Боевое братство

Глава 19

КОРАБЛЬ «ПОМЕРОЙ», ГДЕ-ТО НЕПОДАЛЕКУ ОТ ПОБЕРЕЖЬЯ ОСТРИ. ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД, СПУСТЯ НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ ПОСЛЕ ЗАВЕРШЕНИЯ ОПЕРАЦИИ "УРАВНИТЕЛЬ"

— Приходи через час, — сказал офицер связи. — У нас будет сеанс передачи данных на спутник. Я уверен, что мы сможем включить и твое послание.

— Спасибо, сэр, — обрадовался Дом. — Я бы не просил, не будь это так важно. Но моя жена не знает, жив я или мертв. Я еще не разговаривал с ней после рождения ребенка.

— Нет проблем, — ответил лейтенант. — Все, что угодно, для парня, который с первой попытки загнал «Марлина» в грузовой отсек вертолета.

В другое время Дом только обрадовался бы, если бы к нему относились как к важной персоне: его, маленького Дома Сантьяго, поздравляли все офицеры. Но сейчас он лишь чувствовал себя смущенным и виноватым. Он не мог уснуть. От усталости его била дрожь, но, едва он падал на койку — а вокруг было столько свободных мест — и пытался закрыть глаза, внутренний голос твердил: нет, не делай этого, тебе не понравится то, что ты увидишь. Его бросало из одной крайности в другую. То накатывались слезы радости при мысли о рождении ребенка, то бросало в холодный пот от горя по погибшим этой ночью товарищам. Дом никак не мог обрести душевное равновесие.

Около двадцати трех часов он вышел в коридор и отправился на посадочную палубу ожидать прибытия «Ворона». «Померой» все еще находился на чужой территории и не зажигал огней, опасаясь преследования флота Остри.

"Я успокоюсь, когда вернутся Карлос и Маркус".

Они помогут ему справиться с волнением. Дом ждал, прислонившись к палубному ограждению, а матросы сновали взад и вперед и иногда останавливались, чтобы пожать ему руку. Вести быстро распространялись на корабле.

Немного погодя к нему присоединился Хоффман.

— Не могу ничего обещать, — негромко сказал он, — но я представил тебя к награде Звездой Эмбри.

— Но я еще не погиб, — ответил Дом. — Чтобы ее получить, я должен быть убитым, не так ли?

В этой шутке было слишком много правды. Хоффман ничего не ответил. Он испытывал не меньшую печаль, потеряв Бенджафилда, Йонга и Моргана — этих солдат из Песанга, которых знал столько лет, некоторых еще со времен осады Кузнецких Врат. В эту ночь никто не чувствовал себя победителем.

— И я тоже не погиб, — наконец произнес Хоффман. — И Тимьо, и Шим, и остальные. И все благодаря тебе.

— Я вовсе не герой. — В этот момент Дом больше всего на свете хотел оказаться рядом с Марией и детьми. — А как же остальные? Они получат награды?

Хоффман хотел что-то сказать, но передумал и, опершись на перила, замолчал. Хоффман был отличным командиром, но не слишком общительным человеком. Наверное, что-то произошло.

Дом понял это совершенно ясно, когда увидел, как из вертолета вышел Маркус. Он ожидал, что вскоре появится и Карлос, но посадочная палуба быстро опустела, и всех раненых унесли. И вот тогда ему показалось, что мозг отключился. Палуба качнулась, и его как будто отбросило назад, к самой переборке. Сержант Матаки задержалась рядом с Маркусом и тихо обменялась с ним несколькими словами, а затем, похлопав его по плечу, подошла к Хоффману.

— Берни, — приветствовал ее Хоффман, — рад снова тебя видеть. — Он повернулся к Дому. — Я не усну этой ночью. Если захочешь поговорить, ты знаешь, где моя каюта.

А сержант Матаки сжала руку Дома и некоторое время не отпускала ее. Да, что-то случилось.

"Он тяжело ранен. Он лишился ноги, и его отвезли на "Калону"…"

Дом не хотел больше ничего предполагать. Какая-то часть мозга подсказывала, что, если не сделать первый шаг, можно отсрочить неизбежное. Другая часть приказывала встретить их лицом к лицу, поскольку этого никак не избежать. Он шагнул навстречу Маркусу.

"Мы будем за ним ухаживать. Он справится. Это еще не конец света".

— Дом… — Маркус остановился посреди палубы. Он ужасно выглядел. Он стащил с головы бандану, смял ее в кулаке и уставился на руку, словно был не в силах подобрать слова. — Дом, мне жаль. Мне так жаль…

Это и все, что он сказал, но больше ничего и не требовалось. Дом услышал, как кричит: "Нет, нет, только не Карлос!.." Но этого не было. Его лицо онемело и губы не могли шевельнуться.

Он ошибся. Это и был конец света.

ДОМ ПРАВИТЕЛЕЙ, ХАСИНТО, ПЯТЬ НЕДЕЛЬ СПУСТЯ

Во времена Маятниковых войн медали присуждались и вручались почти без промедления. За восемьдесят лет военных действий административная система Коалиции стала весьма эффективной. Как хотелось бы думать Хоффману, командование торопилось вручить знаки отличия героям, пока они были еще живы и могли разделить радость со своими близкими.

Кроме того, своевременное вручение медалей обеспечивало благоприятные отклики в прессе. Хоффман, стоя в ожидании церемонии награждения, в очередной раз мог убедиться в интересе журналистов к подобным событиям.

Но большинство бойцов, представленных к Звезде Эмбри, не могли присутствовать на церемонии. В списке живых Хоффман остался только в компании Дома Сантьяго и Маркуса Феникса и по этому поводу испытывав не гордость, а скорее замешательство. Маргарет считала его повышение в звании давно заслуженным, сам Хоффман ничуть об этом не задумывался. Маргарет расстроилась, когда он не взял ее с собой на церемонию. Но звание полковника, кавалера Звезды Эмбри, годилось, по его мнению, только для подписи на служебных документах. Вести с собой пышно разодетую по такому случаю жену казалось ему излишним. Звание ничего не меняло. Только еще на шаг отдаляло его от той деятельности, ради которой он вступал в армию, — службы на передовой линии фронта.

Вместе с другими почетными гостями Хоффман ждал начала вечера в гулком высоком зале среди целого леса колонн, покрашенных в красновато-коричневый цвет, что только усиливало их сходство с могучими деревьями. На стенах красовались портреты Праотцев Коалиции в простых золоченых рамах. Резные багеты хороши для других общественных зданий; здесь был выдержан строгий стиль, олицетворявший самопожертвование и целеустремленность.

Собравшиеся небольшими группами бойцы в парадной форме были из разных подразделений — не только те, кто участвовал в операции «Уравнитель». Здесь присутствовали также вдовы и дети погибших и несколько вдовцов в праздничных костюмах. Согласно сценарию они должны были подняться на помост и со стоической гордостью принять перед камерами награды погибших родственников. Кое-кто из детей героев — как, например, Аня Штрауд — и сам носил военную форму. И как только она могла выслушать сообщение о гибели матери? Аня и сама заслуживала награды, хотя бы за то, что до конца оставалась на посту. Сейчас она, пепельно- бледная, с опущенными глазами, разговаривала с Маркусом и Домом, и оба они, словно оберегая девушку, обнимали ее за плечи. Они закрывали ее от камер. Это о многом говорило.

Хоффман мысленно поклялся, что, если кто-то из шнырявших по залу репортеров станет фотографировать эту группу, он выследит мерзавца и засунет камеру ему в задницу, чтобы он мог снять свои зубы изнутри.

"Черт, Маркус без своей банданы выглядит совсем ребенком. Да он и есть ребенок".

К журналистам Хоффман относился как к неизбежному злу вроде комаров. Но это не значило, что он должен их любить. Эти хищники переходили от одной группы к другой и еще до вручения наград пытались взять интервью. Хоффман молился, чтобы они не добрались до него.

Но, конечно, они подошли и к нему. Вежливый, но настырный молодой человек, совершенно не имевший понятия о том, что значит быть солдатом, устремился ему навстречу. Весь его вид говорил о том, что сам он от службы освобожден.

— Отцепись, паразит! — возмутился Хоффман. — Почему бы тебе не рассказать о том, как после этой церемонии вдовам в одиночку придется поднимать детей?

Надо отдать должное, молодой репортер даже не поморщился. Вероятно, с самого начала работы он уже приобрел иммунитет к любым оскорблениям.

— Полковник, вы говорите так, словно не поддерживаете эту войну.

— Конечно нет! — огрызнулся Хоффман. — Я поддерживаю только победоносные войны. Весь смысл ведения боевых действий в том, чтобы как можно быстрее их прекратить. Война — это вам не какое-то чертово хобби.

"Но это все, что мне известно. Единственное возможное решение".

И шакалы по связям с общественностью из отдела Дальелла тоже не дремали. Один из них тотчас нацелился на Хоффмана и поймал его за руку, а его коллега тем временем занялась лихорадочно строчащим что-то журналистом и постаралась сгладить инцидент.

— Полковник Хоффман, вы не слишком дружелюбны, — сказала она. — Вам же известно, что ваши слова могут неверно истолковать.

— Простите, мэм, неужели я испортил впечатление? — Он подался ей навстречу. Хоффман никогда не считал себя грубияном, но с военными женского пола обращался точно так же, как с мужчинами, и не собирался делать исключение для представительницы пишущей братии. — Не знаю, что на меня нашло. Наверное, дело в том, что я потерял половину своих людей.

Но в основном журналисты охотились вовсе не за Хоффманом. Перед ними была великолепная картина: Дом Сантьяго, отважный герой, принимающий медаль погибшего брата вместе с собственной наградой, и их друг детства, сын праведного Адама Феникса, бедный несчастный Маркус, с его новенькими сержантскими нашивками и безжизненными, тоскливыми глазами. Это был поистине иконописный образ храбрейших и лучших воинов со следами трагедии на лицах. Такой снимок мог бы потрясти любого читателя. Даже присутствие хорошенькой молодой блондинки, пришедшей за медалью героически погибшей матери, оказалось весьма кстати. Это была настоящая сенсация для первой полосы любого издания.

"Но так оно и есть. И это правда. В этом и заключается трагедия. Все они хорошие девочки и мальчики. Они не должны быть такими, но ничего другого им не остается, и их подвиги меняют ход войны. Они это делают".

Церемония награждения была короткой и сдержанной. Председателю Дальеллу и начальнику штаба предстояло раздать множество наград от Звезды Эмбри до воинской медали Праотцев Коалиции. Хоффман, вытянувшись в струнку перед Дальеллом, взглянул ему в глаза.

— Выдающаяся храбрость, полковник, — произнес Дальелл, протягивая руку. — За всю историю Коалиции ни одна операция не собрала столько наград.

Хоффман не стал пожимать ему руку. В тот момент он уже знал, что в последний раз получает очередное звание и этот финальный выстрел стоит многого.

— Я принимаю награду для воинов Песанга, которых не внесли в список вопреки моим рекомендациям, — сказал он, наблюдая, как каменеет лицо Дальелла. — Песанга — наши добровольные союзники, а не уроженцы завоеванных территорий. Они по своей воле вступили в войну на нашей стороне. Эта Звезда по праву принадлежит сержанту Баю Таку и его соотечественникам.

Да, на этом карьера Хоффмана сломалась. Он прочел приговор в глазах Дальелла. И воспринял его совершенно спокойно. Согласно церемониалу он строевым шагом промаршировал в зал, затем вышел во двор и поднял взгляд к чистому голубому небу. Сердце все еще колотилось от гнева. Пытаясь отстегнуть медаль, он зацепил булавкой нитку мундира и негромко выругался.

— Полковник, не могли бы вы на секунду оставить медаль? — обратился к нему фотограф. Он подошел к Хоффману неслышно, совсем как песанги. — Всего один снимок.

"Бедняга просто выполняет свою работу".

— Нет, ни за что, — ответил Хоффман.

И он даже не мог объяснить, почему так поступает. Он только что участвовал в секретной миссии. В средствах массовой информации об операции «Уравнитель» сообщалось только, что, "несмотря на противодействие превосходящих сил противника, была предпринята успешная попытка уничтожения объекта, угрожавшего жизни и благополучию граждан Коалиции". И больше не будет никаких подробностей — по крайней мере до тех пор, пока через много лет штаб не решит снять покров секретности. Но журналисты привыкли к подобным ограничениям. В конце концов, идет война. Они смирились с тем, что герои почти ничего не могут рассказать, и перестали задавать лишние вопросы.

В парке Хоффман присел на каменную скамью при памятнике Неизвестным Воинам. С другой стороны гравийной дорожки, за двадцатисантиметровым бордюром, появилась новая могила, увенчанная блестящим гранитным надгробием с четкой резной надписью:

РЯДОВОЙ 26 КОРОЛЕВСКОГО ПОЛКА ТИФАНСКОЙ ПЕХОТЫ

КАРЛОС БЕНЕДИКТО САНТЬЯГО,

КАВАЛЕР ЗВЕЗДЫ ЭМБРИ, ПОГИБ В ДОЛИНЕ АСФО, ОСТРИ,

В 15 ДЕНЬ МЕСЯЦА ТУМАНОВ 77 ГОДА ВОЙНЫ,

В ВОЗРАСТЕ 20 ЛЕТ.

— Вот и вся твоя жизнь, рядовой, — прошептал Хоффман. — Вся судьба уместилась в трех строчках.

Родителей Карлоса не было на церемонии, как не было ни Адама Феникса, ни жены Дома: ведь ей надо было заниматься уже двумя детьми. Хоффман не мог винить семейство Сантьяго за то, что они предпочли не выставлять свое горе на всеобщее обозрение. Он сидел и смотрел, как солнце движется по камню, пока на дорожке не появились Дом и Феникс. По их взглядом Хоффман понял, что он тут лишний.

— Я уже ухожу, — сказал он.

— Это ни к чему, сэр. — Дом нес свою Звезду Эмбри в коробочке, обтянутой красной кожей. — Мы собираемся поужинать сегодня. Будут и кадет Штрауд, и профессор Феникс. Не хотите ли к нам присоединиться?

— Я весьма благодарен, рядовой Сантьяго. — Хоффман быстро взглянул на Феникса. Тот, тщательно сохраняя бесстрастное выражение лица, смотрел на могилу. — Мне пора уходить. Сегодня мне предстоит еще успокоить жену. Но я почту за честь выпить с вами пива в ближайшем будущем.

Хоффман поднялся, пожал им руки и медленно пошел к стоянке служебной машины у главных ворот. Водитель ждал… Хоффман решил отпустить его, чтобы пройтись пешком по городу, собраться с мыслями и подумать, чем теперь заняться, когда ему не светит ни дальнейшее повышение, ни мало-мальски значительная должность.

"И что? Какое это имеет значение? Лучше я снова пойду служить младшим офицером".

Он остановился, чтобы оглянуться на Дома и Маркуса. Хоффман ничего не знал о Маркусе Фениксе, кроме того, что он превосходный солдат. Что происходило в его голове, оставалось для Хоффмана тайной. А он неловко чувствовал себя в обществе людей, чьи помыслы были ему неизвестны.

По крайней мере до сих пор.

Феникс присел на корточки и стал раскапывать ножом гранитную крошку у самого надгробия, пока не вырыл довольно глубокую ямку. Это заняло у него немало времени. Странная сцена почему-то раздражала Хоффмана и… да, ему было жаль парня. Хоффман продолжал наблюдать, пока гравий на аллее не захрустел под шагами адъютанта.

— Полковник, машина вас ждет…

Обращение было для него новым, непривычным.

— Я знаю.

— А что он делает, сэр?

Хоффман внезапно ощутил необъяснимое желание защитить Феникса:

— Послушай, возвращайся-ка в штаб. Я сегодня пройдусь пешком. Поезжай.

Если Феникс и знал, что за ним наблюдают, он никак этого не показывал. Все так же сидя на корточках, он отряхнул руки и ненадолго склонил голову. Затем отстегнул свою Звезду Эмбри, опустил в ямку под надгробием Сантьяго и засыпал гранитной крошкой.

Хоффман словно получил пощечину. Несколько мгновений он не мог ни вдохнуть, ни сглотнуть, ни даже прослезиться. Сегодня он едва не потерял главную опору в жизни, за которую всегда держался. Эта сцена подтвердила, что он поступил так, как должен был поступить, что он не был безумцем средних лет, который бросает то немногое, чего успел достичь в своей жизни.

"Ты этого не поймешь, Маргарет. Я даже не уверен, что смог бы тебе объяснить".

Хоффман вернулся в кабинет, упаковал свою Звезду Эмбри в футляр и сел писать еще одно письмо вдове Бая Така. Банковский чек, вложенный в пакет вместе с медалью, должен был помочь овдовевшей фермерше из Песанга свести концы с концами.

ОТЕЛЬ «РЕДУТ», ВОСТОЧНАЯ БАРРИКАДА, ВЕЧЕРОМ ТОГО ЖЕ ДНЯ

Это был невыносимо печальный ужин.

Родителям Дома пришлось уйти еще до того, как подали десерт: им надо было отпустить няню, сидевшую с детьми. Похоже, они ничуть об этом не жалели. Подобные заведения даже в лучшие времена не были привычны Эдуардо и Еве Сантьяго, а теперь они едва ли не каждую ночь оплакивали Карлоса.

Дом тоже чувствовал себя неуютно. Серебряные приборы и накрахмаленная белая скатерть вызывали у него страх что-нибудь пролить, но больше всего досаждали почтительные официанты. Он не мог поверить, что кому-то приятно обслуживать людей, которые даже не смотрят им в глаза. Дом и Маркус пришли в парадной форме с ленточками Звезды Эмбри, чтобы всем было ясно, чему посвящен торжественный ужин. И Маркус, похоже, чувствовал себя ничуть не лучше Дома.

Зато для профессора Феникса обстановка была явно привычной — вот только он не умел поддерживать разговор. Ужин прошел почти в полном молчании. Другого и быть не могло; общее горе словно присутствовало здесь же, за столом, и прерывало едва начинавшуюся беседу звенящей тишиной.

За соседними столиками негромко позвякивали бокалы, но общий шум терялся в тяжелых драпировках ресторана.

— Вы не собираетесь передать медаль Карлоса в полковой музей? — спросил профессор Феникс.

Дом и понятия не имел, что есть такой музей. Эти заведения больше подходили к полному книг и антикварных вещей миру, в котором вырос Маркус.

— Нет, сэр. Я отдам ее маме и папе. — Дом надеялся, что профессору не придет в голову спросить, что он сделает со своей медалью. Дом хотел со временем передать ее Бенедикто. — Награда теперь по праву принадлежит им.

— А вы, Аня?

Аня Штрауд сидела между Маркусом и его отцом и при всем желании не могла уклониться от ответа. В присутствии матери девушка всегда казалась сплошным клубком нервов, и Дом опасался, что теперь она совсем потеряет голову. Но, насколько он мог судить, она оставалась спокойной. И даже начала проявлять характер.

— Нет, сэр, — твердо ответила Аня. — Это все, что у меня осталось от мамы, и я не хочу, чтобы на медаль пялились посторонние люди. Мне хватило церемонии награждения.

Да, это была уже другая Аня. Маркус, похоже, тоже удивился. Он незаметно окинул ее долгим настороженным взглядом, и Дому показалось, что эти двое могли бы быть такими же, как все, — ходить на свидания и все такое…

— Я понимаю, — произнес профессор. — Извините за мою бестактность.

Очень вежливо и церемонно. Эдуардо Сантьяго в такой ситуации обнял бы ее и по-отцовски успокоил, но этого девушка была лишена. Майор Штрауд одна растила дочь. Ничего удивительного, что Аня тянулась к Маркусу: оба они с самого рождения были несчастными и одинокими детьми.

"Проклятие, старик Феникс не может даже поговорить с Маркусом о его матери. Как можно от него ожидать внимания и заботы по отношению к Ане?!"

Дом в который раз позволил себе задуматься о Карлосе. Он старался не утонуть в бесконечных воспоминаниях о последних двух днях, проведенных вместе. Последние сказанные ими слова, последний разговор или переданное сообщение — Дом до сих пор не мог вспомнить эти подробности…

Тяжелая утрата оказывала двойное воздействие. Боль ни на мгновение не покидала его, не оставляла даже во сне, а по утрам поворачивала нож в ране и шептала на ухо, что всегда предупреждала тебя, но ты не слушал: ты будешь тосковать, когда любимый человек уйдет, ты будешь готов отдать все на свете, лишь бы иметь возможность сказать о своих чувствах. Помни это, относись к каждому дню так, словно он последний…

Все так. Никто не мог сказать, что не знал о надвигающейся угрозе. Но каждый думал, что с ним этого не случится, а если и случится, все будет по-другому.

Но так не бывает.

Мария сжала под столом руку Дома. Больше всего он сейчас хотел вернуться домой, закрыть дверь и…

Дом. Он понял, что домом считает только дом своих родителей. Да, именно там он хотел сейчас оказаться вместе с Марией и детьми — хотя бы несколько ночей провести среди родных, которых он всегда любил. И следом тотчас возникло чувство вины. Маркус тоже нуждался в нем, хотя никогда и не признавал этого.

— Кто-нибудь хочет еще кофе? — наконец спросил профессор Феникс. — Мария? Аня?

На столе в беспорядке оставались недопитые бокалы: вода, разные вина, даже бренди… Гости почти не пили весь вечер. Аня осилила два бокала вина, Маркус — три. Для них это было довольно много.

— Я думаю, мне пора уходить, — сказала Аня. — Благодарю вас, профессор Феникс. Было очень приятно посидеть в дружеской компании.

"Нам тоже надо уходить. Я больше не вынесу".

Дом был бы рад, если бы Маркус и Аня сблизились друг с другом, потому что боль легче переносить, когда рядом есть любящий человек. До операции на мысе Асфо она определенно интересовалась Маркусом, и он очень пристально разглядывал ее ножки, когда Аня на него не смотрела. И теперь казалось, что оба они чувствуют облегчение, оттого что никому не надо объяснять, как им больно. Возможно, слишком ранимые дети, выросшие в тени своих выдающихся родителей, обречены тяжело переживать любые проявления чувств, которые все остальные люди воспринимают как должное.

Аня поднялась, чтобы надеть куртку.

— Ты доберешься сама? — спросил Дом, притронувшись к ее локтю. Аня никогда не проявляла большой ловкости на высоких каблуках и теперь, после двух бокалов, чувствовала себя неуверенно. — Маркус, я думаю, надо вызвать такси и отправить Аню в офицерское общежитие.

— Спасибо, я и сама справлюсь, — возразила Аня. — Мне надо зайти в мамину квартиру. — Она повернулась к Марии: — Твой Доминик — один на миллион. Правда.

Эти слова Ани прозвучали очень странно. "Твой Доминик". Как будто она хотела сказать, что они просто друзья и у нее нет насчет него никаких намерений… Неужели кто-то видел в ней хищницу?

В этот момент вмешался Маркус:

— Дом, я прослежу, чтобы с ней все было в порядке. — Совершенно неожиданно для всех он несколько старомодным жестом предложил Ане руку, как будто его всегда учили так обращаться с женщинами. — Все будет хорошо.

Дом все же вызвал такси и сунул водителю несколько кредиток.

— Отвезите этих двоих, — наказал он, кивая в сторону Маркуса и Ани, — куда они захотят.

Дом и Мария вернулись к родителям, и он провел всю ночь, забравшись с ногами на диван, рядом с Марией, Бенедикто и Сильвией. Он не мог сомкнуть глаз или хоть на минуту расстаться с кем-то из них. Он не знал, как теперь вернется в полк, потому что боялся даже короткого расставания, боялся оглянуться и не увидеть их рядом.

— Она права, — прошептала Мария, не открывая глаз. — Ты один на миллион.

— Да ладно, ничего особенного.

— Я лучше знаю.

— Мы просто немного поболтали, пока ждали награждения, вот и все… Мы были втроем — она, я и Маркус, ничего такого, просто по-дружески пообщались. Мне кажется, что-то налаживается.

— Да, — протянула Мария, — Маркус и Аня. Я знаю, тебе это кажется отличной идеей, но эти двое вряд ли будут общаться после сегодняшнего вечера. И не пытайся их подталкивать. Она — офицер, а он — срочнослужащий. Они могут нарваться на неприятности.

— Нет, если не будут злоупотреблять служебным временем. — Дом ненавидел крушение надежд. Ему хотелось увидеть завтра Маркуса сияющим от всепоглощающей любви, а не мрачным, как обычно. — Кроме того, все меняется. И люди могут измениться.

Теперь жизнь навсегда разделилась на две части: до Асфо и после Асфо. Дом жил после Асфо, и мир казался ему странным и незнакомым. В нем сохранились лишь два ориентира: его семья и Маркус.

Но даже они уже никогда не станут прежними.