Божественное пламя

1

Ребенка разбудили сжавшиеся на его теле кольца змеи. На мгновение он испугался; гладкий пояс затруднил дыхание, нагнал дурной сон. Но, едва проснувшись, он уже понял, в чем дело, и тут же просунул обе руки под плотный обруч. Тот подался, мощно оплетающая спину мальчика лента напряглась, потом вытянулась. Голова змеи скользнула вверх по плечу, к шее, и ребенок почувствовал у самого своего уха трепещущий язык.

Старомодный ночник, разрисованный фигурками мальчиков, катающих обручи и наблюдающих за петушиными боями, слабо горел на подставке. Сумрак, в котором ребенок заснул, рассеялся; только холодный резкий свет луны падал сквозь высокое окно, пятная желтый мраморный пол голубым. Он отдернул одеяло, чтобы взглянуть на змею и удостовериться, что та безобидна. Мать говорила ему, что пестрых змей, чьи спины похожи на тканую кайму, не следует трогать. Но все было в порядке, змея оказалась бледно-коричневой с серым брюшком, гладкой, как полированная эмаль.

Когда ему исполнилось четыре — почти год назад, — для него сделали детскую кровать в пять футов[1] длиной; но ножки были низкими на тот случай, если бы он упал, так что змее было легко заползти наверх.

В комнате все спали: его сестра Клеопатра в своей колыбели, рядом с няней-лаконкой, и ближе к нему, на кровати получше, из резного грушевого дерева, его собственная няня Хелланика. Наступила, должно быть, полночь, но он все еще мог слышать голоса поющих в зале мужчин. Пение было громким и нестройным, певцы проглатывали окончания строк. Ребенок уже научился распознавать причину.

Змея была секретом, его ночной тайной. Даже Ланика, лежавшая так близко, не знала об их молчаливом согласии. Она блаженно похрапывала. Как-то его отшлепали за то, что он пытался воспроизвести звук пилы каменщика. Ланика была не обычной няней, но особой царской крови, и дважды в день напоминала ему, что ни для кого другого на всем белом свете — исключая сына его отца — она не взяла бы на себя таких трудов.

Всхрапывания, отдаленное пение были звуками одиночества. Единственными, кто бодрствовал здесь, вблизи, оставались он сам, змея да часовой, шагавший по коридору и только что брякнувший доспехами, проходя мимо дверей.

Ребенок перевернулся на бок, поглаживая змею и чувствуя, как гладкое, упругое тело скользит под его пальцами и по обнаженной коже. Змея положила плоскую голову ему на сердце, словно вслушиваясь. Поначалу она была холодной, поэтому мальчик проснулся так быстро. Но теперь, забирая его тепло, змея согревалась и замирала. Она засыпала и теперь могла остаться с ним до утра. Что сказала бы, наткнувшись на нее, Ланика? Он подавил смешок, чтобы не спугнуть змею. Он и не знал, что змея уползала так далеко от комнаты матери.

Он прислушался, стараясь уловить, не послала ли мать своих женщин на поиски. Змею звали Главк. Но все, что он расслышал, — это громкий голос отца, перекрывший крики.

Он представил мать, в белом шерстяном платье с желтой каймой, которое она обычно надевала после купания; волосы распущены, лампа просвечивает красным сквозь прикрывающую руку; она тихо зовет: «Глав-в-вк!» — или, может быть, наигрывает змеиную музыку на своей крошечной костяной флейте. Женщины, должно быть, ищут повсюду, среди столиков для гребней и горшочков для притираний, внутри окованных бронзой сундуков для одежды, пахнущих кассией; он уже видел подобные поиски затерявшейся серьги. Служанки напугаются, станут неуклюжими, а мать будет сердиться. Снова прислушиваясь к шуму в зале, он вспомнил, что отец не любит Главка и будет рад, если тот пропадет.

И тогда он решил отнести змею сам.

Ребенок сразу же принялся за дело. Он стоял на желтом полу, в голубом лунном свете, поддерживая руками туловище обвивавшейся вокруг него змеи. Мальчик не хотел потревожить ее, одеваясь, но все-таки взял со стула свой плащ и завернулся в него, чтобы обоим было тепло.

Потом он помедлил, размышляя. Нужно было пройти мимо двух солдат. Даже если оба окажутся друзьями, в этот час они остановят его. Он вслушался в поступь стража. Коридор здесь поворачивал, и сразу же за углом была кладовая. Страж присматривал за обеими дверями.

Шаги стихли. Ребенок приоткрыл дверь и выглянул наружу, прикидывая, как лучше идти. В углу на постаменте из зеленого мрамора стоял бронзовый Аполлон. Ребенок был достаточно мал, чтобы спрятаться за ним. Когда часовой повернул в другую сторону, он пустился бежать.

Дальше все шло легко, пока он не добрался до маленького дворика, от которого поднималась лестница к царской опочивальне.

Ступени вели вверх между стенами, расписанными изображениями деревьев и птиц. Наверху лестница заканчивалась небольшой площадкой, на которую выходила полированная дверь; дверная ручка представляла собой огромное кольцо в пасти льва. Мраморные ступени почти не стерлись. До правления царя Архелая здесь была всего лишь маленькая гавань в лагуне у Пеллы. Теперь вырос город с храмами и большими домами; на отлогом холме Архелай выстроил свой знаменитый дворец, удививший всю Грецию. Он был слишком известен, чтобы в нем что-либо менять; сплошная роскошь, но образца пятидесятилетней давности. Зевксис потратил годы на роспись стен.

У подножия лестницы стоял второй страж, царский телохранитель. Сегодня это был Эгис. Он стоял спокойно, опираясь на копье. Ребенок, украдкой выглянув из полумрака коридора, подался назад, наблюдая, выжидая.

Эгису, сыну управляющего царскими землями, было около двадцати. Сейчас, в парадных доспехах, он дожидался царя. На шлеме колыхался гребень из красных и белых конских волос, на свободно вращающихся нащечниках вычеканены львы. На щите искусно нарисован бегущий вепрь. Щит висел у Эгиса на плече; юноша не снимет его до тех пор, пока царь не окажется в полной безопасности в своей постели, да и тогда будет держать под рукой. В правой руке он сжимал семифутовое копье.

Ребенок с восторгом смотрел на него, чувствуя, как под плащом мягко шевелится и изгибается змея. Он хорошо знал Эгиса, и ему хотелось с гиканьем выскочить из своего укрытия, заставив того поднять щит и выставить копье. Потом воин вскинет его себе на плечи, и он коснется высокого гребня шлема.

Но Эгис на посту. И именно он осторожно постучит в дверь и передаст Главка одной из женщин, ему же самому останется только вернуться к Ланике, в свою постель. Ребенок и раньше пытался войти в комнату матери ночью, хотя никогда не делал этого в столь поздний час; ему всегда говорили, что это дозволено только царю.

Пока он стоял на мозаичном, в черную и белую клетку, полу коридора, его ноги заныли, он весь продрог. Эгис был поставлен наблюдать за лестницей, и только. Этот пост был особенным.

Ребенок уже решил показаться, переговорить с Эгисом и, вручив ему Главка, вернуться к себе. Но движение скользнувшей по груди змеи напомнило ему, что он собирался повидать мать. И значит, это нужно было сделать.

Если сосредоточиться мыслями на том, чего хочешь, удобный случай представится сам. К тому же и Главк обладал магической силой. Ребенок похлопал его по вытянувшейся шее, беззвучно повторяя: «Агатодемон, Сабазий-Загрей,[2] отошли его прочь, прочь, прочь». Он добавил заклинание, которым, он слышал, пользовалась его мать. Хотя он и не знал, для чего оно, собственно, предназначено, попытаться стоило.

Эгис повернул от лестницы в коридор напротив. Там, совсем рядом, стоял мраморный лев, приподнявшийся на задних лапах. Эгис прислонил ко льву щит и копье и зашел за его спину. По местным меркам совершенно трезвый, он выпил перед тем, как заступить на пост, слишком много, чтобы терпеть до смены. Все часовые удалялись за льва. До утра рабы подтирали лужи.

Уже в ту минуту, когда он, еще не отложив оружия, сделал первый шаг, ребенок понял, что это означает, и кинулся вперед. Бесшумно взлетел он по холодным гладким ступеням. Его всегда забавляла легкость, с которой он мог обогнать или поймать своих ровесников. Непонятно было, старались ли они вообще убежать.

Эгис и стоя за львом не забыл о своих обязанностях. Когда залаяла сторожевая собака, его голова сразу же появилась из-за скульптуры. Но лай доносился с другой стороны и вскоре прервался. Эгис одернул одежду и подобрал оружие. Лестница была пуста.

Ребенок бесшумно притворил за собой тяжелую дверь и потянулся к щеколде. Хорошо отполированная и смазанная, она закрылась без звука. Сделав это, мальчик повернулся и вошел в комнату.

Единственная лампа горела на высокой подставке из сияющей бронзы; подставка была обвита позолоченной виноградной лозой, и ножки ее в форме оленьих копыт тоже были вызолочены. В комнате было тепло, и вся она дышала таинственной жизнью, которая пронизывала тяжелые занавеси из синей шерсти, с шитьем по краям, нарисованных на стенах людей и даже само пламя лампы. Голоса мужчин, отрезанные массивной дверью, доносились сюда лишь как неясное бормотание.

Было душно от ароматов масла для притираний, ладана и мускуса, от смолистого запаха сгоревшей в бронзовой жаровне сосны, от красок и мазей в афинских склянках, от запаха тела и волос его матери и еще чего-то едкого, что она сожгла, когда занималась магией. Сама царица лежала на кровати, ножки которой, инкрустированные слоновой костью и панцирем черепахи, заканчивались в форме львиных лап; ее волосы рассыпались по вышитой льняной подушке. Никогда прежде он не видел царицу погруженной в столь глубокий сон.

Она спала крепко; казалось, ее нисколько не тревожит отсутствие Главка. Он помедлил, наслаждаясь своим тайным безраздельным владычеством. На туалетном столике из дерева оливы разместились вычищенные и закрытые горшочки и склянки. Золоченая нимфа поддерживала луну серебряного зеркала. Шафранового цвета ночная рубашка была сложена на скамеечке. Из смежной комнаты, где спали служанки, доносился слабый отдаленный храп. Глаза ребенка блуждали по камням очага: под одним из них, который вынимался, жили запретные вещи. Ему часто хотелось попытаться колдовать самому. Но Главк мог ускользнуть; его следовало отдать прямо сейчас.

Мальчик тихо шагнул вперед, невидимый страж и повелитель ее сна. Покрывало из шкурок куниц, отороченное по краям алым и отделанное серебряными бляхами, легко опадало и поднималось вместе с ее дыханием. Брови над тонкими гладкими веками, сквозь которые, казалось, просвечивали дымчато-серые глаза, были четко очерчены, ресницы подкрашены. Рот цвета разбавленного вина был крепко сжат. Нос белый и прямой. Она тихо посапывала во сне. Ей шел двадцать второй год.

Покрывало скользнуло с груди, на которой еще совсем недавно слишком часто лежала головка Клеопатры. Теперь девочку передали няне-спартанке, и его царство снова принадлежало только ему.

На подушку с его стороны упала прядь волос — темно-рыжих, ярких, вспыхивающих в колеблющемся свете лампы огненными нитями. Он захватил в горсть прядь собственных волос и, потянув, сравнил их с волосами матери. Его волосы, сияющие и непокорные, напоминали золото грубой чеканки: в праздничные дни Ланика ворчала, что они совершенно не держат завивки. Волосы Олимпиады рассыпались упругими волнами. Спартанки говорили, что у Клеопатры будут такие же, хотя сейчас они скорее напоминали перья. Он возненавидел бы сестру, если бы та, повзрослев, стала больше похожа на мать, чем он. Но возможно, она умрет; младенцы часто умирают.

В тени волосы матери казались темными, совсем другими. Он оглянулся на огромную, занимавшую всю стену фреску, сделанную Зевксисом для Архелая: «Разорение Трои». Фигуры людей были нарисованы в натуральную величину. На заднем плане возвышался деревянный конь, перед ним греки с обнаженными мечами врубались в ряды троянцев, вонзали в них копья или несли на плечах женщин с широко открытыми, кричащими ртами. Еще ближе, за сражающимися, старик Приам и младенец Астианакс плавали в лужах собственной крови.

Таково право победителей. Удовлетворенный, он отвернулся. Он родился в этой комнате; картина не содержала для него ничего нового.

Под плащом зашевелился Главк — без сомнения, он был рад вернуться домой. Ребенок снова взглянул на лицо матери, потом скинул свое единственное одеяние, осторожно приподнял край покрывала и, по-прежнему стиснутый змеей, скользнул внутрь.

Руки матери обняли его, она тихо зашевелилась и зарылась лицом в его волосы; ее дыхание стало глубже. Мальчик прижался головой к ее шее, ее податливые груди обволокли его; всем своим обнаженным телом он ощущал ее кожу. Змея, слишком тесно зажатая между ними, с силой изогнулась и высвободилась.

Он почувствовал, что мать проснулась; когда он поднял голову, ее серые глаза с дымчатыми ободками вокруг зрачков были открыты. Она поцеловала и погладила его.

— Кто тебя впустил?

Мальчик подготовился к этому вопросу заранее, когда она еще лежала в полусне, а он утопал в блаженстве, стоя рядом. Эгис не проявил должной бдительности. Солдат за это наказывали. Прошло полгода с тех пор, как он увидел из окна казнь одного из них. Это было так давно, что он уже не помнил, в чем состоял проступок, а может, вообще никогда этого не знал. Но он помнил казавшееся маленьким тело, привязанное к шесту посреди плаца, стоящих вокруг мужчин с дротиками на плечах, пронзительные резкие слова команды, одинокий вскрик и ощетинившиеся древки. Потом солдаты сгрудились у шеста, выдергивая свои дротики, и за их фигурами стали видны поникшая голова мертвого и большая красная лужа.

— Я сказал ему, что ты хочешь меня видеть.

Не было нужды произносить имена. Для ребенка, любящего поболтать, он рано научился держать язык за зубами.

Прижатая к его голове щека сдвинулась в улыбке. Едва ли хоть раз мальчику довелось слышать, как она разговаривает с отцом и не лжет ему так или иначе. Ее способность лгать представлялась ребенку особым, только ей присущим мастерством, редким, как умение играть на костяной флейте музыку для змей.

— Мама, когда выйдешь за меня замуж? Когда я стану старше, когда мне будет шесть?

Она поцеловала его в затылок и быстро провела пальцем вдоль позвоночника.

— Когда тебе будет шесть, спроси меня снова. Четыре года — слишком мало для помолвки.

— Мне будет пять в месяце Льва. Я люблю тебя. — Она молча поцеловала его. — Ты любишь меня больше всех?

— Я люблю тебя всего. Я бы тебя так и съела.

— Но больше всех? Ты любишь меня больше всех?

— Когда ты хорошо себя ведешь.

— Нет! — Он оседлал ее, сжав коленями, тузя кулаками по плечам. — По-настоящему больше всех. Больше, чем кого-то еще. Больше, чем Клеопатру.

Она издала тихое восклицание, в котором звучала скорее ласка, чем упрек.

— Да! Да! Ты любишь меня больше, чем царя.

Он редко говорил «отец», — если мог избежать этого, и знал, что мать это не огорчает. Телом мальчик почувствовал, что она беззвучно смеется.

— Возможно.

Торжествующий и взволнованный, он скользнул вниз и лег рядом.

— Если ты пообещаешь любить меня больше всех, я кое-что тебе дам.

— О, тиран. И что же?

— Посмотри, я нашел Главка. Он заполз ко мне в постель.

Откинув одеяло, мальчик показал змею. Та снова обвилась вокруг него: похоже, ей это нравилось.

Олимпиада посмотрела на блестящую голову змеи — та поднялась с белой грудки ребенка и тихо на нее зашипела.

— Надо же, — сказала царица, — где ты ее взял? Это не Главк. Того же вида, да. Но намного больше.

Они вместе вгляделись в свернувшиеся кольца змеи; сердце ребенка наполнилось гордостью и предчувствием тайны. Он похлопал, как его учили, змею по шее, и ее голова снова опустилась.

Губы Олимпиады приоткрылись, зрачки расширились, покрывая серую радужку; руки, обвивавшие ребенка, ослабли. Все силы, казалось, сосредоточились во взгляде.

— Он знает тебя, — шепнула она. — Будь уверен, сегодня вечером он явился не в первый раз. Наверняка он часто навещал тебя, пока ты спал. Видишь, как он приник. Он хорошо тебя знает. Его послал бог. Это твой демон, Александр.

Лампа мигнула. Сосновая головешка, догорая, вспыхнула голубым пламенем перед тем, как превратиться в горячую золу. Змея быстро стиснула его тело, словно поверяя секрет. Ее чешуя струилась, как вода.

— Я назову его Тюхэ, — сказал он через некоторое время. — Он будет пить молоко из моего золотого кубка. Станет он говорить со мной?

— Кто знает? Он твой демон. Послушай, я расскажу тебе…

Приглушенные невнятные голоса, доносившиеся из зала, зазвучали громко, когда двери распахнулись. Мужчины громко прощались друг с другом, пожелания доброй ночи мешались с шутками и пьяным смехом. Шум обрушился, проникая сквозь все заслоны. Олимпиада оборвала разговор, теснее прижала к себе ребенка и спокойно сказала: «Не волнуйся, он сюда не придет». Но мальчик чувствовал, как напряженно она прислушивается. Раздались звуки тяжелых шагов, потом человек обо что-то споткнулся и выбранился. Древко копья Эгиса с легким стуком ударилось о пол, подошвы щелкнули, когда он взял на караул.

С топотом, волоча ноги, человек поднялся по лестнице. Дверь распахнулась. Царь Филипп с силой захлопнул ее за собой и, даже не взглянув на постель, стал раздеваться.

Олимпиада натянула одеяло. Ребенок, глаза которого округлились от тревоги, на мгновение обрадовался, что лежит спрятанным в утробе из мягкой шерсти и благоухающей материнской плоти. Но вскоре он начал испытывать ужас перед опасностью, которой не мог противостоять и которой даже не видел. Он раздвинул складки одеяла и стал подглядывать: лучше точно знать, чем гадать попусту.

Царь уже был обнажен; поставив ногу на мягкий пуф рядом со столиком для притираний, он развязывал ремни сандалии. Обрамленное черной бородой лицо он склонил набок, чтобы лучше видеть; его слепой глаз был обращен к кровати.

Минул уже год с того времени, как ребенок стал появляться на площадке борцов, когда кто-нибудь заслуживающий доверия брал его с собою. Нагие тела или одетые, все едины, разве что можно было увидеть боевые шрамы мужчин. Но нагота отца, которую он редко видел, всегда возбуждала в мальчике отвращение. Теперь, потеряв глаз при осаде Метоны, Филипп стал внушать ужас. Поначалу глаз скрывала повязка, из-под которой стекали, оставляя грязный след и теряясь в бороде, окрашенные кровью слезы. Потом они высохли и повязка была снята. Веко, пронзенное стрелой, было сморщено и испещрено красными шрамами, ресницы склеены чем-то желтым. Сами они были черными, как и на здоровом глазу, как и борода, и пучки волос на голенях, плечах и груди; полоска черных волос спускалась по животу к кусту, росшему в паху, словно вторая борода. Руки, шея и ноги были обильно покрыты рубцами — белыми, красными или багровыми. Царь рыгнул, наполняя воздух запахом винного перегара; обнажилась щербина в зубах. Ребенок, приникший к узкой щели, внезапно понял, на кого похож отец. Это был великан-людоед, одноглазый Полифем, захвативший спутников Одиссея и сожравший их живьем.

Его мать приподнялась на локте, до подбородка натянув одеяла.

— Нет, Филипп. Не сегодня. Еще не время.

Царь шагнул к постели.

— Не время? — повторил он громко. Он все еще тяжело дышал, — нелегко было на полный желудок одолеть лестницу. — Ты говорила это полмесяца назад. Или ты думаешь, что я не умею считать, ты, молосская сука?

Ребенок почувствовал, как обнимавшая его рука сжалась в кулак. Когда мать заговорила снова, в ее голосе зазвенел вызов.

— Считать, пьяница? Да ты не способен отличить лето от зимы. Ступай к своему любимцу. Любой день месяца безразличен для него.

Познания ребенка в этой области все еще были несовершенны, однако он смутно понимал, что означают слова матери. Ему не нравился новый юноша отца, напускающий на себя слишком важный вид, ему была противна связь, которую он чувствовал между ним и Филиппом. Тело матери напряглось и застыло. Мальчик затаил дыхание.

— Дикая кошка! — сказал царь.

Ребенок видел, как он кинулся на них, словно Полифем на свою добычу. Казалось, он весь ощетинился, даже прут, висевший в черной кустистой промежности, поднялся и был нацелен вперед, непонятный и пугающий. Филипп сдернул покрывала.

Ребенок, придерживаемый матерью, лежал, впившись пальцами ей в бок. Отец отступил, с проклятьями на что-то указывая. Но не на них: в их сторону по-прежнему смотрел слепой глаз. Ребенок понял, почему мать не удивилась новой змее, попавшей к ней в постель. Главк уже был здесь. Он, должно быть, заснул.

— Как ты смеешь? — хрипло выдохнул Филипп. Он весь дрожал от омерзения. — Как ты смеешь… ведь я запретил приносить твоих отвратительных гадов в мою постель! Ведьма, варварская сука…

Его голос прервался. Подчиняясь ненависти, запылавшей в глазах жены, он обратил к ней единственный глаз и увидел ребенка. Два лица оказались друг против друга: лицо мужчины, побагровевшее от выпитого вина и гнева, которое испытываемый стыд сделал еще яростнее, и лицо ребенка, сияющее, как драгоценность в золотой оправе: серо-голубые глаза застыли и расширились, нежная плоть под полупрозрачной кожей напряглась, плотно обтягивая тонкие кости.

Что-то бормоча, Филипп инстинктивно потянулся за плащом, чтобы прикрыть наготу, но в этом не было необходимости. Он был унижен, оскорблен, выставлен напоказ, предан. Будь сейчас в его руке меч, он запросто мог убить жену.

Потревоженный шумом, живой пояс на ребенке изогнулся и поднял голову. До этого мгновения Филипп не видел его.

— Что это? — Его вытянутый палец затрясся. — Что это такое на мальчике? Еще одна из твоих тварей? Теперь ты учишь его? Ты его вовлекаешь в змеиные пляски завывающих мистов?[3] Говорю тебе: я этого не потерплю. И выслушай меня хорошенько, если не хочешь пострадать, потому что, клянусь Зевсом, ты у меня попляшешь. Мой сын — грек, а не один из твоих сородичей-горцев, варваров, угоняющих чужой скот…

— Варваров! — Ее голос зазвенел, потом понизился, и в нем послышались ужасные свистящие ноты, как у Главка, когда тот сердился. — Слушай, деревенщина: мой отец ведет свой род от Ахилла, а мать — из рода троянских царей. Мои предки повелевали людьми, пока твои были наемными батраками в Аргосе. Ты заглядывал в зеркало? Любой узнает в тебе фракийца. Если мой сын грек, то благодаря мне. Наша кровь в Эпире осталась чистой.

Филипп скрипнул зубами. Теперь челюсть его казалась квадратной, а лицо, и без того широкоскулое, — плоским, как блин. Даже выслушивая эти смертельные оскорбления, он не забывал о присутствии ребенка.

— Я не унижусь до того, чтобы отвечать тебе. Если в твоих жилах течет греческая кровь, покажи манеры гречанки. Дай нам увидеть немного скромности. — Он ощущал нехватку одежды. Две пары серых глаз, обрамленных дымчатой каймой, в упор смотрели на него с постели. — Греческое воспитание, разум, цивилизованность — я хочу, чтобы мальчик получил все это так же, как я. Задумайся над моими словами.

— О, Фивы! — Она процедила это как ритуальное проклятие. — Опять Фивы, да? Я знаю о Фивах достаточно. В Фивах тебя сделали греком, в Фивах ты узнал цивилизацию! В Фивах! Ты слышал, что говорят о Фивах афиняне? Для всей Греции это олицетворение грубых манер. Не строй из себя дурака!

— Афины, эта вечная говорильня. Дни их величия ушли в прошлое. Им следовало бы постыдиться и оставить Фивы в покое.

— Это следовало бы сделать тебе. Кем был в Фивах ты?

— Заложником, поручителем по договору моего брата. Ты и это ставишь мне в вину? Мне было шестнадцать. Я нашел в Фивах больше хороших манер, чем видел от тебя за всю нашу жизнь. И меня учили военному искусству. Чем была Македония, когда умер Пердикка? Он взялся за иллирийцев, имея четыре тысячи человек. Поля лежали невспаханными, наш народ боялся спускаться из укреплений на холмах. Все, что у них было, — овцы, в шкуры которых они одевались, да и тех с трудом удавалось сохранить. Вскоре иллирийцы завладели бы всем: Барделис уже был наготове. Ты знаешь, что мы такое теперь и где наши границы. Благодаря Фивам и людям, которые сделали из меня солдата, я пришел к тебе царем. И твоя родня была довольна.

Ребенок, притиснутый к Олимпиаде, чувствовал, как пресекается ее дыхание. Он слепо ожидал неведомой бури, которая вот-вот обрушится с нависших небес. Пальцы его впились в одеяло. Он знал, что, сейчас, забытый обоими, он, как никогда, одинок.

Буря разразилась.

— Так из тебя там сделали солдата? А еще? Кого еще? — Ее ребра сводило судорогой от гнева. — Ты отправился на юг в шестнадцать лет, и уже к тому времени по всей стране было полно твоих пащенков; не думаешь ли ты, что я не знаю, откуда они взялись? Эта шлюха Арсиноя, жена Лага, которая годится тебе в матери… а потом великий Пелопид научил тебя всему остальному, чем славятся Фивы. Битвы и мальчики!

— Замолчи! — проревел Филипп так громко, что его услышали бы и на поле боя. — Неужели у тебя нет стыда перед ребенком? Что видит он в этой комнате? Что он слышит? Говорю тебе, мой сын будет воспитан правильно, даже если вынужден буду…

Смех заглушил его голос. Олимпиада отпустила ребенка и подалась вперед, опираясь на ладони; рыжие волосы рассыпались по обнаженной груди, по открытому рту и глазам ребенка. Она смеялась до тех пор, пока от высоких сводов потолка не отозвалось эхо.

— Твой сын? — выкрикнула она. — Твой сын!

Царь Филипп дышал, как после долгой пробежки. Он шагнул вперед и занес руку. Мгновенно выйдя из страшного оцепенения, ребенок откинул завесу волос Олимпиады, и, вскочив, выпрямился на постели. Его серые глаза с расширенными зрачками казались почти черными, губы побелели. Он ударил отца по занесенной руке, и тот опустил ее от изумления.

— Убирайся! — взвизгнул ребенок, сверкая глазами, свирепый, как дикая лесная кошка. — Уходи прочь! Она ненавидит тебя! Убирайся! Она выйдет замуж за меня!

Филипп сделал три глубоких вдоха, широко раскрыв рот и глаза, словно человек, которого ударили по голове дубинкой. Потом, нагнувшись, он ухватил ребенка за плечи, поднял его и одной рукой вышвырнул вон из комнаты, рывком открыв огромную дверь. Застигнутый врасплох, застывший от потрясения и ярости, ребенок не сопротивлялся. Скользя по мраморному полу, он докатился до лестницы и полетел вниз по ступенькам.

С грохотом и звоном юный Эгис выронил копье, выдернул руку из ремней щита и в три-четыре прыжка пересек лестницу, успев подхватить ребенка. Его голова казалась неповрежденной, глаза были открыты. Наверху царь Филипп медлил, держась за дверь. Он не захлопнул ее до тех пор, пока не убедился, что с сыном все в порядке, но ребенок об этом не знал.

Выброшенная вместе с мальчиком змея, ошеломленная, ушибленная, сорвалась с него, когда он начал падать, и стекла вниз по ступеням, исчезнув во тьме. Эгис видел ее, но ему хватало других забот.

Он отнес ребенка вниз, сел у основания лестницы и, держа его на коленях, осмотрел при свете воткнутого в кольцо на стене факела. Ребенок застыл, затвердел, глаза закатились так, что видны были одни белки.

«О боги преисподней, — думал юноша, — что же мне делать? Если я покину пост, начальник стражи пустит мне кровь. Если его сын умрет у меня на руках, это сделает царь». Как-то ночью в прошлом году, еще до появления нового фаворита, Филипп поглядывал на Эгиса, но тот притворился, что ничего не видит. Сейчас он увидел, и увидел слишком многое: жизнь его, пожалуй, не стоит и мешочка бобов.

Губы ребенка посинели. У Эгиса в дальнем углу лежал толстый шерстяной плащ, приготовленный для холодных предрассветных часов. Юноша подобрал его и закутал Александра, стараясь не причинить ему боль жестким панцирем.

— Ну же, — сказал он встревоженно, — ну же, послушай, все хорошо.

Казалось, ребенок не дышит. Что делать? Отхлестать его по щекам, как женщину, зашедшуюся в истерическом припадке? Это, скорее всего, добьет его окончательно.

Глаза ребенка пришли в движение, взгляд стал осмысленным. Он с натугой втянул воздух и испустил пронзительный крик.

С глубоким облегчением Эгис ослабил плащ на дергающемся тельце. Он ласково бормотал и приговаривал над ребенком, как над испуганной лошадью, не сдерживая его слишком сильно, но давая почувствовать твердую руку. В комнате наверху его родители осыпали друг друга проклятиями. Через какое-то время — Эгис не считал минуты, в запасе у него была вся ночь — эти звуки стихли, и ребенок заплакал, но плакал не долго. Придя в себя, он успокоился. Он лежал, кусая нижнюю губу, сглатывая и вглядываясь снизу вверх в лицо Эгиса, который пытался вспомнить, сколько мальчику лет.

— Вот мой юный начальник, — сказал Эгис мягко, тронутый почти взрослой борьбой чувств, отразившейся на личике ребенка. Он отер это личико плащом и поцеловал, пытаясь представить, каким же будет этот золотой мальчик, когда станет достаточно взрослым для любви. — Давай, сладкий мой, будем стоять на часах вместе. Мы приглядим друг за другом, верно?

Он обнял ребенка и ласково погладил его. Прошло какое-то время, — и тишина, тепло, неосознанная чувственность в заботе юноши, смутное сознание того, что им скорее восхищаются, чем жалеют, понемногу погасили боль, изуродовавшую, казалось, все его существо. Рана затягивалась, оставляя невидимые рубцы.

Вскоре ребенок высунул из складок плаща голову и огляделся:

— Где мой Тюхэ?

Что имеет в виду странный ребенок, призывая свое счастье? Увидев озадаченное лицо Эгиса, Александр добавил:

— Моя змея, мой демон. Куда он уполз?

— А, твоя змея, та, что приносит счастье. — Эгис находил любимцев царицы крайне мерзкими. — Она ненадолго спряталась, скоро вернется. — Страж плотнее укутал ребенка, тот дрожал. — Не принимай это близко к сердцу, твой отец не хотел оскорбить тебя. Вино говорило в нем. А сколько тычков и оплеух получил я от своего!

— Когда я вырасту… — Мальчик замолк и принялся считать свои пальцы. — Когда я вырасту, то убью его.

Эгис присвистнул:

— Ш-ш! Не говори так. Это противно богам — убийство отца вызывает фурий, которые преследуют человека, где бы он ни был. — Он принялся описывать фурий, но запнулся, когда увидел, что глаза ребенка расширились. Сказанного вполне достаточно. — Мы получаем пинки, пока молоды, и учимся переносить боль ран, которые ждут нас на войне. Ну-ка отодвинься. Взгляни, что я получил, когда в первый раз сражался с иллирийцами.

Он откинул с бедра подол короткого хитона из красной шерсти и показал длинный зазубренный рубец с вмятиной, оставшейся там, где наконечник копья рассек плоть почти до кости. Мальчик с уважением посмотрел на шрам и потрогал его пальцем.

— Ну, — продолжил Эгис, одергивая подол, — можешь представить, как это больно. И что не позволило мне заскулить вслух и покрыть себя позором перед товарищами? Отцовские оплеухи. Парень, изуродовавший меня, никому не успел похвастаться. Он был моим первым. Когда я показал отцу его голову, он подарил мне перевязь для меча, взамен детского ремешка, который он посвятил богам, и устроил пиршество для всей родни. — Эгис замолчал и кинул взгляд в сторону коридора. Кто-нибудь пройдет, наконец, мимо? Ребенка давно пора отнести в постель.

— Ты не видишь моего Тюхэ? — спросил Александр.

— Он где-то рядом. Это домашняя змея. Они не уползают далеко. Вот увидишь, он вернется за своим молоком. Не каждый мальчик может приручить змею. Я бы даже сказал, в тебе говорит кровь Геракла.

— Как звали его змею?

— Когда он был новорожденным младенцем, две змеи заползли к нему в колыбель.

— Две? — Ребенок нахмурился, сдвинув тонкие брови.

— Да, но это были злые змеи. Их послала жена Зевса Гера, чтобы они задушили малютку. Но он схватил обеих, по одной в каждую руку…

Эгис осекся, молча проклиная себя. Или этот рассказ вызовет у ребенка дурные сны, или, всего вероятнее, парень сбежит из дворца и попробует задушить какую-нибудь гадюку.

— Но понимаешь, все это произошло потому, что Геракл был сыном бога. Он вырос как сын царя Амфитриона, но царица, жена Амфитриона, понесла от Зевса. Поэтому Гера ревновала.

Ребенок настороженно вслушивался:

— И он был вынужден трудиться. Почему он работал так много?

— Эврисфей, новый царь, завидовал ему, потому что Геракл превосходил его во всем, он был герой и полубог. Эврисфей был простым смертным, понимаешь, и считалось, что царство отойдет Гераклу. Но Гера устроила так, чтобы Эврисфей родился первым. Вот почему Гераклу пришлось совершать свои подвиги.

Ребенок кивнул, как будто ему все было понятно.

— Геракл должен был совершать подвиги, чтобы доказать, что он — лучший.

Этого Эгис уже не слышал. В коридоре наконец раздались шаги начальника ночной стражи, совершающего обход.

— Никого не случилось под рукою, господин, — объяснил юноша. — Я ума не приложу, чем занята нянька. Ребенок посинел от холода, разгуливая по дворцу в чем мать родила. Он говорит, что ищет свою змею.

— Ленивая сука. Пошлю-ка я кого-нибудь из девчонок-рабынь, чтобы ее подняли на ноги. Сейчас слишком поздно, чтобы беспокоить царицу.

Он энергично зашагал прочь. Эгис посадил ребенка к себе на плечо, похлопал по ягодицам.

— Пора тебе в постель, Геракл.

Ребенок изогнулся, обеими руками обхватив его за шею. Эгис не выдал его. Для такого друга ничего не жалко. Пока что он делит с воином тайну — это все, что он мог дать Эгису.

— Если мой Тюхэ вернется, скажи ему, где я. Он знает мое имя.

Птолемей, известный всем как сын Лага, легким галопом гнал своего гнедого к озеру Пеллы; там, вдоль берега, было отличное место для верховой езды. Лошадь подарил Лаг, который с годами привязывался к юноше все сильнее, хотя детство того было довольно безрадостным. Сейчас Птолемею было восемнадцать; он был смугл, широк в кости, и его строгий профиль с годами обещал сделаться жестким. Он заколол своего вепря и мог сидеть за столом с мужчинами. Первого человека он убил в приграничной стычке и сменил мальчишеский поясной шнурок на красную кожаную перевязь, где висел кинжал с костяной рукояткой. Ясно было, что он заслужил доверие Лага. В конце концов они поладили друг с другом, и царь хорошо обращался с обоими.

Между сосновой рощей и озером он увидел, как Александр машет рукой, и направился в его сторону. Он любил мальчика, который, казалось, нигде не мог найти себе компанию: слишком сообразительный для младших, хотя ему еще не было и семи, слишком маленький для старших. Александр бежал через окаймленную низкорослыми камышами заболоченную пустошь, которая за лето спеклась и затвердела; его огромная собака разрывала землю в поисках мышей-полевок, периодически возвращаясь к хозяину, чтобы ткнуться перепачканным носом ему в ухо. Иногда она делала это, не отрывая передних лап от земли.

— Оп! — сказал юноша, поднимая Александра на квадратную матерчатую попону перед собой. Они потрусили дальше, выискивая ровное место. Птолемей хотел пустить лошадь в галоп. — Твой пес все еще растет?

— Да. Он недостаточно велик для своих лап.

— Кажется, ты был прав, он определенно молосской породы, чистокровной. У него начинает расти воротник.

— Как раз вон там тот человек собирался его утопить.

— Когда не знают, чье семя, не всегда платят за щенков.

— Он назвал его дрянью и привязал к нему камень.

— Кого-то после этого покусали, так я слышал. Мне бы не хотелось, чтобы такой пес меня покусал.

— Он был слишком мал, чтобы кусаться. Это сделал я. Послушай, теперь можно пуститься вскачь.

Пес, радуясь возможности размять свои огромные лапы, несся с ними наперегонки по берегу широкой лагуны, соединяющей Пеллу с морем. Потревоженные конским топотом, в осоке кричали и били крыльями дикие утки и чайки, длинноногие цапли и журавли. Звонким чистым голосом мальчик затянул пеан конницы гетайров,[4] яростное крещендо в тон ритму атаки. Его лицо пылало, волосы развевались, серые глаза казались голубыми. Он сиял.

Птолемей придержал лошадь, давая ей передохнуть, и принялся превозносить ее достоинства. Александр отвечал как знаток, как опытный конюх. Птолемей, иногда чувствовавший свою ответственность за мальчика, спросил:

— Твой отец знает, что ты столько времени проводишь с солдатами?

— Да. Он сказал, что Силан мог бы поучить меня бросать копье в цель, а Менеста — взять поохотиться. Я бываю только с моими друзьями.

Чем меньше говоришь, тем меньше откликается. Птолемей и прежде слышал, что царь снисходительно относится к грубому обществу мальчика, лишь бы он не ходил целый день за матерью. Юноша стегнул лошадь, посылая ее в легкий галоп. Но в стрелке копыта застрял камень, и пришлось спешиться, чтобы его вынуть. Голос ребенка прозвучал сверху:

— Птолемей, это правда, что по-настоящему ты мой брат?

— Что?

Его изумлением воспользовалась лошадь, потрусившая прочь. Мальчик, сразу же подхватив поводья, твердой рукой остановил ее. Но пришедший в замешательство Птолемей отвернулся, не поднимаясь в седло. Чувствуя, что допустил какой-то промах, Александр сдержанно сказал:

— Так говорили в караульной.

Птолемей не ответил. Мальчик ждал, понимая, что в этом молчании больше сосредоточенности, чем гнева. Наконец юноша сказал:

— Да, они могли так говорить, но никто не скажет этого мне. И ты не должен. Мне придется убить каждого, кто осмелится.

— Почему?

— Просто так надо, вот и все.

Ответа не последовало. Птолемей с тревогой увидел, что мальчик сильно задет. Он не хотел обижать Александра.

— Послушай, — сказал он неловко, — большой, взрослый мальчик вроде тебя… если ты не знаешь почему… Конечно, я был бы рад быть твоим братом, что тут говорить… дело в другом. Моя мать замужем за отцом. Это значило бы, что я — незаконнорожденный. Ты знаешь, что это такое.

— Да, — сказал Александр, который знал, что это — смертельное оскорбление.

Кто виноват, что мальчик наслушался всякого, отираясь среди своих друзей в караульной? Птолемей выполнил обязанность брата, прямо ответив на неприятный вопрос. Казалось, впрочем, мальчик полагает, что рождение требует некоего колдовства, — в его голосе сквозило смущение, а может, и знание. Разумно ответив Александру, юноша удивлялся затянувшемуся сосредоточенному молчанию.

— Что ты? Все мы рождаемся одинаково — в этом нет ничего дурного, такими нас сделали боги. Но женщины могут ложиться только со своими мужьями, иначе ребенок считается ублюдком. Вот почему тот человек хотел утопить твою собаку: из страха, что щенок пойдет не в породу.

— Да, — повторил мальчик и вернулся к своим мыслям.

Птолемей огорчился. В детстве, когда Филипп был всего лишь младшим сыном, и к тому же заложником, он много страдал, пока не перестал стыдиться своего рождения. Если бы его мать была незамужем, его могли бы признать; тогда никто не назвал бы его жалким или несчастливым. Все зависело от соблюдения приличий; и он чувствовал, что обошелся с мальчиком подло, не разъяснив ему этого.

Александр смотрел прямо перед собой. Его испачканные в земле детские руки уверенно держали поводья: руки были заняты своим делом, ум — своим. Эта способность, необычная для шестилетнего ребенка, вызывала смутную тревогу. Сквозь детски-сглаженные, округлые черты лица уже проступал прекрасный чистый профиль. «Копия матери, — подумал Птолемей, — ничего от Филиппа».

Мысль поразила его как удар молнии. С тех пор как он начал садиться за стол с мужчинами, до него стали доходить сплетни о царице Олимпиаде. Странная, непокорная, жуткая, дикая, как фракийская менада, способная навести порчу на того, кто встанет у нее на пути. Царь и встретился с ней в пещере при свете факелов, на Самофракийских мистериях; он начал сходить по ней с ума с первого же взгляда, еще до того, как узнал, из какого она дома, и с торжеством привез ее в Македонию, заключив вместе с браком выгодный союз с Эпиром. Говорили, что до недавнего времени в Эпире женщины правили без мужчин. Иногда в сосновой роще царицы раздавались звуки барабана и кимвалов, странное насвистывание доносилось из ее комнаты. Говорили, что она совокупляется со змеями; бабьи выдумки, но что происходило в роще в действительности? Знал ли мальчик, так долго бывший ее тенью, больше, чем следовало? Что из этого он понимал?

Птолемей словно отодвинул камень от входа в пещеру, ведущую в подземное царство, и выпустил рой теней, кричащих пронзительно, как летучие мыши. Таким же роем пронеслись в его голове десятки кровавых историй, уходящих корнями в глубь веков, рассказы о борьбе за трон Македонии: как племена сражались за верховное владычество, как брат шел на брата ради того, чтобы стать царем; войны, резня, отравления, копья, предательски пущенные во время охоты, ножи в спину — в темноте, на ложе любви. Птолемей не был лишен честолюбия, но сама мысль о возможности погрузиться в этот смердящий поток заставила его похолодеть. Опасные догадки, но какие же у него могли быть доказательства? Мальчик в беде. Забудь об остальном.

— Послушай, — сказал он, — ты умеешь хранить тайны?

Александр поднял руку и с расстановкой произнес клятву, подкрепленную леденящими кровь обетами.

— Это самая страшная, — закончил он. — Силан меня научил.

— Слишком страшная. Я освобождаю тебя от нее. Нужно быть осторожнее с клятвами вроде этой. Что ж, это правда: моя мать зачала меня от твоего отца, но он был тогда пятнадцатилетним мальчишкой. Это случилось еще до того, как он уехал в Фивы.

— О, Фивы. — Его голос прозвучал эхом другого голоса.

— Для своего возраста он был уже достаточно опытен. Не обращай на это особого внимания; мужчина ведь не может ждать до свадьбы, да и я не жду, если хочешь знать. Но моя мать уже была замужем за отцом, поэтому разговоры об этом — бесчестье для них. За такое оскорбление обидчика убивают. Не важно, понимаешь ты почему или нет, — просто так оно есть.

— Я буду молчать.

Его глубоко посаженные глаза были устремлены вдаль. Птолемей теребил узду лошади. «Что же мне оставалось делать?» — потерянно думал он. Александр все равно узнал бы от кого-нибудь другого. И тут вдруг живший в нем мальчишка пришел на помощь потерпевшему поражение мужчине. Он остановил лошадь.

— Если бы мы породнились как кровные братья, то могли бы говорить об этом кому угодно. — И он коварно добавил: — Но ты знаешь, что мы должны будем сделать?

— Конечно да!

Александр подобрал поводья левой рукой и вытянул правую стиснутым кулаком вверх. На запястье проступила голубая вена.

— Давай сделаем это сейчас.

Птолемей вытащил из-за пояса новый острый кинжал и посмотрел на мальчика, который весь светился от гордости и решимости.

— Подожди, Александр. То, что мы сейчас делаем, — очень торжественно. Твои враги будут моими, мои — твоими, до тех пор, пока мы не умрем. Мы никогда не поднимем друг на друга оружие, даже если наши семьи будут враждовать. Если я умру в чужой земле, ты исполнишь надо мной погребальные обряды, то же я сделаю для тебя. Братание подразумевает это.

— Обещаю. Приступай.

— Нам не нужно много крови.

Птолемей, не обращая внимания на подставленную вену, слегка надрезал белую кожу на руке. Мальчик, улыбаясь, смотрел вниз. Уколов собственное запястье, Птолемей соединил два пореза и сжал их.

— Сделано, — сказал юноша.

И сделано хорошо, продолжил он про себя. Какой-то добрый демон надоумил меня. Теперь они не смогут однажды явиться ко мне и сказать: «Он всего лишь ублюдок царицы, а ты — сын царя; так заяви о своих правах».

— Давай, брат, — сказал мальчик. — Садись, конь отдохнул. Мы можем ехать.

Царские конюшни из оштукатуренного кирпича с каменными пилястрами были выстроены широким четырехугольником. Они были наполовину пусты — царь устроил маневры, что делал всякий раз, когда на него снисходило новое тактическое озарение.

По пути в караульную Александр остановился посмотреть на кобылу, которая только что ожеребилась. Как он и надеялся, поблизости не было никого, кто мог бы отправить его прочь со словами, что лошади в такое время крайне опасны. Он прокрался к кобыле, задобрил ее и погладил жеребенка; теплые ноздри лошади ерошили ему волосы. Вскоре она слегка подтолкнула его, давая понять, что все, этого довольно, и Александр оставил их в покое.

На утоптанный двор, источавший запахи конской мочи, соломы, кожи, воска и жидкой мази, только что завели трех странных лошадей. Их чистили чужеземные конюхи в штанах. Недоуздки, которые приводил в порядок раб из конюшен, были причудливо разукрашены: блестящие золотые пластины, увенчивающие их красные камни овальной формы, крылатые быки, вычеканенные на удилах. Лошади были прекрасные: высокие, мощного сложения, не заезженные. Вскоре привели и еще лошадей.

Дворцовый распорядитель, несший в этот день дежурство, заметил смотрителю конюшен, что варварам долго придется дожидаться возвращения царя.

— У фаланги Бриса, — заметил мальчик, — полно хлопот с сарисами. Пока они научатся с ними управляться, пройдет немало времени. — Сам он пока что был в силах приподнять только один конец этого гигантского копья. — Откуда эти лошади?

— Они проделали путь из Персии. Послы великого царя, за Артабазом и Менаписом.

Эти сатрапы бежали в Македонию после неудавшегося мятежа. Царь Филипп счел их полезными, мальчик — достойными интереса.

— Но они гости и друзья, — возразил он. — Отец не позволит великому царю забрать их, чтобы убить. Скажи этим людям, чтобы они не ждали.

— Нет, это помилование, как я понимаю. В любом случае, послов принимают, с чем бы они ни явились. Так положено.

— Отец не вернется прежде полудня. Думаю, позднее, из-за пеших гетайров. Они все еще не могут быстро построиться. Позвать Менаписа и Артабаза?

— Нет, нет, сначала послы должны получить аудиенцию. Покажем этим варварам, что мы знаем толк в приличиях. Аттос, поставь этих лошадей в отдельную конюшню; чужеземцы всегда заносят какую-нибудь болезнь.

Ребенок внимательно осмотрел лошадей и их сбрую, потом постоял в раздумье. Затем вымыл ноги у акведука, оглядел свой хитон, зашел к себе и переоделся в чистый. Он часто слушал рассказы сатрапов, когда тех расспрашивали о великолепии Персеполиса: тронном зале с золотыми деревьями и виноградом, лестнице, по которой могла подняться целая кавалькада, необычных обрядах гостеприимства. Персы, это было очевидно, любили церемонии. Превозмогая боль, он расчесал волосы, насколько мог без посторонней помощи.

В расписанном Зевксисом зале Персея, одном из парадных залов, где принимались почетные гости, управляющий двором присматривал за двумя рабами-фракийцами с синей татуировкой, расставлявшими маленькие столики с пирожными и вином. Послы сидели на почетных местах. На стене над ними Персей избавлял Андромеду от морского дракона. Персей был одним из предков, и говорили, что Персию основал тоже он. Казалось, что его потомки сильно переменились. Герой был обнажен, в одних лишь крылатых сандалиях; послы носили полное мидийское облачение, от которого изгнанники отвыкли за время своего пребывания у Филиппа. Каждая пядь тела у этих людей, кроме разве что рук и лиц, была прикрыта одеждой, и каждая пядь одежды — разукрашена. Круглые черные шляпы послов были прошиты блестками, даже их бороды, завитые маленькими круглыми колечками, словно панцири улиток, тоже казались вышитыми. К отделанным бахромой туникам были пришиты рукава, ноги обтягивали штаны — пресловутое отличие варваров.

Поставили три кресла, но сидели только двое бородатых мужчин. Сопровождающий их юноша стоял за креслом старшего посла. У него были длинные шелковистые иссиня-черные волосы, кожа цвета слоновой кости, лицо одновременно надменное и нежное и темные, сияющие глаза. Старшие спутники были заняты беседой, и он, первым заметив стоявшего в дверях мальчика, одарил того чарующей улыбкой.

— Да будет ваша жизнь долгой, — сказал мальчик, входя. — Я Александр, сын Филиппа.

Бородатые головы обернулись. Через мгновение послы встали и призвали на сына царя сияние солнца. Не потерявший самообладания управляющий назвал их имена.

— Пожалуйста, садитесь. Подкрепитесь, вы, должно быть, устали после долгой дороги.

Он часто слышал эту фразу. Послы не шевелились, и Александр понял, что они ждут, пока он сядет первым. Никогда еще ему не оказывали такого почета. Он вскарабкался в кресло, предназначенное для царя. Подошвы его сандалий не доставали до пола, и управляющий подал рабу знак принести скамеечку для ног.

— Я пришел развлечь вас беседой, потому что моего отца нет дома, он делает смотр войскам. Мы ожидаем, что он вернется после полудня. Все зависит от пеших гетайров, — правильно ли они выполнят построение. Сегодня у них должно получиться лучше, они работают с большим усердием.

Послы, выбранные среди прочих за их беглый греческий, наклонились вперед. Оба не вполне освоились с непривычным македонским диалектом, его дорическими гласными и резкими согласными, но ребенок говорил очень отчетливо.

— Это ваш сын? — спросил он.

Старший посол сдержанно ответил, что это сын друга, и представил его. Юноша с глубоким поклоном снова отказался сесть, но улыбнулся. На мгновение их сияющие глаза встретились. Послы обменялись восхищенными взглядами. Все было очаровательно: прелестный сероглазый принц, маленькое царство, провинциальная наивность. Царь сам муштрует войска! Это все равно, как если бы ребенок похвастал тем, что царь сам готовит себе обед.

— Вы не едите пирожные. Я возьму одно.

Он откусил немножко: ему не хотелось разговаривать с набитым ртом. Его познания в этикете не простирались до умения вести легкую беседу за едой, поэтому он прямо перешел к делу.

— Менапис и Артабаз будут рады помилованию. Они часто говорят о родине. Я не думаю, что они взбунтуются снова. Можете сказать это царю Оху.

Несмотря на неуклюжие выражения, старший посол понял большую часть тирады. Он улыбнулся в черные усы и заверил, что не преминет это сделать.

— А что с полководцем Мемноном? Он тоже прощен? Мы думаем, что его можно было бы простить, после того как его брат Ментор выиграл войну в Египте.

Посол на мгновение сощурил глаза.

— Ментор Родосский, — сказал он через некоторое время, — всегда был ценным наемником, и, без сомнения, великий царь милосерден.

— Мемнон женат на сестре Артабаза. Вы знаете, сколько у них сейчас детей? Двадцать один! Все живы! У них много близнецов. Одиннадцать мальчиков и десять девочек. У меня только одна сестра. Но, думаю, этого достаточно.

Оба посла поклонились. Они знали о домашних неурядицах царя.

— Мемнон говорит по-македонски. Он рассказывал мне, как проиграл сражение.

— Мой принц, — улыбнулся старший посол, — вам следует изучать войны по рассказам победителей.

Александр задумчиво посмотрел на него. Его отец всегда брал на себя труд разбираться в ошибках побежденных. Мемнон надул одного его друга на покупке лошади, он не моргнув глазом рассказывал, как проиграл сражение, но он чувствовал, с кем можно говорить об этом, а с кем нельзя. Если б этот юноша спросил его, он, наверное, ответил бы по-другому.

Управляющий отослал рабов, но сам задержался в зале, чтобы вовремя прийти на помощь, если это понадобится. Пока такой необходимости не было. Мальчик слегка куснул пирожное, перебирая в уме наиболее важные вопросы: на все не хватило бы времени.

— Сколько человек в армии великого царя?

Оба посла поняли вопрос правильно, оба улыбнулись. Правда принесет только пользу. Мальчик, без сомнения, запомнит большую часть сказанного.

— Без счета, — сказал старший. — Как песчинок на морском берегу или звезд на безлунном небе. — И он стал описывать мидийских и персидских лучников, конные войска Нисибиса на рослых лошадях, воинов из дальних краев империи — киликийцев и гирканцев; ассирийцев в плетеных бронзовых шлемах и с булавами в железных шипах; парфян с луками и кривыми саблями; эфиопов, одетых в леопардовые и львиные шкуры, перед боем раскрашивающих лица красным и белым, а к стрелам своим привязывающих камни; арабов, ездящих на верблюдах, бактрийцев, — и так далее, до самой Индии. Александр слушал, как всякий ребенок, с округлившимися от восторга глазами. Он упивался рассказом о чудесах, пока тот не был закончен.

— И все они должны сражаться, когда великий царь посылает за ними?

— Все до последнего, под страхом смерти.

— Как много времени нужно им, чтобы собраться?

Последовала внезапная пауза. Прошло столетие с похода Ксеркса, послы сами не знали ответа. Наконец они сказали, что царь властвует над обширными странами и людьми многих наречий. Говорят, что от Индии до побережья год пути. Но войска стоят везде, где только могут понадобиться.

— Выпейте еще немного вина. Есть ли дорога, ведущая прямо в Индию?

Потребовалось время, чтобы ответить и на это. В дверях теснились слуги. Новость быстро распространялась.

— Каков царь Ох в бою? Он храбр?

— Как лев, — ответили послы в один голос.

— Каким крылом конницы он командует?

Ответы послов стали уклончивыми. Мальчик набил рот остатками пирожного. Зная, что с гостями нельзя быть грубым, он переменил тему.

— Если солдаты приходят из Аравии, Индии и Гиркании, не зная персидского, как он говорит с ними?

— Говорит с ними? Царь? — Это было так трогательно: маленький стратег снова стал ребенком. — Ну, сатрапы провинций выбирают военачальников, которые могут говорить на их языках.

Александр слегка покачал головой и поднял брови:

— Солдаты любят, чтобы с ними говорили перед сражением. Им нравится, когда знаешь их имена.

— Я уверен, — вкрадчиво сказал второй посол, — им нравится, когда вы знаете их. Великий царь, — добавил он, — разговаривает только со своими друзьями.

— С друзьями мой отец разговаривает за ужином.

Послы что-то пробормотали, не отваживаясь глядеть друг на друга. Варварство македонского двора было широко известно. Говорили, что царские симпозионы больше похожи на оргии горных разбойников, делящих награбленное добро, чем на званые пиры владыки страны. Милетский грек, клявшийся, что присутствовал на таком пиру, рассказывал, что царь Филипп, нимало не смущаясь, спустился со своего ложа, чтобы возглавить цепочку танцующих. Однажды, когда гости, повздорив, кричали на весь зал, он бросил гранат в голову своего военачальника. Грек, обладая бесстыдством этой нации лжецов, дошел до того, что заявил, будто военачальник ответил ломтем хлеба и не только остался в живых, но и не потерял своего поста. Если верить в это хотя бы наполовину, чем меньше будет сказано самими послами, тем лучше.

Александр, со своей стороны, боролся с дилеммой. Историю, которую он счел выдумкой и хотел проверить, ему рассказал Менапис. Изгнанник, должно быть, хотел посмеяться над Великим царем. Если упомянуть имя Менаписа, эти люди донесут на него, и бедняга будет распят по возвращении домой. Грешно предавать гостя и друга.

— Один мальчик сказал мне, — выкрутился Александр, — что, приветствуя Великого царя, люди должны простираться ниц. Но я сказал ему, что он глуп.

— Изгнанники могли бы объяснить вам, царевич, всю мудрость этого обычая. Наш владыка повелевает не только многими народами, но и многими царями. Хотя мы и называем их сатрапами, некоторые из них царской крови, и предки их правили от своего имени, пока их страны не были присоединены к империи. Великий царь должен возвышаться над другими царями так же, как те — над своими подданными. Склоняясь перед ним, подвластные цари должны чувствовать не больше стыда, чем перед богами. Если бы он не казался ровней божествам, его власть вскоре бы ослабла.

Мальчик выслушал и понял.

— Что ж, здесь у нас перед богами не ползают по земле, — ответил он вежливо. — Так что вам нет нужды делать это перед моим отцом. Он не привык к этому, ему это безразлично.

Послы с трудом сохранили серьезность. Мысль о том, чтобы пасть ниц перед этим варварским вождем, предок которого был подданным Ксеркса (и к тому же изменником), была слишком смехотворна, чтобы оскорбить их.

Управляющий, видя, что беседа идет к завершению, вышел вперед, поклонился ребенку — который, по его мнению, вполне этого заслуживал — и сообщил о неотложном деле, ждущем сына царя за пределами зала Персея. Соскользнув с трона, Александр попрощался с послами, правильно назвав каждого по имени.

— Сожалею, что не смогу вернуться. Мне нужно ехать. Некоторые из пеших гетайров — мои друзья. Сариса — отличное оружие для сплошного фронта, так говорит мой отец; задача в том, чтобы сделать ее подвижной. Поэтому он и проводит учения. Надеюсь, вам не придется долго ждать. Пожалуйста, спрашивайте все, что нужно.

Уже за порогом, обернувшись, он увидел устремленные на него прекрасные глаза юноши и приостановился, взмахнув на прощанье рукой. Послы, возбужденно переговаривавшиеся на персидском, были слишком поглощены беседой, чтобы увидеть этот молчаливый обмен улыбками.

Этим же днем, позднее, Александр возился со своим псом в дворцовом саду, среди резных урн с Эфеса — редкие цветы, посаженные в них, умерли бы в суровые македонские зимы, если бы их не заносили внутрь. От расписанной стои наверху к нему спускался отец.

Мальчик подозвал собаку, бегавшую с поноской. Они ожидали бок о бок, настороженные и подобравшиеся, пес навострил уши. Филипп сел на мраморную скамью и поманил Александра, поворачиваясь к нему зрячим глазом. Слепой уже зажил, на месте раны осталось только белое пятно на радужной оболочке. Этому изуродованному стрелой глазу царь был обязан жизнью.

— Иди, иди сюда, — сказал он, ухмыляясь и обнажая крепкие белые зубы со щербиной. — Расскажи-ка мне, что они тебе наговорили. Я слышал, ты задал им пару трудных вопросов. Что они ответили? Сколько войска будет у Оха в случае нужды?

Он говорил на македонском, хотя обычно разговаривал с сыном по-гречески, для пользы его образования. Не скованный чужим языком, мальчик увлеченно излагал речи послов: о десяти тысячах Бессмертных, о лучниках, копьеносцах и воинах, вооруженных топорами; он сообщил также, что лошади под всадниками могут понести, испугавшись запаха верблюдов, что цари в Индии ездят верхом на черных безволосых зверях, таких огромных, что на их спины можно водрузить башни. Здесь он искоса взглянул на отца, не желая показаться легковерным. Филипп кивнул:

— Да, слоны. Люди, чьи слова достойны, в чем я убедился, доверия, ручались мне, что такие звери существуют. Продолжай, все это весьма полезно.

— Они утверждали, что люди, приветствующие Великого царя, должны ложиться на землю лицом вниз. Я сказал им, что ты этого не требуешь. Я боялся, что их осмеют.

Филипп запрокинул голову и, хлопая себя по коленям, разразился утробным хохотом.

— Они этого не сделали? — спросил мальчик.

— Нет, ведь у них было твое позволение. Всегда делай из нужды добродетель, и тебе же будут благодарны. Ну, им повезло: они отделались от тебя удачнее, чем послы Ксеркса от твоего тезки, во дворце Эгии. — Он сел поудобнее. Мальчик беспокойно ерзал, мешая собаке, уткнувшейся носом в его лодыжку. — Когда Ксеркс навел мост через Геллеспонт и обрушился со своими полчищами на Грецию, он начал с того, что разослал своих послов во все стороны, требуя у племен землю и воду. Горсть земли за страну, фляга воды за реку; это был знак капитуляции. Наша страна находилась как раз на его пути на юг; мы неминуемо оказались бы у него за спиной, и он хотел быть уверенным в нашей покорности. Он послал семерых послов. Это было в те времена, когда царем был первый Аминта.

Александру хотелось спросить, не этот ли Аминта был его прадедом, но он не осмелился. Не следовало задавать вопросы о предках, если только те не были богами и героями. Пердикка, старший брат его отца, погиб в сражении, оставив маленького сына. Но македонцы нуждались в сильной власти царя, который смог бы избавиться от иллирийцев и править страной; они умолили Филиппа стать царем. Всякий раз, когда речь заходила о событиях более давних, Александру неизменно говорили, что он все узнает, когда станет старше.

— В те дни здесь, в Пелле, не было дворца, только крепость в горах, в Эгии. Мы держались там зубами и ногтями. Западные вожди, Орестиды и Линкестиды, считали себя царями; иллирийцы, пеоны, фракийцы каждый месяц переходили границу, чтобы захватить рабов и угнать скот. Но все они были детьми по сравнению с персами. Аминта, насколько я знаю, не подготовил никаких укреплений. Ко времени, когда прибыли послы, Пеония, которую можно было привлечь в союзники, была опустошена. В итоге он уступил и дал обеты верности, ради блага своей страны. Ты знаешь, кто такой сатрап?

Пес выпрямился и свирепо огляделся. Мальчик погладил его, понуждая лечь.

— Сына Аминты звали Александром. Ему, должно быть, было лет четырнадцать-пятнадцать, и у него уже были свои телохранители. Он был в Эгии, когда Аминта устроил там пир в честь послов.

— Он тогда уже убил своего вепря?

— Откуда мне знать? Его отец давал парадный обед, и он там присутствовал.

Мальчик знал Эгию почти так же хорошо, как Пеллу. Там находились старые гробницы богов, рядом с которыми пеоны — обитатели Пеонии, области в Северной Македонии, справляли все большие празднества; в Эгии же были возведены и царские усыпальницы предков, могильные курганы, вокруг которых вырубали деревья. Закрытые массивными дверями из кованой бронзы и мрамора, входы в них напоминали пещеры. Существовало поверье, что род прервется, если царь Македонии будет похоронен вдали от Эгии. Когда лето выдавалось жарким, царская семья покидала Пеллу и поднималась туда в поисках прохлады. Ручьи, протекавшие через заросшие папоротником горные долины, никогда не пересыхали. Храня холод снегов, лежащих наверху, они стекали с обрыва и неслись мимо домов, по двору крепости, — до тех пор, пока не сливались в единый поток, который отвесно обрушивался вниз мощным водопадом, скрывающим, наподобие занавеса, священную пещеру. Крепость была старая, хорошо укрепленная, с толстыми стенами, совсем не похожая на изящный дворец с колоннами. В огромном зале был сложен круглый очаг, а в крыше проделано отверстие, через которое уходил дым. Когда мужчины шумели на пирах, звук эхом отдавался от стен. Александр представил, как персы, с завитыми бородами и в блестящих шляпах, осторожно пробираются по грубому полу.

— Все завершилось попойкой. Может, персы привыкли к менее крепкому вину, может, они возомнили себя всевластными владыками, любая прихоть которых будет раболепно исполнена. Один из них спросил, где благородные женщины, заявив, что в Персии их присутствие на пирах введено в обычай.

— Жены персов остаются на симпосии?

— Это было бесстыдной ложью, которой они даже не думали кого-либо обмануть. Женщины персов содержатся еще строже, чем наши.

— Наши мужчины взялись за оружие?

— Нет, Аминта послал за женщинами. Женщины из Пеонии уже побывали рабынями в Азии, потому что их мужчины не подчинились Ксерксу. Справедливости ради должен сказать, что Аминте сопутствовала бы не большая удача, чем им. У него не было армии, — в нашем понимании. На что он мог рассчитывать — на гетайров из собственных поместий да на разноплеменный сброд, который подвластные вожди если и присылали, то по своему усмотрению, а могли не прислать вовсе, если им вздумалось. Ему не удалось захватить Пангейские золотые рудники, это сделал я. Золото, мой мальчик, золото — мать армий. Я плачу моим солдатам круглый год — есть война, нет войны, — и они сражаются за меня, подчиняются моим военачальникам. На юге, где распускают войска на время затишья, наемники ищут работу где только могут. Они слушаются лишь собственных бродячих полководцев, которые, хотя и хороши в своем роде, сами не больше чем простые наемники. В Македонии полководец — я. Вот почему, мой сын, послы великого царя не заявятся сюда сейчас, чтобы потребовать землю и воду.

Мальчик задумчиво кивнул. Бородатые послы были вынужденно вежливы, но сопровождавший их юноша не притворялся.

— И женщины на самом деле пришли?

— Они пришли, оскорбленные, как ты догадываешься, не соблаговолив даже убрать волосы и надеть ожерелья. Они полагали, что покажутся на минуту и тут же удалятся.

Мальчик представил, как его мать восприняла бы подобное приглашение. Он сильно сомневался в том, что она показалась бы персам, даже ради того, чтобы избавить свой народ от рабства. Если она все же пошла бы на это, то причесалась бы и надела все свои драгоценности.

— Когда они узнали, что должны остаться, — продолжал Филипп, — то разместились, как положено порядочным женщинам, на дальних скамьях у стены.

— Там, где сидят мальчики-слуги?

— Да, там. Старик, которому показал это место его дед, показал его мне. Мальчики встали. А женщины опустили покрывала и сидели молча. Послы рассыпались в похвалах, понуждая их поднять покрывала, а своим собственным женщинам, сделавшим подобное в присутствии посторонних, поотрезали бы носы, да что там, много хуже, поверь мне.

Юный Александр увидел, как унизили его мать, сестер и остальных женщин царской семьи. Он был взбешен и упрекал отца. Но если персы и слышали эти упреки, то не придали им значения. Кто заботится о лающем щенке, если собака лежит спокойно? Один из них сказал царю: «Мой македонский друг, лучше бы эти госпожи не приходили вовсе, чем служить сущим мучением для наших глаз. Прошу тебя, уважь наш обычай: наши женщины разговаривают с гостями. Вспомни, ты послал нашему царю землю и воду».

Это было уже неприкрытой угрозой, как если бы он показал острие меча. Можно догадаться, какое повисло молчание. Потом царь подошел к женщинам и подвел их к персам, чтобы они сели с краю застольных лож, на которых те возлежали, как делают это флейтистки и танцовщицы в южных городах. Юный сын его видел, как персы дотрагивались до женщин, и друзья с трудом удерживали его. Потом он внезапно успокоился. Он поманил к себе юношей из своей охраны и выбрал семерых, еще безбородых. Украдкой переговорив с ними, он отослал их прочь. Подойдя к отцу, который, надо думать, чувствовал себя весьма скверно, если в нем оставался еще какой-нибудь стыд, он сказал: «Государь, вы устали. Не оставайтесь здесь до конца возлияния, предоставьте гостей мне. Они не испытают недостатка ни в чем, что приличествует им, даю слово».

Что ж, для царя это был выход. Он предостерег сына от необдуманных поступков и, извинившись, удалился. Послы, разумеется, решили, что теперь им ничто не возбраняется. Александр не выказывал гнева. Он поднялся, все время улыбаясь, и обошел ложа послов. «Дорогие гости, — говорил он, — вы оказываете честь нашим матерям и сестрам. Но, торопясь сюда, они собирались в такой спешке, что теперь вряд ли готовы показать свои лица. Позвольте нам отослать их, чтобы они умылись, переменили одежду и надели украшения. Когда они вернутся, вы сможете сказать, что в Македонии с вами обращались так, как вы того заслуживаете».

Мальчик сел прямо, его глаза сверкали. Он догадывался, что замышлял царский сын.

— Перед персами стояло вино, вся ночь была впереди. Они не жаловались. Вскоре в зал вошли семь окутанных покрывалами женщин в роскошных одеждах. Каждая подошла к ложу одного из послов. Даже теперь, когда из-за наглости персы потеряли права гостей и друзей, Александр медлил, выжидая, не одумаются ли они. Когда поведение послов не оставляло уже никаких сомнений, он подал знак. Юноши в женской одежде выхватили кинжалы. Без единого вскрика тела послов скатились на блюда, на фрукты и на разлитое вино.

— О, отлично! — сказал мальчик. — Так им и надо.

— Где-то в зале, конечно, была и их свита. Двери мгновенно заперли; никто не должен был ускользнуть живым, чтобы принести весть Сардису. Никто так и не смог доказать, что по пути через Фракию послы не попали в устроенную разбойниками засаду. Когда все было кончено, тела зарыли в лесу. Как поведал мне старик, юный Александр сказал: «Вы пришли за землей и водой. Будьте довольны землею».

Отец сделал паузу, наслаждаясь взволнованным ликующим молчанием. Для мальчика, упивавшегося рассказами о мести с тех пор, как он стал понимать человеческую речь, — а ни один старый дом или клан в Македонии не обходился без собственных историй такого рода — это было не хуже театра.

— А когда царь Ксеркс явился, Александр сражался с ним?

Филипп покачал головой:

— К тому времени он сам стал царем; он знал, что не сможет противостоять персам. Вместе со своим войском он был вынужден присоединиться к великой армии Ксеркса, как прочие сатрапы. Но накануне великой битвы у Платей он сам, ночью, выехал из лагеря, чтобы выдать грекам диспозицию персов. Возможно, он спас Элладу.

Лицо мальчика вытянулось. Он нахмурился с отвращением и наконец сказал:

— Да, он был умным. Но я бы лучше дал сражение.

— Неужели? — сказал Филипп, ухмыляясь. — Я бы поступил так же. Будем живы, кто знает? — Он поднялся со скамьи, одергивая белоснежный гиматий с пурпурной каймой. — Во времена моего деда спартанцы, чтобы укрепить свою власть над югом, заключили договор с великим царем. Ценой тот назначил греческие города в Азии, которые тогда еще были свободны. Доныне никто не смыл этого черного позора с Эллады. Невозможно было противостоять Артаксерксу и спартанцам одновременно. И говорю тебе: города не будут освобождены до тех пор, пока греки не объединятся под предводительством одного военачальника. Дионисий Сиракузский мог бы стать таким человеком, но у него было достаточно забот с карфагенянами, а его сын — олух, который потерял все. Но время придет. Ладно, поживем — увидим. — Он кивнул, улыбаясь. — И это огромное безобразное чудище — лучшее, что ты мог подыскать себе среди собак? Я повидаюсь с охотником, он отыщет тебе пса с хорошей кровью.

Прыжком загородив ощетинившуюся собаку, мальчик крикнул:

— Я люблю его! — И в голосе его звучала не нежность, а вызов на смертельный бой.

Раздраженный Филипп сказал:

— Хорошо, хорошо. Нет нужды кричать на меня. Пес твой, кто осмелится повредить ему? Я предлагал подарок.

Последовала пауза. Наконец мальчик натянуто сказал:

— Спасибо, отец. Но я думаю, он будет ревновать и загрызет другую собаку. Он очень сильный.

Пес ткнулся носом ему под мышку. Они стояли бок о бок, единой стеной. Филипп пожал плечами и направился к дому.

Александр и собака принялись бороться, катаясь по земле. Пес сбивал мальчика с ног, сдерживая свою мощь, словно играл с подрастающим щенком. Наконец, сплетясь в клубок, они задремали на солнце. Александру снился зал в Эгии, с разбросанными кубками, блюдами, подушками; персы распростерлись в лужах запекшейся крови, как троянцы на фреске в комнате его матери. У дальней стены, где македонцы избивали остатки свиты, сражался приехавший с послами юноша — последний, кто оставался в живых. Он один отбивался от десятка нападающих. «Остановитесь! — крикнул сын царя. — Не смейте трогать его, он мой друг». Когда пес, зачесавшись, разбудил его, Александр и персидский юноша уезжали вдвоем на лошадях с разукрашенными недоуздками, чтобы осмотреть Персеполь.

Теплый летний день клонился к вечеру. На соленое озеро Пеллы упала тень от выстроенной на острове крепости, в которой хранилась казна и помещались темницы. По всему городу в окнах домов мерцали лампы. Раб из числа домашней челяди вышел с огнем, чтобы зажечь огромные смоляные факелы, которые держали сидящие у подножия дворцовой лестницы каменные львы. На равнине раздавалось мычание скота — стада гнали домой; в горах, обращенных к Пелле своими покрытыми тенью восточными склонами, серую тьму прорезали искры отдаленных сторожевых огней.

Мальчик сидел на крыше дворца, глядя вниз на город, лагуну и крошечные рыбачьи лодки, направляющиеся к причалам. Для него уже наступило время ложиться спать, и он держался подальше от глаз няни. Если сначала он повидает мать, она, может быть, позволит ему остаться. Рабочие, чинившие крышу, ушли по домам, не убрав лестниц; такой случай нельзя было упустить.

Он сидел на черепице пентеликского мрамора, завезенного царем Архелаем; под ним был водосточный желоб, между колен — антефикс в форме головы Горгоны, с поблекшей под открытым небом раскраской. Держась за змеистые волосы, он не мигая смотрел в провал внизу, пытаясь вызвать демонов земли. На обратном пути ему все равно пришлось бы смотреть вниз, и зловредных существ нужно было успокоить заблаговременно.

Вскоре демоны сдались; они всегда уступали, когда кто-то бросал им вызов. Александр съел черствый хлеб, который украл вместо того, чтобы идти ужинать. Судя по соблазнительному запаху, его ждало горячее молоко, приправленное медом и вином; но после ужина мальчика сразу перехватили бы и отправили в постель. Ничто не дается просто так.

Внизу раздалось блеяние. Привели черного козла, значит, уже пора. Самое главное — не появиться преждевременно. А когда его присутствие наконец обнаружится, мать не отошлет его обратно.

Мальчик стал спускаться по далеко отстоящим друг от друга перекладинам лестницы, сделанной для взрослых мужчин. Побежденные демоны земли держались в отдалении. Он пел себе победную песнь. Последний прыжок с понижающейся кровли на землю: там не было никого, кроме нескольких утомленных рабов, покончивших со своими дневными обязанностями. Внутри, должно быть, искала его Хелланика; придется обогнуть дом снаружи. Александр стал уже слишком взрослым для нее: он слышал, как мать говорила это.

Зал был освещен; рабы с кухни переговаривались на фракийском, сдвигая столы. Перед Александром вырос часовой, совершавший обход, — рыжий густобородый Менеста. Мальчик улыбнулся и отсалютовал ему.

— Александр! Александр!

Это была Ланика, поджидавшая за углом, за который мальчик только что повернул. Она сама отправилась на поиски и, должно быть, вот-вот увидит его.

Он бежал и думал одновременно. Вот Менеста.

— Быстро! — шепнул мальчик. — Спрячь меня за своим щитом.

Не дожидаясь, пока тот его поднимет, он вцепился в стража, обвив его руками и ногами. Жесткая борода щекотала темя.

— Мартышка! — пробормотал Менеста, как раз вовремя надвигая на себя вогнутый щит и прислоняясь к стене.

Хелланика прошла мимо, сердито призывая Александра. Она была слишком хорошо воспитана, чтобы разговаривать с солдатами.

— Куда ты собрался? Я не должен…

Но ребенок сжал его шею, прыгнул вниз и исчез.

Он пробирался окольными путями, тщательно огибая навозные кучи, — нельзя же явиться служить богу грязным — и благополучно достиг уединенного конца сада, в который выходила боковая дверь из покоев матери. Снаружи на ступеньках уже собирались женщины с незажженными факелами.

Он спрятался от них за миртовой изгородью, — глупо было высовываться, пока процессия не войдет в рощу. Он знал, куда пойти тем временем.

Недалеко отсюда находилась гробница Геракла, его предка со стороны отца. Внутри ее маленького портика голубая стена уже погрузилась в сумрачную вечернюю тень, но от бронзовой статуи героя, казалось, исходило сияние, в агатовых глазах отражался последний свет. Царь Филипп посвятил статую богу вскоре после своего восшествия на престол; ему тогда было двадцать четыре года, и скульптор, знавший, как угодить заказчику, изваял Геракла примерно в этом же возрасте, но, на южный манер, безбородым, позолотив волосы и львиную шкуру. Клыкастая морда льва была надвинута на лоб героя наподобие капюшона, остальная часть шкуры плащом окутывала плечи. Эту голову потом скопировали для чеканки монет Филиппа.

Никто его не видел; Александр подбежал к гробнице и потер палец на правой ноге героя, над краем постамента. Только что на крыше он взывал к нему на их тайном языке, и Геракл сразу пришел, чтобы усмирить демонов. Настало время для благодарности. Палец был светлее остальной ступни от множества подобных касаний.

Из-за изгороди доносился звон систра и глухие раскаты тимпана, по которому пробегал быстрый палец. Пламя факелов отсветами ложилось на раскрашенный вход, превращая сумерки в ночь. Мальчик прокрался к изгороди. Большинство женщин пришло. Они были облачены в сияющие тонкие одежды: сегодня собирались только танцевать перед богом. На дионисийских мистериях, поднявшись из Эгии в горные леса, они наденут настоящую одежду менад и возьмут в руки тростниковые тирсы, оплетенные плющом, с верхушками из сосновых шишек. Никто больше не увидит тех пестрых одеяний и оленьих шкур — покрытые кровавыми пятнами, они будут брошены в лесу. Теперь же шкурки, составлявшие часть их одежды, были выделаны до мягкости и застегивались на пряжки кованого золота, а над искусно сделанными позолоченными тирсами потрудился ювелир. Жрец Диониса только что подошел; следом за ним мальчик вел козла. Теперь ждали только выхода Олимпиады.

Она, смеясь, появилась в дверях, с Герминой из Эпира, одетая в шафрановое платье и позолоченные сандалии с гранатовыми пряжками. Плющ в ее волосах был золотым, и его тонкие побеги дрожали, вспыхивая в свете факелов всякий раз, когда она двигала головой. Ее тирс обвивала эмалевая змейка. Одна из женщин несла корзинку с Главком. Его всегда брали танцевать.

Девушка с факелом обошла по кругу остальных; взметнулись языки пламени, в отблесках которого сияли глаза, а красные, зеленые, синие, желтые цвета одежд становились насыщенными, как цвет драгоценных камней. Выступая из тени, маской маячила грустная, мудрая, порочная морда козла, с глазами словно топазы и позолоченными рогами. Венок из молодых зеленых виноградных лоз висел у него на шее. Вместе со жрецом и мальчиком-служкой козел возглавил шествие к роще; женщины шли следом, тихо переговариваясь. Систры нежно, нестройно позвякивали в их руках. В ручье, питающем фонтаны, квакали лягушки.

Женщины поднялись на открытый холм над садом; вся эта земля принадлежала царю. Дорожка вилась между миртом, тамариском и кустами дикой оливы. Позади всех, двигаясь на свет факелов, никому не видный, легко ступая, шел мальчик.

Впереди темной высокой громадой маячил сосновый бор. Александр оставил тропу и осторожно пробрался в кустарник. Растянувшись на упругом ковре сосновых иголок, он поглядывал из своего укрытия на рощу. Менады воткнули факелы во вкопанные в землю подставки. Место для танца было приготовлено заранее, алтарь украшен гирляндами, на грубо сколоченных столах расставлены кубки для вина и чаша с водой, разложены опахала. На постаменте стоял Дионис, — ухоженный, очищенный от птичьего помета, вымытый и отполированный так, что его мраморные члены блестели, точно юная плоть. Олимпиада привезла статую из Коринфа, где та была изваяна по ее указаниям: юноша лет пятнадцати, в полный рост, с белокурыми волосами и тонким стройным телом танцора. Он был обут в богато украшенные красные сапоги, с одного плеча свисала шкура леопарда. В правой руке он сжимал тирс с длинной рукоятью, левой приветственно поднимал позолоченный кубок. Его улыбка не была улыбкой Аполлона, которая говорила: «Человек, познай себя; этого достаточно для твоей маленькой жизни». Нет, она манила: бог улыбался, готовый поделиться своей тайной.

Женщины встали в круг, соединив руки, и пропели заклинание, обращенное к богу. Потом они принесут в жертву козла. С тех пор, как здесь в последний раз была пролита кровь, прошел дождь; животное приблизилось без страха и, только когда нож вонзился в него, козел коротко всхрапнул. Предназначавшаяся богу кровь была собрана в неглубокий кубок и смешана с вином. Мальчик спокойно наблюдал за происходящим, опустив подбородок на скрещенные руки. Он видел бесчисленные жертвоприношения в открытых святилищах и в этой роще, куда мать приносила его в младенчестве, и он спал на сосновой хвое под бешеный ритм тимпанов.

Раздалась музыка. Девушки с тимпанами и систрами, девушка с авлосом[5] начали тихо раскачиваться, каждая в своем ритме. Голова Главка, поднявшаяся над открытой корзиной, тоже раскачивалась. Темп и мощь звука нарастали, руки сплелись за спинами, женщины стучали ногами по земле, их тела выгибались, волосы струились по плечам. На дионисийских плясках после жертвоприношения они пили вместе с богом неразбавленное вино.

Девушка с кимвалами подняла их высоко над головой, они клацнули, и лязгающий звук долго не замирал. Александр пополз вперед, пока не оказался почти в самом кругу света; никто не видел его. Кольцо танцующих завертелось, поначалу медленно — нужно было сохранить дыхание для пения, чтобы славословить триумф бога.

Александр мог разобрать большую часть слов, но он и без того знал гимн на память. После каждой строфы кимвалы лязгали и хор, с каждым разом все громче, затягивал: «Эвоэ, Вакх! Эвоэ! Эвоэ!!»

Его мать начала гимн, называя бога сыном Семелы, родившимся в огне. Ее глаза, щеки и волосы сияли, золотой венок сверкал, желтое платье отражало свет факелов, словно она сама была источником света.

Гермина из Эпира, встряхивая черными волосами, пела о том, как младенец-бог был спрятан на Наксосе от ревнивой Геры; его охраняли поющие нимфы. Мальчик подобрался поближе. Над головой у него оказался стол с вином. Александр украдкой кинул взгляд наверх: кубки и чаша для смешивания были старыми, украшенными росписью. Он взял один из кубков, чтобы рассмотреть рисунки, — там еще оставалось немного вина. Хорошо знакомый с обычаем, мальчик отлил пару капель в честь бога, потом допил остальное. Крепкое неразбавленное вино было достаточно сладким, чтобы прийтись по вкусу ребенку. Бог, казалось, остался доволен оказанным ему почтением, поскольку факелы засияли ярче, музыка стала завораживающей. Мальчик знал, что скоро и он станет танцевать.

Они пели о том, как дитя Зевса было перенесено в лесное логово старого Силена, который учил его своей мудрости до тех пор, пока бог не превзошел своего учителя, открыв власть багрового винограда. Все сатиры стали поклоняться тому, чья рука даровала радость и исступление. Теперь танец кружился, как колесо на хорошо смазанной оси. Стоя среди деревьев, мальчик начал отбивать ногой такт и хлопать в ладоши.

Бог вырос в юношу, прекрасного лицом и изящного, как девушка, но опаленного огнем молнии, которая стала повивальной бабкой для его матери. Он явился человеческому роду, осыпая дарами тех, кто угадывал его божественное происхождение, и ужасая, как разъяренный лев, неверящих. Его слава возросла, он стал слишком известен, чтобы продолжать прятаться. Ревнивую Геру невозможно было обманывать дольше. По великолепию и могуществу она узнала его и наслала безумие.

Музыка набирала силу, становясь быстрее и выше, музыка взвизгивала, превращаясь в предсмертный вскрик маленького зверька, ставшего чьей-то добычей в полночном лесу; кимвалы оглушительно звенели. Мальчик, проголодавшийся и вдобавок испытывающий жажду после быстрого танца, приподнялся на цыпочках, потянувшись за новым кубком. На этот раз дыхание у него пресеклось. Вино обжигало, как упоминавшийся в гимне огонь с небес.

Обезумевший бог блуждал по Фракии, пересек Геллеспонт и фригийские холмы, двигаясь на юг, к Карии. Те, кто делил с ним радость, не покинули его, но остались с ним, чтобы разделить безумие. Оно вводило их в экстаз, потому что даже безумие Диониса было божественным. От побережья Азии он проследовал в Египет, мудрые жители которого встретили его с почестями; какое-то время он отдыхал там, постигая мудрость египтян и делясь с ними своей. Потом, исполненный безумия и божественного сияния, он пустился на восток, пересекая бескрайние просторы Азии. Он не переставал танцевать, вокруг собирались почитающие его — так огонь воспламеняется от огня. Он пересек Евфрат по мосту из плюща, Тигр — на спине тигра. Он танцевал всю дорогу через равнины, и реки, и горы — высокие, как Кавказ, — пока не достиг страны Индии у последних пределов мира. За нею не было ничего, кроме опоясывающей землю реки Океан. Проклятие Геры утратило свою силу. Индийцы поклонялись Дионису; дикие львы и пантеры приходили, чтобы смиренно везти его колесницу. В блеске славы возвратился он в земли Эллады; Великая мать[6] очистила его от скверны крови, пролитой им за дни безумия, и он даровал радость сердцам людей.

Снова вступил хор; вместе с авлосом пронзительно зазвучал голос мальчика. Он выскользнул из своего хитона, разгоряченный танцем, пламенем факелов и вином. Золотые колеса запряженной львами колесницы вращались под ним, звучали пеаны, реки текли для него вспять, народы Индии и Азии танцевали под его песню. Менады призывали его; он спрыгнул со своей колесницы, чтобы танцевать среди них. Несущееся в пляске кольцо распалось и с громким смехом и криками сомкнулось вокруг него, и он кружился перед собственным алтарем. Он танцевал, пока они пели, ступая по росе, творя свое волшебство, и роща завертелась вокруг него, и он уже не мог отличить землю от неба. Но теперь перед ним возникла Великая мать с венком из светлых лучей в волосах; она взяла его на руки и расцеловала, и он увидел на ее золотых одеждах красные отпечатки своих окровавленных ног, прикасавшихся к земле, что впитала кровь жертвы. Ноги были красными, как сапоги на раскрашенной статуе.

Его завернули в плащ, и положили на толстый ковер хвои, и снова поцеловали, и мягко сказали, что даже боги должны спать, пока они молоды. Он может остаться здесь, если будет послушным, и очень скоро все вернутся домой. Ему было тепло в темно-красном шерстяном коконе; пахло сосной, тошнота и головокружение прошли, и факелы перестали вращаться. Они уже догорали, но горели все еще ярко и дружелюбно. Выглядывая из складок плаща, мальчик видел, как женщины уходят к роще — рука об руку или сплетаясь в объятии. Спустя годы он пытался вспомнить, слышал ли он другие, более низкие голоса, отзывающиеся из чащи, но воспоминания были обманчивы, и вызванные тени каждый раз говорили новым голосом. Во всяком случае, он не был испуган и не чувствовал себя одиноким; не так далеко раздавались смех и перешептывания. Танцующее пламя было последним, что видели его смыкающиеся глаза.