Боги минувших времен: стихотворения

Над небом и землей и адом властелин,

С повязкой на устах и на очах златою,

Стою в безмолвии. Не жди. Не удостою

Я прорицанием. Мне наших десятин,

Елея, петухов – не нужно. Я один

Из сонмища богов даров не жду. Струею

Курений жреческих и тихою мольбою

Довольствуюсь. Сварог уж длинный ряд годин

Не смотрит на грехи людские. Пусть другие

Карают вас. А мне наскучило карать,

Давать вам знаменья, благословлять на рать…

Земля постыла мне. Люблю небес круги я.

В них плаваю, блажен, и не хочу взирать,

Как корчатся тела закланные нагие.

Я — волос, «скотий бог» [3], но не всегда земным

Блеющих пестрых стад считался я владыкой.

В дни юности моей престол небес великий,

Как солнце блещущий и светлый, был моим.

Я мир земле дарил; я богом был благим.

Боролся я с Зимой, колдуньей бледноликой,

И сшиб ее рога [4]. При мне охотник дикий,

Став пахарем, надел ярмо быкам младым.

Кровавых жертв при мне не знали под луной.

Довольный молоком и колосом не сжатым [5],

Я всем равно внимал: и слабым, и богатым.

Но вот пришел Перун из тучи грозовой,

Ударил молнией, и, свергнут младшим братом

С престола и небес, влачу я жребий свой.

Я – Волос [6], бог певцов и покровитель стад.

Все мне принадлежит, что волосом одето.

В дни светло-знойные, когда богиня Лето

И Дажбог благостно Земле тепло дарят,

Я вместе с тварью всей лучам небесным рад,

Целящим горести. Их ласкою согрета,

Поет свирель моя. Увы, не жду ответа

От той, что прежде мне дарила жгучий взгляд.

Я позабыт давно, но сам забыть не в силах.

Лежу на холмике, ничком, к земле припав;

Пью аромат цветов и благовонных трав;

Мечтаю в сумраке о ласках Лета милых,

И песен отзвукам русалочьих унылых

Я внемлю, от реки летящим из дубрав.

Я – князь богов, Перун. Престол мой выше туч;

Далеко молнией разит моя десница;

Грохочет по небу, сверкая, колесница,

Когда я мчусь на ней, ужасен и могуч…

Люблю листву дубов, люблю гремучий ключ;

Кабан [7] мне посвящен как зверь, орел – как птица.

Имею много жен. Из дочерей — Зарница

Моя любимая… От синеморских круч

До балтских хладных вод лежит моя держава,

От скал Биармии до царственных Карпат.

Повсюду властвую и насаждаю право;

Везде мои дубы священные шумят;

Везде приемлю дань, и, после войн, кровавый

Заколотых мне жертв впиваю аромат…

Я – Мокошь, Палия, Паликопа, Моланья.

Мне служат в Пятницу. Перунова жена

Я Матерью громов и молний названа.

Мои увенчаны короной изваянья,

Дубовою листвой расшиты одеянья,

И с мужем трон делю на небе я одна.

К своим соперницам презрения полна,

Гляжу я на Зарю и Лето без вниманья.

Смущается Земля от блеска глаз моих,

И звезды прячутся в небесные чертоги.

С почтеньем предо мной склоняются все боги.

Сам грозный мой супруг всегда со мною тих.

А люди молят нив не трогать спелых их,

С тревогой тайною на лик мой глядя строгий.

На острокрылого огромного стрижа

Похожий издали, стрелой пронзаю тучи;

Над скалами лечу, кружася и визжа,

Я — ветров буйных князь и дед, Стрибог могучий.

Заслышав голос мой, слова молитв, дрожа,

Стремится славянин шептать на всякий случай.

Повсюду власть моя, и где ее межа, —

Не ведает никто — ни сам Перун гремучий.

Мы оба сватались когда-то вместе с ним

За Солнца дочерей, красавиц светлокосых,

И оба слышали отказ сладкоголосых,

Влюбленных в Месяца царевен. И как дым

Развеялась любовь к богиням молодым,

На утренней заре купающимся в росах…

Я – Лето, Солнца мать. Когда-то ночи тьму

Рассеяв, родила я в небеса Дажбога.

Прекраснее, чем он, нет и не будет бога,

И всю мою любовь я отдала ему…

Сын лучезарный мой, высоко в терему

Я у окна Сиду. В душе моей тревога.

Опасна и трудна лежит твоя дорога.

Но ты придешь ко мне, и нежно обниму

Усталого, как мать умеет лишь обнять;

Отмою жаркий пот прохладною водою,

Все тело оботру ширинкой расписною,

Дам пить и накормлю, и уложу в кровать.

Ты мне поведаешь, что видел над землею,

И стану с гордостью словам твоим внимать.

Сверкает искрами мой величавый трон.

У ступеней его стоят толпою слуги,

Мороза демоны и бесы снежной вьюги,

И рабски в очи мне глядят со всех сторон.

Но взор мой высоко на небо устремлен.

Бровей нахмуренных почти сомкнулись дуги.

Тоскует вещее в мучительном недуге…

Горит загадочно звездами небосклон.

Их тайну разгадать сумею я. «С алмазом

Магическим подай мне скипетр мой, Студит [11] !» –

«Вот он, Великая!» Припавши к камню глазом,

Я вижу сквозь него, что высота таит:

У Лета колыбель средь терема стоит,

И девы звездные пред ней склонились разом…

Нет, я не пастушок с свирелью и в лаптях

И не вздыхатель я смиренный и покорный.

Под властною моей десницей необорной

Земля смиряется, богинь объемлет страх,

И сам Перун при мне, укрывшись в небесах,

Не смеет рокотать из тучи сизо-черной.

Один Стрибог лишь спор бесплодный, хоть упорный,

Со мной за власть ведет. Пять месяцев в снегах

С Мареной царственной я трон делю алмазный.

Дрожат передо мной толпою безобразной

Бураны бледные, морозки и Пурга.

Но час и мой придет. Дыхание врага

Почуяв, кроюсь в лес тропою непролазной…

И тают под конем Дажбоговым снега.

Грозный витязь [14], яростный и дикий,

Ты меня от спящего Дажбога

В даль унес и охраняешь строго,

Невзирая на мольбы и крики.

У тебя, могучего владыки,

В пышном терему всего есть много.

Но грущу средь твоего чертога,

Лад холодный мой и многоликий…

Скоро буду матерью, и сына,

Или двух, на золотой кровати

Принесу. Но от твоих объятий

Или нет — не в власти господина

Моего узнать… Певцов дружина

Будет петь: «Ой, Лелю Ладо мати!»…

Стрибожьи вороны из-за моря несут

С живой и мертвой водою два кувшина [16].

На потемневший труп Земли скорбящей сына

Посланцы вылили тот и другой сосуд.

Под влагою небес все раны зарастут.

Сон смертный отлетел от тела исполина.

Растаяли снега, и сочная ярина

Из вспаханной земли поднялась там и тут.

Ярило ожил вдруг. Его дыханья пар

В весеннем воздухе колеблется нагретом…

Очнулся юный бог. Мечтает он, как летом

Дыханьем этим он зажжет страстей пожар.

Заслышал пение… — И парнем разодетым

Вмешался в хоровод людских счастливых пар.

Земля прекрасная, любовница богов;

Для каждого из них меняешь ты наряды.

Лишь пробудят тебя весной Дажбога взгляды,

Ты сбрасываешь свой белеющий покров

И ризой в зелени пестреющих цветов

Пленяешь божий взор. Веленьям властным Лады

Покорная, любви вкушаешь все отрады

С небесным юношей. Но вот из облаков

Златобородый царь свой лик покажет смелый

И страсти молнией нежданно опалит,

И для Перуна ты приемлешь новый вид —

Убранства желтые, как нивы колос спелый.

А там зима идет, и стан твой вновь обвит

Для князя сумрака одеждой снежно-белой.

Пусть этот истукан тяжел и неуклюж,

Но ты почти его, о путник чужестранный!

Я – Мать-Сыра-Земля. Ко мне стрелой багряной

Из тучи вспыхнувшей Перун слетал, как муж.

Покинутая им на время зимних стуж,

Я в сон погружена. Покров мой белотканный

Тревожит лишь Троян [17] рукою нежеланной.

Бог этот издавна мне и не мил и чуж,

И жуткой страсть его мне кажется во сне…

Под ласкою Дажбога я открываю очи;

Люблю его, и прочь летят виденья ночи…

Но краток наш союз. Передаю Весне,

Любимой дочери, – любимца. Дажбог с ней

Недолго счастлив. Их союз еще короче.

Земля, ты солгала! Ужели лишь во сне,

Без чувства и без сил, лишенная сознанья,

Ты делишь страсть мою, и на мои желанья,

Холодная, ничем не отвечаешь мне?!

Нет! В ночи летние, со мной наедине,

Еще горячая от Солнцева лобзанья,

О, Ненасытная, какие ты признанья,

Смотря в лицо мое, шептала в тишине!

Кто не пускал меня, когда уж все живое

Вставало ото сна?! И око огневое,

Дажбогово, меня завидев над тобой,

Сверкнуло яростью… Тут ухо восковое [18]

Мое растаяло, и, не решась на бой,

Я со стыдом с небес бежал, как вор ночной.

Белый конь по снеговым полянам,

Где не ступит, там земля видна.

Пробуждать природу ото сна

Едет витязь под плащом багряным.

Всюду чтится по славянским странам

Светлый бог. Рука его сильна,

И Марену копием она

Поразит, одетую туманом.

Золота червонного перчатки

Крепко держат конскую узду.

Под венцом трясутся на ходу

Жемчуга подвесок в беспорядке.

Кто ты, бог, стремящийся для схватки

По снегам и тающему льду?

— О, светлый юноша, мой враг прекрасный, я,

Поверь, не в бой вступать — любить тебя готова.

Сойди ко мне с коня — пусть снежная дуброва

Приют нам неги будет, Дажбог. Я – твоя.

Брось наземь этот щит и острие копья

В грудь белую мою не направляй сурово.

Меня нельзя убить… Уйду, но знай, что снова

Вернусь, твой нежный лик в душе моей тая…

Но, ах, найду ль в живых тебя я, возвратясь?!

Растратив юный пыл с Землею, а Купалой

Покинут для других, обманутый, усталый,

Ты в сердце радость жить утратишь, милый князь,

И, завернув лицо в свой плащ багряно-алый,

Уснешь навек, увы, со мной не примирясь!

Дворцы богов таит заоблачная высь,

А в том, что краше всех, за прялкой золотою

Царица Лето спит, и, к ней влетев толпою,

Сны в пестрый хоровод, кружась, переплелись,

На бело-розовый свой локоть опершись,

С улыбкой сонной зрит богиня: над волною

На колеснице сын летит и красотою

Пленяет водных дев. Те взорами впились

В Дажбога светлого и пеною морскою

Со смехом брызжут вверх в честь юного царя,

К себе его зовут, но он через моря,

Через леса спешит небесною стезею

И правит на закат, где ждет его с тоскою,

От всех скрываемой, прекрасная Заря.

Царицы Лета дочь, прекрасная, как мать,

Но строже, чем она, я — Летница-Дзевана.

В сени священных рощ люблю среди тумана

Вечернего мольбам невинных дев внимать [22] .

Люблю охотиться и кровью обагрять

Стрелу пернатую из светлого колчана.

Мной нанесенная не заживает рана.

То боги ведают, и мне убор мой смять

Из них не смел никто. Дажбогова сестра,

Пока он на небе, я гуслям сладкострунным

В чертогах матери внимаю от утра

До ночи сумрака. А там — моя пора.

Брожу среди лесов, облита светом лунным

И косы завязав узлом сереброрунным.

Кто только ни желал назвать моей своей,

Кто ни ловил меня, любовь, любовь мне предлагая!

Ах, не ко всем богам равно была строга я!..

Ярило и Дажбог… Не помню, кто милей.

Но счастья моего не много было дней.

Однажды с девами земным, вся нагая,

На берегу реки резвилась я. Пылая,

Большой костер горел из хвороста и пней…

В честь Солнца и Воды был праздник. Друг за другом

Скакали девушки через огонь. Подругам

Я крикнула: «Бегу! Глядите на меня!»

И прыгнула. Но тут внезапно бог огня,

Меня схватив, унес. Очнулась я с испугом

Царицей недр земных, где глаз не знает дня.

Не знаю никого, кто б в горе мне помог.

О, дочь любимая, прекраснейшая, где ты?!

Забавы прерваны и песни не допеты!

Едва вкусившую от сладостных тревог,

Тебя, злосчастную, в подземный свой чертог,

Объятый тишиной и сумраком одетый,

Унес из области цветущей светлой этой

На ложе брачное коварный Чернобог!..

Где Нега, та страна, в которой он живет?!

Я днем и при луне врата в нее искала…

Пусть недоступно ты, о царство Припекала, —

Укрытый от живых в тебя найду я вход!

Мне сам Перун клялся, что меньше чем чрез год

Весна воротится, смеяся, как бывало.

Над погибшим божичем Ярилой

Плакала тоскующая Лада:

«Ты куда ушел, моя услада?!

Оживи, вернись, мой божич милый!

Не хочу, чтоб взят ты был могилой,

Чтоб тебе была Марена рада.

Ах, очнись! Сказать мне что-то надо…

Пробудись! Услышь мой стон унылый!..

Пусть любила не одна тебя я,

Пусть тобой любимо было много, –

Все мы стонем, все у Чернобога

Просим, слезы на песок роняя [25] ,

Чтоб тебя от смертного порога

Нам вернула Мать Земля Сырая»…

Как туча черная, мой темен грозный лик,

Глядящий на тебя со дна священной чаши.

Ты счастлив, что теперь не могут лица наши

Иначе встретиться — под грозный бранный клик.

В кипящей кровию живых и мертвых каше.

Узнал бы ты тогда, как Чернобог велик,

Какой бы ни был твой народ или язык,

Как ни были б крепки бойцы и копья ваши!

Теперь я только тень былых победных дней,

Лишь слабые черты воинственного бога

На тусклом серебре. Вина на них возлей

До вытертых краев. Зови меня и пей

Из кубка моего. И ночью у порога

Сереброусого ты узришь Чернобога.

Кто из сестер-богинь злосчастнее, чем я?!

Что стало с юностью и красотой моею!

О прошлом вспомню лишь, и прямо цепенею.

О, где ты, родина прекрасная моя?!

Когда-то жизнь и смерть в груди моей тая,

Теперь лишь смерти хлад я на устах имею.

Дохну, и все вокруг объято станет ею…

С тех пор как теплые я бросила края,

Где я была — туман над бездной моря синей,

И на полночь ушла вслед за ордой славян,

В стране лесов, болот, где мрак, снега и иней,

Я перестала быть прекрасною богиней [27].

Закутав шубою мой прежде стройный стан,

Чтоб слез не видели, творю вокруг туман.

Пусть говорят, что Лель с Полелем – плод

Досужих вымыслов писателей старинных,

Что ты ни в хрониках, ни в сказках, ни в былинах

Их не найдешь имен. Пусть ни среди болот,

Ни в сенях чаш лесных у брега сонных вод,

Ни средь пустынных скал на высотах орлиных,

Ни в зарослях цветов, пестреющих в долинах,

Никто не видел их… Но отчего лишь лед

Растает на реке, и снег исчезнет с луга,

И ласковым теплом в лицо дохнет Апрель,

А у околицы призывная свирель

Пастушья зазвучит, — к тебе твоя подруга

Прижмется, сладкого исполнена недуга,

Кто в сердце у нее поет: свирель иль Лель?

Мы — Лады сыновья, но кто был наш отец –

Не ведает никто. Мы не имеем тела.

Никем не зримые, со всеми в бой мы смело

Вступаем. Первым я, божественный стрелец,

Заставлю петь мой лук, а кончит мой близнец –

Полель. Он вяжет всех, кому судьба приспела

Быть нашим пленником. Моя стрела свистела

И в смертных и в богов. Всем был один конец –

Попарно связанным предаться воле Лады.

Но побежденные своей неволе рады,

И победителей, под звон чеканных чаш,

Зовут: «Полель и Лель, на пир венчальный наш

Придите благостно! Ты, Лель, нам страсти дашь,

А ты, Полель, — семейные услады»…

Перуна грозного возлюбленная дочь,

Я — светлоокая небесная царевна.

Из-под ресниц моих, лишь только гляну гневно,

Зарницы всполыхнут, и, царственная, прочь

Отпрянет с трепетом, встречая взор мой, Ночь…

В мой терем царь-отец заходит ежедневно.

И я молю его и сладко и напевно:

«Поведай, батюшка, кто мать мне? Ах, невмочь

Без нежных ласк ее грустить средь небосвода!

О, пожалей меня! Скажи мне, где она?!..»

Вотще! Молчит Перун. И я, не зная сна,

Брожу от сумерек вдоль нив и огородов,

Благословляя их, чтоб червь не трогал всходов.

Улыбка уст моих спокойна и грустна.

На ложе пурпурном, в доспех золотых

И шлеме блещущем с простершей крылья птицей,

Сижу задумчиво с секирою в деснице.

Синь пестрая знамен и вражьих и своих

Колеблется вверху. Везут отвсюду их,

Чтоб поместить в моей таинственной божнице…

На славный ретрский холм у редарей в столице…

Отсюда властвую, то яростен, то тих..

Щит с бычьей мордою и черной и рогатой

Мне украшает грудь — победы давней знак.

Из четырех голов лишь три унес мой враг…

С тех пор к моим ногам, в мой храм девятивратый[32],

Влекутся пленные, мне в жертву, супостаты,

И обезглавленным объемлет очи мрак.

Повсюду славится Арконский Святовит.

Его святилище знаменами одето.

Владыка грозных битв и благостного света,

В нем Дажбог и Перун одновременно слит.

Из дуба крепкого изваян, бог стоит,

Четверолик и строг. Десница ввысь воздета;

Огромный турий рог рука сжимает эта;

Мед сладкий раз в году туда бывает влит.

Старинный скифский лук другая держит длань.

Трепещут стрел его соперники Арконы

И ежегодную к ногам слагают дань.

Но если враг идет, — «Воспрянь, о бог, воспрянь!» –

Взывают ругичи толпой воспламененной

И Святовитовы выносят в бой знамена.

Святилище пышней едва ли видел взор.

По клену резаны, и божества, и птицы,

И звери, и цветы, вдоль стен моей божницы

В пестро раскрашенный переплелись узор.

Там в главной храмине стою я с давних пор,

Предвечной ночи сын, таинственной царицы,

Славянский древний бог, Триглав серебролицый…

Главу четвертую Перунов снес топор…

Ее весь день держу за длинные рога.

Но только смеркнется, я храм мой покидаю.

Конь черный ждет меня, и в поисках врага,

С кривой секирою в руках, я объезжаю

Всю землю Щетина от края и до краю,

Вперяя в тучи взор и в моря берега…

От любопытных глаз в святилище укрыт

Багряно-алою завесой, семиликий,

Испачкан птицами, но грозный и великий,

С мечом, подъятым ввысь, застыл я, Ругевит.

Семь запасных мечей на поясе висит

Вокруг дубовых чресл руянского владыки.

Но мне уже давно не слышны браней клики.

Страна вкушает мир, и бог войны забыт…

Забыт, но все же бог! И вещей думы полной

Как будто слышу там, где в берег плещут волны,

Размерный весел шум… Я знаю: час пробьет,

И полный викингов пристанет датский флот…

Короткий, жаркий бой… И улыбнусь безмолвно

Секире вражеской, что у колен блеснет…

Я — Припекало бог. Я красным петухом

Являюсь на костре с таинственным шипеньем

В купальном сумраке, и девы звонким пеньем

Меня приветствуют, украшены венком,

Лишь огненный мой лик для смертного знаком.

Умерших я дарю блаженством и забвеньем.

Я пепелю их прах. Меня с благоговеньем

Горячей кровью жертв кропят и молоком…

Но, ведомо жрецам: есть у меня иной –

Незримый лик. Все то, что на груди земной

Встает и тянется, горя желаньем темным

Соединения, — все движимо лишь мной!

Повсюду я разлит. Я и в цветочке скромном,

И в парах, скрывшихся по уголкам укромным.

В серебряной ладье по темным небесам

Над сонною землей плыву я одиноко.

Задумчиво вокруг мое взирает око.

Куда плывет мой челн — того не знаю сам.

Пусть вкруг меня горят и близко и далеко

Огни красавиц звезд. К зовущим их устам,

К знакомым мне златым и пышным волосам,

Ах, не влечет меня! Очей моих с востока

Не в силах отвести. В запретном терему

Там спит теперь Заря, царевна молодая.

Лишь минет ночь, она, улыбкой разгоняя

Туман, появится к восторгу моему.

Но деву с розовым лицом не обниму.

В ее сиянии я исчезаю, тая…

Сквозь окна моего хрустального дворца

И солнце видимо, и розовые зори,

И с удивлением бессмысленным во взоре

В них рыбы тычутся день целый без конца…

Давно я не видал веселого лица

И не плясал давно. И с дочерьми мне горе:

От рук отбилися, и в небе на просторе

Летают лебедьми, не слушая отца…

Того и жди теперь, что та иль эта дочь,

Не ведая о том, как люди вороваты,

Соскучась по воде, сорочку скинет прочь

И в первый пруд нырнет, но птичьей шкурки снятой,

На сушу вылезши, уж не вернет без платы…

И жди ее потом напрасно день и ночь!

Царя Морского дочь, люблю я в летний зной

Покинуть празелень подводного чертога,

Расплетши волосы, их посушить немного

И с пеной шумною сравниться белизной.

Прекраснее меня нет в море ни одной

Из царских дочерей. Отец нас держит строго,

Но жажда бросить взор на солнечного бога

Толкает властно всплыть над теплою волной.

Отца запрет забыт. Ликуя и смеясь,

Я, запрокинув лик, качаюсь в сладкой неге

И жду средь синих вод. Вот в неустанном беге

Своих коней летит по небу светлый князь.

Он надо мною!.. Плеск… Из золотой телеги,

Обрызган, выглянул, краснея и стыдясь…

За белой Лебедью, царевною морской,

Ты мчишься бешено. От твоего насилья

Спасаясь, вниз летит она, сложивши крылья…

Ты – вслед за ней, Орел. Но я мой лук тугой

Уже напряг. Стрела рассталась с тетивой

И, свистнув, понеслась. Сквозь водяную пыль я

Заметил, как ты вдруг метнулся над волной…

И без нырнувшей вглубь подруг ты в изобилье

Имеешь на небе. Любовь их так пылка…

К ним страсть излить лети! Но, раздирая тучи

Одежд их царственных, не забывай, Могучий,

Что не над всем, Перун, властна твоя рука.

И Лебеди не тронь! Иначе снова жгучей

Стрелы изведаешь полночного стрелка.

Нас много есть в полях. Мы сторожим межи,

В канавах прячемся, оберегаем нивы…

Кто помнит имена богини Севы, Жнивы,

Олены, Скирдницы, Овсяницы?.. Скажи,

Ты видел ли когда зеленчуков [37] во ржи,

По-человечески кричащих шаловливо?

А Деда Житного, бредущего лениво?..

В полдневный летний зной выдь в поле и лежи:

В кустах меж нивами, борясь с дремотой сонной,

И ты увидишь, как тропинкой потаенной,

Склонясь опасливо, колосьями шурша,

Пройдет полудница, так дивно хороша,

Что взор свой оторвать не сможешь ты влюбленный,

И будет тосковать по ней твоя душа.

Ни пыли выбивать, ни прясть, ни мыть белья,

Ни льна с пенькой чесать, ни вслед за бороною

Ходить, ни пол мести не позволяю я

В дни праздников моих, чтоб волосы, волною

До пят бегущие по телу за спиною,

Мне не пылили бы. Моих одежд края

Цветами вышиты. В венце, над головою,

Колосьев золото сплелось, блеск струя…

Весною зерна я вокруг незримо сею,

Внимаю дев мольбам. Их утешать умею.

В руках моих цветы. Несу их в сладкий дар

Людскому племени. Меня и млад и стар —

Все чтут. Я все дарю улыбкою своею:

И пашен борозды, и счастье юных пар.

Ночь тиха. На землю свет бесстрастный,

Прорезая тучи, льет луна.

Мака недожатая стена

Средь полей виднеется неясно.

И над нею светлый и прекрасный

Реет призрак. В сумраке видна

Под венком тяжелым белизна

Лика вечно юного. Напрасно

К деве той пытаться подойти

И в лицо смотреть ей. Маковея

Глаз людских не любит и, бледнея,

Расплывется в воздухе… Лети,

Дочь Земли стыдливая! Во тьме я

Пляске помешал твоей… Прости!

С венком на голове, среди цветущей ржи,

Одета в белое иль вовсе не одета,

Я в полдни жаркие безоблачного лета

Бываю видима у полевой межи.

Все тихо в этот час, и лишь пчела жужжит,

Трещат кузнечики, и, полная привета,

Царица-Солнце шлет с небес потоки света.

Той знойною порой людские рубежи

Беззвучно обхожу и, с благостью во взоре,

Гляжу приветливо, чело слегка склонив,

Как шепчутся кругом колосья тучных нив

И кланяются мне, волнуясь, словно море.

И слышится мне в их для вас невнятном хоре

Разлитой вкруг любви торжественный призыв.

Предутренний туман над сонною волной,

Курясь, колышется сребристыми клубами.

Он нас зовет. Пора бесцветными губами

Вдохнуть его и лик утратить свой земной,

Расплыться в легкий пар и, с влагою речной

Сливаясь, вспоминать… Росистыми лугами,

Визжа и хохоча, мы бегали. Над нами

Оранжевым щитом луна плыла и свой

Живящий бледный свет дарила нам… Со дна,

Едва наступит ночь, манит к себе она,

Как матерь кроткая… На ложе трав подводных

Весь день простертые во власти грез бесплодных,

Встаем от долгого мучительного сна —

Отдаться волшебству ее лучей холодных.

Мы — дочери Земли, но наш не долог век.

Родясь с деревьями, мы умираем с ними.

Завидя в сумраке, то девами лесными,

То древяницами зовет нас человек.

Нам солнце — друг; враги — огонь и дровосек.

Зимой, окутаны плащами снеговыми,

Мы грезим в полусне, и грезами своими

К теплу уносимся, забыв мороз и снег.

Ночами летними, в сиянье серебристом

Луны, мы кружимся среди немых полян.

Блестящим поясом охвачен легкий стан;

Чело осенено венком широколистым;

Тела украшены дарами поселян:

Цветными лентами, а изредка — монистом.

Высоко в облаках и средь лесных дубрав,

Вблизи источников, во мгле ущелий темных

Живем мы, гордые, вдали очей нескромных

Людского племени. Наш независим нрав.

С колчаном за спиной, одежду подобрав,

Порою на лосях несемся мы огромных

Вслед за медведицей средь скал головоломных.

Иль, волхвованьями напевными собрав

На небе облако, мы частым ливнем склоны

Омоем наших гор, и по тропе крутой,

Насквозь промоченный, пришлец бежит домой.

У светлого ключа мы любим мох зеленый.

Там сладок отдых наш, и юноша влюбленный,

Случалось, нарушал без гнева наш покой…

Зовут и куколкой и чучелкой меня.

Я — деревянная, завернута в тряпицы,

Средь чуров нет меня; нет и среди божницы,

Где боги высятся, молчание храня.

Невидимо таясь от света бела дня

Рукой заботливой моей хозяйки-жрицы,

Сама ее храню от притки [45], огневицы

И сглазу, нечисть прочь зловредную гоня.

Когда же минет день и тишина ночная

В избе заменит гул докучных голосов,

Беззвучно мать встает, мой тряпочный покров

Снимает бережно с меня и, предлагая

Мне яств, склоняется ко мне, полунагая,

И скорби тайные вверяет мне без слов.

Давно перехожу я из семьи в семью,

Входя туда с женой, с невестой покидая.

Меня тайком от всех приносит молодая;

На одре смертном мать дарит мной дочь свою.

С сироткой девочкой я вместе слезы лью,

Обед ее делю, подруг ей заменяя;

Советы добрые ей подаю средь сна я,

И шепот многих дев в душе моей таю.

Все наклоняются перед лицом моим,

Из грушевого пня изваянным топорно.

Оно от времени залоснилось и черно;

Но этот темный лик и близок и любим,

Когда с улыбкою знакомой и покорной

Гляжу в их очи я, безмолвно внемля им.

Вихрь хладный листья рвет с полунагих ветвей

И с воем в воздухе их кружит, развевая.

В их желтом облаке стучит ступа большая,

И едет с помелом Яга седая в ней.

Под грустный стон дерев и рев лесных зверей

Яга примчалася. Избушку заслоняя,

Вкруг частокол стоит; на нем воронья стая

И трупьи головы, одна другой страшней…

Две мертвые руки ворота отворили;

Ступа сама пошла и стала под навес.

Вот входит в дверь Яга скрипучую, и бес

Из-за печи пищит: «Здесь, бабка, гости были». –

«Кто?» — «Мальчик с девочкой. Кота они кормили,

И тот их выпустил… » — «Где кот?!»… Но кот исчез…

Добыча злобных ведьм, далеко от родных,

В подземном царстве я младенческие лета

В глубокой тишине вела, не зная света,

Забыта близкими и позабывши их.

К незримым ликам сил таинственно-немых

Мольбы и жалобы все были без ответа.

Твоей лишь близостью душа была согрета,

Мой черный кот, Баюн, свидетель слез моих!

Ты утешал меня, играл со мной не раз,

Мурлыча мне во тьме пленительные сказки…

Кикиморою став и к людям в дом вселясь,

Их пряжу путаю, краду у жен подвязки,

Детей пугаю и… люблю припомнить ласки

Порой твои, Баюн, и блеск зеленых глаз.

Диканьский дьяк солгал. Я не подземный бес,

Чьи веки страшные землей покрыты черной;

Не знал я никогда породы гномов горной

И в церковь к мертвецам ни разу я не лез.

Я — лишь залетный гость: промчался и исчез.

Но где пронесся я, — посевов гибнут зерна

И не взойдут хлеба; их сжег мой вздох тлетворный.

Где крыльями махну, там юный сохнет лес,

Колодцы, реки сякнут… Поднял тучей пыль я,

И над дорогами стоит она, и гнилью

От балок трупной тянет, и ревут стада,

Травы не находя, сгоревшей без следа…

А я уже в степях за Каспием, куда

Меня назад несут мои бесшумно крылья.

Он вылез из воды и гладит свой живот,

Покрытый пятнами темно-зеленой тины.

У старой мельницы, на краешке плотины

Уселся медленно владыка сонных вод.

Луна сияние серебряное льет

На зеркало пруда, обросшее щетиной

Густого камыша, где выводок утиный

Порою крякает. Лягушечий свой рот

Разинув, Водяной зевнул. По бороде,

Где рак запутался, он скользкою рукою

Провел мечтательно. Вчера перед зарею

Русалкой сделалась искавшая в воде

Забвенья девушка. Она его женою

Очнется и всегда с ним будет жить в пруде.

Я — Водяному брат двоюродный, Рога,

В отличье от него, мне украшают темя.

Под властию моей болотных бесов племя

Размножилось [49] . У них лягушечья нога

И морда кошачья. Бес каждый — мой слуга.

А, может быть, и сын. Такое нынче время:

Никто не знает, где и чье взрастает семя.

Мне это всё равно… На наши берега

Влечет заманчиво ночного пешехода

Болотниц пение. Тропинку потеряв,

На голос, сладостных исполненный отрав,

Спеша, он в сонные к нам попадает воды.

Над гостем темные сомкнутся сверху своды,

И будет долго тлеть он средь подводных трав.

Бесстрастно облила сиянием луна

Болота топкого зыбучие трясины,

Окно бездонное покрыто пленкой тины,

И посреди его, взгляни, — озарена

Серебряным лучом, виднеется одна,

А дальше — две других… О, если б миг единый:

Побыть близ этих дев! Пусть лапе лебединой

Подобны ноги их! Но что за белизна

У тел, прикрытых лишь волос волною темных,

И лиц, исполненных желаний неуемных!..

Вон та шевелится… Внемли: она поет.

Как песнь ее звучит среди ночных болот,

Огней блуждающих и бесенят нескромных,

Что плещут лапками, из черных выйдя вод!

Сверкающей сохой он пашет целину.

Валятся в борозду и сосенки и ели,

И радостно вокруг звенят пичужек трели,

Немолчно славящих красавицу Весну.

Лошадка напряглась. Натянуты в струну

Гужи шелковые. О камни заскрипели

Присошки, золотясь. Дух от весенней прели

С земли вздымается… — «А ну, кобылка, ну!» —

Порою слышен крик бодрящий и могучий

Микулы. Никого среди богатырей

Сильнее нет его и никого скромней.

Одетый пахарем, и в лапти и в онучи,

Сам ходит по весне он за сохой скрипучей.

Возлюбленный Земли, он верно служит ей.

Всклокочен и лохмат, с зеленой бородой,

С дубами в уровень, через кусты шагая,

Беззвучно олешняк и ельник раздвигая,

Бредет задумчиво опушкой Царь Лесной.

С корнями вырванной березкой молодой

Помахивает он, а бурых зайцев стая

Послушно прыгает, то здесь то там мелькая.

Их леший выиграл [51] и гонит пред собой

В свои владения. От радостного смеха

В улыбке расплылся полузвериный лик.

Вот он прислушался. Жены знакомый крик

Домчался, в сумерках разлившийся без эха [52].

И леший вдруг к земле испуганно приник

И скрылся в зарослях калины и ореха…

С оглядкой крадучись, чтоб посланный женой

Медведь не подсмотрел, спешит через болото

Мохнатый лесовик. Пришла ему охота

Хотя одним глазком взглянуть, как под луной

На озере лесном русалки в нас ночной

В тумане кружатся… Волненье и забота

Легли на темный лик, лоснящийся от пота.

И шибче он идет извилистой тропой…

Но вот и озеро. Оттуда заунывный

Напев доносится, манящий и призывный,

Водящих хоровод полувоздушных дев.

И леший слушает тот сладостный напев.

Он высунул язык, вздыхает непрерывно.

Как уголья, глаза блестят из-за дерев…

Хозяину лесов я прихожусь женой.

Известно всякому, что нет другой на свете.

Берлога есть у нас, и в той берлоге дети,

И прижил он их всех до одного со мной.

Пускай бесстыдницы болотные собой

Его пленяют взор, заманивая в сети

Пропахших тиной кос. Лишь только косы эти

Мне в лапы попадут, — такие визг и вой

По лесу полетят, что Мишка брякнет с дуба,

А лисы с зайцами забьются по норам

От гнева моего. И, отомстив мой срам,

В порядок привожу растрепанную шубу.

Медведь залижет мне прокушенную губу

И грудь, где от когтей бесовки виден шрам.

Январской полночью под взмахом топора

Петух затрепетал, с насеста схвачен сонный,

И веник, кровию горячей окроплённый,

В дом дед-ведун несёт. И спешно, до утра,

Все уголки избы, сарая и двора,

Конюшни и хлевов годик окровавлённый

Обходит и метёт. И шепот потаённый

Заклятий говорит душе моей: «Пора

Владычества богов минула. Нет их боле.

Лишь ты да лесовик, да кое-кто есть в поле,

Да кое-кто в воде ещё приемлют в дар

Души загубленной петушьей сладкий пар

Иль гуся или хлеб… Навеки чьей-то волей

С народом связан ты, хотя уж слаб и стар».

Я — тоже бог, и мне принадлежат поля;

Я и велик и мал бываю — как колосья

Иль злаки на лугу. Сам — чёрен, как земля;

Бледней увядших трав висят мои волосья.

Как перепел, меж нив шныряю вкривь и вкось я

И вдоль межи бегу быстрей коростеля,

Но не сломлю нигде ни одного стебля.

А встретятся хмельной Пахом или Федосья,

Что крутит колоски, — так настращаю их,

Что не найдут пути домой они с испугу.

Не порти людям хлеб и нив не мни моих!..

Я лешему сродни. Иду к нему как к другу.

Нас ночью видели бредущими по лугу

К реке, чтобы ловить русалок там нагих…

При таяньи снегов в ночь на Агафьин день

Коровой белою, рыча, бегу по сёлам

И мор скоту несу: рогатым и комолым,

Бычкам и тёлкам, всем — конец! Через плетень

Старухой, грязный хвост свой пряча под подолом,

Переберусь и в хлев незапертый, как тень

Скользнув, посею смерть. И прочь с лицом весёлым

Спешу в соседний двор. Немало деревень,

Где жизни скотские я как траву полола,

Запомнят злобою исполненный мой вид,

Следы моих больших, раздвоенных копыт,

Собак трусливый вой… Лишь лапоть с частокола,

В дегтю намоченный, меня собой страшит

И гонит прочь, когда я обегаю села…

Сверкнувши по небу падучею звездой,

Он в искры мелкие рассыпался над хатой,

В трубу змеёй вильнул. Заслонки и ухваты

Посыпались… Бух в пол! Вдруг огонёк свечной

Погас… Зажёгся вновь… И парень молодой,

Здоровый как бугай, чернявый и усатый,

В кунтуш затянутый малиновый богатый,

Перед Солохою, от трепета немой,

Стал неожиданно. — «Что, рада аль не рада?»

Страсть в бабе вспыхнула от огненного взгляда,

И к гостю льнёт она, зардевшись словно мак…

Тьма вновь. И слышится: «Ну, ждёт тебя награда:

Родишь ты сына мне, и будет он ведьмак».

И спрятанный в углу дрожит от страха дьяк…

Никто не должен знать, что ведьмой стала я,

И по ночам коров могу доить незримо,

Сорокой выпорхнуть на крышу в струйках дыма,

И рыскать по лугам, свой лик людской тая.

Кто может отгадать, что чёрная свинья

Иль сука белая, что пробегает мимо, –

Соседка по избе? Везде неутомимо

Я порчу людям скот. Задолго до жнивья

Заламываю хлеб. Заглядываю в трубы

И насылаю хворь на плачущих детей,

Коль мать не угодит. Мне бабьи слёзы любы.

Я парой тоненьких лягушечьих костей

Могу воспламенить для старца жар страстей…

Могу, при случае, заговорить и зубы…

Нас больше тридцати [53]. Все — матери одной.

Простоволосые, но видом не старухи,

Нагие, жадные, крылатые, как мухи.

Едва лишь узнаём, что в доме есть больной,

К нему слетаемся. Но спорить меж собой

Не станем. Первая — Невея. Губы сухи.

Целует сонного. Трепещет он, а в ухе

Его звенят слова Трясеины: «Ты мой!»

Больной дрожит, стеня, и бьётся в лихорадке.

Знобея за сестрой его дыханье пьёт.

Ласкают прочие. Помучить все мы падки,

И жертву каждая обнимет в свой черёд.

Но вздох последний, вздох, как мед пчелиный сладкий,

Пью только я одна, меньшая, — Акилед.

Тоска на сердце. Тишь. Не спится. Ночь мутна.

Кто в нашу сторону идёт там возле моста?

Как мой покойный Ясь. Такого ж точно роста.

Походка та ж… Ужель?! Всё ближе… У окна

Остановился… Ах, он смотрит!.. И луна,

Блеснув из туч, льёт свет на белый, как берёста,

Лик страшный выходца нежданного с погоста.

И ласковая речь знакомая слышна:

«Оксана, ясочка! Я это, отвори

Мне дверь или окно, и вместе до зари

С тобой пробудем мы!» Но полная испуга,

Дрожа, свяченый мак берет его подруга

И сыплет вкруг себя. Не могут упыри

Достать догадливых из макового крута.

Забытых прадедов дубовый истукан,

Я родовой очаг не охраняю боле.

Давно уж красный кут покинув поневоле,

Я огород храню, сторожевой чурбан!..

Потомки мирные воинственных древлян

Не знают витязя, когда-то смело в поле

Их предков ведшего, Перуна властной волей,

К победам сладостным. Досель как будто пьян,

Едва лишь вспомню я пернатых стрел шипенье…

Мечей сверкание… кровь, бьющую из ран…

Чубы косматые… победный клик славян…

Меда пахучие… и твой напев, Баян!..

Теперь исчезло все. Всему удел — забвенье.

И вздох прошелестел, как ветра дуновенье.

Под зноем солнечным я вылинял, иссох;

Источен осами, червями, муравьями;

Гнию под ливнями и тлею под снегами;

На впадинах лица давно повырос мох…

Но жив и бодр мой дух, и взор досель не плох.

Как страж с дубинкою стою между грядами,

Следя, как враг ползет, таясь, под коноплями…

— Эй, хлопцы! Воровать не пробуйте горох!

Здесь караулю я, и вас прогнать сумею.

Бессонный часовой днем и в глухую ночь,

Я сохранил еще в руках былую мочь,

И так дубинкою тяжелою моею

Вам отработаю и спины я и шею,

Что с ревом, в ужасе, вы убежите прочь!

Два раза надо мной сгорал уже порог,

И третью хату вновь построили потомки.

И я лежу под ней. У пояса — обломки

Меча разбитого, и пса костяк у ног.

Мне в руки хладные дан меду полный рог.

Теперь он пуст давно. Вокруг меня потемки

И грусть всегдашняя. Порой мой вздох негромкий

Заслышат правнуки и, полные тревог,

Загадывать спешат: к добру тот вздох иль к худу?

Порой мне надоест лежать, и в сора груду

Я ночью выползу, а дети скажут: «Щур

За печкой возится»; а я близ углей буду

Сидеть задумчиво, по виду мал и бур,

Как крыса старая, семейный древний чур.

Мы души скорбные исчезнувших людей,

Чьи смолкли голоса, чьи очи отблестели,

Чьи кости желтые давно в земле истлели…

Мы — призраки иных, давно забытых дней.

Мы — рой рыдающих, мятущихся теней

Средь хлопьев воющей, крутящейся метели.

В немолкнущей тоске о прежнем теплом теле

Мы в ночь морозную скрипим из-под саней.

Мы — отлетевшие от вас во мрак и тьму

Сыны вам, может быть, не чуждых поколений.

Над трубами домов мы греемся в дыму,

К вам в окна просимся, стучимся робко в сени.

Вы нам не внемлете. И тщетно наши пени

Стремятся путь найти вам к сердцу и уму…

Последний у плетня растаял уж сугроб.

Весна спустилася в долины, где росли мы.

Заслыша зов ее, мы, жаждою томимы

И света и тепла, спешим покинуть гроб.

О, если навсегда нас оживить могло б

Весны дыхание! Для нас так тяжки зимы!

Одеты в белое, людским очам незримы,

Веночком из цветов украсив бледный лоб,

Летим в селения, где наша жизнь текла…

Все незнакомые, не родственные лица…

Прочь! Прочь от них! В леса! Там пахнет медуница,

Черемуха цветет, рябина зацвела.

Днем будем на ветвях качаться, а резвиться,

Плясать и петь — в полях, когда на небе мгла.

Мы – пращуры твои. Меж нас отец и дед

И прадед твой стоят, потомок наш беспечный.

Все зорко мы следим, как путь твой скоротечный,

Преуготованный, средь радостей и бед,

Свершаешь ты, идя, с надеждой… нам вослед.

Тот путь известен нам. Блюдя закон предвечный,

Едва родился ты, мы из щели запечной

Беззвучно выползли всем сонмом на совет

Таинственный, ничьим не зримый смертным глазом –

Судьбу твою решить и твой направить разум.

При свете трепетном пылающих лучин

Свершали мы суда полуночного чин,

С улыбкой грустною благословляя разом

Тебя на жизнь и смерть в юдоль земных кручин.

Пусть наши старики пытаются без нас

Решать и направлять судьбу новорожденных.

Собранье матерей, мы прав своих законных

Не станем уступать. Их воля не указ

Тем, кто их всех рождал, наказывал не раз,

Вскормил и вырастил… Средь нас, разноплеменных,

Есть единение — родильниц утомленных

Всегда мы облегчить готовы в муки час.

И долю мы даем дитяти… Ну и норов…

Обходится порой меж нами не без споров.

Но непреклонными нас люди не зовут.

Медовой кашею смягчить наш можно суд…

Решенье ж рожаниц сильнее приговоров

Щуров и пращуров, что те ни наплетут.

Мы живы до сих пор. Качая колыбель,

Зовут нас женщины. И мы на зов их нежный

Спешим прийти толпой послушной и прилежной,

Ребенка – усыпить, мать – отпустить в постель…

Вот унял Угомон [59] крикливцев; как свирель

Над люлькою поет Баюн, и безмятежной

Дремотою объят, младенец в мир безбрежный

Видений унестись готов… Но неужель

Про мать за будем мы?! Нет! Ласково Зевота,

Склонившись, шепчет ей: «Уж спит твое дитя,

Сны подкрепят его; крылами шелестя,

Отгонят ими мух. Пусть и твои Забота

С Недолею [60] уснут, тебя не тяготя.

Сырливицу [61] ж и крикс прогоним за ворота.