Бог и Лёнька

2

На заводе я бывал не раз. Но одно дело пробраться туда с задворок и поминутно озираться: не идёт ли Юз, и другое дело идти свободно, с полным правом, — ведь я несу отцу обед!

Первый раз я по-настоящему видел завод. Разинув рот, глазел я по сторонам и ничего не мог понять. Чёрный дым и копоть закрывали солнце. Всюду грохотало, лязгало, свистело, визжало. Вертелись огромные колёса, что-то ухало над самой головой. Казалось, какой-то страшный великан, скрежеща зубами, жевал здесь что ни попадя: людей, железо, камни, не зря что-то трещало, хрустело, и пламя сквозь чёрный дым выбивалось из ноздрей.

Всё на заводе было ржавое: земля, железо, трубы, даже воробьи. Пахло известью, дёгтем, гарью — задохнуться не хитро.

У высоких домен красные от руды катали́ возили тяжёлые двухколёсные тачки с коксом и рудой. Я глядел на их оголённые натруженные спины, и мне вспомнился Абдулкин отец — дядя Хусейн. Он работал здесь.

За доменными печами начинался мартеновский цех. Я долго смотрел, как сталевары носили на плечах пудовые чушки чугуна и, корчась от пламени, швыряли чугун в пасти печей, откуда со злостью выбивалось пламя, будто хотело достигнуть рабочих и обжечь их. Кожа на лицах рабочих лопалась от жара, одежда дымилась. Но сталевары были смелыми людьми, они лезли в самый огонь, и, если на ком-нибудь загоралась рубашка, он бежал к бочке с водой, окунался туда и, объятый паром, опять кидал чугун в печи.

В завалочных окнах бушевало оранжевое пламя, через край выливалась на площадку жидкая сталь. Она расползалась ручьями, а рабочие бегали тут же, перешагивали через огненные ручьи. И как они не сгорят тут все?

Возле прокатного цеха встретились мне тряские дроги, запряжённые лошадкой. На дрогах, покрытый рогожей, лежал на смятой соломе человек. Из-под края рогожи торчали и безжизненно покачивались ноги, обутые в чуни. «Наверное, задавило где-нибудь», — подумал я и поспешил уйти подальше.

Прошёлся я и мимо заводского ставка, где, говорят, купались ребята. В этом ставке, залитом мазутом, даже лягушки не водились, берега были ржавые и сальные.

Суп в моём судке давно остыл, а я всё бродил по заводу. Наверное, я ещё дольше гулял бы, да городовой возле литейного цеха, увидев меня, засвистел. Я прицепился позади чёрного паровозного крана с длинной цепью на горбатом носу и доехал до кузнечно-костыльного цеха, где работал отец.

Здесь было ещё страшнее, чем на мартеновских печах. Звон, грохот, синий дым стояли под высокими сводами здания. Голоплечие кузнецы выхватывали из огня клещами красное железо и лупили по нему тяжёлыми молотами. Только и слышно:

Жара стояла невыносимая, искры разлетались из-под молотков — того и гляди, вскочат за пазуху. Недаром у отца одежда была прожжённая, мать вечно латки пришивала.

Я с трудом узнал отца среди других кузнецов. Он грохал молотом по вишнёво-красному железу, и под его ловкими ударами на моих глазах кусок железа превратился в топор.

«А корону царю кто выковал?» — вспомнились мне слова Анисима Ивановича. «Может быть, здесь, в кузнечном цехе, и сделали царскую корону, — подумал я, — может, мой отец и выковал её».

Я смотрел на кузнецов и думал: «Вырасту, никем не хочу быть — ни Кузьмой Крючковым, ни царём, а буду я кузнецом или сталеваром, чтобы вот так же смело ковать железо, варить сталь и окунаться в кадушку с водой. Я нырял бы на самое дно и подолгу сидел в бочке, пуская пузыри…»

Хрипло, натруженно загудел гудок. Чёрные осколки стёкол в цехе задрожали. Начался обед. Рабочие примостились кто на ржавых кусках железа, кто привалившись спиной к наковальне. Одни тянули из бутылок чай, другие закусывали житным хлебом, черпали из чугунков жидкую похлёбку.

Пока отец обедал, я побродил по цеху, пощупал только что выкованные, тёплые гайки, потрогал кузнечный мех — он зашипел, и я попятился: ещё сгоришь ни за что.

Потом какой-то старик рабочий подошёл к моему отцу, наклонился к уху и, глядя на меня, стал о чём-то шептаться с ним. Я насторожился: «Обо мне говорят». Когда старик отошёл, отец связал недоеденный обед и подозвал меня:

— Сынок, пойдём-ка помоемся, — сказал он, оглядываясь по сторонам, — пойдем в баньку, а то ты грязный.

Так я и знал! Всегда что-нибудь придумает отец. Я смерть как не любил мыться.

— Я не грязный, я не хочу.

— Как же не грязный, смотри… — Отец мазнул меня чёрным пальцем по носу.

— Это ты меня сейчас вымазал, — захныкал я, — не хочу мыться.

— Пойдём, пойдём, — сказал отец и потащил меня.

Рабочие смеялись.

— Устинов, ты куда? — строго спросил проходивший мимо чисто одетый человек.

— Мальчика помыть, господин мастер, а то бегает целый день, как поросёнок.

— A-а, ну помой.

Мы с отцом обогнули цех и пошли к заводской кочегарке. Там мы спустились куда-то в подвал по мокрым каменным ступеням. В погребе было темно и сыро. Мы прошли на ощупь несколько шагов и столкнулись с каким-то рабочим, который держал в руке мазутный каганец. Когда мы приблизились, он поднял над головой каганец, присматриваясь к нам.

— Значит, можно помыться? — спросил отец.

— Можно, вода ждёт, — сказал рабочий, похожий на китайца.

— Хорошо, а ты, Ван Ли, постой здесь.

— Знаю, будь спокоен.

Отец взял у рабочего каганец, и мы стали пробираться по мокрому каменному коридору. Отец открыл разбухшую от сырости дверь, и мы вошли в низкую комнату, совершенно тёмную. В углу стоял чёрный цементный ящик, из стены торчала какая-то железная трубка, с которой капала вода.

— Здравствуй, товарищ Богдан, — вдруг, как гром, раздался во тьме чей-то басовитый голос, и в свете каганца я увидел незнакомое чернобородое лицо..

«Чёрт», — подумал я и в страхе спрятался за отца, но отец радостно, двумя руками потряс руку незнакомцу:

— Заждались тебя, товарищ Митяй. Очень рады, что ты появился.

— Патруль выставлен?

— Есть… Раздевайся, сынок, не бойся, это наш дядя. Вот тебе мыло, скидывай рубашку. — Отец повернул в стене какую-то ручку, и в ящик из железной трубки с шумом ударила струя воды. — Мойся, сынок, а я поговорю с дядей.

И откуда принесло сюда этого чернобородого? Делает вид, будто знакомый, а сам даже не знает, как зовут отца. «Богдан»… Ещё Иваном назови…

Я разделся и нехотя, как в пропасть, полез в воду. Лучше бы мне не приходить на завод: когда я теперь доберусь к Ваське?

Отец присел на край ванны и стал разговаривать с незнакомым человеком.

— Цека партии прислал меня к вам, чтобы восстановить разгромленный комитет. За мной слежка от самого Петрограда. Если арестуют, придётся тебе, товарищ Богдан, взять на себя партийное руководство. Я сейчас дам явки…

— Мойся, мойся, сынок, — сказал отец и загородил спиной незнакомца.

Я ничего не понимал из их разговора и начал плескаться. Вода была тёплая. Мыло я, конечно, забросил и, делая вид, что моюсь, нырял под воду, заткнув уши и нос.

Отец и незнакомец, поговорив, распрощались. Отец проводил его, вернулся и сказал:

— Вылезай.

— Я ещё не накупался.

— Вылезай, вылезай, а то мне на работу надо.

Отец потёр мне ладонью лицо, пошлёпал по голой спине и вытащил из ванны. Я дрожал от холода. Отец кое-как вытер меня рубахой, натянул на мокрое тело штаны, и мы той же дорогой выбрались наружу. Никого уже вокруг не было — ни китайца, ни бородатого.

Мы вернулись в цех. Отец доел обед. Я захватил пустой судок и заторопился к Ваське. На прощание я взял две только что выкованные, тёплые гайки и опустил за пазуху.