Божественное пламя

6

Цветы сливы осыпались и лежали на земле, прибитые весенними дождями, время фиалок прошло, на виноградных лозах набухли почки.

Философ нашел некоторых своих учеников излишне рассеянными после Дионисий — явление, известное даже в Афинах; но наследник был прилежен и собран, он хорошо успевал в этике и логике. В чем-то он остался таким же странным, как прежде: уклонился от расспросов, когда его застали приносящим в жертву Дионису черного козла, — философия, как это ни прискорбно, еще не излечила его от суеверий, но за самой этой скрытностью, возможно, таились надлежащие сомнения.

Как-то Александр и Гефестион стояли, перегнувшись через перила, на одном из деревянных мостиков над ручьем Нимф.

— Теперь, — сказал Александр, — я думаю, что примирился с богом. Вот почему я смог рассказать тебе обо всем.

— Разве так не лучше?

— Да, но сначала я должен был все пережить в себе. Гнев Диониса преследовал меня, пока я не принес искупительную жертву. Когда я стараюсь рассуждать логически, то понимаю, что несправедливо возмущаться поступком матери только потому, что она женщина, ведь отец убивает людей тысячами. Да и мы с тобой убивали людей, которые ничего дурного нам не сделали, просто потому, что была война. Женщины не могут вызвать врага на поединок, как мы, им остается только по-женски мстить. Чем обвинять их, мы должны благодарить богов за то, что созданы мужчинами.

— Да, — сказал Гефестион. — Да, должны.

— И я понял, что Дионис разгневался, ибо я осквернил его таинство. Знаешь ли, я был под его покровительством с самого детства, но потом чаще приносил жертвы Гераклу, чем ему. Когда я слишком занесся, он явил мне свой гнев. Он не убил меня, как Пенфея в трагедии, потому что покровительствовал мне, но он покарал меня. Все могло бы обернуться гораздо хуже, если бы не ты. Ты был как Пилад, который остался с Орестом даже тогда, когда за ним гнались фурии.

— Конечно же я остался с тобой.

— Скажу тебе еще кое-что. Возможно, думал я, эта девушка на Дионисиях… Но какой-то бог защитил меня.

— Он смог тебя защитить, потому что ты умеешь владеть собой.

— Да. Все это случилось из-за того, что мой отец не умеет сдерживаться, даже ради соблюдения приличий в собственном доме. Он никогда не переменится. Это всем известно. Люди, побежденные им в сражении, вместо того чтобы уважать его, насмехаются за его спиной. Я не смог бы жить, если бы знал, что такое говорят обо мне. Если бы знал, что я не был бы хозяином себе самому.

— Люди никогда не скажут о тебе такого.

— Знаю одно: я никогда не полюблю человека, которого нужно будет стыдиться. — Он показал на прозрачную коричневатую воду. — Посмотри на этих рыбок. — Они склонились ниже, их головы соприкоснулись. Стайка быстрых рыб промелькнула в толще воды, как множество стрел в полете. Внезапно выпрямившись, Александр сказал: — Великий Кир никогда не был рабом женщины.

— Да. Даже самой прекрасной женщины из всех смертных, рожденных в Азии. Это есть в книге.

Александр получил по письму от каждого из родителей. Никто из них не был особенно обеспокоен его необычным бесстрастием после Дионисий, хотя и тот, и другая почувствовали на себе изучающий взгляд сына, словно он смотрел из окна наглухо запертой комнаты. Но Дионисии изменили многих юношей; скорее стоило бы задуматься, если бы праздник прошел для Александра бесследно.

Отец писал, что афиняне населяют колонистами греческое побережье Фракии, Херсонес, к примеру, но из-за оскудения общественной казны отказались от поддержки переселенцев, которые вынуждены пиратствовать и совершать набеги в глубь страны, как разбойники гомеровских времен. Македонские суда и склады грабились; греки дошли до того, что захватили посла, который вез выкуп за пленных, пытали его и потребовали за его жизнь девять талантов.

Новости Олимпиады, на этот раз оказавшейся в полном согласии с Филиппом, были схожими. Эвбейский купец Анаксин, привозивший для царицы товары с юга, был схвачен в Афинах по приказу Демосфена только из-за того, что дом его хозяина посетил Эсхин. Анаксина пытали до тех пор, пока он не признал себя шпионом Филиппа, и на этом основании предали смерти.

— Хотел бы я знать, — сказал Филот, — как скоро начнется война.

— Война уже началась, — возразил Александр. — Вопрос только в том, где произойдет первая битва. Нечестием будет разорить Афины — это все равно что ограбить храм. Но рано или поздно с афинянами придется сражаться.

— Зачем? — спросил Гарпал, который, став калекой, видел в способных сражаться мужчинах дружественную, но чуждую расу. — Чем громче они лают, тем виднее всем их гнилые зубы.

— Не настолько гнилые, чтобы оставить афинян у себя за спиной перед походом в Азию.

Война за греческие города в Азии больше не была отдаленным видением; необходимая подготовка к ней уже началась. Каждый год полоска покоренных земель придвигалась к Геллеспонту. Укрепленные города пролива, Перинф и Византий, были последним серьезным препятствием. Если они падут, Филиппу останется только обезопасить свой тыл.

Все это было слишком очевидно, и афинские ораторы вновь прочесывали Грецию в поисках возможных союзников из числа тех, кого Филипп еще не успел поработить, запугать или купить. Флоту, не занятому во Фракии, послали немного денег; на пограничном острове Фасос укрепили гарнизон. В саду Мьезы юноши между собой толковали о новых сражениях, а в присутствии философа обсуждали природу и свойства души.

Гефестион, ни разу в своей жизни не делавший покупок за границей, долго хлопотал, чтобы заказать в Афинах копию «Мирмидонян», которую потом подарил Александру. Под цветущим кустом сирени у заводи Нимф они обсуждали природу и свойства любви.

Наступила пора, когда дикие звери в лесах искали себе пару. Аристотель всесторонне изучал особенности их совокупления и рождения потомства. Его ученики, вместо того чтобы охотиться, прятались в кустарнике и делали записи. Гарпал и его друг развлекались, придумывая фантастические процедуры, тщательные научные описания которых казались вполне достоверными. Философ, полагавший, что его жизнь слишком ценна для человечества, чтобы подвергать ее риску, часами ползая по холодной мокрой земле, сердечно благодарил их и аккуратно переписывал эту чушь.

Одним погожим днем Гефестион сказал Александру, что нашел лисью нору; лисица должна вот-вот ощениться. Старое дерево рядом с норой было вырвано с корнем во время бури, и под ним появилась глубокая впадина, откуда можно было вести наблюдения. Ближе к вечеру они отправились в лес, избегая тропинок, по которым ходили их друзья. Ни тот, ни другой этого не заметил или же не придал этому значения.

Мертвые корни поваленного дерева нависали над ямой как крыша, ее дно было покрыто толстым слоем прошлогодних пожухлых листьев. Через какое-то время отяжелевшая лисица выскользнула из лесной тени с маленькой куропаткой в зубах. Гефестион приподнял голову; Александр, лежавший с закрытыми глазами, услышал легкий шорох, но не разомкнул век. Лисица почуяла их дыхание и красной вспышкой пронеслась в свое логово.

Вскоре Аристотель высказал желание препарировать щенную самку-лисицу, но Александр и Гефестион пощадили хранительницу своей тайны. Лисица привыкла к ним и через какое-то время стала без страха выводить своих детенышей, позволяя им есть и играть перед норой. Гефестион любил этих зверушек, потому что они вызывали у Александра улыбку.

После любовных игр Александр надолго замолкал, погружаясь в какие-то свои темные бездны; если Гефестион окликал его, он не раздражался, но был слишком ласков, словно что-то скрывал.

Оба согласились в том, что все случившееся в их судьбах было предопределено еще до рождения. В Гефестионе, не слабея, жило невероятное ощущение чуда; его дни и ночи окутывало мерцающее облако. Только в определенные минуты на него падала резкая тень, но достаточно было указать на возящихся лисят, и запавшие отрешенные глаза оживлялись, светлели, и счастье возвращалось. Берега заводи и ручьев были окаймлены незабудками и ирисами, в залитых солнцем густых зарослях знаменитого шиповника Мьезы, хранимого нимфами, раскрывались, распространяя свой аромат, большие нежные цветки.

Юноши легко прочитали знаки, хорошо известные молодости, и выплатили ставки закладов. Философ, менее в этом опытный, а может быть, не умевший достойно проигрывать, с сомнением смотрел на двух красивых мальчиков, всегда бывших рядом, пока все сообщество гуляло или сидело в саду среди розовых кустов. Он не отваживался задавать вопросы: в его системе не было места для ответа на них. Оливы были усыпаны дивными бледно-зелеными цветочками, слабым сладковатым запахом которых воздух был пропитан повсюду. Ложная завязь упала с яблонь, стали видны крошечные зеленые плоды. Лисица увела детенышей в лес: для них пришло время учиться охоте, дающей им жизнь.

Гефестион также стал терпеливым и умелым охотником. Пока олень не пришел впервые сам на его манок, он не сомневался, что пылкая привязанность, прежде соединявшая их, уже содержала зародыш страсти. Теперь он обнаружил, что все не так просто.

Снова и снова он повторял себе, что не следует просить большего у богов, и без того щедрых. Он вспоминал, как в прошлом, подобно наследнику великого богатства, который счастлив одним сознанием своей избранности, смотрел он на обращенное к нему лицо: спутанные ветром волосы, свободно падающие на лоб, уже испещренный тонкими морщинками из-за напряженности взгляда, прекрасные глаза, твердый, но чувственный рот, восхитительная дуга золотых бровей. Гефестиону казалось, что он мог бы сидеть так вечно, не желая иного. Так казалось ему поначалу.

— Букефал застоялся, давай прокатимся.

— Он снова сбросил конюха?

— Нет, просто проучил. Я ведь предупреждал.

Лошадь смирилась постепенно с рутинными порядками конюшни и позволяла конюхам садиться на себя. Но, как только Букефал чувствовал уздечку с серебряными пряжками и бляхами, хомут с филигранью, чепрак с бахромой, он считал себя предназначенным для бога и гневно отвергал нечестивцев. Конюх до сих пор был прикован к постели.

Они ехали через буковую рощу, одетую красноватыми молодыми листьями, к горным лугам. Гефестион, задававший темп, не торопился, зная, что Александр ни за что не позволит вспотевшему Букефалу остановиться. У края леса они спешились и замерли, глядя на горы Халкидики за равниной и морем.

— Я нашел в Пелле книгу, — сказал Александр, — в прошлый раз, когда мы там были. Диалог Платона, который Аристотель нам никогда не показывал. Думаю, от зависти.

— Что за книга? — Улыбаясь, Гефестион проверил, хорошо ли держатся удила.

— Я выучил немного, послушай. «Чему же она должна их учить? Стыдиться постыдного и честолюбиво стремиться к прекрасному, без чего ни государство, ни отдельный человек не способны ни на какие великие и добрые дела. Я утверждаю, что, если влюбленный совершит какой-нибудь недостойный поступок или по трусости спустит обидчику, он меньше страдает, если уличит его в этом отец, приятель или еще кто-нибудь, — только не его любимец». И еще в одном месте: «И если бы возможно было образовать из влюбленных и их возлюбленных государство или, например, войско, они управляли бы им наилучшим образом, избегая всего постыдного и соревнуясь друг с другом; а сражаясь вместе, такие люди даже и в малом числе побеждали бы, как говорится, любого противника (…)».[27]

— Это прекрасно.

— Он был солдатом в молодости, как Сократ. Я допускаю, что Аристотель завидует. Афиняне никогда не составляли военный отряд из любовников, они предоставили это фиванцам. Никто еще не победил Священный Отряд, ты это знаешь?

— Пойдем в лес.

— Это еще не конец. Сократ закончил его мысль. Он сказал, что лучшая, величайшая любовь доступна только душе.

— Ну, — сказал Гефестион быстро, — всем известно, что он был самым безобразным человеком в Афинах.

— Прекрасный Алкивиад бросился к его ногам. Но он сказал, что любить душой — величайшая победа, как тройной венок на играх.

Пересиливая боль, Гефестион смотрел на горы Халкидики.

— Это было бы величайшей победой, — сказал он медленно, — для того, кто желал бы иного.

Зная, что безжалостный бог научил Александра искусно расставлять сети, он замолчал и повернулся к нему. Александр стоял, неотрывно глядя на облака, в одиночестве совещаясь со своим демоном.

Гефестион виновато коснулся его руки.

— Если ты это имеешь в виду, если ты действительно этого хочешь…

Александр поднял брови, улыбнулся и откинул со лба волосы.

— Я тебе кое-что скажу.

— Да?

— Если догонишь.

Он всегда бегал быстрее всех, отзвук его голоса еще бился в ушах Гефестиона, а сам он уже исчез. Гефестион пронесся среди светлых берез и тенистых лиственниц к каменистому откосу. Внизу лежал Александр неподвижно, с закрытыми глазами. Затаив дыхание, почти теряя рассудок, Гефестион спустился вниз, упал рядом с Александром на колени, ощупал его тело. Никаких повреждений, ни одного ушиба. Улыбаясь, Александр открыл глаза.

— Шшшшш! Ты спугнешь лисиц.

— Убить тебя мало, — сказал Гефестион с дрожью.

Солнечный свет, просачиваясь сквозь ветви лиственниц, немного сместился к западу, высекая топазовые блики на стене их каменного убежища. Александр лежал, подперев рукой подбородок, и смотрел на раскачивающиеся ветви.

— О чем ты думаешь? — спросил Гефестион.

— О смерти.

— Иногда такие мысли вызывают грусть. Жизненные силы покидают человека. Но я никогда тебя не покину. А ты?

— Нет, истинные друзья должны быть всем друг для друга.

— Ты этого на самом деле хочешь?

— Тебе следовало бы знать.

— Я не могу вынести, когда ты грустишь.

— Это скоро пройдет. Возможно, кто-то из богов ревнует. — Он нагнул голову Гефестиона и бережно склонил ее к себе на плечо. — Некоторые из них навлекли на себя позор недостойным выбором. Не называй имен, они могут разгневаться. Но мы-то знаем. Даже боги бывают завистливы.

Гефестион, ум которого, прежде замутненный неистовым желанием, прояснился, словно в озарении увидел длинную череду любовников царя Филиппа: их грубоватую красоту, резкую, как запах пота, чувственность, их ревность, интриги, бесстыдство. Единственный во всем мире, он был избран, чтобы быть тем, чем не смогли стать они; в его руки была отдана гордость Александра, он был облечен доверием. Сколько бы он еще ни прожил, ничего более великого с ним уже не произойдет; чтобы стремиться к большему, нужно быть бессмертным. Слезы хлынули из его глаз и потекли по шее Александра, который, думая, что Гефестион испытывает ту же грусть, что и он, с улыбкой гладил его волосы.

Весной следующего года Демосфен отплыл на север, в укрепленные города Перинф и Византий на Геллеспонте. У каждого из них Филипп выторговал мирный договор; предоставленные самим себе, они не стали бы противиться его воинственному продвижению вперед. Демосфен убедил оба города нарушить договоры с царем. Афинское войско на Фасосе начало необъявленную войну против Македонии.

На плацу Пеллы — гладкой равнине, бывшей дном моря, отступившего еще на памяти живых стариков, — фаланги разворачивались и переходили в атаку, упражняясь с огромными сарисами, подобранными по длине так, что их наконечники у трех рядов солдат, стоящих друг за другом, должны были ударять в строй врага единой линией. В коннице разучивали прием боя, пытаясь удержаться в седле после столкновения или удара — цепляясь за гриву, сводя бедра и колени.

В Мьезе Александр и Гефестион собирали свои пожитки, чтобы выехать на рассвете, и искали в головах друг у друга.

— Ни одной на этот раз, — сказал Гефестион, откладывая гребень. — Их полно зимой, когда люди теснятся все вместе.

Александр, сидевший у него на коленях, легонько оттолкнул свою собаку, пытавшуюся лизнуть его в лицо. Мальчики поменялись местами.

— Блох можно смыть водой, — сказал Александр, принимаясь за дело. — Но вши как иллирийцы — ползают в самой чаще. Мы их столько наберем в лагере, надо бы хоть туда приехать чистыми. Я не думаю, что у тебя… Нет, подожди. Ну вот и все. — Он поднялся, чтобы взять с полки закупоренную склянку. — Попробуем мазь, она помогает. Нужно сказать Аристотелю.

— Она смердит.

— Нет, я добавил благовоний. Понюхай.

В течение последнего года он увлекся искусством врачевания. Среди множества отвлеченных знаний, из которых немногие, по мысли Александра, пригодились бы в реальной жизни, это было по-настоящему полезным делом, которым не пренебрегали на полях Трои цари-воины; художники изображали Ахилла перевязывающим раны Патрокла. Его увлечение смутило Аристотеля, собственный интерес которого к Асклепию был теперь чисто академическим; но эта наука была наследственной в его роду, и в итоге он стал обучать ей с удовольствием. У Александра появилась тетрадь с записями рецептов мазей и микстур, указаний по лечению лихорадок, ран и переломов.

— Пахнет получше, — признал Гефестион. — И вроде бы прогоняет насекомых.

— Моя мать знает против них заговор. Но в конечном счете всегда выбирает их вручную.

Собака, тоскуя, уселась у вещей хозяина, узнавая запах разлуки. Несколько месяцев назад Александр принимал участие в военном походе, командуя, как и обещал ему царь, собственным отрядом. В течение всего дня в доме раздавался резкий скрежет, напоминающий стрекотание сверчков: сложив вещи, юноши точили свои дротики, кинжалы и мечи.

Гефестион думал о грядущей войне без страха, сама память о котором стерлась или притаилась где-то в глубинах сознания, исчез даже страх за жизнь Александра. Только так возможно было жить рядом с ним. Гефестион не имел права погибнуть — он был нужен Александру. Вместо того чтобы мучиться предчувствиями, нужно научиться убивать врагов первым, а в остальном положиться на богов.

— Я боюсь одного, — сказал Александр, пробуя в ножнах свой меч, — лезвие, как шелк, проходило сквозь хорошо натертую воском кожу. — Юг может напасть прежде, чем я буду готов. — Он потянулся за лубяной кисточкой, которой чистили позолоту.

— Оставь, я почищу вместе со своими. — Гефестион склонился над замысловатым флероном ножен и переплетениями орнамента. Александр всегда быстро избавлялся от дротиков, его оружием был меч: лицом к лицу, врукопашную. Приводя ножны в порядок, Гефестион пробормотал заклинание на счастье.

— Я надеюсь к греческой кампании уже быть полководцем.

Гефестион оторвался от эфеса, который полировал куском шагрени.

— Не обольщай себя, война вот-вот начнется.

— На поле боя, когда нужно действовать, за мной пойдут и сейчас. Это я знаю. Хотя и считают, что мне еще рано командовать. Год, два года… Но они пойдут за мной, пойдут хоть сегодня.

Гефестион задумался. Он никогда не говорил Александру того, что тот желал услышать, если это грозило повлечь за собой неприятности.

— Да, пойдут. Я видел это в прошлый раз. Когда-то они верили, что ты приносишь удачу. Но теперь солдаты могут сказать, что ты разбираешься в своем деле.

— Они давно меня знают. — Александр снял с вбитого в стену колышка свой шлем и расправил белый гребень из конских волос.

— Послушать кое-кого из них, так подумаешь, что это они тебя воспитали. — Гефестион слишком сильно надавил на кисть, прутья сломались, и ему пришлось заново разминать кончик.

— Может, и так. — Расчесав гребень, Александр подошел к зеркалу. — Думаю, этот подойдет. Он хорошего металла, удобный и всем будет виден. — В Пелле не было недостатка в превосходном оружии; его привозили на север из Коринфа: там хорошо знали, где можно нажиться. — Когда я буду полководцем — у всех на виду…

Гефестион, глядя через плечо Александра на его отражение в зеркале, заметил:

— Ну, еще бы. Ты похож на разукрашенного бойцового петуха.

Александр повесил шлем обратно.

— Ты сердишься. Почему?

— Станешь полководцем, и тогда у тебя будет своя палатка. С завтрашнего дня и до самого возвращения мы ни разу не останемся вдвоем.

— А… Да, понимаю. Но это война.

— А к ней нужно привыкнуть. Как к блохам.

Александр заговорил торопливо, словно мучимый угрызениями совести:

— В наших душах мы будем соединены навечно, стяжав немеркнущую славу. «Великий сын Менетия, усладивший мое сердце». — Он улыбнулся, глубоко заглянув в глаза Гефестиона, который ответил ему улыбкой безраздельной преданности. — Любовь есть истинная пища души. Но души, как и тела, едят, чтобы жить, а не живут для того, чтобы есть.

— Да, — сказал Гефестион. Для чего он жил, касалось только его. Но он не собирался нагрузить Александра еще и этим бременем.

— Душа живет, чтобы действовать.

Гефестион отложил меч, взялся за кинжал с агатовой рукоятью в виде дельфина и агатовым эфесом и согласно кивнул.

Пелла встретила их грохочущими звуками военных приготовлений. Ветерок донес до Букефала запах и лязг боевой кавалерии; он раздувал ноздри и ржал.

Царь Филипп был на учениях. Для штурмовых лестниц специально были возведены высокие леса, и теперь царь следил, чтобы его солдаты поднимались по ним в правильном порядке, без столпотворения, толкотни, заминок, не раня друг друга оружием. Сыну он прислал письмецо с приглашением увидеться после маневров. Царица была готова увидеть его немедленно.

Обняв Александра, она заметила, что сын ее перерос. Его рост теперь составлял пять футов семь дюймов. Прежде чем его кости затвердеют, он наберет еще полпяди-пядь, не больше. Но он мог голыми руками переломить кизиловое древко копья, пройти тридцать миль в день по бездорожью без еды (однажды, ради опыта, он проделал такой марш и без воды). Постепенно, незаметно для себя самого, он перестал горевать из-за своего небольшого роста. Высоченные парни из фаланги, управлявшиеся с двадцатифутовой сарисой, любили его и таким, каким он был.

Олимпиада, хотя разница в росте между ними не превышала полупяди, положила голову ему на плечо, нежная и кроткая, как воркующая голубка. «Ты уже мужчина, настоящий мужчина». Она поведала сыну о всех происках Филиппа; ничего нового. Александр гладил ее по волосам и рассеянно поддакивал, его мысли всецело поглощала война. Олимпиада спросила, что за человек Гефестион, честолюбив ли он, о чем просил, какие вынудил обещания? Одно-единственное: чтобы в битве они всегда были вместе. А ему можно доверять? Он рассмеялся, похлопал мать по щеке и прочел в ее глазах подлинный невысказанный вопрос; оба медлили, как борцы перед броском, Олимпиада ждала мгновения, когда нервы сына сдадут и можно будет перейти в наступление. Александр отвернулся, и она промолчала. Эта деликатность сделала его ласковым и великодушным; он склонился к ее волосам, чтобы вдохнуть их запах.

Филипп был в своей рабочей комнате, где письменный стол тонул под ворохом бумаг. Он явился сюда прямо с поля, в кабинете стоял резкий запах пота — конского и его собственного. Целуя сына, он заметил, что тот уже искупался, чтобы смыть пыль ничтожного переезда меньше чем в сорок миль. Но подлинное потрясение царь испытал, обнаружив на щеках Александра мягкую золотую щетину. С изумлением и тревогой он понял, что мальчик уже давно мог бы отрастить бороду. Но он брился.

Македонец, сын царя — что могло заставить его строить из себя обезьяну, по примеру изнеженных южан? Гладкий, как девушка. Для кого он делает это? Филипп был хорошо осведомлен обо всем, что происходило в Мьезе, по его указанию Парменион регулярно получал секретные отчеты Филота. И одно дело было сблизиться с сыном Аминтора, безвредным и миловидным юношей, от которого не отказался бы и сам Филипп, и совсем другое разгуливать на людях словно чей-то любовник. Филипп перебрал в уме молодых людей из Мьезы, и ему пришло в голову, что некоторые из них, старше Александра, тоже щеголяли голыми подбородками. Должно быть, у них такая мода. Смутное предчувствие бунта мурашками прошло по коже царя, но он отогнал его. У мальчишек свои затеи, но Александру доверяют и взрослые мужчины; при настоящем положении дел ни у кого не будет времени противодействовать и строить козни.

Филипп жестом велел сыну сесть рядом.

— Ну, — сказал он, — как ты сам видишь, мы здесь хорошо потрудились. — Он описал свои приготовления; Александр слушал, уперев локти в колени, скрестив руки; он улавливал мысли отца с полуслова. — Перинф будет тяжело раздавить, однако с таким же успехом можно начать с Византия — открыто или нет, но они поддержат Перинф. Так же, как и Великий царь. Сомневаюсь, что он сейчас в состоянии начать войну — судя по тому, что я слышал, — но помощь он пришлет. У него есть договор об этом с Афинами.

На мгновение их лица осветились одной мыслью. Они словно бы говорили о некоей знатной женщине, взыскательной наставнице их детских лет, которую теперь встретили шляющейся по улицам портового города. Александр бросил взгляд на прекрасную старую бронзу Поликлета: изобретающий лиру Гермес. Он знал эту статуэтку с первых дней своей жизни — слишком изящный юноша, с тонкой костью и мышцами бегуна, всегда, казалось, скрывал глубоко затаенную печаль под божественным спокойствием, которое придал ему скульптор, словно предвидевший позорное будущее греков.

— Хорошо, отец, когда мы выступаем?

— Мы с Парменионом — через семь дней, считая от нынешнего. Но не ты, сын мой. Ты останешься в Пелле.

Александр резко выпрямился. Казалось, он одеревенел от негодования.

— В Пелле? Что ты хочешь этим сказать?

Филипп ухмыльнулся:

— Ты в точности похож на свою лошадь, которая шарахалась от собственной тени. Не спеши. Ты не будешь сидеть без дела.

Со своего корявого, иссеченного пальца он стянул массивное золотое кольцо старой работы. На сардониксе перстня был выгравирован сидящий на троне Зевс с орлом на сжатом кулаке. Это была царская печать Македонии.

— Ты приглядишь вот за этим. — Филипп подбросил кольцо в воздух и поймал его. — Как ты думаешь, сможешь?

Ярость покинула лицо Александра, на какое-то мгновение оно стало почти тупым. В отсутствие царя печать оставалась у временного правителя.

— Ты прошел хорошую школу воина, — продолжал Филипп. — Когда станешь постарше и твое повышение никого не смутит, получишь отряд конницы. Скажем, через пару лет. Тем временем тебе надлежит изучить науку управления. Расширять границы, когда у тебя за спиной в государстве хаос, более чем бесполезно. Вспомни, я всякий раз бывал вынужден наводить порядок в стране, прежде чем выступить в какой-либо поход, даже усмирять иллирийцев в пределах наших границ. Не думай, что с этим покончено навсегда. Кроме того, ты должен будешь обеспечить и защитить пути сообщения с моей армией. Я поручаю тебе серьезную работу.

Изучая лицо сына, он встретился с взглядом, которого не видел с того памятного дня конских торгов, когда Александр вернулся на усмиренном Букефале.

— Да, отец. Я знаю. Благодарю тебя, ты не будешь раскаиваться.

— Антипатр тоже остается. Если у тебя есть хоть капля здравого смысла, ты будешь с ним советоваться. Но ответственность на тебе; печать есть печать.

Каждый день, вплоть до выступления армии, Филипп созывал совет с военачальниками стоящего в Пелле гарнизона, сборщиками налогов, судьями, наместниками, которых оставляли вместо себя примкнувшие к армии племенные вожди, с вождями и знатью, которые не покидали Македонию по соображениям возраста, традиции или закона. Одним из них был Аминта, сын Пердикки, старшего брата Филиппа. Когда его отец пал в бою, он был ребенком. Филиппа выбрали временным правителем, и прежде чем Амин возмужал, македонцы пришли к выводу, что правление Филиппа им нравится и они не хотят перемен. По древнему обычаю, на трон могли возвести любого из царского рода. Филипп великодушно обошелся с Аминтой, дав ему статус царского племянника и одну из своих полузаконных дочерей в жены. Аминта с детства свыкся со своим жребием. Теперь он явился на совет: коренастый чернобородый молодой человек двадцати пяти лет, которого любой чужеземец без колебаний принял бы за сына Филиппа. Александр, сидевший на совете справа от отца, украдкой поглядывал на этого человека, спрашивая себя, действительно ли он так бездеятелен, как кажется.

Когда армия выступила, Александр проводил царя до прибрежной дороги, обнял его и вернулся в Пеллу. Букефал возмущенно фыркал вслед удаляющимся всадникам. Филипп был доволен, что возложил на мальчика ответственность за дороги. Счастливая мысль; Александра она воодушевила, а все пути и без того прекрасно охранялись.

Первое деяние правления Александра было частным: он купил тонкую полоску золота, которой обмотал изнутри обод перстня, слишком большого для его пальца. Он хорошо знал, что знаки царской власти обладают магической силой.

Антипатр и в самом деле оказался крайне полезным. Он предпочитал не высказывать пожелания, а действовать. Он знал, что его сын рассорился с Александром, и, не поверив придуманному Кассандром объяснению, убрал его подальше с глаз наследника, которому — если Антипатр хоть что-нибудь в этом смыслил — было достаточно небольшого толчка в ответственный момент, чтобы превратиться в невероятно опасного мужчину. Ему нужно было служить, и служить хорошо, или же расправиться с ним. В дни юности Антипатра, до того как царь Филипп железной рукой навел в стране порядок, человек в любой день мог обнаружить, что осажден в своем собственном доме мстительным соседним вождем, ордой иллирийских разбойников или шайкой бандитов. Выбор Антипатра был сделан уже много лет назад.

Чтобы облегчить жизнь юному правителю, Филипп пожертвовал собственным главным письмоводителем, незаменимым человеком. Александр вежливо поблагодарил того за подготовленные выписки и попросил корреспонденцию в полном объеме; он хочет, объяснил наследник, составить представление о писавших. Встречаясь с чем-то ему не знакомым, он задавал вопросы и, когда положение дел прояснялось в его уме, советовался с Антипатром.

У них не возникало разногласий до того дня, когда одного из солдат обвинили в изнасиловании, хотя парень клялся, что женщина уступила сама. Антипатр, убежденный многочисленными доводами, склонялся в его пользу, но, поскольку случившееся было чревато кровной местью, счел себя обязанным поговорить с правителем. С некоторым смущением он изложил эту грязную историю ясноглазому юноше, сидевшему в студии Архелая. Александр немедленно ответил, что Сотий, как это известно всей фаланге, в трезвом виде беспременно выйдет сухим из воды, но пьяным не отличит свиньи от собственной сестры и с обеими поступит одинаково.

Через несколько дней после того, как царь отправился на восток, весь гарнизон Пеллы был выведен на учения. У Александра появились новые мысли о пользе легкой конницы в бою с пешими рядами. Кроме того, сказал он, солдатам нельзя позволять накапливать жирок.

Огорченные или, напротив, испытывавшие облегчение от того, что не участвуют в походе, солдаты так или иначе слегка расслабились. Прежде чем опрятный, тщательно одетый юноша доехал на своей лоснящейся черной лошади до середины шеренги, в рядах занервничали и начали старательно выравниваться, стараясь скрыть упущения — попытки, не возымевшие большого успеха. Несколько человек с позором были отосланы в казармы. Остальным предстояло тяжелое утро. Впоследствии ветераны, сперва позволявшие себе ворчать вслух, язвительно высмеивали жалобы утомленных новичков: мальчишка заставил их попотеть, но зато он знает, почем фунт лиха.

— Они теперь в хорошей форме, — сказал Александр Гефестиону. — А главное, знают, кто здесь командует.

Впрочем, первыми почувствовали это не солдаты.

— Дорогой, — сказала Олимпиада, — сделай мне пустяковое одолжение, прежде чем твой отец вернется, — ты же знаешь, как он перечит мне во всем. Дейний оказал мне столько услуг, помогал моим друзьям, предупреждал о происках врагов. Твой отец не дает его сыну повышения просто из злобы. Дейний хотел бы, чтобы он получил отряд под начало. Он очень полезный человек.

Александр, мысли которого наполовину были заняты учениями в горах, спросил:

— Да? Где он служит?

— Служит? Я имею в виду Дейния.

— А… Как имя его сына, кто начальник его отряда?

Олимпиада укоризненно посмотрела на него, но заглянула в записи.

— А, Геракс. Он хочет, чтобы Гераксу дали отряд?

— Это не много для такого достойного человека, как Дейний, он это знает.

— Он знает, что сейчас самое время заявить свои права. Думаю, это Геракс просил его.

— Почему нет, если твой отец преследует его из-за меня?

— Нет, мама. Из-за меня.

Она резко обернулась. Ее глаза, казалось, пристально изучали какого-то опасного незнакомца.

— Я видел Геракса в бою, — продолжал Александр. — И рассказал отцу, чего он стоит. Вот почему он сейчас здесь, а не во Фракии. Он упрям, он не терпит людей, которые соображают быстрее, чем он, а когда дела плохи, старается переложить вину на других. Отец перевел его в гарнизон, вместо того чтобы понизить в должности. Я сделаю это сам.

— О! С каких это пор отец то, отец сё? Я теперь для тебя ничто только потому, что он дал тебе поносить печать? Ты принимаешь его сторону против меня?

— Я принимаю сторону мужчин. Их могут убить враги, но это не повод позволять убивать их дуракам вроде Геракса. Если я дам ему отряд, мне перестанут верить.

Она вступила в битву с родившимся в нем мужчиной, ощущая одновременно любовь и ненависть. Давным-давно, при свете факелов в пещере Самофракии, когда ей было пятнадцать, она заглянула в глаза мужчине, еще не зная мужчин. Теперь она их знала.

— Ты ведешь себя нелепо. Что, по-твоему, означает эта побрякушка на твоем пальце? Ты всего лишь ученик Антипатра, Филипп оставил тебя здесь, чтобы ты смотрел на него и учился править. Что ты знаешь о мужчинах?

Она была готова к битве, слезам и купленному кровью миру. Он молчал, но внезапно улыбнулся.

— Прекрасно, мама. Маленькие мальчики должны предоставить дела мужчинам и ни во что не вмешиваться.

Она стояла, озадаченно глядя на сына. Александр сделал три быстрых шага вперед и обнял ее за талию.

— Дражайшая! Ты знаешь, что я люблю тебя. Предоставь все эти хлопоты мне. Я справлюсь. Отныне тебе ни о чем не нужно беспокоиться.

На какое-то время она оцепенела, потом наконец выпалила, что он жестокий испорченный мальчишка и она не знает, что ей теперь сказать Дейнию. Но ослабла в его объятиях, и Александр знал, что мать рада почувствовать их силу.

Александр отказался от охоты, чтобы находиться рядом с Пеллой: Антипатр в его отсутствие мог бы принимать решения самостоятельно. Лишенный привычных физических упражнений, он однажды в конюшне наткнулся на колесницу, приспособленную для того, чтобы пеший воин бежал с ней рядом. Он уже как-то хотел научиться этому искусству, но тогда помешал отъезд в Мьезу. Двухместная колесница для пары лошадей была сделана из ореха и грушевого дерева; бронзовое кольцо, за которое должен был держаться бегун, находилось почти на нужном Александру уровне — этим бегом не занимались высокие мужчины. Александр запряг двух венетских лошадок, позвал царского возничего и долго упражнялся: спрыгивал с колесницы, запрыгивал на нее и бежал рядом. Мало того что это занятие требовало физического напряжения, оно еще возвращало в гомеровские времена; воин такого рода был последним наследником полубогов-героев, врывавшихся в гущу битвы, чтобы сражаться пешими. Все свободные часы Александр отдавал этому древнему искусству и вскоре весьма в нем преуспел. На складах отыскались еще старые колесницы, и друзья Александра могли составить ему компанию. Он радовался, но отказался от каких-либо состязаний, вкус к которым утратил сразу же, как только стал достаточно взрослым, чтобы понять: всегда найдутся люди, нарочно дающие ему выиграть.

Из Пропонтиды приходили сообщения от Филиппа. Взять Перинф, как и предполагал царь, оказалось невероятно трудно. Город стоял на мысу, неприступном с моря, а со стороны суши был хорошо укреплен. Жители Перинфа, который процветал и рос на отвесных скалах, годами возводили свою крепость: четырех- и пятиэтажные дома ярусами поднимались вверх, как ряды в амфитеатре, и с каждого открывался вид на крепостные валы; теперь на крышах засели пращники и метатели дротиков, готовые отразить штурм. Чтобы обеспечить своим солдатам огневую поддержку, Филипп возвел стофутовые осадные башни и платформу для катапульт; он попытался сделать подкоп, но обнаружил за внешней стеной еще одну, образованную первым рядом домов, плотно спаянных камнями, землей и щебнем. Как он и ожидал, Бизанфа пришла на помощь его врагам; юркие триремы, команды которых прекрасно знали местные воды (у Македонии никогда не было мощного военного флота), привезли в крепость войска и охраняли пути для караванов Великого царя, который выполнил свою часть договора с Афинами.

Царь Филипп, диктовавший свои послания, излагал суть дела с блеском и проницательностью. Читая их, Александр не находил себе места, сознавая, какую великую кампанию он пропускает. Даже печать была слабым утешением.

Однажды утром он был на выездке, когда увидел машущего ему Гарпала. Гонец из дворца обратился к человеку, который мог безбоязненно прервать занятия наследника: дело, видимо, не терпело отлагательства. Александр спрыгнул с колесницы и пробежал рядом с ней несколько шагов, чтобы сохранить равновесие. Он был покрыт слоем пыли с ипподрома: она лежала на его ногах до самых колен, как толстые сапоги. На лице, похожем на маску из-за размазанного пота и грязи, сияли одни глаза, ярко выделявшиеся своей ослепительной бирюзой. Его друзья стояли поодаль, не столько из-за этикета, сколько из боязни запачкаться.

— Это удивительно, — пробормотал Гарпал за спиной Александра, — вы заметили, от него никогда не воняет, а любой другой на его месте смердел бы, как лисица.

— Спроси у Аристотеля, — сказал кто-то.

— Нет, я думаю, это его разозлит.

Гонец сообщил, что во дворце наследника дожидается нарочный с северо-восточной границы.

Александр послал слугу за чистым хитоном, наскоро смыл грязь и пот под фонтаном во дворе конюшни и появился в зале как раз в ту минуту, когда Антипатр, держа в руке нераспечатанный свиток письма, заканчивал расспрашивать посланца, которому было что рассказать. Он едва не лишился жизни, пробираясь в Пеллу из горных областей за Стримоном, где Македония схлестнулась с Фракией сетью оспариваемых ущелий, гор, лесов и луговых выпасов.

Антипатр с удивлением отметил невероятную расторопность Александра, а гонец лишь с усилием поднял слипающиеся от недосыпания глаза. Спросив его имя, Александр сказал:

— Ты выглядишь смертельно усталым, сядь. — Хлопнув в ладоши, он приказал принести вина и, ожидая, проглядел донесение. Когда гонец утолил жажду, наследник начал задавать вопросы.

Меды были горцами столь древнего рода, что ахейцы, дорийцы, македонцы и кельты, продвигаясь на юг, опасливо обходили стороной земли этого свирепого племени. Они выжили в суровых фракийских горах, став крепкими, как дикие козлы; их обычаи остались неизменными с времен, предшествующих веку бронзы, и когда их богов — подателей пищи не смягчали человеческие жертвоприношения, они совершали набеги на заселенные земли. Филипп давно подчинил их себе, меды принесли клятвы верности; но со временем образ грозного царя потускнел и замутился, отойдя в область преданий. Племя возросло, мужающие мальчики жаждали омочить в крови свои копья; они хлынули на юг, как вышедшая из берегов река. Разграбленные деревни сжигались, македонских переселенцев и мирных фракийцев живыми рубили на куски, их головы становились трофеями; женщин угоняли, как скот.

Антипатр, который слушал все это уже во второй раз, мирно наблюдал за юношей на троне, готовый отечески его ободрить. Александр, однако, сидел, нетерпеливо наклонившись вперед, впившись взглядом в гонца.

— Прервись, — сказал он наконец. — Мне нужно кое-что записать.

Когда появился писец, Александр продиктовал ему, сверяясь с нарочным, схему передвижений медов и важнейшие особенности местности, присовокупив к этому набросок карты, который сам начертил на восковой дощечке. Проверив и ее, он велел вымыть, накормить и уложить спать гонца и отослал рабов.

— Я подумал, — сказал он Антипатру, изучая таблицы с записями, — что все это нужно было узнать тотчас же. Сон подкрепит его силы, но кто знает, вдруг он умрет. Я хочу, чтобы он хорошо отдохнул перед походом, я возьму его с собой проводником.

Рыжие кустистые брови Антипатра сошлись над его внушительным носом. Он чувствовал, что дело к этому шло, но не хотел верить.

— Александр, ты знаешь, что я счастлив был бы взять тебя. Но ты должен знать и другое: в отсутствие царя немыслимо, чтобы мы оба оставили Македонию.

Александр откинулся на троне. Влажные пряди волос, в которых после купания в фонтане остались комки грязи, прилипли ко лбу, на пальцах и под ногтями чернела земля. В холодном взгляде не было и следа наивности.

— Ну разумеется, Антипатр. Мне бы это и в голову не пришло. Я оставлю тебе печать на время похода.

Антипатр открыл рот, глубоко вздохнул и осекся. Александр нагнулся вперед, неумолимо вежливый.

— Сейчас ее при мне нет, я был на ипподроме. Ты получишь печать, когда я выеду из Пеллы.

— Александр! Только подумай…

Александр, напряженный, как на поединке, сделал легкий жест, давая понять, что он еще не кончил. Поколебавшись, Антипатр смирился и замолчал. Александр церемонно заявил:

— Мой отец и я, оба мы знаем, какая это великая удача — иметь рядом человека, которому можно доверить государство. — Он поднялся, встал подбоченившись, широко расставив ноги, и движением головы откинул назад спутанные волосы. — Пойду я, Антипатр. Смирись с этим, потому что у нас мало времени. Я выступаю завтра на рассвете.

Антипатр волей-неволей тоже поднялся; он попытался использовать преимущество в росте, но потерпел неудачу.

— Будь по-твоему. Только подумай сперва. Ты хороший воин, это общеизвестно. Люди тебя любят, согласен. Но ты никогда не возглавлял армию, не думал о ее снабжении, не разрабатывал стратегию. Ты знаешь, что это за страна?

— К настоящему времени они должны были спуститься в долину Стримона, это их цель. Снабжение обсудим на военном совете. Я соберу его через час.

— Ты понимаешь, Александр, что, если ты проиграешь, половину Фракии пожрет мятеж, как пожар — миртовые заросли? Сообщение с твоим отцом будет перерезано, а как только новость распространится, мне придется защищать северо-запад от иллирийцев?

— Сколько войска тебе для этого понадобится?

— Если ты потерпишь поражение, мне не хватит всей армии, оставшейся в Македонии.

Александр склонил голову к левому плечу, Антипатр не мог поймать его взгляд, блуждающий где-то поверх головы старика.

— Значит, если я проиграю, солдаты перестанут доверять мне, и я никогда не стану полководцем. Так же мой отец сможет сказать, что я ему больше не сын, и я никогда не стану царем. Что ж, кажется, я вынужден победить.

«Кассандру не следовало становиться ему поперек дороги, — подумал Антипатр. — Птенец разбивает скорлупу. Уже нужно быть осторожным».

— А я? Что он скажет мне, отпустившему тебя?

— Ты хочешь сказать, если я проиграю войну? Что я должен был последовать твоему совету. Изложи его в письменном виде, а я поставлю подпись; выиграю я или нет, это можно показать отцу. Может, побьемся об заклад?

Антипатр проницательно взглянул на него из-под косматых бровей.

— Ага, — проворчал он. — А потом ты обернешь это против меня.

— Ну да, — сказал Александр вкрадчиво. — Разумеется, я так и сделаю, как же иначе? Ты заключаешь пари, Антипатр. Ты не можешь ожидать, что выиграешь в любом случае. Как и я.

— Мне кажется, ставки слишком высоки. — Антипатр улыбнулся, памятуя об осторожности. — Если что-то тебе понадобится, дай мне знать. Я ставил и на худших лошадей в свое время.

Александр весь день провел на ногах, за исключением времени совета. Отдавая приказы, он мог бы сесть, но ему лучше думалось, когда он ходил взад-вперед. Возможно, эта привычка осталась от бесед с философом в Мьезе. Александр собирался зайти к матери пораньше, но не хватило времени. Он пришел, покончив со всеми делами, и пробыл у Олимпиады недолго. Та хотела было поднять шум, но передумала, ибо всегда ожидала чего-то подобного. Александр тем временем попрощался с Фениксом и лег спать: это ему требовалось больше всего.

В лагере перед Перинфом наступило утро. Все было спокойно; минувшей ночью Филипп предпринял штурм стен, теперь его солдаты отдыхали. Обычные звуки временного затишья: мулы ржали, люди, крича и лязгая железом, возились с катапультами, из палатки врача доносились вопли солдата, раненного в голову. Начальник отряда осадных орудий, чьей задачей было не давать отдыха осажденным, отдавал распоряжения своей команде. Осадное орудие подняли на подпорке, затвор смазали, на каждом из массивных снарядов, лежавших грудой подле, было выбито лаконичное послание: «ОТ ФИЛИППА».

Для царя возвели большой деревянный дом: во время долгой осады не было смысла ставить палатку, чтобы потеть под вонючей кожей. Филипп устроился в своем жилище как старый солдат: пол был покрыт соломой, с обозом привезли стулья, подставки для ламп, ванну и кровать, достаточно широкую для того, чтобы ее с кем-нибудь разделить. Царь сидел за сосновым столом, сделанным лагерными плотниками, и читал донесение. Здесь же был Парменион.

— Друг и гость! — сказал Филипп. — Что он имеет в виду? Мальчишка был заложником. Ты помнишь, Парменион? Я поставил талант на то, что агриане присоединятся к медам.

— А как же случай, когда наследник удрал на несколько дней к этим дикарям, после того как ты отправил его обратно в школу? Я хорошо помню, как ты ругался, услышав об этом.

— Так-так. У меня это совсем выпало из головы. Безумная выходка, Александру повезло, что ему не перерезали горло. Я не беру заложников из племен, которые не представляют опасности. Друг и гость! Что ж, посмотрим.

— Я бы за это не поручился. Однако же мальчик послал гонца. Сколько ему сейчас? Около семнадцати.

Филипп поднял глаза.

— Здесь поработала рука секретаря. Но его природа все равно проглядывает.

— Что? — вытаращился Парменион. — Через Крусиду? Это шестьдесят миль.

— Он шел быстро и призывал всех поторопиться.

— Добавлено, — сказал Филипп с ухмылкой, — его собственной рукой.

Челюсть Пармениона отвисла. Он не отважился на комментарии.

— А, — протянул Парменион. — Все же я хотел бы знать, как он втянул в эту авантюру такого осторожного человека, как Койн.

— Да знает ли он, — сказал Парменион недоверчиво, — где это?

— Он это заслужил, — заметил Филипп. — Находчивейший из прорицателей.

— Молодым людям невдомек, откуда берутся деньги, — заметил царь. — Можешь быть уверен, он никогда и не думал спросить, на что эти налоги идут.

Дальше следовало искусно составленное описание битвы. Филипп пробормотал его вполголоса, забыв о Парменионе, который наклонился вперед, с трудом ловя невнятные слова. Поддавшиеся на обман, атакованные с флангов, повергнутые в смятение, преданные рекой меды были, как и должно, загнаны в стальной капкан ущелья. Большую часть одолженного в Амфиполе отряда Александр отослал назад вместе с крупной партией пленных.

— Тер ждал, откуда подует ветер, — сказал Филипп. — Но не мальчик. Почему? Он жил в Пелле ребенком, но я даже не могу вспомнить, как он выглядел.

Последовало описание головокружительной кампании в горах. Приведенный союзниками к неприступному гнезду врага, Александр атаковал медов в лоб, пока его горцы карабкались вверх со стороны отвесных скал, никем не охранявшихся.

— Рассудительный парень, — сказал Парменион. — За этих крепких горских женщин всегда дают хорошую цену, они работают лучше мужчин.

Филипп небрежно проглядывал обычный перечень наград и похвал («Гефестион, сын Аминтора из Пеллы, сражался с великой доблестью»); его голос упал до невнятного бормотания. Внезапно, заставив Пармениона подпрыгнуть, он вскрикнул:

— Что?!

— Ну-ну, что такое?

Подняв глаза от свитка, Филипп сдержанно сказал:

— Он остановился там, чтобы заложить город.

— Должно быть, писец ошибся.

— Этот писец словно из книги пишет. У медов хорошие луговые выпасы, а на склонах гор — виноградники. Поэтому он восстановил их поселение, под правлением Ламбара, своего друга и гостя. Полагаю, они заключили обычный договор на тридцать три года.

— Если на столько, — проворчал Парменион.

— Он подумал о подходящих колонистах. Агриане, конечно, мирные пеонийцы, несколько безземельных македонцев, известных ему, и… Да, подожди. Тут приписка. Есть ли у меня на примете достойные люди, которых можно вознаградить земельными угодьями? Он думает, что человек двадцать мог бы принять.

Парменион, сочтя, что только глупец откроет рот в такую минуту, откашлялся, чтобы заполнить паузу.

— Разумеется, он назвал город своим именем. Александрополь.

Филипп уставился на письмо. Парменион смотрел на его резкое, испещренное шрамами, стареющее лицо, кустистые черные брови и бороду: старый бык, принюхивающийся к воздуху новой весны, покачивает зазубрившимися в битвах рогами. «Я тоже старею», — подумал Парменион. Они делили фракийские зимы, вместе выстояли перед натиском иллирийцев, они делили грязную воду в походе, вино после боя; они делили одну женщину, когда были молоды, — она никогда не могла сказать в точности, кто отец ее ребенка; они делили шутки и радость. Парменион еще раз откашлялся.

— Мальчик всегда говорил, — начал он беззаботно, — что ты не оставишь ему ничего, чтобы увековечить его имя. Он воспользовался представившимся случаем.

Филипп обрушил на стол кулак.

— Я горжусь им, — сказал он решительно. — Горжусь.

Он положил перед собой чистую табличку и быстрыми четкими штрихами нарисовал план сражения.

— Прекрасный замысел, отличная диспозиция. Зажми их, дай выход, скажем, здесь, и что тогда? Или если конница ударит прежде времени? Но нет, он все предусмотрел. И когда они кинулись бежать, он сделал вот так. — Филипп сжал пальцы. — Мы еще увидим его в деле, Парменион, моего мальчишку. Я пошлю ему этих двадцать поселенцев для Александрополя, клянусь богами.

— Тогда я распоряжусь. Почему бы нам не выпить за это?

— Почему бы и нет?

Филипп велел принести вина и стал скручивать письмо.

— Что здесь, погоди-ка, что это? Я не дочитал.

Вино было принесено и разлито. Парменион сделал большой глоток, забыв, что следует дождаться царя, а царь забыл обратить на это внимание.

— Трибаллы! Чего хочет мальчик, выйти к Истру?

Перескочив через просьбу о войске, Филипп продолжал:

Двое видавших виды мужчин уставились друг на друга, словно сличая полученные предзнаменования. Первым нарушил молчание Филипп. Он откинул назад голову и, хлопая себя по колену, зашелся в хохоте, обнажившем пустые дыры на месте выбитых зубов. Парменион, испытывая невероятное облегчение, громко вторил ему.

— Симмий! — крикнул царь наконец. — Позаботься о гонце наследника. Свежую лошадь утром. — Он отхлебнул вина. — Я должен запретить ему войну с трибаллами сразу же, пока он не начал собирать армию. Не хочу разочаровывать парня. Ах, вот что: напишу ему, чтобы посоветовался с Аристотелем, планируя свой город. Что за мальчик, а? Что за мальчик!

— Что за мальчик! — эхом отозвался Парменион. Он смотрел в кубок, не отводя глаз от своего отражения на темной поверхности вина.

По равнине Стримона длинной цепью тянулась на юг армия: фаланга за фалангой, ила за илой. Александр ехал впереди, во главе собственного отряда. Гефестион был рядом с ним.

Воздух наполнился громкими звуками: пронзительные крики, хриплый плач, причитания, резкий треск, будто падало сухое дерево. Это были голоса коршунов, смешанные с карканьем ворон; птицы парили над землей, пикировали вниз, дрались за куски падали.

Колонисты похоронили своих мертвых, солдаты возвели для павших товарищей погребальные костры. В конце обоза, за выстеленными соломой повозками для раненых, катились телеги с глиняными урнами, наполненными прахом погибших. На каждой было написано имя.

Потери были незначительны: победа далась легко. Солдаты обсуждали ее на марше, глядя на рассеянных тысячами врагов, на тела, оставшиеся лежать там, где их настигла смерть. Обряды над ними совершала природа. Ночью трупы пожирали шакалы и волки, при свете дня поживу себе находили деревенские сторожевые псы и стервятники, слетавшиеся со всех сторон. Когда колонна войск приближалась, они поднимались хрипло кричащим облаком и сердито кружились в воздухе; только тогда становились видны оголившиеся кости и клочья мяса, вырванные волками, которые спешили добраться до внутренностей. Вонь и крики птиц далеко разносились ветром.

Через несколько дней все будет кончено. Кому бы ни досталась эта земля, самую грязную работу для него уже сделают; нужно будет только сгрести кости и сжечь или закопать во рву.

Над мертвой лошадью, трепеща полураскрытыми крыльями, дрались ястребы. Букефал тонко всхрапнул и отпрянул в сторону. Александр дал отряду знак идти дальше, спешился и бережно повел коня в обход, огибая груду гниющей падали: он похлопывал его по морде, отгонял стервятников, шептал ласковые слова. Ястребы отлетели и сбились поодаль в стаю. Букефал фыркал с отвращением и переминался с ноги на ногу, но успокоился. Подождав еще немного, Александр вскочил в седло и вернулся на свое место.

— Ксенофонт говорит, — сказал он Гефестиону, — что так следует поступать всякий раз, когда лошадь испугана.

— Я не знал, что во Фракии столько стервятников. Чем они питаются, когда нет войны? — Гефестион, чувствуя дурноту, старался чем-нибудь занять свои мысли.

— Во Фракии всегда война. Но мы спросим у Аристотеля.

— Ты все еще жалеешь, — Гефестион понизил голос, — что мы не напали на трибаллов?

— Ну конечно же, — ответил Александр удивленно. — Мы были на полпути от них. Рано или поздно с этими варварами придется иметь дело, а мы бы смогли увидеть Истр.

По его сигналу галопом подлетел небольшой конный отряд, ехавший по флангу: несколько тел преграждали путь. Их сгребли в охотничью сеть и оттащили с дороги.

— Поезжайте вперед, — приказал Александр, — и проследите, чтобы все было чисто… Да, конечно, я очень жалею, но не сержусь. Царь прав: сейчас каждый солдат на счету. Он прислал мне прекрасное письмо; я прочел его слишком быстро, когда понял, что это отказ.

— Александр, смотри-ка: вроде бы этот человек еще жив.

Стервятники, будто посовещавшись о чем-то поодаль, прыжками двинулись вперед, потом сорвались с места, словно их кто-то напугал или ударил. Стала видна слабо дернувшаяся рука.

— Так долго? — недоверчиво спросил Александр.

— Шел дождь.

Александр обернулся и поманил первого попавшегося ему на глаза всадника. Тот мгновенно приблизился, с нескрываемым обожанием глядя на дивного мальчика.

— Полемон, если раненому еще можно помочь, подбери его. Они хорошо сражались, именно на этом месте. Или побыстрее прикончи его.

— Да, Александр, — восхищенно отозвался солдат.

Александр наградил его легкой благодарной улыбкой, и сияющий Полемон поспешил выполнить поручение. Вскоре он снова сел на лошадь, и стервятники, удовлетворенно покрикивая, спустились вниз.

Далеко впереди блестело голубое море; вскоре, с облегчением думал Гефестион, поле боя останется позади. Взгляд Александра блуждал по перешедшей во власть птиц равнине и необъятному небу над ней. Он заговорил:

Тягучий гекзаметр двигался в такт с плавной поступью Букефала. Гефестион молча смотрел на Александра. А тот ехал, умиротворенный, рядом со своим невидимым спутником.

Печать Македонии осталась у Антипатра. Александра перехватил второй гонец; в поощрение царь приглашал сына в свой лагерь под Перинфом. Александр повернул на восток, к Пропонтиде, взяв с собой друзей.

В ставке Филиппа, в хорошо обжитом уже доме, отец и сын сидели за сосновым столом, над подносом, полным морского песка и камней, возводя горы, пальцем прокапывая ущелья, стилосами отмечая расположение конницы, стрелков, фаланг и лучников. Здесь никто не мешал их игре, если не считать вылазок осажденных. Смазливые юные оруженосцы Филиппа были неназойливы и сдержанны, бородатый Павсаний, красота которого поблекла, получил повышение до соматофилакса, начальника стражи, и бесстрастно наблюдал за ними, вмешиваясь только по сигналу тревоги. Тогда они немедля хватались за оружие — Александр с нетерпением, Филипп чертыхаясь, как бывалый ветеран. Завидев Александра, ила, к которой он присоединился, поднимала восторженный крик. После фракийской кампании он получил прозвище: Базилиск Маленький царь.

Легенда летела впереди Александра. Возглавляя военную операцию против медов, он напал из-за скалы сразу на двоих и справился с обоими, не дав им времени предупредить остальных; его собственные люди не поспевали за ним. Двенадцатилетняя девочка-фракийка, упавшая к его ногам, когда за ней гнались солдаты, провела в его палатке всю ночь, и он не дотронулся до нее даже пальцем, а после одарил приданым. Он бросился между четырьмя повздорившими македонцами, которые уже выхватили мечи, и прекратил драку голыми руками. Когда в горах разразилась гроза и молнии ударялись в скалы, так что солдатам казалось, что боги вознамерились уничтожить их всех, до последнего человека, он увидел в этом предвестие удачи, заставил их двигаться, рассмешил их. Кому-то Базилиск перевязал рану собственным плащом, сказав, что цвет крови благороднее пурпура; кто-то умер у него на руках. Еще кто-то, думавший, что мальчишка достаточно неопытен, чтобы испробовать на нем старые солдатские штучки, глубоко раскаивался. Если он настроится против тебя — держи ухо востро. Но если твое дело правое, он обязательно поможет тебе.

Поэтому, когда они видели, что Александр бежит к штурмовым лестницам в свете падающих со стен огневых снарядов, яркий и подвижный, как стрекоза, зовущий их за собой так, как если бы звал на пир, они откликались всей душой и стремились быть поближе к нему. Следи за ним, он думает быстрее тебя.

При всем этом осада подвигалась вяло. Пример Олинфа обратился другой своей стороной: жители Перинфа решились стоять до последнего и умереть, если понадобится. И до этой последней минуты все еще было очень далеко. Хорошо снабжаемые с моря, защитники города яростно отражали атаки и часто устраивали ответные вылазки. Теперь они сами подавали пример остальным. Из Херсонеса, лежавшего к югу за Великой Восточной дорогой, пришла весть, что покоренные греческие города собрались с духом. Афиняне долго пытались возмутить их, но они не соглашались принять афинские войска — скудно оплачиваемые и вынужденные жить за счет союзных земель. Ныне города осмелели. Форпосты Македонии были захвачены, ее крепостям угрожали. Война началась.

— Я очистил для тебя одну сторону дороги, отец, — сказал Александр, как только узнал новости. — Позволь мне очистить и другую.

— Так я и сделаю, когда подойдет подкрепление. Я использую его здесь, а тебе нужны люди, знающие местность.

Филипп планировал неожиданный штурм Бизанфы, надеясь отрезать ее от Перинфа; она помогала осажденным, став у царя костью в горле. Он завяз в этой прибрежной войне гораздо глубже, чем ему хотелось, и вынужден был обратиться к наемникам. Они явились из Арголиды и Аркадии, областей, которые поколениями жили под угрозой нападения Спарты и поэтому дружески поддержали растущее могущество царя; им был чужд гнев и ужас афинян. Но наемники стоили денег, которые осада пожирала, как песок — воду.

Наконец они явились, крепкие приземистые люди, той же кости, что и Филипп — его аргосское происхождение все еще было видно в нем, связывая поколения. Он сделал им смотр и созвал совет с их военачальниками, которым — к добру или худу — наемные войска подчинялись постоянно; это было слабым звеном в цепи командования. Впрочем, аргивяне были опытными воинами, стоившими своей платы. Александр же с войском отправился на запад; солдаты, бывшие с ним во Фракии, уже покровительствовали остальным.

Его поход был стремителен. Мятеж все еще находился в зародыше; несколько городов, охваченные страхом, изгнали возмутителей спокойствия и поклялись в преданности. Те же, кто успел связать себя обязательствами перед Афинами, радовались будоражащей новости: боги наслали на Филиппа безумие, и он доверил армию шестнадцатилетнему мальчику. Эти города послали Александру вызов; он осадил их один за другим, изучая местность, нащупывая слабое место в обороне или, если слабых мест не было, используя подкопы, тараны, бреши. Александр хорошо усвоил уроки Перинфа и сумел ввести некоторые новшества. Сопротивление вскоре угасло, оставшиеся города открыли ворота, приняв его условия.

По дороге из Аканфа Александр видел ров Ксеркса: судоходный канал через перешеек Атоса, проведенный для того, чтобы персидский флот мог безопасно пережидать горные бури. Огромная снежная вершина вздымалась над поросшими густым лесом склонами. Армия повернула на север, вдоль берега чудесного залива.

У основания лесистых холмов виднелись остатки давно разрушенного города. Разломы стен поросли ежевикой, насыпи виноградников были размыты зимними дождями, по заброшенным оливковым рощам бродило только стадо коз, пощипывающих сорняки; несколько голых мальчишек-пастухов продирались сквозь низкие ветки подлеска.

— Что здесь было? — спросил Александр.

Кто-то из солдат подъехал с вопросом к пастухам, которые, завидев его, с пронзительными воплями обратились в бегство. Наименее проворного удалось изловить, — он вырывался, как попавшая в сети рысь. Увидев, что полководец, к которому его подтащили, едва ли старше его собственного брата, мальчишка онемел. Когда диво милостиво сообщило, что все, чего они хотят, — это узнать название погибшего города, пастух ответил:

— Стагира.

Колонна двинулась дальше.

— Я должен поговорить с отцом, — сказал Александр Гефестиону. — Старику пришло время получить свою плату.

Гефестион кивнул. Он понимал, что школьные дни миновали.

Когда договоры были подписаны, заложники присланы, укрепления усилены, Александр вернулся к Филиппу, все еще сидящему под Перинфом.

Царь дожидался сына, прежде чем двинуться к Бизанфе; ему необходимо было знать, что все устроилось. Он решил выступить в поход сам, оставив вместо себя Пармениона, поскольку взять Византий было еще тяжелее: с трех сторон город защищали Пропонтида и Золотой Рог, со стороны суши высились неприступные стены. Все свои надежды царь возлагал на внезапность нападения.

Вдвоем, за тем же столом, обсуждали они план кампании. Филипп часто забывал, что разговаривает не со взрослым мужчиной, пока какая-нибудь походя брошенная непристойность не заставляла спину мальчика напрячься. Сейчас это случалось реже; грубость, настороженность, раздражительность почти ушли из их отношений, согретых тайной взаимной гордостью.

— Как ты поступишь с аргивянами? — спросил Александр как-то за обедом, вскоре после своего прибытия.

— Оставлю их здесь. Парменион справится с ними. Они явились, как я полагаю, покрасоваться: привыкли на юге к полуобученным союзным войскам. Наши люди знают, где их слабое место, и дали им это понять. Да кто они такие, солдаты или невесты? Хорошая плата, хорошая пища, хорошее жилье — и все не по ним. Они дуются на учениях, не любят сарису; у них руки растут из задницы, и наши мужики смеются. Что ж, они могут остаться, дело найдется и для их коротких копий. Они распустили было перья перед моими людьми, но им приходится подтянуться. Так говорят их военачальники.

Александр, подбирая кусочки рыбы хлебом, сказал:

— Послушай.

Первый свой вопрос он задал потому, что до него донеслись полувнятные крики недовольства. Теперь они стали громче.

— Поглоти их Аид, — сказал царь. — Что на этот раз?

Отчетливо были слышны оскорбления, выкрикиваемые на греческом и македонском.

— Что угодно заставит их распустить язык, когда они на взводе. — Филипп оттолкнул стул, вытирая пальцы о свое обнаженное бедро. — Петушиный бой, ссора из-за мальчишки… Парменион делает рекогносцировку. — Шум усиливался; к каждой стороне подошло подкрепление. — Ерунда, я справлюсь с ними сам.

Хромая, он заковылял к двери.

— Отец, они опасно возбуждены. Почему бы тебе не надеть доспехи?

— Что? Нет, это лишнее. Они заткнутся, как только меня увидят. Они не желают считаться с чужими военачальниками, это плохо.

— Я тоже иду. Если военачальники не могут их унять…

— Нет, нет, ты мне не нужен. Доедай. Симмий, держи мою порцию на огне.

Он вышел как был, вооруженный одним только мечом, с которым не расставался. Александр встал и подошел к двери, глядя ему вслед.

Между городом и укрепленным лагерем осаждающих оставалась широкая полоса, пересеченная щелями траншей, бежавших к осадным башням; там и тут стояли форпосты. Здесь, между часовыми или сменявшейся охраной, и завязалась потасовка, хорошо видная всему лагерю, так что драчуны быстро получили подкрепление. Их было уже несколько сотен; греки, оказавшиеся ближе, числом превосходили македонцев. Злобные насмешки перелетали от одних к другим. Перекрывая шум, военачальники обменивались упреками, причем каждый угрожал именем царя. Филипп сделал несколько шагов, огляделся, криком подозвал какого-то верхового, скачущего к толпе. Тот спешился, подсадил царя, и Филипп галопом понесся вперед, призывая к молчанию со своей живой трибуны.

Он редко пользовался устрашением. Воцарилось молчание, толпа расступилась, пропуская его. Когда она снова сомкнулась, Александр увидел, что лошадь попалась норовистая.

Оруженосцы, прислуживавшие за столом, возбужденно переговаривались, почти не понижая голоса. Александр смерил их взглядом; мальчишкам следовало ждать приказаний. В следующей за домом царя хижине помещалась охрана; в дверном проеме торчало множество голов.

— Вооружайтесь! — крикнул он им. — Скорее!

Филипп пытался совладать с лошадью. Его властный голос звучал теперь сердито. Конь встал на дыбы и, должно быть, кого-то ударил: поднялся возмущенный вопль, послышалась брань. Внезапно лошадь пронзительно заржала и, поднявшись, стала оседать; царь все еще держался. Потом лошадь и всадник исчезли в бушующем крикливом водовороте.

Александр подбежал к висящим на стене доспехам, схватил шлем и меч — на возню с остальным не было времени — и крикнул оруженосцам:

— Под ним убили лошадь. Идем.

Вскоре он бежал впереди, не оглядываясь, далеко ото всех оторвавшись. Македонцы выскакивали из казарм. Теперь все решали мгновения.

Александр тараном вошел в толпу, расступившуюся перед ним. Здесь преобладали зеваки, простые любопытные, не имевшие собственного мнения и готовые подчиниться любому.

— Дайте пройти. Пропустите меня к царю. — Он слышал слабеющий визг умирающей лошади, перешедший в хрип, но Филипп молчал. — Назад, назад, дайте пройти. С дороги, мне нужен царь.

— Он хочет к папочке.

Первое препятствие: широкоплечий, заросший бородой аргивянин, ухмыляясь, преградил ему путь.

— Взгляните-ка: ну и петушок.

Последнее слово застряло у него в горле. Рот и глаза грека широко раскрылись, из шеи хлынула кровь. Уверенным привычным движением Александр вытащил свой меч.

Люди расступились, стала видна все еще дергающаяся лошадь, лежавшая на боку, придавив ногу Филиппа, который неподвижно распростерся рядом. Над царем заносил копье аргивянин — в нерешительности, ожидая одобрения. Александр бросился к нему.

Греки теснились и топтались на месте, македонцы начинали напирать. Александр встал рядом с телом отца, прижатого к земле лошадью, начинавшей коченеть. «Царь!» — крикнул он, чтобы указать дорогу своим людям. Вокруг него солдаты нерешительно переминались: каждый подзуживал соседа, чтобы тот напал первым. Для всех, кто стоял у Александра за спиной, он был легкой мишенью.

— Это царь. Я убью первого, кто прикоснется к нему. — Кое-кто испугался; Александр устремил глаза на человека, который, судя по тому, как на него смотрели, был душой мятежа. Выдвинув челюсть, Александр процедил: — Расходитесь, живо. Или вы сошли с ума? Думаете, что сможете выбраться из Фракии живыми, если убьете его или меня?

Кто-то пробормотал, что они выбирались и не из таких мест, но ни один человек не двинулся.

— С обеих сторон мои люди, гавань в руках у врага. Или вы устали от жизни?

Внутренний голос, дар Геракла, заставил Александра резко обернуться. Он едва ли разглядел лицо поднявшего копье солдата — только незащищенное горло. Лезвие его меча разрубило трахею; грек отшатнулся, липкими от крови пальцами зажимая рану, из которой со свистом вырывался воздух. Александр приготовился уже сражаться с остальными, но в эту минуту сцена переменилась; он внезапно увидел спины царских телохранителей и сомкнутые перед отхлынувшими рядами аргивян щиты. Гефестион, задыхаясь, как преодолевший сильный прибой пловец, встал у него за спиной, готовый отразить натиск. Все было кончено; за это время он только-только успел бы доесть свой обед.

Александр осмотрел себя. На нем не было ни единой царапины, каждый раз он первым наносил удар. Гефестион о чем-то спросил, и он ответил с улыбкой. Сияющий, спокойный, он был окружен своей тайной: божественной свободой убивать страх. Страх мертвым лежал у его ног.

Грубовато покрикивая на своих людей, суматоху привычно унимали появившиеся военачальники, аргивянин и помощник Пармениона. Колебавшиеся быстро присоединились к зрителям; отхлынув, как отлив, они обнажили площадку с десятком мертвых и раненых. Все, кто находился рядом с царем, были взяты под стражу и уведены прочь. Труп лошади оттащили в сторону. Мятеж был подавлен. Крик поднялся снова, но уже в задних рядах, где не видно было, что происходит на самом деле, и страх питался молвой.

— Александр! Где наш мальчик? Неужели эти сукины дети убили его? — Потом, переходя в глубокий басовый контрапункт: — Царь! Они убили царя! Царь мертв! — И выше, словно в ответ на вопрос: — Александр!

Он стоял, будто неподвижная скала в бушующем море, глядя в синее сияющее небо над собой.

У его ног раздались голоса.

— Государь, государь, как вы? — спрашивали они. — Государь?

Александр моргнул, словно пробуждаясь ото сна, потом опустился на колени рядом с остальными и дотронулся до тела.

— Отец? Отец?

Он сразу же почувствовал, что Филипп дышит. В его волосах запеклась кровь, меч был наполовину вытащен из ножен; царь, должно быть, тянулся за ним, когда его ударили, видимо, эфесом; аргивянин в последний миг струсил и не решился пустить в ход лезвие. Глаза Филиппа были закрыты, он вяло обвис на поднявших его руках. Александр, помня уроки Аристотеля, оттянул веко здорового глаза; веко дернулось и закрылось.

— Щит, — сказал Александр. — Кладите осторожно. Я подержу голову.

Аргивян увели в казармы; македонцы толпились вокруг, спрашивая, жив ли царь.

— Он оглушен, — сказал Александр. — Скоро ему станет лучше. Других ран нет. Мосх! Пошли гонца, пусть всех известит. Сиппий! Прикажи катапультам открыть огонь. Взгляни, со стен на нас глазеют, я хочу пресечь эту забаву. Леоннат, я буду с отцом, пока он не придет в себя. Принеси мне что-нибудь.

Они положили царя на его постель. Александр осторожно отнял свою руку — всю в крови — и поместил голову отца на подушку. Филипп застонал и открыл глаза.

Старшие военачальники, чувствовавшие себя вправе быть рядом, начали уверять его, что все в порядке, армия под контролем.

— Принеси мне воды, — сказал стоявший у изголовья Александр одному из оруженосцев. — И губку.

— Это твой сын, царь, — сказал кто-то. — Твой сын спас тебя.

Филипп повернул голову и слабо пробормотал:

— Да? Хороший мальчик.

— Отец, ты видел, кто из них тебя ударил?

— Нет, — сказал Филипп, его голос окреп. — Он напал сзади.

— Надеюсь, я убил его. Одного я убил. — Его серые глаза испытующе смотрели в лицо царя.

Филипп устало моргнул и вздохнул.

— Хороший мальчик. Я ничего не помню, ничего до той минуты, когда очнулся здесь.

Оруженосец вошел с кувшином воды. Александр взял губку и смыл с рук кровь — очень тщательно, два или три раза. Потом повернулся к выходу; оруженосец в замешательстве застыл с кувшином в руках, но, опомнившись, подошел к царю, чтобы омыть его лоб и волосы. Он полагал, что наследник просил воду именно для этого.

К вечеру, несмотря на слабость и приступы головокружения, Филипп мог отдавать приказы. Аргивяне были отправлены прочь, к Кипселе, Александра приветствовали всюду, где бы он ни появился; солдаты дотрагивались до него — на счастье, или чтобы к ним перешла часть его доблести, или просто ради того, чтобы дотронуться. Осажденные, ободренные беспорядками, в сумерках вышли за ворота и напали на осадную башню. Александр повел отряд и выбил их с занятых позиций. Врач объявил, что царь поправляется. Один из оруженосцев остался сидеть с ним. Уже за полночь Александр добрался до постели. Хотя он ел вместе с отцом, ему отвели отдельный дом. Он был теперь полководцем.

В дверь привычно поскреблись. Александр снова застелил одеяло и подошел открыть. Когда назначалась эта встреча, Гефестион знал, что Александр хочет одного — поговорить. Гефестион всегда все видел.

Они обсудили бой, приглушенно говоря в подушку, и вскоре замерли. Стали слышны звуки лагеря, с крепостных стен Перинфа доносились отдаленные голоса ночных дозорных и стрекот их трещоток, подтверждающих, что стража бодрствует.

— Что такое? — прошептал Гефестион. В смутном, мерцающем свете от окна он увидел, как сияющие глаза Александра приблизились к его лицу.

— Он говорит, что ничего не помнит. Но он уже пришел в сознание, когда мы подобрали его.

Гефестион, которому однажды у фракийской стены в голову попал камень, предположил:

— Он потерял память.

— Нет. Он притворялся мертвым.

— Да? Ладно, кто его осудит? Он не мог даже сесть, все вертелось перед глазами. Он думал, аргивяне испугаются содеянного и разойдутся.

— Я открыл ему глаз и знаю, что он меня видел. Но не подал мне знака, хотя и понял, что все кончено.

— Весьма возможно, что он опять лишился чувств.

— Я наблюдал за ним, он был в сознании. Но утверждает, будто не помнит ничего.

— Ну, он царь. — Втайне Гефестион относился к Филиппу почти с любовью: царь всегда был с ним вежлив, даже деликатен, и главное, у них был общий враг. — Люди могут понять неправильно, ты знаешь, как они все искажают.

— Мне бы он мог сказать. — Глаза Александра, блестевшие в полутьме, были прикованы к его лицу. — Он не желает помнить, что лежал там, зная, что обязан мне жизнью. Он не желает признать это, не хочет даже вспомнить.

«Кто может знать причину? — думал Гефестион. — Или даже захочет докапываться до истины? Но он знает, и ничто не заставит его забыть». Рука Гефестиона обнимала обнаженное плечо Александра, слабо лоснящееся, как темная бронза.

— Возможно, у него есть своя гордость? Ты должен понимать, что это такое.

— Да, понимаю. Но на его месте я бы сказал.

— Что за нужда? — Его рука скользнула по бронзовому плечу в спутанные волосы; Александр дернулся, как сильное животное, которое пытаются погладить. Гефестион вспомнил, как по-детски вел он себя вначале; временами ему казалось, что это было вчера, временами — что прошло полжизни. — Все это знают. Он знает, ты знаешь. Это не уничтожить.

Он почувствовал, как Александр протяжно, глубоко вздохнул.

— Да, не уничтожить. Ты прав, ты всегда все понимаешь. Он дал мне жизнь, он так говорит, по крайней мере. Так это или нет, теперь я вернул ему долг.

— Да, теперь вы квиты.

Александр смотрел в черное переплетение стропил.

— Никто не в силах превзойти дары богов, можно только пытаться понять их. Но быть свободным от долгов перед людьми — это хорошо.

Александр решил, что наутро принесет жертву Гераклу. Тем не менее он чувствовал сильнейшее желание немедленно кого-нибудь осчастливить. К его удаче, ему не надо было далеко искать.

— Я предупреждал его, — сказал Александр, — не тянуть с трибаллами.

Вдвоем в Антипатром они сидели за огромным столом в рабочей комнате царя Архелая, над письмом, полным дурных новостей.

— Его рану считают опасной? — спросил Антипатр.

— Он не смог подписать это; только печать и свидетельство Пармениона. Я сомневаюсь, что он сам закончил диктовать. Последняя часть больше походит на слог Пармениона.

— У него крепкое тело, твой отец живуч. Это фамильная черта.

— Чем занимались его прорицатели? С тех пор как я уехал, все пошло наперекосяк. Может, послать в Дельфы или Додону, на случай если какого-нибудь бога требуется умилостивить?

— И тогда по Греции пожаром пройдет новость, что удача Филиппа отвернулась от него. Он не поблагодарит нас за это.

— Это верно, да, лучше не надо. Но посмотри на Византий. Он все сделал правильно: быстро осадил город, пока их основные силы были в Перинфе, выбрал облачную ночь, подошел к самым стенам. Но внезапно облака рассеялись, появилась луна, и собаки всего города залаяли. Залаяли в решающий момент… Они зажгли факелы…

— В решающий момент? — переспросил Антипатр после паузы.

— Или, — сказал Александр отрывисто, — он неправильно оценил погоду, она переменчива на Пропонтиде. Но раз он решил снять осаду, почему бы не дать людям отдохнуть и не позволить мне взяться за скифов?

— Они оказались у него на фланге, представляя угрозу; если бы не скифы, он мог бы закрепиться в Бизанфе. Твой отец всегда знал, когда можно идти на жертвы. Но у его армии упал дух, им нужны были весомая победа и грабеж; они получили то и другое.

Александр кивнул. Ему легко было с Антипатром, македонцем древнего склада, безраздельно преданным царю, на стороне которого он сражался в юности, но преданным царю, а не человеку. Это Парменион любил в Филиппе человека, а уж потом — царя.

— Да, получили. Тысяча голов скота, рабы, обоз с большой добычей, и это все на северной границе, где запах поживы разносится быстрее, чем летают канюки. Дух-то он поднял, но если бы его люди не устали… Если бы он только разрешил мне двинуться от Александрополя на север; тогда бы трибаллы его не тронули. — Название города укрепилось, переселенцы уже прижились. — Агриане выступили бы со мной, они уже были согласны… Ладно, сделанного не вернешь. Это счастье, что его врача не убили.

— Я бы хотел пожелать ему скорейшего выздоровления, прежде чем гонец уедет.

— Разумеется. Не будем беспокоить его разговорами о делах. (Если нарочный вернется с приказом, будет ли это приказ Филиппа или Пармениона?) Тем временем нам придется обходиться своими силами. — Он улыбнулся Антипатру, которого любил ничуть не меньше за то, что его легко можно было очаровать, а он самым забавным образом этого не сознавал. — С войной мы справимся. Но обстановка на юге — совсем другое дело. Для царя это очень важно, он видит разные варианты, он знает о положении вещей больше нас. Жаль, что мне здесь придется решать без него.

— Что ж, кажется, греки все устроили для него лучше, чем смогли бы сделать это мы.

— В Дельфах? Я был там в двенадцать лет, на играх, и ни разу больше. Теперь повтори еще раз, чтобы я был уверен, что понял правильно: афиняне заложили новый жертвенник и получили предсказания прежде, чем он был освящен?

— Да, очередная нечестивость. Таково было формальное обвинение.

— Но в действительности ссора началась из-за надписи: «ЩИТЫ, ВЗЯТЫЕ У ПЕРСОВ И ФИВАНЦЕВ, ПОШЕДШИХ ВОЙНОЙ НА ГРЕЦИЮ». Почему фиванцы не заключили союз с афинянами?

— Потому что ненавидели их.

— Даже тогда? Эта надпись разгневала фиванцев. И когда собрался Священный Дельфийский союз, они постыдились сами изложить дело, а выбрали какой-то зависимый город, чтобы тот обвинил афинян в богохульстве.

— Амфисса. Это за Дельфами, вверх по реке.

— И если бы обвинение подтвердилось, Союз был бы вынужден начать войну с Афинами. Афиняне послали трех своих представителей; двое слегли с лихорадкой, третьим был Эсхин.

— Ты, возможно, его помнишь. Семь лет назад он был одним из послов на переговорах о мире.

— Да, я знаю Эсхина, он мой старый друг. Ты слышал, что когда-то он был актером? Он, должно быть, был хорош в импровизации, потому что, когда Совет уже собирался принять предложение фиванцев, он внезапно крикнул, что амфиссийцы выращивают хлеб на пойменных землях, которые когда-то были посвящены Аполлону. Откуда-то он узнал об этом и перешел в атаку, выдвинув встречное обвинение. Каково? После его пламенной речи дельфийцы забыли об Афинах и кинулись разбираться с посланцами Амфиссы. Те кинулись в драку, и священные персоны кое-кого из членов Совета пострадали. Это случилось прошлой осенью, после жатвы.

Сейчас была зима. По холодному кабинету, как всегда, гуляли сквозняки. Сын царя, подумал Антипатр, обращает на это внимания еще меньше, чем Филипп.

— Теперь Совет собирается в Фермопилах, чтобы принять решение по поводу Амфиссы. Очевидно, что мой отец не сможет присутствовать. Я уверен, он был бы рад, если бы ты представлял его. Ты согласен?

— Ну разумеется, да, — с облегчением сказал Антипатр. Мальчик знал свой предел, хотя и стремился к большему. — Я испробую все свое влияние, когда смогу, где смогу, чтобы отложить решение до выздоровления царя.

— Будем надеяться, для него нашли дом потеплее; Фракия зимой не лучшее место для раненых. Вскоре нам придется просить у него совета. Как ты думаешь, чем все кончится?

— В Афинах ничем. Даже если Совет обвинит Амфиссу, Демосфен выведет афинян из игры. Встречное обвинение было личным триумфом Эсхина, которого он ненавидит пуще яда и которого обвинил на Народном собрании в измене после их посольства к нам. Ты это, полагаю, знаешь.

— Как никто другой. Частью обвинения стали его слишком дружеские отношения со мной.

— Эти демагоги! Да тебе всего было десять лет. Обвинение провалилось, и теперь Эсхин возвращается из Дельф как народный герой. Демосфену это все равно что жевать полынь. А кроме того, что самое главное, амфиссийцы поддерживают фиванцев, с которыми он не хочет враждовать.

— Но афиняне ненавидят фиванцев.

— Ему бы хотелось, чтобы нас они ненавидели больше. Военный договор с Фивами — это то, чего добивался бы на месте Демосфена любой здравомыслящий человек. В Фивах он может преуспеть; Великий царь послал ему кучу денег, чтобы купить союзников. Больше всего хлопот приносят сами афиняне; вражда слишком стара.

Александр сидел в задумчивости. Наконец он сказал:

— Прошло четыре поколения с тех пор, как они изгнали персов, а мы, как и фиванцы, стояли в стороне. Если Великий царь придет сейчас из Азии, они будут интриговать и валить вину друг на друга, пока мы воюем во Фракии.

— Люди меняются и за меньшее время, чем это. Мы сумели возрасти за одно поколение благодаря твоему отцу.

— И ему только сорок три. Хорошо, я пойду немного разомнусь — на тот случай, если он все же оставит мне какую-нибудь работенку.

По дороге он встретил мать, и та спросила, какие новости. Александр прошел с ней в ее комнату и рассказал столько, сколько считал нужным. Комната была натоплена, убрана и полна света; сияющие языки живого пламени плясали на нарисованном зареве пожара Трои. Александр украдкой посмотрел на очаг, на вынимающийся камень тайника, который он отодвигал в детстве. Олимпиада нашла сына чрезмерно замкнутым и обвинила в пособничестве Антипатру, который не остановится ни перед чем, чтобы причинить ей зло. Такое случалось все чаще, и Александр отделался обычными извинениями.

Уходя, он встретил на лестнице Клеопатру. В свои четырнадцать лет она больше чем когда-либо походила на Филиппа, угловатая, с жесткими курчавыми волосами; только глаза были другими — грустные глаза нелюбимой собаки. Полузаконные жены царя родили ему более миловидных дочерей. Клеопатра была как раз в том возрасте, когда красота, по мнению Филиппа, главное в девушке, а для Олимпиады ее лицо было слепком с лица врага.

— Пойдем, — сказал Александр. — Я хочу поговорить с тобой.

В детской они сражались, как соперники. Теперь он был выше этого. Она страстно, хотя и со страхом, желала его внимания, чувствуя, что, к чему бы оно ни вело, она окажется не на высоте. Совещаться с сестрой — для него это было немыслимо.

— Спустимся в сад, — сказал он и, когда она задрожала и обхватила руками плечи, дал ей свой плащ.

Они стояли у по-зимнему голой лужайки рядом с задней дверью из покоев царицы, вплотную прижавшись к стене. Старый снег комками лежал в ямах и между кустами. Александр говорил спокойно, он не хотел напугать ее. Девочка видела, что сама по себе его не интересует, но все равно боялась.

— Послушай, — сказал он. — Ты знаешь, что случилось с отцом в Бизанфе? — Она кивнула. — Его выдали собаки. Собаки и лунный серп.

Он прочел ужас в ее печальных глазах, но ни тени сожаления. Ни один из детей Олимпиады не ждал от другого невинности.

— Ты меня понимаешь. Ты знаешь об обрядах, которые я имею в виду. Ты видела… что-нибудь?

Клеопатра тупо покачала головой; если она скажет, это выльется в одну из ужасных ссор брата с матерью. Глаза Александра пронизывали ее, как зимний ветер, но страх скрывал все. Внезапно, взяв ее за руку под складками плаща, он стал серьезным и нежным.

— Я никому тебя не выдам, если ты скажешь мне. Клянусь Гераклом. Я никогда не нарушил бы этой клятвы. — Он оглянулся на святилище в саду. — Скажи мне, ты должна сказать. Я должен это знать.

Ее спрятанные руки дрожали в его руке.

— Все как всегда; из этого никогда ничего не получалось. Если было что-то большее, я не видела. Поверь, Александр, это все, что мне известно.

— Да-да, я верю тебе, — сказал он нетерпеливо, потом снова сжал ее руку. — Не позволяй ей делать это. Отныне она не имеет права. Я спас его под Перинфом. Он был бы сейчас мертв, если бы не я.

— Зачем ты это сделал?

Они многое понимали без слов. Ее глаза задержались на лице, которое не было лицом Филиппа, на грубо подстриженных, сияющих золотом волосах.

— Было бы бесчестным не сделать этого. — Александр запнулся, подыскивая, как она поняла, подходящие для нее слова. — Не плачь, — добавил он, бережно проводя кончиком пальца у нее под глазами. — Это все, что я хотел знать. Ты не можешь помочь.

Он подвел ее к дверям, но остановился на пороге и оглянулся по сторонам.

— Если она захочет послать ему врача, лекарства, сласти, что угодно, дай мне знать. Ты должна, я рассчитываю на тебя. Если ты не сделаешь этого, будешь виновна.

Он увидел, как ее лицо побледнело, но не ужас был причиною этого, а изумление.

— Нет, Александр! Нет! Те вещи, о которых ты говорил, они никогда не помогают, и она должна это знать. Но они ужасны, и если она не может сдержать себя, они очищают душу от гнева. Это все, на что они годятся.

Он посмотрел на сестру почти с нежностью и медленно покачал головой.

— Она думала иначе. — Он кинул на Клеопатру один из своих загадочных взглядов и понизил голос. — Я помню.

Ее грустные собачьи глаза потемнели под грузом этого нового бремени.

— Но это было давно. Думаю, ты права. Ты хорошая девушка. — Он поцеловал ее в щеку и слегка обнял за плечи, снимая с них свой плащ.

С порога она следила, как он, сияя, уходит прочь через мертвый сад.

Тянулась зима. Царь медленно поправлялся во Фракии. Он уже мог подписывать письма, но его рука дрожала, как у старика. Филипп правильно оценил новости из Дельф и распорядился, чтобы Антипатр тайно поддерживал войну в Амфиссе. Фиванцы, хотя и принесшие Македонии обеты верности, были ненадежными союзниками, интриговавшими с персами; от их поддержки не осталось бы и следа, окажись царь в нужде. Филипп предвидел, что члены Совета проголосуют за войну, каждый в надежде, что ее бремя понесут другие; Македония должна была неназойливо выказать дружескую готовность принять на себя эту обузу. Это положит ключи от юга в его руки.

Вскоре, когда зима перевалила за середину, Совет проголосовал за войну. Каждый город выставил чисто символическое войско, никто не стал соперничать, претендуя на лидерство. Коттиф, фессалиец, будучи главой Совета, принял командование этой неуклюжей армией. Фессалийцы, которых царь избавил от межплеменных раздоров, в большинстве своем остались ему благодарны. У Филиппа не было сомнений, куда обратится Коттиф в трудный час.

— Началось, — сказал Александр своим друзьям, когда они ополаскивались под фонтаном у стадия. — Если бы только знать, сколько у нас времени.

Птолемей, вытирая голову полотенцем, заметил:

— Женщины говорят, что молоко, на которое смотрят, никогда не закипает.

Александр, решивший держать армию в полной готовности, выматывал их постоянными упражнениями; у Птолемея была новая любовница, с которой он предпочел бы видеться немного чаще.

— Они также говорят, — возразил Гефестион, — что стоит только отвести глаза, как оно немедленно убежит.

Птолемей кинул на него негодующий взгляд: ему-то было хорошо, он в избытке получал желаемое.

Гефестион получил наконец то, что не сменял бы ни на какую иную судьбу; весь мир мог узнать об этом. Остальное было его тайной, и он смирился с этим. Гордость, целомудрие, сдержанность, преданность возвышенному — только с помощью этих слов он мог выносить столкновения с коренящимся в душе Александра отвращением, слишком глубоким, чтобы выдержать расспросы. Может быть, колдовство Олимпиады запугало ее ребенка, может быть, пример отца. Или, думал Гефестион, возможно, только в этом единственном он не искал совершенства, и самая его природа восставала против этого; даже жизнь он доверил раньше и с большей охотой. Однажды во тьме он пробормотал по-македонски: «Ты первый и последний», и его голос изменился от наслаждения или нестерпимой печали. Однако большую часть времени он был искренен, близок, не уклонялся от объятий; он просто не считал это важным. Можно было вообразить, что подлинная любовь для него — лежать рядом и говорить.

Он говорил о человеке и судьбе, о том, как он слышал во сне слова, произнесенные змеями, о боевом порядке конницы в сражениях с пешими войсками и лучниками; он цитировал строки Гомера о героях, рассуждения Аристотеля об Универсальном Разуме, Солона — о любви; он говорил о тактике персов и военном искусстве фракийцев, о своей околевшей собаке, о красоте дружбы. Он восстанавливал поход Десяти Тысяч Ксенофонта, шаг за шагом, от Вавилона до моря. Он пересказывал сплетни дворца, кладовой и казарм и поверял самые сокровенные замыслы обоих своих родителей. Он обсуждал природу души в жизни и смерти и природу богов, говорил о Геракле и Дионисе и о всепобеждающей силе Желания.

В постели, под укрытием скалы в горах, в лесу на рассвете, чувствуя обнявшую его руку, голову на своем плече, Гефестион слушал, понимая, что ему рассказывается все. С гордостью и благоговением, с нежностью, мучением и стыдом он терял нить разговора, и боролся с собой, и снова обретал способность понимать — только для того, чтобы увидеть, как что-то утратилось безвозвратно. Сияющий золотой дождь, лившийся в его руки, утекал сквозь пальцы, пока его ум блуждал, ослепленный страстью — несоизмеримой с этими богатствами, но и непреодолимой. В любой момент Александр мог спросить, о чем он думает; его ценили больше, чем простого слушателя. Зная это, Гефестион сосредотачивался, и беседа захватывала его, даже вопреки желанию; Александр умел пробуждать в собеседнике воображение, как другие пробуждают в любовнике похоть. Порой, когда он весь светился изнутри и был полон благодарности за то, что его поняли, Желание, которое обладает всепобеждающей силой, внушало Гефестиону нужное слово или прикосновение; Александр облегченно вздыхал, словно этот вздох вырывался из глубин его существа, и, запинаясь, рассказывал на македонском что-нибудь о своем детстве, и все было хорошо или так хорошо, как это только могло быть.

Он любил отдавать, богам или людям, он любил совершенство в этом, как и во всем другом; он любил Гефестиона, которому прощал, теперь неизменно, столкновение духа с человеческими нуждами. Глубокую меланхолию после любви он сносил без жалоб, как рану. Ничто не давалось даром. Но если после этого он не попадал дротиком в цель или состязание в беге выигрывал с меньшим преимуществом, чем обычно, Гефестион терзался подозрением, что Александр — не выдавая себя ни словом, ни взглядом — думает, что доблесть оставила его.

Захваченный своими грезами, сквозь которые четкая, ясная мысль вспыхивала, как кующееся в огне железо, он мог валяться на спине в траве, подложив руку под голову, или сидеть, уронив руки на лежащее на коленях копье, или мерить шагами комнату, или куда-то смотреть из окна, чуть склонив голову влево, поглощенный видениями творящего ума. Его самозабвенное лицо носило печать откровения, которую не передал бы ни один скульптор; за опущенными занавесями горел потайной светильник, и было видно то сияние вспышки, то мерцание огня сквозь щель. В такие минуты, когда, как думал Гефестион, даже бог едва ли смог бы противиться искушению, его, вопреки всему, нужно было оставлять одного. Но это, в конце концов, Гефестион знал с самого начала.

Единожды поняв это, Гефестион смог до какой-то степени уяснить себе могущественную способность Александра направлять энергию Эроса на иные цели. Его собственные амбиции были более ограниченны, он уже исчерпал их меру. Ему всецело доверяли, он был глубоко, неизменно любим.

Истинные друзья делят все. Единственное, однако, Гефестион счел за лучшее держать при себе: Олимпиада ненавидела его, и эта ненависть возвращалась ей сполна.

Александр не говорил об этом; она должна была знать, что здесь натолкнется на скалу. Гефестион, когда царица проходила мимо без единого слова, приписывал это простой ревности. Удачливому любовнику трудно щадить проигравшего соперника; он не испытывал к ней жалости, даже когда не знал всего.

Ему понадобилось время, чтобы поверить своим глазам: Олимпиада подсылала к Александру женщин. Разве соперничество с ними для царицы не горше? Служанки, приезжие певицы и танцовщицы, молодые жены, которых содержали не строго, девушки, которые не осмелились бы вызвать гнев царицы, даже если бы это стоило им жизни, вертелись вокруг и строили глазки на каждом шагу. Гефестион ждал, пока Александр первым заговорит об этом.

Однажды вечером, сразу после того, как в зале зажгли лампы, Гефестион увидел, как Александра перехватила широко известная красотка. Александр быстро взглянул в ее томные глаза, обронил какую-то шутку и двинулся прочь с холодной улыбкой, которая исчезла, когда он заметил Гефестиона. Они пошли рядом; Гефестион, видя, что Александр еле сдерживается, беззаботно сказал:

— Не повезло Дориде.

Александр нахмурился, глядя прямо перед собой. Новые факелы отбрасывали на расписанные стены глубокие тени и зыбкие блики.

Внезапно он сказал:

— Она хочет, чтобы я женился молодым.

— Женился?! — удивленно переспросил Гефестион. — Как ты можешь жениться на Дориде?

— Не будь глупцом, — рассердился Александр. — Она замужем, она шлюха, ее последний ребенок родился от Гарпала. — Друзья шли в молчании. Александр остановился за колонной. — Мать хочет увидеть, как я кручу с женщинами, чтобы знать, что я готов.

— Но никто не женится в нашем возрасте. Только девушек выдают замуж.

— Она много думает об этом и хочет, чтобы я подумал тоже.

— Но почему?

Александр взглянул на него, не столько удивляясь медлительности его ума, сколько завидуя невинности.

— Она хочет воспитать моего наследника. Я могу пасть в сражении, не оставив потомства.

Гефестион понял. Он мешал большему, чем любовь, большему, чем безраздельное обладание. Он мешал власти. Пламя факелов затрепетало, порыв ночного ветра холодом обдал его шею.

— И ты согласен?

— Жениться? Нет, я выберу по своему вкусу, когда у меня будет время подумать об этом.

— Тебе придется обзавестись домом, а это большие хлопоты. — Он посмотрел на удивленно приподнятые брови Александра и добавил: — А девушки… их можно позвать и бросить, когда угодно.

— Об этом я и думаю. — Александр посмотрел на Гефестиона с бессознательной благодарностью. Потянув его за руку в тень колонны, он мягко сказал: — Не беспокойся об этом. Она никогда не осмелится отнять тебя у меня. Она меня слишком хорошо знает.

Гефестион кивнул, не желая признаваться, что понял скрытое значение этих слов. Он действительно слишком поздно стал замечать, какое место ему отвели.

Немного погодя Птолемей, оставшись с Александром наедине, сказал ему:

— Меня попросили устроить для тебя ужин и пригласить кое-кого из девушек.

Их глаза встретились.

— Я, наверное, буду занят, — сказал Александр.

— Я буду благодарен тебе, если ты придешь. Я прослежу, чтобы тебе не докучали; они просто будут петь и развлекать нас. Ну как? Я не хочу неприятностей.

На севере не было обычая ужинать с гетерами; женщины были частным делом мужчины; не Афродита, но Дионис завершал пир. Но в последнее время среди молодых людей, устраивавших вечеринки, вошли в моду греческие манеры. На ужин явились четверо гостей; девушки сидели на краю их лож, щебетали, пели и играли на лире, наполняли кубки вином, приводили в порядок венки; пирующие словно перенеслись в Коринф. Александру хозяин предназначил самую старшую, Калликсену, опытную и образованную гетеру, пользовавшуюся некоторой известностью. Пока обнаженная девочка-акробат кувыркалась в воздухе, а пары на других ложах достигали взаимопонимания, тайком поглаживая и пощипывая друг друга, она рассказывала своим медовым голосом о красотах Милета, в котором недавно побывала, и царящей там тирании персов. Птолемей хорошо ее вымуштровал. Один раз, изящно наклонившись, она позволила платью соскользнуть с плеча, открывая ее превозносимую всеми грудь, но, как Александру и было обещано, ее такт оказался безукоризненным. Он насладился ее обществом и на прощанье поцеловал сладкие, соблазнительно изогнутые губы, благодаря которым гетера и получила свое прозвище.

— Не знаю, — сказал он Гефестиону, лежа в постели, — почему моя мать так хочет видеть меня порабощенным женщинами. Думается, она достаточно насмотрелась на моего отца.

— Все матери сходят с ума по внукам, — ответил Гефестион снисходительно. Вечер оставил в Александре смутную неудовлетворенность и сделал его восприимчивым к ласкам.

— Подумай о великих людях, которых погубили страсти. Взгляни на Персию. — Поддавшись мрачному настроению, он процитировал из Геродота устрашающую историю ревности и мщения. Гефестион выказал надлежащий ужас. Его сон был сладок.

— Царица была довольна, — сказал Птолемей на следующий день, — что вечер тебе понравился. — Он никогда не говорил сверх того, что было достаточным: черта характера, которую Александр высоко ценил. Он послал Калликсене ожерелье из золотых цветов.

Зима близилась к концу. Два гонца из Фракии — первого задержал разлив рек — прибыли одновременно. В первом письме сообщалось, что царь начал понемногу ходить. Через моряков он получил вести с юга. Союзная армия, после многих хлопот и проволочек, добилась частичной победы; амфиссийцы приняли условия мирного договора: низложить предводителей правящей партии и вернуть из изгнания оппозицию. Последнее требование всегда было самым ненавистным: возвращаясь, изгнанники припоминали старые обиды. Амфиссийцы еще не выполнили его.

Из второго письма стало ясно, что Филипп напрямую связался со своими агентами на юге. Те доносили, что амфиссийцы продолжают поддерживать свое правительство, не обращая внимания на протесты; оппозиция не смеет вернуться. Коттиф, глава армии Союза, тайно снесся с Филиппом: если Союз будет вынужден действовать, окажется ли царь готовым к войне?

Вместе с этим письмом пришло еще одно, скрепленное двойной печатью и адресованное Александру как наместнику. Филипп хвалил хорошее управление сына и сообщал, что, хотя он и надеется вскоре оправиться настолько, чтобы совершить переезд в Пеллу, дело не терпит отлагательства. Царь хотел, чтобы вся армия была приведена в боевую готовность. Однако не должно возникнуть подозрений, что эти приготовления касаются событий на юге; рассказать о планах царя можно только Антипатру. Для остальных должен быть найден какой-либо иной предлог. В Иллирии вспыхнула племенная междоусобица; следует распустить слух, что западные границы Македонии в опасности и войско будет поведено туда. Скупые распоряжения по подготовке и набору армии заключались отцовским благословением.

Как птица, выпущенная из клетки на свободу, Александр горячо взялся за дело. Когда он разъезжал по окрестностям Пеллы, отыскивая подходящее для маневров место, можно было слышать, как он поет в такт ударам копыт Букефала. «Если бы девушка, которую он любил годами, — думал Антипатр, — дала ему, внезапно смягчившись, слово, он все равно бы так не сиял». Все время созывались советы; профессиональные военачальники выслушивали родовых вождей, которые командовали отрядами единоплеменников. Олимпиада спрашивала Александра, чем он постоянно занят и почему выглядит таким озабоченным. Александр отвечал, что надеется участвовать вскоре в приграничной войне с иллирийцами.

— Я давно ждала возможности поговорить с тобой, Александр. Я слышала, что, проведя с Калликсеной Фессалийской всего один вечер, ты одарил ее и больше ни разу не пожелал видеть. Эти женщины как артисты, Александр; у гетеры ее уровня есть своя гордость. Что она о тебе подумает?

Александр обернулся, на минуту совершенно опешив. Он уже забыл о существовании этой особы.

— Ты думаешь, — сказал он изумленно, — что у меня сейчас есть время развлекаться с девушками?

Пальцы Олимпиады впились в золоченые ручки кресла.

— Тебе будет восемнадцать этим летом. Люди могут сказать, что тебя не интересуют женщины.

Александр пристально смотрел на «Разорение Трои»: языки пламени, кровь, кричащие, простирающие руки пленницы, которых победители уносили, перекинув через плечо. Через мгновение он сказал:

— Я дам им другую тему для разговоров.

— У тебя всегда есть время для Гефестиона.

— Он думает о моей работе и помогает.

— Какой работе? Ты ничего мне не рассказываешь. Филипп прислал тебе секретное письмо, ты даже не сказал мне. Что он пишет?

Холодно, точно, не останавливаясь, он выдал ей сказку об иллирийской войне. Олимпиада была потрясена холодным негодованием в его взгляде.

— Ты лжешь мне, — сказала она наконец.

— Если ты так думаешь, зачем спрашивать?

— Я уверена, что Гефестиону ты рассказываешь все.

Чтобы Гефестион не пострадал, если он скажет правду, Александр ответил:

— Нет.

— Люди говорят о тебе. Услышь это от меня, если не знал. Почему ты бреешься, словно грек?

— Я что же, не грек? Вот это новость! Тебе следовало объяснить мне это раньше.

Как два борца, которые, сплетясь, катятся к обрыву и начинают испытывать общий страх, они осеклись и переменили тему.

— Все твои друзья бреются, женщины показывают на них пальцем. Гефестион, Птолемей, Гарпал…

Он засмеялся.

— Спроси у Гарпала, почему они это делают. Его терпение разъярило Олимпиаду, но инстинкт подсказывал, что решающий удар останется за ней.

— Скоро твой отец захочет тебя женить. Всем своим видом ты даешь ему понять, что он должен не женить тебя, а выдать замуж.

На секунду он онемел, потом очень медленно двинулся вперед, легко, как золотистая кошка, и остановился прямо перед матерью, глядя на нее сверху вниз. Олимпиада открыла рот, затем плотно стиснула зубы. Понемногу она отодвигалась назад, пока не прижалась к высокой спинке своего подобного трону кресла и поняла, что дальше отступать некуда. Не отрывая от нее пристального взгляда, Александр тихо произнес:

— Ты мне этого никогда больше не скажешь.

Она все еще сидела неподвижно, когда под окнами раздался стук копыт сорвавшегося в галоп Букефала.

Два дня он не появлялся; ее приказ держать для него двери закрытыми был напрасен. Потом пришел день праздника, оба неожиданно получили друг от друга подарки. Мир был восстановлен, но никто из двоих не попросил прощения.

Александр забыл об этой ссоре, когда пришли новости из Иллирии. Узнав, что царь Филипп вооружается против них, взбудораженные оседлые племена двинулись от границы к западному побережью.

— Я так и знал, — сказал Антипатр, совещаясь с Александром. — Это цена хорошей лжи: ей верят.

— Одно ясно: мы не можем их разуверять. Они перейдут границу со дня на день. Дай мне подумать, завтра я скажу тебе, сколько человек мне понадобится.

Антипатр перевел дыхание и промолчал: этому он уже научился.

Александр и без отсрочки мог рассчитать свои силы; его больше занимало, как, не вызывая подозрений, избежать слишком большого скопления войск, предназначенных для вторжения на юг. Вскоре предлог подвернулся. Со времен Фокейской войны крепость Фермопил удерживалась македонским гарнизоном. Его только что, силой и без предварительного соглашения, сменили войска фиванцев. Фивы, объясняли они, вынуждены защищать себя от Дельфийского союза, который, напав на их союзников амфиссийцев, с очевидностью угрожал им самим. Захват укреплений был самым враждебным поступком, какой только мог позволить себе формальный союзник. После этого, разумеется, естественным было оставить большую часть собранной армии в Пелле, на случай нападения греков.

Иллирийцы были легкой задачей. Александр достал старые записи и карты отца, расспросил ветеранов о характере местности, гористой и изрезанной ущельями, устроил своим людям пробные походы. В один из таких дней он вернулся домой уже в сумерках, вымылся, поздоровался с друзьями, поел и, полусонный, поднялся в свою комнату, где сразу же сбросил одежду. Холодный сквозняк от окна принес струю незнакомого теплого запаха. Свет высокой лампы слепил глаза. Он двинулся вперед. На его кровати сидела молоденькая девушка.

Молча он смотрел на нее; она смутилась и опустила глаза, словно последним, что ожидала здесь увидеть, был обнаженный мужчина. Потом она медленно встала, безжизненно уронив руки, и запрокинула голову.

— Я здесь, — сказала она как ребенок, повторяющий заученный урок, — потому что люблю тебя. Пожалуйста, не прогоняй меня.

Александр уверенно шагнул к ней; первое потрясение прошло, ни одно живое существо не должно было видеть его колеблющимся.

Это создание не было похоже на раскрашенных, блистающих драгоценностями гетер с их расхожим обаянием, патиной многоопытности. Ей было около пятнадцати лет: девочка с прекрасной кожей, чудными льняными волосами, свободно распущенными по плечам, с лицом в форме сердечка, синими глазами. Ее маленькая грудь была крепкой и высокой, сквозь рубашку из снежно-белого виссона просвечивали розовые соски. Ненакрашенный рот был свеж, как цветок. Александру не нужно было стоять рядом, чтобы почувствовать, что она скована страхом.

— Как ты сюда попала? Снаружи стоит стража.

Она сжала руки.

— Я… я очень долго пыталась проникнуть к тебе. И воспользовалась первым удобным случаем. — Страх трепетал вокруг нее, как покрывало, он пронизывал воздух.

Александр не ожидал иного ответа. Он коснулся волос девушки, окутывавших ее тонким шелком, и она задрожала, словно струна на кифаре под легким ударом. Не страсть — ужас. Он обнял ее обеими руками за плечи, чувствуя, как она постепенно успокаивается, точно испуганная собака.

Оба были молоды; мудрая невинность влекла их друг к другу помимо воли. Он стоял, держа девушку в объятиях, но в то же время настороженно прислушиваясь. Ни единого звука — и все же, казалось, комната дышит.

Он поцеловал ее в губы; она была как раз нужного роста. Потом шутливо сказал:

— Стража, должно быть, заснула. Если они впустили тебя, могли впустить и еще кого-нибудь. Давай проверим.

Девушка следила за ним, сведенная судорогой ужаса. Еще раз поцеловав ее и загадочно улыбнувшись, Александр прошел в дальний конец комнаты, потряс тяжелые занавеси на окнах, одну за другой, заглянул в сундук и захлопнул его крышку. Оставался последний занавес, скрывающий боковую дверь. Александр отдернул его — там никого не было. Он щелкнул бронзовым засовом.

Вернувшись к девушке, он повел ее на постель. Он был сердит, но не на нее; ему бросили вызов.

Ее белое кисейное платье было скреплено на плечах золотыми пчелами. Он вынул булавки, развязал пояс, и платье облаком упало на пол. Ее кожа была молочно-белой, словно никогда не видела солнца, — вся, за исключением розовых сосков и золотой шерстки, которую не рисовали живописцы. Нежное бледное создание, подобное той, ради которой герои десять лет сражались у Трои.

Он лег рядом с ней. Юная и испуганная, она будет благодарна ему за неторопливость и заботу; им нет нужды спешить. Ее рука, ледяная от страха, медленно поползла вниз по его телу: нерешительная, неопытная, вспоминающая наставления. Недостаточно было подослать ее, чтобы проверить, мужчина ли он, этому ребенку велели помочь ему. Он понял, что ласкает ее с невероятной бережностью, как новорожденного младенца, чтобы оградить от своего гнева.

Он взглянул на лампу, но задуть ее, чтобы потом стыдливо, неловко возиться в темноте, было бы своего рода бегством. Его рука лежала на ее груди: крепкая, коричневая от загара, исцарапанная горной куманикой.

Какой хрупкой выглядела девушка, — даже настоящий поцелуй оставил бы на ней синяки. Она спрятала лицо у него на плече. Без сомнения, ее заставили, она не хотела этого. Что ждет ее, если она потерпит неудачу?

А в лучшем случае, думал он, что будет с ней в лучшем случае? Ткацкий станок, брачное убранство, постель, колыбель, дети, глупая болтовня у очага, глушь, беспощадная старость и смерть. Никогда не узнает она прекрасных страстей, обручения с честью, огня с небес, который ярко вспыхивает на алтаре, когда страх побежден. Он приподнял ее голову, всмотрелся в лицо. Для этой пропащей жизни, для существа, глядевшего на него нежно-синими глазами, беспомощно и ожидающе, была сотворена человеческая душа. Зачем так устроено? Он содрогнулся — сострадание пронзило его, как огненное жало.

Он думал о павших городах, пылающих стропилах домов, о женщинах, бегущих из огня, как бегут крысы и зайцы, когда последний ряд пшеницы валится под серпом жнеца и мальчишки ждут с палками наготове. Он вспомнил мертвые тела, которые оставляли за собой те, кому право победителя на соитие, удовлетворившее бы и диких зверей, казалось недостаточным. Они должны были отомстить за что-то, утишить ненасытную ненависть — возможно, к самим себе, возможно, к тому, чье имя они не смогли бы назвать. Его рука осторожно ощупывала на ее гладком теле раны, стоявшие у него перед глазами; но тело было невредимо, она ничего не поняла. Он поцеловал ее, стараясь ободрить. Теперь девушка дрожала меньше, зная, что не будет изгнана. Он взял ее осторожно, с великой бережностью, думая о крови.

Чуть погодя она осторожно приподнялась, решив, что он заснул, и хотела выскользнуть из постели. Но Александр просто задумался. «Не уходи, — сказал он. — Останься до утра». Он был бы рад спать в одиночестве, не стесняемый этой чужой нежной плотью, но зачем отправлять ее на допрос в такой час? Она не плакала, хотя и была девственницей, только передернулась от боли. Конечно, как же нет? Она должна представить доказательство. Он был зол на мать, подвергшую ее всему этому, и никто из богов не захотел ему открыть, что девушка переживет его на пятьдесят лет, до последнего своего дня похваляясь тем, что ей была отдана девственность Александра.

Ночь становилась холодной, он натянул одеяло ей на плечи. Если еще кто-то не ложится, дожидаясь ее, тем лучше. Пусть подождет.

Он встал, затушил лампу и лег, глядя в темноту, чувствуя, как его душа погружается в оцепенение — плата за то, что он стал заложником бренности. Умереть, даже если умирает небольшая часть тебя, можно только ради чего-то великого. Впрочем, произошедшее тоже было своего рода победой.

Александр проснулся с пением первых птиц на рассвете, он проспал; люди, которых он собирался повидать, уже могли уйти на плац. Девушка спала, ее рот немного приоткрылся, из-за этого она казалась скорее глупой, чем печальной. Он так и не спросил ее имени. Александр тихо потряс ее за плечо. Ее губы сомкнулись, синие глаза открылись. Она выглядела разморенной, теплой, нежной.

— Пора вставать, мне нужно работать. — Из вежливости он добавил: — Мне бы хотелось остаться с тобой подольше.

Девушка протерла глаза и улыбнулась. Александр ободрился: испытание позади, он справился. На простыне виднелось красное пятнышко, которое старые кумушки показывают гостям наутро после свадьбы. Предложить ей взять простыню с собой было бы резонно, но слишком зло. Ему пришла лучшая мысль.

Александр затянул хитон поясом, подошел к шкатулке, где хранил свои драгоценности, и достал мешочек из мягкой лайковой кожи, потертый, украшенный золотой вышивкой. Он получил его не так давно, с большой торжественностью. Из мешочка выскользнула на ладонь большая брошь: два золотых лебедя, сплетающихся в брачном танце. Лебедей старой работы венчали короны.

«В течение двухсот лет это переходило от царицы к царице. Береги ее, Александр, это фамильная вещь для твоей невесты».

Александр отшвырнул узорную кожу, его рот отвердел, но к девушке он подошел с улыбкой. Та только что закрепила булавки и завязывала пояс.

— Это тебе на память.

Она приняла подарок, широко раскрыв глаза, взвешивая в руке его тяжесть.

— Скажи царице, что ты доставила мне большое удовольствие, но впредь я буду выбирать сам. Потом покажи ей это и не забудь передать мои слова.

В прохладный, ветреный весенний день войско вышло на запад от побережья и поднялось к Эгии. Здесь, на древнем алтаре Зевса, Александр принес в жертву непорочно-белого быка. Прорицатели, изучив дымящиеся внутренности, прочли по печени благое предзнаменование.

Они миновали озеро Кастория, вздувшееся от тающих снегов; над голубой рябью его вод склоняли свои зеленые кудри полузатопленные ивы; потом через побуревшие за зиму кустарники поднялись на скалистые высоты холмов Линка, в земли Линкестиды.

Здесь Александр рассудил за лучшее надеть шлем и кожаные налокотники, сделанные по найденному у Ксенофонта описанию образца. С тех пор как старый Эйроп умер и вождем стал юный Александр, ссор не возникало, и племя помогало Филиппу в последней войне против иллирийцев, но все же это была опасная страна, прекрасно приспособленная для нападений из засады, и линкесты оставались линкестами, вне зависимости от времени.

Однако они выполнили свои обязательства. Александра встретили все три брата, верхом на своих мохнатых выносливых горных лошадках, вооруженные для похода, со значительным отрядом. Это были высокие, загорелые, бородатые люди, уже не похожие на тех юношей, которых он встречал на празднествах. Наследники древней вражды, наконец улаженной, они с тщательно отмеренной вежливостью обменялись приветствиями. На протяжении поколений их дома соединяли родство, война, соперничество и браки. Линкестиды однажды были здесь царями, не один раз они добивались верховного владычества. Но они не были достаточно сильны, чтобы сдерживать напор иллирийцев. Филипп его сдержал, и это решило дело.

Александр принял традиционные гостевые дары — еду и вино — и пригласил Линкестидов на военный совет, который прошел на скалистой площадке, испещренной лишайниками и цветущим мхом.

Сами одетые, по жестокой необходимости приграничной жизни, в расшитые стальными пластинами кожаные туники и чашеобразные фракийские шлемы, Линкестиды не могли отвести глаз от гладко выбритого лица юноши, который предпочитал выглядеть как мальчик, несмотря на то что уже побеждал мужчин. Доспехи Александра являли собой всю утонченную роскошь юга. Под его панцирем свободно играли мускулы, орнамент изящной инкрустации был таким гладким, что рука скользила. Шлем венчал высокий белый гребень; не для того, чтобы придать Александру роста, но чтобы люди могли легко находить его в битве: они должны быть готовы к изменению планов всякий раз, как только это потребуется. Александр объяснил это Линкестидам, поскольку для тех его тактика была внове. Линкестиды не верили в него, пока он не приехал, а увидев, стали верить еще меньше; но, когда на глазах у них испещренные шрамами сорокалетние ветераны ловили каждое его слово, они наконец успокоились.

Линкестиды торопились занять высоты над дорогами прежде, чем это сделает враг, и отбыли к Гераклее, плодородная равнина которой становилась предметом спора во многих войнах. К Линкестидам здесь привыкли, как к аистам на кровле дома; они ободряли свой народ грубоватыми сельскими шутками и подходили поклониться святилищам богов, не известных в каком-либо другом месте. На Александра народ глазел, как на сказочное чудо, оставляя его присутствие на совести своих вождей.

Армия шла вверх, среди поднимающихся террасами виноградников на хорошей красной земле; вниз, мимо озера Преспа, покоившегося в каменной чаше скал, и дальше, пока в долине не улыбнулся сияющему небу голубой Лихнид, окаймленный тополями, белыми акациями и ясеневыми рощами. Город удачно уместился между заливами и каменистым высокогорьем, от которого сейчас поднимался дым войны. Иллирия вторглась в македонские земли.

По дороге, в небольшой горной крепости, соплеменники приветствовали Линкестидов обычными изъявлениями преданности, но их взволнованные пересуды не достигали слуха Александра. «Человек живет только однажды; мы бы не задержались здесь, подвергаясь такой опасности, если бы не услышали, что едет сын ведьмы. Это правда, что царица зачала его от демона в образе змеи? Что он неуязвим для оружия? Правда, что он родился в сорочке?» Крестьяне, для которых посещение ближайшего рынка в десяти милях от их деревни уже было поводом для великого празднества, никогда прежде не видели бритого мужчину и спрашивали у тех, кто пришел с востока, не евнух ли он. Люди, которым удалось протиснуться поближе, докладывали родичам, что неуязвимость наследника — ложь; столь юный, он уже был покрыт боевыми шрамами; но все в один голос подтверждали, что Александр не человек — стоило только заглянуть ему в глаза. В пути он запретил солдатам убить громадную гадюку, пересекавшую дорогу, крикнув, что змея предвещает удачу. На него смотрели настороженно, но с надеждой.

Сражение дали у озера, посреди ясеней, плодовых деревьев и серебристо поблескивающих тополей, на склонах, покрытых желтыми мальвами и голубыми ирисами; солдаты топтали цветы и оставляли на них капли своей крови. Прозрачные голубые воды озера были замутнены и вспенены; аисты и цапли попрятались в камышах; стервятники слетелись на падаль, ревниво наблюдая друг за другом и падая вниз, как только кто-то из них устремлялся на трупы, горой лежавшие на заросших травой берегах или выброшенные водой на камни.

Линкесты подчинялись приказам и сражались доблестно. Они оценили выбранную Александром тактику, благодаря которой иллирийцы оказались зажатыми в ловушке между скалами и берегом. Врага загнали в западные горы, вершины которых были снежно-белыми, и дальше, в ущелья, где иллирийцы, несмотря на сопротивление, были вытеснены из своих укреплений и принуждены умереть или сдаться.

Линкесты были удивлены, увидев, что Александр, столь свирепый в бою, берет пленных. Они полагали, что солдаты, прозвавшие его Базилиском, подразумевали венценосного дракона, взгляд которого убивает людей. Но теперь, когда сами линкесты не стали бы щадить никого из своих заклятых недругов, Александр заключил мир, словно те и не были варварами.

Иллирийцы были высокими, гибкими, темноволосыми горцами, похожими внешне на линкестов; кровь их предков не раз смешивалась. Косс, вождь, возглавлявший набег, был схвачен в ущелье у реки живым. Связанного, его привели к Александру, ждавшему на берегу мрачно пенящегося потока, который считался границей двух земель. Косс был младшим сыном великого Барделиса, старого врага царя Филиппа, внушавшего ужас жителям приграничных областей до самого дня своей смерти, когда он пал с копьем в руках, девяноста лет от роду. И Косс, седобородый пятидесятилетний воин, крепкий и прямой, как копье, бесстрастно, пряча удивление, смотрел на мальчика с глазами мужчины, сидящего на лошади, которая сама по себе стоила целого набега.

— Ты разорил наши земли, — сказал Александр, — угнал скот, разграбил наши города, захватил наших женщин. Чего, по-твоему, ты заслуживаешь?

Косс знал македонский достаточно, чтобы понять его. Он не нуждался в помощи стоявшего рядом толмача. Долгим взглядом окинув лицо юноши, он ответил:

— Что мне следует, про то не будем спорить. Поступай со мной, сын Филиппа, так, как считаешь нужным ты.

Александр кивнул.

— Развяжите его и верните меч.

Косс потерял в битве двух из своих двенадцати сыновей; еще пятеро были пленены. Троих Александр освободил без выкупа, двух оставил в заложниках.

Он пришел укрепить границу, а не развязывать новую войну. Хотя и проникнув в глубь Иллирии, он не сделал попытки присоединить к Македонии земли за озером Лихнид, где Филипп давным-давно одержал свои победы и где пределы его страны охраняли боги границ. Один поход — одно дело.

Это была первая настоящая кампания Александра. Предоставленный самому себе, он пришел в незнакомую страну и справился со всем, что там обнаружил; люди сочли это величайшей победой. Он один знал тайну: настоящая война впереди. Оставшись наедине с Гефестионом, он сказал:

— Постыдно было бы мстить Коссу.

Прозрачные воды озера Лихнид успокоились; муть сражения улеглась, щуки и угри дочиста обглодали трупы погибших. Смятые лилии заснули, чтобы с новой силой зазеленеть на будущий год, белый цвет акаций под порывами свежего ветра упал, как снег, скрывая кровь. Вдовы оделись в траур, искалеченные солдаты, неуклюже двигаясь, вернулись к своим прежним ремеслам, сироты узнали голод, который никогда не испытывали прежде. Люди приняли свою судьбу, как принимали падеж скота или град, побивший оливковые рощи. Все, даже вдовы и сироты, принесли благодарственные жертвы в святилищах богов; иллирийцы, знаменитые разбойники и работорговцы, могли и победить. Их боги, милостиво принявшие жертвы, сокрыли от них одно: они были средством, а не целью. В горе скорее, чем в радости, человек хочет верить, что вселенная вращается вокруг него.

Несколькими неделями спустя царь Филипп вернулся из Фракии. После того как афинские корабли стали угрожать побережью, морское путешествие, наиболее удобное для больного, стало невозможно. Большую часть пути Филипп проделал на носилках, но перед самой Пеллой сел в седло, чтобы показать, что может это сделать. Пришлось помочь ему спешиться; Александр, видя, что каждый шаг все еще причиняет отцу боль, подошел, чтобы тот оперся о его плечо. Они шли рядом, под приглушенный рокот одобрения: слабый, сгорбившийся мужчина, постаревший на десять лет и потерявший былую мощь, и сияющий юноша, несущий победу, как олень — весенний бархат своих рогов.

Олимпиада торжествовала, стоя у окна. Ее радость угасла, когда сразу же, как только царь лег, Александр зашел в его комнату и оставался там в течение двух часов.

Через несколько дней царю удалось спуститься к ужину в зал. Помогая ему сесть в ложе, Александр заметил, что одежда отца пропиталась запахом гноя. Привередливый в чистоте, он напомнил себе, что это запах почетной раны, и, видя, что глаза всех собравшихся следили, как неловко Филипп ковыляет по залу, сказал:

— Не обращай внимания, отец, каждый шаг, который ты делаешь, — свидетельство твоей доблести.

Все общество было приятно поражено. Прошло пять лет с того вечера, когда Александр принес на ужин кифару; многие еще помнили об этом.

Дома, при хорошем уходе, Филипп быстро поправлялся. Но хромать он стал еще сильнее; та же нога была повреждена снова, на этот раз — в подколенном сухожилии. Во Фракии рана загноилась, много дней царь лежал в лихорадке, между жизнью и смертью; когда больная плоть отслоилась, сказал Парменион, в ноге осталась дыра, в которую входил кулак. Пройдут дни и дни, прежде чем Филипп сумеет сесть на лошадь без посторонней помощи, если вообще сумеет; но в седле он держался прямо, с выучкой бывалого наездника. Через несколько недель царь устроил армии смотр и похвалил замеченную им хорошую дисциплину. Про себя он подумал, что в войсках уйма нововведений. Некоторые из них можно бы и оставить.

В Афинах, в знак формального объявления войны, разбили мраморную доску, подтверждавшую мирный договор с Македонией. Демосфен убедил практически всех граждан, что Филипп — варвар, опьяненный стремлением к власти, — смотрит на город как на источник поживы и рабов. То, что пять лет назад Афины были легкой добычей, но Филипп этим не воспользовался, являлось заслугой чьей угодно, только не царя. Позднее он предложил Афинам, уже как союзник, принять участие в Фокейской войне, но Демосфен удержал их, заявив, что Филипп возьмет афинское войско в заложники; он не мог позволить такому количеству людей увидеть происходящее собственными глазами: вернувшись домой, они стали бы вносить смуту в умы сограждан. Фокион, полководец, сделавший все возможное в войне с Македонией, подтвердил, что предложения Филиппа искренни, и с трудом избежал обвинения в государственной измене. Его спасла только репутация: общеизвестная неподкупность, благодаря которой Фокиона сравнивали с Аристидом Справедливым.

Для Демосфена это являлось постоянным источником досады. Он не сомневался, что золото, присланное ему персами, он тратит в интересах города; но кое-что прилипало к его рукам, он никому не был подотчетен, а траты посредника, несомненно, предусматривались. Персидское золото освободило его от ежедневной рутины, его время было целиком отдано общественным занятиям; какая цель могла быть благороднее? Но он вынужден был остерегаться Фокиона.

В Великой войне со Спартой афиняне сражались за славу и господство; они вышли из нее, разгромленные в прах, обобранные до нитки. Они сражались за свободу и демократию, а подпали под власть тирании, наиболее свирепой из всех, сохранившихся в памяти их истории. Все еще были живы старики, выдержавшие голодную осаду зимой, люди среднего поколения слышали об этом из первых уст, главным образом от тех, кто тогда разорился. Афиняне утратили веру в войны. Заставить их сражаться сейчас можно только одним способом: пригрозив гибелью. Шаг за шагом Демосфен привел их к мысли, что Филипп собирается уничтожить город. Разве он не разрушил Олинф? И наконец, афиняне отказались от общественных пособий, чтобы потратить деньги на флот; налог на богатых был поднят и платился не по старым равным ставкам, а соответственно ценности имущества.

Благодаря своему флоту Афины оказывались в большей безопасности, чем Фивы. Немногие понимали, как ошибается Демосфен, который за решенное считал, что количество определяет все. Морское могущество спасло и Перинф, и Византий, и хлебный путь Геллеспонта. Если Филипп двинется на юг, ему придется идти сушей. Демосфен был сейчас самым могущественным человеком в Афинах, символом их спасения. Союз с Фивами был в его власти, и он предал забвению былую вражду.

Фивы колебались. Филипп признал их власть над прилегающими землями Беотии, предметом векового спора, тогда как афиняне, заявив, что это противоречит демократии, стремились ослабить соперника, дав беотийцам самоуправление. Но Фивы контролировали дороги в Аттику, в этом заключалась их ценность для Филиппа; все их могущество, следствие сделки с царем, развеется, если тот заключит отдельный договор с Афинами.

Так они рассуждали, полагая, что положение вещей осталось таким же, как и во времена древности, не желая видеть, что события совершаются людьми, а люди переменились.

В Македонии Филипп загорел и окреп, он мог провести в седле полдня, потом — целый день; на огромном поле у озера Пеллы неустанно упражнялась, совершенствуя тактику, конница. Теперь было две царские илы: Филиппа и Александра. Отца и сына часто видели едущими вместе, глубоко погруженными в беседу; золотая голова склонялась к черной кудлатой. Служанки царицы казались побледневшими и обеспокоенными; одна из девушек несколько дней не вставала с постели, оправляясь от побоев.

В разгар лета, когда пшеница поднялась и зазеленела, снова собрался Дельфийский совет. Коттиф доложил, что амфиссийцы продолжают сопротивляться, осужденные вожди не изгнаны, его собственная, наскоро собранная армия не в состоянии привести их к повиновению. Коттиф предложил Совету призвать царя Филиппа, который однажды уже укротил богохульников-фокейцев и теперь сможет возглавить священную войну.

Антипатр, бывший послом, поднялся. Он облечен властью высказать согласие царя. Более того, Филипп, в знак благочестия, берет на себя все издержки. Изъявления благодарности и тщательно проработанные условия договора были записаны и вырезаны на плите местным мастером; он заканчивал свою работу примерно в то же время, когда гонец Антипатра, которого на протяжении всего пути ждали свежие лошади, прибыл в Пеллу.

Александр играл с друзьями в третьего лишнего во дворе. Пришла его очередь, стоя в центре круга, ловить мяч. Он как раз поймал его, на четыре фута подпрыгнув вверх, когда Гарпал, обреченный следить за игрой, не принимая в ней участия, поковылял к нему. Во дворец из Дельф прибыл нарочный, молва уже разнеслась. Александр, сгорая от нетерпения поскорее увидеть письмо открытым, сам принес его царю, принимавшему ванну.

Филипп стоял в широком бронзовом тазу, покрытом орнаментом, распаривая больную ногу, пока один из слуг натирал ее едко пахнущей мазью. Покрытое сплетением рубцов и шрамов, тело царя ссохлось, одна ключица, сломанная много лет назад, когда под Филиппом убили лошадь, выпирала толстой мозолью. Он был похож на старое дерево, о которое год за годом трется рогами скот. Инстинктивно, не отдавая себе в этом отчета, Александр отмечал, каким оружием нанесена каждая рана. «Что за шрамы останутся на мне в его возрасте?»

— Распечатай сам, — сказал Филипп. — У меня руки мокрые.

Он закрыл глаз, чтобы не видеть дурных новостей. В этом не было необходимости.

Когда Александр вернулся назад во двор, его друзья плескались в фонтане, обливая друг друга водой, чтобы смыть грязь и остыть. Увидев его лицо, молодые, гладко выбритые мужчины застыли, замерев в движении, как скульптурная группа Скопаса.

— Свершилось! — сказал Александр. — Мы идем на юг.