Большая семья

В Москву

Еще в цехах шел бой, еще страшно дымила труба литейной, отравляя окресности зеленым удушливым дымом, еще в классах сдавали экзамены, и все же неотвратимо подходило время заманчивого отдыха.

Нелегкий вопорс — выбрать маршрут похода. Ох нелегкий! Каждому дано право обдумать, заранее взвесить все «за» и «против». На совете командиров в жарких спорах маршрут обсуждали дважды. «Крымская партия» на первом заседании оставила Антона Семеновича, сторонника Москвы, в одиночестве. Никакие его доводы не имели успеха. Тогда, по конституции коммуны, он обратился к общему собранию.

Это была замечательная речь. Он кратко рассказал историю Москвы от Юрия Долгорукого до краха трехсотлетия Романовых. Закончил пламенным призывом:

— Товарищи! Москва — столица нашей Родины. Мы увидим Москву наших дней, места революционных битв, Мавзолей Владимира Ильича Ленина, Красную площадь.

Сторонники Крыма заколебались, ряды их дрогнули, а чашу весов в пользу Москвы окончательно склонил соломон Борисович. Из его финансовых выкладок выяснилось, что на Крым денег нет, мы еще очень бедны.

6 июля, как всегда полный рабочий день, хотя этот день — начало похода. Наш скромный гардероб укладывался в плетенные прямоугольные корзинки. Они легки, прочны и удобны при транспортировке, у каждого — своя. В любых перипетиях походной жизни мы быстро их находили по номерам, хотя знали и по другим признакам, даже по запаху. Корзинки погружены на подводы и отправлены на вокзал с сопровождающим.

После первого ужина долгожданный сигнал «Общий сбор». Разливистой гармонией трубили три корнета: Волченко, Никитина и Феди Борисова.

— Становись! — звонкая команда Колабалина, покрывающая трубные звуки музыкантов. У фасадной стороны главного здания нас провожали рабочие, воспитатели, повара, соседи из Шишковки и совхоза. Под звуки оркестра знамя пронесли к голове строя. Воцарилась торжественная тишина. Перед строем Антон Семенович. Как всегда одет просто, но как-то по-особому, со свойственной ему аккуратностью. Зеркально блестели сапоги, сверкала белизной рубашка-косоворотка, с узким поясом, наглажены брюки-галифе, на голове легкая с белым верхом фуражка, в руках походная палочка. Немного взволнован. Во всей фигуре пружинистая подтянутость и озабоченность. Окидывая зорким взглядом весь строй, он видел каждого из ста пятидесяти. Под его взлядом поправлялись пояса, тюбетейки, особенно на левом фланге, где выравнивались «недостигшие» военной выправки фигуры.

— Справа по шести в колонну — шагом марш! — скомандовал Колабалин, и строй под марш «Бойкий шаг» выступил на грунтовую дорогу. Из леса вышли на Белгородское шоссе. От городского парка потянулись трамвайные линии на разветвленных улицах Харькова. Шли по Пушкинской. Многоэтажные дома отдавали эхом грому оркестра, звону литавр Землянского. В домах снизу до верху открыты балконы, цветисто усеянные зрителями. Они приветствовали нас, махали платками, — «Идут дзержинцы!» На перекрестках останавливались трамваи, пропуская строй.

Вокзал. Площадь заполнена народом. Разгружали подводы с багажом, разбирали корзинки и муравьиными ручейка ми с ношей на плечах потянулись на перрон.

Знамя вносится в головной вагон, Здесь штаб Антона Семеновича, оркестр и хозяйственная команда. Посадка закончена. Свисток, и поезд тронулся, рассеивая черный дым по платформе. Через стекла окон нам улыбнулось промытое вечернее солнце. Становилось уютнее, повеяло влажной свежестью.

Невольно вспоминались недавние крыши вагонов, открытые всем ветрам, тамбуры товарняков, тесные ящики под вагонами, облавы на «зайцев», упитанные пьяные рожи нэпманов, страх и обиды маленьких человечков вне закона. «Беспризорный» — какой страшный смысл в этом коротком слове! Имеет ли человечество способ измерить всю глубину горя детей и подростков, не познавших счастья детства, выброшенных на улицу, всюду гонимых и одичавших, влачащих с места на место, тз города в город свое тело и душу, едва прикрытую рваным тряпьем? Нужны были Владимир Ильич Ленин и Феликс эдмундович Дзержинский, наша ленинская партия, чтобы покончить с чудовищной действительностью, поднять тысячи детей, спасти тех, кто не умер от голода и тифа, дать им второе рождение! Нужны были наш дорогой Антон Семенович и его последователи, которые своим добрым гением, горячим сердцем, педагогическим астерством и подвижничесим трудом зачеркнули тяжелое прошлое каждого из нас, повели по светлой дороге, как равноправных граждан Страны Советов.

Москва встретила утренней прохладой и лужицами после дождя. На привокзальной площади вереница сонных извозчиков в ожидании пассажиров. Корзинки погрузили на пароконную открытую платформу. Ломовики легко пошли с места. Построились, со сна протирали глаза, поеживались в легких парадных трусах и парусиновых рубашках.

Расспросив, как лучше пройти на Лубянку, промаршировали к центру. Гром оркестра будил московские улицы. Из-за домов робко выглянуло солнце. Москва просыпалсь, на тротуарах — людские потоки, на трамвайных остановках — очереди. Москвичи смотрели на нас как на явление незнакомое, подходили к строю, расспрашивали. Вроде бы и пионеры, а без галстуков!

Отвечали коротко — в строю разговривать не полагалось.

Против здания ОГПУ прошли парадным шагом с развернутым знаменем, с салютом, под марш «Дзержинец». А вот и чекистская транспортная школа, это наш новый дом. Команда «вольно», командиры взводов распределили места в спальнях.

Первый день посвятили Парку культуры и отдыха имени Горького. Шли пешком, нашим красивым строем. За нами толпа народу, участливых и доброжелательных москвичей. На коротких остановках завязывались знакомства, оживленные расспросы и беседы. Мы охотно рассказывали о жизни в комуне, о нашем производстве, ставшем в разлуке еще роднее, об учебе, спорте, книгах и, конечно, с особой гордостью об Антоне Семеновиче. Возможно, кто-то из московских старожилов запомнил наши задушевные встречи…

Был воскресный день, люди отдыхали. Нас повели на лодочную станцию. Вмиг разобрали лодки и катались бесплатно. Семен Калабалин выбрал гребцов и организовал состязания на приз Москвы. На летней эстраде наш оркестр под управлением Волчка играл танцы. Собралось много танцоров. Танцевали все вместе украинский гопак, краковяк, вальсы. Сева Шмигалев отличился в шуточном «карапете», параше подобрав не по росту краснощекую толстушку партнершу. Шутили, смеялись, беседовали.

На следующий день — Красная площадь.

Торжественно построились у Мавзолея В.И. Ленина. Под звуки государственного гимна «Интернационал» салютовали великому вождю. В наступившей тишине входили в Мавзолей, отдавая честь безмолвным часовым. Поднявшись но ступенькам, вдруг увидели такого всем родного Ильича! Лицо как бы живого спящего человека говорило, что он не ушел от нас, что он все слышит и видит, только не может сказать: «Вот вы какими стали!» Хотелось остановиться и дольше вглядываться в дорогие черты, но сзади двигался непрерывный людской поток.

После обеда с разрешения Антона Семеновича отдельными группами разбрелись в разные концы города. К малышам прикрепили старших. Их возили в трамваях на дальние расстояния. Они галантно вскакивали со скамеек, уступая место пожилым людям. На слова благодарности отвечали сдержанными улыбками и старались не оглядываться. В свое время было специальное решение совета коммунаров: «уступать места и не оглядываться».

Из нагрудных карманов торчали треугольники носовых платочков, наглаженных и… не тронутых. На остановках лакомились мороженым, сочными вишнями, измазываясь до ушей, запивали лимонадом.

Все удовольствия достигались легально на заработанные карманные деньги. А в магазинах такое множество соблазнов, выбирай, что хочешь! Пацанов привлекали игрушки: бегает по кругу паровозик, скользит по ниточке паучок, шевеля золотыми лапками, клюют зерна желтые цыплята. Старших интересовала радиотехника — последние новинки двух- и трехламповых приемников, фотоаппараты, эспандеры, боксерские перчатки, карманные фонарики. Такую роскошь могли себе позволить квалифицированные сдельщики. Они не торопились с покупками. Прикидывали и взвешвали, как распределить свой бюджет. Посмотрев витрины и полки, терпеливо оставляли облюбованные вещи на конец похода.

На хитровом рынке столкнулись с цыганским табором. Стояли крытые презентом фургоны с перинами, одеялами, подушками и чадами от грудного возраста и старше. Они как в муравейнике перемещались с места на метсо, голопузые, перемазанные, готовые ко всяким представлениям и ловкому мошенничеству. Их мамы промышляли гаданием, собирая толпу доверчивых зеваак, торговали перчатками и сапожками собственного производства, выманивали вякие мелочи, клялись, божились и, совершив сделку, прятали добро в бесконечные лабиринты цветастых юбок.

Бородатые отцы и деды под открытым небом лудили кастрюли, шорничали, подковывали лошадей, барышничали. Все они по-своему хорошо одеты — в атласных рубахах, жилетках, широких штанах, добротных сапогах в гармошку, черных картузах.

Нас привлекала цветистая, черномазая вольница, и мы не заметили, как оказались в ее окружении. Первое дело погадать. Льется речь цыганки завораживающим журчаньем, не оторвать от нее глаз, скована воля, и Таня Глоба снимает любимые сережки — «позолотить руку». На грани завершения Таниной окрутки подбежал Гето, остановил ее руку, прикрыв ладонью драгоценный дар.

— Что ты, дорогая, не обижай девочку, пожалей, яхонтовая. Это подарок ее покойной матушки!

Он говорил, подражая цыганскому речитативу. Цыганка обожгла его быстрым недобрым взглядом. Митька перехватил его и, желая миров исчерпать конфликт, положил в еще протянутую руку полтинник.

— А ты недобрый, дай я тебе погадаю — всю правду скажу! Почему без штанов ходишь, красавец? Пойдем ко мне в табор — справлю штаны, дочку отдам за тебя. А красавица моя Улишенька — не наглядишься!

От неожиданного предложения вокруг засмеялись. Только Таня стояла потупившись, густо покраснев, еще не придя в себя. «Жених» кинул взгляд на свои сильные ноги и понял, что на базар сподручнее ходить в штанах. Но форма есть форма, да еще парадная!

— Пацаны, шухер, смываемся к трамваю, — прошептал Шура Орлов, изобразив на лице серьезную тревогу. По этой команде, не раздумывая, стайками мелкой рыбешки пробивались в базарной толпе, держа за руки пацанов, освобождаясь от таборного плена… Уж что-что, а рассеяться в толпе мы умели!

Отдышавшись от поспешной ретирады, Орлов насмешливо глянул на девочек.

— Уши развесили — гадали! И вообще пора кончать муру. — Танины сережки были на месте, и она смущенно до них дотрагивалась, касаясь то правого, то левого уха.

Нам дали пропуск на осмотр Кремля. Часовые пропустили в кремлевский двор. Нас окружили ярко-зеленые газоны, коротко подстриженные, свежие, искрящиеся на солнце капельками утренней росы. На них живописно разбросаны группы молодых берез с белокорыми стволами. Слепил блеск куполов, взгляды тонули в разнообразии ярких красок, линий, форм, архитектурных украшений. Все строго очерчено высокой зубчатой стеной из потемневшего от времени кирпича, сложенной на века, с узкими бойницами и башнями.

Наши снизу до верху облепили Царь-колокол, Алеша Землянский мигом взобрался на его вершину, С виду небольшой осколок колокола пытались переместить наши богатыри — Дорохов, Чевелий, Ярошенко, Покои и Долинный. К их изумлению, осколок и не шелохнулся. Через пролом осмотрели внутреннюю полость колокола, проникая в него, как в дом. В иллюстрациях старых журналов изображалась тройка лошадей, свободно въезжающая во внутрь. Мы убедились, что это преувеличение.

На высоком каменном пьедестале Царь-пушка окружена чугунными ядрами. Любопытные влезали в ствол, подробно исследуя ее устройство.

Соборная площадь. Поражает обилие златоглавых куполов, островерхих башенок, вычурных окон, надстроек, так что крыш не видно. Великие князья и цари не скупились на роскошь, используя подневольный труд русских зодчих и дорого оплаченных заморских мастеров. Для нас это память о творениях рук человеческих, о возможностях человеческого гения.

Переходя из Оружейной в Гранитовую палату, во дворе нашли золотую веточку. Ее отдали экскурсоводу. Полету фанатзии не было границ: где растет золотое дерево, не живет ли на этом дереве жар-птица, какой мастер ииз какой страны сотворил это чудо? Автор находки — маленькая Вера Ефрименко — увидела блестку на травяном газоне и по ней докопалась до всей веточки, оплетенной травой. История закончилась тем, что за находку поблагодарили всю коммуну. Веточка ценна не толькотем, что она из чистого золота, главная ее ценность, как произведения искусства, — работа итальянского мастера XV столетия.

От ворот Кремля мы увидели голубую ленту Москвы-реки, зеленую полосу дубков и кленов, перекинутые через реку мосты, а вдали раснинную синь Подмосковья. Эта жизнь кипучая и прекрасная, а мы — ее новая юность. Прочь роскошь царских и княжеских саркофагов! Хорошо жить на свете! Иной жизни не нужно!

Большое впечатление произвела Третьяковская галерея.

Экскурсоводы не понадобились: объяснял сам Антон Семенович, тонкий знаток изобразительного искусства, особенно пристрастный, как мы убедились, к полотнам Шишкина, Перова, Крамского, Иванова, Верещагина. Мы внимательно разглядывали батальную живопись, морские картины Айвазовского и почему-то — натурально-красочные аппетитные натюрморты.

Долго стояли перед картиной Репина — убийство Иваном Грозным своего сына. Обезумевшие прозрачно-стеклянные глаза старца, свежая, дымящаяся кровь на виске и кафтане молодого, полного сил царевича, еще живого, но обреченного на смерть. Кровь слепила глаза, будоражила душу до головокружения.

Кому-то из девочек стало дурно, и нашему медику Коле Шершневу пришлось приводить ее в чувство.

— От-то-й-дите, я в-вам г-г-оворю! — Коля волновался, и речь его стала непонятной от заикания, на лице выступили пятна. На всех экскурсиях он носил сумку с медикаментами, и тут, впервые за все время похода, она пришлась кстати. Запах нашатырного спирта сделал свое дело, и девочки взяли сомлевшую подругу под свою опеку.

Вот она, сила искусства! И, конечно повышенная восприимчивость подростков, повидавших немало горя на своем ко ротком веку, особая ненависть коммунаров к деспотизму, несправедливости, глумлению сильного над слабым. Не что ли чувство руководило нашими ребятами в зоопарке, где мы побывали на следующий день!

Малышам устроили катание на пони. Белых медведей угощали мороженым: сидя у решетки, они иетомленно раскачивались из стороны в сторону, протягивали черные копи за лакомством. Время от времени воздух сотрясал страшный звериный рык. Это был стон безысходной тоски могучего узника.

Долго задержались в павильоне обезьян, мы их кормили конфетами. Один подвыпивший посетитель, завернув в конфетную бумажку камешек, имел большие неприятности. Самка шимпанзе, получив «подарок» и нетерпеливо разверну его, пришла в крайнюю ярость: неистово сострясала сетку, скалила зубы, что-то выкрикивала. Гражданин и его друзья смеялись, дразнили животное, строили рожи, кривлялись, затея им явно доставляла удовольствие. Безнаказанность компании, защищенной сеткой, возмутила каждого из нас, и последовали действия. Коля Разумовский, наш признанный интеллигент, обратился к любителям острых зрелищ:

— Не будете ли вы так любезны оставить в покое этих зверушек? — Он галантно расшаркался.

— Чиво, чиво? — вплотную к Коле придвинулся козырек модного кепи, его владелец хулигански мазнул по Колиному лицу вялыми пальцами.

— Смывайся, пижон, и не чивокай! — голос Перцовского не оставлял иллюзий относительно продолжения беседы. Его рука мгновенно растянула кепи пижона до подбородка, а сильный толчок в спину послал «героя» в гущу приятелей. «Голубые трусики» окружили компанию плотным кольцом и стали оттеснять от клетки. Те поначалу пятились задом, но вскоре убедились, что удобнее идти вперед лицом.

— Куда вы нас? — голос из середины.

— На выход!

— Да что вы, ребята, мы купили билеты… мы…

— Синьоры, деньги получите в милиции! — Коля Разумовский шел впереди, и внешне наше шествие походило на организованную экскурсию. Выход был недалеко. Легкими толчками колен мы выдворили их за ворота. Там, свободные от конвоя, на виду у публики они стали ругаться, размахиватьруками, угрожать. Стенка из голубых трусов коротко простилась.

— Брысь, гады! — Предпринять другие меры в людном месте не могли — недалеко был Антон Семенович.

Осмотр продолжался. Обиженных человекоподобных наградили пряниками: одной из модниц подарили зеркальце. В мире птиц удивили грациозные черные лебеди и масса маленьких подвижных попугайчиков. Навестили и царя зверей. Он смотрел поверх голов куда-то вдаль, и тоска светилась в его бесстрастных желтоватых глазах.

Веселее в вольере молодежи. Здесь мирно соссуществовали медвежата, львята, тигрята со своими будущими «обедами» — шустрыми козлятами. Они играли, кувыркались, прыгали. Медвежата забавно боролись, задавая друг другу трепку.

А потом наступило время прощания с Москвой. В последний день исходили этажи универмага, покупали радиоприемники, расписные деревянные ложки, говорящие куклы, наборы карандашей, альбомы, памятные открытки с видами Москвы, теннисные мячи и ракетки, губные гармошки, целый мир игрушек, — все приобретенные богатства раскладывались в комнатах напоказ, как на ярмарке, и только после этого скрывались в корзинках.

Грузили на подводы багаж, сдавали постели и убирали помещения. Заодно подмели двор, не оставив ни одной бумажки. На крыльцо вышел попрощаться начальник школы. Строй замер.

— Дорогие товарищи! Я не могу говорить без волнения, прощаясь с вами. У нас в школе и в Москве вы проявили себя, как культурные, подтянутые, любознательные ребята. Москвичи увидели дружный коллектив, где один за всех и все за одного. Не было ни одного случая, который положил бы пятно на вашу замечательную ольшую семью. От имени московских чекистов благодарю вас за порядок и организованность. Мы особо благодарим вашего начальника — Антона Семеновича Макаренко, который воспитал в вас благородные качества человека-коллективиста и уверенно провел московский поход. Мы гордимся вами, нашей сменой! Да здравствует великий рыцарь революции Феликс Эдмундович Дзержинский!

…Мы не загорели на берегу лазурного моря, мало отдыхали физически, но все как-то преобразились, стали одухотвореннее, изменилось выражение глаз, осветленных чем-то большим, что еще предстоит осмыслить. Мы окрепли, обрели перу в свои силы и чувство единства с великой семьей граждан Страны Советов.