Большая Тюменская энциклопедия (О Тюмени и о ее тюменщиках)

Пастернак, Борис

Советский поэт; автор этих строк долгое время был очень больше чем любителем его стихотворений.

Сначала не был.

Сначала был любителем Маяковского, и еще Заболоцкого времен поэм.

1980: автор этих строк поступает в тюменский университет, припадает к его библиотеке, выискивая в ней все и всякие стихи всех и всяких авторов, упоминания чьих имен с определениями типа «отдавшие дань формалистическим выкрутасам» встречал в различных статьях: берет и читает всех подряд, от Сельвинского до Евтушенки и от Георгия Иванова до Михаила Луконина.

Конечно, взялся и за Пастернака — с Маяковским дружил!

И был сильно озадачен.

Ибо был настроен на кровожадную поэзию типа

И когда зрачки растворяла месть,

а в руках затесался нож —

это сердце завыло: даешь!

а душа отвечала, послушная: есть,

или

Выньте, гулящие, руки из брюк,

берите камень, нож, или бомбу,

а если у которого нету рук,

так пришел чтоб, и бился лбом бы!

или:

Вместо вер в душе — электричество, пар.

Вместо нищих — всех миров богатства прикарманим!

Стар — убивать. На пепельницы черепа!

Мы тебя доконаем, мир-романтик!

А тут — какая-то фигня, лютики-цветочки, да еще и силлабо-тоническим размерами, да еще и хрен поймешь, какой посад, при чем здесь нога, да тем более ни одна.

Тем не менее, автор этих строк испытывал доверие к авторитетам, поэтому старался, читал указанные стихи, стараясь понять, чего же в них хорошего, и однажды все-таки хоп, и — все стало на свои места, все стало понятным, и именно таким, каким оно и должно быть в действительности, и, словом, разверзлись все-таки зеницы, и автор этих строк, как и положено,

услышал гад подводный ход,

и дальней лозы прозябанье,

и так далее. И он стал ярым сторонником подобной поэзии, и с весны 1981 по примерно лето 1984-го находился под ее постоянным воздействием, и ходил, и бормотал про себя наизусть, и воспринимал мир в координатных оной. И сам писал стихи подобного толка. А к Маяковскому — охладел.

Кроме М.Немирова, поклонником Пастернака был еще и А.Струков: проживая совместно в 1980-81-м годах (см. Струков), являясь 17-ти и 18-летними студентами первого курса, они стремились к усвоению ценностей авангардного искусства. И брали в библиотеке стихи, и переписывали их к себе в тетрадочки от руки. И знали их поэтому огромное число наизусть.

Типа:

В посаде, куда ни одна нога

Не ступала, лишь ворожеи да вьюги

Ступала нога, в бесноватой округе

Где и то, как убитые, спят снега, —

Постой, в посаде, куда ни одна

Нога не ступала, одни душегубы —

и т. д.

Позже к числу любителей стихотворений Б.Пастернака примкнул еще Е.Федотов, а еще позже, уже к концу 1980-х, обнаружился еще один — В.Богомяков. А больше, по-моему, никто. Из студентов филологов, во-всяком случае, я на 95 % уверен, что никому из них и в голову не приходило его читать.

Таковыми, примерно, можно считать факты. Что до выводов из них, то он и нижеследующи:

1: читать Пастернака — нужно, даже если непонятно и не нравится. Ибо это — полезно. Хотя бы в плане столь нынче снова модных поисков средств расширения сознания. Потому что вот уж, именно что расширяет, да так, что —

2: Изобилие всевозможных книжек, наличествующее нынче, в некоторой степени — вредно. Ибо получается так, что купил какого-нибудь Сатуновского или Кибирова, прочел всю книжку одним махом, лежа на диванчике, хмыкнул, да и поставил пылиться на полке: знаю, мол, такого, читал.

Гораздо более плодотворной была прежняя система усвоения поэзии, когда нужно было идти в библиотеку, там сидеть, переписывать стихи из книжки на бумажки от руки, затем, вернувшись домой, перепечатывать переписанное на машинке. Се гораздо более содействовало, так сказать, интериоризации прочитанного, нежели нынешнее просто чтение глазами.

На этом пока все — 8 февраля 1997, суббота, 9: 02.

Некоторые из стихотворений П. — самые, те, которые автору этих строк —, прилагаю:

***

Разве только грязь видна вам?

А не скачет таль в глазах?

Не играет по канавам

Точно в яблонях рысак?

Разве только птицы цедят

В синем небе щебеча

Ледяной лимон обеден

Сквозь соломину луча?

Оглянись, и ты увидишь:

До зари, весь день, везде

Город с головой, как Китеж,

В светло-голубой воде.

В эти дни прозрачны крыши

И хрустальны колера.

Как камыш кирпич колыша,

Дни несутся в вечера.

Город, как болото, топок,

Струпья снега на счету

И февраль горит, как хлопок

Захлебнувшийся в спирту.

В эти дни теряют имя,

Толпы лиц сшибают с ног.

Знай, твоя подруга с ними.

Но и ты не одинок.

1914

***

Что почек, что клейких заплывших огарков

Налеплено к веткам! Затеплен

Апрель. Возмужалостью тянет из парка,

И реплики леса окрепли.

Лес стянут по горлу петлею пернатых,

Лес стянут, как буйвол арканом,

И стонет в сетях, как стенает в сонатах,

Стальной гладиатор органа.

Поэзия! Греческой губкой в присосках

Будь ты, и меж зелени клейкой

Тебя положу я на мокрую доску

Зеленой садовой скамейки.

Расти себе пышные брыжжи и фижмы,

Вбирай облака и овраги,

А утром, поэзия, я тебя выжму,

Во здравие жадной бумаги.

1916

***

В посаде, куда ни одна нога

Не ступала, лишь ворожеи да вьюги,

Ступала нога, в бесноватой округе,

Где и то, как убитые, спят снега,

Постой, в посаде, куда ни одна

Нога не ступала, лишь ворожеи,

Да вьюги ступала нога, до окна

Дохлестнулся обрывок стальной шлеи.

Ни зги не видать, а ведь этот посад

Может быть, в городе, в Замоскворечьи,

В Замостьи и прочая (в полночь забредший

Гость от меня отшатнулся назад).

Постой, в посаде, куда ни одна

Нога не ступала, одни душегубы,

Твой вестник, осиновый лист, он безгубый.

Безгласней, чем призрак, бледней полотна.

Метался, стучался во все ворота,

Кругом озирался, смерчом с мостовой,

— Не тот этот город, и полночь не та,

И ты заблудился, ее вестовой!

Но ты мне шепнул, вестовой, не спроста:

В посаде, куда ни один двуногий…

Я тоже какой-то… Я сбился с дороги…

Не тот это город, и полночь не та!

1916

Из выдающихся деятелей мировой культуры мне известны следующие ее представители, которые являлись особыми любителями именно этого стихотворения П.: это, во-первых, Лиля Брик, во-вторых — А.Струков.

***

Весна, я с улицы, где тополь удивлен,

Где даль пугается, где дом упасть боится,

Где воздух синь, как узелок с бельем

У выписавшегося из больницы,

Где вечер пуст, как прерванный рассказ,

Оставленный звездой без продолженья,

К недоуменью сотен тысяч глаз,

Бездонных и лишенных выраженья.

1918

Последние три строки, конечно, гораздо слабей начала. они, в сущности, лишь для того, чтобы как-то завершить стихотворение. Зато первые четыре!

Пока мы по Кавказу лазаем,

А в задыхающейся раме

Кура ползет атакой газовой

К Арагве, стиснутой горами,

И в августовский свод из мрамора,

Как обзеглавленных гортани,

Заносят яблоки адамовы,

Казненных замков очертанья,

……………………….

………………………

…………………..

…………………

и еще много

……………………………………

………………………………………

и конец:

Я вброшен в жизнь, в потоке дней

Несущая потоки рода,

И мне кроить свою трудней,

чем резать ножницами воду.

Не бойся снов, не мчься, брось, —

Люблю, и думаю, и знаю —

Смотри, и рек не мыслит врозь

Существованья ткань сквозная.

1931.

Марбург

Я вздрагивал. Я загорался и гас.

Я трясся. Я сделалал сейчас предложение.

Но поздно, я сдрейфил, и вот мне — отказ.

Как трам-парам-пам! Как трам-пам-пам блаженней!

…………………..

………………….

…………………………….

(очень много разного чего, строк сорок)

В тот день всю тебя, от гребенок до ног,

Как трагик в провинцию драму шекспирову,

Таскал за собой, и знал назубок.

Шатался по городу и репетировал.

……………………….

………………

…………………

(еще много разного всего), и конец:

Чего же я трушу? Ведь я как грамматику

Бесоницу знаю, у нас с ней союз;

Зачем же я, словно прихода лунатика,

Явления мыслей привычных боюсь?

Ведь ночи играть садятся в шахматы

Со мною на луннном, паркетном полу;

Акацией пахнет, и окна распахнуты,

И страсть, как свидетель, седеет в углу.

И тополь — король. Я играю с бессонницей.

И ферзь — соловей. Я тянусь к соловью.

И ночь побеждает, фигуры сторонятся,

Я белое утро в лицо узнаю.

1914

__________

Когда-то приводило в просто ужас какой трепет. Сейчас ох, в первую очередь бросается в глаза прямо скажем, хотя ох, страшно и говорить такое, все-таки слащавость — и ритма, и «седеющей страсти» и тому подобного.