Божественное пламя

4

— Как жаль, — сказал Эпикрат, — что ты не можешь уделять музыке больше времени.

— Дни должны быть дольше. Почему нужно спать? Если бы я мог обходиться без сна!

— Ты увидишь, что мастерства это тебе не прибавит.

Александр похлопал по корпусу кифары с узорным инкрустированным орнаментом и колками из слоновой кости. Двенадцать струн ответили слабым вздохом. Мальчик скинул ремень, позволявший играть стоя (если кифарист сидел, тон менялся), и оперся о стол. Проверяя чистоту звука, он слегка пощипывал струны.

— Ты прав, — продолжал Эпикрат. — Почему нужно умирать? Если бы можно было обойтись без этого!

— Да, сон напоминает смерть.

— Надо же. Когда тебе двенадцать лет, времени в запасе еще очень много. Мне бы хотелось увидеть твое выступление на состязаниях. Может быть, имея перед собой цель, ты трудился бы усерднее… Я подумывал о Пифийских играх. Через два года ты будешь готов к ним.

— Какой возраст положен для юношей?

— Восемнадцать, самое большее. Твой отец даст согласие?

— Нет, если я буду выступать только как музыкант. Я и сам не соглашусь. Чего ты от меня хочешь, Эпикрат?

— Приучить тебя к дисциплине.

— Так я и думал. Но тогда я не смогу получать от музыки удовольствие.

Эпикрат привычно вздохнул.

— Не сердись. К дисциплине меня приучает Леонид.

— Знаю, знаю. В твои годы у меня не было такого хорошего удара. Ты начал раньше и, скажу без ложной скромности, с лучшим учителем. Но ты никогда не станешь музыкантом, Александр, если будешь пренебрегать философией искусства.

— Для этого нужно, чтобы математика вошла в душу. У меня это никогда не получится, ты знаешь сам. И в любом случае, я никогда бы не смог стать настоящим музыкантом. Я предназначен для иного.

— Почему бы не принять участие в играх? — вкрадчиво спросил Эпикрат. — И в состязании музыкантов заодно?

— Нет. Когда я был там, мне казалось, что ничего более прекрасного на свете нет. Но после того как состязания закончились, мы еще задержались. И я познакомился с атлетами, я увидел, кто они такие на самом деле. Я могу драться с мальчиками здесь, в Македонии, потому что мы все учимся быть мужчинами. Но те — всего лишь мальчики-атлеты. Часто они заканчивают выступать до того, как станут мужчинами, и даже в противном случае игры — вся их жизнь. Это все равно что быть женщиной для женщин.

Эпикрат кивнул.

— Это началось едва ли не на моих глазах. Люди, которым нечем гордиться в себе, довольствуются тем, что гордятся своими городами, славу которым добывают другие. И в конце концов городу нечем будет гордиться вообще, разве что мертвыми, относившимися к гордости гораздо спокойнее. Что же, в музыке талант одного человека принадлежит всем. Начинай, я хочу прослушать этот отрывок еще раз. Прошу тебя, держись ближе к замыслу сочинителя.

Александр поднял кифару, пристраивая на уровне груди слишком большой для него инструмент басовыми струнами к себе. Он осторожно тронул их пальцами левой руки, дисканты же — плектром,[23] который он держал в правой. Его голова была слегка наклонена, — судя по сосредоточенному взгляду, он слушал скорее глазами. Эпикрат наблюдал за ним со странной смесью любви и раздражения, в который раз задаваясь привычным вопросом: что было бы, если бы он с большим упорством настаивал на своем, отказываясь понимать мальчика. В конце концов, многие лучшие учителя поступили бы именно так. Но тогда и Александр, вероятнее всего, просто отказался бы от уроков. Ему еще не было десяти, когда он уже знал достаточно для благороднорожденного, чтобы бренчать на лире за ужином. Никто не стал бы настаивать на чем-то большем.

Александр взял несколько звучных аккордов, завершив плавной каденцией. И запел.

В том возрасте, когда голоса македонских мальчиков начинали грубеть, он сохранил чистый альт, который с годами только окреп. Когда, следуя звучанию струн под плектром, он легко взял высокие ноты, Эпикрат удивленно подумал, что это Александра никогда не задевало и не беспокоило. И точно так же он не боялся выказывать отвращение, когда другие мальчишки, его ровесники, навязчиво обменивались при нем непристойностями — этими вечными спутниками подростков. Мальчик никогда не боялся диктовать свою волю.

Его голос воспарил и прервался, струны отозвались эхом, как дикие голоса в горной долине. «Опять импровизация», — со вздохом подумал Эпикрат.

Пока эффектный, безрассудно страстный экспромт судорожно метался от пароксизма к пароксизму, Эпикрат молча пристально изучал мальчика. Грек был сбит с толку злоупотреблениями той самой эстетикой, которой он посвятил жизнь. Он даже не был влюблен, его вкусы были иными. Почему он оставался во дворце? В одеоне Афин или Эфеса подобное представление привело бы в восторг верхние ярусы театра, заставив их освистать судей. И все же в манере игры Александра не было ничего от театра, — намеренного желания подать себя, она искупалась не невежеством — Эпикрат хорошо это видел, — но совершенным, высшим неведением.

«И вот ради этого, — думал он, — я остаюсь. Я чувствую необходимость остаться, необходимость, силу и настоятельность которой не могу измерить, о которой не могу думать без страха».

В Пелле был сын одного торговца, игру которого он как-то случайно услышал, — настоящий музыкант. Грек вызвался учить его бесплатно, надеясь хоть этим купить душевный покой. Мальчик хотел учиться, старался изо всех сил, был благодарен, и все же эти плодотворные уроки занимали ум Эпикрата гораздо меньше, чем занятия, на которых священные дары бога, принявшего его служение, расточались, как благовония на неведомом алтаре.

Музыка нарастала быстрым крещендо. Губы мальчика раздвинулись в жестокой отрешенной улыбке, как у скрывшихся в темноте любовников. Инструмент не выдержал яростного напора и зафальшивил. Мальчик должен был это слышать, но продолжал играть, словно его упрямая воля могла натянуть струны вновь. Он безжалостен к кифаре, подумал Эпикрат, так же, как в один прекрасный день будет безжалостен к самому себе.

«Я должен ехать, уже давно пора. Я дал ему все, в чем он нуждался. Этим он сможет заниматься самостоятельно. В Эфесе круглый год можно слушать хорошую музыку, а время от времени — и образцовую. Я бы мог работать и в Коринфе. Я взял бы с собой юного Пейтона, ему следует послушать мастеров. Этот же — не я учу его, а он развращает меня. Он пришел ко мне как чужеземец, которому нужен слушатель, и я слушаю его, хотя он коверкает мой родной язык. Так пусть он играет для своих богов и отпустит меня».

Александр ударил плектром по струнам. Одна из них лопнула, опутав остальные, они нестройно прозвенели и смолкли. Не веря своим глазам, мальчик смотрел на кифару.

— Ну? — сказал Эпикрат. — Чего ты ожидал? Ты думал, она бессмертна?

— Я думал, что она не сломается, пока я не закончу.

— С лошадью ты обращался бы иначе. Дай мне.

Он достал из ящичка новую струну и принялся приводить инструмент в порядок. Александр нетерпеливо переминался у окна, — то, что уже готово было сорваться с его губ, больше не вернется. Грек не торопясь настраивал кифару.

«Перед отъездом я мог бы показать ему его уровень».

— Ты никогда не играл для отца и его гостей, разве только на лире.

— За ужином любят слушать лиру.

— За неимением лучшего. Сделай мне приятное, будь так добр. Разучи для меня какую-нибудь пьесу и сыграй ее, как положено. Я уверен, царь будет рад увидеть, каких успехов ты достиг.

— Я думаю, он даже не знает, что у меня есть кифара. Ты ведь помнишь, я купил ее сам.

— Еще лучше! Это будет для него сюрпризом.

Как и все в Пелле, Эпикрат знал о новом скандале на женской половине дворца. Мальчик нервничал, он еще долго не успокоится. Он не только забросил упражнения, но и пропустил урок. И едва он вошел сегодня в комнату, грек все понял.

Почему, во имя всех богов разума, не может царь обойтись парой гетер? Он мог бы выбрать лучших. Юноши всегда в его распоряжении. Не слишком ли много он хочет? Почему нужно обставлять свой разврат такими церемониями? Этой свадьбе предшествовали, по меньшей мере, три другие. Пусть это старый обычай царского дома в далекой полудикой стране, но тогда зачем называть себя эллином? Филипп так тщится быть принятым Грецией, почему же он не помнит ее золотого правила: «Ничего в излишестве». Варварство не изжить в одном поколении, оно есть и в мальчике, но все же…

Он продолжал молча смотреть в окно, словно позабыв, где находится и чего от него ждут. Его мать, должно быть, снова принялась за него. Эту женщину можно было бы пожалеть, если бы она сама не была повинна в половине своих несчастий — и несчастий своего сына тоже. Он должен принадлежать ей, исключительно ей, и только богам ведомо, чему еще. Даже царь мог показаться вполне цивилизованным рядом со своей царицей. Неужели она не видит, что слишком часто приносит вред своему сыну? Любая из этих жен-наложниц может произвести на свет мальчика, который будет счастлив, имея такого отца. Почему она не может стать обходительнее? Почему она никогда не щадит мальчика?

«Нет надежды научить его чему-либо сегодня, — думал Эпикрат. — Отложим кифару… Да, но раз сам я учился музыке, то для чего?»

Эпикрат поднял инструмент, встал и начал играть.

Через какое-то время Александр отвернулся от окна и подошел к столу; сел, поерзал, успокоился — и вскоре он сидел совершенно неподвижно, слегка наклонив голову, глаза его были устремлены куда-то вдаль, внезапно они наполнились слезами. Эпикрат с облегчением смотрел на эти слезы. Они появлялись всегда, когда музыка брала мальчика за живое, и не смущали ни учителя, ни его самого. Когда Эпикрат закончил, Александр утер глаза ладонями и улыбнулся.

— Если ты этого хочешь, я разучу пьесу и сыграю ее в зале.

«Мне нужно немедленно уезжать отсюда, — повторил себе Эпикрат, выходя из комнаты. — Для человека, ищущего гармонии и душевного спокойствия, эти волнения чрезмерны».

Несколькими уроками позднее Александр сказал:

— Сегодня будут гости за ужином. Если меня попросят играть, мне попробовать?

— Непременно. Играй в точности как сегодня утром. Для меня найдется место?

— Ну да, будут все свои, ни одного чужого. Я скажу управляющему.

Ужин был поздним, ждали царя. Он вежливо приветствовал гостей, но был довольно резок со слугами. Его щеки горели, глаза налились кровью, он прерывисто дышал и, по-видимому, прилагал все усилия к тому, чтобы забыть взволновавшую его сцену. Слуги тотчас же разнесли новость, что царь говорил с царицей.

Гости были старыми товарищами из отряда гетайров. Филипп с облегчением оглядел ложа: ни одного посла, для которого пришлось бы разыгрывать представление, ни одного непривычного к правде слабака. Доброе крепкое аканфское и ни капли воды — он нуждался в нем после того, что ему пришлось вынести.

Александр разделял ужин с Фениксом, присев на край его ложа. Он никогда не садился с отцом, если только тот не приглашал его сам. Феникс, лишенный музыкального слуха, но могущий перечислить все литературные реминисценции в любом отрывке, с радостью выслушал новости об успехах своего питомца и упомянул кстати о лире Ахилла.

— И я не уподоблюсь Патроклу, который, как говорит Гомер, сидел, нетерпеливо ожидая, когда же его друг натешится.

— Ох, чепуха. Это значит только, что Патроклу надо было поговорить.

— Эй, эй, мальчик, что ты делаешь? Кубок, из которого ты пьешь, мой кубок, вовсе не твой.

— Ну… я пью за твое здоровье. Попробуй мое. Если в вино не добавляли воду до того, как пустить его по кругу, оно такое же, как у тебя.

— Приличествующая мальчикам пропорция — один к четырем. Можешь немного отлить в мою чашу. Мы не привыкли все время пить вино неразбавленным, как твой отец, но просить сейчас кувшин с водой как-то неприлично.

— Я немного отопью, чтобы было куда доливать.

— Нет, нет, мальчик, остановись, этого достаточно. Ты опьянеешь и не сможешь играть.

— Да что ты, я сделал только один глоток.

И действительно, вино, казалось, на него не подействовало, разве что лицо разгорелось. Он был из хорошо закаленной семьи.

Шум усиливался по мере того, как гости поднимали свои чаши. Перекрикивая всех, Филипп вызывал желающих что-нибудь сыграть или спеть.

— Твой сын, государь, — отозвался Феникс, — как раз для этого пира разучил новую мелодию.

Две или даже три чаши крепкого неразбавленного вина значительно улучшили самочувствие Филиппа. Надлежащее лечение от змеиных укусов, подумал он с хмурой улыбкой.

— Выходи же, мальчик. Возьми свою лиру и сядь здесь.

Александр подал знак слуге, попечению которого поручил кифару. Он заботливо поставил инструмент рядом с ложем отца и пристроился тут же.

— Что это? — спросил царь. — Ты же не можешь играть на этом, а? — Он ни разу не видел, чтобы кифаристы играли бесплатно, не подобало царевичу использовать такой инструмент.

— Скажешь мне это, когда я закончу, отец, — с улыбкой ответил мальчик.

Он попробовал струны и начал.

Эпикрат, сидевший в конце зала, слушал его игру с глубоким чувством. В эти минуты Александр мог позировать для статуи юного Аполлона. Кто знает, может, это только начало; бог мог бы открыть ему чистое знание.

Македонская знать слушала с изумлением, все ожидали припева, который можно было подхватить хором. Им еще не приходилось видеть благороднорожденного, который играл бы на кифаре или выказывал желание на ней играть. Чего эти учителишки добиваются от мальчика? Он заслужил славу отважного, азартного парнишки. Или из него делают южанина? Следующей, наверное, будет философия.

Царь Филипп присутствовал на многих музыкальных состязаниях. Не интересуясь по-настоящему искусством, он все же мог оценить технику игры и понимал, что его сын — хороший музыкант, хотя и недостаточно опытный. Он видел, что сотрапезники не знают, как относиться к происходящему. Почему его учитель умолчал об этой пагубной страсти? Правда очевидна. Это она снова приучает сына к своим варварским обрядам, погружает в гибельное безумие таинств, делает из него дикаря. Посмотрите на него сейчас, думал Филипп, вы только посмотрите на него.

Из уважения к чужестранцам, всегда ожидавшим этого, он, на эллинский манер, позволял мальчику присутствовать на пирах, хотя сыновья его друзей не появлялись здесь, не достигнув определенного возраста. Почему он нарушил этот мудрый обычай? Если у мальчика до сих пор голос как у девушки, нужно ли показывать это при всем честном народе?

Эта эпирская сука, мерзкая ведьма… Он давно бы отправил ее восвояси, если бы ее могущественная родня не превращалась в нацеленное в его спину копье всякий раз, когда Филипп начинал войну. Но пусть не торжествует. Он еще сделает это.

Феникс и не представлял себе, что мальчик может так хорошо играть. Он играл не хуже заезжего парня с Самоса, который был здесь четыре месяца назад. Но мальчик позволил себе увлечься — так иногда он поступал и по отношению к Гомеру. Перед отцом Александр всегда сдерживался. Не стоило пить этого вина.

Александр перешел к заключительной каденции. Ликующе рассыпался каскад звуков.

Почти ничего не слыша, оглушенный, Филипп не мог оторвать взгляда от ужасного зрелища. Сияющее лицо, глубоко посаженные серые глаза — блуждающие, блестящие от непролитых слез, далекая, нездешняя улыбка… для него это было зеркальным отражением того лица, лица женщины, что осталась в верхних покоях, — с красными пятнами на скулах, слезами ярости на глазах. Ее сын был здесь. Отвратительный смех снова наполнил его уши.

Александр взял последний аккорд и глубоко, прерывисто вздохнул. Он не сделал ни одной ошибки.

Гости неуверенно захлопали. Эпикрат рукоплескал с восторгом. «Хорошо! Просто прекрасно!» — слишком громко крикнул Феникс.

Филипп обрушил свой кубок на стол. Его лоб налился темно-багровой краской, веко слепого глаза чуть приподнялось, обнажая белый шрам, здоровый глаз, казалось, выскакивал из глазницы.

— Хорошо? — проревел он. — И это ты называешь музыкой для мужчины?

Мальчик медленно, словно пробуждаясь ото сна, обернулся. Сморгнув слезы, он остановил взгляд на отце.

— Никогда больше, — сказал Филипп, — не устраивай мне подобного представления. Оставь это шлюхам из Коринфа и персидским евнухам — ты одинаково похож на тех и на других. Стыдись.

Все еще скованный кифарой, мальчик несколько мгновений стоял неподвижно. Его лицо застыло, потом, когда от него отхлынула кровь, стало желтым. Ни на кого не глядя, он прошел мимо пирующих и скрылся за дверью.

Эпикрат последовал за ним. Но, обдумывая, что сказать, он замешкался и не нашел его.

Через несколько дней воин Гир, принадлежавший к одному из тех племен горной Македонии, что живут в глубине страны, древними тропами возвращался к себе домой. Своему начальнику он доложил, что умирающий отец молит повидать его перед смертью. Военачальник, со вчерашнего дня ожидавший подобной просьбы, велел ему не задерживаться дома, когда со всеми хлопотами будет покончено. Если, конечно, Гир хочет получить свою плату.

На межплеменные раздоры смотрели сквозь пальцы, пока их размах не становился угрожающим, они казались вечными. Чтобы искоренить междоусобицу, потребовалось бы постоянное присутствие в стране целой армии, при условии, что сами солдаты не окажутся втянутыми в сплетение племенных интриг и интересов. Дядю Гира убили, жену изнасиловали и оставили умирать; если бы Гиру отказали в отпуске, он ушел бы как дезертир. Подобные вещи происходили едва ли не каждый месяц.

Уже второй день Гир был в пути. Он состоял в легко вооруженной коннице и имел собственную лошадь, низкорослую, безобразную, но выносливую — очень похожую на своего хозяина, приземистого темного человека с перебитым, слегка свернутым набок носом и короткой жесткой бородой. Затянутый в кожу и до зубов вооруженный, в эту поездку домой он снарядился, как в военный поход.

Гир берег свою неподкованную лошадку и старался ехать по траве. Около полудня он пересекал холмистую вересковую пустошь между двумя горными хребтами. Под мягким бризом раскачивались березы и лиственницы, росшие на откосах. Был конец лета, но здесь, в горах, воздух оставался прохладным и свежим. Гир, который сам не стремился на берега Ахерона, но все же предпочитал смерть той позорной жизни, что ожидала бы его, не сумей он отомстить за родичей, внимательно рассматривал мир, который, возможно, ему скоро суждено было покинуть.

Впереди тем временем показался дубовый лесок. В его умиротворяющей благодатной тени между камней и черной палой листвой журчал ручей. Гир напоил и стреножил лошадь, наполнил бронзовую чашу, висевшую у него на поясе. Сладость горной воды показалась его пересохшей гортани сродни небесной. Достав из чересседельной сумки козий сыр и черный хлеб, он уселся на камне перекусить.

На тропе у него за спиной послышался глухой стук копыт. Какой-то чужак неторопливо ехал через лес. Гир неуловимым быстрым движением схватился за дротики.

— Гир, привет тебе.

До последней минуты воин не верил своим глазам. Они были в добрых пятидесяти милях от Пеллы.

— Александр!

Кусок хлеба застрял у него в горле, и он едва не подавился, пытаясь его проглотить, пока мальчик спешивался и подводил лошадь к ручью.

— Как ты здесь оказался? С тобой никого нет?

— Теперь есть ты. — Мальчик церемонно обратился к духу ручья, напоил лошадь — не дав, однако, ей пить слишком много — и отвел ее к молодой дубовой поросли. — Мы можем поесть вместе. — Он достал свои припасы и подсел к Гиру.

Александр был вооружен как взрослый, длинным охотничьим ножом. Его перепачканная одежда была в беспорядке, во всклокоченных волосах торчали сосновые иголки. Он, очевидно, спал в лесу. К седлу его лошади, помимо прочих вещей, были приторочены два дротика и лук.

— Вот, возьми яблоко. Я так и рассчитывал, что догоню тебя к обеду.

Ошарашенный Гир подчинился. Мальчик напился из пригоршни и плеснул воды в лицо. Поглощенный своими тревогами, заслонившими для него весь мир, горец ничего не слышал о недавнем ужине царя Филиппа. Мысль о внезапной обузе ужаснула его. За то время, пока он отвезет мальчика в Пеллу и пустится в обратный путь, дома может произойти все, что угодно.

— Как ты забрался один так далеко? Ты потерялся? Где ты охотился?

— Я охочусь за тем же, что и ты, — ответил Александр, вгрызаясь в яблоко. — Вот почему я еду с тобой.

— Но… но… что за мысль… Ты не знаешь, что я собираюсь делать.

— Конечно, знаю. Это знают все в твоем отряде. Мне нужна война, и твоя война отлично подходит. Пришло время добыть пояс для меча. Я поеду с тобой, чтобы убить своего человека.

Гир прирос к месту. Значит, все это время мальчик крался за ним, благоразумно держась в отдалении. Он тщательно снарядился, продумав все детали. Его лицо изменилось: щеки впали, острее обозначились скулы, глаза смотрели тверже из-под густых бровей, прямой нос с высокой переносицей выдавался еще сильнее. Лоб пересекла неведомо откуда взявшаяся морщина — это лицо вообще едва ли можно было назвать лицом ребенка. Тем не менее ему было всего двенадцать лет, и Гиру пришлось бы держать за него ответ перед Филиппом.

— Так нельзя, — сказал он с отчаянием. — Так нельзя поступать. Ты сам знаешь, что так нельзя. Я нужен сейчас дома, тебе это известно. А теперь мне придется бросить родичей в беде, чтобы отвезти тебя назад.

— Ты не можешь этого сделать, мы ели вместе, мы связаны. — Он говорил укоризненно, но не был встревожен. — Грешно предавать друга.

— Тебе следовало все рассказать мне сразу. Я ничего не могу поделать сейчас. Ты должен вернуться домой, и ты вернешься. Ты уже не ребенок. Если с тобой что-нибудь случится, царь прикажет меня распять.

Мальчик неторопливо встал и побрел к своей лошади. Гир приподнялся и, увидев, что Александр не торопится снимать с нее путы, сел снова.

— Он не убьет тебя, если я вернусь. Если я погибну, у тебя будет целая вечность, чтобы скрыться. Я думаю, он не убьет тебя в любом случае. Лучше подумай обо мне. Если ты посмеешь отправить меня домой прежде, чем я того захочу, или повернешь назад сам — тебя убью я. И в этом можешь не сомневаться.

Он повернулся с поднятой рукой. Гир уставился на нацеленный в него дротик. Поверхность узкого листообразного лезвия отсвечивала голубым, остро заточенный конец был похож на иглу.

— Спокойно, Гир. Стой как стоишь, не двигайся. Я бросаю быстро, ты это знаешь, это знают все. Ты будешь мертв прежде, чем успеешь крикнуть. Я не хочу начинать с тебя, этого недостаточно. Я должен убить в сражении. Но ты станешь моим первым, если попытаешься меня остановить.

Гир посмотрел ему в глаза. Такие глаза он видел в бою, в прорезях шлема.

— Ну, ну, — беспомощно повторил он. — Ты, верно, шутишь.

— Никто даже не узнает, что это сделал я. Я брошу твое тело в зарослях, на добычу волкам и коршунам. Ты не дождешься погребения, никто не произнесет над тобой слова обрядов. Твоя душа будет скитаться неосвобожденной. — Его речь стала размеренной. — И тени мертвых никогда не позволят ей пересечь Реку и присоединиться к ним. Навечно будешь ты осужден не знать покоя перед воротами печального царства Аида. Нет, не шевелись.

Гир сидел неподвижно, теперь у него появилось время подумать. Хотя ему не было известно о случившемся на ужине, он знал и о новой женитьбе царя и обо всех предыдущих. От одной из этих женщин уже родился мальчик. Люди говорили, что сперва он был вполне нормальным, но потом превратился в идиота — без сомнения, отравленный царицей. Возможно, она просто подкупила няньку, чтобы та капнула ядом ему на голову. Возможно, все произошло само собой. Но когда-нибудь родятся и другие. Если юный Александр хочет убить своего человека еще до того, как возмужал, легко понять, зачем ему это.

— Ну? — спросил мальчик. — Ты даешь мне слово? Я не могу стоять так целый день.

— Одни боги знают, чем заслужил я такое. В чем я должен тебе поклясться?

— Не посылать гонца в Пеллу. Никому не называть моего имени, пока я не позволю. Не мешать мне участвовать в сражениях и никому не поручать следить за мной. Ты должен поклясться во всем этом и призвать проклятие богов на себя, если ты нарушишь клятву.

Гира передернуло. Заключить подобный договор с сыном ведьмы! Мальчик опустил оружие, но держал его наготове.

— Тебе придется это сделать. Я не хочу, чтобы ты тайком связал меня, пока я сплю. Я, конечно, мог бы не спать, караулить, но это глупо перед боем. Так что если хочешь выйти из этого леса живым, клянись.

— А что будет со мной потом?

— Если я буду жив, ты не останешься внакладе. Ты рискуешь, я могу погибнуть, но война есть война. — Он потянулся к своей кожаной чересседельной сумке, через плечо оглядываясь на все еще молчащего Гира, и достал кусок мяса. Мясо, давно уже несвежее, сильно попахивало. — Это от жертвоприношения, — сказал Александр, шлепая кусок на валун. — Я припас его специально для этого. Подойди, положи сюда руку. Ты выполняешь клятвы, данные богам?

— Да. — Рука Гира была так холодна, что тухлая козлятина под ней казалась теплой.

— Тогда повторяй.

Клятва была длинной, составленной продуманно. На святотатца призывалась ужасная кара. Мальчик, весьма сведущий в подобных вещах, позаботился обо всех возможных лазейках. Еще бы сыну Олимпиады не позаботиться об этом.

Гир послушно повторил слова клятвы и, освободившись, сразу же отошел к ручью, чтобы смыть с руки кровь. Мальчик понюхал мясо.

— Не думаю, что его можно есть, даже если мы потратим время на возню с костром. — Он отбросил кусок в сторону, спрятал в колчан дротик и подошел к Гиру. — Хорошо, с этим покончено. Теперь мы можем говорить как друзья. Доедим обед, и расскажи мне обо всем.

Проведя рукой по лбу, Гир пустился перечислять нанесенные его роду оскорбления.

— Нет, все это мне известно. Сколько вас, сколько их? Что там за местность? Есть ли у вас лошади?

Дорога проходила по зеленым холмам, неуклонно поднимаясь все выше и выше. Трава уступила место папоротникам и тимьяну, тропа вилась, огибая сосновые леса и густые заросли земляничных деревьев. Вокруг вздымались горные хребты, живительный горный воздух, упоительно чистый, наполнял легкие. Они вступали в святая святых гор.

Гир рассказал о междоусобице, начало которой было положено три поколения назад. Получив ответы на первые вопросы, мальчик показал себя благодарным слушателем. О своих делах он сказал только:

— Ты должен будешь выступить моим свидетелем в Пелле. Царю было уже пятнадцать, когда он убил своего первого. Так мне сказал Парменион.

Гир собирался провести последнюю ночь у своих дальних родичей, живших в половине дня пути от его дома. Он показал Александру их деревню, прилепившуюся на краю узкого ущелья, над которым нависали отвесные скалы. Вдоль пропасти шла тропа, по которой могли пройти лошади. Гир все же хотел свернуть на хорошую окольную дорогу, проложенную царем Архелаем, но мальчик, слышавший, что тропа все еще пригодна, и желавший это проверить, настоял на своем. Не стоило тратить времени на дорогу в обход.

Пока они преодолевали крутые подъемы и головокружительные спуски, Александр сказал:

— Если эти люди тебе родня, не имеет смысла выдавать меня за родственника. Просто скажи, что я сын твоего начальника, что я учусь сражаться. Они никогда не смогут обвинить тебя во лжи.

Гир охотно согласился: изложенная таким образом история как бы содержала намек на то, что за мальчиком нужно присматривать. Большего он сделать не мог, опасаясь небесной кары за клятвопреступление. Он был богобоязненным человеком.

На плоском выступе скалы длиною в несколько фарлонгов между бугристым склоном холма и ущельем ютилась деревушка скопов, построенная из коричневого камня, в изобилии валявшегося повсюду, сама похожая на выход горной породы. С открытой стороны ее защищала изгородь, сложенная из валунов и оплетенная колючим терновником. В жесткой вытоптанной траве за оградой было полно коровьих лепешек, оставленных стадом, которое загоняли сюда на ночь. Две-три маленькие косматые лошаденки щипали траву, остальные были в горах с охотниками или с пастухом на выпасе. Козы и несколько овец со свалявшейся шерстью рассыпались по склону холма. Сверху, похожие на голос какой-то дикой птицы, неслись заунывные звуки свирели пастушка. Над тропой к изглоданному стволу засохшего дерева был прибит желтый череп и несколько костей, оставшихся от руки. Когда мальчик спросил, что это такое, Гир сказал:

— Это случилось очень давно, когда я еще был ребенком. Этот человек убил своего отца.

Их приезд был из числа тех событий, которые и полгода спустя служат пищей для разговоров. Мальчишки дули в рог, созывая пастухов, старейшего скопа, дожидавшегося смерти в своей берлоге, вытащили из вороха таких же старых, как он сам, шкур и отрепьев. В доме вождя гостям предложили сладкие маленькие фиги и местное мутное вино, налитое в лучшие, менее других оббитые чаши. С предписанной обычаем учтивостью хозяева ожидали, пока Гир и мальчик насытятся, и только после этого начались расспросы о них самих и о далеком мире.

Гир поведал о том, что Египет вновь лежит под пятою великого царя персидского, что царя Филиппа призвали навести порядок в Фессалии, и теперь он там стал архонтом, то есть тем же царем, что чрезвычайно обеспокоило южан. Правда ли, спросил брат вождя, что царь берет новую жену, а царицу отошлет в Эпир?

Слыша многозначительное молчание мальчика отчетливее гула всех голосов, Гир сердито опроверг глупые россказни. Подчиняя себе новые земли, царь, чтобы оказать честь тому или иному местному вождю, берет в свой дом его дочь; по мнению Гира, это не более чем своеобразный способ брать заложников. Что до царицы Олимпиады, она пользуется величайшим уважением как мать наследника, которым гордятся оба родителя. Произнеся эту речь, с тяжким трудом приготовленную несколько часов назад, Гир предотвратил возможные комментарии и в свою очередь осведомился о новостях.

Новости были плохими. Четверо врагов-кимолиан встретили в горной долине двух соплеменников Гира, преследовавших оленя. Один прожил достаточно долго, чтобы доползти до дома и сказать, где найти труп его брата, прежде чем до него доберутся шакалы. Кимолиане раздувались от гордости; их старый вождь не имел никакого влияния на своих сыновей, и скоро никто не сможет чувствовать себя в безопасности от их выходок. Были обсуждены многие происшествия, произнесены многие пылкие слова, пока загоняли на ночь скот и женщины готовили козу, зарезанную специально для угощения гостей. С наступлением темноты все разошлись на покой.

Александра положили с сыном вождя, у которого было собственное одеяло. Одеяло кишело паразитами. Завшивлен был и сам ребенок, но он, в отличие от блох, благоговел перед гостем и не мешал ему спать.

Терзаемому блохами Александру снилось, что к постели подошел Геракл и трясет его за плечо. Он выглядел в точности как у алтаря в саду Пеллы, безбородый и юный, с клыкастой пастью льва, которая капюшоном покрывала его голову, — клочья гривы свисали вниз.

«Вставай, лентяй, — говорил он, — или я отправлюсь в путь без тебя. Я не могу тебя добудиться».

В комнате все спали; Александр взял плащ и осторожно выскользнул наружу.

Заходящая луна заливала своим сиянием дикое нагорье. Не было ни одного часового, кроме собак. Огромный, похожий на волка пес подбежал к нему. Александр стоял неподвижно, давая себя обнюхать, и зверь вскоре отошел. Собаки залаяли бы при любом подозрительном шуме за оградой.

Все было спокойно. Зачем же Геракл позвал его? Взгляд мальчика остановился на высокой скале. Наверх вела хорошо утоптанная тропка — деревенский наблюдательный пункт. Если бы там сидел дозорный… Но никакого дозорного не было.

Александр вскарабкался наверх. Ему была видна дорога Архелая, огибавшая подножие холма, и на этой дороге — крадущиеся тени.

Двадцать или больше всадников, едущих налегке, без груза. Они находились слишком далеко, чтобы даже здесь, в горах, широко разносящих любой звук, их можно было услышать. Но что-то сверкало в зыбком лунном свете.

Глаза мальчика расширились. Он воздел к нему обе руки, его голова запрокинулась, лицо просияло. Он вверил себя Гераклу, и бог ответил. Он не допустил, чтобы Александр долго искал подвига, и послал ему настоящую битву.

Мальчик стоял в свете полной луны, запечатлевая в уме особенности места, позиции выигрышные и рискованные. Устроить засаду где-нибудь внизу было невозможно. Архелай, мудрый строитель дорог, без сомнения, предусмотрел опасность засад. Засаду придется устроить здесь, потому что скопов меньше. Их нужно немедленно разбудить, пока враги еще достаточно далеко и не услышат шума растревоженной деревни. Если он сейчас будет бегать из дома в дом, о нем забудут в суматохе. Нужно заставить скопов собраться сразу.

На стене дома вождя висел рог, которым тот созывал соплеменников. Александр осторожно проверил его и подул.

Двери распахивались, мужчины выскакивали на улицу, на ходу натягивая свои тряпки, женщины визгливо перекрикивались, овцы и козы блеяли. Мальчик, стоя на высоком валуне, на фоне мерцающего неба, кричал:

— Война! Война!

Бессвязные вопли стихли. Голос Александра перекрывал все. Покинув Пеллу, он говорил и думал только на македонском.

— Я Александр, сын царя Филиппа. Гир знает, кто я. Я пришел сражаться в вашей войне вместе с вами, потому что бог послал мне знамение. Кимолиане уже на дороге внизу, двадцать три всадника. Слушайте меня, и еще до рассвета мы покончим с ними.

Он назвал имена вождя и его сыновей. Они подошли — ошеломленные, пристально вглядываясь в сумрак. Это был сын ведьмы, эпирки.

Александр сел на валун, не желая отказываться от преимущества в росте, которое тот ему давал, и горячо заговорил. Геракл все еще стоял у него за плечом.

Когда он умолк, вождь отослал женщин по домам и приказал мужчинам повиноваться мальчику. Те сперва заспорили, им было не по нутру удерживаться от стычки с ненавистными кимолианами до тех пор, пока те не окажутся за оградой, посреди скота, угнать который они и явились. Но Гир поддержал мальчика. В переменчивом предрассветном сумраке скопы вооружились, оседлали своих лошадок и спрятались за хижинами.

Было очевидно, что кимолиане рассчитывают напасть на деревню, когда мужчины разойдутся по своим делам. Завал из терна, закрывавший ворота, был раскидан так, чтобы впустить врагов, не возбудив никаких подозрений.

Пастухи и мальчишки, стерегущие коз, были отосланы на холмы, как в любое другое, самое обычное утро.

Вершины гор темными силуэтами вырисовывались на фоне неба, в глубине которого медленно бледнели звезды. Мальчик, сжимая поводья и дротики, ждал, когда появится первая розовая полоса, предвещающая рассвет: он должен был запомнить ее раз и навсегда. Он знал об этом ощущении и впервые испытывал его сам. На протяжении всей своей жизни он слышал рассказы о насильственной смерти, теперь его тело вспоминало их: скрежет железа, проходящего сквозь внутренности, невыносимая агония, смутные тени, ждущие, пока свет померкнет в глазах умирающего — навсегда, навсегда. В воцарившейся тишине его сердце обратилось к Гераклу-покровителю: «Почему ты покинул меня?»

Заря зажгла самый высокий пик. Он вспыхнул, словно объятый пламенем. Мальчик был совершенно один, и божественно-спокойный голос Геракла беспрепятственно достиг его слуха. Бог сказал: «Я открыл тебе свои таинства. Не обольщай себя надеждой, что умрут другие, не ты — не для этого я даровал тебе свою дружбу. Только взойдя на погребальный костер, я достиг бессмертия. Колено к колену я боролся с Танатосом, я знаю, как побеждают смерть. Бессмертие для человека — это не вечная жизнь; желание жить вечно порождает страх. Каждое мгновение, когда человек не ведает страха, делает его бессмертным».

Розово-красные вершины холмов стали золотыми. Он стоял между смертью и жизнью, как между ночью и днем, и думал в взмывающем экстазе: я не боюсь. Это было лучше музыки или любви матери, это была жизнь богов. Горести не могли его затронуть, ненависть — причинить боль. Все казалось ясным и отчетливым, как падающему вниз орлу. Он чувствовал себя просветленным и острым, как стрела.

По твердой земле дороги застучали копыта лошадей.

Кимолиане остановились за оградой. На холме насвистывал на свирели пастух. В домах щебетали ничего не знающие дети, какая-то женщина пела. Всадники раскидали изгородь и со смехом въехали в деревню. Скот, на который они позарились, все еще находился в загоне. Начать можно было с женщин.

Внезапно раздался такой громкий и пронзительный вопль, что кимолиане подумали, что их заметила какая-то дикарка. Потом они услышали крики мужчин.

Верховые и пешие, скопы обрушились на налетчиков. Некоторые из них уже ломились в дома, с этими справились быстро. Силы сражающихся были теперь примерно равны.

Воцарился полный хаос, люди метались среди ревущего скота. Потом один из кимолиан пробился к воротам и кинулся бежать. В рядах скопов раздались торжествующие вопли. Мальчик догадался, что кимолиане сейчас дрогнут и побегут, и скопы не будут им препятствовать, довольствуясь сегодняшней удачей и не заглядывая в день завтрашний, когда враг вернется сюда, униженный поражением и жаждущий мести. И они называют это победой?

Со свирепым криком он кинулся к воротам:

— Не давайте им уйти!

Увлеченные его порывом, скопы подчинились. Ворота были перекрыты. Скот все еще топтался в загоне, но мужчины теперь стояли лицом друг к другу, образуя боевую шеренгу в миниатюре.

«Сейчас!» — думал мальчик, вглядываясь в кимолианина напротив.

На том был старый шлем из черной засаленной кожи, прошитый грубо выкованными железными пластинами, и панцирь из козлиной шкуры мехом наружу, местами до блеска вытертой. Его лицо, с молодой рыжей бородкой, было покрыто веснушками и шелушилось от сильного загара. Он насупился — не гневно, но как человек, вынужденный выполнять привычную ему работу, рассчитывая при этом только на себя. Тем не менее его шлем и латы уже порядочно поизносились, он был высок ростом и не выглядел неопытным юнцом.

У Александра было два дротика: один, чтобы метнуть, другой для сражения. В воздухе свистели копья, а один из скопов залез на крышу своего дома с луком в руке. Лошадь заржала и поднялась на дыбы, потом понесла. Древко копья торчало у нее из шеи. Всадник упал и, кое-как поднявшись, захромал, волоча ногу. Казалось, что прошла целая вечность. Большинство копий было брошено впустую — сказались нетерпение, большое расстояние или недостаток опыта. Глаза рыжебородого бегали, он выбирал противника для рукопашной, которая вот-вот должна была начаться.

Мальчик нацелил копье и пришпорил свою лошадку. Легкая цель — прямо над сердцем на козлиной шкуре черная проплешина. Нет, в первый раз он должен встретиться с врагом лицом к лицу. Почти не глядя, он швырнул оружие в сторону топчущегося рядом с выбранной жертвой кимолианина, темноволосого, коренастого, смуглого от загара. В ту же секунду его пальцы впились в древко второго дротика, глаза устремились на рыжего. Кимолианин увидел его. Мальчик издал нечленораздельный боевой вопль и огрел лошадь древком. Лошадка рванулась вперед по взрытой стадом и всадниками земле.

Рыжий, озираясь, поднял длинное копье. Его рыскающий, ищущий взгляд не задержался на мальчике; он ожидал настоящего противника, взрослого, могущего быть опасным.

Александр поднял голову и закричал во всю мощь легких. Враг должен защищаться, должен поверить в него, иначе это будет бесполезным убийством, как если бы он напал на полусонного или со спины. Все должно свершиться безупречно, чтобы никто не посмел… Он крикнул снова.

Налетчики были из рослого племени. Рыжебородому ребенок казался досадной помехой, отвлекавшей от серьезного врага. Он беспокойно посматривал на мальчика, но не решался сбросить его с седла, из опасения, что кто-нибудь из взрослых тут же нападет на него, застав врасплох. В довершение всего, он неважно видел и только через несколько мгновений отчетливо разглядел приближающееся лицо. Лицо это не было лицом ребенка, — при виде его у кимолианина поднялись дыбом волосы на затылке.

Мальчик летел прямо на него, не отрывая взгляда, готовый к победе или смерти, — совершенное, исполненное одним стремлением существо, свободное от ненависти, гнева, сомнений, непорочное, посвященное богу, с ликованием преодолевшее страх. И с этим существом, лицо которого распространяло нечеловеческое сияние, а изо рта вылетали резкие, высокие, как у охотящегося ястреба, крики, рыжебородый не пожелал связываться. Он дернул поводья, разворачиваясь к ближайшему скопу — приземистому, дородному, не отличавшемуся ничем сверхъестественным или божественным. Но его взгляд блуждал, он медлил слишком долго. С воплем «Аххиии!» сияющий мальчик-мужчина поравнялся с ним. Кимолианин швырнул копье, странное существо уклонилось; он увидел глубоко посаженные, небесной сини глаза, искривленный восторгом рот. Удар сотряс его грудь, удар, принесший одновременно уничтожение и мгновенный мрак. В последнюю минуту, когда свет уже угасал в глазах рыжего, ему показалось, что улыбающиеся губы приоткрылись, чтобы выпить его жизнь.

Скопы ликующе приветствовали мальчика. Без сомнения, он принес им удачу. Кимолиане дрогнули: убитый был любимым сыном их вождя, слишком старого для набегов. Они стали беспорядочно пробиваться к бреши в воротах, прокладывая себе дорогу сквозь мечущийся скот и людей. Не все скопы могли устоять.

Лошади визжали, коровы мычали и топтали упавших; поднялась вонь от свежего навоза, смятой травы, пота и крови.

Когда бегущим удалось сбиться в небольшую группу, стало понятно, что они торопятся выбраться на дорогу. Прокладывая себе путь среди коз, мальчик вспоминал местность, увиденную им с утеса. Вырвавшись из давки, с пронзительным воплем «Остановите их! На тропу! Поверните их на тропу!», он не оглядываясь поскакал вперед. Если бы зачарованные скопы не последовали за ним, он сражался бы с кимолианами в полном одиночестве.

Они успели вовремя: беглецам были отрезаны все пути, кроме одного. В растущей панике, неспособные из всех зол мудро выбрать наименьшее, страшась пропасти, но ничего не зная о козьих тропах, ведущих по каменистому холму, они сгрудились на узкой тропе, проходящей над ущельем.

Кимолианин, замыкавший цепочку бегущих, рывком повернулся к преследователям. Дочерна загорелый, с ястребиным носом и соломенными волосами, этот человек первым бросился в бой и последним бежал. Он дольше всех не отказывался от намерения пробиться на дорогу. Зная, что на этом пути его соплеменников ожидает гибель, он пропустил их вперед и закрепился в самом узком месте тропы. Это он задумал набег и был его вдохновителем; его младший брат пал от руки мальчишки, который по возрасту годился только на то, чтобы пасти овец; ему предстояло обо всем рассказать отцу. Лучше искупить этот позор смертью. Смерть ожидала остатки отряда в любом случае, но если он на какое-то время сумеет удержать проход, кто-нибудь да спасется. Он обнажил старый железный меч, доставшийся ему от деда, спешился и преградил дорогу.

Мальчик, отбившийся от просвистевшей мимо него плотной толпы преследователей, увидел, как он один сражается с тремя. И, получив удар по голове, падает на колени. Кимолиане впереди были оттеснены вплотную к краю пропасти. Радостно завывая, скопы швыряли в них камни, вооруженный луком стрелок спустил тетиву. Лошади с визгом падали вниз с утеса, люди падали следом. Еще половина отряда погибла, прежде чем уцелевшие оказались вне пределов досягаемости.

Все было кончено. Мальчик осадил свою лошадку. Ее шея была порезана, и животное начинали беспокоить боль и мухи. Александр заботливо обтер рану. Он всего лишь хотел убить человека, а выиграл целое сражение. Бог послал ему эту победу. Скопы — те, кто не полез вниз снимать с убитых оружие, — столпились вокруг него. Он чувствовал на спине и плечах их тяжелые руки, слышалось учащенное дыхание. Он был их военачальником, их боевым ястребом, маленьким львенком-талисманом. Гир подошел к нему с видом человека, чье положение в обществе переменилось навсегда.

— Этот сукин сын еще шевелится! — крикнул кто-то.

Мальчик придвинулся ближе, не желая что-либо упустить. Кимолианин с соломенными волосами, пропитанными кровью, по-прежнему лежащий там, где его сбили с ног, пытался приподняться на локте. Один из скопов схватил его за волосы — так, что тот вскрикнул от боли, — и запрокинул ему голову, чтобы перерезать горло. Остальные едва ли удостоили взглядом привычную сцену.

— Нет! — сказал мальчик. На него озадаченно оглянулись. Подбежав к раненому и опустившись рядом с ним на колени, он резко оттолкнул руку с кинжалом. — Он был храбр. Он сделал это ради остальных. Он был как Аякс у кораблей.

Скопы оживленно заспорили. Что он имел в виду? Какого-то священного героя или знамение, запрещающее убивать этого человека? Нет, сказал кто-то, это просто детский каприз, но война есть война. Со смехом оттолкнув товарища, говоривший с ножом в руке нагнулся к распростертому на земле кимолианину.

— Если ты убьешь его, — сказал мальчик, — я заставлю тебя пожалеть об этом. Клянусь головой моего отца.

Скоп изумленно обернулся. Секунду назад паренек сиял ярче солнца, и вот…

— Лучше бы тебе послушаться, — пробормотал Гир.

Александр выпрямился.

— Вы должны его отпустить. Он принадлежит мне, это мой трофей. Отдайте ему его лошадь, взамен возьмете ту, хозяина которой я убил. — Скопы слушали его с разинутыми ртами, но, оглядывая их, он понял, что эти люди рассчитывают прикончить врага позднее, когда Александр о нем забудет. — Подсадите его сейчас же и выведите лошадь на дорогу. Гир, помоги им.

Скопов спас смех. Они взгромоздили раненого на лошадь, потешаясь над ним, пока резкий юный голос не произнес у них за спиной:

— Довольно.

Лошадь хлестнули по крупу, и она сорвалась в галоп, унося полуживого всадника, вцепившегося ей в гриву. Мальчик отвернулся, складка на его лбу разгладилась.

— Теперь, — сказал он, — мне нужно отыскать своего.

Среди лежавших на поле боя уже не было живых. Раненых скопов унесли по домам женщины, и женщины же преимущественно и добили раненых кимолиан. Сейчас они отыскивали своих мертвых, бросались на их тела, колотя себя в грудь, царапая лица, выдирая пряди распущенных волос. В воздухе повис их плач, бывший сродни заунывным звукам здешних гор: волчьему вою, пронзительным крикам птиц или ягнящихся коз. По небу неторопливо плыли белые облака, простирая над горами черные крылья теней и окрашивая черным дальние, поросшие лесом вершины.

Так вот оно, поле битвы, думал мальчик. Мертвые враги — изуродованные, распростертые в пыли, брошенные на произвол судьбы. Женщины, похожие на стаю ворон, подбирают павших победителей. И высоко в небе, появляясь один за другим, уже неподвижно зависли стервятники.

Рыжий кимолианин лежал на спине, подогнув одну ногу, его молодая бородка была задрана вверх. Доспехи, прослужившие до него двум поколениям, уже были сняты мародерами. Крови вытекло немного. В ту минуту, когда он падал, дротик глубоко вошел в тело, и мальчик подумал, что будет непросто вытащить оружие или же вообще придется бросить его. Он все же дернул, и острие на удивление легко подалось.

Александр взглянул на бледное, уже отливающее синевой лицо, разинутый рот, и снова в голове пронеслось: это сражение, солдат должен привыкать. Он убил человека. Ему надо всем показать трофей. На мертвом не было ножа, не было даже пояса, доспехи исчезли. Женщины не зря шныряли по полю. Мальчик сердился, но он знал, что жалобы не приведут к добру и могут выставить его в смешном виде. Ему нужен трофей. Ничего не оставалось, кроме — разве что кроме…

— Ага, маленький воин!

Над ним стоял молодой скоп с черными спутанными волосами, щербатый рот был раздвинут в дружелюбной ухмылке. В руке он держал тесак, сплошь покрытый засохшей кровью.

— Позволь мне отрубить для тебя голову. Я знаю, как это делается.

Мальчик застыл в безмолвии, переводя взгляд с живого, ухмыляющегося лица на мертвое, застывшее. Тесак. Казавшийся легким в лапище скопа, он был слишком тяжел для него.

— В этой глуши, Александр, — быстро сказал Гир, — еще сохранился такой обычай.

— Я возьму тесак, — сказал мальчик. — Ничего другого все равно нет.

Юноша с готовностью подался вперед. Гир сколько угодно мог строить из себя городскую штучку, но для сына царя старые обычаи были достаточно хороши: вот что значит благородное рождение. Александр потрогал край лезвия большим пальцем и поймал себя на том, что с радостью готов переложить этот труд на кого-нибудь другого.

— Нет. Я должен отрубить голову сам.

И пока скопы смеялись и восхищенно сквернословили, теплый, липкий, пахнущий мясными рядами тесак оказался в его руке. Он опустился на колени подле трупа, принуждая себя держать глаза открытыми, и, содрогаясь, облепленный кровавыми ошметками, бил по шейным позвонкам, пока голова не покатилась в сторону. Тогда он выпрямился и ухватил ее за волосы — чтобы и в тайниках души не осталось страха, в котором он мог бы упрекнуть себя.

— Сходи за моей сумкой, Гир.

Гир поспешно отвязал сумку от седла. Мальчик швырнул в нее мертвую голову и вытер ладони об кожаную поверхность. Между пальцами, склеивая их, запеклась кровь. Ручей был в сотне футов внизу, он вымоет руки по дороге домой. Мальчик повернулся, чтобы попрощаться.

— Подождите! — крикнул кто-то. К ним, размахивая руками, бежали с какой-то ношей несколько человек. — Не отпускайте молодого господина. Для него есть еще один трофей. Двоих! Да, смотрите, он убил двоих.

Мальчик нахмурился. Ему нужно возвращаться. Он участвовал только в одном бою. Чего они хотят?

Задыхаясь, к ним приблизился первый из бегущих.

— Это правда. Вот этот, — он показал на обезглавленный труп, — был вторым. В первого мальчик кинул дротик, еще до рукопашной. Я видел своими глазами: он повалился, как заколотая свинья. Еще подергался немного. Но сдох до того, как женщины добрались до него. Он твой, молодой господин. Тебе будет что показать отцу.

Стоявший рядом скоп показал всем голову, высоко поднимая ее за волосы. Густая черная борода скрывала разрубленную шею. Рот был искривлен предсмертной судорогой, смуглая кожа стянута; один глаз полузакрыт, так что виден был только белок. Это был тот первый кимолианин, в которого Александр не глядя метнул дротик. Он забыл о нем, его мозг уничтожил и тень памяти об этом человеке, так, словно того никогда не существовало. В течение какого-то мгновения мальчик стоял как слепой, видя и не видя эту голову, которая покачивалась у него перед глазами, надменно кивая. Холод разлился по низу живота, он почувствовал дурноту, липкий пот потек по ладоням. Мальчик сглотнул и справился с приступом тошноты.

— Я не убивал его, — сказал он. — Я никогда не видел этого человека.

Все трое в один голос принялись уверять его, описывая тело, клянясь, что на нем нет больше ни одной раны, обещая принести труп, показать его дротик. Голову настойчиво совали ему в руки. Двое за первый раз! Он сможет рассказывать об этом своим внукам. Скопы даже обратились к посредничеству Гира. Юный господин утомлен, и неудивительно; если он оставит трофей здесь, то будет сожалеть об этом, придя в себя; пусть Гир сохранит для него эту голову.

— Нет! — Голос мальчика окреп. — Он мне не нужен. Я не видел, как он умер. Вы не можете навязать мне труп, если человека этого убили женщины. Вы не можете рассказать мне, что случилось. Унесите это прочь.

Скопы прикусили языки, неохотно повинуясь этому последнему, уже совершенно необъяснимому капризу. Гир отвел в сторону вождя и что-то зашептал ему на ухо. Лицо скопа переменилось, он по-доброму обнял мальчика за плечи и заявил, что перед долгой обратной дорогой нужно согреться каплей вина. Александр послушался. Он шел рядом с вождем, его чистое бледное лицо было спокойным и отрешенным, под глазами проступила легкая синева. Вскоре выпитое вино возвратило его коже обычный румянец, он заулыбался и через пару минут уже смеялся вместе со всеми.

Снаружи восторженно судачили. Что за дивный парнишка! Какая отвага, что за голова на плечах и какое сыновнее чувство! Какой отец не был бы горд таким сыном?

«Осмотри со вниманием роговой нарост копыта. Толстое копыто делает ногу коня сильнее, а тонкое — ослабляет. Озаботься также, не поленись проследить, чтобы копыто не было плоским, чтобы передняя и задняя части были высокими; тогда стрелка останется чистой, не забьется землей».

— Есть ли в этой книге хотя бы одно место, которого ты не знаешь наизусть? — спросил Филот, сын Пармениона.

— Нельзя знать слишком много из Ксенофонта, — ответил Александр, — когда он говорит о лошадях. Я бы хотел прочесть и его книги о Персии. Ты сегодня будешь покупать?

— В этом году нет. А мой брат покупает.

— Ксенофонт говорит, что хорошее копыто стучит по земле так же звонко, как кимвал. У этого, кажется мне, копыта вывернуты внутрь. Отцу нужен новый боевой конь. Предыдущего убили под ним в прошлогодней войне с иллирийцами.

Александр взглянул на помост перед ними, возведенный, как обычно, для весенних конских торгов. Царя еще не было.

Стоял ясный ветреный день; озеро и лагуна, темно поблескивающие на солнце, покрывались рябью. Края белых облаков, зацепившихся за вершины дальних гор, отсвечивали голубым, как лезвия заточенных мечей. Взрытый дерн луга был зеленым от зимних дождей. Солдаты покупали все утро крепких низкорослых лошадок с густыми гривами, бодрых и хорошо откормленных на зимних пастбищах. Гиппархи старались для себя, вожди — для соплеменников, составлявших большую часть их отрядов: в Македонии всякий племенной вождь был в то же время и военачальником, и попечителем своих солдат. К полудню с обычными торгами было покончено. Настало время чистокровок, коней для ристалищ и парадных шествий, для царя и его полководцев, коней холеных и разукрашенных.

Конские торги в Пелле были обычаем не менее почтенным, чем посвященные богам пиры. Барышники прибывали из земель Фессалии, Фракии, из Эпира, даже из-за Геллеспонта, — эти последние всегда уверяли, что их лошади скрещены с нисской ветвью, принадлежащей персидским царям.

Важные покупатели еще только начинали прибывать. Александр провел на торгах большую часть дня. Повсюду его сопровождала беспокойная стайка из полудюжины мальчиков, косящихся на Александра и друг на друга. Это была свита, недавно собранная Филиппом для сына из детей, чьих отцов он хотел почтить.

В Македонии издревле существовал обычай давать наследнику, когда тот выходил из детского возраста, собственную охрану. Сам Филипп никогда не считался прямым наследником, а его правлению предшествовала череда дворцовых переворотов, продолжавшихся на памяти нескольких поколений. Ни одному законному ребенку царской крови не удалось повзрослеть: все они были убиты или изгнаны. Дворцовые хроники свидетельствовали, что последним македонским царевичем, имевшим своих гетайров, выбранных для него согласно обычаю, был — пятьдесят лет назад — Пердикка Первый. Из этих гетайров в живых еще оставался один древний старик: он, подобно Нестору, знал все предания о приграничных войнах и набегах, едва ли не о каждом угнанном стаде, он мог назвать по именам всех внуков, произошедших от бастардов Пердикки, но его память не сохранила ни одной подробности обряда посвящения.

Юные гетайры должны были быть ровесниками наследника, подобно ему прошедшими испытания мужества. Пешком пришлось бы обойти всю Македонию, чтобы отыскать хоть одного такого мальчика. Отцы заявляли о правах своих шестнадцати- и семнадцатилетних сыновей, которые уже выглядели и говорили как мужчины. Они не забывали отметить, что большинство постоянных друзей Александра были даже старше. Притом добавлялось тактично, что это естественно для такого храброго и не по летам умного мальчика.

Филипп принимал похвалы с показным благоволением. Теперь он жил под взглядом все помнящих и ничего не простивших глаз, встретившихся с его собственными в тот миг, когда отрубленная голова, уже подгнившая за время путешествия, была брошена перед ним. В предшествовавшие дни ожидания и поисков царю стало ясно, что, если мальчик никогда не вернется, он будет вынужден умертвить Олимпиаду, прежде чем она доберется до него самого. Слишком туго завязался этот узел. Эпикрат тоже отбыл, сообщив, что наследник решил отказаться от занятий музыкой, — при этом грек старательно отводил глаза. Филипп оделил его щедрыми дарами, но уже предощущал, как отвратительная сплетня гуляет по одеонам Эллады, — эти кривляки проникали повсюду.

В конце концов, никаких конкретных усилий для создания охраны наследника приложено не было. Александр не проявил никакого интереса к этому мертвому установлению; взамен он собрал вокруг себя группу юношей и взрослых молодых воинов, которые и без того уже повсюду были известны как друзья Александра. Сами они готовы были забыть, что прошлым летом мальчику исполнилось всего лишь тринадцать лет.

Утро конских торгов, однако, Александр провел с мальчиками, выбранными для него царем. Он был рад их обществу, и если обращался с ними как с младшими, то не для того, чтобы показать свою власть или кого-то унизить, но из-за неспособности чувствовать иначе. Он без устали толковал о лошадях, и они выбивались из сил, чтобы быть на уровне предложенной беседы. Его взрослая перевязь, его слава, сознание того, что при всем этом он был самым младшим среди них, заставляли их дичиться и смотреть на сына царя с благоговейным ужасом. Поэтому, когда перед показом породистых лошадей стали собираться его настоящие друзья — Птолемей, и Гарпал, и Филот, и остальные, — мальчики вздохнули с облегчением. Они сбились в тесную стайку чуть в стороне. Теперь, когда признанный вожак ушел, среди них, как в случайно образовавшейся стае собак, началась скрытая борьба за первенство.

— Мой отец сегодня не приехал. Да и зачем: он вывозит лошадей прямо из Фессалии. Все заводчики знают его.

— Мне вскоре понадобится лошадь побольше, но мой отец отложил это на будущий год, когда я стану еще выше.

— Александр на целую пядь ниже тебя, а справляется с теми же лошадьми, что и взрослые.

— Фуй, я думаю, их для него специально объезжают.

Самый высокий из мальчиков сказал:

— Он убил своего вепря. Полагаю, ты думаешь, что и того специально укрощали.

— Все было устроено заранее, это всегда так, — сказал самый богатый, который мог рассчитывать, что уж для него-то все действительно устроят.

— Неправда! — сказал высокий сердито. Остальные переглянулись; мальчик покраснел. Его голос, уже ломавшийся, внезапно опустился на низкие рычащие тона. — Мой отец слышал об этом. Птолемей пытался все подстроить без его ведома, потому что Александр настаивал на своем, а Птолемей не хотел, чтобы он погиб. Они очистили лес от кабанов, оставив только одного, самого маленького. Но когда утром туда привезли Александра, на него вышел здоровый вепрь, забредший в лес ночью. Говорят, Птолемей стал белым, как руно, и пытался увести царевича домой. Но он разгадал заговор, он сказал, что этого вепря послал ему бог и что богу лучше знать. Никто не мог сдвинуть его с места. Все обливались потом от страха, потому что знали: Александр слишком легкий, чтобы одолеть такого зверя, и сеть тоже долго не выдержит. Но он сразу же попал в толстую вену на шее, ему не понадобилась помощь. Все знают, что так и было.

— Ты хочешь сказать, что никто не посмеет исказить эту басенку. Только посмотри на него. Мой отец прибил бы меня, если бы я стоял на поле для выездки, позволяя мужчинам со мной заигрывать. С кем из них он спит?

— Ни с кем, — вмешался кто-то. — Так говорит мой брат.

— Да? Он пробовал?

— Его друг пробовал. Он нравился Александру, тот даже поцеловал его однажды. Но когда он захотел большего, Александр показался изумленным и совершенно сбитым с толку. Он еще слишком наивен для своих лет, сказал брат.

— А сколько лет было твоему брату, когда он убил человека? — спросил высокий мальчик. — И вепря?

— Это совсем другое. Мой брат говорит, что все придет внезапно, само собой, и Александр станет сходить с ума по девушкам. Как его отец.

— Но ведь царь любит…

— Замолчи, глупец.

Мальчики смолкли и испуганно оглянулись, но взрослые были поглощены зрелищем двух скаковых лошадей, которых барышник вывел на пробежку по кругу. Пререкания возобновились, когда царский конвой начал выстраиваться вокруг помоста, готовясь к прибытию Филиппа.

— Смотрите, — прошептал кто-то, показывая на распоряжавшегося всадника. — Это Павсаний.

Мальчики обменялись взглядами: кто — понимающими, кто — вопросительными.

— Он был любимцем царя перед тем, который умер. Тот был его соперником.

— Что произошло?

— Это известно любому. Царь отдалил его от себя, он сходил с ума от ярости. На симпосии он поднялся и назвал нового любовника бесстыдной шлюхой, которая с кем угодно пойдет за плату. Их разняли, но, или тот юноша действительно любил царя, или чувствовал себя обесчещенным, — обида глодала его. В конце концов он попросил одного из друзей, я думаю, это был Аттал, передать царю его послание, когда сам он уже будет мертв. В следующем бою с иллирийцами он прямо на глазах у царя бросился в гущу врагов и был зарублен.

— Что сделал царь?

— Похоронил его.

— Нет, с Павсанием?

Мальчики смущенно зашептались.

— На самом деле, никто не знает, он ли…

— Конечно, это сделал он!

— Тебя убьют за такие слова.

— Что ж, он не может сожалеть…

— Нет, это был Аттал и друзья мальчика, так сказал мой брат.

— И что они сделали?

— Однажды вечером Аттал мертвецки напоил Павсания. Его отнесли к конюхам и сказали, что те могут позабавиться, парень пойдет с любым из них без всякой платы. Думаю, с ним здорово позабавились, да еще и побили изрядно. Он проснулся на следующее утро во дворе конюшни.

Кто-то осторожно присвистнул. Все уставились на Павсания. Он выглядел старше своих лет и не казался неотразимо привлекательным. Он отпустил бороду.

— Он хотел казнить Аттала. Конечно, царь не мог этого сделать, даже если ему и хотелось, — вообразите только, как бы он изложил это перед Собранием. Но что-то сделать он был должен. Павсаний — Орестид. Царь подарил ему земли и сделал вторым начальником царской стражи.

Высокий мальчик, молча выслушавший весь рассказ, спросил:

— Александру рассказывают подобные вещи?

— Мать рассказывает ему обо всем, чтобы настроить против царя.

— Да, но царь оскорбил его в зале. Вот почему он уехал и убил человека.

— Это Александр тебе сказал?

— Нет, конечно нет. Он не говорит об этом. Мой отец был там, он часто ужинает с царем. Наши земли неподалеку.

— Тогда, значит, вы с Александром встречались прежде?

— Только однажды, когда были детьми. Он не узнал меня, я слишком вырос.

— Ну как он узнает, что вы ровесники? Ему это не понравится.

— Кто сказал, что мы ровесники?

— Ты сам говорил, что вы родились в одном месяце.

— Я не говорил, что в один год.

— Ты это сказал в первый же день, когда сюда приехал.

— Ты называешь меня лжецом, да? А ну, повтори!

— Гефестион, глупец, ты не можешь здесь драться.

— Пусть не называет меня лжецом.

— Ты выглядишь на четырнадцать лет, — сказал миротворец. — В гимнасии я даже подумал, что ты еще старше.

— Ты знаешь, на кого похож Гефестион? На Александра. Не в точности такой, но, скажем, как его старший брат.

— Ты слышишь, Гефестион? Как близко твоя мама знакома с царем?

Обидчик напрасно рассчитывал остаться безнаказанным в подобном месте и в такое время. В следующую минуту он лежал на земле с рассеченной губой. В суматохе, вызванной прибытием царя, мало кто обратил на это внимание, — но Александр постоянно следил за мальчиками краем глаза. Он уже чувствовал себя в ответе за них, как военачальник за свое войско. Однако он решил сделать вид, будто не заметил стычки. Мальчики не несли службы в конкретном понимании этого слова, а оказавшийся в пыли нравился ему меньше всех.

Филипп подъехал в сопровождении первого начальника стражи — Соматофилакса. Павсаний отсалютовал и отступил в сторону. Мальчики почтительно замерли: один облизывал губу, другой — костяшки пальцев.

Конские торги всегда проходили легко, это было и дело, и праздник, на котором мужчины были мужчинами. Филипп, в простой одежде для верховой езды, поднял хлыст, приветствуя знать, солдат, землевладельцев и барышников, — поднялся на помост, дружелюбно окликая то одного, то другого из своих друзей.

Взгляд его упал на сына, — он сделал быстрое движение, но увидел маленькую свиту вокруг Александра и отвернулся. Александр продолжал разговаривать с Гарпалом — смуглым живым юношей, обаятельным в своей бесцеремонности. Злая судьба наградила его искривленной стопой, и Александр всегда восхищался спокойствием, с которым он переносил свое уродство.

Маленький мальчишка-нубиец в полосатой тунике вывел гарцующую скаковую лошадь. Пеллу облетела молва, что в этом году царь будет покупать только боевого коня, но ведь как-то он уплатил баснословную сумму — тринадцать талантов — за рысака, принесшего ему потом победу на Олимпийских играх. Барышник решил рискнуть. Филипп улыбнулся и покачал головой; нубиец, надеявшийся, что его купят вместе с лошадью и он будет носить золотые серьги и есть по праздникам мясо, повернул назад. Подвижное лицо его сложилось в скорбную гримасу.

Постепенно стали выводить строевых лошадей. Споры о порядке прохождения длились между барышниками всю первую половину дня и были наконец разрешены путем сложных соглашений и взяток. Царь спустился и осматривал зубы и копыта, ощупывал плюсну, прослушивал дыхание. Одних лошадей отсылали прочь, других отводили в сторону на тот случай, если ничего лучшего не подвернется. Потом произошла заминка. Филипп нетерпеливо оглядывался. Крупный барышник-фессалиец, Филоник, суетившийся рядом, раздраженно бросил своему слуге:

— Скажи им, что я намотаю их кишки на колья, если скотину не приведут сейчас же.

— Господин, Китт говорит, что привести его они могут, но…

— Мне пришлось самому укрощать эту тварь, я что, должен и выезжать его? Передай Китту, что если я упущу эту сделку, то со всех них шкуру сдеру и пущу на сандальные подметки.

С сердечной, почтительной улыбкой он приблизился к царю.

— Государь, его ведут. Ты увидишь, что я ни в чем не приукрасил его, когда писал из Лариссы. Он много лучше. Прости за промедление. Мне только что сказали, что какой-то дурак дал ему сорваться с привязи. Он в отличной форме, с ним нелегко справляться. А! Вот же он!

Коня, черного с белой отметиной, вели ровной рысью. Остальных лошадей гоняли по кругу, чтобы в выгодном свете показать их шаг. Хотя конь блестел от пота, он дышал не так, как если бы запыхался от бега. Когда его подтащили ближе к царю и главному конюшему, его ноздри раздулись и черный глаз закатился. Он попытался вздернуть голову, но конюх пригнул ее вниз. Сбруя на нем была богатой — прошитая серебром красная кожа, — но седло отсутствовало. Скрытые бородой губы барышника злобно зашевелились. В воцарившейся тишине спокойный голос за помостом произнес:

— Взгляни, Птолемей. Взгляни на него.

— Вот, государь! — сказал Филоник с наигранным восхищением. — Вот Гром. Если есть на свете иная лошадь, достойная нести царя…

И действительно, это во всех отношениях была совершенная лошадь, о каких писал Ксенофонт. Начиная, как тот и советовал, с копыт, каждый видел, что роговая подошва толста спереди и сзади; когда Гром, как сейчас, переминался на месте, его копыта глухо звенели. Ноги были сильными, но подвижными, грудь — широкой, шея, как и требовал того писатель, — изогнутой, словно у бойцового петуха, грива, весьма плохо расчесанная, — длинной, густой и шелковистой. Спина крепкая и широкая, позвоночник хорошо развит. Черная шерсть сияла, на боку был заметен рогатый треугольник — изображение бычьей головы, служившее клеймом знаменитой породы. Поразительно, что на лбу лошади виднелось белое пятно, почти в точности повторяющее очертания клейма.

— Вот, — сказал Александр с благоговением, — совершенная лошадь. Совершенная во всем.

— У него злобный нрав, — заметил Птолемей.

За рядами лошадей главный конюх Филоника, Китт, сказал сотоварищу-рабу, бывшему свидетелем его мучений:

— Дни, подобные этому… я хотел бы, чтобы и мне, как моему отцу, перерезали горло в тот час, когда разоряли наш город. Спина у меня еще не зажила от прошлых побоев, а я получу новую порцию прежде, чем зайдет солнце.

— Этот конь — убийца. Чего хозяин хочет? Убить царя?

— С лошадью все в порядке, уверяю тебя… если не считать недостатком неукротимый дух. Виноват он сам, он теряет рассудок, видя это. Он как дикий зверь, — когда напьется, изливает злобу на людях, потому что мы дешевле лошадей. Вина на нем самом. Он убьет меня, если я осмелюсь сказать, что это его злобный нрав портит лошадь. Он купил ее у Кройза всего месяц назад, специально для этих торгов. Заплатил два таланта. — Слушатель присвистнул. — И рассчитывает получить здесь три, а если это ему не удастся, он на лошади живого места не оставит. Я ручаюсь.

Видя, что лошадь норовиста, Филипп обошел ее, держась на расстоянии нескольких шагов.

— Да, он мне нравится. Посмотрим, как он ходит.

Филоник сделал несколько осторожных шагов по направлению к коню. Тот издал пронзительное яростное ржание, подобное звуку боевой трубы, вскинул голову, пересилив повисшего на поводьях конюха, и ударил передней ногой в землю. Барышник выругался и отскочил в сторону, конюх крепко держал узду. Несколько капель крови упали изо рта лошади на землю, словно красная уздечка внезапно полиняла.

— Посмотри на удила, которые ему подобрали, — сказал Александр. — Посмотри на эти шипы.

— Кажется, даже это не может его сдержать, — заметил большой Филот беспечно. — Красота — еще отнюдь не все.

— И все же он поднял голову.

Александр подался вперед. Свита толпилась сзади, глядя поверх его головы: он едва доставал Филоту до плеча.

— Ты видишь его нрав, государь! — воскликнул Филоник нетерпеливо. — Лошадь вроде этой легко можно приучить вставать на дыбы и топтать врага.

— Простейший способ дать убить под собой коня, — отрезал Филипп безжалостно, — это заставить его показать брюхо. — Он кивнул сопровождавшему его конюшему — кривоногому, затянутому в кожу человечку. — Попробуешь, Язон?

Царский слуга остановился перед конем и вкрадчиво, нежно заговорил с ним. Тот попятился. Фыркнул и покосился на человека. Язон прищелкнул языком.

— Гром, мальчик, ну же, Гром. — При звуке своего имени конь задрожал всем телом, он казался разгневанным. Язон что-то успокаивающе промурлыкал. — Держи его голову, — сказал он конюху, — пока я не сяду. Похоже, это работа для мужчины.

Он подошел к лошади сбоку, готовясь уцепиться за основание гривы. Злого умысла в этом не было. Не имея под рукой копья, на которое он мог опереться в прыжке, Язон прибег к единственно возможному для него способу. Конь не был оседлан, но седло — каким бы удобным и роскошным оно ни было — мало бы помогло без стремян. Стремена годились для стариков и персов, чья изнеженность вошла в поговорку.

В последнюю минуту его тень упала перед глазами лошади. Она яростно дернулась, отпрянула и взбрыкнула. Тяжелое копыто прошло в нескольких дактилях от Язона. Конюший отступил и прищурился. Его рот искривился. Царь встретился с ним взглядом и приподнял бровь.

Александр, следивший за ними затаив дыхание, сказал, оборачиваясь к Птолемею:

— Он не купит коня. — Голос его странно зазвенел.

— А кто купит? — отозвался удивленный Птолемей. — Не могу понять, почему его вообще сюда ввели. Ксенофонт бы его не купил. Ты только что цитировал, как там? Норовистая лошадь не причинит вреда твоему врагу, она причинит вред тебе.

— Норовистый? Он? Да это храбрейший конь из всех, что я видел. Он боец. Посмотри, как его били, и по животу тоже — видишь рубцы? Если отец его не купит, подонок сожрет его живьем. Это написано у него на лице.

Язон сделал еще одну попытку. Прежде чем он сумел приблизиться к лошади, та стала лягаться. Он посмотрел на царя. Царь пожал плечами.

— Это была его тень, — сказал Александр нетерпеливо. — Он боится даже своей собственной тени. Язону следовало бы это увидеть.

— Он уже достаточно увидел. Ему приходится думать о жизни царя. Ты бы сел на такую лошадь в бою?

— Да, я — да. В бою прежде всего.

Филот поднял брови, но ему не удалось перехватить взгляд Птолемея.

— Ну, Филоник, — сказал Филипп, — если это и есть гордость твоей конюшни, не будем тратить времени. У меня много дел.

— Еще минуту, государь! Он очень резв, э… дерзок. С его силой, он…

— За три таланта я могу купить кое-что получше сломанной шеи.

— Мой господин, только для вас… Я назначу особую цену.

— Я занят.

Толстые губы Филоника сошлись в длинную прямую линию. Конюх, отчаянно уцепившись за утыканные шипами удила, потащил коня прочь.

Александр не выдержал.

— Какая потеря! — крикнул он высоким срывающимся голосом. — Лучшая на этих торгах лошадь!

Гнев и ощущение безысходности исторгли этот дерзкий выкрик, заставивший повернуться все головы. Филипп изумленно оглянулся. Никогда прежде, в ситуациях много худших, мальчик не позволял себе быть грубым на людях. С этим можно разобраться позднее. Конюх с лошадью удалялись.

— Лучшая лошадь из всех, каких когда-либо здесь выставляли! Надо только знать, как с ней обращаться. — Александр выбежал на поле. Все его друзья, даже Птолемей, не посмели последовать за ним; он зашел слишком далеко. Толпа обратилась в зрение и слух. — На лошадь, одну из десяти тысяч, нет покупателя!

Филипп, оглядев сына, пришел к выводу, что наглость мальчика была ненамеренной. Он просто стал слишком самоуверен, особенно после своих хваленых подвигов. Они вскружили парню голову. Никакой урок и вполовину не будет хорош так, как тот, который человек преподносит себе сам.

— Язон, которого ты видишь, — сказал он, — выезживает лошадей уже двадцать лет. А ты, Филоник?

Глаза барышника перебегали с отца на сына, он оказался в щекотливом положении.

— Ах, государь, я вырос при лошадях.

— Ты слышишь, Александр? Но ты полагаешь, что справишься лучше?

Александр смотрел не на отца, но на Филоника. Пораженный этим пристальным холодным взглядом, барышник с неприятным чувством отвернулся.

— Да. С этой лошадью — да.

— Отлично, — сказал Филипп. — Если тебе это удастся, она твоя.

Мальчик смотрел на коня влюбленными глазами, его губы приоткрылись. Конюх остановился. Конь фыркнул через его плечо.

— А если не получится? — резко бросил царь. — Каков залог?

Александр глубоко вздохнул, не отрывая глаз от лошади.

— Если даже я не смогу на нем ездить, то все равно заплачу за него.

Филипп поднял густые темные брови.

— Три таланта?

Александру только что назначили содержание, полагающееся юноше, но на эту покупку ушла бы вся сумма, причитающаяся за этот год, а может, и следующий.

— Да, — подтвердил Александр.

— Надеюсь, ты принимаешь это всерьез, как и я.

— Я тоже.

На секунду оторвав взгляд от коня, он наконец понял, что на него все смотрят: солдаты, вожди, конюхи, барышники, Птолемей, Филот, Гарпал, мальчики, с которыми он провел утро. Самый высокий из них, Гефестион, чьи движения были так изящны, что привлекали внимание, выступил на шаг вперед. Их взгляды встретились.

Александр улыбнулся.

— Тогда по рукам, отец. Он мой, и проигравший платит.

Царская свита с облегчением засмеялась, раздались рукоплескания. Скандал обернулся забавной шуткой. Только Филипп, хорошо разглядевший лицо сына, понимал, что так улыбаются заклятому врагу в бою, когда уже все равно, как воспримет это остальной мир.

Филоник, которому с трудом мог верилось в столь счастливый поворот судьбы, поспешил догнать мальчика, направившегося прямо к коню. Выиграть заклад он не мог, оставалось позаботиться, чтобы парень не сломал себе шею. Не приходилось надеяться, что царь расплатится с ним в этом случае.

— Мой господин, ты увидишь, что…

Александр обернулся.

— Уходи прочь.

— Но, мой господин, когда ты…

— Убирайся. Туда, в подветренную сторону, чтобы он не смог увидеть тебя или почуять. Ты и так уже сделал достаточно.

Филоник глянул в его расширенные, затянутые дымкой глаза и поспешно выполнил приказание.

Александру пришло на ум, что он не узнал, то ли Гром — настоящее имя лошади, то ли его придумал сам Филоник. Достаточно того, что это имя тирании и страданий. И значит, нужно новое.

Не забывая следить, чтобы его тень не пугала лошадь, он подошел совсем близко, глядя на белое рогатое пятно под длинной, развевающейся челкой.

— Бычья голова, — сказал он, переходя на македонский, язык правды и любви. — Букефал, Букефал.

Конь насторожил уши. При звуке этого юного голоса ненавистное настоящее поблекло и рассеялось, подобно туману. Но Букефал утратил всякое доверие к людям. Он фыркнул и предостерегающе ударил копытом.

— Царь пожалеет, что вынудил его пойти на это, — сказал Птолемей.

— Ему всегда везет, — возразил Филот. — Хочешь, побьемся об заклад?

— Я справлюсь сам, — сказал Александр конюху. — Тебе здесь нечего делать.

— О нет, господин! Только когда вы сядете. Господин, я в ответе за…

— Теперь он мой. Просто передай мне поводья. Не дергай за удила. Я сказал, дай мне. Немедленно.

Он взял поводья, чуть-чуть ослабив их для начала. Лошадь опять фыркнула, потом повернула голову и шумно принюхалась к нему. Переднее копыто нетерпеливо заскребло землю. Держа поводья в одной руке, другой мальчик провел вверх по влажной шее и ловко ослабил зажим удил, так что они вообще перестали давить на губы. Букефал только переступил с ноги на ногу.

— Отойди, — сказал Александр конюху. — Не выходи на свет.

Он развернул коня в сторону сияющего весеннего солнца. Их тени упали, невидимые, за спиной. Запах конского пота, шкуры, дыхания омыл мальчика горячим потоком.

— Букефал, — сказал он нежно.

Конь подался вперед, увлекая его за собой. Александр придержал поводья, провел рукой по морде коня, сгоняя присосавшуюся муху. Пальцы его коснулись мягких губ. Теперь конь тянул его почти умоляюще, словно говоря: «Скорее, прочь отсюда».

— Да, да, — сказал Александр, похлопывая его по шее. — Все в свое время. Подожди, пока я скажу. Ты ведь не понесешь?

Ему надо было снять плащ. Вынимая одной рукой булавку, он продолжал говорить, не давая коню отвлечься.

— Запомни, кто мы такие. Александр и Букефал.

Плащ упал на землю, рука Александра соскользнула с шеи коня на его спину. Букефал был примерно в четырнадцать ладоней ростом: высокий для греческих лошадей. С ним мог сравниться разве что конь Филота, бывший в кружке неисчерпаемой темой для разговоров. Рост прежней лошади Александра не доходил и до тринадцати ладоней.

Черный глаз подозрительно покосился на него.

— Тише, тише. Я скажу когда.

Чувствуя, как лошадь мгновенно подобралась, левой рукой, на которую были намотаны поводья, он ухватился за свисающую прядь гривы, правой — за ее основание между плеч. Пробежав вместе с Букефалом несколько шагов, он прыгнул, перебросил ногу — и вот он уже наверху.

Конь ощутил легкое, уверенное существо на своей спине, — мягкие движения невидимых рук, снисходительную, но сознающую свою власть волю, природу божественности, которую он тонко почувствовал, потому что сам был к ней причастен. Люди не справились с конем, но он подчинился богу.

Толпа смолкла. Здесь были люди, знавшие толк в лошадях, люди, которым здравый смысл не позволил бы даже приблизиться к этому бешеному. Затаив дыхание, все ожидали, когда он покажет свой норов. Когда ублюдок понесет, можно будет только молить богов, чтобы мальчик не упал под копыта и сумел продержаться, тогда рано или поздно зверь выдохнется. Но, к всеобщему изумлению, конь повиновался мальчику, он ждал знака. По толпе пронесся гул удивления, который потом, когда все увидели, как мальчик наклонился вперед и с криком ударил пятками в бока лошади, пустив ее рысью к пойменным лугам, перерос в восторженный рев. Вскоре всадник исчез вдали, и только по стайкам птиц, вспархивающих из-под копыт, можно было определить, где он находится.

Наконец они вернулись. Солнце теперь светило им в спину, и копыта Букефала, гулко ударяясь в землю, победно топтали тень, как благородные кони фараонов топтали поверженных врагов.

На поле Александр придержал его. Конь тяжело дышал и тряс уздечкой. Мальчик сидел свободно, приняв рекомендуемую Ксенофонтом позу: ноги опущены вниз, бедро напряжено, голень расслаблена. Он направил коня к помосту, но человек, который его там ждал, сошел вниз. Это был его отец.

Он спешился в армейском стиле: через шею, спиной к лошади — наилучший способ во время боя, если лошадь позволит. Букефал помнил, чему его учили до того, как он попал к Филонику. Филипп протянул обе руки, и Александр упал в его объятия.

— Будь осторожнее, отец, не трогай его рот. Он ободран.

Филипп похлопал мальчика по спине. Он плакал. Даже из-под века слепого глаза текли настоящие слезы.

— Сын мой! — выговорил он, задыхаясь. Упавшие в его жесткую бороду слезы влажно блестели. — Хорошая работа, сын мой. Мой сын.

Александр ответил на поцелуй. Он чувствовал, что этой минуты ничто не может омрачить.

— Благодарю, отец. Спасибо за коня. Я назову его Букефал.

Лошадь неожиданно дернулась. Сияющий, сыплющий похвалами, к ним подступал Филоник. Александр обернулся и мотнул головой, приказывая ему удалиться. Барышник мгновенно исчез. Покупатель всегда прав.

Вокруг скапливалась возбужденная толпа.

— Отец, ты не прикажешь им отойти? Он еще не привык к людям. Я должен отереть его сам, иначе он простудится.

Во дворе конюшни было тихо и пусто, торги продолжались. Раскрасневшийся от верховой езды и работы со скребком, с всклокоченными волосами, пропахший лошадьми, мальчик наконец остался один. Только последний докучливый зритель следил за ним сияющим взглядом, в котором соединились торжество и смущение, — Гефестион. Александр улыбнулся, давая понять, что узнал его. Мальчик улыбнулся в ответ и, поколебавшись, подошел ближе. Оба молчали.

— Он тебе понравился?

— Да, Александр… Он словно узнал тебя. Я это почувствовал, это знак судьбы. Как его зовут?

— Я называю его Букефал.

Они говорили по-гречески.

— Это лучше, чем Гром. Он ненавидел то имя.

— Ты живешь неподалеку, правда?

— Да. Я могу тебе показать, отсюда видно. Видишь вон тот холм — не первый, а второй, и за ним…

— Ты был здесь раньше, я тебя помню. Ты помог мне закрепить пращу… нет, то был колчан. И твой отец увел тебя.

— Я не знал, кто ты.

— Ты показывал мне эти холмы в тот раз, я вспомнил. И ты родился в месяце Льва, в том же году, что и я.

— Да.

— Ты на полголовы выше. Но твой отец высокий, да?

— Да, и мои дядья тоже.

— Ксенофонт говорит, что уже по жеребенку можно определить, будет ли он высоким — по длине ног. Когда мы вырастем, ты все равно будешь выше.

Гефестион посмотрел ему в глаза. Встречный взгляд был уверенным и искренним. На память ему пришло, что отец как-то сказал: сын царя мог бы подрасти, если бы этот болван, его наставник, не перегружал мальчика и получше кормил. О нем нужно заботиться, рядом должен быть друг.

— Но ты единственный, кто сможет ездить на Букефале.

— Пойдем, посмотришь на него. Совсем близко не подходи; мне придется на первых порах быть рядом, пока конюхи его чистят. Он должен привыкнуть.

Александр внезапно обнаружил, что говорит на македонском. Мальчики переглянулись и засмеялись.

Они еще какое-то время поговорили о том о сем, прежде чем Александр вспомнил, что прямо из конюшен, в чем был, хотел бежать с новостями к матери. Впервые за всю жизнь всякая мысль о ней совершенно вылетела у него из головы.

Через несколько дней он принес жертву Гераклу.

Герой был великодушен. Он заслуживал более щедрых даров, чем козел или ягненок.

Олимпиада согласилась. Если ее сын считал, что ничто не может быть слишком хорошим для Геракла, то она сама считала, что ничто не может быть слишком хорошим для ее сына. Она написала письма всем своим друзьям и родне в Эпир, красочно изложив, как царь Филипп снова и снова пытался оседлать лошадь и наконец благородное животное, придя в негодование, сбросило его в пыль перед всем народом; как зверь свирепствовал, подобно льву, но ее сын укротил коня. Она развязала новый тюк с афинскими товарами и предложила Александру самому выбрать ткань для нового парадного хитона. Мальчик выбрал простую тонкую белую шерсть и, когда Олимпиада заметила, что такая небогатая одежда мало приличествует столь великому дню, возразил, что она приличествует мужчине.

Он принес свой дар к гробнице героя в саду в золотом кубке. Его отец и мать оба присутствовали: это была официальная церемония.

Перечислив в обращении к полубогу все положенные титулы и именования, он поблагодарил Геракла за его дары человеческому роду и заключил:

— Ты даровал мне свою благосклонность. Не покидай меня, будь во всем моим покровителем и защитником, преклони слух к моим молитвам.

Он опрокинул кубок. Полупрозрачные крупицы ладана, просияв в лучах солнца, упали на горящие уголья. Облако сладкого голубого дыма поднялось к небесам.

Все присутствующие, за исключением одного, возгласили хвалу. Леонид, который счел себя обязанным явиться на жертвоприношение, поджал губы. Приближался день его отъезда, бремя забот о мальчике должно было перейти к другому. Хотя Александру еще не сообщили, его возбуждение казалось вызывающим. Арабское благовоние еще сыпалось из чаши, — десятки и десятки драхм. И это после многолетней проповеди аскетизма, после постоянных предостережений от излишеств. Посреди изъявлений благочестия его кислый голос проговорил:

— Трать с меньшим расточительством драгоценные смолы, Александр, пока не станешь властителем тех земель, где они произрастают.

Александр обернулся от алтаря с пустым кубком в руке. Он посмотрел на Леонида сначала с удивлением, потом — серьезно и сосредоточенно.

— Да, — сказал он наконец. — Я запомню.

Спускаясь вниз по ступеням гробницы, он встретился глазами с выжидающим взглядом Гефестиона, которому тоже была известна природа знамений. Им не было нужды обсуждать происшедшее.