтвердил Маныч. — Она такой отсос, подсос и арамис устроит! Хо-хо! Хочешь, да не забудешь.

— Умельцы абсолютно в любом деле есть, — согласился Седой. — Мужик орлом летает, десяток лет долой — хрен ли, такая видная тёлка дает!

— Реальность побоку, — вставил Рисовальник.

— Она насемицветит про его невозможные возможности, он с понятий, как с катушек. Летний сезон проходит, мужик домой, а любовь-то…

— А любовь, как песня.

— Вот-вот. Адресочек, телефончик. И сосет потихоньку денюжки, змея. И таких ванюх у нее караван-сарай. Вагон и тележка с прицепом. Приедет может, подмахнет ему хорошенько, чтоб не забывалось. А если не добром, так худом. Народ-то женат. Семья, детки. А тут она звонит: милый, я в положении. Тактика, дорогой товарищ. Не смотри что из молодых — из ранних. Эта порода морозоустойчивая. И с молодняком они не связываются. Тебя ж ущипнуть не за что.

— Да я ей цепочку подарил, — признался Минька.

— Тогда законно.

— Надо… — Минька сжал кулак. — Как меня?.. А?… Я ж их, как рубанок полено! В стружечку кудрявую.

— И мужики такие есть, — сказал Седой. — Пожилых теток жалеют. За капусту. Не здесь, конечно, в чевлыжнике. В Дагомысе, Сочах. Где повидло погуще.

— Простых телок надо снимать, — сказал Лёлик. — Жизни радовать. Еби криву, калеку, Бог добавит веку. А он всё на королеву точится.

— Если хочешь быть окей — факай телок эвридей.

— Я от секса отказался, — сказал Рисовальник. — И очень хорошо себя чувствую. Козявки эти. У них же энергия грязная. Их сначала чистить надо. Знаешь, как устаешь? Мерзость. Ты туда ей добро вкачиваешь, силу свою, а в ответ — говно. Она твоей же силой пользуется да еще и в своих интересах. Представь: между вами бронированное стекло. Ты защищен, неуязвим. Но пока клинья подбиваешь, влюбленности разводишь, люли-люли стояла добиваешься, стекло ребром разворачивается — и ты будто в чем мама родила. Вот за это время, пока ты с ней то да сё, пока открыт, она твои слабые места ищет. И находит. Они ж ведьмы. У них интуиция — чистое золото. И потом. Даже стекло не стекло, в любом стекле бронированном есть резонансная точка, удар по которой разносит стекло вдребезги. Точку эту они тем же методом определяют. И в случае, даже если ты стекло поворачиваешь, защищаясь, она по этой точке — земля-воздух СС-20 — шлёп! И твоя броня в щепки, как на Курской дуге. Начинаешь психовать, заикаться, на мат переходишь. А она спокойнёхонько тебя, да по самому больному месту, да когда тебе и крыть-то нечем…

— Я и говорю: бабы голову не теряют. Правильно. Они интуицией своей всё просчитывают. Это мужик безрассудный: помани его кудрявой, он и забыл про всё, летит-бежит, подштанники потерял. А она его — хуякс! Он-то, курдюк с крахмалом, думает, что победитель, а его скушали и хрящиков не оставили.

— Сопляжницы наши, слышь: ар раскручивают, что леденцами на базаре шинкуют.

— Ну и правильно. Капуста у черных есть? — есть, на тёток ее жалеют? — не жалеют. Да и вообще ары к бабью подлаживаются не нам чета. Еще поучиться надо. И не то что башлями тропочку мостят, а на пьедестал ее, как царицу.

— Да ладно-о, тоже мне. Блядво косоногое.

— Не надо, ванюша. Тётки тоже другой жизни хотят попробовать. Красивой. С эффектами. А что ты ей? За титьку и под куст? Надо, чтоб брызги до солнца! чтоб она, корова, павлином ходила. Оттянуться народ на долгую зиму хочет? И правильно делает.

— Когда воротимся мы в Портленд, мы будем кротки, как овечки.

— Да шоркал я их, — внезапно признался Седой. — Чего там. Ниже среднего. Тройка с минусом. Что мама, что дочка.

— Горазд ты, дядя.

— От-та! Молодца!

— Так это тебя из санатория попёрли? Теперь понятно, откуда они тебя…

— Липнут ко мне бабы. Чего скрывать! У меня по этому поводу и тест заведен. Я им сразу про вставную челюсть сообщаю, чтоб только верных отобрать, а остальных предаю полнейшей эмансипации на все четыре веселых стороны.

— А в молодые годы, наверно, ой?

— Да не смотреть же на них. Скажу вам, однако, фердинандам, у меня в этих захолоустях знакомая была. Большой душевной силы женщина. Познакомился я с ней прозаическим образом. В Сочах. Помог мешок семушек поднести. И наехала коса на клевер. Ватерпас, значит, кордебалет и полная шизгара. Два дня, как дурни, без передыху шоркались. На третий укатила она до хаты. Все свои семечки отдала и ту-ту. Но адресок оставила. С пламенным пожеланием. Знаешь, как оно бывает. На обратном пути я уверенно беру билет до своего мурманского края и натурально еду. Еду, еду, и чем ближе ее край ридный, тем меня заводит больше. Будто будильник на ночь. А поезд, буквально, стоит там полминуты. И я сдергиваюсь, будто помешанный. Вещички цоп, прыг с подножки. Темень катакомбная. Мне проводница наказывает: ты, паря, бери такси, тут до станицы далеко, железная дорога это место по правому борту пропускает, да и шалят здесь с чужими. Ладусь. Предупрежден — вооружен. Сажусь в машину с шашачками, говорю васе: вези, дорогой, до милиции, прямёхонько к воротам ближе, чтоб не попиздили. Да я и сам, мол, мент, намекаю. На всякий пожарный. Долго ли, коротко ль, прибыли. У нее дом так, рядом от райотдела. Всё как объяснила. Хатенку нашел, стучусь. Уже как-то мне неуверенно, уже я по поезду, что по курским степям чешет, заскучал. Зашоворкались, щеколдами бряцают. Кто? что? станишники, маму вашу. Да вот такую мне надо. Смотрю — она. Чувствую — мимо, — мы вас не ждали. А куда я денусь? На каблучке не развернешься. Ночь на дворе. Дубинноголовым прикинулся, шарами не ворочаю. Тато-мамо, братья-сэстры. Вся семейка большая в сборе. Смотрят во все гляделки на дядьку. Покормили некошерной пищей, самогонки нацедили. Уложили на верандочке. Так и вот, — он щелкнул губами весьма похоже имитируя звук вылетевшей пробки. — Приходит по зиме бандероль. Смотрю обратный адрес. Край барбарисов и мимоз. Моя вцепилась, как в сберкнижку, я сама, я сама вскрою. Да на, Нюра, что ты. Там, понимаешь ли — цидуля. Но написано от мужского лица. Ты извини, дескать, мою жену, что приняли не так ласково. Чуешь? В общем орехов разных греческих и такого поселкового.

— От мужика написала!

— Ты смотри, какая умная баба.

— Большой нравственной культуры человек, я тебе сразу пообещал.

— И не ездил к ней?

— Как не ездил! Еще как ездил. Не один, филлипок, год катался. Как еду, так заеду. Но когда то было. Не одно Черное море с тех лет испарилось. Уже чисто исторический факт бурной юности.

— Любовь, — вздохнул Минька.

— Любовь — это фальшивые деньги, — глубокомысленно сказал Лёлик.

— У нас в клубе кассирша… — сказал Маныч. — Сохла по Борьке. Электрик, в общем, клубовский. «А ты б могла все деньги взять?» — он ее спрашивает. — «А ты б женился, Борь?» — она ему. О! Это любовь так любовь.

— Что любовь? Цепляешься обычно за ту бабу, которая тебя полюбить откровенно не может, ты ей органически мимо. И вбухиваешь в нее здоровье, силушки, деньги, нервы, время, в ущерб всему, мимо рассудка, без правды, без разума, без смысла, без надежды, без малейшего! Любовь. Дерьмо на палке.

— Когда идет народный суд, — продекламировал Маныч, — гандон на палочке несут, впереди гармонь играет, сзади выблядка несут.