Божественное пламя

8

Молодая жена царя Филиппа родила своего первого ребенка. Это оказалась девочка. Удрученная повивальная бабка вынесла ее из комнаты роженицы. В знак ритуального одобрения Филипп взял ребенка на руки: маленькое красное сморщенное существо, принесенное совсем голым, чтобы невозможно было скрыть изъяны. Изъянов не было. Аттал, тенью бродивший по дому с первой минуты схваток, склонился над младенцем, и его лицо тоже покраснело и сморщилось; он надеялся вопреки всему, пока не увидел пол ребенка своими глазами. Когда девочку унесли, бледно-голубые глаза Аттала с ненавистью посмотрели ей вслед; он готов швырнуть ее в озеро, подумал Филипп, как ненужного щенка. Из детей царя на каждые пять девочек приходился только один мальчик. Часто он чувствовал себя из-за этого глупо, но в этот раз выслушал новости с глубоким облегчением.

В Эвридике было все, что нравилось ему в женщинах: чувственная без распущенности, всегда готовая усладить, никогда не устраивавшая сцен. С радостью, в любой день, он возвел бы ее на место Олимпиады. У него даже промелькнула мысль тайно убрать ведьму с дороги: это бы разрешило все проблемы; на ее руках достаточно взывающей к отмщению крови, чтобы совершить суровое правосудие, а в Македонии есть люди не менее искусные в подобных вещах, чем она. Но как бы осторожно он ни устроил дело, мальчик все равно узнает. Ничто не укроется от него, он выжмет правду из воздуха. И тогда?

А сейчас? Что ж, эта девочка дала ему передышку. Аттал десятки раз твердил царю, что в их семье рождаются почти одни мальчики. Теперь пусть поостынет. И Филипп, как делал он это на протяжении десяти месяцев, снова отложил решение.

Планируемая им война в Азии постепенно приближалась. Оружие было закуплено и собрано на складах, войска обновились, лошади выезжены; деньги лились рекой: к поставщикам, казначеям, посредникам, клиентам. В хорошо обученной, вымуштрованной, готовой к походу армии ходили легенды о баснословных сокровищах Азии, о щедрых выкупах за плененных сатрапов. Но предчувствия томили: нежные отзвуки, шепотки, искра, улыбка на лице опасности.

Были также и помехи более существенные. Яростная свара, которая могла породить множество кровных распрей, завязалась в винной лавке Пеллы между всадниками из отряда Аттала, состоявшего из его родичей, и теми, кто впоследствии снова стали называться конницей Никанора, — хотя ни один человек, ценивший свою жизнь, не произнес бы этого имени в присутствии посторонних. Филипп послал за зачинщиками, они молча переглядывались и уклонялись от ответа, пока самый младший, наследник древнего дома, который помнил, что его род сверг чуть ли не десяток царей или помог им прийти к власти, сказал, дерзко задрав бритый подбородок:

— Царь, они клеветали на твоего сына.

Филипп велел ему присматривать за собственной семьей; со своим сыном он разберется сам. Люди Аттала, надеявшиеся услышать: «У меня пока нет сына», удалились, опечаленные. Вскоре Филипп отправил на запад очередного лазутчика — узнать, что происходит в Иллирии.

В Эпир царь не посылал: он знал, где сейчас Александр. Он получил письмо, которое прекрасно понял: протест человека чести, зашедшего так далеко, как этого требует честь. Предел можно было заметить без труда. Филипп ответил с равной сдержанностью. Царица покинула его по своей воле, из-за своего неуживчивого характера, не претерпев никаких явных оскорблений. Здесь он стоял на твердой почве: не все царские дома Эпира были моногамны. Она настроила против царя своего сына; теперешняя ссылка юноши всецело была ее виной. Письмо не содержало смертельных оскорблений; Александр, в свою очередь, должен был это понять. Но что случилось в Иллирии?

Некоторые из молодых людей вернулись из Эпира домой, привезя письмо.

Сидя в своем кабинете, где он обычно просматривал бумаги, Филипп скомкал письмо и швырнул его на пол; потом нагнулся, припадая на больную ногу, поднял, тщательно разгладил и запер в ларец.

Лазутчики, один за другим, приносили с запада тревожные вести, но ни одного факта, чтобы зацепиться. Всегда одни и те же имена небольшого тесного союза. Птолемей: «Ах, если бы я мог открыто взять к себе его мать, сейчас он запел бы по-иному». Неарх: «Хороший моряк, он заслуживал бы повышения, будь поумнее». Гарпал: «Я никогда не доверял этой хромой лисе, но мальчик распорядился по-своему». Эригий… Лаомедон… Гефестион, что же, куда пойдешь без своей тени. На мгновение Филиппом овладела печальная и негодующая зависть человека, который верит, что всегда искал совершенной любви, но не может понять, что скупился платить по-настоящему.

Новости были разными; имена никогда не менялись. Они побывали в крепости Косса, в крепости Клита, который был настолько близок к месту верховного царя, насколько Иллирия могла это переварить; они побывали на границе с Линкестидой. Они вышли на побережье и, говорят, справлялись о кораблях на Керкиру, в Италию, на Сицилию, даже в Египет. Их замечали в областях Эпира. Шли слухи, что они закупают оружие, нанимают копьеносцев, тренируют армию в каком-то своем лесном логове. Всякий раз, когда Филиппу нужно было перегруппировать войска для войны в Азии, приходило тревожное сообщение, и на границу приходилось посылать отряды. Без сомнения, мальчик поддерживал связь с друзьями в Македонии. На бумаге военные планы царя остались неизменными, но его военачальники чувствовали, как он медлит, ожидая следующего донесения.

В крепости, угнездившейся на скалистых берегах Иллирийского залива, густо заросшего лесом, Александр смотрел вверх, на окутанные ночной тьмой, черные от копоти стропила. Этот день, как и предыдущий, он провел охотясь. Его тростниковая постель в отведенном гостям углу зала была полна блох. Здесь, посреди собак, грызущих оставшиеся от многих ужинов кости, спали холостяки. Голова у Александра постоянно болела. От дверей тянуло сквозняком, освещенное луной небо, казалось, полнилось сиянием. Он встал и завернулся в одеяло — запачканное, все в прорехах; его собственное, хорошее, украли несколько месяцев назад, едва ли не в самый день его рождения. В кочевом лагере у границы Александру исполнилось девятнадцать лет.

Он пробрался между телами спящих, об кого-то споткнулся; человек сонно выругался. Снаружи голый утес был окружен узким валом. Скала обрывалась прямо в море, далеко внизу вокруг валунов вскипал смутно поблескивающий прибой.

Александр узнал звук шагов за спиной и не обернулся. Гефестион прислонился к стене рядом.

— Что такое? Не можешь заснуть?

— Я проснулся.

— У тебя опять колики?

— Там воняет.

— Зачем ты пьешь эту собачью мочу? Я бы лучше лег трезвым.

Александр взглянул на него, как готовый заворчать пес. Его рука, опирающаяся о стену, была испещрена следами зубов недавно убитого леопарда. Весь день он провел в движении, но теперь стоял неподвижно, глядя вниз, в головокружительную бездну моря. Наконец он сказал:

— Так больше продолжаться не может.

Гефестион нахмурился, вглядываясь в ночь. Однако он рад был это слышать, как ответ на вопрос, который страшился задать.

— Да, — сказал он. — Вряд ли может.

Александр поднял несколько каменных обломков стены и кинул их в мерцающие волны. Не показалось ряби, не донеслось ни единого звука, даже когда камешки ударялись о скалу. Гефестион оставался недвижим. Он просто был рядом, как велело ему предчувствие.

— Даже хитрость лисицы, — сказал Александр вскоре, — через какое-то время иссякает. И когда она принимается за старые трюки во второй раз, сеть уже наготове.

— Боги часто посылали нам удачу.

— Время истекает. Такое чувство, что впереди война. Ты помнишь, как Полидор со своими двенадцатью воинами пытался удержать крепость в Херсонесе? Множество шлемов маячили над стенами, двигались, сменялись. Я был так глуп, что послал за подкреплением, потерял два дня, помнишь? Потом камень из катапульты сбил один шлем, и стало видно, что он насажен на шест. Это должно было случиться, его время истекло. Мое время истечет, когда какой-нибудь иллирийский вождь перейдет границу по собственному усмотрению, чтобы угнать скот или отомстить, и Филипп поймет, что я тут ни при чем. Мне не удастся одурачить его после этого, он меня слишком хорошо знает.

— Ты все еще мог бы возглавить набег, еще не поздно передумать. Если немного отойдешь в сторону моря и будешь действовать с меньшим размахом… При всех его заботах маловероятно, что он разберется в действующих лицах нашего представления.

— Как я могу это знать? Нет, я получил предостережение… род предостережения… у Додоны.

Гефестион молча воспринял новость. Больше этого Александр никогда не рассказывал ему об оракуле.

— Александр, твой отец хочет, чтобы ты вернулся. Я знаю. Поверь мне. Я все время это знал.

— Хорошо. Тогда он должен сказать это моей матери.

— Не только из-за войны в Азии. Ты не хочешь и слышать об этом, но он тебя любит. Тебе могут не нравиться проявления этой любви. Еврипид говорит, у богов множество лиц.

Александр опустил руки на расколотый камень и весь обратился во внимание.

— Еврипид писал для актеров. Множество масок, я бы сказал, да, масок. Одни привлекательные, другие — нет. Но лицо одно. Только одно.

Метеор с желто-зеленой пылающей головой и бледнеющим красным хвостом прочертил полосу в небе и упал далеко в море. Гефестион быстро скрыл радость, как прячут осушенный наскоро кубок.

— Это предзнаменование для тебя. Ты должен решиться сегодня ночью. Ты знаешь, что вынужден это сделать.

— Я проснулся; вокруг смердело, как в выгребной яме.

Между камней стены пророс стебелек бледного цветка; Александр не глядя вертел его в пальцах. Словно огромная гора свалилась с его плеч. Это не принесло радости и было похоже на первые приметы смертельной усталости. Бездействие… он мог вынести все, кроме бездействия. Гефестион почувствовал, что может дать нечто большее, чем любовь.

— Сегодня ночью, — сказал он ровно. — Ждать нечего, ты знаешь.

Александр не двинулся; казалось, однако, что он собрался, сжался в комок.

— Да. Первое, я трачу время без всякой пользы. Я не чувствовал этого раньше. Второе, несколько человек — и царь Клит, полагаю, один из них — захотят отослать отцу мою голову сразу же, как только убедятся, что не смогут использовать меня в борьбе с ним. И третье… Он смертен, никто не знает, когда пробьет его час. Если он умрет, а я буду за границей…

— И это также, — сказал Гефестион спокойно. — Что ж, как скажешь. Ты хочешь вернуться домой, он хочет, чтобы ты вернулся. Вы смертельно оскорбили друг друга, никто не желает заговорить о примирении первым. Значит, нужен подходящий посредник. Кто бы мог стать им?

Твердо, словно решение уже было принято раньше, Александр сказал:

— Демарат Коринфский. Он любит нас обоих, он будет рад важному поручению, он хорошо справится. Кого мы за ним пошлем?

Выбор пал на Гарпала, с его печальной изящной хромотой, смуглым подвижным лицом, быстрой улыбкой и милой серьезной предупредительностью. Они проводили его до границ Эпира, из опасения перед разбойниками; но письма при нем не было. Сущность его миссии была такова, что все письменные свидетельства казались немыслимыми. Он взял с собой только мула, перемену одежды и свое золотое обаяние.

Филипп с удовольствием узнал, что его старый друг и гость Демарат, приехав по делам на север, собирается навестить царя. Он расстарался с ужином и, чтобы оживить его, нанял артиста для танца с мечами. Когда ужин был съеден, а танцор удалился, друзья сели за вино. Коринф собирал сплетни со всей Южной Греции, и Филипп тотчас осведомился о новостях. Он слышал о каких-то разногласиях между Спартой и Фивами; каково мнение Демарата?

Демарат, почетный гость, гордящийся своим положением, ловко воспользовался намеком и покачал своей благородной, блистающей сединами головой.

— Ах, царь! От тебя ли я слышу упрек грекам, не живущим в согласии! Ведь твой собственный дом объят войной.

Филипп, в голове которого еще не помутилось от винных паров, резко скосил на гостя свой единственный черный глаз. Опытный дипломат, он уловил особую нотку, приступ к какому-то делу первостепенной важности. Он сделал вид, будто ничего не заметил.

— Этот мальчишка. Он вспыхивает от одной искры, как сухая щепка. Глупая болтовня пьяного наутро заслуживала бы только смеха, если бы мальчик сохранил здравый ум, с которым родился. Но он взбесился и побежал к своей матери, а ты знаешь ее.

Демарат издал сочувственное восклицание. Какая жалость, сказал он, что, имея такую ревнивую мать, юноша должен чувствовать, что его будущее зависит от ее опалы. Гость безошибочно процитировал несколько приличествующих случаю элегических строк из Симонида, подготовленных заранее.

— Он отрезал бы себе нос, — сказал Филипп, — только чтобы мне досадить. Мальчик с такими дарованиями, и все впустую. Мы бы хорошо ладили, если бы не эта сука. Ему виднее. Что ж, теперь он за все заплатит, ему осточертеют иллирийские холмы. Но если он думает, что я…

Уже наступало утро, когда разговор наконец стал серьезным.

В Эпире Демарат был самым почетным гостем царя. Ему предстояло сопроводить назад в Пеллу сестру царя и ее помилованного сына. Поскольку посол и без того был богат, его одарили похвалами. Царь Александр пил за него из родовой золотой чаши, которую умолил принять как небольшой подарок на память. Олимпиада выказала всю обходительность, на какую была способна; если враги честят ее сварливой, пусть судит об этом сам. Александр, надев единственный хороший хитон, который у него оставался, был предупредителен, как никогда; и вот однажды вечером, верхом на измученном муле, в Додону явился усталый закоченевший старик. Это был Феникс. В горах его застала скверная погода, и он почти упал с седла в протянутые руки своего названого сына.

Александр потребовал горячую ванну, душистое масло и опытного банщика, но о последнем, как оказалось, в Додоне никогда и не слышали. Тогда он спустился сам, чтобы растереть Феникса.

Старая царская купальня из раскрашенной глины много раз чинилась и подтекала; ложа не было, за ним пришлось посылать. Александр поочередно разминал узловатые мускулы бедер на всем их протяжении, массируя и похлопывая тело старика, как показывал ему Аристотель и как он сам, дома, учил своего раба. В Иллирии он был врачом для всех остальных. Даже когда знания или память изменяли ему и он полагался на увиденные во сне предзнаменования, горцы предпочитали его искусство чарам местной знахарки.

— Ухм, аах, так лучше, именно здесь у меня всегда щемит. Ты учился у Хирона, как Ахилл?

— Лучший учитель — необходимость. Теперь повернись.

— Этих шрамов на руке у тебя раньше не было.

— Мой леопард. Я должен был отдать шкуру хозяину дома.

— Одеяла благополучно доставили?

— Ты посылал и одеяла? В Иллирии кругом воры. Книги я сохранил: они не умеют читать, а в растопке, к счастью, нужды не было. Однажды они украли Букефала.

— Что ты сделал?

— Пошел следом и убил вора. Он не ушел далеко, Букефал не позволил ему на себя сесть. — Он растирал подколенное сухожилие старика.

— Ты всех нас держал в страшном напряжении полгода, даже больше. — Александр, не прекращая работать, коротко рассмеялся. — Но время прошло, а ты не тот человек, от которого можно легко отделаться. Твой отец сделал ставку на естественные чувства. Как я ему и советовал. — Феникс вывернул шею, чтобы встретиться с Александром взглядом.

Александр распрямился, вытирая жирные от масла руки полотенцем.

— Да, — сказал он медленно. — Естественные чувства, да, можно назвать это и так.

Феникс, наученный опытом многих лет, поскорее сменил опасную тему.

— А что, Ахилл, вел ли ты сражения на западе?

— Однажды, в племенной войне. Нужно поддерживать своих гостеприимцев. Мы победили. — Он откинул назад увлажнившиеся от пота волосы; его рот запал, черты лица заострились. Сердито он отшвырнул полотенце в угол.

«Он привык хвастаться тем, что претерпел при Леониде, — подумал Феникс, — это научило его выносливости; в Пелле я слушал его и улыбался. Но этими месяцами в Иллирии он никогда не будет хвалиться, и тому, кто станет насмехаться, следует быть осторожным».

Внезапно, словно подслушав его мысли, Александр с угрюмым раздражением произнес:

— Почему мой отец потребовал, чтобы я попросил прощения?

— Ну, он любит поторговаться. При любой торговле запрашивают слишком высокую цену. Под конец он не настаивал.

Феникс спустил с ложа свои короткие узловатые ноги. Рядом с ним было низкое оконце, в верхнем углу которого устроила гнездо куница; на подоконнике со следами помета лежал зазубренный гребень слоновой кости, в его зубьях застряло несколько рыжих волосков из бороды царя Александра. Сделав непроницаемое лицо, Феникс причесывался, поглядывая на своего питомца.

«Он убедился, что может потерпеть неудачу. Да, даже он. Он видел реки, переправиться через которые назад во время паводка становилось невозможно. Как-то раз, темной ночью, в этой стране разбойников он увидел себя самого — кто знает каким? Стратегом наемников, которого какой-нибудь сатрап нанимает для войны с Великим царем; или третьеразрядным сицилийским тираном; возможно, блуждающей кометой вроде Алкивиада — девять чудесных дней каждые несколько лет, а потом смерть во мраке. На мгновение он это увидел. Он любит показывать свои боевые шрамы, но этот будет скрывать, как позорное клеймо, — и уже скрывает, даже от меня».

— Ну же! Ударьте по рукам; старые счеты долой, начнем с чистой таблицы. Вспомни, что сказал Агамемнон Ахиллу, когда они примирились:

Твой отец прочувствовал это. Я прочел это на его лице.

— Я могу одолжить тебе гребень почище этого, — сказал Александр. Он положил его назад под гнездо и вытер пальцы. — Мы знаем, что ответил Ахилл:

Он взял в руки чистый хитон, который достал из чересседельной сумки Феникса, аккуратно, как вышколенный слуга, накинул его на старика и протянул ему пояс.

— Ах, дитя, ты всегда был добр ко мне. — Феникс завозился с пряжкой, опустив глаза. Этими словами он предполагал начать увещевание, но, во всем отчаявшись, произнес их просто как благодарность.

Конница Никанора снова была илой Александра.

Препирательства заняли какое-то время; множество гонцов от Демарата к царю и обратно проделали трудную дорогу между Эпиром и Пеллой. Центральным пунктом сделки, достигнутым после многих ухищрений, стало то, что каждая партия отказалась от торжества победы. Когда отец наконец встретил сына, оба почувствовали, что сказано уже достаточно, и избавили себя от необходимости объясняться второй раз, теперь на словах. Каждый оглядел противника с любопытством, обидой, подозрением, сожалением и робкой надеждой, которую и тот и другой скрывали слишком хорошо.

Под взыскательным взглядом Демарата они обменялись символическим поцелуем примирения. Александр вывел вперед свою мать; Филипп поцеловал и ее, отметив про себя, что гордыня и ненависть испещрили ее лицо еще более глубокими морщинами, чем прежде, и с удивлением вспомнил свою былую юношескую страсть. После этого все трое разошлись, чтобы, вернувшись в русло старой жизни, обнаружить: ничто не осталось по-прежнему.

До сих пор большинство придворных избегало вставать на чью-либо сторону. Только отдельные группки — Атталидов, шпионов Олимпиады, друзей и товарищей Александра — ссорились и интриговали. Но появление изгнанников произвело на Пеллу такое же действие, как кислая закваска — на молоко. Началось брожение, все спешили размежеваться.

Молодые знали, что Александр молод тоже, но превзошел старших; что, когда завистливые старики пытались его свергнуть, он выстоял и оказался победителем. Их собственное едва тлеющее недовольство он обратил в пламя неповиновения; он был их героем-жертвой. Даже обиду Олимпиады, поскольку она была его матерью, они сделали своей собственной. Видеть, как твою мать позорят, а твой отец, старик, которому за сорок, в глазах всей Македонии выставляет себя на посмешище, женясь на пятнадцатилетней девочке, — можно ли молча проглотить такое? Наконец увидев Александра, они приветствовали его с яростным пылом, и он не смог их не ободрить.

Его лицо удлинилось. Постепенно, с годами, черты его становились более суровыми, но замкнутая отрешенность взгляда появилась недавно. Восхищение юношей смягчило его, и теплая, доверчивая улыбка была для молодых наградой.

С Гефестионом, Птолемеем, Гарпалом и остальными товарищами его изгнания обращались с благоговейным уважением; их рассказы становились легендой. Они не предали своего друга. Все их истории повествовали об успехе: охота на леопарда, стремительные налеты на границу, славная победа в межплеменной войне. Их гордость и любовь были отданы Александру, они переменили бы, если б смогли, самые его воспоминания. Его благодарности, пусть и невысказанной, им было достаточно, они чувствовали себя любимыми. Вскоре и молодым, и самим себе они стали казаться признанными вождями; они начали показывать это, иногда осторожно, иногда — нет.

Собралась партия Александра. Ее составили люди, которые любили его или рядом с ним сражались, кому, может быть, где-то во Фракии, раненому или полузамерзшему, он уступил свое место у костра и свой кубок с вином; или те, чье иссякающее мужество он вновь зажег каким-нибудь словом; здесь были и те, кто рассказывал ему разные истории в караульной, когда он был ребенком; и все те, кто, оглядываясь назад, на годы беззакония, хотел прежде всего сильного наследника; и те, кто ненавидел его врагов. Могущество и гордость Атталидов росли с каждым днем. Парменион, некоторое время назад овдовевший, женился на дочери Аттала, и царь был его дружкой.

В первый же раз встретившись с Павсанием наедине, Александр поблагодарил его за гостеприимство, оказанное его родом. Спрятанные в бороде губы слегка раздвинулись, словно пытаясь ответить на улыбку улыбкой, но они окончательно утратили гибкость.

— Безделица, Александр. Для нас это было честью… Я бы сделал для тебя большее.

На мгновение их глаза, Павсания — изучающие, Александра — вопрошавшие, встретились, но Павсания всегда было нелегко понять.

У Эвридики был теперь прелестный новый дом на склоне холма, недалеко от дворца. Сосновый лес был сведен, чтобы расчистить место, а статуя Диониса, стоявшая в роще, возвращена царице Олимпиаде, которая ее там поставила. Это было не древней святыней, а всего лишь прихотью, в устах молвы всегда сопрягавшейся с неким скандалом.

Гефестион, появившийся в Пелле слишком поздно, чтобы разбираться в таких вещах, знал, как и все другие, что законность сына зависит от чести его матери. Конечно, он должен защищать ее, у него не было выбора, но почему с такой страстью, с такой жестокостью к своему отцу, с такой слепотой к собственному благу? Истинные друзья делят все, кроме прошлого, оставшегося за границей их встречи.

То, что у царицы есть своя партия, все знали даже слишком хорошо; ее комнаты были похожи на зал собраний оппозиции какого-нибудь южного города. Когда Александр туда шел, Гефестион чувствовал, что теряет терпение. Да знал ли он, что замышляла его мать? Что бы там ни было, но, когда беда случится, царь поверит, что он знал все.

Гефестион был молод; он разделил потрясение Александра, когда льстецы, некогда усердные, стали держаться на расстоянии. Самые победы Александра были для них теперь предостережением. В Македонии, с ее историей, он был отмечен опасностью, как пантера — яркими пятнами. Александр всегда презирал рабскую угодливость, но в нем жило желание быть любимым. Теперь он учился узнавать, кто из его окружения этим воспользовался. За уроками со зловещей спокойной насмешкой наблюдал царь.

— Ты должен попытаться сгладить ваши разногласия, — твердил Гефестион. — Он хочет этого, иначе зачем было тебя возвращать? Младший всегда подходит первым, в этом нет позора.

— Мне не нравится, как он на меня смотрит.

— Он может думать точно так же, вы оба дошли до предела. Но как ты можешь сомневаться в том, что ты его наследник? Кто еще остается? Арридей?

Идиот недавно был в Пелле на одном из праздников. Родня его матери всегда подводила его, наряженного и причесанного, выразить почтение Филиппу, который с гордостью признал Арридея своим сыном, когда тот прелестным, здоровым на вид младенцем был вынесен из комнаты роженицы. Теперь ему исполнилось семнадцать; он перерос Александра и, пока его нижняя челюсть не отвисала, походил внешностью на Филиппа. Его перестали брать в театр, потому что он разражался громким смехом в самых трагических местах, и на серьезные обряды, из опасения, что с ним случится припадок. Во время таких припадков Арридей падал и бился на земле, как выброшенная на берег рыба, в грязи, весь мокрый. Эти припадки, как говорили врачи, и ослабили его рассудок, до этого он был обычным ребенком. Арридей наслаждался зрелищем пира, повсюду ходя за старым рабом, как маленький мальчик за своим педагогом. В этом году у него выросла черная бородка, но он не расставался со своей куклой.

— Что за соперник! — говорил Гефестион. — Почему бы тебе не успокоиться?

Дав этот добрый совет, он выходил из комнаты, натыкался на кого-нибудь из партии Атталидов или даже на одного из многочисленных врагов Олимпиады, приходил в негодование от любого их слова и кидался в драку. Всем друзьям Александра приходилось участвовать в таких потасовках, а Гефестиону, с его бешеным нравом, чаще всех. Истинные друзья делят все, особенно врагов. Позднее он мог корить себя, но все они знали, что Александр никогда не упрекнет их за эти доказательства любви. Он не настраивал их против кого бы то ни было, но вокруг него облаком стояла та особая отчаянная преданность, от которой, как от кремня, сыплются искры.

Он без устали охотился, с наибольшим удовольствием — когда зверь оказывался опасным или же попадал в его руки после долгого, трудного преследования. Он читал мало, но не бесцельно; его беспокойство требовало действия; он был удовлетворен, только когда готовил свою илу к предстоящей войне. Он успевал повсюду; требовал от оружейников катапульт, которые можно было бы разбирать на части и перевозить в повозках, не оставляя их гнить после каждой осады; в рядах конницы осматривал ноги лошадей, проверял полы конюшни, обсуждал корм. Он подолгу говорил с много путешествовавшими людьми: торговцами, послами, актерами, наемниками, которые знали греческую Азию и даже земли за нею. Все, что они ему рассказывали, он, отрывок за отрывком, сверял с «Анабасисом» Ксенофонта.

Гефестион, деливший с ним его занятия, видел, что все надежды Александра возложены на войну. Месяцы безделья обезобразили его рубцами, как оковы; он нуждался в лекарстве сражений, чтобы победами уничтожить врагов и исцелить свою гордость. Александр полагал решенным, что его пошлют вперед, одного или с Парменионом, чтобы проложить главному войску дорогу в Азию. Гефестион, скрывал собственное беспокойство, поинтересовался, говорил ли он об этом с царем.

— Нет. Пусть сам придет ко мне.

Царь, хотя и занятый сверх меры, все замечал. Он видел изменения в тактике, требовавшие его одобрения, и ждал просьбы об этом, но тщетно. Он видел, как лицо юноши становится другим, а его товарищи почти не расстаются. Прочесть мысли Александра всегда было непросто, но когда-нибудь мальчик должен был прийти к нему как солдат к солдату, он не мог ослушаться. Как человек Филипп был уязвлен и сердит, как правитель — полон подозрений.

Он только что получил хорошие новости: был заключен союз бесценного стратегического значения. В глубине души ему хотелось похвастаться перед сыном. Но если мальчик был слишком упрям, чтобы советоваться со своим отцом и царем, он не мог ожидать, чтобы у него просили совета. Пусть узнает сам или от шпионов своей матери.

Поэтому о предстоящей женитьбе Арридея Александр услышал от Олимпиады.

Сатрапией Кария, на южном изгибе малоазийского побережья, правила под рукой Великого царя ее старая династия. Великий Мавсол, прежде чем успокоиться в своем колоссальном Мавзолее, выстроил себе маленькую империю, на море — до Родоса, Коса и Хиоса, на юг — до побережья Ликии. Хотя и небесспорно, царство унаследовал его младший брат Пиксодар. Он заплатил дань и формально признал свою зависимость; Великий царь поостерегся просить большего. После того как Сиракузы вернулись к былой анархии, но до возвышения Македонии, Кария была сильнейшей державой Внутреннего моря. Филипп долго наблюдал за ней, отправляя секретные посольства, разыгрывая свою игру. Теперь царь торжествовал. Он обручил Арридея с дочерью Пиксодара.

Олимпиада узнала об этом как-то утром в театре, на трагедии, представленной в честь карийских послов.

Когда она послала за Александром, его нашли не сразу. Вместе с Гефестионом он ушел за сцену, чтобы поздравить Фессала. Играли «Безумие Геракла». Впоследствии Гефестион, недоумевая, спрашивал себя, как мог он пропустить предзнаменование.

Фессалу было сейчас около сорока, он находился в зените своих дарований и славы. Достаточно многоликий, чтобы выступать в любой маске, от Антигоны до Нестора, он, как и прежде, особенно гремел в героических ролях. Только это от него и требовалось. Он только что снял маску, и на лице его отразилось живейшее сожаление, когда он увидел Александра: за время своего отсутствия наследник сильно изменился. До Фессала доходили слухи; он постарался дать Александру понять как можно яснее, что его собственная преданность не поколеблена.

Покинув театр, Гефестион отлучился, чтобы провести час со своими родителями, приехавшими в город на праздник. Когда он вернулся во дворец, то оказался в центре урагана.

Комната Александра была полна его друзей, все говорили одновременно: негодуя, намекая, тут же строя заговоры. Увидев Гефестиона в дверях, Александр вырвался из толпы, подбежал к нему и, схватив за руку, прокричал прямо в ухо новости. Ошеломленный его яростью, Гефестион что-то сочувственно пробормотал; разумеется, он должен был услышать это от царя, разумеется, к нему отнеслись пренебрежительно. Истина постепенно сложилась из разрозненных слов: Александр поверил, будто таким образом Филипп подтверждал, что Арридей принят им как наследник македонского престола. Олимпиада была в этом убеждена.

«Я должен увести его отсюда», — подумал Гефестион, но не осмелился даже на попытку. Александр горел, словно в лихорадке, юноши — вспоминая его победы, проклиная неблагодарность царя, предлагая нелепые советы — чувствовали, что необходимы Александру, и не собирались его оставлять. От Гефестиона он хотел того же, чего и от всех остальных, только с большим нетерпением. Безумием было бы перечить ему сейчас.

«Иллирия, — думал Гефестион. — Это как болезнь, от которой он не может оправиться. Позднее я поговорю с ним».

— Что это за женщина? — спросил он. — Она знает, что просватана за недоумка?

— А ты что думаешь? — сказал Александр, его ноздри раздувались. — Что за человек ее отец? — Его брови сошлись, он задумался, потом начал мерить шагами комнату. Гефестион распознал пролог близящегося действия.

Шагая за Александром по пятам, не обращая внимания на приметы опасности, Гефестион сказал:

— Александр, это не может быть правдой, если только царь не сошел с ума. После того как он сам был выбран царем, потому что македонцы не хотели признать ребенка? Как бы он мог думать, что они признают слабоумного?

— Я знаю, что он делает. — Казалось, от него исходили волны сухого жара. — Арридей всего лишь затычка, пока Эвридика не родит мальчика. Это работа Аттала.

— Но… но подумай! Этот мальчик еще даже не родился. Потом нужно время, чтобы он вырос. Скажем, восемнадцать лет. А царь — солдат.

— Она опять беременна, ты не знал?

«Если дотронуться до его волос, — думал Гефестион, — можно будет, наверное, услышать треск».

— Царь не может считать себя бессмертным. Он отправляется на войну. Как он думает, что случится, если он умрет в ближайшие пять лет? Кто тогда, если не ты?

— Если только он меня не убьет. — Александр произнес эти слова как нечто привычное.

— Что? Как ты мог в это поверить? Собственного сына?

— Они говорят, я ему не сын. Что ж, тогда я должен позаботиться о себе сам.

— Кто так говорит? Уж не имеешь ли ты в виду эту пьяную болтовню на свадьбе? Думаю, говоря об истинном наследнике, Аттал всего лишь хотел сказать, что в нем будет македонская кровь с обеих сторон.

— О нет. Сейчас говорят другое.

— Послушай. Давай пройдемся. Поохотимся, например. Обсудим все после.

Быстро оглянувшись, чтобы увериться, что никто больше не слышал этих слов, Александр отчаянно пробормотал:

— Спокойствие, спокойствие.

Гефестион отошел к остальным, и Александр снова заметался по комнате, как волк в клетке. Внезапно он повернулся к ним и сказал:

— Я с этим справлюсь.

Гефестион, привыкший всецело доверять этим ноткам решимости в голосе Александра, мгновенно ощутил приближение катастрофы.

— Посмотрим, — сказал Александр, — кто выиграет от этой помолвки. — Его друзья, в точности как хор в трагедии, стали умолять его открыться. — Я пошлю в Карию, чтобы рассказать Пиксодару, какого рода сделку он заключил.

Раздались рукоплескания. Все сошли с ума, думал Гефестион, весь мир обезумел. Перекрывая шум, моряк Неарх выкрикнул:

— Ты не можешь этого сделать, Александр. Мы проиграем войну в Азии из-за тебя.

— Ты мог бы дать мне закончить, — огрызнулся Александр. — Я предложу его дочери себя.

Когда до них дошел смысл этих слов, воцарилось молчание. Потом Птолемей сказал:

— Сделай это, Александр. Я поддержу тебя, вот моя рука.

Гефестион в ужасе уставился на него. Он рассчитывал на Птолемея, здравомыслящего старшего брата. Тот недавно выписал назад из Коринфа Таис, уехавшую на юг на время его ссылки. Но сейчас стало ясно, что Птолемей взбешен не меньше Александра. В конце концов, хотя и непризнанный, он был старшим сыном Филиппа. Привлекательный, способный, честолюбивый, уже достигший тридцати лет, он полагал, что и сам прекрасно смог бы управлять Карией. Одно дело — уступить любимому брату, законному наследнику, и совсем другое — остаться в тени из-за слюнявого Арридея.

— А вы все что скажете? Мы останемся с Александром?

Многие были смущены, но согласились все. Убежденность Александра всегда захватывала. Юноши заявили, что этот брак сохранит Александру его место и принудит царя считаться с ним. Даже слабовольные, видя, что Александр считает голоса, присоединялись к заговору; все же, думали они, это не иллирийское изгнание, им ничего не придется делать, весь риск Александр возьмет на себя.

Это измена, думал Гефестион. Отчаяние сделало его дерзким; он взял Александра за плечи с твердостью человека, заявляющего о своих правах. Александр тотчас же повиновался и вместе с ним отошел в сторону.

— Утро вечера мудренее. Ты примешь решение завтра.

— Никогда не следует откладывать.

— Послушай. Что, если твой отец и Пиксодар меняются тухлой рыбой? Что, если она потаскушка или уродина? Как раз пара для Арридея? Ты станешь посмешищем.

С видимым усилием Александр поднял на него расширенные блестящие глаза и с терпением, которое тяжело ему далось, сказал:

— Ну и что? Для нас разницы нет, ты это знаешь.

— Конечно, знаю! — сказал Гефестион сердито. — Ты ведь не с Арридеем говоришь, с этим дурачком…

«Нет, нет, один из нас должен сохранить рассудок». Внезапно, по причине, неясной ему самому, Гефестион подумал: «Он доказывает, что может отнять женщину у своего отца. Она предназначена Арридею, приличия соблюдены, недоумок ничего не узнает. Но кто отважится сказать ему? Никто, даже я».

Александр, упрямо склонив голову, заговорил о мощи карийского флота. Гефестион прекрасно чувствовал невысказанный призыв, таящийся за его словами. Друг хотел не совета, но доказательств любви. Он должен получить все, в чем нуждается.

— Ты же знаешь, я с тобой, чем бы это ни обернулось. Что бы ты ни сделал.

Александр стиснул его руку, быстро улыбнулся и подошел к остальным.

— Кого ты пошлешь в Карию? — спросил Гарпал. — Я поеду, если хочешь.

Александр сжал обе его руки.

— Нет, македонцу нельзя; мой отец заставит тебя поплатиться. Благородно с твоей стороны было предложить это, Гарпал, я никогда не забуду.

Он поцеловал Гарпала в щеку; он становился очень чувствительным. Еще несколько человек сгрудилось вокруг него, наперебой вызываясь исполнить поручение. Словно в театре, подумал Гефестион.

Едва это слово пришло ему на ум, как он понял, кого выберет Александр.

Фессал явился уже в сумерках и был впущен через сад в покои Олимпиады. Она пожелала присутствовать при беседе, но Александр встретился с актером наедине. Фессал вышел, высоко неся голову; на пальце у него красовалось золотое кольцо. Олимпиада также поблагодарила его, пустив в ход все свое обаяние, еще не до конца утраченное, и дала ему талант серебра. Фессал ответил с большой учтивостью; опыт научил его произносить речи, в то время как ум занят совершенно иными вещами.

Дней через семь Александр встретил Арридея в дворцовом саду. Теперь идиот приезжал в Пеллу чаще; врачи советовали выводить его в люди, чтобы дать пищу уму. Он торопливо побежал навстречу Александру; старый слуга, которого Арридей перерос уже на полголовы, озабоченно ковылял позади. Александр, для которого идиот был не большим злом, чем собака или лошадь его врага, ласково поздоровался.

— Как поживает Фрина? — спросил он. Куклы не было видно. — Ее у тебя отобрали?

Арридей ухмыльнулся. В его мягкой черной бороде блестели дорожки слюны.

— Старушка Фрина в сундуке. Она мне не нужна. Мне привезут настоящую девушку, из Карии. — Он добавил непристойную похвальбу, как тупой ребенок, подражающий взрослым.

Александр смотрел на него с жалостью.

— Заботься о Фрине. Она хороший друг. В конце концов ты, может быть, захочешь к ней вернуться.

— Нет, если у меня будет жена. — Он кивнул Александру и сказал с дружеской искренностью: — Когда ты умрешь, я буду царем. — Дядька Арридея быстро ухватил его за пояс, и он двинулся в сторону портика, что-то нескладно напевая себе под нос.

Уверенность Филота росла. Он хорошо знал значение взглядов, которыми при нем обменивались. Снова он не был посвящен в тайну. Уже полмесяца он чувствовал запах заговора, но друзья Александра держали языки за зубами. Наконец он все понял: они были слишком упоены собой или слишком испуганы, чтобы таиться.

Для Филота это время было нелегким. Годами принадлежа к окружению Александра, он никогда не допускался в тесный круг его самых близких друзей. Филот искусно сражался, имел привлекательную внешность — за исключением голубых глаз навыкате, — мог составить хорошую компанию за ужином, был завзятым щеголем; его донесения царю всегда были осторожны, его, без сомнения, ни в чем не подозревали. Почему же тогда ему не доверяли? Интуитивно он винил в этом Гефестиона.

Парменион не оставлял его в покое, требуя новостей. Если он что-то пропустит, что бы там ни было, и его отец, и царь спросят с него. Теперь он думал, что благоразумнее было бы разделить с Александром изгнание; он был бы полезен Филиппу и сейчас принадлежал к посвященным. Но все произошло слишком внезапно, Александр сделал свой выбор во время ссоры на свадебном пиру; храбрый на поле боя, Филот слишком любил удобства спокойной жизни, чтобы в сомнительной ситуации таскать для других каштаны из огня.

Он страстно желал, чтобы ни до Александра, ни до Гефестиона — что было одно и то же — не дошло, какие опасные вопросы он задает. На это ушло время; он собирал там и тут пустячные сплетни, искал недостающие части разрозненной картины, стараясь оставаться незаметным, и наконец узнал правду.

Было решено, что Фессал не будет писать сам; при его поручении это показалось бы слишком подозрительным. Актер послал доверенного человека из Коринфа, чтобы сообщить о своем успехе.

Пиксодар знал кое-что, хотя и недостаточно, об Арридее: Филипп был слишком опытен, чтобы думать, будто прочный союз может быть достигнут бесстыдным мошенничеством. Но когда сатрап узнал, что за ту же цену он может приобрести вместо осла прекрасного рысака, он был очарован. В приемном зале Галикарнаса, с его пестрым мрамором, персидскими тканями и греческой мебелью, мимо Фессала скромно прошла дочь Пиксодара. Никто не потрудился сказать Арридею, что ей было всего восемь лет. Фессал, как полномочный представитель Александра, выразил восторг. Брак, конечно, должны были заключить по доверенности, но, когда он совершится, родня жениха вынуждена будет его признать. Остается только выбрать человека соответствующего положения и отослать его в Македонию.

Большую часть дня, при Александре и в его отсутствие, ничто другое не обсуждалось среди его друзей. Когда поблизости появлялся кто-то из чужих, они говорили обиняками. И этот день дал Филоту последнее недостающее звено для его цепи.

Действовать, когда готов, сохранять спокойствие до последней минуты — это было едва ли не лучшей способностью царя Филиппа. Он не хотел огласки и шума; вреда уже было причинено достаточно. За всю свою жизнь он редко бывал столь сердит, и на этот раз негодование было холодным и трезвым.

День прошел мирно. Настала ночь; Александр ушел в свою комнату. Когда он остался совершенно один — иными словами, когда Гефестион покинул его, — у дверей была поставлена стража. Окно комнаты находилось в двадцати футах над землей, но и под ним стояли солдаты.

Александр узнал об этом только утром. Филипп тщательно выбрал охрану, она не отвечала на вопросы. Голодный, царевич просидел так до полудня.

Под подушкой Александра лежал кинжал. В царском доме Македонии это было так же естественно, как носить одежду. Он спрятал оружие под хитоном. Если принесут пишу, он к ней не прикоснется: смерть от яда не достойна воина. Он ждал шагов.

Когда они наконец раздались, Александр услышал, как стража берет на караул. Значит, это был не палач. Он не почувствовал облегчения, узнав поступь отца.

Вошел Филипп в сопровождении Филота.

— Мне нужен свидетель, — сказал царь. — Им будет этот человек.

Из-за плеча Филиппа Филот послал Александру полный беспокойства взгляд: участие, смешанное с недоумением. Его рука слабо двинулась, неловким жестом предлагая Александру в этой неведомой беде свою беспомощную преданность.

Александр едва на него посмотрел. Присутствие царя наполняло всю комнату. Большой рот на широком лице был плотно сжат, густые брови, всегда насупленные, вздымались, как распростертые крылья ястреба. Сила веяла от него, как жар. Александр ждал, поднявшись на ноги, чувствуя спрятанный кинжал каждым нервом кожи.

— Я знал, — сказал его отец, — что ты своеволен, как дикий кабан, и тщеславен, как коринфская шлюха. Я знал, что ты можешь оказаться предателем с тех пор, как стал слушать свою мать. Но на одно я не рассчитывал: что ты окажешься дураком.

При слове «предатель» у Александра перехватило дыхание, он начал говорить.

— Помолчи! Как осмеливаешься ты открывать рот? Как осмелился ты вмешаться в мои дела, со своим нахальством и нелепой детской злобой, ты, ослепленный, безмозглый дурак?

— Ты привел сюда Филота, — сказал Александр, помолчав, — чтобы он выслушивал это? — Он содрогнулся, как от раны, боль которой еще нельзя было ощутить.

— Нет, — сказал царь угрожающе. — Подожди, всему свое время. Из-за тебя я потерял Карию. Неужели ты этого не видишь, глупец? Боги благие, если ты так много мнишь о себе, почему ты не подумал хоть чуть-чуть на этот раз? Ты хочешь быть персидским заложником? Ты хочешь сделать толпу варваров своими новыми родственниками, чтобы они не отходили от тебя ни на шаг, когда начнется война, выдавали наши планы и торговались из-за твоей головы? Что ж, если таков твой замысел, я скорее отправлю тебя в Аид, там ты будешь меньшей помехой. А теперь — неужели ты думаешь, что Пиксодар примет Арридея? Только если он еще больший дурак, чем ты, а на это мало надежды. Я рассудил, что без Арридея мне легче обойтись. Ладно, я был дурак, я заслуживаю того, чтобы порождать дураков. — Он тяжело перевел дыхание. — Мне не везет с сыновьями.

Александр стоял неподвижно. Даже прижатый к его ребрам кинжал едва шевелился. Через какое-то время он сказал:

— Если я твой сын, тогда ты обесчестил мою мать. — Он говорил без выражения, захваченный поднявшимися в нем чувствами.

Филипп выпятил нижнюю губу.

— Не выводи меня из терпения, — сказал он. — Я принял ее обратно только ради тебя, я стараюсь не забывать об этом. Не выводи меня из терпения перед свидетелем.

Сжавшийся у дверей Филот грузно переступил с ноги на ногу и сочувственно кашлянул.

— Теперь, — сказал Филипп, — я перехожу к делу. Первое: я отправляю посла в Карию. Он отвезет одно письмо от меня, формальный отказ дать согласие на твою помолвку, и одно от тебя, в котором ты возьмешь свои слова назад. Или, если ты не захочешь писать, я сообщу Пиксодару, что ты волен поступать, как тебе угодно, ибо больше не являешься моим сыном. Если твой выбор таков, скажи мне прямо сейчас. Нет? Очень хорошо. Тогда второе. Я не прошу тебя обуздывать свою мать, ты не сможешь это сделать. Я не прошу тебя выдавать мне ее замыслы; я никогда об этом не просил, не стану просить и сейчас. Но пока ты живешь в Македонии как мой наследник — а так будет до тех пор, пока я не переменю свое решение, не дольше, — ты будешь держаться в стороне от ее интриг. Если ты впутаешься в них снова, то можешь вернуться туда, где был, и остаться там навсегда. Чтобы помочь тебе избежать зла, юные дураки, которых ты завел так далеко, отправятся искать себе приключений за пределами царства. Сегодня они приводят в порядок свои дела. Как только они уедут, ты сможешь покинуть эту комнату.

Александр молча слушал. Он долго приготовлялся к пытке, на случай если его каким-то образом возьмут живым. Но он готовил к страданию свое тело.

— Ну? — сказал царь. — Ты не хочешь узнать, кто они?

— Можешь сам догадаться, что хочу.

— Птолемей: мне не везет с моими сыновьями. Гарпал: скользкая жадная лиса, я бы купил его, если б он этого стоил. Неарх: его критская родня вволю посмеется над ним. Эригий и Лаомедон…

Царь медленно ронял имена, наблюдая, как белеет лицо сына, стоящего перед ним. Мальчику пришло время раз и навсегда узнать, кто здесь хозяин. Пусть подождет.

Филот, с радостью устранивший бы Гефестиона, не назвал его в числе заговорщиков. Не чувство справедливости и не доброта, но неискоренимый страх удержал его. Царь, со своей стороны, никогда не считал, что Гефестион опасен сам по себе, хотя и было ясно, что, если настанет крайность, не будет ничего такого, чего он не сделает для Александра. Стоило пойти на риск. Это помилование досадит Олимпиаде; кроме того, есть и другая причина.

— Что касается Гефестиона, сына Аминтора, — сказал царь, выдержав паузу, — тут я рассудил иначе. — Он снова замолчал, в эту минуту в нем боролись презрение и глубоко затаенная зависть. Может ли мужчина, да и женщина тоже, жить вот таким чувством? — Ты не будешь, я полагаю, утверждать, будто он не был посвящен в твои планы или отказался в них участвовать.

Глухо, с огромной болью в голосе Александр проговорил:

— Он не соглашался, но я вынудил его.

— Да? Что же, пусть будет так. Я принимаю во внимание, что в его положении он не избежал бы хулы, равно приняв твои намерения или же выдав их. — Голос Филиппа был сухим, он отвел Гефестиону подобающее ему место. — Тем не менее в настоящее время я избавил его от ссылки. Если он даст тебе еще один добрый совет, ты вполне сможешь принять его как ради себя самого, так и ради друга. Ибо я говорю тебе это перед свидетелем, на случай если ты станешь впоследствии оспаривать мои слова: если ты еще раз будешь замечен в преступном заговоре, я возложу ответственность на него как на человека знавшего и сочувствовавшего. Я обвиню его перед Собранием Македонии и потребую его смерти.

— Я слышал тебя, — сказал Александр. — Тебе не было нужды приводить свидетеля.

— Очень хорошо. Завтра, когда твои друзья уберутся из Пеллы, я сниму стражу. Сегодня можешь подумать о своей жизни. Сейчас самое время.

Он вышел. Стража за дверью пробряцала оружием. Филот выскользнул следом. Он собирался взглянуть на Александра с осторожным сочувствием, с красноречивым возмущением, но в итоге покинул комнату, пряча лицо.

Шли дни; Александр, выпущенный на свободу, обнаружил, что толпа его приверженцев сильно поредела. Дружба с ним могла обойтись слишком дорого, даже молодым. Вся мякина отсеялась, осталось твердое зерно. Александр запоминал тех, кто остался ему верен; они никогда не будут забыты.

Через несколько дней он был призван в малую приемную. Посыльный сказал только, что царь требует его присутствия.

Филипп сидел на троне, в окружении судей, нескольких писцов и тяжущихся, ожидающих своей очереди. Без единого слова он указал сыну на сиденье у своих ног и продолжал диктовать письмо.

Александр помешкал, потом сел.

— Пусть введут его, — сказал Филипп страже у дверей.

Четверо человек ввели Фессала. Его ноги и руки были закованы. Он шел тяжелой нетвердой походкой, волоча железо. На запястьях кандалы натерли кровавые раны.

Актер был небрит и нечесан, но его голова была высоко поднята. Царю он поклонился столь же почтительно, как если бы был гостем — ни больше и ни меньше. Он отвесил поклон и Александру; в его взгляде не было упрека.

— Вот и ты, — сказал Филипп мрачно. — Если бы ты был честным человеком, то явился бы сам, чтобы дать отчет о своем посольстве. А если был бы мудр — убежал много дальше Коринфа.

Фессал склонил голову.

— Так это кажется, царь. Но я привык выполнять свои контракты.

— Тогда жаль, что твои наниматели будут разочарованы. Ты дашь свое последнее представление в Пелле. И дашь его в одиночестве.

Александр встал. Все глаза обратились к нему; теперь стало ясно, зачем он здесь.

— Да, — сказал царь. — Пусть Фессал посмотрит на тебя. Он обязан тебе своей смертью.

Голос Александра сорвался. Он сказал напряженно:

— Он слуга Диониса, его особа священна.

— Ему следовало держаться своего ремесла. — Филипп кивнул судье, который начал что-то записывать.

— Он фессалиец.

— Он гражданин Афин уже двадцать лет. Он действовал как мой враг после того, как был заключен мирный договор. У него нет никаких прав, и он это знает.

Фессал, почти незаметно покачав головой, посмотрел на Александра, но глаза того были прикованы к царю.

— Если воздать ему по заслугам, — сказал Филипп, — он завтра же будет повешен. Если он рассчитывает на милосердие, то должен попросить меня об этом. Точно так же, как ты.

Александр стоял в оцепенении, сдерживая дыхание. Все смотрели на него. Он шагнул к трону.

Фессал с лязгом выдвинул вперед скованную ногу. Теперь он стоял в позе героической стойкости, столь любимой его зрителями. Все глаза обратились к нему.

— Позволь мне ответить за все. Никому не следует превышать своих полномочий. В Карии я вмешался не в свое дело. Скорее, чем твоего сына, я должен просить Софокла быть моим защитником. — Он вытянул обе руки в классическом жесте мольбы, который к тому же, для наилучшего эффекта, обнажил его язвы. Вокруг приглушенно зашептались. Фессала увенчивали лаврами чаще, чем любого олимпийского победителя, и греки, даже видевшие не больше одного спектакля за всю жизнь, знали его имя. Слова мольбы он произнес глубоким звучным голосом, который мог бы захватить аудиторию в двадцать тысяч человек, а теперь был искусно соразмерен с пространством зала.

Слова были удачно подобраны, но означали совсем иное. В действительности Фессал хотел сказать: «О да, я знаю, кто ты. А ты знаешь, кто я. Не пора ли прекратить комедию?»

Черный глаз Филиппа сузился. Он понял намек актера и был сильно удивлен, когда его сын, вспыхнув, сделал несколько шагов и встал рядом с Фессалом.

— Разумеется, государь, я буду просить милосердия для Фессала. Намного позорнее было бы не сделать этого. Он рисковал для меня жизнью, я не пожалею для него крупицы своей гордости. Прошу, прости его, вся вина на мне. И ты, Фессал, пожалуйста, прости меня.

Фессал сделал жест, выразительнее любых слов. Рукоплескания, пусть и не слышимые, повисли в воздухе.

Филипп кивнул Фесаллу как человек, исполнивший свое намерение.

— Очень хорошо. Надеюсь, это научит тебя не прятаться за спину бога после всякого дурного поступка. На этот раз ты прощен, не злоупотребляй этим. Уведите его и снимите цепи. Остальными делами я займусь чуть погодя.

Царь вышел. Ему нужно было время, чтобы взять себя в руки, иначе он наделает ошибок. Этим двоим едва не удалось сделать из него дурака. Пара фигляров, как они разыграли эту сцену, украв его триумф.

Вечером Фессал сидел в доме, где остановился его старый друг Никерат, ехавший следом за ним до самой Пеллы на случай, если потребуется выкуп. Теперь он натирал мазью раны актера.

— Дорогой мой, я так переживал за мальчика. Забываешь, как мало он знает об окружающей нас реальности. Я пытался подать ему знак, но он поверил каждому слову царя. Он уже видел веревку вокруг моей шеи.

— Как и я. Неужели ты никогда не поумнеешь?

— Ну-ну, кто, по-твоему, Филипп — какой-нибудь иллирийский разбойник? Тебе бы стоило поглядеть, каким греком он выступал в Дельфах. Он уже знал, что зашел слишком далеко, еще до того, как я ему это сказал. Отвратительная поездка. Домой отправимся морем.

— Ты знаешь, что коринфяне оценили тебя в полталанта? Аристодем получил твои роли. Никто не заплатит тебе за представление, частным образом устроенное для Филиппа.

— О, я играл не один. Даже не предполагал, что мальчик будет столь естественен. Какое чувство театрального действа! Подожди, пока он познает самого себя; говорю тебе, мы многое увидим. Но это чудовищно, так обойтись с ним. Мое сердце обливалось кровью, правда обливалось.

— Да, я знаю, — шептал Гефестион в полуночной тьме. — Я знаю. Но сейчас ты должен поспать. Я останусь с тобой. Постарайся заснуть.

Бесцветным горячечным голосом Александр повторял:

— Он затоптал меня в грязь.

— Он не дождется похвалы за это. Это скандал — заковать Фессала, все так говорят. Все говорят, что ты держался великолепно.

— Он затоптал меня в грязь, желая показать, что может это сделать. Перед Фессалом, перед всеми.

— Они забудут. И ты должен забыть. Все отцы время от времени совершают несправедливость. Помню, однажды…

— Он мне не отец.

Ласкающая рука Гефестиона на мгновение застыла, оцепенев.

— О, но не в глазах богов; они выбирают, кто…

— Никогда больше не произноси этого слова.

— Бог все откроет тебе. Ты должен ждать его знака, ты это знаешь… Подожди, пока начнется война. Подожди, пока ты выиграешь свое следующее сражение. Тогда он еще будет тобой гордиться.

Александр лежал, распростершись на спине, уставив глаза вверх. Внезапно он сжал Гефестиона в объятиях с такой яростью, что тому стало нечем дышать.

— Я сошел бы с ума без тебя.

— Я без тебя тоже, — пылко сказал Гефестион. «Измени значение, — подумал он, — и отвратишь несчастье».

Александр ничего не ответил. Его стальные пальцы впились в плечо и ребра Гефестиона, синяки будут держаться неделю. «Я тоже милость царя, — думал Гефестион, — подарок, который он может отобрать». Вскоре, исчерпав запас слов, он предложил вместо них печаль Эроса; она, по крайней мере, принесла сон.

Молоденькая рабыня выскользнула из тени за колонной: черная девушка-нубийка в алом платье. Ребенком она была подарена девочке Клеопатре, как могли бы подарить куклу; они выросли вместе. Прежде чем заговорить, она стрельнула взглядом направо, налево; черные глаза с поволокой блестели, как агатовые глаза статуй.

— Александр, моя госпожа просит тебя встретиться с ней в саду царицы, у старого фонтана. Она хочет поговорить с тобой.

Александр бросил на нее пронзительный, настороженный взгляд, потом снова ушел в себя.

— Сейчас не могу. Я занят.

— Пожалуйста, иди к ней сейчас. Пожалуйста, она плачет.

Он увидел, что на темной лоснящейся коже ее щек блестят слезы, как капли дождя на бронзе.

— Хорошо, скажи ей, что я приду.

Стояло начало весны. Сплетение старых розовых кустов было усеяно твердыми красными почками, в неверном вечернем свете они пылали, как рубины. Миндальное дерево, проросшее в трещине между древними плитами, казалось невесомым в облаке розовых цветов. В тени вода фонтана с шумом разбивалась о старый порфир бассейна, в его проломах рос терн. Сидевшая на бортике Клеопатра приподняла голову на звук шагов и утерла слезы.

— Как я рада, что Мелисса нашла тебя.

Александр оперся коленом о парапет и сделал быстрое движение рукой.

— Подожди. Прежде чем что-либо скажешь, подожди.

Она тупо смотрела на него.

— Однажды я просил тебя предостеречь меня кое о чем. Это то самое?

— Предостеречь тебя? — Казалось, ее мысли были заняты совсем иным. — О нет же…

— Подожди. Я не стану вмешиваться в ее дела, что бы там ни было. Ни в какой заговор. Это условие.

— Заговор? Нет, нет, пожалуйста, не уходи.

— Говорю тебе, я освобождаю тебя от того обещания. Я не желаю знать.

— Нет, правда. Прошу, останься. Александр, когда ты был в Молоссии… с царем Александром… Какой он?

— Наш дядя? Но он был здесь несколько лет назад, ты должна его помнить. Большой, с рыжей бородой, молодо выглядит для своего возраста.

— Да, знаю; но что он за человек?

— Ну, честолюбив, я бы сказал; храбр на войне, но сомневаюсь в его справедливости. Он себе на уме, хотя и хорошо правит.

— От чего умерла его жена? Он был добр к ней?

— Откуда мне знать? Она умерла родами. — Он замолчал и посмотрел на нее, потом изменившимся голосом спросил: — Зачем тебе это?

— Я должна буду выйти за него замуж.

Александр отпрянул. В невидимом ручье глухо бормотала вода. Первыми словами его были:

— Когда ты это узнала? Мне должны были сказать. Царь не говорит мне ничего. Ничего.

Она молча взглянула на него, сказала:

— Он только что посылал за мной, — и отвернулась.

Александр нагнулся, привлек ее к себе. Он редко обнимал сестру с тех пор, как они были детьми, и сейчас она выплакивала свое горе в объятиях Мелиссы.

— Мне так жаль. Тебе не надо бояться. Он неплохой человек, он не слывет жестоким. Люди его любят. И ты будешь недалеко.

«Ты, — подумала она, — считаешь само собой разумеющимся, что можешь выбрать лучшее; если ты выберешь, тебе стоит только поднять палец. Когда они подыщут тебе жену, ты сможешь жить с ней или остаться с возлюбленной. Но я должна быть благодарна, что этот старик, брат моей матери, не слывет жестоким».

— Боги несправедливы к женщинам, — только и сказала она.

— Да, я часто так думал. Но боги всегда справедливы, значит, это вина людей. — Глаза встретились, в них мелькнул невысказанный вопрос, но мысли текли розно. — Филипп хочет быть уверен в Эпире, перед тем как идти в Азию. Что об этом думает мама?

Клеопатра молящим жестом ухватилась за складку его хитона.

— Александр, это то, о чем я хотела попросить. Не скажешь ли ты ей вместо меня?

— Сказать ей? Но, конечно, она должна была узнать это прежде тебя.

— Нет, отец говорит — нет. Он сказал, сообщить ей должна я.

— Что такое? — Он сжал ее кисть. — Ты что-то утаиваешь.

— Нет. Только это — он знал, что мама будет сердиться.

— Еще бы. Какое оскорбление! Снова унижать ее, когда и так… Мне следует подумать…

Внезапно он отпустил сестру. Его лицо изменилось, он начал ходить по плитам, его ноги с кошачьей ловкостью избегали трещин и обломанных краев. Клеопатра знала, что Александр раскроет тайную угрозу, сделает это лучше, чем мать, думала она, но сейчас с трудом выносила минуты ожидания. Он обернулся. Клеопатра увидела, что его кожа посерела, а взгляд брата заставил ее затрепетать. Вспомнив о присутствии сестры, он резко сказал: «Я иду к ней» — и двинулся прочь.

— Александр! — Он нетерпеливо остановился. — Что это значит? Скажи мне, что это значит?

— Ты разве сама не видишь? Филипп сделал Александра царем Молоссии и гегемоном Эпира. Почему этого недостаточно? Они свояки, неужели этого недостаточно? Почему нет? Зачем делать его, помимо этого, еще и зятем? Ты не видишь? Не помимо — вместо.

— Что? — медленно произнесла она. — О нет, боги запрещают это!

— Что же еще? То, что он собирается сделать, превратит Александра в его врага, если только тот не будет упоен сладостью нового брака. Что же еще, как не отослать домой его сестру? Чтобы сделать Эвридику царицей.

Внезапно Клеопатра завыла, раздирая свою одежду и волосы, царапая и осыпая ударами нагую грудь. Александр схватил ее за руки, крепко сжал.

— Тише! Не рассказывай всему миру о наших бедах. Нам надо подумать. — Он поправил на ней платье.

Она подняла расширенные от ужаса глаза.

— Что она сделает? Она убьет меня. — Дети Олимпиады без содрогания произносили эти слова. Но Александр прижал к себе сестру и стал поглаживать, как если бы успокаивал больную собаку.

— Нет, не будь дурочкой. Ты знаешь, что она не причинит вреда тем, кого родила. Если она кого-то и убила… — Он яростно дернулся, но в ту же минуту перешел к неуклюжей заботе. — Будь храброй. Принеси богам жертвы. Боги сделают что-нибудь.

— Я думала, — сказала Клеопатра, всхлипывая, — что если он неплохой человек… Я смогу взять Мелиссу… по крайней мере, я уеду отсюда. Но в одном доме с ней после всего, что случилось!.. Лучше бы я умерла, лучше бы я умерла.

Ее растрепанные волосы коснулись его рта, он чувствовал их соленую влажность. За спиной Клеопатры в кустах лавра мелькнул алый проблеск, и Александр освободил одну руку, чтобы поманить Мелиссу. Девушка, дрожа, приблизилась. В конце концов, подумал Александр, все, что она подслушает, и без того будет рассказано ей после.

— Да, я увижусь с мамой, — повторил он. — Я иду к ней сейчас же.

Александр передал сестру в протянутые к ней черные руки с розовыми ладошками. Оглянувшись назад, на пути к неизбежному тягостному испытанию он увидел, как сидящая на бортике порфирного фонтана рабыня склоняется над дочерью царя, уткнувшейся в ее колени.

Новости об обручении разнеслись быстро. Гефестион попробовал угадать, что должен думать об этом Александр, и угадал правильно. Александр не появился за ужином; сказали, что он у царицы. Гефестион, дожидаясь в комнате Александра, заснул на его кровати; стук щеколды разбудил его.

Вошел Александр. Его глаза запали, но лихорадочно блестели от возбуждения. Он подошел, высвободил руку и дотронулся до Гефестиона, как дотрагиваются до священных предметов: на счастье или во исполнение добрых предзнаменований. Но его мысли были заняты чем-то иным. Гефестион безмолвно смотрел на него.

— Она сказала мне.

Гефестион не спросил: «Что на этот раз?» Он знал.

— Она сказала мне наконец. — Александр пристально взглянул на Гефестиона, сквозь Гефестиона, позволяя тому разделить свое одиночество. — Она произнесла заклинание и просила бога позволить рассказать мне. Бог всегда отказывал ей. Этого я прежде не знал.

Гефестион неподвижно сидел на краю постели, всматриваясь в Александра всем своим существом. Он понимал, что его существо — единственное, что он может сейчас отдать. С людьми нельзя говорить об их пути наверх из царства теней, иначе они снова погрузятся в подземный мир, уже навсегда. Это было хорошо известно.

Краем сознания Александр отметил его застывшее тело, лицо, которое сосредоточенность сделала прекрасным, неподвижные темно-серые глаза, белки которых блестели в свете лампы. Он глубоко вздохнул и потер лоб.

— Я присутствовал при обряде, — сказал он. — Долгое время бог не отвечал ни да ни нет. Потом он заговорил, обернувшись вспышкой огня, и в…

Внезапно Александр, казалось, осознал, что Гефестион существует и сам по себе, не только как его часть. Он сел рядом и положил ладонь ему на колено.

— Он позволил мне узнать правду, если я поклянусь не раскрывать ее. Так на всех мистериях. Все, что принадлежит мне, я могу разделить с тобой, но это принадлежит богу.

«Нет, — подумал Гефестион, — ведьме; такое условие было поставлено из-за меня». Но он ободряюще сжал обеими руками кисть Александра. Она была сухой и теплой и лежала в его ладонях доверчиво, но не ища утешения.

— Значит, ты должен повиноваться богу, — сказал Гефестион. Не в первый раз, подумал он, не в последний; кто знает? Сам Аристотель никогда не отрицал, что подобные вещи случались; он не должен богохульствовать. Если это когда-либо было возможно, возможно и сейчас. Но для смертной части человека это великое бремя. Он плотнее сжал руку, которую держал. — Скажи мне только, удовлетворен ли ты?

— Да. — Александр кивнул теням за лампой. — Да, я удовлетворен.

Внезапно его лицо осунулось и поблекло, щеки, казалось, ввалились на глазах, рука стала ледяной. Он мелко задрожал. Гефестион встречался с таким после боя, когда раны у воинов остывают. Лекарство, видимо, требовалось то же самое.

— У тебя здесь есть вино?

Александр затряс головой. Он отнял свою руку, чтобы скрыть дрожь, и заметался по комнате.

— Нам обоим надо выпить, — сказал Гефестион. — Мне надо. Я рано ушел с ужина. Пойдем выпьем с Полемоном. Его жена наконец родила мальчика. Он искал тебя в зале. Он всегда был тебе предан.

Что правда, то правда. Этой ночью, счастливый сам и опечаленный видом наследника, изнуренного своими бедами, Полемон без устали наполнял кубок Александра. Александр повеселел, даже разошелся, он был в кругу друзей, большинство сражалось с ним у Херонеи. В итоге Гефестион на себе отнес его наверх в комнату, и он проспал до середины утра. Около полудня Гефестион заглянул проверить, как он. Александр читал за своим столом, рядом стоял кувшин с холодной водой.

— Что за книга? — спросил Гефестион, наклоняясь через его плечо. Александр читал так тихо, что слов почти нельзя было разобрать.

Александр быстро перевернул свиток.

— Геродот. «Обычаи персов». Нужно понимать нравы людей, с которыми собираешься сражаться.

Концы свитка, скручиваясь, встретились на том месте, где он читал. Чуть погодя, когда Александр за чем-то вышел из комнаты, Гефестион развернул их.

Гефестион снова закрыл это место. Какое-то время он стоял, глядя в окно, прислонившись виском к раме. Вернувшийся Александр улыбнулся, увидев отпечаток резных лавровых листьев на его коже.

Армия готовилась к войне. Гефестион, давно ждавший ее начала, теперь почти молился о ней. Угрозы Филиппа больше сердили его, чем пугали; как всякий заложник, он большую ценность представлял живым, чем мертвым, и солдаты царя царей могли бы убить его с большей долей вероятности; здесь же их словно гнали по сужающемуся ущелью, где внизу, под ногами, несся стремительный поток. Война казалась открытой долиной, свободой, избавлением.

Через полмесяца от Пиксодара из Карии прибыл посол. Его дочь, сообщал сатрап, серьезно заболела. Немалой частью его горя, кроме вероятной потери дочери, было и то, что он должен отказаться от высокой чести союза с царским домом Македонии. Шпион, прибывший тем же кораблем, донес, что Пиксодар послал новому царю царей, Дарию, обеты нерушимой верности и обручил девочку с одним из самых преданных ему сатрапов.

На следующее утро, сидя за рабочим столом Архелая, Филипп без единого замечания сообщил новость Александру, который, напрягшись, стоял перед ним, и выжидательно поднял глаза на сына.

— Да, — сказал Александр ровно. — Скверно все обернулось. Но вспомни, государь, я Пиксодара удовлетворял. Послать ему отказ было не моим решением.

Филипп нахмурился. Все же он чувствовал какое-то облегчение. Мальчик был слишком спокоен в последнее время. Эта дерзость, хотя и сдержанная, была больше в его духе. В гневе он всегда раскрывался.

— Ты пытаешься оправдать себя, даже сейчас?

— Нет, государь. Но мы оба знаем, что я говорю правду.

Он по-прежнему не повышал голоса. У Филиппа первый порыв ярости угас, царь был готов к плохим новостям. Он тоже сдержался. В Македонии за оскорбление убивали, но речь начистоту была правом любого. В этом случае царь выслушивал и простых людей, даже женщин. Однажды, когда после долгого дня в зале суда он сказал какой-то старой карге, что у него не осталось времени на ее дело, та крикнула: «Тогда прекращай быть царем!» — и Филипп задержался, чтобы выслушать ее.

И сейчас он слушал; это его обязанность, он царь. Можно было пойти на большее, но он начал скрывать свою боль, прежде чем понял ее природу.

— Я запретил этот союз по причинам, тебе известным. — Арридей был бы его орудием, Александр мог стать опасным. Кария — могущественная страна. — Вини свою мать. Она втянула тебя в эту глупость.

— Можно ли ее винить? — Александр все еще держал себя в руках, его испытующий взгляд чего-то искал. — Ты признавал детей от других женщин. И Эвридика сейчас на восьмом месяце. Разве не так?

— Так. — Серые глаза глядели не отрываясь в его лицо. Мольба в них могла бы смягчить Филиппа. Он достаточно повозился, делая из мальчика царя; если сам он падет в предстоящей войне, какой иной наследник возможен? Снова царь изучал лицо юноши, стоявшего перед ним: неуступчивое, так не похожее на его собственное. Аттал, македонец из рода, который уже считался старым, когда предки царя еще жили в Аргосе, передавал Филиппу местные сплетни о вакхических буйствах, обычаях, занесенных из Фракии, которые женщины держат в тайне. На оргиях они не помнят себя, не помнят, что делали, и в последствиях винят богов в образе людей или змей, но где-то смеется простой смертный. Это лицо чужого, думал Филипп; потом он вспомнил, как горело, сияло это лицо, когда мальчик соскочил в его объятия с вороного коня. Колеблясь и сердясь на себя за это колебание, Филипп думал: «Он здесь, чтобы я наказал его — как он смеет пытаться загнать меня в угол? Пусть берет то, что ему дают, и будет благодарен, когда я решу дать. Чего еще он заслуживает?»

— Что же, — сказал царь вслух, — если у тебя будут соперники в борьбе за престол, тем лучше для тебя. Покажи, чего стоишь, сам заслужи право наследовать.

Александр смотрел на него с пронзительной, почти мучительной сосредоточенностью.

— Да, — сказал он. — Именно так я и поступлю.

— Очень хорошо. — Филипп потянулся за бумагами, давая понять, что разговор закончен.

— Государь, кого ты посылаешь в Азию, командовать авангардом?

Филипп поднял голову.

— Пармениона и Аттала, — сказал он кратко. — Если я не могу отправить тебя туда, где ты не будешь у меня на глазах, благодари себя самого. И свою мать. Это все. Ты можешь идти.

Трое Линкестидов, сыновей Эйропа, стояли на побуревшем крепостном валу своей крепости на холмах Линка. Это было открытое место, безопасное от соглядатаев. Гостя они на время оставили внизу, выслушав его, но не дав пока ответа. Вокруг них в бескрайнем небе громоздились, цепляясь за вершины гор, белые башни облаков. Был конец весны; на голых скалах, возвышавшихся над лесом, только в самых глубоких лощинах блестели полосы снега.

— Говорите что хотите, — сказал старший, Александр, — но я ему не верю. Что, если за этим стоит сам царь, — старый лис хочет нас испытать? Или заманить в ловушку. Об этом вы подумали?

— Зачем это ему? — спросил средний брат, Геромен. — И почему сейчас?

— Где твои мозги? Он ведет армию в Азию, а ты спрашиваешь, почему сейчас.

— Ну, — сказал самый младший, Аррабай, — и зачем бы ему будоражить запад: он что, не уверен в нас? Нет, если бы он это сделал, то два года назад, когда замышлял южный поход.

— Как говорит этот, — Геромен мотнул головой в сторону лестницы, — сейчас самое время. Как только Филипп выступит, у него будет наш заложник. — Он взглянул на Александра, чьей обязанностью было возглавить отряд своих единоплеменников в походе царя.

Александр ответил ему возмущенным взглядом; еще до этого разговора он предчувствовал, что стоит ему отвернуться, как братья у него за спиной пустятся в какое-нибудь безумное предприятие, которое будет стоить ему жизни.

— Говорю тебе, я ему не доверяю. Мы не знаем этого человека.

— Однако, — заспорил Геромен, — мы знаем тех, кто за него поручился.

— Возможно. Но те, от чьего имени, по его словам, он выступает, они-то как раз и не оказали поддержки.

— А афинянин? — спросил Аррабай. — Если вы оба забыли свой греческий, поверьте мне на слово.

— Его поддержка! — Александр фыркнул, как лошадь. — Чего она стоила фиванцам? Он приводит мне на ум собачонку моей жены, которая бросается на больших псов, но способна только тявкать.

Геромен, ставший расточительным, когда подкуп вошел на границе в моду, сказал:

— Он прислал денег, чтобы нас умаслить.

— Приманка для птиц. Мы должны их вернуть. Научись распознавать лошадь, тогда не задолжаешь барышникам. Неужели ты не ценишь наших голов дороже мешка персидских дариков? Настоящую цену, стоимость риска, — он ее нам дал?

— Мы могли бы взять ее сами, — сказал Геромен негодующе, — убрав Филиппа с дороги. Что ты так мечешься: ты глава клана или наша старшая сестра? Нам предлагают вернуть отцовское царство, а ты лишь кудахчешь, как кормилица, когда ребенок начинает ходить.

— Она не дает ребенку разбить себе голову. Кто нам это предлагает? Афинянин, который бежит, как козел, при запахе крови. Дарий — узурпатор, под которым шатается трон; у него достаточно проблем и без этой войны. Ты думаешь, они заботятся о нас? Более того, ты думаешь, они знают, с кем нам придется иметь дело в семье Филиппа? Разумеется, нет; они думают, это испорченный мальчишка, который вошел в доверие из-за побед, одержанных для него другими. Афинянин постоянно повторяет это в своих речах. Но мы знаем. Мы видели парня в деле. Тогда ему было шестнадцать, а голова тридцатилетнего, и уже прошло три года. Еще месяца не минуло, как я был в Пелле, и говорю тебе, опального или нет, поставь его на поле боя, и люди пойдут за ним куда угодно. Можешь мне поверить. Способны ли мы сражаться с армией царя? Тебе известен ответ. Итак, участвует он в этом деле, как говорит афинянин, или нет? Вот в чем вопрос. Эти афиняне, они родных матерей продадут в публичный дом, если цена окажется подходящей. Все зависит от мальчика, а у нас нет доказательств.

Геромен отщипнул ветку ракитника, проросшего между камнями, и угрюмо хлестнул ею по стене. Александр задумчиво нахмурился, глядя на восточные холмы.

— Две вещи мне не нравятся, — продолжал он. — Первое: его закадычные друзья в ссылке, некоторые не дальше Эпира. Мы могли бы встретиться в горах, и никто не узнал бы об этом. Тогда бы все стало ясно. Зачем посылать посредника, человека, которого я никогда не видел рядом с ним, зачем доверять чужому свою голову? И второе: он слишком многое обещает. Вы с ним встречались. Подумайте.

— Сперва мы должны подумать, — сказал Аррабай, — тот ли он человек, который сможет это сделать. Не все бы смогли. Думаю, он бы смог. И он в скверном положении.

— И если он незаконнорожденный, как говорят, — вставил Геромен, — тогда это будет опасно, но не кощунственно. Думаю, он сможет это сделать и сделает.

— Я все равно утверждаю, что это не в его духе, — сказал Александр. Он проворно вытащил из волос вошь и раздавил ее большим и указательным пальцами. — Вот если бы это была его мать…

— Сука или ее отродье, можешь быть уверен, что они заодно, — сказал Геромен.

— Мы этого не знаем. Что мы знаем наверняка: новая жена опять носит ребенка. И говорят, Филипп отдает дочь за царя Эпира, так что тому придется стерпеть, если ведьму вернут ему. Теперь подумай, кто из них не может ждать. Александр может. От семени Филиппа родятся девочки, это все знают. Даже если Эвридика разродится мальчиком, царь, пока жив, может говорить, что ему угодно, но, если он умрет, македонцы не примут наследника, не способного сражаться; ему следует это знать. Но Олимпиада — совсем другое дело. Она ждать не может. Копни поглубже, и готов поставить свою лучшую лошадь, ты увидишь, что она приложила к этому руку.

— Если бы я знал, что это исходит от нее, — сказал Аррабай, — то подумал бы дважды.

— Парню только девятнадцать, — сказал Геромен. — Если Филипп умрет сейчас, не оставив других сыновей, кроме недоумка, тогда ты, — он ткнул пальцем в Александра, — следующий на очереди. Неужели ты не видишь, что именно это пытался нам сказать тот человек внизу?

— О, Геракл! — Александр снова фыркнул. — Кто ты такой, чтобы говорить о недоумках? Ему девятнадцать, а ты видел его в шестнадцать. С тех пор он вел конницу под Херонеей. Иди к Собранию, давай, и скажи им, что он ребенок, слишком юный для войны, и предложи проголосовать за взрослого мужчину. Ты думаешь, я доживу до того дня, когда приеду в Пеллу считать поданные за меня голоса? Лучше перестань витать в облаках и присмотрись к человеку, с которым нам придется жить бок о бок.

— Я присматриваюсь, — сказал Аррабай. — Вот почему я сказал, что он держит это в своих мыслях, законнорожденный он или нет.

— Ты говоришь, он может подождать. — Голубые глаза на багровом лице Геромена с презрением изучали Александра, положению которого Геромен завидовал. — Некоторые не могут дожидаться власти.

— Я сказал только: спроси себя, кто выигрывает от этого больше. Олимпиада получает все, потому что брак дочери всего ее лишит, если царь доживет до него. Демосфену достанется кровь человека, которого он ненавидит больше смерти, если можно такое представить; афинянам — усобица в Македонии, если мы разыграем нашу карту; царство в смуте или перешедшее к мальчику, которого они не воспринимают всерьез, особенно с тех пор, как он в немилости. Дарий, чье золото ты хочешь принять, даже если тебя из-за него повесят, выиграет еще больше, поскольку сейчас Филипп собирается на него войной. Всем им станет глубоко наплевать, как только дело будет сделано, если нас всех троих распнут у большой дороги. И все же ты ставишь на Александра. Неудивительно, что ты не можешь выиграть на петушиных боях.

Они еще какое-то время препирались. Наконец было решено отказать посреднику и вернуть золото. Но у Геромена были долги и скудная доля младшего сына. Он согласился неохотно, и именно он перехватил гостя на его обратном пути на восток.

Запах свежей теплой крови смешивался с холодным благоуханием росистого утра, сосновой смолы, дикого тимьяна и маленьких горных лилий. Огромные псы, способные одолеть человека, жадно глодали оленьи кости; время от времени мозговая кость с треском ломалась под их зубами. Мертвая голова оленя — печальная, выпотрошенная — валялась в траве. Над огнем двое охотников жарили мясо к завтраку, остальные ушли к ручью. Двое слуг чистили лошадей.

На уступе скалы, обнажившемся из-под усеянного мелкими цветами дерна, Гефестион распростерся подле Александра, греясь в первых лучах утреннего солнца. Остальные могли их видеть, но не слышать. Так, по Гомеру, Ахилл и Патрокл уходили от своих дорогих товарищей, чтобы поделиться мыслями. Но вспомнила об этом тень Патрокла, когда мирмидоняне предавались горю, поэтому Александр считал эти строки дурным предзнаменованием и никогда не повторял их. Он говорил о другом.

— Это было как темный лабиринт, — сказал он. — И чудовищное ожидание. Теперь — дневной свет.

— Тебе следовало рассказать раньше. — Гефестион провел по покрасневшей руке пучком влажного мха, чтобы стереть кровь.

— Это бы только обременило тебя. Ты знал, что это было.

— Да. Так почему бы не выговориться?

— Это было бы трусостью. Человек должен сам справиться со своим демоном. Оглядываясь на свою жизнь, я не могу вспомнить дня, когда бы его со мной не было: Он подстерегал меня на всех перекрестках, где я ждал с ним встречи. С тех пор, как я был ребенком. Даже помыслы — ни разу не воплощенные в поступок, одни помыслы — были ужасным грузом. Иногда мне снились Эвмениды, как они описаны у Эсхила; они дотрагивались до моей шеи длинными холодными черными когтями и говорили: «Однажды ты станешь нашим навеки». Это манило меня, самый ужас манил. Некоторые люди говорят, что, стоя на краю пропасти, они чувствуют, как пустота влечет их к себе. Кажется, это моя судьба.

— Я давно это знаю. Но я тоже твоя судьба, ты забыл?

— Мы часто говорили об этом, без слов — так лучше. Вещи отвердевают в словах, как глина в огне. Так и продолжалось; иногда я думал, что смогу освободиться от этого, потом сомневался снова. Все это позади, теперь мне открыта тайна моего рождения. Однажды я узнал, что он мне чужой. Я стал думать, что делать. И с этого момента мои мысли очистились. Зачем это делать? Для чего? Почему сейчас? Есть ли необходимость?

— Я пытался объяснить тебе.

— Я знаю, но мой слух был затворен. Тут нечто большее, чем насилие надо мной этого человека. Это «Тебе нельзя» бога, подавившее «Я должен» моей души. И мысль о том, что его кровь во мне, вызывала тошноту. Теперь, когда я свободен, я ненавижу его меньше. Да, бог разрешил меня. Если бы я собирался сделать это, худшего времени, чем сейчас, не придумаешь: на отливе удачи, когда поток вот-вот готов обратиться вспять. Он не оставит меня здесь наместником, когда пойдет в Азию; я в опале, кроме того, сомневаюсь, что он осмелится. Он вынужден будет взять меня на войну. На поле боя, надеюсь, я многое смогу ему показать, и македонцам тоже. Они были довольны мной у Херонеи. Если он останется в живых, его отношение ко мне изменится, когда я выиграю ему несколько сражений. А если он падет в бою, я окажусь там, во главе армии. Это самое главное.

Глаза Александра остановились на голубом цветочке в расселине скалы. Осторожно приподняв его головку, Александр припомнил название цветка и добавил, что отвар из него полезен при кашле.

— Конечно, — сказал он, — я убью Аттала, как только смогу. Лучше в Азии.

Гефестион кивнул; в свои девятнадцать он уже потерял счет людям, которых убил.

— Да, он твой смертельный враг, ты вынужден от него избавиться. Но девушка здесь ни при чем, царь найдет другую, как только выступит в поход.

— Я говорил маме, но… Что ж, пусть думает что хочет, но я буду действовать, когда придет мое время. Она оскорбленная женщина, естественно, что она жаждет мести, хотя, разумеется, именно это побуждает царя выдворить ее из страны до отъезда и наносит достаточно вреда мне… Она будет интриговать до последнего, она ничего не может с этим поделать, это стало ее жизнью. Сейчас она что-то затеяла и без конца пытается втянуть меня, но я запретил ей даже рассказывать мне. — Пораженный этим новым тоном, Гефестион косо, украдкой взглянул на Александра. — Я должен подумать и что-то решить. Мне нельзя то и дело отвлекаться на эту суету. Она должна понять.

— Это успокоит ее ум, я полагаю, — сказал Гефестион, который и сам успокоился. («Так, значит, она колдовала, и ответил не тот дух; хотел бы я знать ее мысли».) — День свадьбы не может не быть для нее торжественным: ее дочь сочетается с ее братом. Что бы ни чувствовал царь, он будет вынужден почтить ее, хотя бы ради жениха. Точно так же он должен будет почтить тебя.

— О да. Но главным образом это будет день его торжества. Празднества эти превзойдут все, что помнят люди и о чем написано в книгах. Эгия уже наводнена ремесленниками, а приглашений разослано столько, что я удивляюсь, как он не пригласил гиперборейцев. Не обращай внимания, мы должны пройти через это перед походом в Азию. В Азии это будет казаться таким же далеким. — Он показал на равнину внизу и стада, выглядевшие крошечными на расстоянии.

— Да это превратится в ничто. Ты уже основал город, но там обретешь царство. Я вижу это так же ясно, словно боги открыли мне будущее.

Александр улыбнулся ему, сел, обхватив колени руками, и обратил взор на ближайшую к ним гряду гор. Где бы он ни был, он не мог надолго отвести глаз от линии горизонта.

— Ты помнишь то место у Геродота, где ионийцы посылают Аристагора к спартанцам, прося их освободить греческие города Азии? Те отказались, услышав, что Сузы — в трех месяцах пути от моря. Сторожевые псы, не охотничьи… Ну, хватит, хватит лежать. — Годовалая борзая, удрав от охотников и вскарабкавшись сюда по запаху, успокоилась и, перестав ласкаться, послушно вытянулась рядом, уткнувшись в Александра носом. Он щенком привез ее из Иллирии и натаскивал в свободные часы. Ее звали Перита. — Аристагор, — продолжал Александр, — привез им высеченную на бронзе карту, весь мир со Всеобъятным океаном, и показал персидскую империю. «Поистине задача нетрудная, ибо варвары — это люди, не способные к войне, а вы — лучшие и храбрейшие мужи на свете. (Возможно, это было правдой в те дни.) Вот как они сражаются: пользуются луками и коротким копьем, выходят на поле в штанах, головы покрывают тюрбанами (только в том случае, если не могут позволить себе иметь шлем); это показывает, как легко их победить. Говорю вам также, что народы, населяющие те земли, обладают богатством большим, чем совокупное богатство всего остального мира (вот это правда). Золото, серебро и бронза; расшитые одежды; ослы, мулы и рабы; вы будете владеть всем этим, если решитесь». По своей карте он показывал им народы Персии, до киссиев на реке Хоасп. «И на ее берегах — город Сузы, где держит свой двор Великий царь и где находятся сокровищницы, в которых хранятся его богатства. Как только вы станете хозяевами этого города, вы сможете бросить вызов самому Зевсу: его богатства не превзойдут ваши». Он напомнил спартанцам, как они вечно сражаются у своих границ за клочок земли, с людьми, у которых нет ничего, что стоило бы боя. «Зачем вам это, — сказал он им, — если вы можете стать владыками Азии?» Они три дня держали его в ожидании, потом ответили, что город слишком далеко от моря.

Охотники у костра протрубили в рог, давая знать, что еда готова. Александр смотрел на горы. Как бы голоден он ни был, он никогда не спешил сесть за стол.

— Только Сузы. Они не хотели даже слышать о Персеполе.

В любом месте Оружейной улицы в Пирее, гавани Афин, стоял такой шум, что слов говорящих почти не было слышно. Мастерские были открыты, чтобы показать работу и выпустить жар от кузнечных горнов. Здесь не орды рабов копошились в дешевых, скороспелых фабриках, но лучшие мастера снимали мерку с обнаженного заказчика, перенося ее на глиняную болванку. Пол-утра могло уйти на то, чтобы подогнать броню по фигуре и выбрать из книги образец узора для инкрустации. Только в нескольких мастерских делали доспехи для войны; наиболее модные обслуживали знатных людей, которые хотели быть замеченными на Панафинеях. Если они могли выдержать шум, то встречались здесь со всеми своими друзьями; на приходящих и уходящих не обращали внимания. В комнатах наверху грохот едва приглушался, но собеседники, держась рядом, могли слышать друг друга; кроме того, было общеизвестно, что оружейники становятся туги на ухо, что уменьшало опасность быть подслушанными.

В одной из таких комнат проходило совещание. Это была встреча посредников. Ни один из главных действующих лиц не мог себе позволить быть замеченным в обществе других, даже если бы им всем было возможно собраться в одном месте. Трое из четверых склонились над столом, скрестив руки на его дереве. Чаши с вином дребезжали от мерного грохота молотов, сотрясавшего пол; вино дрожало, время от времени выплескивалась пара капель.

Троица достигла последних пунктов долгого, выматывающего спора о деньгах. Один был с Хиоса, его оливковая бледность и иссиня-черная борода были унаследованы от многолетнего мидийского владычества. Второй — из Иллирии, с границ Линкестиды. Третий, хозяин, был афинянин; волосы его были собраны в пучок, лицо чуть подкрашено.

Четвертый сидел откинувшись в кресле, положив руки на сосновые подлокотники. Он ожидал окончательного решения, терпимо относясь к подобным спорам как к части своей миссии. В его прекрасных волосах и бороде сквозила рыжина; он был с севера Эвбеи, связанной с Македонией давними торговыми отношениями.

На столе лежали диптих и стилос, с одного конца острый, чтобы писать, с другого — плоский, чтобы вымарывать написанное в присутствии всех четверых, пока никто не вышел из комнаты. Афинянин нетерпеливо постучал стилосом по столу, потом — по своим зубам.

— Вовсе не значит, что эти дары — все, на что способна дружба Дария, — сказал хиосец. — Как я и говорю, Геромен всегда может рассчитывать на место при дворе.

— Он ищет власти в Македонии, а не готовится к изгнанию, — ответил иллириец. — Я думал, вы это поняли.

— Разумеется. Мы условились о щедром задатке. — Хиосец взглянул на афинянина, который кивнул, опустив веки. — Основная сумма будет выплачена после мятежа в Линкестиде, как и договаривались. Я не убежден, что его брат, вождь, с ним согласен. И должен настаивать на оплате по результату.

— Разумно, — сказал афинянин, вынимая стилос изо рта. Он слегка шепелявил. — Теперь давайте запишем все, о чем условились, и вернемся к человеку, которого это касается больше всего. Мой патрон хочет получить гарантию, что он будет действовать именно в назначенный день — и ни в какой другой.

Это заставило эвбейца тоже наклониться к столу.

— Ты говорил это и раньше, и я ответил, что в твоих словах нет никакого смысла. Он всегда подле Филиппа. У него есть доступ в опочивальню. У него будет множество более удобных случаев — и чтобы сделать это, и чтобы благополучно скрыться. Нельзя требовать от него слишком многого.

— Мне велено просить, — сказал афинянин, постукивая стилосом по крышке стола, — чтобы все случилось именно в тот день; в противном случае мы не предоставим ему убежища.

Эвбеец ударил по и без того трясущемуся столу, заставив афинянина вздрогнуть и закрыть глаза.

— Почему, скажи мне? Почему?

— Да, почему? — спросил иллириец. — Геромен не просит об этом. Новости достигнут его ушей в любое время.

Хиосец приподнял свои темные брови.

— Любой день подойдет моему господину. Если Филипп не окажется в Азии, этого достаточно. Зачем так настаивать?

Афинянин поднял стилос за оба конца, уперся в него подбородком и доверительно улыбнулся.

— Во-первых, потому что в этот день все возможные претенденты на трон и представители всех партий приедут в Эгию на праздник. Никто не избежит подозрений; они будут обвинять друг друга и, вполне вероятно, бороться за право наследования; мы извлечем из этого пользу. Во-вторых… Думаю, мой патрон заслуживает небольшой поблажки. Это увенчает труд его жизни, что видно каждому, кто о ней осведомлен. Он находит справедливым, что тиран Эллады был сражен не темной ночью, когда он пьяным рухнет на свою постель, а на вершине торжества; в этом, осмелюсь сказать, я с ним согласен. — Он повернулся к эвбейцу. — И ваш человек, при тех обидах, которые царь нанес ему, тоже должен быть этим доволен. Я так полагаю.

— Да, — сказал эвбеец медленно. — Без сомнения. Но это может оказаться невозможным.

— Это будет возможно. Порядок празднований уже в наших руках. — Он перечислил подробности и, дойдя до выделенного им события, многозначительно поднял глаза.

— У тебя хороший слух, — заметил эвбеец чуть насмешливо.

— На этот раз можешь на него положиться.

— Не сомневаюсь. Но нашему человеку нужно дать возможность спасти свою голову. Как я сказал, у него будут более благоприятные обстоятельства.

— Но не столь блестящие. Молва услащает месть… Ну-ну, раз уж мы заговорили о молве, я открою вам маленькую тайну. Мой патрон хочет получить новости первым в Афинах, еще до того, как сюда доберутся гонцы. Между нами, он замышляет видение, которое посетит его. Позднее, когда Македония вернется к своему племенному варварству… — он перехватил сердитый взгляд эвбейца и поспешно добавил: — то есть перейдет во власть царя, который не будет мечтать о покорении мира, он объявит благодарной Греции о своей роли в ее освобождении. Между тем, помня о его давней борьбе с тиранией, можно ли отказать ему в этой небольшой награде?

— Чем рискует он? — внезапно выкрикнул иллириец. Хотя молоты внизу стучали с прежним шумом, его громкие слова заставили остальных сердито замахать руками. Иллириец не обратил на это внимания. — Человек рискует жизнью, чтобы отомстить за поруганную честь. А Демосфен почему-то должен выбирать для этого время, чтобы получить возможность пророчествовать на Агоре.

Трое, возмущенные, обменялись недовольными взглядами. Кто, кроме деревенщины из Линкестиды, мог послать такого неотесанного мужлана на встречу политиков? Трудно было предугадать, что он выкинет еще, поэтому совещание было закрыто. Все ключевые вопросы уже обговорили.

Уходили поодиночке, выждав какое-то время. Последними оставались хиосец и эвбеец.

— Ты можешь быть уверен, что этот человек сделает свое дело? — спросил хиосец.

— О да. Мы знаем, как им управлять.

— Ты был там? Ты сам это слышал?

Весенняя ночь в холмах Македонии выдалась прохладной. Факелы дымили от оконных сквозняков, горячие уголья в очаге угасали, вспыхивая на старых почерневших камнях. Было поздно. Когда тени углубились, каменные стены, казалось, придвинулись ближе к людям, словно подслушивая.

Гости разошлись, все, кроме одного; рабов отослали спать. Хозяин и его сын тесно сдвинули три ложа у столика с вином; остальные оттащили в спешке, от чего казалось, что в комнате царит беспорядок.

— Ты говоришь мне, — повторил Павсаний, — что был там?

Он резко нагнулся вперед и, чтобы сохранить равновесие, был вынужден ухватиться за край ложа. Глаза Павсания налились кровью от выпитого вина, но услышанное заставило его протрезветь. Сын хозяина встретился с ним взглядом; молодящийся мужчина с выразительными голубыми глазами и порочным ртом, скрытым в короткой черной бороде.

— Вино развязало мне язык, — ответил он. — Я не скажу большего.

— Я прошу за него прощения, — вставил его отец, Дейний. — Что на тебя нашло, Геракс? Я пытался подать тебе знак.

Павсаний обернулся, как раненый вепрь.

— Ты тоже об этом знал?

— Меня там не было, — сказал хозяин, — но люди говорят. Прости, что здесь, в моем доме, ты наконец узнал об этом. Казалось бы, что даже между собой, тайно, не то что в компании, царь и Аттал постыдятся хвастаться таким делом. Но ты, как никто, знаешь, на что они похожи, когда надерутся.

Ногти Павсания впились в дерево так, что из-под них проступила кровь.

— Он поклялся мне восемь лет назад, что никому не позволит говорить об этом в своем присутствии. Его клятва убедила меня отказаться от мести. Он знал это, я сказал ему.

— Тогда его не назовешь клятвопреступником, — сказал Геракс с кислой улыбкой. — Он не позволил говорить об этом кому-либо, а сказал сам. Он поблагодарил Аттала за добрую услугу. Когда Аттал начал отвечать, он зажал ему рукой рот, и оба рассмеялись. Теперь я понимаю.

— Он поклялся мне водами Ахерона, — сказал Павсаний почти шепотом, — что забудет об этом.

Дейний покачал головой.

— Геракс, я снимаю свой запрет. Раз столькие слышали об этом, будет лучше, если Павсаний узнает обо всем от друзей.

— Вот что он сказал мне. — Голос Павсания охрип. — «Через несколько лет, когда люди увидят, что ты в чести, они начнут сомневаться в сплетнях, а потом и вовсе их забудут».

— Люди забывают о клятвах, — сказал Дейний, — когда чувствуют себя в безопасности.

— Да, Аттал в безопасности, — сказал Геракс легко. — С армией в Азии — кто его достанет?

Не глядя на них, Павсаний уставился на тускло краснеющие угли очага. Казалось, он говорит с ними.

— Он думает, что уже слишком поздно?

— Если хочешь, — сказала Клеопатра брату, — можешь взглянуть на мое платье.

Он прошел за сестрой в ее комнату, где платье висело на Т-образной распялке: тонкое, окрашенное шафраном полотно было расшито цветами из драгоценных камней. Клеопатру не в чем было винить, вскоре они будут нечасто видеться; Александр обнял ее за талию. Вопреки всему, предстоящая торжественная церемония начинала ее завораживать. Ростки удовольствия пробились, как молодая зелень на опаленных холмах; Клеопатра ощутила, что станет царицей.

— Смотри, Александр.

Она подняла с подушки свадебный венок — колосья пшеницы и побеги олив, сделанные из тонкого золота, — и подошла к зеркалу.

— Нет! Не примеряй. Это очень дурная примета. Но ты будешь прекрасна.

Клеопатра утратила детскую пухлость; ее фигура обещала стать безупречной.

— Надеюсь, мы скоро поднимемся в Эгию. Я хочу посмотреть на убранство; когда понаедет народ, будет не протолкнуться. Ты слышал, Александр, о великом шествии к театру, чтобы освятить игры? Они будут посвящены всем двенадцати олимпийцам, и изображения, которые будут нести…

— Не двенадцати, — перебил Александр. — Тринадцати. Двенадцати олимпийцам и божественному Филиппу. Но он скромен: его изображение понесут последним… Послушай, что это за шум?

Они подбежали к окну. Спешившись с мулов, группка людей церемонно выстраивалась, чтобы войти во дворец. Все они были увенчаны лаврами, их глава нес лавровую ветвь в руке.

Соскользнув с подоконника, Александр торопливо сказал:

— Я должен идти. Это вестники из Дельф, вопрошавшие оракула о войне. — Он отрывисто поцеловал ее и повернулся к дверям. На пороге стояла их мать.

Клеопатра заметила, что взгляд Олимпиады прошел сквозь нее, и старая горечь всколыхнулась снова. Александр, которому этот взгляд был предназначен, тоже знал его издавна. Ему хотели рассказать секрет.

— Сейчас я не могу остаться, мама. Прибыли вестники из Дельф. — Видя, что царица открыла рот, он быстро добавил: — Я вправе быть там. Мы не должны забывать этого.

— Да, тебе лучше идти. — Она протянула сыну руки и, когда он поцеловал ее, что-то зашептала. Александр отстранился со словами: «Не сейчас, я приду позже» — и высвободился. — Но сегодня же мы должны поговорить, — бросила Олимпиада ему в спину.

Он вышел, не подав виду, что слышал ее. Олимпиада почувствовала на себе вопрошающий взгляд Клеопатры и заговорила о каких-то мелких свадебных хлопотах; таких минут было много, в течение долгих лет. Клеопатра думала о них, но хранила мир. «Задолго до того, как Александр станет царем, — думала она, — если он им когда-нибудь станет, я буду царицей».

В зале Персея главный прорицатель, жрецы Аполлона и Зевса, Антипатр и все, кому позволяло это их положение, собрались, чтобы присутствовать при оглашении ответа оракула. Вестники из Дельф стояли перед троном. Александр, первую часть пути бежавший, вошел медленно и встал справа от трона. Он явился как раз перед царем. Ныне ему приходилось заботиться о себе самому.

Потянулась минута молчаливого ожидания, перемежаемого шепотком. Это было царское посольство. Не из-за роя вопрошавших с их женитьбами, покупкой земли, морскими путешествиями и мольбой о потомстве, сомнения которых можно было разрешить, вытащив жребий, но ради одного только вопроса седая пифия спустилась в туманную пещеру под храмом, села на свой треножник рядом с Пупом Земли, закутанным в магические сети, жевала горький лавр, вдыхала испарения от расселины скалы и передала свое боговдохновенное бормотание узкоглазому жрецу, переложившему его на стихи. Старые знаменитые предания, как туман, плыли от ума к уму. Те, кто был покрепче духом, ожидали обычного шаблонного ответа: совета принести жертву соответствующим богам или освятить храм.

Вошел, хромая, царь, выслушал приветствия, сел, вытянув негнущуюся ногу. Теперь он мог меньше упражнять ее, она выдерживала вес тела, на костях наросла новая здоровая плоть, и Александр, стоявший рядом, заметил, что шея Филиппа окрепла.

Ритуальные слова были произнесены. Глава вестников развернул свиток.

— Аполлон Пифийский Филиппу, сыну Аминты, царю Македонии, отвечает так: «Увенчан для алтаря бык, конец близок. И жертвенный нож занесен».

Собравшиеся выразили предписываемое в таких случаях удовлетворение благим предзнаменованием. Филипп кивнул Антипатру, который с облегчением кивнул в ответ. Парменион и Аттал испытывали на побережье Азии затруднения, но теперь основные силы могли выступить в поход. Вокруг одобрительно загудели. Благоприятного ответа ждали: богу было за что благодарить царя Филиппа. Только особо избранным, бормотали придворные, Аполлон Двуязычный отвечал с такой ясностью.

— Я постоянно попадаюсь ему на глаза, — сказал Павсаний, — но так и не получил от него знака. Вежлив, да; но таким он всегда был. Он с детства знал всю подноготную. Я привык видеть это в его глазах. Но он не дает знака. Почему нет, если все это правда?

Дейний пожал плечами и улыбнулся. Он боялся этой минуты. Если бы Павсаний собирался расстаться с жизнью, он сделал бы это восемь лет назад. Человек, одержимый местью, хочет пережить своего врага и ощутить сладость его смерти. Это Дейний знал; все было подготовлено.

— Разве это удивляет тебя? Такие вещи, однажды увиденные, вспоминаются позже. Ты можешь быть уверен, что о тебе позаботятся, как о друге; сдержан, конечно, он только из осторожности. Послушай, я принес тебе кое-чего, это успокоит тебя. — Он раскрыл ладонь.

— Одно кольцо похоже на другое, — сказал Павсаний, посмотрев.

— Взгляни хорошенько. Вечером, за ужином, ты увидишь его снова.

— Да, — сказал Павсаний. — Этого мне будет достаточно.

— Эй, — воскликнул Гефестион, — ты опять носишь свое кольцо со львом. Где оно было? Мы искали повсюду.

— Симон нашел его в сундуке для одежды. Должно быть, я шарил рукой в тряпках и обронил его.

— Я сам там смотрел.

— Полагаю, оно закатилось между складок.

— Ты не думаешь, что он его украл, а потом испугался?

— Симон? Он не так глуп: все знают, что кольцо мое. Сегодня, кажется, счастливый день.

Он намекал на Эвридику, которая только что разрешилась от бремени, опять девочкой.

— Да выполнит бог доброе предзнаменование, — сказал Гефестион.

Они спустились к ужину. Александр остановился у входа, чтобы поздороваться с Павсанием. Заставить такого человека улыбнуться всегда было пусть небольшой, но победой.

В предрассветном сумраке старый театр Эгии пламенел в сиянии факелов и светильников. Маленькие лампы порхали, как светляки, в руках слуг, провожавших гостей к их местам. На скамьях лежали подушки. Легкий ветер от горных лесов разносил запахи смолы и многолюдной скученной толпы.

Внизу в орхестре были составлены в круг двенадцать алтарей олимпийцев. На них ярко пылал благоухающий ладаном огонь, который освещал одеяния гиерофантов и мускулистые тела младших жрецов, держащих блестящие тесаки. С полей внизу доносилось блеяние и мычание жертвенного скота, обеспокоенного суетой и светом факелов; на животных уже надели венки. Их голоса перекрывал рев Зевсова белого быка с позолоченными рогами.

На возвышении стояли трон царя, убранство которого было еще смутно различимо в полумраке, и примыкавшие к нему кресла для сына Филиппа и его нового зятя.

В верхних ярусах сидели атлеты, возницы колесниц, певцы и музыканты, которые должны состязаться в играх, когда те будут освящены обрядом. Маленький театр был полон приглашенными Филиппом гостями. Солдаты и крестьяне, горцы, спустившиеся в город, чтобы увидеть представление, сновали и топтались на затененном склоне холма вокруг чаши театра или толклись вдоль дороги, по которой должна была пойти процессия. Голоса вздымались, опадали и смешивались в хоре, как волны на гальке пляжа. Мальчишки усеяли сосны, которые черными силуэтами вырисовывались на востоке светлеющего неба.

Старую ухабистую дорогу к театру разровняли и расширили для шествия. В свежем предрассветном воздухе сладко пахла прибитая горной росой пыль. Солдаты, которым предписывалось расчистить путь, несли факелы, добродушно распихивая толпу: толкавший и тот, кого толкали, часто оказывались единоплеменниками. Факелы гасли в набирающем силу безоблачном летнем рассвете.

Когда вершины хребтов за Эгией окрасились розовым, стало видно все сверкающее великолепие торжества: высокие алые шесты, позолоченные флероны в виде льва или орла, развевающиеся знамена, гирлянды цветов, перевитые плющом; Триумфальную арку с вырезанными на ней и раскрашенными изображениями подвигов Геракла венчала Победа, которая держала в вытянутых руках позолоченные венки. По обе стороны от богини стояли двое живых золотоволосых мальчиков, одетых музами, с трубами в руках.

Лицом к легкому утреннему ветру в древнем каменном акрополе крепости Эгии стоял Филипп. На нем был золотой лавровый венок, пурпурный плащ скреплен золотой пряжкой. Щебет птиц, резкие звуки настраиваемых инструментов, голоса зрителей и распорядителей церемонии доносились до него сквозь низкий рокот водопадов. Взгляд его блуждал по равнине, простиравшейся на восток к Пелле и морю в утренней дымке. Его пастбище, покрытое сочной зеленью, лежало перед ним; рога соперников были сломаны. Широкие ноздри царя втягивали свежий родной воздух.

За ним, в алой тунике, перетянутой украшенным камнями поясом, стоял рядом с новобрачным Александр. На его блестящих волосах, свежевымытых и расчесанных, лежал простой венок из летних цветов. Половина греческих городов прислала Филиппу, в знак почтения, венки из кованого золота, но Александр не получил ни одного.

По двору выстроились кругом царские телохранители, готовые следовать за Филиппом. Павсаний, их начальник, расхаживал вдоль рядов. Те, кто оказывался на его пути, начинали поспешно оправлять одежду и оружие, но вскоре, видя, что начальник не смотрит на них, успокаивались.

На северном валу стояла среди своих женщин новобрачная, только что поднявшаяся с супружеского ложа. Она не нашла на нем удовольствия, но была готова и к худшему. Александр был благопристоен, не особенно пьян, щадил ее юность и девственность и не был на самом деле стар. Клеопатра больше не боялась его. Перегнувшись через грубый каменный парапет, она рассматривала длинную змею процессии, тянущуюся вдоль стен. Подле нее мать пристально смотрела во двор, ее губы двигались, доносилось слабое бормотание. Клеопатра не пыталась разобрать слов. Она ощущала колдовство, как жар от невидимого огня. Но уже настало время ехать в театр, их носилки были готовы. Скоро она будет на дороге в Эпир; все это утратит важность. Даже если Олимпиада явится туда, Александр сумеет ее обуздать. В конце концов, в этом что-то было: иметь мужа.

Музы подули в трубы. Через арку Победы, под изумленные крики, двенадцать богов проследовали к своим алтарям. Каждую платформу тянула пара коней, покрытых красными и золотыми чепраками. Деревянные изображения были сделаны в полный рост богов, семь футов, и раскрашены афинским мастером, который работал для Апеллеса.

Сидящий на троне царь Зевс, со своим жезлом и орлом, был уменьшенной копией гиганта Зевса Олимпийского. Его трон был позолочен, одежда не гнулась от множества драгоценных камней и золотой канители. Аполлон был одет как музыкант и держал в руке золотую лиру. Посейдон ехал на колеснице, запряженной морскими конями. Деметра сидела в короне из золотых колосьев, вокруг нее мисты держали факелы. Царицу Геру окружали ее павлины; насмешники замечали, что супруге Зевса отведено далеко не первое место. Дева Артемида, лук за плечами, держала за рога преклонившего колени оленя. Обнаженный Дионис оседлал пятнистую пантеру. Афина была со щитом и шлемом, но без аттической совы. Гефест поднимал свой молот. Арес, поставив ногу на поверженного врага, свирепо смотрел из-под увенчанного гребнем шлема. Гермес завязывал крылатую сандалию. Афродита, задрапированная в струящийся шелк, сидела среди цветов, маленький Эрот стоял рядом. Многие вполголоса замечали, что скульптор сделал богиню похожей на Эвридику. Та еще не оправилась от родов и должна была пропустить празднество.

Когда последний олимпиец прошествовал под звуки фанфар, появилась тринадцатая платформа.

Царь Филипп сидел на троне, по бокам которого вместо подлокотников лежали, подняв головы, леопарды; над ним возвышался орел. Ноги царя покоились на крылатом быке в персидской тиаре и с человеческим лицом. Мастер сравнял его угловатую фигуру, убрал шрамы; казалось, изображен был Филипп десятилетней давности. Приняв это во внимание, изображение можно было счесть живым, казалось, черные глаза вот-вот задвигаются.

Раздались приветственные крики, но, как струя холодного течения в теплом море, их раскололи трещины зловещего молчания. «Его должны были сделать меньше», — шепнул какой-то старик селянин своему соседу. Искоса поглядывая на цепочку покачивающихся впереди богов, люди осеняли себя быстрыми знаками от сглаза.

Последовали вожди Македонии, Александр Линкестид и остальные. Даже те, кто явился из самого дальнего захолустья, были одеты в плащи хорошей вычесанной шерсти, с вышивкой и золотой брошью. Старики, помнившие дни, когда одежду шили из козьих шкур и бронзовые булавки были роскошью, щелкали языками: то ли недоверчиво, то ли удивленно.

Под глубокий рокот дудок, наигрывающих дорический марш, прошли телохранители царя с Павсанием во главе. Одетые в парадные доспехи, они улыбались друзьям в толпе: день празднества не требовал обычной суровости. Но Павсаний смотрел прямо перед собой, на высокие ворота театра.

Потом раздались рев старинного рога и крики: «Да здравствует царь!»

Филипп ехал шагом на белой лошади, в пурпурном плаще и золотом венце. За ним, на некотором расстоянии, следовали его сын и зять.

Простой народ приветствовал новобрачного ритуальными фаллическими знаками, желая ему многочисленного потомства. Но ожидавшая у ворот группка молодежи грянула во всю мощь своих легких: «Александр!»

Улыбаясь, Александр повернул к друзьям голову и посмотрел на них с любовью. Много лет спустя, став полководцами и сатрапами, они будут хвастаться этим перед молчаливыми завистниками.

Проследовал второй отряд телохранителей; процессию завершали жертвенные животные, по одному для каждого бога, во главе с быком, рога которого были вызолочены, а шею обвивала гирлянда цветов.

Солнце восстало со своего ложа, все засияло: море, трава в росе, прозрачная паутина на желтом ракитнике; драгоценности, позолота, холодная гладь полированной бронзы.

Боги вступили в театр. Проходя высокие ворота парода, повозки одна за другой огибали орхестру под рукоплескания гостей. Наконец великолепные изображения были подняты и установлены рядом со своими алтарями. Тринадцатое божество, не потребовавшее святилища, но владевшее всем вокруг, осталось стоять посередине.

Снаружи, на дороге, царь подал знак. Павсаний отрывисто выкрикнул команду. Шедшие впереди телохранители ловко развернулись и с двух сторон присоединились к своим товарищам позади царя.

До театра оставалось несколько стадиев. Вожди, оглядываясь на Филиппа, видели маневр охраны. На этом последнем отрезке пути царь, казалось, доверял свою жизнь идущим впереди. Польщенные, они расступились.

Широко шагая, Павсаний двинулся к пароду. Никто, кроме его собственных людей, которые сочли, что так и надо, не обратил на него внимания.

Филипп видел, что вожди ожидают его. Он подъехал ближе и, улыбаясь, свесился вниз с лошади.

— Проходите вперед, друзья. Я еду следом.

Все двинулись; но один из старейших землевладельцев спешился и с македонской прямолинейностью спросил:

— Без охраны, царь? В такой толпе?

Филипп наклонился и похлопал его по плечу. Он надеялся услышать эти слова.

— Мой народ — моя охрана. Пусть чужестранцы увидят это. Благодарю за твою доброту, Арей, но можешь идти.

Когда вожди удалились, он придержал лошадь, снова оказавшись между зятем и Александром. По обе стороны дороги дружелюбно гудела толпа. Впереди был театр, полный друзьями. Широкий рот царя улыбался, он предвкушал близкую минуту публичного торжества. Избранный народом царь, которого эти южане осмеливаются называть тираном: пусть сами увидят, нужна ли ему стена копьеносцев, чтобы защитить себя. Пусть расскажут Демосфену, думал он.

Он натянул поводья и кивнул. Двое слуг подошли, чтобы принять лошадей.

— Теперь вы, дети мои.

Александр, наблюдавший, как вожди исчезают в воротах театра, резко обернулся.

— Разве мы не с тобой?

— Нет, — отрывисто сказал Филипп. — Тебе не говорили? Я поеду один.

Новобрачный смотрел в сторону, чтобы скрыть смущение. Не будут же они препираться о порядке следования прямо сейчас, на глазах у всех! Последние вожди скрылись из виду. Он не мог отъехать один.

Прямо сидя на покрытом красным чепраком Букефале, Александр взглянул на безлюдную дорогу, залитую солнцем, широкую, утоптанную, покрытую отпечатками копыт и колес, звеневшую пустотой. В конце ее, в треугольнике глубокой тени, отбрасываемой пародом, мерцало оружие, блестел алый плащ. Если Павсаний там, он должен был получить приказ?

Букефал прядал ушами, косил светлым, как оникс, глазом. Александр провел пальцем по его шее; конь застыл, как бронзовое изваяние. Новобрачный нервничал. Почему юноша не двигается? В иные минуты можно поверить в молву. Что-то такое в глазах. Тот день в Додоне: пронизывающий ветер, падает снег, на нем плащ из козьих шкур…

— Спускайся, — нетерпеливо сказал Филипп. — Твой шурин ждет тебя.

Александр снова взглянул в темный проем ворот. Он вдавил в бок Букефала колено, заставляя его подойти ближе к царю, и с глубокой сосредоточенностью заглянул в лицо Филиппа.

— Еще слишком далеко, — сказал он спокойно. — Будет лучше, если я поеду с тобой.

Филипп поднял брови под золотым венком. Ему стало ясно, чего хотел мальчишка. «Значит, он еще не затвердил своего урока, но я не уступлю».

— Это мое дело. Мне судить, что лучше.

Глубоко посаженные глаза встретились с взглядом царя. Филипп чувствовал, что поддается. В любом случае, возмутительно так глазеть на своего владыку.

— Здесь слишком далеко, — повторил высокий ясный голос, настойчиво, ровно. — Позволь мне поехать с тобой, и я отдам за тебя свою жизнь… Клянусь Гераклом.

В рядах ближестоящих, которые осознали, что происходит нечто непредвиденное, поднялся смутный любопытный шепот. Филипп, хотя и начинал сердиться, позаботился о том, чтобы на его лице ничего не отразилось. Понизив голос, он резко сказал:

— Достаточно. Мы едем в театр не для того, чтобы разыгрывать там трагедию. Когда ты мне понадобишься, я тебя позову. Выполняй мои приказы.

Недоумение ушло из глаз Александра, они стали пустыми, как чистое серое стекло.

— Хорошо, государь.

Голос тоже был отсутствующим. Александр спешился. Его дядя с облегчением последовал за ним.

Павсаний отдал им честь, когда они проходили в ворота. Александр кивнул ему на ходу, продолжая разговаривать с царем Александром. Они поднялись по пандусу на сцену и под гул приветствий заняли свои места.

Филипп отпустил поводья. Послушный конь, не обращая внимания на шум, неторопливо двинулся вперед. Люди знали, что задумал царь, и, восхищаясь, приложили все усилия, чтобы он их услышал. Гнев Филиппа прошел; ему было о чем подумать. Если бы мальчик выбрал более подходящее время…

Он ехал, принимая обожание своего народа. Эффектнее было бы дойти пешком, но хромота помешала бы величию. В просвете двадцатифутового парода уже виднелась орхестра, круг богов. Раздалась музыка в его честь.

От каменных ворот отделился солдат, чтобы помочь царю спешиться и принять лошадь. Это был Павсаний. В честь праздника он, должно быть, решил сам исполнить обязанность оруженосца. Как давно… Знак примирения. Наконец-то он забыл. Милый жест. В былые дни он получал подарок за подобную любезность.

Филипп тяжело соскользнул с лошади, улыбнулся и начал говорить. Левая рука Павсания плотно сжала его руку. Их глаза встретились. Павсаний выдернул правую руку из складок плаща столь быстро, что Филипп так и не увидел кинжала. Но он все прочел во взгляде Павсания.

Стража на дороге видела, что царь упал и Павсаний нагнулся над ним. Должно быть, хромая нога подвернулась, думали они, Павсаний был неловок. Внезапно Павсаний распрямился и бросился бежать.

Он был телохранителем восемь лет и в течение пяти из них командовал остальными. Первым, кто завопил: «Он убил царя!» — был крестьянин в толпе. И словно лишь эти слова заставили их поверить своим глазам, солдаты, что-то смятенно крича, бросились к театру.

Добежавший первым посмотрел на тело, дико оглянулся, взвизгнул: «За ним!» Поток людей хлынул за угол, огибая строения за сценой. Конь царя смирно стоял у парода. Никто так и не осмелился на него сесть.

Поляна за театром, посвященная Дионису, была возделана его жрецами и засажена виноградом. Толстые черные стволы выпустили побеги молодых лоз с сияющими зелеными листьями. На земле блестел шлем Павсания, который тот отшвырнул на бегу; красный плащ накрыл деревянные подпорки. Спотыкаясь о комья земли, Павсаний бежал к открытым в старой каменной стене воротам. За ними ждал человек с двумя лошадьми.

Павсанию еще не было тридцати, он отлично бегал. Но за ним гнались двадцатилетние юноши, которых Александр обучал войне в горах; они оказались проворнее. Трое или четверо кинулись наперерез. Разрыв начинал сокращаться.

Но и ворота были недалеко. Разрыв сокращался слишком медленно. Лошади ждали на открытой дороге.

Внезапно, словно сраженный невидимым копьем, Павсаний кувырком полетел на землю, зацепившись за выходящий на поверхность узловатый корень. Он упал ничком, сразу же поднялся на четвереньки, высвобождая ногу, но на него уже налетели.

Павсаний перевернулся, вглядываясь в лица, ища. Бесполезно. С самого начала он был готов и к такому исходу. Он смыл пятно со своей чести. Он ухватился за меч, но кто-то наступил ему на руку, еще кто-то рванул на нем доспехи. «У меня не было времени до конца ощутить гордость, — думал он, когда железо пронзило его. — Совсем не было времени».

Человек с лошадьми, оглянувшись, бросил вторую, уже ненужную лошадь, вскочил в седло и галопом понесся прочь. Но всеобщее оцепенение прошло. Копыта стучали по дороге за виноградником. Всадники пронеслись через ворота вслед беглецу, зная цену добычи.

В винограднике вырвавшихся вперед преследователей наконец догнали остальные. Старший в охране взглянул на распростертое тело; кровь, словно в каком-то древнем жертвоприношении, напитала землю у корней виноградной лозы.

— Вы его прикончили. Юные дураки. Теперь его ни о чем не спросишь.

— Я не подумал об этом, — сказал Леоннат; дурман кровавой погони оставил его. — Я боялся, что он сумеет вырваться.

— Я думал только о том, — добавил Пердикка, — что он сделал. — Он вытер свой меч об одежду мертвого.

Когда они уходили прочь, Арат сказал:

— Так даже лучше. Вы знаете эту историю. Если бы он заговорил, это только опозорило бы царя.

— Какого царя? — сказал Леоннат. — Царь мертв.

Место Гефестиона было в середине рядов, ближе к лестнице.

Друзья Александра, ожидавшие его, чтобы снова приветствовать, обежали театр и вошли через верхние ворота. Здесь, как правило, были места простонародья, но товарищи наследника на сегодняшнем празднике были мелкой сошкой. Гефестион пропустил великий выход богов. Его отец сидел много ниже, мать должна была находиться среди женщин, в дальнем краю амфитеатра. Обе царицы уже были там, в первых рядах. Гефестион мог видеть Клеопатру, разглядывавшую алтари, как все остальные девушки; Олимпиада, казалось, считала это ниже своего достоинства. Застывшим взглядом она смотрела прямо перед собой, на парод в противоположной стене.

Гефестиону он виден не был, зато он мог подробно рассмотреть сцену и три трона на ней. Зрелище было великолепным; у задника и кулис вздымались колонны с резными капителями, удерживающие расшитые занавеси, из-за которых лилась музыка. Из орхестры музыкантов оттеснило множество богов.

Гефестион ждал Александра, чтобы еще раз прокричать его имя; если они не пожалеют глоток, клич подхватит весь театр. Это его ободрит.

Вот он вышел, с царем Эпира. Приветственный вопль разнесся по театру. Не важно, что имена звучат одинаково; Александр все поймет.

Он понял и улыбнулся. Да, ему стало лучше. Театр был маленьким: когда Александр выходил, Гефестион понял, что он не в себе. «Один из его снов, дурной сон; хорошо бы проснуться. Чего ожидать сегодня? Я увижусь с ним после, если смогу сделать это перед играми. Все будет проще, стоит только пересечь Геллеспонт».

Внизу в орхестре статуя царя Филиппа восседала на своем позолоченном троне, увитом по основанию лавром. Точно такой же трон ожидал на сцене. Музыка зазвучала громче, перекрывая шум на дороге.

Торжествующе загремели фанфары. Потом, нечаянным намеком, повисла пауза. Внезапно из рядов женщин, откуда был виден парод, донесся пронзительный крик.

Александр повернул голову. Его лицо, с которого сразу ушла напряженность, изменилось. Он прыжком сорвался с трона и бросился вниз, где мог видеть происходящее за кулисами. Он сбежал по пандусу через орхестру, мимо жрецов, богов и алтарей, навстречу крикам снаружи. Венок упал с его развевающихся волос.

Пока собравшиеся суетились и тревожно галдели, Гефестион спрыгнул со ступенек на ведущую к пароду галерею и помчался по ней. Друзья, не раздумывая, понеслись за ним: они были приучены не тратить впустую время. Юноши на галерее, стремительные и целенаправленные, сами по себе были спектаклем: там, где они пробегали, паника прекращалась. В конце галереи к пароду спускалась лестница. Здесь уже была давка, толпились ошеломленные чужестранцы из нижних рядов. Жестко, словно в бою, Гефестион устремился в толпу, раздвигая локтями, отпихивая плечом, награждая тумаками. Какой-то толстяк упал, увлекая за собой остальных; лестница была переполнена; в рядах люди беспорядочно сновали вверх и вниз. В самом центре хаоса, забытые своими гиерофантами, деревянные боги в кругу устремляли глаза на деревянного царя.

Как и они, неподвижная, не обращая внимания на дочь, вцепившуюся в ее руку и что-то кричащую, Олимпиада сидела, выпрямившись, на резном троне, не отводя глаз от парода.

Гефестион люто ненавидел всех, мешавших ему на дороге. Не помня себя, оставив всех товарищей позади, он прокладывал свой путь к царю.

Филипп лежал на спине, между ребрами торчала рукоять кинжала — кельтской работы, со сложным, переплетающимся узором серебряной инкрустации. Его белый хитон был почти незапятнан: лезвие запечатало рану. Александр склонился над ним, слушая сердце. Слепой глаз царя был полузакрыт, здоровый смотрел вверх, в обращенные на него глаза живых. На его лице застыли потрясение и изумленная горечь.

Александр дотронулся до века открытого глаза. Оно вяло подалось под его пальцами.

— Отец, — сказал Александр. — Отец, отец.

Он положил руку на холодный лоб. Золотой венец соскользнул на плиты. Через мгновение лицо Филиппа застыло, словно высеченное из мрамора.

Тело вздрогнуло. Рот приоткрылся, словно царь хотел заговорить. Александр подался вперед, взял голову отца в руки и низко нагнулся над ней. Но это не было дыханием — только отрыжка, с маленьким сгустком крови, вызванная спазмом легких или желудка.

Александр отстранился. Внезапно его лицо изменилось, тело напряглось. Резко, словно отдавая приказ на поле боя, он сказал:

— Царь мертв. — Потом встал на ноги и оглянулся.

— Они догнали его, Александр! — крикнул кто-то. — Они его повалили.

Широкий проход парода был полон вождей, невооруженных по случаю праздника, которые второпях пытались выстроить защитную стену.

— Александр, мы здесь. — Это был Александр Линкестид, выдвинувшийся вперед. Он уже сыскал себе панцирь. Доспехи хорошо подошли; они были его собственными.

Александр все так же молча дернул головой в его сторону, резко, как охотничий пес.

— Позволь нам сопроводить тебя к крепости; откуда нам знать, кто предатель?

«Да, кто? — думал Гефестион. — Этому человеку что-то известно. Для чего он приготовил оружие?» Александр оглядывал толпу: ищет остальных братьев, понял Гефестион. Он привык читать мысли Александра.

— Что такое?

Толпа расступилась. Антипатр проложил себе путь в беспорядочном кружении гостей, македонцы дали ему дорогу сами. В течение долгих лет он назначался единственным наместником Македонии; за ним стояла царская армия. Высокий, с венком на голове, одетый с умеренной пышностью, облеченный своим авторитетом, он оглядывался вокруг.

— Где царь?

— Здесь, — ответил Александр. Он выдержал взгляд Антипатра и отступил в сторону, открывая тело.

Антипатр наклонился и выпрямился.

— Он мертв, — сказал он недоверчиво. — Мертв. — Он провел рукой по лбу, дотронулся до пиршественного венка и, потрясенно вздрогнув, швырнул его на землю. — Кто?

— Павсаний его убил.

— Павсаний? После стольких лет? — Он осекся, смущенный тем, что сказал.

— Его взяли живым? — спросил Александр Линкестид слишком быстро.

Александр помедлил с ответом, всматриваясь в его лицо.

— Я хочу, чтобы ворота города закрыли и на стенах выставили дозорных. Никто не уедет, пока я не распоряжусь. — Он изучающе взглянул на толпу. — Алкета, твой отряд. Приведи воинов в готовность.

«Яйцо треснуло, — думал Антипатр, — я был прав».

— Александр, здесь ты в опасности. Не лучше ли подняться в крепость?

— В свое время. Что происходит?

Снаружи второй начальник стражи пытался навести порядок при помощи тех младших военачальников, которых сумел найти. Но воины совсем потеряли голову и слушали своих товарищей, истерически кричащих, что все они будут обвинены в соучастии. С проклятиями они набросились на юношей, убивших Павсания: видимо, те хотели заткнуть ему рот. Военачальники тщетно старались перекричать их.

Александр вышел из глубокой синей тени парода в сияющий холодный свет раннего утра. Солнце едва ли поднялось выше с той минуты, как он вошел в театр. Прыжком взлетел он на низкую стену у ворот. Шум изменился и стих.

— Александр! — резко выкрикнул Антипатр. — Осторожнее! Не показывайся.

— Стража, направо — фалангой!

Суетливая толпа оформилась и притихла, как испуганная лошадь, успокоенная наездником.

— Я чту ваше горе. Но не уподобляйтесь в нем женщинам. Вы выполнили свой долг; я знаю, какие приказы вы получили. Я сам их слышал. Мелеагр, эскорт для тела царя. Отнесите его в крепость. — Видя, что люди оглядываются в поисках материала для носилок, он добавил: — За сценой есть дроги, с рухлядью для трагедии.

Он склонился над телом и, расправив складку пурпурного плаща, прикрыл лицо и укоряющий глаз Филиппа. Солдаты, сгрудясь вокруг тела, унесли его прочь.

Встав перед молчащими рядами стражи, Александр сказал:

— Те, кто прикончил убийцу, шаг вперед.

Они неуверенно вышли, колеблясь между гордостью и страхом.

— Мы в долгу перед вами. Не бойтесь, что это будет забыто. Пердикка. — Юноша шагнул вперед, его лицо облегченно разгладилось. — Я оставил Букефала на дороге. Ты не присмотришь за ним? Возьми с собой четверых.

— Да, Александр. — Признательный Пердикка молниеносно исчез.

Повисло молчание. Антипатр странно насупился.

— Александр, царица, твоя мать, в театре. Не лучше ли дать охрану ей?

Александр отошел от него в глубь парода. Он стоял совершенно неподвижно. У входа царила суматоха; солдаты нашли дроги, украшенные росписью и задрапированные черным. Они подтащили их к Филиппу и подняли на них его тело. Плащ упал с лица царя. Кто-то опустил ему веки и нажал, чтобы они не открывались.

Александр, застыв, смотрел на театр. Толпа схлынула, рассудив, что болтаться здесь не стоит. Боги остались. В суете Афродиту опрокинули, и она неуклюже легла рядом со своим постаментом. Лишенный опоры юный Эрот склонился на ее упавший трон. Статуя царя Филиппа прочно сидела на своем месте, нарисованные глаза пристально смотрели на опустевший амфитеатр.

Александр повернулся. Его лицо потемнело, но голос прозвучал ровно.

— Да, я вижу, она все еще там.

— Она, должно быть, горюет, — сказал Антипатр без всякого выражения.

Александр задумчиво взглянул на него. Потом, словно что-то внезапно привлекло его внимание, посмотрел в сторону.

— Ты прав, Антипатр. Ей следует быть в надежных руках. И я буду благодарен тебе, если ты лично сопроводишь ее в крепость. Возьми столько человек, сколько сочтешь нужным.

Рот Антипатра открылся. Александр ждал, слегка склонив голову, его глаза застыли.

— Если тебе угодно, Александр, — сказал Антипатр и отправился выполнять поручение.

Настало минутное затишье. Гефестион чуть выдвинулся из толпы, молча, всего лишь предлагая свое присутствие, как повелевал ему бог. Александр не отозвался на призыв, но все же, между двумя шагами, Гефестион чувствовал, что бог благодарен. Его собственная будущность тоже была открыта перед ним: уходящие вдаль образы солнца и дыма. Он не должен был оглядываться, где бы видение ни захватило его; его сердце приняло свою судьбу, все ее бремя, свет и тьму.

Глава эскорта отдал приказ. Царь Филипп, покачиваясь на своем позолоченном ложе, обогнул угол. Из священного виноградника несколько солдат принесли на куске плетня Павсания, прикрытого разодранным плащом; кровь капала сквозь раскрашенные прутья. Его тоже следовало показать народу.

— Приготовьте крест, — сказал Александр.

Шум стих до беспокойного бормотания, смешанного с гулом водопадов Эгии. Вознося над ними свой могущественный неземной крик, в небо поднялся золотой орел. В его когтях извивалась змея, схваченная им на скалах. Все головы задрались, тщетно ожидая смертельного укуса. Александр, уловив шум, настойчиво следил за орлом, ожидая исхода схватки. Но, продолжая бороться, двое вечных противников растворились в безоблачном небе, над вершинами гор, сначала превратившись в пятнышко, потом — исчезнув из виду.

— Здесь все кончено, — сказал Александр, отдавая приказ возвращаться.

Когда они достигли крепостного вала, с которого видна была равнина Пеллы, молодое солнце нового летнего дня, поднявшееся из-за моря на востоке, широко разлило над ними свое сияние.