Большая Тюменская энциклопедия (О Тюмени и о ее тюменщиках)

Русофобия

Неизвестные селенья проезжая,

проезжая неизвестные селенья,

их осеннее унынье озирая,

их унынье, одичанье, запустенье,

И стал думать я. Не думать даже, а

(это уже позже, глядя в мрак

заоконный, да на горизонте огонька

три загадочных), не думать стал, а так

вот что понял: пидарасы блядь, козлы!

Блядь ебаные авангардисты!

Хуй ли петрите по жизни, на хуй, вы!

Хуй ли петрите вы блядь по жизни!

Да, согласен. Да, унылый вид,

да, угрюмые растянутые дали,

но — неужто не хватает? не сквозит?

Впрочем, вы здесь никогда и не бывали.

И — не лезьте. Блядь свой Брайтон Бич

где хотите стройте, здесь не надо!

А не то начнут вас блядь мочить —

ох, дождетесь, на хуй падла-гады.

— осень 1990, поезд Тюмень-Москва, где-то между Вяткой и Ярославлем.

Вообще же, стихотворение довольно халтурное — крайне приблизительные рифмы, дурная патетика…

Не доведено до ума: автор поленился.

К тому, что объявлено в заголовке данного сообщения, стихотворение это имеет следующее отношение.

В течение 1980-х годов автор этих строк был представителем того течения общественной мысли, которое утверждат, что причина всех бед России и русских от крепостного права и советской власти до плохих дорог и склонности к запойному пьянству лежит в нас самих: в особенностях русского национального характера и склада ума. И что пока мы, русские, не осознаем этого и не станем на путь исправления — так всегда и будет: то недород, то Жириновский.

Теория, вообще говоря, мало популярная в городе Тюмени, и квалифицируемая тюменским населением как русофобия.

Собственно, автор этих строк, вот единственный, кто здесь и был такой русофоб.

Сильно ему все, что он наблюдал вокруг, ох, не нравилось: холод зимой, жара летом, непролазная грязь весной и осенью, безумные расстояния от любого пункта А до любого пункта Б., менты, гопники, паспортная система, тулупы, фуфайки, водка, общаги, казармы, История КПСС, и проч., и проч., и проч. Вплоть до собственной персоны, которая нет, чтобы —, а только и знает, что нажраться водяры да и ну проявляться в полный рост то Федором Павловичем Карамазовым, то и вовсе каким-нибудь Лебезятниковым.

В 1985-87 гг. он в этом и видел главную причину неправильности своей жизни: в том, что вокруг — Россия, и он сам — русский.

В 1989-91 годах стало так: друзья в лице Ю. Шаповалова, А. Струкова и др. давай автора этих строк за это стыдить, давай давать читать ему журнал «Наш Современник» и аналогичные, откуда он и узнал: все наоборот: русские — самые что ни на есть молодцы, а в том, что все не так, виноваты коммунисты и евреи.

Тут я тоже давай являться патриотом, и даже патриотизма ради изо всех сил стал пытаться Есенина с Рубцовым полюбить.

Но ничего не выходило: ни Есенина, ни тем паче Рубцова, ни вообще ничто русское я полюбить никак не мог себя заставить. Ни русскую еду — щи, кашу, репу и редьку; ни русскую одежду — лапти, онучи, армяки, зипуны; ни русскую природу — курные избы, скудные селенья, сырые леса и серое небо; ни русское, как уже говорилось, искусство; ни русских брысых отроков в посконных рубахах, ни —

С ужасом я все больше и больше подозревал, что видать есть, есть во мне все-таки прожидь, которая от всего этого меня и отвращает.

Но меня моя птичка успокоила:

— Да ты просто другой русский! — сказала она мне. — Русские-то — разные бывают!

Тут я и вскинулся: точно!

Бабка моя, например, донская казачка-староверка — она тоже всего этого терпеть не может!

Ибо это все — кацапство!

А мы — казаки!

После такого рассуждения я успокоился и стал все вышеперечисленное не любить со спокойной душой.

24 ноября 1995, пятница, 4 утра.

(Среди пертурбаций, кипевших в нашем доме на этой неделе, помимо прочего было еще и выбито окно. А на улице, между прочим, вот уже месяц — зима в полный рост. Так-то.)

2.

Стихотворение же как раз и относится к тому периоду, когда я честно старался быть патриотом и все русское любить, а русофобов — изобличать.