Большое шоу в Бололэнде. Американская экспедиция по оказанию помощи Советской России во время голода 1921 года

ГЛАВА 1. ВСТУПЛЕНИЕ

Послевоенные борцы с голодом в Америке, как правило, были хорошо образованными бывшими колобками лет двадцати с небольшим, и Уилл Шафрот соответствует этому грубому профилю. Сын бывшего губернатора штата Колорадо, он окончил Мичиганский университет в 1914 году и получил степень юриста в Калифорнийском университете в 1916 году. У большого числа гуманитарных работников учеба в бакалавриате была прервана призывом к войне. Шафрот поступил на службу в армию США в звании второго лейтенанта в августе 1917 года, через четыре месяца после того, как президент Вильсон втянул страну в Великую войну. В июне 1918 года капитан Шафрот отправился во Францию с Американскими экспедиционными силами (AEF), приписанными к Семьдесят восьмому полевому артиллерийскому полку Шестой дивизии.

Для AEF это была короткая война. В ноябре наступило перемирие, и солдаты Першинга приступили к различным оккупационным обязанностям. Назначение Шафрота привело его в Венгрию, где он в течение трех месяцев служил во внутренней военной миссии. Демобилизованный после подписания Версальского мирного договора в июне 1919 года, он присоединился к Американской администрации помощи (АРА). Это означало отложить его возвращение в Штаты и карьеру юриста, но, как и многие другие колобки, Шафрот подсел на Европу и предпочел продолжить Великое Приключение. И служба с ребятами Гувера была, пожалуй, самым великолепным способом добиться этого. Как сотрудник АРА он проработал месяц в Гамбурге, а затем десять месяцев в Праге, прежде чем его перевели в польскую миссию со штаб-квартирой в Кракове. Именно здесь он находился в августе 1921 года, когда пришла телеграмма с инструкциями готовиться к переводу в Россию.

Шафрот направился в Ригу, столицу Латвии, которая лишь недавно стала независимой страной, будучи отделенной от Российской империи во время войны. АРА кормила людей по всей Прибалтике с момента заключения перемирия, и поэтому теперь она могла рассчитывать на сотрудничество латвийских властей в реализации своего грандиозного российского проекта. Передовой отряд из семи американцев, все ветераны АРА, собрались в Риге в последнюю неделю августа и в спешном порядке готовились к своей экспедиции.

Людьми руководил Филип Кэрролл из Худ-Ривер, штат Орегон; то есть Худ-Ривер был тем местом, которое он заполнил в графе «домашний адрес» в своей анкете персонала АРА. Для большинства из этих странников к 1921 году дом был где-то давно и далеко. В свои тридцать шесть Кэрролл был примерно на десять лет старше среднего работника по оказанию помощи. Выпускник Вест-Пойнта в 1908 году, он вступил в армию в 1917 году, получив звание майора. Его биографический очерк АРА не содержит подробностей о его деятельности в AEF, но может многое рассказать о его опыте оказания продовольственной помощи, который был значительным. В 1919 году он служил в миссиях союзников, базирующихся в черноморских портах Новороссийск, Батум и Константинополь, а затем был начальником операций АРА в Сербии в 1919-20 годах, прежде чем возглавить гамбургское подразделение АРА. Кэрролл считался в организации ведущим кандидатом на то, чтобы возглавить любую будущую миссию АРА в России — большевистскую или постбольшевистскую, — для которой ему было поручено разработать планы действий на случай непредвиденных обстоятельств в 1920 году. Пока, хотя он должен был возглавить авангард в Москве и заложить основу русского подразделения, он не должен был быть его начальником.

Перед отправлением Кэрролл, Шафрот и другие ознакомились с последними отчетами об условиях в России от американских сотрудников по оказанию гуманитарной помощи, размещенных в Риге, а также от дипломатов и журналистов, проживающих в этом городе. С 1918 года информационная блокада сделала невозможным регулярное получение достоверных свидетельств из первых рук о событиях внутри большевистской России. В то время Рига служила Западу основным «постом прослушивания» в этой запретной стране. Как оказалось, географическая близость не давала никаких преимуществ тем, кто вел прослушивание. Город стал основным источником сенсационных историй об ужасах большевизма в Красной России, причем в самых стенах Кремля. Часто сообщалось, что большевики наконец-то отстранены от власти или вот-вот отстранятся, и такие слухи регулярно публиковались как факты в самых респектабельных европейских и американских газетах. Теперь, в 1921 году, блокада прессы была близка к падению, поскольку иностранным корреспондентам, не прошедшим проверку Кремлем на предмет их симпатий к большевизму, должно было быть разрешено въезжать в Россию и сообщать миру о голоде и других темах.

Какие бы выводы они ни почерпнули из своих брифингов в Риге, как только Шафрот и его коллеги из АРА пересекли границу и у них было несколько недель, чтобы увидеть все своими глазами, они поняли, насколько сложно пытаться понять, не говоря уже о том, чтобы донести правду о России. До конца своих дней они никогда больше не будут принимать газетные репортажи о Советском Союзе, не в последнюю очередь репортажи московских репортеров, за чистую монету.

Однако они позаимствовали у Риги несколько устойчивых выражений. Одним из них было прозвище большевиков, модное в благотворительных и дипломатических кругах Восточно-Центральной Европы: Боло. Шафрот был знаком с этим со времен своего пребывания в Кракове, и теперь у всего передового отряда это вошло в привычку. Вскоре после своего пребывания в стране боло американцы превратили это слово в непочтительно экзотическое название для большевистской России: Бололенд.

Что также запомнилось, так это термины, которые латыши в Риге использовали для поездки в Россию, «входя», и для выезда из нее, «выходя» — фразы, которые предполагали что-то смутно зловещее в этом действии. Сотрудники гуманитарной помощи использовали бы эту терминологию для обозначения своих собственных посещений Бололенда и выезда из него, хотя двое из них никогда бы не вышли оттуда.

Команда Кэрролла вылетела из Риги в Москву в 22:00 вечера в четверг, 25 августа. По словам коллеги, позже представившего себе тот момент, это было «Путешествие в Россию — и со спокойной надеждой и убежденностью, что как представители АРА они «сделают шоу успешным». На следующий день около 13:30 пополудни они прибыли в город Себеж, расположенный на границе с Россией. Здесь их задержали на четыре часа, задержку, которую они не могли объяснить, поскольку их документы от латвийских властей и советского представительства в Риге освобождали их от таможенного досмотра. Нервное нетерпение узнать, что находится на другой стороне, заставило их расхаживать по платформе, но на самом деле, сами того не осознавая, они уже начали процесс открытия. Через несколько дней они поймут, что задержки, нетерпение и разочарование были неизбежными чертами российской действительности. К тому времени их четырехчасовое ожидание на границе было очень старой историей. Следующим летом Шафрот охарактеризует это как «четыре часа ничегонеделания в обычной занятой славянской манере».

Их стремление продолжить миссию усиливалось тем фактом, что ветераны АРА, такие как Шафрот, ожидали этого момента более двух лет. Нельзя сказать, что привлекательность России была присуща только американским работникам гуманитарной помощи, поскольку многим европейцам также было очень любопытно заглянуть туда. Даже до потрясающих событий 1914 года и леденящих кровь историй о большевизме, рассказываемых на Западе в течение предыдущих четырех лет, поездка в Россию считалась чем-то вроде приключения жителями «цивилизованного» мира. Фанфары, сопровождавшие проводы вечеринки АРА, усилили это впечатление, как указал Шафрот в своем первом письме матери: «С нами был «киношный» человек из Universal News, он снимал нас по очереди на латвийской границе и отправлял обратно фотографии, чтобы мы могли появиться на экране. Огромное количество людей в Риге, которые хотели поехать с нами, волнение при подготовке и отъезде, специальные автомобили и киноман — все это придало этому мероприятию великолепную атмосферу приключений».

Задержка дала новым знаменитостям возможность оценить момент в перспективе. Они были первой полуофициальной делегацией американцев, прибывшей в большевистскую Россию за два с половиной года — то есть, если не принимать во внимание несколько тысяч незваных солдат американского экспедиционного корпуса, которые высадились на российском севере и дальнем востоке в 1918 году, задержавшись в Сибири на полтора года. Это беспрецедентное вмешательство в истории отношений между двумя странами на протяжении десятилетий впоследствии будет служить символом американо-советской вражды.

Такого печального поворота в американо-российских отношениях нельзя было предвидеть в марте 1917 года, когда династия Романовых рухнула неожиданно и без особого кровопролития — событие, известное как Февральская революция, потому что российский календарь в то время отставал от Западного на тринадцать дней и приходился на этот месяц. Февральская революция началась с протестов рабочих против нехватки продовольствия, которые затем переросли в промышленные забастовки и переросли в массовые политические демонстрации против войны и самодержавия. Отказ петроградского гарнизона стрелять по толпам протестующих ознаменовал конец имперской власти. Царь Николай II, вернувшийся в столицу после своего личного командования рушащимися военными усилиями России на фронте, был вынужден отречься от престола в пользу своего брата, который отказался от престола. Совершенно неожиданно Россия перестала быть абсолютной монархией.

В Вашингтоне это стало очень хорошей новостью для Вудро Вильсона, который стремился преодолеть изоляционистские настроения среди американской общественности и оправдать втягивание Соединенных Штатов в войну в Европе. Российское самодержавие с последних десятилетий прошлого века становилось все более непопулярным среди американцев из-за своих деспотических методов и вряд ли вызвало бы энтузиазм в качестве потенциального союзника в военное время. Теперь, когда царь устранен — не говоря уже об императрице Александре немецкой крови и, несколькими месяцами ранее, нелепой фигуре Распутина, — Вильсон может объявить Россию «подходящим партнером лиги чести» в борьбе против кайзера. Был расчищен путь для идеалистического изображения войны Уилсоном как борьбы за то, чтобы «сделать мир безопасным для демократии».

На более практическом уровне официальные лица США и союзников полагали, что эта недавно освобожденная Россия, избавленная от репрессивного и неэффективного самодержавия, а также от немецкого влияния и интриг при дворе Романовых, проведет более эффективную борьбу на поле боя, которую искренне поддержит русский народ, который теперь сам контролирует свою судьбу. Уилсон многое сделал для поощрения такого мышления среди американцев, делая несдержанные публичные высказывания о якобы демократической природе русского народа, как будто имперский режим не имел законных корней в России. Однако такой оптимизм был неуместен, и после Февральской революции страна быстро развалилась.

Временное правительство, пришедшее на смену самодержавию, состоявшее поначалу из консервативных и либеральных деятелей старого режима, оказалось неспособным установить свою власть над страной. Изолированный в Петрограде, он не смог организовать местные ветви власти, поскольку политические и социальные структуры России просто развалились. Что значительно усложняло дело, так это то, что в Петрограде власть Временного правительства с самого начала была оспорена Советом рабочих и солдатских депутатов. Петроградский совет состоял из членов социал-демократических и радикальных партий и группировок, представлявших рабочие и солдатские гарнизоны столицы. Они отказались взять власть в свои руки, предпочитая вместо этого следить за деятельностью Временного правительства. Это противостояние, получившее название «двоевластие», вылилось в восьмимесячную нервную дуэль. Вскоре по всей стране возникли другие советы — советы рабочих, солдатских, а позже и крестьянских.

В Петрограде в 1917 году наблюдалось прогрессирующее ослабление предварительной власти Временного правительства в серии кабинетов, все более склоняющихся влево, каждый из которых, в свою очередь, был подорван своей неспособностью обратить вспять поражения русской армии на фронте и справиться с экономическим кризисом, связанным с продолжением войны, особенно с углубляющимся продовольственным кризисом. Рабочие и солдаты становились все более радикализированными по мере того, как российская политика в целом скатывалась влево. Пошатнулось, а затем пошатнулось в августе, когда генерал Лавр Корнилов развернулся и двинул свои войска на Петроград, вынудив премьер-министра Александра Керенского заручиться поддержкой радикалов и даже снабдить их оружием для защиты столицы. Корнилов так и не добрался до Петрограда, но дни Керенского и Временного правительства были теперь сочтены.

Наибольшими выгодоприобретателями от дела Корнилова были большевики Ленина. Несмотря на незначительное влияние в начале революции, в июле их перспективы казались мрачными после того, как их нерешительная попытка захватить власть привела к аресту Троцкого и других большевиков и отправила Ленина скрываться в Финляндию. Наступление Корнилова на Петроград изменило их судьбу, лишив их статуса вне закона и позволив красной гвардии вооружиться. Обещания большевиков о «Земле, хлебе и мире» и ленинский лозунг «Вся власть Советам» помогли им завоевать растущую поддержку среди рабочих и солдат. В сентябре Партия получила большинство в Петроградском совете и продолжала набирать политическую силу в других городских советах.

Теперь Ленину этого было более чем достаточно. Из своего финского убежища он призывал своих партийных помощников свергнуть Временное правительство. Некоторые из них сопротивлялись этому призыву к революции, но в ночь с 6 на 7 ноября, после блестящего выступления Троцкого, большевики захватили власть от имени Съезда Советов, который собрался в столице. Эта Октябрьская революция — еще одно обозначение, определенное старым календарем, — не встретила особого сопротивления в Петрограде, где Партия, по выражению Ленина, «обнаружила власть, лежащую на улицах, и просто подобрала ее». «Штурм» Зимнего дворца на самом деле был решительно неромантичным событием, и перед его началом Керенский обратился в бегство и покинул страну. Большевистская революция увенчалась успехом в других городах с большим трудом, а в Москве — со значительным насилием и потерей нескольких сотен жизней. Ленин провозгласил образование первого рабочего государства — «диктатуры пролетариата» — и призвал трудящихся всего остального мира объединиться и свергнуть своих капиталистических угнетателей.

Сначала большевики правили в непростой коалиции с левым крылом популистской партии социалистов-революционеров, известной как Левые эсеры. Этому соглашению было суждено просуществовать недолго. Перерыв наступил весной 1918 года и привел к насилию летом, когда большевики двинулись на подавление левоэсеровского восстания. Непосредственной причиной раскола с левыми эсерами были разногласия по вопросам внешней и аграрной политики, но разрыв был неизбежен, потому что партия Ленина в любом случае была идеологически и программно предрасположена к однопартийной диктатуре. В январе большевики отменили Учредительное собрание, на тот момент самый демократически избранный национальный орган России, в котором они занимали лишь меньшинство мест. Собрание было разогнано на второй день своего существования. К лету 1918 года большевики устранили своих соперников за власть с помощью репрессивных мер, которые переросли в Красный террор после 30 августа, даты, когда пуля наемного убийцы тяжело ранила Ленина. Партия была высшим правящим органом, хотя она предпочла осуществлять власть через механизм советов, на местном уровне и в центре, где были сформированы правительственные министерства. Троцкий присвоил им подрывной ярлык «Народные комиссариаты».

На Западе все это было встречено выражениями ужаса и насмешливого недоверия. Мало кто ожидал, что эксперимент продлится дольше нескольких дней или недель, после чего к власти в России придут разумные люди. Но кошмар продолжался.

Большевики пришли к власти, осудив «империалистическую» войну и призвав к миру. В первый день своей революции они издали Декрет о мире, который призывал к прекращению военных действий без аннексий и контрибуций и который фактически положил конец участию России в войне. Чтобы продемонстрировать, что у них не было намерения играть по установленным правилам, они приступили к публикации секретных договоров между Россией и союзниками.

Худшие опасения Альфи не оправдывались до марта 1918 года, когда советское правительство подписало сепаратный мир с немцами, Брест-Литовский мирный договор. Идея Ленина— которая победила, несмотря на ожесточенное сопротивление внутри партийного руководства, заключалась в том, что такой мир был необходим для того, чтобы предотвратить наступление Германии и спасти революцию, дав ей «передышку». В конце концов, большевистская авантюра в обмен на пространство и время окупилась, хотя в краткосрочной перспективе Советская Россия заплатила очень высокую цену, пожертвовав примерно третью территории Европейской России, включая Украину, прибалтийские провинции и российскую Польшу, и примерно половиной промышленного потенциала имперской России и производства продуктов питания. И с этого момента большевистские обсуждения будут проходить в Кремле: наступление Германии на Петроград помогло ускорить перенос резиденции правительства в Москву 10 марта.

В течение нескольких недель после Брест-Литовска белые армии организовывались на периферии, а в России назревала гражданская война. В конце лета Соединенные Штаты и Великобритания отправят экспедиции на российский север, в Архангельск и Мурманск, а также в Сибирь. Связь между Гражданской войной в России и интервенцией союзников была источником разногласий среди историков.

Высадка союзников на севере была вызвана опасениями, что военное снаряжение, которое было отправлено добольшевистским правительствам России и хранилось там, может попасть в руки немцев. Таким образом, операция не была антибольшевистской по своему происхождению — действительно, изначально между союзными войсками и советскими властями в Мурманске существовало открытое военное сотрудничество, хотя вскоре оно стало таковым. Самые серьезные бои произошли в Архангельске, где 4 сентября 1918 года сорок пять сотен американцев высадились на берег под британским командованием и вступили в столкновение с советскими войсками. Великая война закончилась 11 ноября, но погодные условия сделали невозможным немедленный вывод войск, и совместные американо-британские силы продержались всю морозную зиму. Американцы ушли к июлю 1919 года; британцы — к сентябрю. В общей сложности в Архангельске от различных причин, связанных и не связанных с битвой, погибло около пятисот британцев и американцев.

В ходе сибирской интервенции было гораздо меньше жертв, но политические последствия, которые она вызвала, были гораздо большими. Джордж Ф. Кеннан посвятил себя тщательному изучению сложной череды событий, приведших к решению о вмешательстве в Сибирь; как он сказал бы, это история, которая не поддается краткому описанию. Здесь, как и на севере, первоначальная мотивация союзников — или, по крайней мере, главных государственных деятелей в Вашингтоне — была антигерманской, основанной на страхе, что немецкие и австрийские военнопленные в России могут каким-то образом вызвать беспорядки на бывшем восточном фронте. Для последующих поколений это может показаться подозрительным, даже смешным, но только потому, что мы знаем, чем обернулась война и как мало у немцев осталось сил для борьбы.

Фактическим толчком к интервенции союзников в Сибирь стал кризис с участием чехословацкого легиона численностью около тридцати пяти тысяч человек, который был отрезан от антигерманской борьбы после закрытия восточного фронта и который теперь пытался покинуть Россию через Сибирь. Чехословацкие солдаты были растянуты вдоль Транссибирской магистрали от Волги до Сибири, когда в мае они попали в передрягу с войсками Красной Армии, пытавшимися разоружить их. Военные действия вспыхнули на большом участке Транссиба, который чехословацкий корпус, по сути, захватил, поставив большевиков перед военным кризисом как раз в тот момент, когда начиналась Гражданская война.

Каким бы невероятным это ни казалось, непосредственной причиной американского решения вмешаться в Сибирь было желание прийти на помощь этим воюющим чехословакам, не в последнюю очередь потому, что это соответствовало представлению Вильсона о том, что Америка встанет на защиту «малых народов» Европы — во всяком случае, избранных. Конечно, это было не единственным соображением президента. Официальные лица в Вашингтоне также были несколько обеспокоены тем, что японцы могут попытаться воспользоваться нестабильным моментом и распространить свое влияние на российский дальний Восток. Другие государственные деятели, американские и особенно европейские, несомненно, с самого начала имели в виду использовать кризис чехословацкого легиона как предлог для вмешательства и восстановления восточного фронта. И если для этого требовалось отстранить большевистский режим от власти, то тем лучше.

Невозможно оценить относительный вес, который Уилсон придавал каждому из этих соображений в какой-то момент в своем перегруженном и непостижимом уме. Сложность обоснования того, что американское вмешательство носило антинемецкий характер, связана с календарем. Решение о вмешательстве в Сибирь было принято в первую неделю июля, а американские войска высадились во Владивостоке в августе. К ноябрю Германия была разгромлена, однако почти семь тысяч солдат Американского экспедиционного корпуса оставались в Сибири полтора года и ушли оттуда только в апреле 1920 года. Очевидно, что интервенция стала антибольшевистским предприятием, хотя в какой именно момент и в какой степени это произошло, является предметом научного спора.

Сам Уилсон с самого начала был невольным интервентом. Физически нездоровый и умственно озабоченный Версальским миром и своими планами относительно Лиги Наций, он был убежден британцами пересмотреть определение Сибирской экспедиции и оказать американскую поддержку Белой армии адмирала Александра Колчака, когда она добилась военных успехов против красных весной 1919 года. АЭФ также якобы осталась, чтобы выполнить обязательство по оказанию помощи межсоюзническому комитету в эксплуатации Транссибирской и Китайско-Восточной железных дорог, но сегодня мало кто попытается извлечь из этого большую пользу.

Какими бы ни были мотивы отправивших их официальных лиц, американские солдаты на местах практически не участвовали в боевых действиях, участвуя лишь в нескольких стычках с большевистскими войсками. Более серьезной заботой было поддержание мира с бандами местных казаков и ведение деликатной дипломатии с британскими и японскими офицерами. В конце концов, военный эффект интервенции был незначительным, но политически ее влияние было пагубным. Это позволило советскому правительству сплотить патриотическую поддержку России Красному делу, забив тревогу против иностранного захватчика, и в течение десятилетий после этого это служило Кремлю пропагандистской дубинкой против империалистов за то, что они пытались задушить младенческую революцию в ее колыбели.

Настоящие действия, Гражданская война красных против белых, были жестокой борьбой, которая длилась почти два года. Наиболее ожесточенные бои происходили с середины 1918 по конец 1919 года. Большевики ответили на вызов Белых, создав изначально разношерстную Красную Армию под сильным руководством харизматичного Троцкого, который привлек к этому делу бывших офицеров царской армии, находившихся под бдительным присмотром политических комиссаров. В начале наступления мало кто дал бы этой наспех созданной армии шанс на сражение, но белые силы никогда не были такими грозными, какими казались, на поле боя действовали три отдельные армии — колчаковская, наступающая из Сибири, Деникинская с Украины и Юденичевская с северо-запада — каждая соперничала за политическое господство, и каждой в большей или меньшей степени мешало в тылу периодическое сопротивление крестьян, которые не желали видеть возвращения помещиков и старых порядков. Троцкий, как военный комиссар, наилучшим образом использовал эту разобщенность белых и советское господство над консолидированным географическим образованием с Москвой в центре. Белая волна была повернута вспять осенью 1919 года, и окончательная победа была одержана к концу года, хотя спорадические бои продолжались еще долго в 1920 году.

Последним значительным военным эпизодом революционного периода была русско-польская война 1920 года. Польша стала независимым государством в Версале, ранее она была разделена между Россией, Австрией и Германией. Поляки начали военные действия в апреле 1920 года, когда маршал Пилсудский перешел в наступление, взяв Киев 7 мая. Но польская армия переусердствовала, и наступление Пилсудского было обращено вспять к июню, когда Красная Армия начала наступление на запад, достигнув окраин Варшавы в июле. Это вскружило головы в Кремле, прежде всего Ленину, поскольку реалист из Брест-Литовска теперь был опьянен возможностью спровоцировать революцию по всей Европе, установив советскую власть в Польше. На этот раз настала очередь Красной Армии выйти из-под контроля, что открыло путь для успешного польского контрнаступления. К октябрю война закончилась, и граница Польши с Россией значительно сместилась к востоку от того, что предлагали дипломаты союзников в Версале.

К концу 1920 года Советская Россия больше не находилась в состоянии войны. Ей удалось вернуть себе восточные территории вплоть до Тихого океана, и в начале 1920-х годов благодаря напряженной политической работе и некоторому наращиванию военной мощи она реинкорпорировала южные территории старой империи. На западной границе большевикам удалось отменить большую часть унижения, нанесенного Брест-Литовским соглашением, вернув Украину, которая была полем непрерывных сражений в течение трех лет и теперь кишела антисоветскими партизанами. В противном случае Россия потеряла бы свои польские владения, а Прибалтийские государства получили бы независимость, а Бессарабия перешла к Румынии. С возвращением этих земель пришлось бы подождать до окончания следующей мировой войны.

Вот почему в августе 1921 года Шафрот и другие американские работники гуманитарной помощи предавались беспокойным размышлениям на железнодорожной платформе в городе Себеж на латвийско-российской границе.

Люди из партии ара работали на периферии Русской революции. Из всего, что они слышали об этом, они не могли не испытывать некоторого беспокойства. Боевые действия прекратились, но, по-видимому, не прекратились операции печально известной ЧК, политической полиции, проводившей Красный террор. Предполагалось, что дни террора закончились, но кто мог сказать наверняка?

На данный момент самым тревожным объектом в поле их зрения был шерстяной головной убор с верблюжьей козырьком, который служил каской солдату Красной Армии. В Себеже и на всех других станциях по пути следования они обнаружили многочисленные следы войск Троцкого. Во плоти краснокожие воины оказались совсем не похожими на внушительные фигуры западных мифов: их форма была поношенной, плохо сидящей и часто неполной; их винтовки, казалось, давили на их костлявые плечи; большинство из них казались простыми мальчишками. Но чтобы обратить внимание на эти детали, нужно было выйти за рамки отвлекающего головного убора. Шафрот описал его как «остроконечную шляпу типа авиаторского шлема с подвернутыми ушанками и большой красной звездой над козырьком, дизайн которой молва приписывает Троцкому». На некоторых вид этого Боло-нововведения произвел комический эффект. Гарольд Фишер, официальный историк АРА, который приехал в Россию несколько месяцев спустя, сказал, что это выглядело «для всего мира как неэффективно замаскированный ночной колпак».

После задержания на границе путешественники снова отправились в путь, вглядываясь в окна своих железнодорожных вагонов в поисках признаков голода, который привел их сюда. Шафрот отметил, что крестьяне были немного более оборванными, чем он привык видеть в Польше, что скота было мало и что на полях работали в основном женщины. Но пока не было никаких указаний на условия голода в сельской местности; напротив, на каждой железнодорожной станции они находили фрукты, хлеб и овощи для продажи.

Однако именно на этих же станциях передовой отряд столкнулся с первыми признаками трудностей, включая голод, в виде поездов с жалкими беженцами, направляющимися из России. Каждый поезд состоял из двадцати-тридцати товарных вагонов, битком набитых оборванными, умирающими от голода людьми. Однако они не были беженцами, спасающимися от голода. Этими несчастными были поляки, литовцы, латыши, эстонцы и другие, которые бежали в глубь России перед наступлением немецкой армии и которые теперь возвращались домой после пяти лет, проведенных на юго-востоке России в качестве изгнанников — сначала внутренних, затем иностранных. Сказать, что они были репатриированы, не совсем точно, поскольку на момент их отъезда их страны не существовали как независимые государства. Какими бы несчастными они ни были в своем нынешнем состоянии, некоторым, должно быть, было мучительно любопытно, что стало с их родиной, не говоря уже об их домах, в их отсутствие.

Американцы прослушали переводы отдельных рассказов о горе. Один поезд находился в пути из Туркестана со 2 июля, и этот факт заставил американцев задуматься о состоянии российского транспорта на дальнем конце Москвы. Кэрролл отметил, что поезда и оборудование, используемые на линии Рига-Москва, предположительно одни из лучших из имеющихся, оказались сильно изношенными, что не предвещало ничего хорошего для условий внутри страны. Поездка из Риги в Москву была примерно такой же, как из Нью-Йорка в Кливленд, пятнадцатичасовое путешествие по Соединенным Штатам в те дни. В довоенной России поездка занимала около двадцати двух часов, тогда как передовой отряд АРА — как оказалось, вовремя, даже с задержкой на границе — прибыл в Москву почти через два дня после отправления, в субботу вечером, 27 августа, около 6:00 вечера.

По прибытии на московский Виндавский (Рижский) вокзал Кэрролла и его людей встретили два неизвестных советских чиновника, один из которых представлял Народный комиссариат иностранных дел, другой — комитет помощи голодающим советского правительства. Хозяева заметили, что на вечеринке было семь американцев, и отметили, что они подготовились к приему только троих: жилье было доступно не сразу для всех. Это было, как минимум, убедительное знакомство с ужасающей нехваткой жилья в Москве. Однако гораздо более тревожным было то, что это, казалось, предвещало будущее сотрудничество между АРА и советскими властями. В связи с этим экстраординарным событием — прибытием в большевистскую Россию американских работников по оказанию помощи пострадавшим от голода, которым было поручено спасти миллион детей от голодной смерти, более чем трем спасителям не хватило спальных мест.

Кэрролл сказал этим чиновникам, что это вопрос «все или ничего» и что вся партия АРА останется в своем железнодорожном вагоне еще на одну ночь и решит вопрос с жильем на следующий день. В этот момент официальные лица напомнили Кэрроллу, что следующий день — воскресенье. Поскольку это выходной день, даже в столице безбожного коммунизма, ничего нельзя было сделать, чтобы обеспечить размещение американских гостей до понедельника.

Сообщается, что в нескольких сотнях миль к востоку от Москвы бушевал голод, затронувший почти тридцать пять миллионов человек. Эти американские борцы с голодом очень спешили продолжить борьбу. У советских чиновников было другое представление о том, что значит спешить.

Их прием выбил часть духа из американцев. Кэрролл, Шафрот, Джон Грегг, Ван Арсдейл Тернер, Джон Лерс, Коламба Мюррей и Гарри Финк могли только качать головами и гадать, не было ли это самой ужасной вещью, о которой они когда-либо слышали. Возможно, так оно и было, но им было суждено пережить более странные вещи в предстоящие месяцы.

Вынужденный день отдыха дал американцам возможность осмотреть Москву. Шафрот никогда не был в России, поэтому его день был наполнен первыми впечатлениями туриста, например, от византийских луковичных куполов русских православных церквей. Безвкусный храм Василия Блаженного на Красной площади, по его мнению, был похож на Кони-Айленд или Луна-парк. Кремль выглядел во многом так, как его описывал Бедекер: хотя одна башня была покрыта строительными лесами, на его стенах из красного кирпича не было никаких признаков повреждений от революции. Москва пострадала не столько от уличных боев, сколько от запущенности и экономических трудностей. В то время как основные административные здания были в приличном состоянии, многие офисные и жилые строения находились в плохом состоянии. Некоторые из них сгорели уже несколько лет назад; другие были снесены или потрошены на топливо; во многих не было окон.

Улицы города были в удручающем состоянии. Ходили троллейбусы, но уличных фонарей было мало, что придавало городу пустынный вид после наступления темноты. Москва в те дни была местом не страданий, а, скорее, серости и безнадежности, грязи и разложения. Прибывшие иностранные корреспонденты, которые обсуждали это между собой, согласились, что наиболее подходящим сравнением был Лилль после четырех лет немецкой оккупации. Повсюду были руины.

Осмотревшись, Шафрот написал своей матери, что Москва сегодня «самый депрессивный город в мире». Ему показалось, что обычные жители покинули мегаполис, и их места заняли крестьяне из окрестностей, «не имеющие понятия о чистоте или санитарии». Город, писал он, «кажется, снова встал на путь средневековой цивилизации». Американца, даже европейца, который никогда не был в России, деревенский вид москвичей в 1921 году мог легко ввести в заблуждение, поскольку Москва всегда была чем-то вроде большой деревни. Люди на улицах, одетые в «самую неописуемую одежду, которую только можно себе представить», и преобладание крестьянского типа, особенно женщин с шарфами, в сандалиях или идущих босиком — это напоминает московских пешеходов из рассказов путешественников до 1914 года.

Тем не менее, внешний вид изменился, одним из основных отличий является ярко выраженная военная нотка в одежде мужчин. Большинство из них не служили активно в Красной Армии, но были демобилизованными солдатами Императорской и Красной армий или другими гражданскими лицами, одетыми в форму этих армий или ее отдельные части: солдатскую фуражку здесь, бриджи и обмотки там, военную шинель там или какую-то их комбинацию. Даже «Гордость Троцкого», по словам Шафрота, была экипирована довольно броско: «И войска Красной Армии были повсюду. Их униформа такая же разнообразная, как и у врагов, с которыми они сражались последние три года».

По крайней мере, один из этих разношерстных экземпляров, ступающих по брусчатке Москвы, был частично одет в форму американской армии. На самом деле он был американским солдатом по имени Викорен, который двумя годами ранее отправился в Сибирь с американским экспедиционным корпусом, Тридцать первым пехотным полком. Когда он рассказывал Кэрроллу свою историю «после вечеринки», он не смог вернуться в свой полк. Похоже, это была прощальная вечеринка, но не такая, какую представлял себе Викорен, потому что Тридцать первый отплыл из Владивостока без него. Предоставленный самому себе, он решил пересечь Сибирь и прибыл в Москву шестнадцать месяцев спустя. Он выразил заинтересованность в возвращении домой.

Вечером воскресного отпуска Шафрот и его коллега поехали в конном экипаже к Большому театру и обратно. Им показалось странным, что они проехали полмили, прежде чем увидели кого-то в белом воротничке. «Не осталось среднего класса, не осталось буржуа. Есть только комиссары и народ».

В каком-то смысле он был прав. Революция привела к тому, что сложная социальная структура России рухнула в кучу, отбросив привилегированные классы на дно. Аристократия, духовенство и буржуазия перестали существовать как организованные образования, остались только рабочие, крестьяне и государственные бюрократы. Но, конечно, отдельные остатки некогда привилегированных классов все еще ходили по улицам в 1921 году. Бывшие зажиточные люди заложили свою старую одежду или иным образом пытались, в целях самосохранения, одеваться так, чтобы более или менее сливаться с трудящимися массами. Нетренированный глаз Шафрота пока не мог уловить разницу, но со временем он научился отличать людей от «бывших людей», как стали называть обездоленных.

Как и Шафрот, Кэрролл нашел московский пейзаж «самым удручающим». Он тоже отметил поношенную одежду, хотя жители Москвы оказались гораздо лучше накормлены, чем он ожидал. Возможно, он подумал так, потому что у него были такие низкие ожидания от участия. Мужчины АРА, сталкиваясь с трудностями по всей Центральной Европе, обнаружили, что худшие условия в городских центрах, не в последнюю очередь в столицах, где хлеба было меньше всего, в то время как в сельской местности, вообще говоря, было не так плохо. Таким образом, ситуация в России потребовала от этих работников по оказанию помощи некоторых психологических корректировок, начиная с того факта, что кризис перерос в полномасштабный голод, ударив непосредственно по фактическим производителям продовольствия. Сама Москва пока практически не пострадала, поскольку фактическое место катастрофы находилось в пятистах милях к востоку от столицы. Как только они прибудут на место происшествия, они обнаружат, что в большом количестве голодали те, кто обрабатывал землю, сами крестьяне, а не городские жители. Осознание этого произойдет достаточно скоро, но пока, наблюдая за относительной удовлетворенностью жителей Москвы — несмотря на гнетущую атмосферу города — бойцы передового отряда выразили легкое облегчение.

Реакция Кэрролла была бы совершенно иной, если бы он приехал в Москву и Петроград в 1919 году, когда царил настоящий голод, свирепствовала эпидемия холеры и люди падали замертво на улицах. Это произошло в самый напряженный период Гражданской войны, когда Красная Россия была отрезана от основных зерновых регионов, в результате чего запасы продовольствия в городах иссякли. Приоритетом большевистского режима было прокормить своих основных избирателей: солдат Красной Армии, заводских рабочих и быстро растущие легионы правительственных бюрократов. Почти все голодали во время смуты, но особенно уязвимыми были бывшие аристократы и представители среднего класса — торговцы, учителя, профессора, писатели, юристы, архитекторы, инженеры и другие. Хотя многие нашли работу в государственной бюрократии и, следовательно, могли претендовать на правительственный продовольственный паек, и хотя некоторые интеллектуалы с хорошими связями нашли благодетелей среди более просвещенных большевиков, такие люди погибли в непропорционально большом количестве во время Гражданской войны. Жертвы обычно медленно умирали от голода, холода и болезней во время того, что выжившие теперь помнят как черные годы с 1918 по 1920 год.

Москвичи стремились рассказать прибывающим американцам о своих страданиях в те мрачные дни, но, по их словам, в августе 1921 года они просто сильно недоедали, были больны и измучены. Кэрролл заметил: «Народ вялый в степени, даже большей, чем самые покладистые сербы». Вялый, но не безжизненный.

При наличии средств еду можно было приобрести, но не в обычных розничных магазинах, поскольку большинство из них были заколочены, то есть там, где доски все еще были на месте. На Кузнецком мосту, некогда главном торговом проспекте, Шафрот насчитал только один открытый магазин из каждых десяти или пятнадцати, большинство из которых были цветочными и парикмахерскими. Тот факт, что так много парикмахеров так быстро вернулись к работе, показался ему странным. На самом деле, немало из этих салонов были прикрытием для бутлегеров, но Шафрот отбыл на Волгу прежде, чем успел разгадать эту маленькую тайну.

Что касается продовольственных и других магазинов, которые открылись, то в большинстве случаев весь ассортимент их товаров был выставлен на витринах. Гораздо больше покупок и продаж происходило за пределами действующих магазинов. На Кузнецком мосту и на многих других улицах пожилые женщины и дети продавали вразнос маленькие корзинки с яблоками, грушами и сливами. Они сидели на корточках вдоль тротуара, по пять-шесть человек в каждом квартале.

На сегодняшний день большая часть торговли велась на рынках под открытым небом, которые иногда достигали размеров двух или трех городских кварталов и содержали сотни киосков. Здесь, в пределах видимости, если не всегда в пределах ценового диапазона, продаются хлеб, овощи, мясо, фрукты, яйца и другие деликатесы трудных времен. Еда — это не все, что предлагалось на этих базарах, которые напоминали огромные блошиные рынки. Люди приносили свои безделушки, безделушки, старую одежду — «практически все, что можно купить или продать», что означало все, что им удалось спасти от старых времен. Шафрот назвал большой рынок, под которым он, должно быть, имел в виду хорошо известную Сухаревку, «очень примечательным зрелищем».

Большая часть обмена осуществлялась в форме бартера, поскольку рубль практически полностью обесценился из-за инфляции. Обменный курс в тот конкретный день — а никогда нельзя быть слишком привязанным ко времени — составлял тридцать четыре тысячи рублей за доллар. Человек мог получить обед в одном из немногих открытых ресторанов за пятьдесят-шестьдесят тысяч рублей. Использование валюты означало ношение с собой толстой пачки тысячерублевых банкнот, которые обычно отсчитывались как «пять», «десять» или «двадцать», при этом подразумевалось «тысяча». То, как так много находчивых москвичей накопили такое большое количество бумажных денег, озадачивало американцев, как и многих россиян, но каким-то образом им это удалось. Правительство выплачивало большую часть заработной платы продовольственными пайками — в то время обычно черным хлебом и небольшим количеством сахара, — дополняемыми раз в месяц тоненькой тысячерублевой купюрой, на которой далеко не уедешь: на рынке 28 августа яйца стоили две с половиной тысячи рублей каждое, черный хлеб — семьсот рублей фунт.

Американцы задавались вопросом, откуда взялась эта еда во время голода и как она попала в Москву. Они смогли убедиться в этом сами после того, как вернулись со своей воскресной экскурсии и провели ночь в своем железнодорожном вагоне. По часам был поздний вечер, но поскольку на границе они перевели свои часы на три часа вперед, чтобы перевести себя на российское время, было еще светло. Это позволило им наблюдать незабываемую сцену, когда поезд подъезжает к станции и «идеальная толпа» мужчин, женщин и детей забирается в его пустые товарные вагоны, представляя собой «очень фантастическое зрелище в полумраке».

То, свидетелями чего стали сотрудники гуманитарной помощи в этой отчаянной схватке, было наглядным свидетельством почти полного краха российской системы распределения продовольствия. Фактически, годы потрясений почти полностью разорвали экономическую связь между городами и сельской местностью.

Продовольственный кризис в России начался уже во время войны, отчасти как следствие перемещения населения, вызванного мобилизацией военного времени, но также и из-за административной некомпетентности и коррупции царского правительства. Военная блокада портов на Балтийском и Черном морях Центральными державами остановила российский экспорт зерна и сырья, а также импорт промышленных и потребительских товаров, что привело к переизбытку продовольствия, которое у крестьян не было стимула продавать из-за низких цен на сельскохозяйственную продукцию и из-за того, что не на что было обменять свою продукцию. Это привело к острой нехватке продовольствия в городах, поскольку голод пришел в Москву и Петроград уже в 1916 году. В ответ правительство было вынуждено установить цены на продовольствие и принять меры, чтобы заставить крестьян сдавать зерно государству.

Еда была центральным фактором в начале и ходе революции 1917 года. Февральская революция, свергнувшая Романовых, началась как хлебный бунт, и нехватка продовольствия во многом способствовала политической радикализации в 1917 году. В своих собственных все более отчаянных попытках найти решение проблемы Временное правительство установило государственную монополию на зерно. Тем не менее, оно отказалось действовать по важнейшему, связанному с этим вопросу перераспределения земли, предпочтя дождаться созыва Учредительного собрания, чрезвычайного органа, целью которого было бы решение таких фундаментальных вопросов. Но революция в сельской местности не будет ждать обсуждений в демократически избранных органах. Крестьяне взяли дело в свои руки, разделив между собой поместья дворян и церковные земли, процесс, катализированный возвращением в деревни солдат-крестьян, дезертировавших с фронта, чтобы принять участие в том, что, по слухам, было мифическим «черным разделом» земли — для изголодавшегося по земле русского крестьянства это эквивалент пресловутого Святого Грааля.

Аграрная революция была уже в самом разгаре, затем, к моменту прихода большевиков к власти в ноябре, революция, которую их политика только ускорила. Советский декрет «О земле» провозглашал, что земля принадлежит тем, кто ее обрабатывает, и крестьяне в глубине своей русской души всегда считали это правдой и поэтому не нуждались в поощрении, чтобы действовать в соответствии с ним. На данном этапе большевики просто плыли на волне революции, позволяя крестьянам добиваться своего в разграблении крупных земельных владений и разграблении господских домов. Популистский декрет «О земле», который обобществил землю и который большевики, по сути, исключили из программы своих временных союзников по левым социалистам-революционерам, «отдал» землю крестьянам в силу политической целесообразности. Только в феврале 1918 года правительство Ленина начало отстаивать свои марксистские принципы, национализировав всю землю, то есть предъявив законные права на нее государству. Конечно, это государство было еще неспособно предпринять какие-либо действия в связи с подобной бумажной национализацией, но февральский декрет обозначил направление, в котором намеревались идти большевики.

Нарастающая аграрная революция привела к значительному обострению продовольственного кризиса, что, в свою очередь, побудило советский режим предпринимать все более агрессивные действия. Этот дрейф в сторону государственного контроля начался не с большевиков, поскольку царское и временное правительства тоже были вынуждены заменить рыночные силы контролем и принуждением — как это делали, в большей или меньшей степени, все европейские правительства военного времени. Белые армии также будут применять методы принуждения на территориях, находящихся под их контролем, чтобы прокормить свои войска. Но большевики, будучи марксистами, отличались тем, что стремились создать коммунистическое общество, то есть в конечном итоге искоренить все элементы капитализма из российской экономики. Итак, хотя часто давление сиюминутных обстоятельств вынуждало их принимать все более радикальные экономические меры, тот факт, что их драконовская политика, по-видимому, ускоряла продвижение России по пути к коммунизму, вдохновлял их видеть неизбежность и возможности там, где другие видели простую целесообразность.

Советское правительство подтвердило государственную хлебную монополию и фиксированные цены на продовольствие, установленные Временным правительством. Когда в начале 1918 года в северных регионах, потребляющих зерно, начался голод, большевики перешли к более агрессивным методам сбора зерна, что помогло вызвать раскол с их партнерами по левоэсеровской коалиции и ускорило начало гражданской войны. Решающий поворот произошел в мае с установлением «продовольственной диктатуры», которая предоставила центральному правительству широкие полномочия по вывозу зерна из сельской местности. Рабочих и крестьян призвали объединиться в беспощадной борьбе против «богатых» крестьян, называемых кулаками — традиционный термин, используемый для обозначения более обеспеченных крестьян, но достаточно двусмысленный, чтобы быть нацеленным на любого, у кого есть излишки. Чтобы обеспечить соблюдение этой «диктатуры», правительство спонсировало формирование отрядов по реквизиции продовольствия, состоящих из членов партии и рабочих, набранных из регионов-потребителей. Ленин призывал к «хлебной войне», «крестовому походу» за хлеб, который он определял как «беспощадную и террористическую борьбу и войну против крестьян и других буржуа, скрывающих излишки зерна».

В следующем месяце правительство объявило о создании «комитетов бедных крестьян», члены которых должны были возглавить сбор зерна в обмен на долю добычи. Намерение состояло в том, чтобы вызвать «классовую войну» в сельской местности, натравив «бедных» крестьян на «богатых». Фактически, то, что произошло, было разграблением «имущих» «неимущими», ряды которых пополнились вернувшимися солдатами и голодными рабочими-крестьянами, покидающими фабрики. Результатом стало дальнейшее распространение разрушений и хаоса в сельской местности, так что в течение нескольких месяцев комитеты пришлось распустить, а всю кампанию свернуть. К лету началась Гражданская война, и для большевиков дальнейшее отчуждение основной массы крестьянства было бы равносильно катастрофе.

На данный момент это положило конец эксперименту классовой войны в деревне, но режим, тем не менее, счел необходимым продолжить давление на крестьянство в целом. По мере усиления Гражданской войны, чтобы прокормить Красную Армию и города, большевикам приходилось все больше полагаться на насильственную реквизицию зерна. Большая часть этой работы выполнялась вооруженными продовольственными отрядами, которые входили в деревни и обнаруживали «излишки» зерна под дулом пистолета или штыка, хотя к 1920 году, когда репутация этих подразделений за безжалостность распространилась повсюду, говорили, что одного их прибытия на место происшествия было достаточно, чтобы зерно «появилось». Ничто из этого не вызывало у большевиков угрызений идеологической совести. В конце концов, они установили «диктатуру пролетариата», и, несмотря на дух сотрудничества, подразумеваемый в символических серпе и молоте, крестьянство никогда не предназначалось для того, чтобы быть чем-то большим, чем младшим партнером в революционном предприятии.

В течение 1918-1920 годов советское правительство взяло на себя ответственность — по крайней мере, на бумаге — за обеспечение продовольствием всего городского населения Красной России и всех жителей северных провинций, потребляющих зерно. Но по мере того, как продовольствия становилось все меньше, режиму становилось все труднее обеспечивать достаточными продовольственными пайками даже своих союзников по классу в городах, несмотря на постепенное распространение своей хлебной монополии на все наиболее важные продукты питания, что также делало их предметом реквизиции.

Официальная версия заключалась в том, что реквизированное продовольствие было «ссудой» крестьян городам до тех пор, пока не появится достаточно промышленных товаров, чтобы расплатиться с ними. Дефицит таких товаров был вызван спадом промышленного производства, частично из-за последствий войны с Германией и Гражданской войны, но также в результате хаоса, вызванного введением «рабочего контроля» на фабриках на начальном этапе революции. В промышленности также двойные силы обстоятельств и идеологии способствовали тенденции к государственному контролю. В июне 1918 года правительство национализировало всю тяжелую промышленность, затем постепенно национализировало все остальные категории — легкую промышленность, оптовую и розничную торговлю и кооперативы, — пока ближе к концу 1920 года государственный контроль не был распространен на каждое предприятие, на котором работало не менее пяти человек. Таков порядок вещей, описанный в бумажных декретах, но на самом деле у правительства не хватало аппарата для национализации мелкой промышленности и розничной торговли, и в любом случае к 1920 году активной промышленности было мало, а крупномасштабной торговли не осталось, которую можно было бы взять под контроль. Однако, опять же, законы указывают направление экономической политики большевиков после Гражданской войны.

Таким образом, здесь было основное сочетание политики в сельском хозяйстве и промышленности, которое стало известно как Военный коммунизм, хотя только после того, как от них отказались в 1921 году.Этот термин создает впечатление программы, напечатанной синим шрифтом, хотя на самом деле экономическая система, существовавшая в конце 1920-х годов, была результатом последовательной реакции ad hoc на остроту гражданской войны, принятой с общей санкции марксистской идеологии. Тот факт, что правительство Ленина построило эту военную коммунистическую структуру под давлением войны, не ослабил энтузиазма большевиков по поводу конечного результата. Ибо чем была Гражданская война, если не классовой борьбой на поле боя? Таким образом, чрезвычайные меры, введенные во время борьбы, были не столько вызваны войной, сколько выкованы в огне войны, войны против классового врага в международном масштабе. Взятые вместе, они представляли собой ускоренный подход к «коммунизму», хотя и в неожиданном до революции героико-мученическом варианте. Как выразился один большевик в ноябре 1920 года, если кто и был виноват в этом, так это «социалистическая логика истории».

Судьба рубля иллюстрирует диалектическое взаимодействие идеологии и обстоятельств. Серьезная инфляция не была продуктом советского периода, она уже пришла в Россию во время войны, когда имперское правительство запустило печатные станки, чтобы покрыть свои расходы. Правительство Ленина, национализировавшее Государственный банк и все частные банки в 1917 году, также было вынуждено полагаться на эту практику, пока к концу 1920 года рубль почти не обесценился. Для большевиков подрыв национальной валюты, хотя это, возможно, и не было частью их краткосрочных замыслов, вписывался в их долгосрочные планы. Любой хороший марксист скажет вам, что в будущем коммунистическом обществе не будет места этому символу эксплуатации человека человеком. И поскольку к 1920 году коммунистическая утопия внезапно показалась действительно очень близкой — еще ближе из-за почти полного исчезновения рубля, — было высказано мнение, что денежным отношениям, включая все формы налогообложения, следует позволить угаснуть. Первому в мире социалистическому правительству вряд ли удастся спасти эти остатки старого порядка.

Однако военный коммунизм не привел к искоренению торговли. Хотя большевики были намерены полностью искоренить деятельность, которую они демонизировали как «спекуляцию», им пришлось терпимо относиться к мелкой частной торговле, чтобы избежать полного срыва распределения продовольствия. Одним из проявлений этой относительной терпимости был рынок под открытым небом, хотя его покупатели и продавцы время от времени подвергались зачисткам, проводимым ЧК или солдатами Красной Армии. Другим было соглашение, согласно которому жителям больших и невеликих городов разрешалось отправляться в зерновые регионы для закупки небольшого количества продовольствия. Размер пособия менялся: то полтора пуда, то два пуда, или около восьмидесяти фунтов. Людей, достаточно отчаявшихся, чтобы воспользоваться этой возможностью, называли мешочниками, или сэкерами, из-за мешков, которые они использовали для перевозки зерна, картофеля, сала или чего-то еще, что им удавалось раздобыть.

Большевики называли их «спекулянтами», но на самом деле большинство грабителей просто пытались выжить. Многие из них были крестьянами с севера, которые отправились на юг, в основном в Украину, чтобы обменять остатки своего имущества на еду. Это предполагало путешествие по железной дороге в течение длительного периода времени в ужасных условиях, включая суровую русскую зиму. Один ветеран оставил описание этих грабителей, которые, по его мнению, сталкивались с трудностями и опасностями, превосходящими «самые рискованные экспедиции в африканские джунгли или на Северный полюс».

Подвешенные между буферами вагонов с мешками на плечах, изъеденные вшами, эти разносчики тифа, люди погибали среди снежных заносов. Десятки и сотни трупов были сняты с крыш покрытых льдом поездов, которые ползли от одной станции к другой без какого-либо расписания: трупы несчастных «спекулянтов», чья спекуляция заключалась только в том, что они обменивали в какой-нибудь деревне свою последнюю рубашку, одеяло или кастрюлю на два, три фунта пшена или меру гороха.

В этих экспедициях принимали участие самые разные люди, принадлежащие к разным классам общества, всех профессий и всех возрастов, мужчины, женщины и дети: извозчик и композитор музыки, подмастерье и университетский профессор, старые [швеи] и школьники — все некогда порядочные люди теперь смешались в одну толпу голодных, оборванных попрошаек.

Такая деятельность ускорила ухудшение состояния железнодорожной системы России. За период с 1919 по 1921 год существует множество описаний движущихся поездов, перегруженных мешками, некоторые из которых были настолько нагружены, что издалека напоминали пчелиные рои. «Идеальная толпа», которую Шафрот и его коллеги из АРА наблюдали на московском вокзале, была одним из таких сборищ.

Холодной зимой 1920-21 годов, когда нормальные каналы распространения вышли из строя, sackers были важным связующим звеном между городом и деревней. Тем не менее, большевики, оседлав волну энтузиазма Военного коммунизма и все более отчаиваясь захватить сокращающиеся запасы продовольствия, решили пресечь подобную деятельность. Специальные отряды охраны, дислоцированные вдоль железнодорожных путей и основных магистралей, усилили конфискацию продовольствия, которое перевозили грабители, возвращающиеся домой из сельской местности. Эта крайне непопулярная практика сыграла немалую роль в разжигании политических беспорядков в январе-феврале 1921 года, которые на короткое время, казалось, поставили под угрозу само существование режима. К этому моменту большевики, продолжавшие отстаивать свой Военный коммунизм даже после окончания Гражданской войны, серьезно оторвались от настроений в стране.

С марта 1918 года, когда большевики сменили свое официальное название с Российской социал-демократической рабочей партии на Коммунистическую партию, часто можно было услышать, как крестьянин заявляет, что он «за большевиков» — его помнят как постановившего в 1917 году, что земля принадлежит крестьянам, — но «против коммунистов», которые с 1918 года реквизировали зерно. Однако в целом крестьянство могло многое терпеть от рук своих новых хозяев, пока Белые армии были на поле боя, угрожая восстановлению власти помещика. Однако, как только боевые действия прекратились, деревни встретили реквизиционные отряды ожесточенным сопротивлением, и вспыхнуло насилие, особенно в центральных губерниях и в Западной Сибири, где оно приняло форму крупномасштабных организованных восстаний.

Тем временем для жителей городов, измученных годами лишений, ситуация с продовольствием становилась все более отчаянной. Москве требовалось минимум 44 вагона зерна в день, чтобы прокормить себя, но в период с 20 января по 1 февраля среднесуточный приток составлял всего 33,4 вагона. В то же время, в разгар особенно суровой зимы в городе серьезно не хватало топлива. Минимальная потребность Москвы составляла 469 автомобилей топлива в день, тогда как к середине февраля ей приходилось обходиться всего 380 автомобилями. Математика была столь же плачевной в других городах, где правительства отреагировали сокращением продовольственных пайков и пресечением индивидуального самообеспечения жителей. Именно в ответ на эти меры рабочие Москвы и Петрограда выступили против своего самопровозглашенного коммунистического авангарда.

Большевики оправдывали совершение своей пролетарской революции в отсталой России, где 80 процентов населения составляли сельские жители, аргументом, что этот акт вызовет революцию по всей Европе, начиная с Германии. Но к 1920 году политическая стабильность вернулась в Центральную Европу, и до людей в Кремле дошло, что рабочие мира не собираются объединяться в ближайшее время. Пока Советской России придется действовать в одиночку. Неопределенное будущее первого социалистического государства было еще более омрачено тем фактом, что его относительно небольшой рабочий класс, который в 1917 году насчитывал от 3 до 3,5 миллионов человек из общей численности населения в 170 миллионов, к 1920 году сократился всего до 1,2 миллиона. Многие рабочие были призваны в армию, другие были призваны в партийную и государственную бюрократию, в то время как третьи растворились в сельской местности, поскольку промышленность практически остановилась. Исчезновение пролетариата отразило общее и столь же стремительное сокращение численности городского населения России: с начала смуты число жителей Москвы сократилось почти наполовину, а Петрограда — более чем на две трети.

Точно так же, как сократилось количество рабочих, снизилось и качество тех, кто остался на рабочем месте. Российские рабочие еще до революции были крестьянской массой, сохранявшей прочные связи с землей, которые были наиболее очевидны во время сбора урожая, когда многие возвращались в деревню, чтобы помочь собрать урожай. Массовый исход квалифицированных рабочих из рядов пролетариата во время Гражданской войны усилил это деревенское качество: эпитет «крестьяне на фабриках» был даже более уместен в 1920 году, чем в 1917 году.

Большевики не были в неведении об этих событиях, но, тем не менее, были застигнуты врасплох в первую неделю февраля 1921 года, когда московские рабочие начали принимать резолюции с требованием права заниматься свободной торговлей и перебивали партийных ораторов, даже самого Ленина в одном случае. Верующие в Партию, которые никогда не переставали мыслить идеологическими категориями, в ужасе отшатнулись и вслух возмутились, что российский пролетариат, во имя которого они совершили революцию, стал «деклассированным». То есть рабочие демонстрировали мелкобуржуазный, или крестьянский, менталитет. На самом деле все, чего хотели эти замерзшие и голодные люди, — это свободы пытаться прокормить себя, чтобы остаться в живых.

Толчок, вызванный этими шумными протестами, происходившими на фоне растущего насилия в сельской местности, убедил Ленина и ключевых партийных лидеров в абсолютной необходимости отступления в экономической политике. Однако, прежде чем они смогли начать действовать, в последние дни февраля произошло величайшее потрясение из всех в виде восстания матросов в Кронштадте, крошечном острове в Финском заливе, недалеко от Петрограда. Кронштадтские моряки оказали решающую поддержку большевикам в 1917 году и остались символом Красного Октября, и поэтому их дезертирство было особенно драматичным и знаменательным. Они тоже теперь были голодны и, поддерживая свои тесные связи с деревней, сами видели или слышали о работе отрядов по реквизиции продовольствия и охранных отрядов. Таким образом, их основным требованием было право на торговлю, но они на этом не остановились. Жутко перекликаясь с 1917 годом, они возродили революционный лозунг Ленина «Вся власть Советам», обратив это политическое оружие обратно против большевистского режима. Троцкий, который громко восхвалял кронштадтских матросов как гордость и славу Революции, приказал своим красноармейцам пересечь лед и подавить восстание, что было достигнуто лишь со значительными человеческими жертвами.

Даже когда Кронштадт был умиротворен, на второй неделе марта Ленин предпринимал шаги для удовлетворения главного экономического требования повстанцев. На Десятом съезде партии в Москве, преодолев сомнения и страхи собравшихся делегатов, он инициировал отход от военного коммунизма, протолкнув резолюцию о прекращении реквизиций зерна и разрешении ограниченной свободной торговли. Эта мера была предназначена лишь для того, чтобы дать крестьянам право продавать свои индивидуальные излишки на рынке, таким образом ограничивая торговлю формами местного обмена. Но как только дверь приоткрылась, частная торговля прорвалась наружу — «вырвалась на свободу», как выразился Ленин. В течение весны и лета рынок распространялся подобно лесному пожару, ведя себя «в соответствии с Марксом», по выражению члена Политбюро Льва Каменева.

Концессия на торговлю была всего лишь первым шагом в годичном переходе к первой в своем роде частичной рыночной экономике, называемой Новой экономической политикой, широко известной под аббревиатурой НЭП. Розничная торговля и мелкая промышленность остались без ограничений, в то время как государство сохранило контроль над «командными высотами» экономики: тяжелой промышленностью, железными дорогами, коммунальными услугами и внешней торговлей.

9 августа был преодолен важный порог, когда государственной промышленности было разрешено продавать часть своей продукции на рынке. К концу месяца, когда на место происшествия прибыли американские спасатели, Москва, по словам Шафрота, превратилась в «яму спекуляций». Тем не менее, Новая экономическая политика все еще была новой, и многие пока не решались выставлять свои товары на всеобщее обозрение из-за боязни конфискации. Границы дозволенного все еще не были определены. И — кто мог сказать? — НЭП сам по себе может быть, как шептались некоторые, хитроумной уловкой большевиков, направленной на то, чтобы вынудить людей вынести свои ценности из тайников.

Эти сомнения были в значительной степени развеяны осенью, когда Ленин произнес пару шокирующих публичных речей перед товарищами-большевиками, в которых он назвал военный коммунизм «ошибкой» и призвал всех членов партии научиться «осваивать торговлю» и готовиться к «переходу к коммерческим принципам» — другими словами, к дальнейшему отступлению в капитализм.

Что смутило многих наблюдателей в то время, так это то, что те же лидеры, которые провели революцию через ее самую радикальную фазу, теперь наблюдали за реакцией, как будто Робеспьер в 1794 году не терял головы и сам ввел Термидор. Ленин, крайний радикал 1917 года, превратился в Ленина, крайнего умеренного 1921 года. Вполне предсказуемо, что откровенные речи лидера большевиков о возвращении к капитализму посеяли смятение и разочарование внутри Партии, поскольку верующие изо всех сил пытались понять, почему они теперь должны терпеть частного торговца — спекулянта — после трех лет напряженной работы по ликвидации ему подобных. Казалось, что коммунизм сам по себе был в пределах досягаемости, но теперь можно было услышать, как Ленин классифицировал советскую экономику как «государственный капитализм», термин, который встретил резкое сопротивление в рядах, как и сами реформы НЭПа в некоторых кругах.

Именно в этот момент, когда большевизм панически отступал, АРА вошла в страну и начала развертывать свои операции на обширной территории в центре России. Конечно, само присутствие работников по оказанию помощи голодающим из передовой капиталистической страны мира только усугубило общее состояние тревоги Партии. С политической точки зрения, это было хуже, чем сам голод.

Великий голод 1921 года не был фактором, повлиявшим на решение большевиков отказаться от военного коммунизма, хотя, возможно, это было бы так, если бы правительство раньше и серьезнее обратило внимание на предзнаменования надвигающейся катастрофы. В начале января 1921 года писатель Владимир Короленко направил встревоженное письмо наркому культуры Анатолию Луначарскому и писателю Максиму Горькому, в котором он без обиняков предупредил, что «надвигается беспрецедентное бедствие, какого мы, возможно, не видели со времен царя Алексея».

Это было замечательное заявление, учитывая, что Алексей был царем в середине семнадцатого века и что с тех пор в России была богатая история голода. Эту историческую уязвимость объясняют несколькими факторами. Несмотря на обширную территорию, Россия имела ограниченные сельскохозяйственные угодья и относительно плотное население и, следовательно, значительный «земельный голод» в зерновых провинциях, который отмена крепостного права в 1861 году мало облегчила. Освобождение крестьянства также не привело к реформированию традиционной крестьянской общины, структура и условности которой приводили к изнурительной неэффективности в сельской местности и препятствовали развитию современных методов ведения сельского хозяйства. Вплоть до Революции большинство крестьян все еще обрабатывали свою землю в соответствии с древним трехпосевным севооборотом. К концу дня царское правительство, наконец, предприняло серьезные усилия по роспуску коммун и формированию класса независимых крестьян с крупными землевладениями, но этого было слишком мало, слишком поздно.

Результатом всего этого стало то, что российское сельское хозяйство легко давало самую низкую урожайность с единицы продукции среди всех европейских стран. Россия пользовалась репутацией крупного экспортера зерна, но большинство крестьян жили в бедности. Зерно, отправляемое за границу, поступало в основном из крупных поместий землевладельцев и нескольких богатых крестьян — другими словами, из тех, кто больше всего пострадает в результате революции.

Такое положение дел в сочетании с суровым климатом сделало Россию подверженной периодическому голоду. На памяти живущих были три серии крупных неурожаев — 1890-93, 1906-08 и 1910-11, — а также местный голод в 1898 и 1900-01 годах. Обычно крестьянин мог хранить запасы в течение одного года, но если подряд наступали два неурожайных года, он мог умереть с голоду.

Опустошительный голод 1921 года действительно был крупнейшим в современной российской истории — то есть до того времени. Его значение было затемнено столь же смертоносным, но политически более печально известным голодом 1932-33 годов, центром которого была Украина. Роберт Конквест назвал это бедствие «террором-голодомором» из-за его рукотворного характера, хотя степень вины Сталина и заслуживает ли это преступление названия «геноцид» являются предметом научных и эмоциональных дебатов. Голод 1921 года не несет такого политического багажа, хотя он тоже не был простым стихийным бедствием.

Корни катастрофы можно проследить в разрушениях, вызванных Великой войной, которая мобилизовала одиннадцать миллионов человек и два миллиона лошадей, оторвав их от сельскохозяйственного производства. Сочетание неизбежных экономических потрясений и неразумной продовольственной политики царского правительства снизило стимулы крестьян к выращиванию сельскохозяйственных культур, так что между началом войны и Февральской революцией посевные площади в Европейской России, по сообщениям, сократились на 25 процентов, на Украине — на 10 процентов и в Азиатской России — на 25 процентов. Эта тенденция к снижению продолжалась в годы революции в результате аграрного переворота 1917-18 годов, Гражданской войны, которая велась на большей части наиболее плодородных сельскохозяйственных районов страны, а также военного коммунизма в сельской местности.

Крестьяне ответили на большевистские продовольственные реквизиции масштабной «забастовкой», сократив обрабатываемую землю до абсолютного минимума, достаточного, чтобы прокормить себя, и, если они хотели рискнуть, немного больше для того, чтобы найти безопасное убежище. Было подсчитано, что площадь посевных площадей в северных провинциях-потребителях сократилась на 18 процентов с 1917 по 1921 год, в то время как в регионах-производителях сокращение составило 33 процента.

Когда разразилась катастрофа, многие крестьяне, что неудивительно, поспешили обвинить правительство, горько жалуясь, что «большевики умеют брать, но не умеют отдавать». Однако, как правило, когда дело доходило до указания пальцем, те же самые крестьяне были склонны целиться в небо. Как они понимали, Бог навлек на них засуху 1920-21 годов. Как рассказывает Фишер, «Весна [1920 года] была жаркой и почти без дождей, а земля во время весенней посадки была слежавшейся и сухой. Лето сопровождалось скудными дождями, зерновые созрели раньше положенного срока, и урожай был далек от удовлетворительного. Осенью, опять же, было недостаточно дождей, и озимые культуры были посеяны в почву, слишком сухую, чтобы обещать плодоношение». Зима принесла лишь небольшой снег, а весной 1921 года осадки были незначительными, и рано установилась жаркая погода. К тому времени Россия была в эпицентре сильной засухи, наиболее серьезно затронувшей бассейн Волги, азиатскую границу и южную Украину. Засуха привела ко второму подряд неурожаю, что означало массовый голод.

Конечно, большевики не могут нести ответственность за стихийные бедствия. Тем не менее, в вопросе о засухе они виноваты в том, что не смогли принять своевременных мер перед лицом безошибочных признаков опасности, которые должны были быть очевидны еще осенью 1920 года даже читателям советской прессы. Хуже того, реквизиции зерна, которые должны были закончиться в марте 1921 года, продолжались в некоторых особенно уязвимых районах долины Волги все лето. Только к началу лета правительство, наконец, осознало масштабность проблемы и начало действовать, хотя потребовалось еще больше времени, чтобы прийти к решению запросить помощь извне. Необходимость обращаться за продовольственной помощью из-за рубежа была бы достаточно неловкой для любой великой державы в eclipse, но для правительства-парии в Кремле такая перспектива была в высшей степени унизительной.

Первое официальное признание кризиса появилось в «Правде» 26 июня, в нем описывался голод похуже, чем в 1891 году, затронувший около двадцати пяти миллионов человек, общее число которых позже увеличилось до тридцати пяти миллионов. Впоследствии, 30 июня, «Правда» сообщила, что началось массовое бегство из охваченных голодом регионов. Количество подобных статей увеличилось в июле, когда они были подхвачены европейской прессой; осведомленность американцев о катастрофе доходила медленнее.

Первоначально большевистские публицисты открыто презирали идею обращения к западным правительствам за помощью и утверждали, что в лучшем случае рассчитывают на вклад международного пролетариата. Но руководство понимало, что рабочие всего мира были не в состоянии спасти Советскую Россию от голода и что любая значительная помощь из-за рубежа должна была бы спонсироваться империалистическими правительствами. В первую неделю июля из Москвы поступили два обращения: одно от Патриарха Русской православной церкви Тихона, а другое, гораздо более важное, от Максима Горького.

Горький, у которого к тому времени были длительные и сложные отношения с Лениным и большевиками, с 1917 года служил своего рода ходатаем интеллигенции при режиме, и этой роли способствовал его личный доступ к советскому лидеру. Это вовлекало его в ситуации политической и моральной двусмысленности, достаточные для того, чтобы нажить ему недоброжелателей и врагов среди антибольшевиков. Он лишь недавно сыграл важную роль в получении официального разрешения на создание доморощенного комитета помощи голодающим, возглавляемого бывшими «буржуазными» политическими деятелями, эксперименту, которому было суждено продлиться недолго. Его неоднозначный политический статус подходил ему для работы по обращению к внешнему миру от имени Советской России.

Обращение Горького «Ко всем честным людям» было опубликовано на Западе в конце июля. В типично сухой прозе его автор объявил, что неурожай, вызванный засухой, угрожает жизням миллионов россиян. Он сослался на общее культурное наследие европейцев и американцев. «Мрачные дни настали для страны Толстого, Достоевского, Менделеева, Павлова, Мусоргского, Глинки и т.д». Другими словами, забудьте на время имена Ленина и Троцкого: «Я прошу всех честных европейских и американских людей о немедленной помощи русскому народу. Дайте хлеб и лекарства».

ГЛАВА 2. ЕДА И ОРУЖИЕ

Обращение Горького прочитали миллионы людей на Западе, но только один человек был в состоянии справиться с чрезвычайной ситуацией, которая его вызвала. Проходит время, и тем более озадачивает открытие, что Герберт Гувер, чье имя навсегда связано в сознании американцев с образами Великой депрессии, в прежние времена считался дома и за рубежом великим гуманистом своего времени. Миллионы голодающих детей и взрослых в разоренной войной Европе получили поддержку благодаря продовольственной помощи, которую он организовал и руководил. Горький был вполне осведомлен об этом, и теперь он, должно быть, задавался вопросом, какое влияние окажет его тревога по поводу голода в России на эту выдающуюся фигуру, которая к тому же была известным антибольшевиком.

Гувер добился известности, преодолев свое скромное происхождение бедного сироты из Айовы и достигнув огромного богатства и международной известности как горный инженер. У него была репутация в мире бизнеса технического новатора, умелого распорядителя денег и блестящего администратора. Его история «из грязи в князи» звучит типично по-американски, однако к 1914 году большую часть своей взрослой жизни он был занят за пределами Соединенных Штатов из-за добычи полезных ископаемых, и именно его действия за границей подтвердили его репутацию гуманиста.

Начало Великой войны, которое застало Гувера в лондонской штаб-квартире его горнодобывающей компании, катапультировало его на мировую арену. Августовские выстрелы 1914 года выбросили на берег почти двести тысяч американских туристов, которые собрались в Англии с истощающимися ресурсами и без средств вернуться домой. Посол США в Великобритании попросил Гувера приложить все усилия для решения их затруднительного положения, что он и сделал, организовав выделение им средств на чрезвычайную случай и транспортировку в Штаты.

Оказав таким образом помощь своим соотечественникам, Гувер самостоятельно готовился к отплытию домой, когда в декабре его услуг попросили помочь справиться с гораздо более серьезным кризисом: судьбой голодающих бельгийцев, живущих в условиях немецкой оккупации. Был ли Гувер готов задействовать свои международные контакты и деловые таланты, чтобы облегчить их участь? Его решение принять этот вызов глубоко изменило ход его жизни. Это привело его к созданию нейтральной комиссии по оказанию помощи в Бельгии, CRB, которая с удивительным успехом предприняла кормление граждан оккупированной Бельгии в условиях британской блокады и многочисленных политических и дипломатических минных полей. Вскоре CRB приобрела атрибуты независимого государства: она плавала под собственным флагом, выдавала собственные паспорта и управляла собственным флотом грузовых судов под иммунитетом, согласованным всеми воюющими державами. Собственные американские агенты Гувера распространяли продовольствие CRB на территории Бельгии до вступления Соединенных Штатов в войну, после чего операции на местах были переданы нейтральному испано-голландскому комитету.

CRB ознаменовал открытие уникального бренда гуманитарного предприятия, который вскоре стал привычным для европейцев и американцев, хотя и не всегда был понят и оценен по достоинству. Гувер проводил свои программы помощи в том же духе, что и в горнодобывающей промышленности, используя те же креативно агрессивные стратегии финансирования, строгие методы бухгалтерского учета, эффективное администрирование и даже коммерческие принципы. CRB действовал за счет финансирования правительств Великобритании, Франции и Соединенных Штатов, из частных источников и скромной прибыли от собственной коммерческой деятельности, в основном от продажи продуктов питания. За четыре с половиной года своего существования она предоставила помощь на сумму более 880 миллионов долларов.

Это было началом брака по расчету между филантропией и бизнесом, созданного и поддерживаемого непревзойденной находчивостью «Шефа», как называли Гувера люди, служившие под его началом. Гувер не был членом комитета. Во имя эффективности исполнительной власти он сохранял высшую власть над CRB, хотя операции были децентрализованы, а людям на местах предоставлялась большая свобода действий в рамках общих принципов, установленных Гувером. Центральный аппарат комиссии состоял в основном из бывших и нынешних деловых партнеров, в то время как несколько десятков сотрудников по оказанию помощи были в значительной степени набраны из числа почти ста стипендиатов Родса, обучавшихся в Оксфорде, которым не терпелось увидеть что-нибудь о войне. Эти добровольцы CRB развили в себе острое чувство преданности Шефу — еще одну отличительную черту любого предприятия Гувера, — и некоторые из них отправились в Советскую Россию в 1921 году как бойцы АРА.

В мае 1917 года, через месяц после вступления Соединенных Штатов в войну, Гувер прибыл в Вашингтон, где его приветствовали как «спасителя Бельгии». Уилсон назначил его главой нового Продовольственного управления, возложив на него ответственность за снабжение страны продовольствием в военное время, что означало как военное, так и гражданское население, а также снабжение союзных стран. Как продовольственный администратор, Гувер использовал смесь принуждения и призывов к добровольному нормированию, чтобы стимулировать консервирование продуктов питания. Американцы провели «постные» и «пшеничные» дни и подверглись увещевательным и моралистическим рекламным кампаниям, построенным на теме «Еда победит в войне».

Имя администратора продовольственной службы было настолько тесно связано с его программой, что глагол «пылесосить» на какое-то время почти заменил «экономить» в американском словаре. Гувер отказался от ярлыка «продовольственный диктатор», который навешивали на него как сторонники, так и критики, но его манера руководить Управлением по контролю за продуктами питания принесла ему этот значок. Он наживал врагов в администрации Вильсона и за ее пределами, обычно в результате зависти, порожденной не столько его высоким статусом, сколько яростным инстинктивным стремлением к бюрократическому контролю.

Когда война закончилась, Гувер сопровождал Вильсона в Париж, чтобы выступить в качестве советника американской делегации на мирной конференции, его основные обязанности включали отправку американской помощи Европе. Таким образом, войдя через дверь с продовольствием, Гувер присоединился к рядам государственных деятелей, ответственных за установление мира и формирование послевоенного порядка.

В Париже Гувер продолжал работать администратором отдела продовольствия, хотя у него были и другие звания. В ноябре 1918 года он был назначен генеральным директором по оказанию помощи правительствам союзников, по сути подтвердив свой статус администратора продовольствия союзников, а в январе 1919 года он был назначен главным исполнительным директором Высшего экономического совета союзников. Как бы к нему ни обращались, он чувствовал себя обязанным сохранить американский контроль над распределением продовольствия, сопротивляясь посягательствам этих «булавочных головок бюрократической Европы», как он их называл. Поскольку у Соединенных Штатов была еда, Гувер смог добиться своего. Он вел себя не как избранный союзниками представитель для оказания помощи Европе, а как администратор продовольственного отдела США, работающий в парижском филиале. И он сделал это в истинно гуверовском стиле, предприняв экономическую реконструкцию Европы с тем, что биограф Дэвид Бернер называет его «типичной холодной агрессивностью». Европейские государственные деятели в ужасе отшатнулись от эффекта, произведенного крепкими американскими пальцами Гувера на клавишах пианино дипломатии старого света.

В январе 1919 года по предложению Гувера Вильсон попросил Конгресс выделить 100 миллионов долларов на помощь Европе, что и было предоставлено 25 февраля. Для управления этими фондами Гувер договорился с президентом о создании отдельного правительственного агентства, Американской администрации помощи, с Гувером в качестве генерального директора. Он сформировал штат сотрудников из числа ветеранов CRB и Управления продовольствия и привлек к работе на местах около полутора тысяч офицеров армии и военно-морского флота США, демобилизованных во время службы в АРА.

В течение девяти месяцев после перемирия Гувер организовал распределение гуманитарной помощи на сумму более 1 миллиарда долларов, что выражается в более чем четырех миллионах тонн продовольствия и других припасов, доставленных детям и взрослым по всей Европе вплоть до непостоянных границ большевистской России. За исключением части, приобретенной на средства, выделенные Конгрессом, эти огромные объемы помощи, которыми управляет АРА, были предоставлены через Управление по контролю за продуктами питания США.

Это краткое изложение истории продовольственной помощи только в период перемирия. После подписания Версальского мирного договора, 28 июня, срок действия Продовольственного управления истек по закону. Три дня спустя, когда АРА завершила распределение выделенных Конгрессом 100 миллионов долларов, Гувер создал частного преемника этого государственного агентства: Европейский детский фонд Американской администрации помощи, A.R.A.E.C.F., хотя его полное название и инициалы использовались только на бумаге и внутри организации. Все знали это как АРА.

В течение следующих двух лет квазичастная АРА поставила детям в двадцати одной стране центральной, восточной и юго-Восточной Европы и Ближнего Востока продуктов питания на сумму более 150 миллионов долларов, действуя либо самостоятельно, либо совместно с другими частными организациями по оказанию помощи. Его операции требовали пристального участия в вопросах транспорта и связи. Это, конечно, было неизбежно на континенте, раздираемом войной, но Гувер умел извлекать из этого максимум пользы, как описывает Бернер:

Гувер координировал распределение продовольствия и средства финансирования его закупки, восстановил работоспособность речных судов и подвижного состава, взял на себя управление — или пытался это сделать — портами, каналами и движением на Рейне, Эльбе, Висле, Дунае, восстановил телеграфную и почтовую связь, возобновил добычу угля для жилых домов и промышленности, ликвидировал многие заразные болезни, включая тиф, и организовал бартер, при котором продовольствие нельзя было транспортировать никаким другим способом. Он координировал деятельность Конгресса, Казначейства, Совета по судоходству (где мог), вооруженных сил и своих собственных продовольственных агентств. Любой, кто хотел общаться между европейскими странами, должен был делать это через Гувера.

АРА наняла во всех этих странах лишь ограниченный штат американцев для надзора за гораздо большим количеством местных граждан. Философия, лежащая в основе ее метода работы! цель заключалась в том, чтобы поощрять инициативу населения, подчеркивать идею самопомощи, а не благотворительности, и в то же время поддерживать накладные расходы на как можно более низком уровне. Американские работники по оказанию гуманитарной помощи, занимавшиеся раздачей продовольствия во время сильного голода, пользовались исключительной властью. Они пользовались доступом к высшим правительственным чиновникам и значительным влиянием в политических вопросах, в то время как их «паспорта Гувера» служили им пропусками в точки на карте, недоступные обычным смертным. В тандеме с работниками по оказанию помощи в Польше, Австрии, Чехословакии и Югославии действовали группы неофициальных американских «технических советников», которые консультировали правительственных чиновников по вопросам восстановления экономики с упором на возрождение транспорта. Их второстепенной целью было продвижение коммерческих интересов США в этих странах — соображение, которое всегда занимало место в переполненном сознании Гувера.

Генерал Першинг назвал Гувера «мировым регулятором пищевой промышленности». Уилсон по-прежнему настороженно относился к нему, считая его услуги незаменимыми. Президент был предупрежден полковником Хаусом, сторонником Гувера, который написал Вильсону в апреле 1917 года, что спаситель Бельгии — «такой человек, который должен полностью контролировать ситуацию, чтобы делать ее хорошо». Переписка Гувера с главами государств и правительств, а также с другими политическими, военными, религиозными и деловыми лидерами передает ощущение движущей энергии, которую он прилагал к вопросам продовольственной помощи и к обеспечению контроля Америки — и, следовательно, своего собственного — над ее администрацией. Достижения Гувера принесли ему вечную благодарность миллионов; его методы взъерошили не меньше перьев.

Властный голос этого агрессивного корреспондента разительно не соответствует застенчивой, неуклюжей фигуре из безмолвной кинохроники, единственному Гуверу, известному большинству американцев последующих поколений. Для них 35-миллиметровый президент Гувер выглядит явно непрезидентски, поскольку он стоит там, смущенный, неловко моргая в камеру. Конечно, изображение страдает от неизбежных ассоциаций с тяжелыми временами и от неизбежного неудачного контраста с лицом его заклятого врага, кандидата Рузвельта, с его свирепой улыбкой и выступающим подбородком, излучающими уверенность в каждом кадре. Гувер однажды написал: «Мне никогда не нравился шум толпы. Я крайне не люблю поверхностные социальные контакты... Меня терроризировали в начале каждой речи». Кино было недобрым по отношению к нему; телевидение было бы еще недобрее. Но на бумаге, в прежние и лучшие времена, он мог перевернуть мир. Возможно, не совсем мир: был небольшой вопрос о России.

В период перемирия и после Версаля в большевистскую Россию не поставлялось никаких американских продуктов питания, но большевистская Россия была в центре истории послевоенной американской помощи Европе.

Благотворительность Америки, организованная Гувером, была вдохновлена сочетанием взаимосвязанных мотивов. Наиболее очевидным был чистый гуманизм, который к тому времени стал своеобразным призванием американцев. Центральным также было стремление ускорить экономическую и политическую реконструкцию Европы, не в последнюю очередь для того, чтобы оживить рынок американских товаров. Менее возвышенным, но не незначительным было желание разгрузить значительные излишки сельскохозяйственной продукции в Америке, накопление которых в значительной степени было связано с политикой продовольственного администратора Гувера. Неотделимой от этих соображений и придававшей распределению продовольственной помощи дух крестового похода была решимость, как выразился Гувер, «остановить волну большевизма».

Непосредственную озабоченность вызывали обездоленные народы Центральной Европы — термин, используемый в ту эпоху для обозначения участка территории от Рейна до западной границы Красной Руси. Экономическая и политическая нестабильность этих в основном молодых государств, восставших из пепла старых империй, сделала их уязвимыми для распространения с Востока «болезни большевизма», согласно популярной концепции того времени. Обычно предполагалось, что это заболевание было вызвано голодом. Таким образом была поставлена оценка самой Русской революции — безусловно, Гувером, который свел ее к «продовольственному бунту». Неспособность решить проблему нехватки продовольствия в течение 1917 года расчистила путь к власти чудовищным Ленину и Троцкому. Таким образом, большевизм был тем, что происходило, когда хорошие люди голодали, даже инстинктивно демократические русские из воображения Вильсона.

«Большевизм, «писал Гарольд Фишер в 1927 году о первых послевоенных годах, «в сознании большинства представлял собой не политическую или экономическую теорию, а разрушение общественного порядка, конец всякой безопасности личности и собственности, господство кровавого насилия». Такое упрощенное понимание явления привело здравомыслящих людей к мысли, что, если Центральная Европа станет жертвой большевизма, будет трудно спасти остальную Европу от той же участи. Таким образом, 25 апреля 1919 года, в разгар кризиса, Гувер писал: «Конечно, главной целью Соединенных Штатов в борьбе с голодом в Европе является спасение жизней голодающих людей. Второстепенной целью, однако, и едва ли менее важной, было победить Анархию, которая является служанкой Голода». Показательно, что в те первые дни слово «анархия» использовалось как синоним слова «большевизм». Гувер был в курсе сложных теоретических основ советского эксперимента, но, как и большинство людей, он понимал, что какой бы массовой привлекательностью он ни пользовался, это могло быть только результатом нищеты и нарушения порядка.

Все предполагали, что большевики в России прилагают все усилия для распространения этой анархии. С момента своего октябрьского переворота они предсказывали неминуемую мировую революцию, заявляя, как истинные марксисты, что это неизбежно, но также, как истинные ленинцы, что это необходимо в краткосрочной перспективе для выживания большевистского правления в России. Таким образом, любое правительство, созданное не по советскому образцу, считалось нелегитимным, не говоря уже о том, что по своей сути было опасным, и должно было быть свергнуто. Организационным механизмом, созданным для координации этих усилий, был Коммунистический интернационал, Коминтерн, в состав которого входили все коммунистические партии, но который базировался в Москве и находился под властью и контролем большевиков. Самым тяжелым оружием Коминтерна на сегодняшний день была пропаганда, которую он нацеливал в основном на Германию, считавшуюся лучшей и стратегически наиболее важной перспективой социалистической революции.

Также по этой причине он выступал против экономической блокады России союзниками, введенной в качестве военной меры летом 1918 года, чтобы предотвратить сотрудничество между Германией и Россией, а затем поддерживался в качестве санитарного кордона в течение года после заключения мирного договора. По мнению Гувера, лучше «приоткрыть завесу над этим экономическим экспериментом».

В своей докладной записке Вильсону от 28 марта, которая представляла собой расширенное эссе об Америке и большевизме, он писал, что если случится так, что Кремль предпримет военный крестовый поход с целью продвижения коммунизма на запад, то Соединенные Штаты должны быть готовы сражаться, и по тем же причинам, по которым они вступили в войну против Германии. Однако в отсутствие такого предприятия, [мы] не должны ввязываться в то, что может оказаться десятилетним военным противостоянием в Европе. Американский народ не может сказать, что мы собираемся настаивать на том, чтобы какое-либо данное население решало свои внутренние социальные проблемы в соответствии с нашей конкретной концепцией демократии. В любом случае, у меня есть самые серьезные сомнения в том, что внешние силы, вступающие в такое предприятие, могут принести что-то иное, кроме бесконечного вреда, поскольку любая большая волна эмоций должна закипать и распространяться под давлением. При качании социального маятника от крайних левых обратно к правым он найдет точку стабилизации, основанную на расовых инстинктах, которые никогда не могли быть установлены вмешательством извне.

Аналогия с маятником была излюбленным приемом Гувера для объяснения политических событий в Центральной Европе. Он счел неудивительным, что радикализм, который был «основан на реальном социальном недовольстве», получил распространение в тех странах, где когда-то правила реакционная тирания. «Если прошлые революции в невежественных массах являются каким-либо ориентиром, маятник все же качнется обратно в какое-то умеренное положение, когда горький опыт научит экономическим и социальным безумствам нынешних навязчивых идей». Вмешательство союзных армий в России может послужить остановке или даже обращению вспять качания маятника.

С другой стороны, не может быть и речи о том, чтобы Соединенные Штаты предоставили политическое признание «этой убийственной тирании» в Москве, шаг, который только послужил бы стимулу «акционистского радикализма» в Европе. Гувер имел в виду именно то, что происходило в тот момент в северной Германии, на арене радикально-социалистических беспорядков, включая неудавшееся восстание Спартистской лиги в Берлине. Однако его идея сокрушить этот «зарождающийся большевизм» путем импорта продовольствия шла вразрез с общественными настроениями в Европе и Америке, которые выступали против оказания помощи побежденному врагу, особенно свирепым гуннам. Такая помощь была четко ограничена в ассигнованиях конгресса в размере 100 миллионов долларов в январе 1919 года, что вынудило Гувера импровизировать с ее финансированием до июня, когда подписание Версальского мирного договора упростило сбор средств непосредственно для оказания помощи Германии и Австрии.

Северная Германия была не единственной ареной революционной активности в первой половине 1919 года. В Венгрии советский режим был установлен в марте при Беле Куне и пережил неспокойные четыре месяца, прежде чем был свергнут вторгшимися румынскими войсками при поддержке союзников. В апреле в Баварии произошло восстание левых, за которым последовало провозглашение Баварской Советской Республики, просуществовавшей всего несколько недель. В Вене в середине июня была предпринята попытка коммунистического восстания, которая вскоре была подавлена.

В конце концов, многие считали, что американская еда предотвратила превращение этого периода кризиса в европейский «Октябрь». Гувер никогда не стеснялся ставить себе в заслугу Соединенные Штаты. Несколько лет спустя в частном письме он написал, что «мы никогда не думали иначе, как о том, что европейская помощь в 1919 году была величайшей битвой, когда-либо проведенной против большевизма». Однако, пока шла битва, такого рода разговоры были приглушены в пользу более воодушевляющего послания о спасении детей Европы от голодной смерти. Антибольшевизм Гувера заставил людей в то время, как и с тех пор, усомниться в подлинности его гуманизма. Если целью американской помощи было остановить волну большевизма, то все трогательные слова о голодающих детях Европы не могли быть полностью к месту. Другими словами, у Великого гуманиста была политическая повестка дня. Но для понимания мотивов Гувера бесполезно настаивать на разделении гуманизма и антибольшевизма. Для Гувера, так же как для Вильсона и большинства западных государственных деятелей того времени, большевизм был симптомом бедственного положения людей; таким образом, борьба с большевизмом была гуманной.

Гувер выделяется на фоне остальных типично мускулистым способом, которым он воплощал свои идеи. Просто использовать еду для сдерживания большевизма было недостаточно; его мозг сверхурочно работал над способами применения оружия на территории противника. Среди нескольких предложений по решению российской проблемы, обсуждавшихся дипломатами в Париже, было одно, выдвинутое Гувером в марте 1919 года, о создании нейтральной комиссии для оказания продовольственной помощи внутри большевистской России наравне с миссией военного времени в Бельгии. План предусматривал прекращение боевых действий в ходе Гражданской войны в России и прекращение большевиками своей «пропаганды» на Западе. Поскольку военные действия приостановлены, комиссия возьмет под контроль все распространение и транспортировку Red and White по территории России. Возглавить эту работу Гувер предложил Фритьофа Нансена, норвежского исследователя, ученого и гуманиста — человека, который считался приемлемо нейтральной фигурой для большевиков, — хотя не было сомнений в том, кто должен был стать движущей силой за кулисами. Уилсон одобрил план и представил его другим главнокомандующим союзных войск для принятия к действию.

Трудно понять, как Гувер и Вильсон могли поверить, что советское правительство может счесть такое соглашение приемлемым. Кеннан характеризует план как попытку добиться прекращения Гражданской войны на выгодных для союзников условиях, используя «продовольствие в качестве оружия». Пользователь излагает свои условия и оставляет за предполагаемым бенефициаром право принять их или отказаться от них. В революционной России, где еда была распределена в пользу классовых союзников, понятие ее «справедливого» распределения обязательно означало кормление классовых врагов. На самом деле в предложенной комиссии не было ничего нейтрального. Это был план вмешательства самого крайнего рода, равносильный приказу большевикам прекратить революцию.

Тем не менее, «Большая четверка» одобрила план 17 апреля, и в этот день они подписали письмо на имя Нансена, в котором излагались некоторые детали. Распределение продуктов питания в России должно было находиться под контролем местных продовольственных комитетов, состоящих из граждан, отобранных в каждом сообществе, — система, используемая АРА во всех своих европейских операциях. И все же Россия была не такой, как где-либо еще, что должно было стать очевидным даже при беглом знакомстве с событиями с 1917 года. Вся схема поражает Кеннана абсурдностью: «Интересно, был ли когда-нибудь больший абсурд, чем этот любопытный документ с подписями Орландо, Ллойд Джорджа, Уилсона и Клемансо?.. Само предложение о подобной акции местного сообщества отражало ужасающую наивность относительно того, какой на самом деле была Россия того времени». Идея комиссии, вряд ли нужно об этом говорить, ни к чему не привела.

Показательно, что, выдвигая свое предложение, Гувер неоднократно ссылался в качестве прецедента на Комиссию по оказанию помощи в Бельгии, где нейтральные работники по оказанию помощи кормили граждан страны с разрешения ее иностранных оккупантов. И CRB проводил свои операции, не признавая власти Германии в Бельгии в качестве законного правительства. То, что Гувер — и, действительно, Большая четверка — предположили такую параллель, подчеркивает тот факт, что они находились в серьезном заблуждении относительно значения Русской революции.

Вскоре после этого Гувер был вовлечен в проект помощи русским совсем другого рода, поставляя продовольствие белым армиям в Гражданской войне. В период перемирия АРА снабжала армию Деникина в кредит по просьбе Высшего военного совета. Что имело еще большее потенциальное значение, по указанию Госдепартамента США летом и осенью 1919 года к тому времени уже частный АРА обеспечивал продовольствием Северо-Западную армию Юденича, когда она продвигалась через Прибалтику к Петрограду. Это американское продовольствие было оплачено временным правительством Колчака, и его распределение координировалось главой АРА в Прибалтике Джоном Миллером с конечной целью доставки продовольствия жителям Петрограда, как только войска Юденича войдут в этот город. Они так и не добрались туда, дойдя только до окраины. В критический час октября, когда Ленин был готов покинуть колыбель революции, на сцену прибыл Троцкий, чтобы сплотить красные силы и оттеснить Юденича — во многом в стиле, как нельзя не представить, одного из героико-революционных плакатов Мура.

Как бы вызывающе Гувер ни гордился своей ролью в борьбе с большевизмом, он никогда не признавался в своем участии в неудавшемся наступлении Юденича. Впоследствии он неоднократно заявлял, что АРА кормила только мирных жителей в тылу Северо-Западной армии. Тем не менее, он прекрасно понимал, что даже если бы такова была буква плана, выполнить его было бы невозможно, поскольку людей Юденича нельзя было бы побудить атаковать Петроград на голодные желудки, в то время как обильные запасы продовольствия подтягивали тыл. В официальной истории АРА Фишера за 1927 год нет ни слова ни об этом эпизоде, ни о том факте, что в августе 1919 года Гувер призвал Государственный департамент предоставить оружие и припасы Юденичу, что он и сделал, хотя и не повлиял на исход событий на Балтийском фронте. Это несколько ослабляет силу предостережений Гувера против использования военной силы для победы над большевизмом, хотя в данном случае настоящие боевые действия вели сами русские. Тем не менее, можно с уверенностью сказать, что, если бы наступление Юденича прорвалось, изменив ход Гражданской войны и даже свергнув большевистский режим, история этого триумфа была бы неотделима от роли, которую сыграла американская еда. Шеф позаботился бы об этом.

Начало русско-польской войны летом 1920 года предоставило Гуверу возможность по-другому отнестись к России. В августе, ближе к концу конфликта, когда контрнаступление Красной Армии привело ее на запад, на польскую территорию, он приказал двум своим сотрудникам по оказанию помощи, дислоцированным в этом районе, оставаться на месте, пока красные войска продвигаются вперед, а затем сопровождать польскую делегацию сторонников перемирия в Минск. Оттуда Советы разрешили двум американцам проследовать в Москву, где они провели переговоры с официальными лицами Народного комиссариата иностранных дел. Их целью было получить официальное разрешение на продолжение операций по вскармливанию детей на территориях восточной Польши, только что оккупированных большевиками, а также изучить возможность оказания помощи АРА в центральных городах Европейской России. Эти переговоры ни к чему не привели, когда большевики оговорили, что продовольствие должно распределяться через их собственный механизм помощи и что Государственный департамент США должен официально связаться с советским правительством. Цель требования такого контакта, конечно, заключалась в том, чтобы использовать его для получения политического признания. Год спустя кремлевские лидеры были бы не в состоянии выполнить ни то, ни другое условие.

В Вашингтоне в середине 1920-х годов об идее дипломатического признания советского режима все еще не могло быть и речи, даже несмотря на то, что к тому времени все американские войска официально покинули территорию России и дело белых было проиграно. Так получилось, что как раз в то время, когда эмиссары Гувера направлялись в Москву, правительство США сделало первое четкое заявление о своей политике в отношении России со времен Революции. Это было в форме дипломатической ноты государственного секретаря Бейнбридж Колби, в которой было представлено четкое и энергичное изложение причин, по которым Соединенные Штаты не будут устанавливать официальные отношения с нынешними правителями России. Это не имело никакого отношения, заявил Колби, к внутренней политической или социальной системе Советской России. Скорее, проблема заключалась в том, что «существующий режим в России основан на отрицании всех принципов чести и добросовестности, а также всех обычаев и конвенций, лежащих в основе всей структуры международного права». Советские представители много раз заявляли, что «они понимают, что само существование большевизма в России, сохранение их собственного правления зависит и должно продолжать зависеть от возникновения революций во всех других великих цивилизованных странах, включая Соединенные Штаты». Было невозможно поддерживать официальные отношения с мужчинами, «полными решимости и обязанными участвовать в заговоре против наших институтов».

Это недвусмысленное принципиальное заявление не оставило советской дипломатии места для маневра. Люди в Кремле задавались вопросом, может ли позиция США смягчиться при новой администрации Хардинга, хотя назначение Гувера министром торговли не было хорошим предзнаменованием. Вскоре после инаугурации Хардинга в марте 1921 года Советы предприняли попытку в форме письма номинального президента СССР Михаила Калинина Конгрессу и президенту с призывом пересмотреть политику Америки в отношении России. Правительство Ленина недавно воодушевилось подписанием 16 марта торгового соглашения с Великобританией, которое предусматривало обмен торговыми представителями и фактически означало признание Великобританией советского правительства. Другие правительства последуют примеру Лондона, и до конца 1921 года Москва достигнет аналогичных соглашений с Германией, Норвегией, Австрией и Италией.

Но новая администрация была полна решимости стоять на своем. Государственный секретарь Чарльз Эванс Хьюз дал жесткий отпор советскому зондажу, заявив, что Соединенные Штаты не могут вступать в отношения с Советской Россией, пока большевики не сделают определенных вещей, а именно: согласятся выплатить внешние долги России до октября 1917 года, от которых они отказались; урегулировать претензии граждан США на имущество, конфискованное после революции; и прекратить свою революционную пропаганду. Другими словами, лидеры России должны начать вести себя цивилизованно.

Это должно было стать основной позицией Вашингтона, с различными акцентами, на следующие три года. Но риторика администрации ознаменовала переход от озабоченности общими принципами международного права в записке Колби к особому акценту на неортодоксальности советской экономической системы. Хьюз, как известно, назвал Советскую Россию «гигантским экономическим вакуумом», восстановление которого не могло начаться до тех пор, пока она не примет нормальные экономические принципы, не в последнюю очередь введение надлежащих юридических гарантий частной собственности и неприкосновенности контрактов. Новый тон частично был отражением давления, вызванного англо-советским торговым соглашением, а также влиянием министра торговли. Гувер делал заявления, в равной степени пренебрежительно относящиеся к «глупой» советской экономической практике. Хотя они адресовали свои требования нынешним обитателям Кремля, и Хьюз, и Гувер в 1921 году все еще верили, что возвращение к экономическому здравомыслию, которого они требовали, каким бы неизбежным оно ни было, было невозможно при большевистском правлении.

Основной причиной немедленного акцентирования внимания администрации на экономических принципах было то, что одновременно с инаугурацией Хардинга большевики начали свою Новую экономическую политику. Даже очень ограниченный возврат к капитализму, предусмотренный первоначальными указами, открыл перспективы для внешней торговли и бизнеса в России. И в течение 1921 года одной из целей Ленина, когда он расширял и углублял реформы, пытаясь идти в ногу со взрывным распространением рынка, было привлечение западного капитала к участию в реконструкции советской промышленности. Не то чтобы автор Великой Октябрьской социалистической революции отказывался от пути к коммунистической утопии: это был просто новый ход, сделанный в духе приписываемого ему, возможно, апокрифического утверждения о продаже капиталистам веревки, на которой они могли повеситься. Тем не менее, многие сторонние наблюдатели увидели в новой политике постоянное обращение к здравому смыслу.

Однако из Вашингтона исходили из того, что введение НЭПа было признаком не того, что большевики пришли в себя, а просто того, что они были в отчаянии. НЭП был паническим ответом на народную оппозицию режиму, которая достигла критической точки во время Кронштадтского восстания, события, которое привлекло внимание официальных лиц США, которые задавались вопросом, может ли это, наконец, послужить сигналом к началу конца. Таким образом, говорить о торговом соглашении с Москвой не имело смысла. Для Гувера это был вопрос о том, что маятник в России наконец-то начал поворачиваться вспять: зачем останавливать ее прогресс, облегчая бремя большевиков?

Сначала слухи, затем достоверные сообщения о массовом голоде еще больше усилили ожидания. Внутренняя переписка АРА в штаб-квартире в Нью-Йорке и за ее пределами в то время показывает, что руководители готовились к возможности крупной русской экспедиции, перспективу, которую Гувер обсуждал с Хьюзом в середине июня. Американская гуманитарная помощь в Европе в настоящее время сворачивается, хотя операции все еще продолжаются в десяти странах, оказывая поддержку трем с половиной миллионам детей. По состоянию на июль у АРА было где-то от пяти до семи миллионов долларов, доступных для миссии в Россию.

Именно при таких обстоятельствах призыв Горького о помощи получил огласку на Западе. Обращение Горького и то, которое он запросил у Патриарха Тихона, были написаны 6 июля или около того и отправлены вместе в одной телеграмме Нансену в Норвегию, который получил их 13 июля. Обращение Тихона было направлено как к британскому народу через архиепископа Кентерберийского, так и к американскому народу через архиепископа Нью-Йоркского. Нансен, похоже, передал послание Тихона предполагаемым адресатам, и оно попало в американскую прессу до 21 июля, согласно New York Times, которая опубликовала его 31 июля.

14 июля Нансен телеграфировал Горькому, что только американцы могут оказать существенную помощь и что ему лучше сосредоточить свои усилия на этой аудитории. В то же время Нансен передал обращение Горького американскому министру в Норвегии, который переправил его в Государственный департамент, куда оно поступит 29 июля — только после того, как будет опубликовано в Соединенных Штатах. Гувер видел обращение Горького или его описание в газетах 22 июля или ранее, и в этот день он написал Хьюзу записку с просьбой разрешить ответить на него, которая была предоставлена.

Эти детали превращают в бессмыслицу стандартную версию рассказа, в которой говорится о «телеграмме Горького Гуверу». Эта упрощенная и более убедительная реконструкция событий была создана Гувером и предназначалась для достижения политических целей, которые еще не были очевидны в конце июля.

В любом случае, 23 июля Гувер отправил Горькому длинную и важную телеграмму. Хорошо известные связи Горького с большевистским руководством заставили некоторых поверить, что, составляя свое обращение, он действовал как конь-преследователь советского правительства, что Гувер, отвечая на него, воспринял как должное. В его сообщении утверждалось, что АРА, «полностью неофициальная организация», готова предложить помощь, но что предварительным условием для любого обсуждения помощи голодающим является немедленное освобождение всех американских граждан, удерживаемых в плену в России.

Эти американцы вызывали теплые чувства в Вашингтоне почти год, причем накал страстей время от времени повышался из-за газетных статей о предполагаемом жестоком обращении с ними в советских «застенках». Гувер сам наводил справки об их обстоятельствах и о возможностях снабжения их продовольствием — справки, которые он наводил через американских квакеров, которые сохраняли небольшое присутствие в Москве. Подтвержденное число американских заключенных составляло восемь, хотя высказывались предположения, что в заключении или в бегах могут быть и другие. Эти несчастные восемь человек были арестованы за различные формы шпионажа. Этот термин использовался довольно свободно в России в 1921 году, хотя на самом деле ЧК поймала на крючок нескольких настоящих шпионов, среди них the Baltimore Sun?, Маргарет Харрисон, агента военной разведки США.

Если вопрос с заключенными будет решен, Гувер проинформировал Горького, АРА была готова раздать еду, одежду и медикаменты миллиону российских детей. Однако, прежде чем это могло произойти, «московским советским властям» пришлось бы подать прямое заявление в АРА. Помимо этого, АРА будет настаивать на том, чтобы были согласованы определенные условия, прежде чем она приступит к работе в российской миссии, те же самые, которые соблюдались во всех двадцати одной стране, в которых она служила. Основная договоренность, предложенная Гувером, заключалась в том, что советское правительство предоставило бы АРА свободу организовывать свои операции по оказанию помощи так, как оно сочтет нужным, в то время как АРА пообещала бы кормить беспристрастно и держаться подальше от политики. Фактически это было основой соглашения, которое две стороны вскоре подпишут, хотя время покажет, что ни одна из сторон не сможет выполнить свою часть такой сделки, потому что Советская Россия и отдаленно не была похожа ни на одну из этих двадцати одной страны-бенефициара.

Телеграмма Гувера была получена в России 26 июля, а два дня спустя Горький телеграфировал ответ Гуверу, который включал текст официального принятия предложения АРА членом Политбюро Львом Каменевым, действующим здесь в качестве заместителя председателя официального советского комитета помощи. Каменев предложил, чтобы представитель АРА прибыл в Москву, Ригу или Ревель — позже, в Таллинн — для проведения переговоров.

Гувер остановил свой выбор на Риге, оперативной базе АРА в Прибалтике, и направил туда своего начальника европейских операций Уолтера Лаймана Брауна, который должен был сыграть центральную роль в истории с российским рефинансированием, в основном из штаб-квартиры в Лондоне. Именно там он в течение предыдущего года познакомился с Каменевым, который, должно быть, нашел американца приятным, поскольку советский лидер предложил его именно на эту роль.

Брауну помогали Сирил Куинн, глава польской миссии АРА, Миллер из Балтийской миссии и Кэрролл из немецкой миссии. Советское правительство в Риге представлял Максим Литвинов, помощник народного комиссара иностранных дел, выдающийся талант к ведению переговоров с большим опытом игры слабой рукой.

Переговоры начались в Риге 10 августа, в тот же день, когда семеро американских пленников были освобождены из России. Несмотря на неоднократные напоминания министра торговли о частном статусе его АРА, с самого начала переговоры неизбежно носили характер межправительственного мероприятия, восприятие которого советская сторона стремилась поощрять. Так будет в течение следующих десяти дней, а затем и следующих двух лет: АРА изо всех сил старается подчеркнуть свой технически неофициальный статус, а большевики используют любую возможность, чтобы отождествить организацию Гувера с правительством США.

Браун начал с того, что представил Литвинову проект соглашения, подготовленный Гувером на основе пунктов, изложенных в его телеграмме Горькому. Литвинов выдвинул несколько возражений, и игра началась. Каждая сторона поддерживала тесную связь со своей базой: Чичерин и Ленин консультировали и поощряли Литвинова из Москвы, а Гувер, этот неустанный микроменеджер, инструктировал Брауна из Вашингтона.

Самые острые разногласия были связаны со свободой действий АРА: ее правом выбирать свой американский и российский персонал и то, где она могла действовать внутри России. Обсуждение обоих вопросов указывает на понятную тревогу советского союза по поводу неминуемой перспективы того, что агенты Гувера окажутся на свободе в России. Литвинов потребовал наложить советское вето на отбор американцев, которое Браун отклонил, как и советское предложение ограничить их число сотней.

Абсолютная свобода инспектировать и иным образом действовать во всех регионах целевой страны была условием каждой предыдущей миссии АРА, и Гувер настаивал на этом для России, территориально безусловно крупнейшей из всех. Советское правительство, с другой стороны, опасалось, что большой контингент иностранцев, особенно буржуазной американской разновидности, обосновается в Москве и Петрограде и просто в любом другом месте по своему выбору. Таким образом, Литвинов предложил, чтобы в соглашении основной сферой деятельности АРА был указан Поволжский регион. Браун и компания сопротивлялись, подозревая, что Советы позже воспользуются этим пунктом, чтобы ограничить американское присутствие в Москве и Петрограде. Эти подозрения, подпитываемые ошибочным предположением о том, что столицы России станут ареной наибольших трудностей, были несколько неуместны. Фактически, стремясь включить это ограничение в соглашение, СОВЕТЫ имели в виду в первую очередь другие территории, хотя американцам это стало очевидно только после завершения миссии.

Накопились спорные моменты. Гувер хотел, чтобы любое российско-советское соглашение оградило его сотрудников по оказанию помощи от ареста. Американская сторона пообещала бы удалить тех сотрудников, которые, как могли продемонстрировать власти, были вовлечены в советскую политику. Литвинов утверждал, что его правительство должно иметь возможность выдворять любых иностранных граждан, которых оно пожелает, включая американских гуманитарных работников, точно так же, как оно имеет право высылать всех иностранных дипломатов — другими словами, что это вопрос суверенитета. Аналогичным образом Литвинов потребовал от своего правительства права на обыск в квартирах американцев, сославшись на возможность того, что российский персонал АРАс хранил там контрабанду. Позже, когда их глубочайшие подозрения развеялись, советские официальные лица признали, что некоторые из них опасались, что американцы могут импортировать оружие вместе с продовольствием, и вполне возможно, что именно это было на уме Литвинова.

Еще более проблематичным был дух АРАСА по продвижению самопомощи и местной инициативы путем создания комитетов местных граждан для оказания помощи. Это была самая нереалистичная особенность предложенной Гувером в 1919 году комиссии по оказанию помощи России и та, которую Кеннан счел ужасающе наивной. Гувер не изменил своей точки зрения с тех дней в Париже, но теперь, два года спустя, правительство Ленина было не в состоянии полностью отмахнуться от причудливых идей каждого капиталистического государственного деятеля, этого в особенности. Итак, это был экстраординарный момент. Ни в одной стране Европы не было такой масштабной социальной революции, как в России. С 1917 года большевикам удалось сковать все ранее независимые общественные организации. Приближалась очередь церкви, возможно, единственного ограниченного исключения. Тем не менее, Гувер и АРА, считая само собой разумеющимся дальнейшее существование, более того, жизнеспособность гражданского общества в России, теперь выступают и требуют права создавать независимые комитеты из русских под американским контролем.

Интересно, какие мысли приходили в голову Литвинову, когда Браун пытался заверить его, что АРА наполнит свои комитеты «нейтральными» людьми и будет питаться «беспартийно». Сдерживая свое раздражение, опытный дипломат терпеливо попытался объяснить своему серьезному собеседнику, что в предельно политизированном российском обществе не может быть такого понятия, как беспартийная продовольственная помощь.

Именно в этом контексте Литвинов, который, по словам одного из сотрудников АРА, свободно говорил по-английски с «семитским акцентом кокни», впервые произнес коронную фразу конференции, между неизбежными затяжками сигаретой, инструктируя своих американских коллег дидактическим тоном и отчетливо шепелявя: «Джентльмены, еда — это оружие». Или, как американцы передают это фонетически, «Еда — это виппон». Конечно, Литвинов, как большевик, исходил из многолетнего опыта своего правительства по использованию этого оружия среди собственного народа.

Из нескольких нерешенных вопросов на переговорах этот стал нерешенным: желание АРА создать независимые продовольственные комитеты, само существование которых советская сторона рассматривала как контрреволюционную угрозу. Литвинов возразил, что у советского правительства был свой собственный механизм распределения, который комитеты АРА просто дублировали, создавая тем самым «параллелизм» — богатый термин в советском контексте, двоюродный брат нацистской Gleichschaltung (синхронизации). Если бы такие комитеты должны были быть сформированы, добавил Литвинов, то его правительство потребовало бы контроля за отбором их участников. Браун в ответ привел доводы в пользу надежности АРА, как будто это был вопрос доверия.

Доверие к Брауну было подорвано, а советская паранойя усилена появлением серии статей в апрельском, майском и июньском номерах журнала The World's Work за 1921 год, опубликованных одним из лейтенантов АРА Гувера, Томом Грегори, под эпическим названием «Сдерживание волны большевизма». Капитан Грегори очень подробно рассказал о том, как он и Гувер использовали продовольственное оружие в Венгрии, чтобы вызвать падение советского режима Белы Куна летом 1919 года. На момент публикации эти статьи вызвали возмущение либералов и радикалов в Америке. С тех пор работа Грегори регулярно цитируется как неопровержимое доказательство того, что Гувер не был невинным гуманистом, за которого он всегда себя выдавал.

Среди своих коллег по оказанию помощи Грегори считался кем-то вроде ковбоя — в целом чертовски хороший сотрудник АРА, но по темпераменту далеко не идеальный кандидат для достоверного, не говоря уже об осмотрительности, отчета о достижениях Шефа, не говоря уже о его собственных, в Венгрии или где-либо еще. Итак, в штаб-квартире АРА в Нью-Йорке несанкционированное вторжение этого ковбоя в журналистику вызвало вздохи раздражения.

Гувер действительно повлиял на исход революционных событий в Венгрии, в основном путем прекращения поставок продовольствия в страну, пока Кун был у власти. Однако, как отмечает историк Бернер, его самым ярким вмешательством в Венгрию было практически единоличное свержение реакционного эрцгерцога Габсбургов Иосифа, который пришел к власти в результате государственного переворота после того, как Кун бежал в Москву. В критический момент и с разрешения «Большой четверки» Гувер телеграфировал в Будапешт сообщение, которое Грегори должен был передать эрцгерцогу, уведомив его, что союзники не признают его власть. Грегори выполнил инструкции, а затем проинформировал Гувера о результатах в зашифрованной телеграмме: «Арчи на ковре в 19:вечера, прошел через обруч в 19:05 вечера» Дома левые редакторы The Nation приветствовали: «Браво, мистер Гувер!» — это был один из немногих случаев, когда им пришлось аплодировать председателю АРА.

Какова бы ни была правда, стоящая за этим, версия событий Грегори укрепила решимость большевистских лидеров ограничить передвижения и деятельность потенциальных Грегори, собирающихся въехать в Советскую Россию. В то же время спор, который сейчас разгорается вокруг роли Гувера в венгерских событиях, укрепил переговорные позиции большевиков по отношению к АРА во время Рижских переговоров и значительно позже. Литвинову был предоставлен идеальный предлог для отклонения заявления Брауна — упоминания о предыдущих договоренностях АРА в Центральной Европе, когда он настаивал на ужесточении основных правил, регулирующих ее российскую миссию.

Даже в отсутствие эпизода с Грегори среди ведущих большевиков было значительное беспокойство по поводу вступления на путь, лежащий перед ними. Запись показывает, что Политбюро изначально было склонно принять каждое из условий Гувера, чтобы неспособность достичь соглашения не погубила всю правительственную кампанию по оказанию продовольственной помощи иностранным государствам. Тем не менее, обнаружив определенную мягкость в позиции АРА, советские лидеры заняли более жесткую позицию. Ленин, например, был довольно пугливым. Он полагал, что видит связь между Рижскими переговорами и одновременным обсуждением проблемы голода в России Верховным советом союзников в Париже. Второго августа, на второй день переговоров, он отправил Литвинову послание с предостережением быть вдвойне бдительным, поскольку американцы сотрудничают с Верховным советом. В тот же день он написал взволнованную записку в Политбюро, предупреждая, что ведется «чрезвычайно сложная игра» с участием обмана Америки, Гувера и Лиги Наций, под которой он подразумевал Верховный совет Союзников. Было абсолютно необходимо, писал он, назначить специальную комиссию Политбюро для решения повседневных вопросов оказания иностранной помощи. «Гувер должен быть наказан, ему должна быть дана публичная пощечина, чтобы это видел весь мир, а также Совет Лиги».

Болезнь Ленина, на которую он жаловался в многочисленных письмах в течение этого периода, должно быть, обострила его нервозность, усугубив как чувство личной уязвимости, так и путаницу в его сознании относительно того, чем именно занималась АРА в Риге. «Необходимы деликатные маневры», — сказал он Политбюро. «Ряд мер, особенно строгих. Гувер и Браун — наглые батончики». Что касается работников гуманитарной помощи, «Мы должны установить сверхстрогие условия: за малейшее вмешательство во внутренние дела — высылка и арест».

Пока Ленин с больной головой лихорадочно перебирал варианты, ему пришло в голову, что, возможно, есть способ свести количество агентов Гувера в России к минимуму и при этом пользоваться преимуществами американской кухни. 13 августа Ленин и Каменев поручили Литвинову предложить Брауну, чтобы советское правительство внесло АРА гарантийный депозит — сделанный в Нью-Йорке золотом — в размере 120 процентов от стоимости месячного запаса продовольствия, в обмен на который АРА полностью передаст распределение своего продовольствия в руки Советов. Американские работники по оказанию помощи будут иметь право на инспекцию и контроль, осуществляемые совместно с советскими правительственными чиновниками. Литвинов сделал такое предложение Брауну, но он, должно быть, знал, что оно будет немедленно отклонено.

Результатом этого и других признаков неуверенности в Кремле стало то, что Браун удвоил свои усилия, чтобы продемонстрировать, что АРА не намеревалась вмешиваться в советскую политику. Он показал Литвинову телеграмму от Гувера, датированную 9 августа, в которой говорилось, что любой американец, который займется политикой в России, будет немедленно отозван из миссии.

Суть в том, что Гувер играл совершенно откровенно. Мысль о том, что его сотрудники по оказанию помощи сами должны пытаться влиять на российскую политику, была для него неприемлема. Гувер действительно намеревался использовать продовольствие в качестве оружия в России, но не так грубо, как представляли его враги в Москве и критики дома. Его план состоял в том, чтобы достичь политических целей в России не под видом помощи голодающим, как они подозревали, а скорее с помощью этого. Гувер верил, что, если бы он только смог утолить голод русских, они образумились бы и восстановили физические силы, чтобы сбросить своих большевистских угнетателей. Пример энергии и эффективности АРА сам по себе послужил бы дальнейшей дискредитации «глупой» советской системы в глазах людей и послужил бы катализатором неизбежного процесса политического оздоровления. Все, что нужно было Гуверу, — это развернуть свою операцию внутри страны, цель, которая теперь была так мучительно близка.

Тем не менее, к 17 августа рижские переговоры угрожали сорваться, поскольку Литвинов и особенно Браун совещались по телеграфу со своими соответствующими начальниками в поисках пространства для маневра. У сторон не было четких сроков, но пока они вели переговоры, миллионам россиян грозила голодная смерть. Растущему давлению с требованием скорейшего урегулирования способствовала суета за пределами зала переговоров. Представители иностранных правительств и благотворительных организаций были рядом, чтобы следить за развитием событий, в то время как репортеры из Америки и со всей Европы прибыли в город, чтобы осветить это необычное дипломатическое мероприятие, некоторые надеялись стать одними из первых корреспондентов, которые отправятся в Россию и расскажут правдивую историю о голодоморе.

Команда АРА чувствовала себя явно более неуютно в центре внимания. По мере распространения слухов о патовой ситуации Литвинов смог задействовать свой потрясающий талант в том, что позже назовут spin control. Он использовал прессу, чтобы набрать очки против Брауна и подготовить почву на случай, если переговоры провалятся. Как он уже неоднократно заявлял американским участникам переговоров, Литвинов сказал журналистам, что стороны страдают от «отсутствия доверия с одной стороны и подозрительности с другой». Брауну он объяснил, что это означало недоверие АРА к советскому правительству и подозрительность большевиков к АРА, но теперь он сказал прессе: «Если вы примените мое замечание к любой из сторон, вы не будете неправы».

Поскольку исход был в подвешенном состоянии, Литвинов, казалось, преуспевал, хотя его позерство не принесло ему поддержки со всех сторон. Корреспондент «Манчестер Гардиан» охарактеризовал свое отношение как «смотрящий в зубы дареному коню, жалующийся на остроту его зубов и предполагающий, что у него неуравновешенный характер».

Пока накалялись основные разногласия, участники переговоров затронули два менее деликатных, связанных вопроса. Одним из них был размер предлагаемой компенсации. План Гувера предусматривал, что АРА будет выдавать дополнительный паек, как это было стандартной практикой в других его операциях по кормлению детей: большинство детей получали один прием пищи в день, обычно в полдень. Вопрос к России был такой: «дополняющий к чему?» Каким-то образом Гувера и Брауна заставили поверить, что все советские граждане, даже крестьяне, получали от правительства ежедневный паек, примерно равный пайку Красной Армии — предположение, которое показывает, насколько шокирующе невежественными могли быть предположительно информированные посторонние о фактическом положении дел в Советской России. Дело в том, что даже в разгар Военного коммунизма большая часть сельского населения никогда не включалась в рацион питания. Пайки, раздаваемые городским жителям, редко бывавшие столь многочисленными и щедрыми, как указывали официальные указы и, казалось, рекламировала большевистская пропаганда, теперь быстро истощались под воздействием нэповской экономии.

Позиция АРА была встречена с раздражением в Москве, где Ленин предложил направить в Ригу советского чиновника по снабжению продовольствием, чтобы просветить дезинформированных американцев. Вместо этого комиссар иностранных дел Георгий Чичерин просил их принять во внимание тот факт, что если бы большинство россиян получали эквивалент пайка Красной Армии, то не было бы никакого голода, о котором стоило бы говорить. Браун прозрел и привлек Гувера к ответственности, и окончательное соглашение содержало защитную формулировку о том, что ни один получатель продовольственного пайка АРА не должен быть лишен таких местных запасов продовольствия, которые были доступны остальному населению.

Связанный с этим спор касался того, возьмет ли АРА на себя обязательство прийти на помощь определенному числу россиян. Литвинов хотел взять на себя обязательство прокормить миллион детей — цифру, которую Гувер использовал в своей телеграмме Горькому. Но Гувер написал в общих чертах о предоставлении миллиону детей еды, одежды и медикаментов, заявление, основанное на его предположении, что вся продовольственная помощь будет дополнительной. Это было не то же самое, что обещание «накормить» — в смысле поддержать — миллион детей. Это звучит как разумный ответ, но Литвинов не сдавался. Он сказал Брауну, предположительно по секрету, что основной причиной его настойчивости в письменном обеспечении цифры в миллион было то, что это позволило бы Ленину оправдать перед радикальными элементами внутри большевистской партии подписание соглашения, предоставляющего такие широкие полномочия внутри России организации, которой руководит враждебно настроенный Гувер.

В ближайшие месяцы эта история должна была стать знакомой работникам гуманитарной помощи: большевистские «умеренные» обращались к АРА за той или иной уступкой во имя удержания «радикалов» от причинения ей гораздо больших неприятностей и, возможно, даже от постановки под угрозу всей миссии по оказанию помощи. В большинстве случаев, таких как этот, опасения умеренных были отчасти искренними, но пройдет совсем немного времени, и вожди АРА утратят терпение в ответ на многочисленные просьбы доброго полицейского. Здесь Литвинову пошли навстречу: в окончательном соглашении зафиксировано, что Гувер в своем ответе Горькому «предположил», что АРА предоставит «дополнительную помощь» «примерно миллиону детей в России».

Таким образом, сторонам удалось достичь соглашения по нескольким нерешенным вопросам, хотя по более деликатным они оставались далеко друг от друга. 18 августа, после того как он пошел на компромисс с советскими правами на обыск помещений АРА и устранение неугодных американцев, Литвинов заявил, что Кремль не позволит ему отступать дальше, что подтверждается советской документацией. В Москве Чичерин составил защитный меморандум, чтобы обнародовать его на случай, если переговоры провалятся. Повторяя все пункты рижских дискуссий, в нем утверждалось, что требования Гувера были направлены на нарушение суверенитета и независимости России. Советское правительство не могло признать «экстерриториальность» АРА и позволить ей «создать внутри Советского государства свое собственное независимое государство».

Это точное описание того, что Гуверу сходило с рук повсюду в Европе. Но опять же, как теперь обнаружил Гувер, Советская Россия не была похожа ни на что другое. Хотя большевистское правительство остро нуждалось в помощи голодающим, у него был явно более низкий уровень терпимости к назойливости посторонних. И Россия отличалась для Гувера еще одним аспектом. Его антибольшевистские убеждения, недавно подкрепленные появлением статей Грегори, теперь возлагают на него особое бремя — демонстрировать честную игру по отношению к советскому правительству. Провал Рижских переговоров из-за спора о контроле над АРА, в результате которого миллионы детей умирают от голода, несомненно, вызвал бы бурю споров в Америке.

Таким образом, в любой переговорной игре преимущество было у Литвинова. Сидя прямо напротив него, Браун мог видеть это яснее, чем Гувер, которого он убедил уступить по нескольким существенным пунктам. Ключевой компромисс позволил советскому правительству быть представленным в местных продовольственных комитетах АРА. Американцы были удивлены тем, как внезапно оппозиция Литвинова плану их комитета рухнула, как только он был уверен в представительстве большевиков. Однако, проведя всего несколько недель на земле в России, они поймут, почему его мгновенное обращение имело смысл.

Тупиковая ситуация с привилегированным статусом, которого Браун добивался для американских работников гуманитарной помощи, была преодолена с помощью искусно двусмысленной прозы. Члены АРА будут пользоваться иммунитетом от личного обыска и ареста, хотя любой, кого поймают за политической или коммерческой деятельностью, будет отозван из миссии по требованию «Центральных советских властей» после того, как они представят причины и доказательства соответствующему руководителю АРА, у которого, предположительно, будет возможность вынести суждение о правдивости обвинений. Кроме того, советские власти имели бы право произвести обыск в помещениях АРА, если бы у них были определенные доказательства нечестной игры и если бы они проводили свой обыск в присутствии должностного лица АРА. Если такое расследование не выявило ничего компрометирующего и, таким образом, было доказано, что оно было необоснованным, советский чиновник, инициировавший обыск, должен был быть наказан.

Что касается вопроса об одобрении советским Союзом американского персонала, то соглашение заключалось в том, что любые неамериканцы или американцы, которые были задержаны в России с 1917 года, должны быть допущены советским правительством к участию в миссии. Что касается свободы американцев передвигаться по стране для проведения своих расследований, то здесь тоже была найдена приемлемо двусмысленная формулировка. В пункте 26 соглашения говорится, что АРА «будет продолжать свою деятельность там, где сочтет, что ее помощь может быть оказана наиболее эффективно и обеспечить наилучшие результаты. Его основная цель — оказать помощь пострадавшим от голода районам Поволжья». События продемонстрируют важность для сотен тысяч украинцев, среди прочего, решимости АРА сохранять свои возможности открытыми.

В остальном Рижское соглашение, как оно называлось, представляло собой стандартную договоренность АРА. Не делая исключения для ужасающего экономического положения России, за исключением массового голода, это обязывало советское правительство нести все расходы по операции — транспорт, оборудование, припасы и так далее — за исключением стоимости гуманитарной помощи в порту и прямых расходов американского персонала. Браун и Литвинов согласовали окончательную формулировку своего документа из двадцати семи пунктов, объявили о своем согласии 19 августа и подписали его на публичной церемонии 20 августа.

Это был неловкий контракт между благотворительной организацией, изо всех сил старавшейся не быть воспринятой как правительственное учреждение США, и режимом, еще больше старавшимся быть признанным законным правительством Советской России. При составлении соглашения Браун старался не упоминать «советское правительство», используя вместо этого юридически нейтральные «советские власти». Этого было более чем достаточно, чтобы позволить Литвинову переступить порог. Хотя для большевиков, несомненно, было глубоким унижением принимать иностранную продовольственную помощь, соглашение с квазиофициальной американской организацией дало советским лидерам возможность настаивать на легитимности своего правительства. На церемонии подписания, обращаясь к толпе журналистов, Литвинов попытался придать этому событию политическое значение, отметив, что Соединенные Штаты вольны рассматривать Рижское соглашение как американо-советское торговое соглашение. Браун, за которым следует обливание этого гамбита холодной дипломатической водой.

Когда все закончилось, Куинн из американской команды оценил Литвинова как «чрезвычайно умного человека и очень способного переговорщика — если советским режимом руководят люди его типа, легче понять их кажущийся бездушным ум».Браун написал Гуверу неделю спустя: «Я думаю, что прежде чем мы закончили, мы лично убедили Литвинова в том, что мы честны, но это потребовало некоторых усилий, что понятно, если учесть, что даже в странах, где мы работаем последние два года, этот этап не всегда понимают». Чего Браун пока не понял, так это того, что, даже прямая как стрела, АРА представляла значительную опасность для Кремля. В разгар переговоров Литвинов телеграфировал в Москву: «Сложилось впечатление, что АРА обращается к нам без скрытых мотивов, но доставит нам много хлопот».

Лоббируя в АРА включение в соглашение цифру в миллион детей, Литвинов привел в качестве дополнительного соображения тот факт, что это помогло бы советскому правительству избежать необходимости предоставлять те же привилегии другим, гораздо более мелким организациям по оказанию помощи, которые также подали бы заявки на работу в России. Однако опасения Литвинова по поводу длинной очереди претендентов оказались необоснованными.

Две инициативы исходили из Европы. Пока шли рижские переговоры, объединенный комитет, представляющий Международный Красный Крест и Лигу обществ Красного Креста, созвал встречу различных национальных ассоциаций помощи на 15 августа в Женеве, где более ста делегатов, представляющих двадцать две страны и тридцать организаций, встретились, чтобы обсудить помощь России. Конференция учредила Международный комитет помощи России, верховным комиссаром которого Нансен был назначен 18 августа. Предполагалось, что верховных комиссаров будет двое, но Гувер, верный своему принципу избегать всех ненужных европейских осложнений, отклонил кандидатуру.

Нансен немедленно отправился в Москву, где разработал соглашение, регулирующее деятельность того, что впоследствии стало называться миссией Нансена. Это соглашение оставляло контроль над поставками продовольствия в руках советского правительства, что вызвало шумиху в европейских благотворительных и политических кругах. По сравнению с контрактом АРА это казалось плохой сделкой, но Нансен не приехал в Москву с предложением помочь миллиону детей. Его миссия внесла бы лишь скромный вклад в усилия по оказанию помощи голодающим, в то время как она невольно послужила пропагандистским подспорьем советскому правительству.

Тем временем Верховный совет союзников, обсуждения которого так взволновали Ленина, создал Международную комиссию по оказанию помощи России, в которой были представлены основные союзники. 30 августа он провел свое первое заседание в Париже, на котором Браун представлял правительство США, хотя и только в качестве неофициального наблюдателя, в соответствии с отчужденностью Америки. Делегаты призвали к тому, чтобы расследование условий голода возглавил Жозеф Ноуленс, французский дипломат, чьи действия во время Русской революции вызвали у него вечную ненависть большевиков. Как и следовало ожидать, Москва осудила саму идею создания комиссии Ноуленса по расследованию, но в любом случае из этого не могло получиться ничего существенного, поскольку Европе не хватало экономических ресурсов для проведения крупномасштабных усилий по оказанию помощи.

Итак, Гувер держал все карты на руках — или собирался это сделать. Как только стало ясно, что арабо-советское соглашение будет достигнуто, он быстро сосредоточил всю американскую помощь под своим контролем. Он помог себе, включив второе «принимая во внимание» Рижского соглашения, которое создало миф о том, что Горький «подал апелляцию через мистера Гувер — американскому народу». За два дня до того, как Браун и Литвинов подписали свое соглашение, Гувер добился, чтобы Хардинг назначил АРА единственным средством оказания американской помощи России, мотивируя это тем, что такая договоренность обеспечит наилучшее использование средств под эгидой Рижского соглашения и, что не случайно, помешает Советам натравливать американские агентства друг на друга. Госсекретарю было поручено выдавать паспорта в Россию только лицам, состоящим на службе АРА. Затем 24 августа Гувер созвал в Вашингтоне собрание американских гуманитарных организаций, включающих Европейский совет помощи, орган, который он сформировал осенью 1920 года для координации финансирования американской помощи и восстановительных работ в Европе, председателем которого он был.

Прошлой зимой Европейский совет помощи собрал около 30 миллионов долларов. Помимо АРА, наиболее важными организациями, представленными в совете, были Американский Красный Крест, Объединенный еврейский распределительный комитет, или JDC, и Комитет обслуживания американских друзей, известный просто как Друзья или квакеры. «Джойнт» и «Друзья» внесли значительный вклад в послевоенную помощь Европе, работая как самостоятельно, так и совместно с АРА, и распределяли небольшое количество продовольствия в городах России после войны, почти непрерывно до весны 1921 года.

На конференции 24 августа было решено, что каждая из организаций-членов должна иметь представителя в штате директора АРА в России, и что АРА будет иметь окончательный контроль над распределением персонала этих организаций. Впоследствии другие американские общества милосердия присоединились к этому соглашению, доведя количество «филиалов» до десяти. На практике, за исключением «Джойнта» и квакеров, их программы в России были фактически поглощены АРА.

Гуверу удалось расчистить поле для себя и своего АРА, которое в конце концов вошло в большевистскую Россию. Браун написал Гуверу: «Это будет, безусловно, самая крупная и трудная работа, за которую мы когда-либо брались, и потенциал у нее огромный, но я думаю, мы справимся».

Немногие пока понимали его истинные возможности, потому что сам по себе голод был намного хуже, чем большинство людей на Западе понимали в тот момент, несмотря на мрачные прогнозы, содержащиеся в призывах о помощи. Первый нефильтрованный взгляд американской общественности на голод среди русских был представлен известным американским военным корреспондентом Флойдом Гиббонсом. Этот бесстрашный охотник за заголовками приехал в Ригу во время переговоров и вынудил Литвинова выдать визу, очевидно, угрожая нелегальным въездом в Россию самолетом. Он носил черную повязку на отсутствующем левом глазу, награду, которую он заработал во время войны и которая, должно быть, помогла убедить Литвинова в том, что человек, сидящий перед ним, не блефует. Гиббонс первым добрался до Волги и первым разослал по телеграфу рассказы, которые считались величайшей газетной сенсацией со времен войны.

АРА не включало доступ западной прессы в Россию в достигнутое соглашение, но Гувер попросил Брауна намекнуть Литвинову, что в интересах его правительства впустить журналистов. Если АРА проведет публичный призыв о выделении средств, у него будет больше шансов на успех, если американцев проинформируют об условиях голода журналисты, от которых нельзя будет отмахнуться как от «сочувствующих большевикам». Литвинов согласился с этим, возможно, по наущению Гиббонса, по пути которого к Волге вскоре последовала еще дюжина искателей славы.

Окончание блокады прессы и тот факт, что десятки иностранных гуманитарных работников должны были прибыть в Советскую Россию, ознаменовали открытие страны впервые с 1918 года. Огненный занавес, опустившийся между Россией и Западом в самые зажигательные дни Революции, теперь должен был быть поднят.

ГЛАВА 3. КОРОЛЕВСТВО ГОЛОДА

Как только телеграмма Гувера Горькому была обнародована, офисы АРА в Нью-Йорке, Лондоне и Париже были завалены заявками на участие в предполагаемой российской миссии. Уже 3 августа, за неделю до переговоров в Риге, Фрэнк Пейдж из нью-йоркской штаб-квартиры заметил руководителю отдела рекламы АРА Джорджу Барру Бейкеру: «Все ваши друзья, мои друзья, друзья рассыльного и друзья всех остальных хотят получить работу в России». Так оно и казалось; фактически, к 18 августа количество заявок, полученных на 42 Broadway, составило 450.

Естественно, во главе очереди стояли ветераны-спасатели АРА, некоторые из которых все еще работали в Европе. Они были самыми квалифицированными кандидатами и, безусловно, самыми нетерпеливыми. Россия была, по словам одного из тех, кто служил в польской миссии, «романтической целью всех старожилов». Они считали это «непревзойденным шоу».

Это слово «шоу» было незаменимо в повседневном лексиконе человека из АРА, свидетельствуя о его службе в Американском экспедиционном корпусе во Франции. Солдаты называли рейды по траншеям «шоу» и «трюками», а когда боевые действия прекращались, бывшие солдаты часто использовали эти слова для обозначения даже самых безобидных действий.

Саму Великую войну они по-прежнему называли «шоу» или «Большое шоу». Ответ Дос Пассоса на вопрос, почему он пошел туда, был: «Черт возьми, я хотел посмотреть шоу». Другие были менее определенны по этому поводу. В романе Дос Пассоса «Три солдата» 1921 года один из них замечает, когда его спрашивают, почему он записался в армию: «Я был таким беспокойным. Думаю, я хотел увидеть мир. Меня не волновала эта чертова война, но я хотел посмотреть, как обстоят дела здесь». Историки подтверждают, что это довольно хорошо отражает привлекательность Европы военного времени для большинства американских солдат. Среди них не было недостатка в убежденных идеалистах, но большинство шли на это не столько ради дела, сколько ради приключений, чтобы увидеть войну и мир.

После окончания шоу сотни тысяч американских солдат остались в Европе, назначенные на оккупацию после перемирия, регистрацию могил и продовольственную помощь. Многие из этих людей считали, что с них хватит Европы и приключений, и после подписания Версальского мира стали проявлять нетерпение, когда нехватка транспортных судов задержала их отправление в Штаты. Другие, однако, были полны страсти к путешествиям и ненасытной жажды новых впечатлений. Эти люди были серьезно привязаны к Европе или, возможно, к своему привилегированному положению американских солдат в Европе — трудно сказать.

Очень многие колобки были родом из маленьких городков на родине, и, увидев «Paree», они воспротивились перспективе остаться на ферме.

Итак, после Версаля тысячи американцев, некоторые из которых все еще были хотя бы частично одеты в военную форму, скитались по Европе, участвуя в достойных и менее достойных предприятиях. Одним из занятий, которое позволяло удовлетворить тягу к открытиям и приключениям, была работа по доставке продуктов питания. На пресс-конференции после перемирия в Париже трое солдат Дос Пассоса рассуждают о том, уйдет ли Вильсон с Мирной конференции. Один из них воображает, что если он это сделает, то признает советское правительство. «Я за миссию Красного Креста, которая отправляется спасать голодающую Россию».

Новобранцы АРА были в основном рядовыми и, как и Шафрот, офицерами, которые пошли работать на Гувера сразу после AEF, не вернувшись домой. К 1921 году те, кто все еще работал, называли себя «ветеранами-кормилицами», хотя они были относительно молоды. Двадцатидевятилетний Шафрот был на несколько лет старше среднего сотрудника по оказанию помощи в российской миссии, когда она вошла в курс дела. Несколько «старожилов» начали свою службу продовольственной помощи в Бельгии военного времени. Эти ветераны присоединились к АРА в 1919 году в том же духе приключений, в который они завербовались в США. Армия в 1917 году. Незадолго до того, как они стали работниками гуманитарной помощи, их вдохновило чувство преданности делу АРА. Большинство из них никогда не встречались с Гувером, но их упоминания о нем в частной переписке в течение этих лет и много лет спустя свидетельствуют об искренней преданности «Шефу».

Имя Гувера стало ассоциироваться в Соединенных Штатах с идеей «служения», и записи, оставленные высоколобыми людьми из АРА, ясно показывают, что они выполняли свои обязанности с сознанием того, что оказывают услугу человечеству. Конечно, подобные утверждения могли просто звучать умиротворяюще, особенно в письмах к родным на родину — хотя даже там возвышенные чувства должны были уступить место романтическим судьбоносным образам. Верность Гуверу, служение человечеству, стремление к новым приключениям — все это было частью того, что двигало человеком из АРА, и сомнительно, что какой-либо сотрудник по оказанию помощи действительно понимал особую смесь своих собственных мотиваций в любой данный момент.

У российской миссии был значительный резерв опытных кандидатов, на которых можно было опереться, хотя этого было бы недостаточно, чтобы удовлетворить спрос, поскольку даже первоначально предполагавшийся контингент в сто человек сделал бы эту экспедицию АРА крупнейшей на сегодняшний день. И поскольку европейские операции, хотя и были свернуты, все еще продолжались, российскому подразделению пришлось бы привлекать других сотрудников из других источников: в основном ветеранов миссий по оказанию помощи, не связанных с АРА, но также бывших рядовых Службы регистрации Могил, не прошедших испытания; также были бы и другие необученные рекруты, присланные из Штатов.

АРА придерживалась двух правил комплектования российского подразделения, то есть помимо общеизвестных ограничений, согласованных в Риге. Первое, исключение женщин, применялось ко всем предыдущим миссиям. Здесь пришлось бы сделать частичное исключение, потому что АРА не могла разумно требовать, чтобы квакеры лишили их опытного штата работниц-рефери; в противном случае Россия считалась неподходящим местом для женщин. Второе ограничение, которое имело особое значение для России, заключалось в том, что АРА не должна нанимать на работу представителей еврейской «расы», выражаясь тогдашним языком. Это было основано на вполне обоснованном предположении, что в случае полного нарушения порядка начнутся крупномасштабные погромы, которые в России в смутные времена были особенно жестокой версией облавы на обычных подозреваемых. Погромы стали частью американского образа России в последней четверти прошлого века, вызванные волнами еврейских иммигрантов. Широко распространено мнение, что большевики в стране и за рубежом были преимущественно евреями; правда это или нет, кто мог сказать, какую ужасную кровавую бойню среди невинных людей могло вызвать их падение?

Конечно, дискриминация по признаку «расы» была не таким простым вопросом, как по признаку пола. Как бы то ни было, и здесь АРА пришлось пойти на компромисс, когда в 1922 году Объединенный еврейский распределительный комитет создал полуавтономное подразделение на Украине, и американские евреи частично укомплектовали персонал для этой операции. Помимо их участия, сам факт отдельного присутствия «Джойнта» вызвал бы предсказуемые антисемитские настроения среди местных граждан и официальных лиц, что осложнило бы ситуацию на Украине, в Москве и Нью-Йорке.

Кэрролл и передовой отряд знали, что им предстоит подготовить почву для того, чтобы за ними последовали десятки спасателей. И поэтому, возвращаясь в свой железнодорожный вагон после первого дня пребывания в Москве, они, должно быть, задавались вопросом, как им удастся обеспечить достаточное количество штаб-квартир и жилья для стольких людей, когда советскому правительству было трудно разместить команду из семи человек. Их первоначальные подозрения о том, что это может быть чисто отражением официального негостеприимства, быстро испарились, поскольку их собственные поиски рабочего и жилого помещения выявили ужасающие жилищные условия в столице.

В течение предыдущих двух с половиной лет в Москве не было водопровода и, следовательно, возможности для парового отопления. Также не было достаточного количества дров для топки больших изразцовых печей, которые можно найти в больших зданиях. Разделение домов на множество отдельных, часто однокомнатных квартир создает еще большую нагрузку на скудные запасы топлива. Жильцы соорудили самодельные грубые печи в каждой комнате — по нескольку на комнату, если того требовало пространство, — сжигая любое топливо, которое им удавалось раздобыть в городе или за его пределами. Вентиляция была организована путем пропускания печной трубы через отверстие в окне или пробивания трубы в стене. Большинству людей этого было достаточно, чтобы не замерзнуть насмерть. В 1921 году москвичи рассказали Уолтеру Дюранти из «Нью-Йорк таймс», что в самые мрачные дни Гражданской войны крах водоснабжения и канализации в большей степени, чем голод и холод, сделали жизнь почти невыносимой.

Несмотря на резкое сокращение населения Москвы, жилищный кризис в городе после Гражданской войны был острым. Одна из причин заключалась в том, что, как только весной 1918 года город стал столицей, ему пришлось освободить место для большой и раздутой бюрократии центрального правительства, которая реквизировала отборные офисные и жилые здания. В то же время дома, брошенные их обитателями, часто не разобрали на дрова. Американцы смогли сами убедиться в этой практике, поскольку она все еще продолжалась зимой 1921-22 годов.

Таким образом, сотрудникам по оказанию помощи придется потратить больше времени и энергии на обустройство, чем они ожидали. Для здания штаб-квартиры Кэрролл выбрал бывшую резиденцию богатого москвича. Это был квадратный особняк из серого камня по адресу Спиридоновка, 30, недалеко от Арбата в центре города. В свое время, когда еще правил царь, это было неплохое место; но в последние годы его тридцати комнатам пришлось пережить множество арендаторов, а в последнее время они служили рабочим клубом, что объясняло наличие всевозможного реквизита, импровизированных студий и сцен. Кэрролл обнаружил, что он находится в «абсолютном состоянии грязи», водопровод — «всего лишь воспоминание», электричество — «на забастовке». Он нанял команду рабочих для проведения ремонта, в то время как его люди обустроили частично офис, частично резиденцию, что придало этим первым неделям ощущение «кемпинговой вечеринки».

Шафрот был им весьма увлечен, несмотря на его изношенное состояние. Он написал своей матери, что после двух ночей, проведенных в их спальном вагоне, он и его коллеги переехали во «дворец... с его мраморными лестницами, салонами с расписными потолками и тому подобными вещами». Предполагается, что Кэрролл сказал одному из американцев, прибывших со вторым контингентом АРА, об этом внушительном сооружении: «Оно должно быть способно выдержать длительную осаду», — замечание, которое может отражать мрачную атмосферу тех первых дней или быть просто проявлением черного юмора.

Спиридоновка, 30, в конечном итоге, должна была служить исключительно штаб-квартирой АРА, поэтому оставалась проблема с поиском достаточного жилого пространства. Поиски затянулись, и через несколько недель Кэрролл озвучил угрозу, едва ли правдоподобную, посадить своих людей на поезд и вернуться в Ригу. Это побудило Литвинова предложить, возможно, более серьезно, чтобы они переехали в Петроград, где было достаточно жилья.

Преимуществом Петрограда было то, что он избавился от центрального правительства, виновника стольких заторов в Москве, но это было единственное преимущество, которое он получил от такого поворота событий, ускорившего его упадок и решившего его судьбу. Петроград, который стал новой столицей России вскоре после своего основания в 1703 году, был основан как Санкт-Петербург, а не обычным способом возникновения и процветания мегаполисов, то есть за счет торговли. Петр Великий построил свой город на болотах вдоль реки Невы с целью дать России «окно на Запад», как говорится в этой избитой фразе. Таким образом, это было самое неестественное творение. Как только правительство Ленина покинуло город и он перестал быть столицей, он был в некотором смысле обречен. Поскольку в ходе Революции торговля и промышленность города постепенно были парализованы, его жители покинули город в еще большем количестве, чем москвичи из новой столицы, эвакуация правительственных и партийных бюрократов усилила массовый отток.

Шафрот проезжал по Петрограду весной 1922 года и ощутил эту невосполнимую потерю: в городе не было «такого оживленного воздуха, как в Москве, и на его широких улицах витала атмосфера величия, которое ушло, чтобы не вернуться снова». Конечно, Петроград снова станет, как Ленинград, промышленным центром и переживет Вторую мировую войну, испытание похуже, чем в 1918-1920 годах. Но без центрального правительства России, которое придало бы смысл его величественной имперской архитектуре и компенсировало бы ее пограничное расположение, вторая столица никогда не восстановила бы свою былую духовную жизнеспособность. Восемьдесят лет спустя, снова став Санкт-Петербургом, он, хотя и сохранил большую часть своей первоначальной жуткой красоты, отмечен той же атмосферой утраченного величия, которую Шафрот заметил в 1922 году.

В любом случае, Литвинов знал, о чем говорил. Хотя в Петрограде было снесено около пяти тысяч зданий, использовавшихся в качестве топлива, резкое сокращение населения более чем компенсировало исчезновение архитектуры. Итак, вопрос жилья не волновал американцев, прибывших в Петроград в последние дни августа, как раз перед посадкой 1 сентября первого корабля с продовольствием «Феникс». Глава АРА Петроградского района Карлтон Боуден, бывший стипендиат Родса, работал в Комиссии по оказанию помощи в Бельгии и АРА в Венгрии. Прибыв по железной дороге прямо из Ревеля, он предпринял быстрые действия, прочесав город в поисках подходящего помещения для кухонь, подобрав местный персонал для их обслуживания, наняв клерков, секретарш, шоферов и других сотрудников для своего штаба и выполнив целый ряд других задач, связанных с организацией операции по оказанию продовольственной помощи.

Боуден был одним из тех, кто берет на себя ответственность в АРА, неизлечимо нетерпеливый и не вполне удовлетворенный, если только он не руководил собственным шоу. В его первом послании в Лондон после того, как он осмотрел город, говорилось: «Мы определенно пришли по адресу». 6 сентября он открыл первую кухню АРА в Советской России — в школе № 27 на Мойке, 108, — хвастаясь, что «любые сомнения, которые могли быть у советских властей относительно того, имели ли люди Гувера серьезные намерения, были развеяны быстротой, с которой механизм был приведен в движение.

На этих американских кухнях, которые вскоре начали появляться тысячами в сотнях городов Советской России, предлагались сбалансированные блюда, состоящие из определенного сочетания белого хлеба, кукурузной крупы, риса, свиного сала, молока, какао и сахара. Через четыре дня после Петрограда Москва открыла свою первую и самую большую кухню — достаточно большую, чтобы называться пунктом кормления детей, — в бывшем ресторане «Эрмитаж», известном до революции месте сбора, где состоятельные люди экстравагантно ели и танцевали под цыганскую музыку по-русски.

Боуден был отправлен на старт скаковой лошади. В течение пары недель его команда местных врачей обследовала около ста тысяч детей, приняв сорок две тысячи на питание в 120 кухнях АРА с намерением увеличить общее количество до пятидесяти тысяч, как только поступит достаточное количество еды. Тем временем в Москве рассчитывали накормить сто тысяч детей в сентябре месяце. В столицах, без сомнения, было серьезное недоедание, даже были случаи, когда дети умирали от голода. Этим городам, в частности Москве, приходилось справляться с растущим числом беженцев, прибывающих поездами, спасаясь от голода.

Боуден понимал, что основное прокормление должно осуществляться в крупных городах, где в нем больше всего нуждались, что крестьяне неплохо обеспечивали себя до начала голода и прекрасно справятся сами. Конечно, он не мог знать об этом из первых рук, поэтому, должно быть, получил нагоняй от петроградской интеллигенции и бывших состоятельных людей. Каким сильным потрясением, должно быть, было для него тогда, ближе к концу сентября, когда московское главное управление приказало ему сократить количество булочек «Петроградская кухня» до пятнадцати тысяч штук для детей. План изменился. Первые американские сообщения поступили с Волги, где разведывательный отряд АРА столкнулся с массовым голодом.

Через пять дней после того, как Кэрролл прибыл в Москву, он отправил на Волгу первую команду спасателей — тройку в составе Шафрота, Джона Грегга и Фрэнка Голдера. Грегг был родом из Портленда, штат Орегон, и окончил Стэнфорд в 1913 году. Во время войны ему присвоили звание лейтенанта, после чего он служил в АРА в Прибалтике и Польше.

Голдер был не благотворителем, а историком из Стэнфордского университета, который приехал в Россию собирать книги и документальные материалы для Военной коллекции Гувера, созданной Гувером в Стэнфорде в 1919 году. Он занимался этим сбором около года, используя добрые услуги АРА в различных столицах Центральной Европы для приобретения и отправки в Стэнфорд материалов, которые были частью необычных коллекций того, что позже стало известно как Архив Гувера. Тогда он уже был знакомой фигурой для многих старых сотрудников АРА. Наибольшая слава как коллекционера пришла к нему в течение следующих двух лет в России, но на данный момент его необычное прошлое сделало его ценным для дела помощи голодающим. Гольдер родился недалеко от Одессы в 1877 году в семье немецко-еврейских родителей и покинул Россию, когда ему было восемь лет, после погромов, вызванных убийством в Санкт-Петербурге царя Александра II. Он получил степень доктора философии по истории России в Гарварде и посетил Россию в 1914 году и в 1917 году во время революции. Его знакомство с Россией и свободное владение языком побудили Кэрролла воспользоваться его услугами, чтобы помочь Шафроту и Греггу на Волге.

Троих американцев сопровождали постоянный представитель советского правительства и русский шофер за рулем Ford camionette, который они привезли из Москвы на платформе. Их заданием было изучить условия на Волге и как можно скорее телеграфировать о своих выводах московским начальникам, которые затем могли бы направить первые эшелоны с продовольствием в зону голода и сообщить Лондону и Нью-Йорку о любых необходимых корректировках программы.

Их первым пунктом назначения был город Казань на севере Волги, расположенный примерно в 650 милях непосредственно к востоку от Москвы, который им удалось преодолеть за весьма приличное время — около тридцати шести часов. После революции Казань стала столицей Автономной Татарской Советской Республики, одной из федеративных республик РСФСР, Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. Это новое, послереволюционное образование по территориальной конфигурации было очень похоже на старую Казанскую губернию. Действительно, это то, что американцы обнаружили в большинстве мест России: советское правительство, по сути, приняло старые административные единицы царской России — хотя и с многочисленными незначительными корректировками границ и несколькими изменениями названий — и сделало их составными частями федеральной структуры, более децентрализованной теоретически, чем фактически. Татарская республика была названа так в рамках политики удовлетворения стремления к самоопределению этнических групп старой империи, в данном случае татар, которые составляли около 60 процентов населения республики, а остальную часть составляли в основном русские. В более широкой большевистской схеме вещей такое национальное самоопределение до поры до времени допускалось, даже поощрялось к процветанию, с пониманием того, что в конечном итоге оно вымрет и будет заменено классовой солидарностью, федерализм неизбежно уступит место социалистическому унитаризму.

Американские следователи впервые увидели реальные условия голода на Казанском вокзале, который был переполнен беженцами, большинство из которых лежали на полу и ждали — многие теперь неделями — поезда, который доставит их в «некую мифическую страну хлеба и меда», по язвительному выражению Шафрота. Некоторые впервые покинули свои дома в 1915 году, покинув территории на русско-германском фронте и поселившись в деревнях Казанской и Уфимской губерний; теперь их вынудил к переезду голод. Шафрот сообщает, что на железнодорожных станциях они наткнулись на «ужасно жалкий лагерь беженцев», у обитателей которого не было никакого убежища, кроме кладбища разлагающихся товарных вагонов, под которые они заползали ночью или спасаясь от дождя. Эти люди участвовали в панической миграции летом 1921 года, спасаясь от голода. Они распродали всех сельскохозяйственных животных и полевой инвентарь, которые у них еще оставались, и двинулись в сторону железнодорожных и речных вокзалов. Некоторые намеревались направиться на запад, в Москву, многие другие на восток, в Сибирь или на юго-восток, в Туркестан, а другие вниз по Волге, а затем на Украину.

Голдер заметил, что эти несчастные существа были «сбиты в плотные массы, как колония тюленей, матери и детеныши тесно прижаты друг к другу». Большинство из них были маленькими детьми, чьи родители бросили их или умерли по дороге в Казань или после того, как достигли ее. Местные чиновники сообщили американцам, что этот конкретный пункт приема беженцев находится под контролем, что они эвакуировали семьдесят две тысячи человек из Казанского региона, хотя они предположили, что, вероятно, такое же количество уехало без регистрации.

Сцена на вокзале вызвала первый шок, и трио собралось с духом, чтобы въехать в город, недавнее вырождение которого мог в полной мере оценить только опытный глаз Голдера. «Какая перемена, какой призрак прежнего «я»! Ржавые рельсы и оборванные провода указывают на то, что когда-то в городе было движение трамваев, а ветхие вывески над разрушенными зданиями рассказывают историю банков, театров и магазинов, которых больше нет». На улицах встречались «жалкого вида фигуры, одетые в лохмотья и выпрашивающие кусок хлеба во имя Христа».

В компании местных чиновников американцы приступили к инспектированию городских больниц и детских домов. Самыми отвратительными из них были чрезвычайные учреждения, известные как «коллекторы» или «дома-приемники», куда помещались дети-беженцы, осиротевшие или брошенные своими родителями. Здесь Шафрот и Грегг стали свидетелями сцен ужаса, не похожих ни на какие, с которыми они сталкивались в Центральной Европе. Шафрот рассказывает о «истощенных маленьких скелетиках, чьи изможденные лица и ножки-зубочистки, вокруг которых развевались лохмотья, свидетельствовали о правдивости сообщения о том, что они ежедневно вымирали дюжинами». Вонь в этих комнатах была тошнотворной. Около трети казанских детей кормились в государственных домах и на кухнях скудным рационом, состоящим в основном из черного и ржаного хлеба, но чиновники сообщили посетителям, что вскоре они будут вынуждены сократить размер пайка и количество получателей. Шафрот написал в отчете о своей поездке: «В Польше нет детей, доведенных до такой степени голода».

Больницы были в ужасном состоянии, в них не хватало самых элементарных лекарств, таких как хинин, аспирин, касторовое масло и рыбий жир. Были зафиксированы многочисленные случаи туберкулеза и цинги, а также большое количество случаев малярии и дизентерии. Тиф, причина такого ужаса предстоящей зимой, еще не был диагностирован, хотя несколько пациентов были изолированы в связи с подозрением на заболевание.

Это для города Казань. Поездка Ford в сельскую местность показала, что ситуация в деревнях значительно хуже, чем ожидали американцы. На самом деле, когда они ехали по холмистой равнине, пейзаж опровергал сообщения о массовом голоде. Шафрот увидел «самую плодородную черноземную почву, какую я когда-либо видел». Но он также отметил примитивные методы ведения сельского хозяйства, которые помогли вызвать нынешнюю катастрофу: «Если бы они использовали сухое земледелие или ирригацию, неурожаи были бы невозможны, но они даже не знают, как пахать, и обычно только царапают поверхность каким-нибудь самодельным орудием. Севооборот или использование летнего пара — это неслыханно. «Войдя в деревни, американцы быстро осознали отчаянное положение жителей. Запасы продовольствия были практически исчерпаны, и казалось невозможным, что крестьяне смогут продержаться зиму.

Предполагалось, что местные власти будут распределять два пуда, около восьмидесяти фунтов, семенного зерна на каждую десятину, около 2,7 акра, вспаханной земли. Грегг узнал, что, несмотря на свое затруднительное положение, крестьяне сажали, а не ели это семя, хотя было сомнительно, что они сами продержатся до сбора урожая, если ничего не предпринять для их спасения. Некоторые из этих крестьян уже умирали, другие готовились присоединиться к переселению. Многие страдали от отеков, вздутия живота, вызванного употреблением травы, сорняков и различных других заменителей пищи.

Эти заменители были свидетельством стойкости кишечника русского крестьянина. То, что выдавалось за пищу, обычно напоминало черный или зеленый хлеб и обычно содержало лишь небольшое количество муки, если таковая имелась, остальное было травой или каким-то подобным ингредиентом. Зимой в меню стали входить такие деликатесы, как измельченная в порошок и запеченная солома с крыш крестьянских хижин, древесина, измельченная в опилки, навоз крупного рогатого скота и кости от разлагающихся туш. Умирающие от голода лошади отказались бы от таких подношений, как и другие домашние животные, даже несколько оставшихся собак и кошек. Очень популярным источником средств к существованию был сорняк под названием лебеда, который растет среди ржи и напоминает овес. Однако, в отличие от любого из этих злаков, оно могло вызывать вздутие «живота от голода», отек иногда поражал ноги. Особенно уязвимы были дети. Вещества, которые могли поддерживать здоровье взрослых, могли убить их маленькое потомство. Северное Поволжье, в отличие от юга, было покрыто лесами, и как только выпал снег и скрыл корм, крестьяне отправились в леса, чтобы перекусить корой деревьев.

После своей удручающей экскурсии по сельской местности американцы проехали на лодке около сорока миль вниз по Волге до места под названием Богородск, где они увидели то, что Шафрот называет «еще одним незабываемым зрелищем»: более четырех тысяч беженцев, большинство из которых татары, расположились лагерем на берегу реки «в ужасающем состоянии нищеты». Каждая семья соорудила свое собственное импровизированное убежище с крышей из одеял, ковриков, циновок, всего, что было под рукой. «Шел небольшой дождь, который делал зрелище их плачевного состояния еще более удручающим». Официальные лица заявили, что они кормят детей и начнут эвакуировать их со скоростью пятьсот человек в день в Туркестан в течение недели. Около четверти от их общего числа составляли дети.

Голдер назвал это место «кошмаром». Он обнаружил, что большинство изгнанных были «в состоянии ступора, безразличные к тому, что с ними происходит», но он также записал, что «Женщины окружили нас и оплакивали свою несчастную судьбу и смерть своих детей». Некоторые из беженцев из Богородска пробыли там четыре недели. И, как говорили, было много других речных станций, похожих на эту, с пляжами, покрытыми человеческими плавниками. Среди них было мало признаков паники; большинство сидели и ждали, либо когда придет судно и заберет их, либо смерти. «Мы зашли в больницу и увидели крошечных малышей, лежащих по четверо в кроватке, и бедняжки были просто скелетиками, в которых еще теплилась жизнь».

Три дня, проведенные в таких ужасах, оставили свой след в памяти следователей. Грегг не сомневался: «Потребность в помощи в этой стране превосходит все, что я когда-либо видел». В его первой телеграмме в московскую штаб-квартиру, отправленной из Казани 5 сентября, подчеркивалась срочность ситуации: «Скорость имеет первостепенное, повторяю, первостепенное значение, поскольку, без преувеличения, дети умирают от голода каждый день». На следующий день с помощью своих коллег он составил полный отчет, отправленный в Москву с курьером, в котором пытался донести до начальства серьезность кризиса: «Если Петроград и Москва не проявят большей нужды, чем это было замечено в Москве, это будет не в соответствии с нашими принципами — кормить в любом месте». Грегг посоветовал Москве нанять опытных гуманитарных работников из других миссий АРА для немедленной службы на фронте борьбы с голодом. «Мы повторяем, скорость жизненно важна».

Шафрот написал в своих путевых заметках, что планируемого выделения миллиона пайков для «Волги» будет недостаточно, чтобы прокормить даже половину детей, нуждающихся во внимании. Он считал, что пятьсот тысяч должно быть минимальным количеством только для Казанской губернии, что запланированного выделения двухсот тысяч «совершенно недостаточно для покрытия потребностей». Вместе с Греггом он придавал большое значение необходимости быстрых действий: «Скорость — суть нашей проблемы... Продовольствие должно быть доставлено в страну с наименьшей возможной задержкой; но тем временем ни в коем случае нельзя забывать о необходимости увеличения количества пайков, и следует использовать любую возможность, чтобы донести это до Нью-Йорка, поскольку дальнейшее расследование подтверждает истинность этого вывода — и мы уже уверены, что так и будет».

И действительно, так и будет. Тройка продолжила путь на юг по железной дороге до Симбирска, преодолев расстояние в 150 миль за три с половиной дня. Почему они решили не плавать по Волге, неясно, но, вероятно, это было связано с опасностями плавания по реке, в которой годами не проводили углубленных работ. Тем не менее, в пути они, должно быть, передумали. Поскольку прямой линии не было, их вагон несколько раз пересаживали с одного медленного поезда на другой. В какой-то момент они прибыли слишком поздно, чтобы их прицепили к поезду, который попал в аварию на линии, в результате чего погибли десять пассажиров и все железнодорожное движение было задержано на целый день.

Остановки на станциях дали путешественникам возможность продолжить свои исследования. В городе Канаш Голдер и Шафрот отправились на рынок и обнаружили, что еды в изобилии, хотя и дорого. Мясо было дешевле хлеба, что указывало на наличие голода. Они привлекли небольшую толпу местных жителей, в том числе двух ополченцев и красноармейца, жаждущих высказать свои многочисленные обиды, которые добросовестный автор дневника Голдер послушно записал: «Они показали нам и дали нам кусок хлеба, который они пекли для себя из травы и желудей, который был похож на кусок конского навоза». Далее по маршруту, в деревне Красный Узел, два длиннобородых крестьянина сказали Греггу и Голдеру, что у людей достаточно картофеля и капусты, чтобы продержаться еще два-три месяца; затем им придется забить свой скот для пропитания.

Прибыв в Симбирск, где железнодорожная станция снова стала лагерем беженцев, американцы обошли детские дома и больницы и обнаружили условия еще хуже, чем в Казани. Их первая остановка была в одном из страшных приютов для брошенных детей. Сколько из шестисот заключенных потеряли своих родителей от голода, угадать было невозможно; даже если бы они знали, многие были слишком малы, чтобы сказать. Голдеру сказали, что матери «довольно часто» оставляют своих малышей на рыночной площади или на пороге детского дома. «Мы видели один жалкий случай с двумя татарскими детьми, примерно пяти и трех лет, которые ни слова не понимали по-русски, и когда медсестра, не умевшая говорить по-татарски, попыталась разнять их, чтобы накормить, они прижались друг к другу и жалобно заплакали, как будто она причиняла им вред». Здесь, как и в обычных детских домах, единственный прием пищи в день состоял из небольшого ломтика черного хлеба и тарелки водянистого супа.

В городе Симбирске, как и в Казани, и повсюду в России, повсюду была огромная грязь, практика уборки улиц к настоящему времени стала далеким воспоминанием. Кое-что еще в этой неспокойной стране поразило американцев не менее сильно: поддержание того, что казалось абсолютным законом и порядком. Это было совсем не то, что они ожидали найти, и это принесло явное облегчение, как позже вспоминал Шафрот: «После историй, которые мы слышали о неорганизованных толпах крестьян, сжигающих деревни и продвигающихся к большим городам, и об анархии и беззаконии, которые существовали в провинциях, было невозможно не впечатлиться абсолютной властью местных органов власти и их полным контролем над людьми». Только голод вышел из-под контроля.

На машине американцы въехали в сельскую местность Симбирска, в город Сенгилей в одном из самых неблагополучных районов провинции, где им показали шестнадцать сортов «хлеба», приготовленного в основном из травы, но также из желудей, листьев и других заменителей. В течение нескольких недель выпадет первый снег и прекратится потребление травяного хлеба; лошади также окажутся отрезанными от своих запасов продовольствия, и их придется зарезать и употребить в пищу.

После двух с половиной дней пребывания в Симбирской губернии группа погрузилась на грязный двадцатипятифутовый пароход и направилась на юг, в сторону Самары. Это было их первое длительное путешествие по Волге, самой длинной реке в Европе, которую крестьяне называли Матушкой Волгой, или малой матерью России, и, как говорили, считали священной или обладающей сверхъестественными способностями. Посетители не могли поспорить с суевериями, но и особого энтузиазма по поводу природной красоты реки они не проявили, что разочаровало даже такого опытного специалиста, как Голдер: «Здесь не так уж много пейзажей, от которых можно было бы трепетать». Частично это произошло из-за медленного течения реки и необычайной ширины, что придавало ей вид узкого озера. Шафрот и Грегг начали размышлять о том, как этот естественный факт может усложнить их миссию. На участке от Симбирска до Самары Волга местами имела милю в поперечнике; ниже Самары она обычно имела ширину в две мили, пока у Саратова постепенно не расширилась так, что к моменту прибытия в Царицын растянулась на три мили. Сколько времени, спрашивали они себя, пройдет, прежде чем маленькая матушка Россия замерзнет и остановит речное движение?

После тридцати шести часов плавания по ленивым водам, два из которых они провели на мели, мужчины прибыли в Самару, до войны самую богатую зерновыми провинцию в долине реки, а теперь очаг волжского голода. Пляж возле пристани для лодок был заполнен крестьянскими семьями, надеявшимися добраться до Украины или Туркестана. Голдер говорит, что они «имели лишь очень слабое представление о расстоянии». Они находились в одном и том же месте в течение нескольких недель, питаясь арбузными и тыквенными корками и отвлекаясь на бесконечные упражнения по обливанию себя и своих соседей.

Самара была железнодорожным узлом на Транссибирской магистрали, и железнодорожные станции были переполнены беженцами. Некоторые направлялись в Москву, еще больше — в Сибирь — опять же, без особого представления о реальном расстоянии — и, конечно, была обычная квота, предназначенная для Украины, пресловутой житницы России. Это была сцена, подобная многим другим, полная горя, страданий и грязи, но по масштабу и жестокости превосходящая все, чему они были свидетелями до сих пор. Э. А. Маккензи из Chicago Daily News, который вскоре после этого побывал в этом месте, пострадавшем от землетрясения на планете, описал то, что он увидел:

Здесь были парни, изможденные и высокие, худые за пределами любого представления западного человека о худобе, покрытые лохмотьями и грязью. Здесь были старые женщины, некоторые из них сидели на земле в полубессознательном состоянии, ошеломленные голодом, нищетой и несчастьем. Маленькие дети слабо играли вокруг. Некоторые потеряли своих родителей. Другие женщины пытались, как могли, немного поухаживать за ними. Здесь были бледные матери, пытавшиеся покормить умирающих младенцев из своих безмолочных грудей. Если бы среди нас появился новый Данте, он мог бы написать новый Ад после посещения одной из этих железнодорожных станций.

Люди вымирали ежедневно десятками, возможно, сотнями; «Дети умирали как мухи».

Когда поезда прибывали на станции, происходили печальные сцены. Люди бросились к дверям вагонов третьего класса. Вскоре все места были заняты, каждое свободное место заполнено, коридоры забиты, платформа переполнена. Детей разлучили со своими родителями, чтобы они никогда их больше не увидели; стариков оставили умирать. Некоторые пытались взобраться на буфера или крыши. Охранники отбили их. В вагоне остались только самые сильные и удачливые. Когда поезд тронулся, люди побежали за ним, цепляясь за ступеньки, пытаясь тащиться вместе с ним. Затем раздался крик, скорбный крик женщин, оставшихся позади.

Самара была заметно изуродована армиями вторжения во время Гражданской войны. По мнению Голдера, «город превратился в развалины, тень самого себя», оценка, которая в чем-то была обязана его воспоминаниям о предыдущих посещениях, хотя доказательства были очевидны любому посетителю, приехавшему впервые. «Повсюду грязь и руины; окна разбиты; улицы разорены и завалены мусором и мертвыми животными. Отели, которые когда-то считались лучшими в Европе, сегодня превратились в пустые оболочки; церковные шпили превращены в станции радиосвязи, а роскошные дома — в казармы». Здесь, как и везде в России, на иностранного гостя оказывали давление представители всех классов, на мгновение останавливаясь в нескончаемых поисках хлеба насущного, чтобы удовлетворить особое любопытство: «Что мир думает о нас?» Он думает, что мы сумасшедшие или кучка диких дикарей?»

Точно так же, как тяжелое положение беженцев было более тяжелым в Самаре, такими же были условия в детских приемных пунктах. Шафрот и его коллеги посетили шесть из этих «адских дыр», одну из которых он описал как «кошмар грязи, отсутствия оборудования, невероятной перенаселенности и преступного отсутствия самых элементарных санитарных мер». В другом, бывшем детском доме на шестьдесят человек, в настоящее время находилось 630 сморщенных тел. Испытывающие отвращение американцы ходили по тесным, «мерзко пахнущим» комнатам, изучая этих жалких созданий, «их тощие ноги свисали с края деревянной койки, на которой они обычно лежали втроем или вчетвером, на их бледных и истощенных лицах застыло страдальческое выражение».

Восемь месяцев спустя Шафрот уехал из России, но не смог оставить эти снимки позади: «Я никогда не забуду достопримечательности, которые увидел в сентябре в Самаре».

Время расследований закончилось. Действительно, был великий голод, «величайший в России со времен Бориса Годунова в шестнадцатом веке», по мрачной оценке Шафрота.

Как только отчет следователей из Казани достиг Москвы, первые эшелоны с продовольствием были отправлены в Казань, Симбирск и Самару в сопровождении работников гуманитарной помощи, которые должны были работать в этих районах. Трое американцев не знали этого и, не получив никаких инструкций по телеграфу и не будучи уверенными, что их собственные сообщения дошли, решили, что Греггу следует немедленно отправиться в Москву. Вскоре после его отъезда из штаба пришла телеграмма, в которой Шафроту предписывалось остаться в Самаре в качестве руководителя округа. Наконец-то ему предстояло руководить собственным шоу в самом сердце России, хотя в Кракове он и представить себе не мог, что сама по себе эта работа окажется таким захватывающим приключением.

Грегг прибыл в Москву, полный историй о катастрофе на Волге, только для того, чтобы испытать новое потрясение: штаб-квартира АРА на Спиридоновке, 30 была захвачена группой враждебных сил — и это были не Боло.

Сразу после того, как Шафрот, Голдер и Грегг уехали из Москвы на Волгу, Кэрролл получил телеграмму, в которой сообщалось, что большая компания американцев направляется в Россию из Соединенных Штатов. Их возглавлял полковник Уильям Н. Хаскелл, который должен был руководить миссией АРА. Эта новость не была неожиданной, поскольку выбор Хаскелла уже был определен до Рижских переговоров и был обнародован сразу после них.

Хаскелл прошел квалификацию для назначения в Россию, пройдя путь, заметно отличающийся от пути ветеранов АРА. Выпускник Вест-Пойнта 1901 года выпуска, он был кадровым солдатом с выдающимся послужным списком. В 1912 году его отправили на Филиппины, где он провел три года в составе Четырнадцатого, Восьмого и Седьмого кавалерийских полков, служа адъютантом Седьмого, старого полка Кастера. Впервые он привлек к себе внимание всей страны, когда, будучи отдан в аренду национальной гвардии Нью-Йорка в 1916 году, был назначен полковником знаменитого ирландского 69-го нью-Йоркского полка во время войны с Мексикой в 1916-17 годах. Во время Великой отечественной войны он был линейным офицером в Сент-Михельском наступлении, прежде чем стать заместителем начальника штаба и начальником оперативного отдела Второго армейского корпуса США на британском фронте.

Это лишь частичный отчет о впечатляющих заслугах Хаскелла как солдата. В качестве работника по оказанию помощи у него тоже был, как раньше говорили, большой опыт. После подписания перемирия Гувер назначил его главой американской миссии помощи Румынии, операции Управления продовольствия США, а впоследствии, в июле 1919 года, он был избран Шефом — хотя формально Верховным советом Союзников — верховным комиссаром союзников в Армении, где он также служил генеральным директором всех американских и европейских агентств помощи в Закавказье. Среди американских проектов они включали Ближневосточную организацию помощи и Американский Красный Крест, а также АРА, которые, по сути, поглотил его собственный проект.

Кампания в Армении длилась около года, и это звучит так, как будто это было напряженное, сложное и в целом неприятное время. Хаскеллу приходилось координировать свои отношения, среди прочего, с представителями Американской комиссии по мирным переговорам, американским вице-консулом в Тифлисе и верховным комиссаром США в Константинополе, а также с представителями Белых армий России и правительств Франции, Великобритании, Италии, Греции, Турции, Грузии, Азербайджана и Армении — последние три были новыми образованиями, возникшими в результате распада Российской империи. На самом деле, сама Армения была особым случаем, как ясно дал понять Хаскелл в письме из Тифлиса, столицы Грузии, в феврале 1920 года: «Что касается Армении, я взял ситуацию в значительной степени в свои руки, поскольку вся страна просто существует в результате наших усилий». Это лишь несколько преувеличено, поскольку фактически молодое государство содержало нейтральные зоны, где не признавалась никакая установленная власть и где верховный комиссар практически осуществлял суверенные полномочия. Работая в этом дипломатическом вихре, Хаскелл не мог не стать противоречивой фигурой во многих кругах.

Это действительно был большой опыт оказания помощи, и это была служба под руководством Гувера, но это было не то же самое, что проведение операции АРА по выкармливанию детей. Одним из отличий было то, что миссии в Румынии и Армении оказали помощь как взрослым, так и детям. Другим, гораздо более важным, было то, что обе миссии, возглавляемые Хаскеллом, были в значительной степени укомплектованы кадровыми офицерами армии США.

Выбирая Хаскелла для руководства российской миссией, Гувер главным образом беспокоился о том, что Советы будут возражать против назначения хорошо известного военного, поэтому он телеграфировал Брауну, чтобы тот должным образом ознакомил Литвинова с новостями, подчеркнув, что Хаскелл имел образцовый послужной список сотрудничества с местными властями и держался подальше от политики. Браун был обеспокоен тем, что, несмотря на выдвижение Хаскелла, большевики будут обеспокоены тем фактом, что большинство членов АРА — и большинство других потенциальных кандидатов для службы в России — были солдатами на войне. Тем не менее, они уже давно были демобилизованы; Хаскелл, с другой стороны, был бы просто взят напрокат армией. Тем не менее, по какой-либо причине Литвинов не оказал сопротивления выбору полковника.

Аудитория, о которой Гуверу следовало больше всего беспокоиться, была, однако, не большевиками, а его собственными работниками по оказанию помощи. Вопрос, который они зададут себе в ближайшие месяцы, заключался в том, почему Шеф не дал добро опытному человеку из АРА возглавить самую крупную из всех миссий АРА. Гувер обосновал свой выбор в частном порядке внутри организации, указав на тот факт, что российское шоу будет в центре внимания общественности. Поскольку позитивная реклама сыграла бы жизненно важную роль в завоевании поддержки — финансовой и иной — американской общественности, было важно, чтобы главой миссии был человек престижный. Это обязательно означало выбор мужчины старше относительно молодого набора АРА, то есть человека с более зрелыми суждениями. 13 августа Хаскеллу исполнилось сорок три; Кэрроллу было тридцать шесть.

Другими словами, Гуверу нужен был крупный человек для выполнения крупнейшей и политически наиболее опасной миссии АРА. Репутация Хаскелла, избегающего политических интриг везде, где это возможно, была вполне заслуженной, поскольку за время своего пребывания на Кавказе он сумел оттолкнуть практически каждую партию на сцене. Его эго было в значительной степени нетронуто, однако этот рассудительный, чопорный и неразговорчивый солдат по темпераменту совсем не походил на неудержимого Тома Грегори. Их пути пересеклись в Триесте весной 1919 года, и полковник счел капитана невыносимым: «Он произвел на меня впечатление человека, пораженного великой властью, которой он обладал в данный момент, и произвел впечатление на всех, кто встречался с ним, как на преемника династии Габсбургов».

Эти факторы при выборе Хаскелл, независимо от порядка их важности, можно почерпнуть из внутренней переписки АРА. Возможно, на Гувера повлиял также тот факт, что с самого начала он спокойно ожидал расширения российской операции, включив в нее кормление взрослых, что обычно не входит в обязанности АРА.

Хотя в документации нет ни намека на это, выбор Хаскелл может что-то сказать о том, как, по мнению Гувера, могла развиваться политическая ситуация в России. Сообщения о том голодном лете на Волге, по-видимому, указывают на то, что большевистский режим, возможно, наконец-то расходует последнюю из своих многочисленных жизней. Если власть рухнет, было бы выгодно иметь на сцене американского солдата-ветерана, имеющего некоторый опыт управления политическими потоками в несостоявшемся государстве.

Каким бы взвешенным ни было решение Гувера, внутри АРА номинация Хаскелл была воспринята как пощечина. 30 июля Браун из Лондона написал в нью-йоркский офис, чтобы выразить свои оговорки, что указывает на тревожное состояние души ввиду того факта, что он был близок к тому, чтобы совершить немыслимое: открыто выступить против важного решения Начальника. Он предположил, что Советы будут возражать против выбора Хаскелла, потому что он служил в армии США, что автоматически ассоциировало его с вмешательством союзников в Гражданскую войну в России. Он также поинтересовался, не может ли то, что полковник служил верховным комиссаром в Армении, придать российскому подразделению нецелесообразный официальный ореол. Более того, Браун выразил опасения по поводу того факта, что Хаскелл, не будучи сотрудником АРА, не был «в достаточной степени одним из нас», чтобы обеспечить бесперебойную и эффективную работу в России.

Это все еще не совсем объясняет фундаментальную причину несогласия Брауна, деликатность которого помешала ему заявить об этом прямо, но которую он, безусловно, имел в виду, утверждая, что директором в России должен быть «один из нас». Хаскелл был офицером регулярной армии, назначенным принять командование группой бывших нерегулярных сотрудников. Насколько Браун знал, такая договоренность была, мягко говоря, проблематичной. Решающее значение для опыта американского солдата в Первой мировой войне имела вражда между рядовыми и унтер-офицерами, с одной стороны, и офицерами регулярной армии, с другой. Вообще говоря, все нерегулярные игроки недовольны кастой и привилегиями в AEF. Безусловно, рядовые тоже были отчуждены от офицеров, отчасти из-за того, что эти начальники также улучшали их образование и социальное положение. Но отношения были гораздо более напряженными с сержантами, потому что такие офицеры были их ровесниками по социальному положению, даже превосходя их по званию в форме. Со своей стороны, офицеры-контрактники были раздражены необходимостью выполнять приказы своего менее образованного и социально неполноценного начальства Регулярной армии.

Даже Генри Стимсон, бывший и будущий военный министр, стал раздражительным, служа штабным офицером во Франции, жалуясь в своем дневнике: «Я немного устал заигрывать с постоянными солдатами только потому, что они постоянные».

Антипатия американского солдата к дисциплине и иерархии армейской жизни станет темой разочаровывающей художественной литературы 1920-х годов. Бейкер из нью-йоркского офиса, только что записавший «Трех солдат» Дос Пассоса, был вдохновлен разослать копии нескольким друзьям. Среди них был Чарльз Филд из журнала Sunset в Сан-Франциско, которому Бейкер написал в сопроводительной записке 26 сентября, через пять дней после прибытия Хаскелла в Москву, что новая книга была «одновременно изысканным литературным произведением большого очарования и, между прочим, тонким анализом состояния ума и тела того, кто служил под началом неграмотного и безответственного сержанта». Один из трех солдат с одноименным названием использует гранату, чтобы избавиться от своего сержанта.

Через два года после Версаля кто-то вроде Гувера, который, возможно, был лишь смутно осведомлен о зажигательной психодинамике, действующей внутри AEF, вспоминал Великую войну не так. Браун, однако, сразу понял, что назначение Хаскелла было похоже на поджигание предохранителя.

Только на этом фоне можно понять, почему воздух был наэлектризован враждой, когда Хаскелл и его группа из двадцати одного человека прибыли в Москву 21 сентября. Прием в штаб-квартире компании «Кэрролл и компания» был ледяным. Люди, которые уже были на месте, были заранее предупреждены о том, что полковник будет их начальником, но что было неожиданным, так это сильный военный колорит его отряда, в который входили, считая Хаскелла, семь постоянных сотрудников: полковники Лонерган, Телфорд, Уинтерс, Белл и Бьюкс, а также майор Додж. Из них Лонерган, Телфорд и Додж служили под началом Хаскелла на Кавказе.

С самого начала было неясно, кто из этих людей был действующим офицером, о чьих услугах Хаскелл просил военного министра, и сколько из них были уволены из армии. Военнослужащие, проходящие действительную службу, были без формы, в то время как остальные сохранили свои воинские звания, что затрудняло различие между ними. Грегг насчитал «трех армейских офицеров в отряде, и еще около четырех, которых друзья и соотечественники называют майорами и капитанами», но в то время он был расстроен и, возможно, ошибался на этот счет. Среди тех, кто присоединился к группе Хаскелла, был Джон Клэпп, ветеран миссий АРА в Париже, Триесте, Белграде, Бухаресте, Праге и Вене. Клэпп, получивший чин капитана в Корпусе связи, записал в своем дневнике в эти дезориентирующие первые дни: «Служба в Москве очень военная... Корпоративный дух не очень хорош. Постоянно всплывают вопросы относительного ранга».

Вопрос о жилплощади для тех, кто уже находился в Москве, еще не был решен, и это ничуть не облегчило приезд еще двадцати одного человека — армейского или иного — в Москву. Сначала новоприбывшие были вынуждены использовать свои железнодорожные вагоны в качестве жилых помещений, точно так же, как это сделал передовой отряд месяцем ранее. Окружению Кэрролла это могло показаться справедливым обращением, но с точки зрения Хаскелла тот факт, что американские хозяева не нашли для них места, был особенно мелким проявлением их неприкрытой враждебности к новоприбывшим. Джон Сейлардс, один из злоумышленников, заметил, что некоторые из людей Кэрролла занимали отдельные комнаты, но человеку, который должен был руководить миссией, места не предложили.

Четыре ночи, проведенные на железнодорожных станциях, похоже, застряли у полковника в горле, хотя в то время он не упоминал об этом в официальной переписке. 30 сентября он написал Брауну, что, прибыв на место, обнаружил, что Кэрролл и его команда «многого достигли»; однако, как он вспоминал об этом десять лет спустя, они «смогли добиться очень немногого в плане предварительной организации и не преуспели в получении достаточного жилого помещения для нас». Таким образом, отсутствие удобств было воспринято как послание, и с гораздо большим основанием, чем более раннее обвинение Кэрроллом советского правительства в негостеприимстве.

С самого начала, по словам Селлардса, существовали «две разные фракции». Кэрролл и ветераны АРА рассматривали Хаскелла и его людей с Кавказа как тайросов в работе по вскармливанию детей; Хаскелл, с другой стороны, считал, что опыт Армении больше соответствует обстоятельствам в России, чем предыстория в АРА. Хаскелл открыто высказал это десятилетие спустя в своих неопубликованных мемуарах, в которых он отметил, что только в Армении были реальные условия голода, тогда как в Европе АРА предоставляла всего лишь дополнительные пайки; только в Армении американцы обнаружили, что механизм распределения полностью разрушен, а местные власти, там, где они существовали, отказываются сотрудничать. Этот более или менее негласный спор о том, кто более квалифицирован для руководства российским шоу, подпитываемый внутренней враждой между army и АРА, поддерживал напряженность в московской штаб-квартире.

По предварительной договоренности, как только Хаскелл принял командование, Кэрролл занял пост начальника отдела снабжения. Это была жизненно важная работа, но она по-прежнему оставляла Кэрролла в подчинении у Хаскелла, и оба мужчины, похоже, с первого момента поняли, что их отношениям суждено плохо закончиться. Хаскелл сразу почувствовал, что Кэрролл был невольным подчиненным. В своих первых письмах в Лондон и Нью-Йорк он не мог не упомянуть, как трудно было «старым членам АРА». приспособиться к его руководству и системе, что им потребуется время, чтобы занять достойное положение. Что касается Кэрролла: «Я бы хотел, чтобы он немного приободрился. Ему довольно сложно сосредоточиться на части дела, которым он руководил в целом». 5 октября Хаскелл сообщает, что все идет хорошо, что все «играют в игру» и что он полностью доволен Кэрроллом — хотя, если Кэрролл хочет «отдельное независимое шоу», он надеется, что Браун попытается найти ему такое. Возможно, полковник надеялся, что АРА планирует продвижение в Китай или дальше на восток. На данный момент Хаскелл в своей переписке занял позицию решительного давления, пообещав 28 сентября Эдгару Рикарду, генеральному директору АРА в Нью-Йорке, что «работа будет выполнена в отличной форме».

Вот как обстояли дела, когда Грегг вернулся с Волги в последние дни сентября и обнаружил, что «тщательно выстроенные планы Кэрролла взлетели выше воздушного змея». Именно так он описал это в довольно взвинченном письме Шафроту, в котором объявил, что «удар обрушился со всей силой». Ударом, конечно, стало прибытие Хаскелла и его свиты: «Она — какая-то вечеринка, и я готов к Польше, если бы не Шеф и Лондон». Грегг указывает, что двое мужчин ожидали такого вторжения: «Мы были абсолютно правы, предполагая, что там будет большая толпа новых людей с новыми идеями, которые, по их мнению, в точности совпадают с нашими, и с армейскими манерами и дисциплиной, которые делают каждый отдаваемый ими приказ скорее обузой»; тем не менее, «Это хуже, чем мы себе представляли, и это уже кое-что значит».

Они были высокомерны, эти аутсайдеры, с их разговорами о «наведении порядка из хаоса», как будто те, кто предшествовал им, просто топтались на месте. «Мы с Кэрроллом оба испытываем отвращение, и мне кажется, что вечеринка вот-вот закончится для нас грандиозным финалом отставок». Люди АРА привыкли к свободной, децентрализованной организации; Хаскелл намеревался навязать им централизованную систему военного типа. Они избегали перерыва, говорит Грегг, надеясь, что ситуация улучшится, но перспективы были неутешительными: «Кэрролл и я можем отправиться в путь в любой момент, так что готовьтесь к новостям и будьте готовы переехать, если пожелаете. Это крутая компания, и их очень много».

Это было нечто большее, чем просто неудачное начало, потому что 7 октября Грегг, хотя и все еще в Москве, звучит еще более взволнованно. План операции Хаскелла, как он подтверждает Шафроту, «чужд всем нашим идеям». К настоящему времени в миссии было сорок девять американцев, большинство из которых собрались в Москве. «Здесь собралась масса людей, которые имеют мало или вообще ничего общего с оказанием помощи детям, а благодаря сильной армейской атмосфере мы могли бы поверить, что вернулись во Францию». Среди прочего, Грегг имел в виду назначение Хаскеллом начальника штаба, через которого должны были вестись все дела между директором и его подчиненными — армейская договоренность, совершенно чуждая АРА. Более того, Хаскелл и его адъютант передавали свои инструкции, как устные, так и письменные, в отрывистой, безошибочно военной манере, то есть так, как если бы они отдавали приказы. Помимо того факта, что все это противоречило обычному способу ведения дел АРА, по-настоящему взбесило то, что это, упор на иерархию и дисциплинарный тон, было именно тем, с чем, как думали спасатели АРА, они навсегда покончили после демобилизации. Это оживило воспоминания об их бесславных днях в учебном лагере.

Без этого контекста вспышки Грегга казались бы просто театральными. «Мы определенно убеждены, что Шеф продал нас». Это шокирующее заявление, исходящее от одного из выдающихся исполнителей в организации, идеал которой предполагает беспрекословную лояльность Начальнику. Сам Шафрот, возможно, был удивлен, прочитав это, хотя, возможно, срочное дело по спасению десятков тысяч голодающих и бесчисленные практические детали, которые оно включало — размещение складов, обустройство кухонь, организацию продовольственных комитетов, наем персонала и так далее — возможно, эти отвлекающие факторы не позволили ему оценить значение потока взволнованных предложений Грегга. Однако один отрывок, должно быть, заставил его задуматься: «Перейдем к делу: если дело дойдет до шоу, определимся, будет ли это армейское шоу или A.R.A. покажите, мы дадим вам знать коротким сообщением, например, «возможно, сможем уйти» или чем-то подобным, указывающим на то, что, насколько нам известно, все в порядке и мы в пути».

Конечно, угроза дезертировать с миссии была еще далека от реальности. Но запись указывает на то, что дело могло бы дойти до открытого перерыва, если бы не прибытие в Москву Вернона Келлога утром 2 октября, как раз в тот момент, когда крышка была готова сорваться. Келлог сопровождал первый продовольственный поезд до Волги и провел собственное расследование голода, прежде чем вернуться в Москву, а оттуда отправиться в Лондон и Соединенные Штаты, где он проинформировал руководителей АРА и самого Гувера о ситуации в России.

Келлог, профессор энтомологии в Стэнфорде и давний друг и соратник Гувера, руководил бельгийской службой помощи из Брюсселя в качестве своего первого заместителя в 1915-16 годах, затем стал его помощником в Управлении продовольствия с 1917 по 1919 год, прежде чем служить в АРА в Европе, некоторое время возглавляя миссию в Польше. Еще до выхода на поле он предвидел, что впереди будет плохая погода. Из Лондона 8 сентября он написал Гуверу о беспокойстве среди сотрудников Брауна по поводу Хаскелла, который в тот момент находился на корабле, направлявшемся в Англию. «Я буду в России, когда приедет Хаскелл и его группа, увижусь с ним и постараюсь, чтобы он понял наш метод работы... Я знаю Хаскелла и могу говорить с ним откровенно. «Так получилось, что именно откровенный разговор Келлога спас ситуацию в первые дни октября, поскольку он смог наладить взаимопонимание между фракциями.

Плохое настроение в Москве, которое улеглось лишь временно, усугубилось в те первые недели огромным напряжением, связанным с организацией операции по оказанию помощи в стране, где все казалось разрушенным, люди были вялыми, и было невозможно действовать так, как привыкли действовать американцы. То, что работникам по оказанию помощи приходилось держаться в такой тесноте, делу не помогло. После четырех ночей, проведенных в железнодорожных вагонах, Хаскелл перевел свою группу в тесные помещения, где большинство мужчин были расквартированы по типу общежития и питались в одной переполненной столовой. Хаскелл сообщил Нью-Йорку через неделю после прибытия, что «такие вещи, как ванны, неизвестны, и ни у кого не было настоящей ванны с тех пор, как они покинули Лондон». Грегг назвал штаб-квартиру «сумасшедшим домом».

Обеспечение более просторных помещений считалось настолько приоритетным, что Хаскелл сам взял на себя ответственность. Советские чиновники привезли его осмотреть несколько потенциальных кандидатов на заселение, включая очень большой дом. Женщина, которая когда-то владела им, бывшая аристократка, близкая к придворным кругам Романовых, теперь жила в подвале, остальные комнаты были переоборудованы в отдельные квартиры, в каждой из которых жила семья рабочих. Этот факт жизни во время революции позже станет знаком миллионам кинозрителей по сцене, в которой доктор Живаго возвращается домой после долгого отсутствия и обнаруживает, что у него появился странный набор новых соседей — живущих в его собственном доме. Хаскелл вошел и обнаружил, что здание достаточно просторное, чтобы соответствовать целям АРА, но в неприемлемом аварийном состоянии. В каждой из комнат была своя самодельная печь с вентиляционной трубой, проходящей через внешнюю стену. Здание было ужасно грязным, и потребовались бы недели, чтобы привести его в порядок. Кроме того, реквизиция здания повлекла бы за собой неприятную процедуру выселения его обездоленных арендаторов из числа рабочего класса, что является непривлекательной перспективой даже для этого представителя капиталистической Америки.

Таким образом, структура была непригодна для АРА, но что-то заставило Хаскелла колебаться. У входа в свою полуподвальную квартиру стояла бывшая владелица дома, за ее спиной стояли ее дети, тщательный уход семьи резко контрастировал с убогим окружением. Мать, прямая и бесстрашная перед советскими официальными лицами, умоляюще смотрела вслед Хаскеллу. Не было произнесено ни слова, но он понял, что она хотела, чтобы он присвоил здание, что означало бы безопасность и пропитание для нее и ее детей, а также восстановление ее дома. Полковник помедлил, разглядывая потолок, стены, пол, следы от ботинок, пытаясь представить удовлетворительное решение этой неожиданной дилеммы. Но такового не нашлось.

Это был выбор, с которым американцы будут сталкиваться снова и снова в течение следующих двух лет, многие из которых были гораздо более душераздирающими, чем тот, который сейчас тестировал Хаскелл. Компания покинула здание, женщина все еще стояла на посту в дверях. Четыре месяца спустя Хаскеллу все еще не удавалось забыть об этом эпизоде. Посетивший Москву американец обнаружил, что он одержим этой темой, возвращаясь к ней «по крайней мере раз в день» во время еды, и «он снова касался ее почти каждый вечер».

Разведывательная миссия Хаскелла показала, что единственными зданиями, пригодными для немедленного заселения, были те частные дома, которые были национализированы и преобразованы в государственные музеи и чьи интерьеры сохранились в первозданном виде, включая мебель, картины и предметы искусства. Эти музеи были открыты для публики, чтобы люди, получившие новые полномочия, могли прийти и посмотреть не только на произведения искусства, но и на реликвии образа жизни, отправленные на свалку истории. Хаскелл попросил, чтобы АРА разрешили захватить два из этих зданий. Его просьба была отклонена мадам Троцкой, в чьи обязанности входило управлять подобными культурными учреждениями, но ее решение было отклонено по одному из двух, которые были переданы в ведение АРА в обмен на обещание гарантировать сохранность коллекции произведений искусства. Это просторное здание располагалось в районе Арбат, в десяти минутах ходьбы от штаб-квартиры. В течение трех недель появилось еще три дома, и загруженность АРА уменьшилась.

Попытка попробовать свои силы в сфере московской недвижимости ускорила знакомство Хаскелла с трудностями выполнения задач в России. Выполнение даже незначительных задач, казалось, занимало вечность, создавая у американцев ощущение, что они стоят на месте. Предстояло многое сделать, но правительство, казалось, было неспособно к действию или даже тянуло время; даже когда оно сотрудничало, приказы, отдаваемые ответственными должностными лицами, казалось, по словам Кэрролла, «растворялись в воздухе, как только выходили за пределы офиса».Хаскелл имел в виду это невдохновляющее представление, когда писал в нью-йоркский офис 28 сентября: «Вся ситуация в России в настоящее время, похоже, такова, что все старое, сломанное, изношенное, выпотрошенное, ничего не работает, и все, кажется, слоняются в полубессознательном состоянии с единственной мыслью в голове, то есть где они собираются раздобыть еду, кров и одежду».

Во всяком случае, это был вид из Москвы, но из того, что рассказали ему Грегг и Келлог, он знал, что положение москвичей было несравненно лучше, чем положение жителей долины Волги, которую он представлял как «другую Армению 1918-1919 годов, увеличившуюся в размерах и населении до еще не определенной степени». Итак, наведя порядок из хаоса в Москве, Хаскелл отправился лично взглянуть на королевство голода.

К настоящему времени масштаб проблемы в столицах и на Волге, по крайней мере, на участке к северу от Самары, был примерно определен. Паек, установленный на октябрь, составлял: Казань — 150 000; Самара — 150 000; Симбирск — 75 000; Саратов — 75 000; Москва — 20 000; и Петроград — 15 000. Эти общие данные должны были быть доведены, по мере поступления запасов продовольствия, до максимального целевого показателя в один миллион. Но, как указал Хаскелл, географические границы массового голода еще не были подтверждены. Советское правительство определило «зону голода», что означает территорию, пострадавшую от засухи, как территорию, охватывающую примерно 800 миль в длину, от Вятки на севере до Астрахани на Каспийском море, и 350 миль в поперечнике в самом широком месте, между Пензой и Уфой. Это означало, что засуха поразила большую часть так называемого черноземного региона, охватывающего самые плодородные почвы в России, где производство продовольствия в 1921 году составляло уже менее половины от того, что было в 1913 году, и который также был самой густонаселенной частью страны.

На данный момент правительство ничего не говорило о ситуации на юге Украины, где десять миллионов человек столкнулись с таким же сильным голодом, как и на Волге. Сотрудники Хаскелл по оказанию помощи не знали об этом и не имели представления о серьезности ситуации к востоку от Волги, источника тысяч беженцев, бегущих на запад. Программа помощи пострадавшим от голода в Америке могла превратить этот массовый исход в паническое бегство, а это означало, что для АРА было важно определить масштабы проблемы на востоке и решить, следует ли проводить там операции по оказанию помощи.

Хаскелл должен был иметь возможность визуализировать предстоящую работу и предоставить Гуверу отчет из первых рук. Он покинул Москву 5 октября и совершил короткую поездку через Самару в Уфимскую область в Уральских горах, затем обратно — поездка туда и обратно должна была продлиться девять дней. В его компании, когда он покидал столицу, был Линкольн Хатчинсон, профессор экономики Калифорнийского университета, который был призван в качестве специального следователя для российского подразделения. Хатчинсон был до и после войны торговым атташе США и служил в АРА в Праге. Его пригласили на борт российской миссии, чтобы он работал главным экономистом и статистиком в стране заведомо ненадежной статистики, чему он сам научился во время длительного визита в 1913 году.

В Самаре Хатчинсон отделился от Хаскелла и объединился с Голдером, который теперь также получил звание специального следователя. В следующем году эта пара станет двумя американцами, которые чаще всего путешествовали по Советской России, поскольку они пересекали зону массового голода по железной дороге, собирая статистику у местных властей и записывая свои наблюдения и интервью с официальными лицами и гражданами, большая часть которых описана в их книге 1927 года «По следам российского голода».

Ближе к концу их совместных странствий Голдер указал в частной переписке, что, несмотря на весь их общий опыт, он едва узнал своего попутчика. Во время их бесконечных поездок на поезде между ними проходили долгие периоды молчания. Голдер назвал его «осторожным экономистом и статистиком», и чтение отчетов Хатчинсона за осень 1921 года показывает, что Голдер, на самом деле, знал, о чем говорил. Непосвященных легко заставить поверить, что Хатчинсон и Шафрот ходили по разным землям. «Настоящего голода пока нет», — написал Хатчинсон Брауну из Самары 13 октября. «Существует нехватка продовольствия и много страданий и болезней, но примерно девять десятых этого происходит из-за неэффективности и безразличия властей». Продовольствие было доступно в России; проблема заключалась в том, что система распределения вышла из строя. Как следствие, люди голодали в точках, расположенных менее чем в пятидесяти милях от районов изобилия. Корень проблемы заключался в том, что тем, у кого было зерно, не за что было его продать. Еды, безусловно, было гораздо больше, чем указано в отчетах местных чиновников, потому что крестьяне, верные своему «восточному» характеру, скрывали это.

Хатчинсон посоветовал АРА сосредоточить свою энергию на возрождении дистрибуции, обратиться к советскому правительству за разрешением импортировать несколько партий потребительских товаров и сельскохозяйственных припасов, чтобы обменять их на продовольствие, которое затем можно было бы использовать для снабжения голодающих. 9 ноября, вернувшись в Москву после своего первоначального расследования, он заверил Брауна, что голода пока нет, «если мы подразумеваем под «голодом», что запасы продовольствия исчерпаны»; вместо этого был «просто панический страх, что голод наступит до окончания зимы, плюс реальные лишения и, в определенной степени, настоящий голод со стороны тех, у кого либо нет средств для покупки продуктов питания, либо кто живет слишком далеко от регионов с избытком, чтобы иметь такую возможность»... чтобы получить то, что им нужно».

Конечно, если бы кто-то захотел собрать «слезливые фотографии», можно было бы составить целую коллекцию, но «внутренняя ситуация вселяет надежду». Кризис, повторил он, был кризисом распределения продовольствия, а не производства: «Факт в том, что вся коммунистическая система обмена рухнула. Это то, что я видел везде, где я был; вряд ли можно сказать, что торговля в нашем обычном смысле этого слова вообще существует». Он снова рекомендовал АРА получить одобрение Совета на концессию на торговлю хлебом, что позволило бы ей «накормить все нуждающееся население района, охваченного голодом».

Хатчинсон должен был стать известен среди своих коллег в российском подразделении как «профессор», что правильно отражает его титул, но должно было подразумевать — как это часто бывает — определенную отчужденность, удаленность от реальности и, конечно, рассеянность. В случае Хатчинсона конкретным объектом этого хихиканья была его одержимость статистической информацией и экономическим анализом такого рода, которые временами казались далекими от реальных проблем, которые они должны были помочь решить. Его диагноз экономического беспорядка в России, возможно, был здравым, но его продвижение коммерческого решения вместо простой филантропии, хотя и очень в духе Гувера, вряд ли было реалистичным рецептом для решения возникшей чрезвычайной ситуации.

Тем не менее, даже анализ профессора допускал, что голод вряд ли обрушится на русских, которых, по его оценке, пятнадцать миллионов. «Необходимо будет что-то предпринять, чтобы доставить в зону массового голода в течение следующих нескольких месяцев откуда-либо из других частей России или из-за рубежа от трех четвертей миллиона до миллиона тонн продовольствия».

К Голдеру и Хатчинсону в Самаре присоединился Джеймс П. Гудрич, третий специальный следователь — специальный по причинам, совершенно отличным от остальных. Гудрич, бывший губернатор штата Индиана от республиканской партии, был банкиром и республиканцем с хорошими связями, отчасти благодаря своей личной дружбе с президентом Хардингом. Гувер заручился его услугами в АРА для проведения независимого исследования масштабов голода. Вызванный в Вашингтон для интервью Гудрич сослался на незнание России, на что Гувер ответил, что именно поэтому он хочет видеть его на этой работе. Что может быть лучше, чем видеть, как красноречивый американец, не запятнанный никаким предыдущим контактом с Россией или большевизмом, едет и лично видит полную глупость советской экономической системы и отчитывается перед американским народом? Но у Гувера был гораздо более важный и практичный мотив для отправки такого относительно невиновного человека, как губернатор, в большевистскую Россию: он предвидел ценность публичных показаний о голоде в Поволжье от очевидца, пользующегося доверием американского народа и, что еще более важно, влиятельного в официальном Вашингтоне.

Гудрич добрался до Москвы в первую неделю октября и, потратив несколько дней на осмотр местности, направился к Волге. Из Самары он отправился на юг с Хатчинсоном и Голдером в Саратов, где отделился от пары и в сопровождении советского гида и переводчика пошел по следам голода. Похоже, что на Гудрича повлияли мнения, высказанные профессором в течение нескольких дней, проведенных вместе в дороге. В любом случае, как и Хатчинсон, он оказался неизменно хладнокровным наблюдателем. Это качество более неожиданно для губернатора, который был новичком как в России, так и в массовом голоде. Он был в Штатах, когда в газетах появились первые репортажи Гиббонса с Волги; теперь, оказавшись на месте событий, он согласился с Хатчинсоном в том, что эти статьи сделали массовый голод сенсацией.

В своем первом меморандуме Гуверу, датированном первым ноября, Гудрич заявил, что у крестьян на самом деле был избыток зерна; фактически у них был четырех- или пятимесячный запас продовольствия, а может быть, и больше, для всего населения. Никакая статистика, предоставленная местными чиновниками, не привела бы его к такой оценке; скорее, он в значительной степени полагался на свою личную наблюдательность, которой придавал большое значение. Он описал для Гувера сорта, количество и цены продуктов питания на базарах Самары, Саратова и близлежащего Маркштадта. Изобилие рынка, по его мнению, было справедливым показателем продовольственного снабжения России; у детских домов и государственных учреждений сложилось искаженное представление о ситуации.

Это суждение прямо противоречило мнению опытных работников по оказанию помощи, которые понимали, что во время голода изобилие еды на рынке было ложным признаком процветания — особенно изобилие мяса, которое обычно означало, что забивали тягловых животных, либо потому, что их мясо теперь было разницей между жизнью и смертью, либо из-за нехватки корма. Некие Шафрот или Грегг согласились бы, что детские дома действительно были местом самых тяжелых страданий, но они также знали, что инвентаризация продуктов питания, продаваемых на рынках, не спасет этих детей.

Таким образом, Гудрич склонен считать кубок наполовину полным. В своем отчете для Гувера он написал, что пришел к общей оценке положения в России, не полагаясь исключительно на правительственную статистику, или свои инспекции базаров, или свои визиты в детские дома, но только после того, как лично побывал в деревнях и поговорил с крестьянами, сверился с их записями, осмотрел их кухни и больницы, «спал в их домах и ел их хлеб». Он утверждал, что провел эту процедуру в пяти деревнях Самарской губернии и двенадцати в Саратове. Это начинает звучать так, как будто он месяцами подряд разбивал лагерь среди туземцев, хотя то, что он сам допустил, было «поспешным расследованием», длившимся всего две недели. Тем не менее, там, где его эмпирические исследования не увенчались успехом, он полагался на дедуктивную логику, чтобы сделать радикальные выводы. Это позволило ему удивительно быстро изучить менталитет российских крестьян: «Они говорят вам, что скрытых поставок нет. Я сомневаюсь в правильности этого, поскольку это противоречит человеческой природе и полу-восточному характеру голодающих провинций». Эхо профессора.

Как и Хатчинсон, Гудрич не был слеп к страданиям окружающих его людей, особенно многих тысяч беженцев, которых он видел на своем пути. Он набросал для Гувера несколько отборных сцен лишений и заметил, что в деревне Баро Саратовской области из каждой собаки сделали сосиски. «Я мог бы рассказывать вам эти вещи до тех пор, пока у вас не заболело бы сердце, как у меня, когда я увидел их, но это не улучшило бы ситуацию и не помогло бы в решении проблемы». Его рекомендации не выходили за рамки филантропии. Он призвал увеличить количество пайков до 1,5 миллионов и включить в программу питание взрослых.

Даже когда он писал эти строки 1 ноября и задолго до того, как они легли на стол Гувера, в Вашингтоне и Нью-Йорке разрабатывался гораздо более амбициозный план по оказанию американской помощи России.

Вернувшись в Москву, 20 октября Хаскелл отправил Гуверу свой первый телеграфный отчет об условиях в России. Он согласился со своими следователями в одном: «Газетные статьи преувеличивают нынешнее общее состояние, а фотографии взяты из худших случаев». Фактическое число пострадавших составило не двадцать пять миллионов, а ближе к шестнадцати миллионам. «Голодание присутствует, но еще не повсеместное; пик наступит в декабре-январе и продолжится в августе… Питание взрослых по программе наибольшей потребности ограничено злаками... По оценкам, разумно распределяемые две тысячи тонн муки в день, начиная с первого января, будут соответствовать требованиям Volga». Это и программа посева, добавил он в телеграмме от 5 ноября, и «в августе в России будет избыток».

Вскоре после получения первой телеграммы Хаскелла — хотя и не как прямое следствие этого — Гувер предпринял тщательно продуманный шаг по расширению миссии. Когда именно было принято это решение, определить невозможно. Призыв Хаскелла к кормлению взрослых был необходимым шагом, но Гувер рассматривал эту возможность еще до начала переговоров в Риге; он также обсуждал это с Хаскеллом перед миссией, так что рекомендация полковника фактически была подсказана. Поддержка идеи была обеспечена отчетами Грегга и Шафрота, которые были переданы в Нью-Йорк и Вашингтон. Еще раньше возвращение Келлога из России на второй неделе октября, вероятно, решило вопрос. Гувер полностью доверял суждениям своего коллеги, основанным на их многолетней совместной работе в сфере оказания гуманитарной помощи от Бельгии до Польши. Суть послания, которое Келлог привез в Вашингтон, отражена в недатированной дневниковой записи из его сентябрьского путешествия вдоль Волги, в которой он задается вопросом: «Можем ли мы прекратить кормить детей в одиночку, пока их естественным защитникам (матери и отцу) позволено умирать?»

Это был единственный стимул, в котором нуждался Гувер, чтобы продвигаться вперед с планом обеспечения взрослого населения достаточным количеством корма, чтобы дотянуть до урожая 1922 года, и программой посева, чтобы дать этому урожаю шанс. 27 октября он телеграфировал Брауну в Лондон, что программа АРА в том виде, в каком она была задумана, неадекватна и что европейские страны вряд ли смогут восполнить разницу. «Поэтому единственная реальная надежда заключается в широком отклике населения США». Под этим он имел в виду через своих избранных представителей; другими словами, пришло время обратиться в Конгресс за ассигнованиями для помощи России. Брауну было поручено передать Хаскеллу, что, как только Гудрич сможет убедиться в масштабах массового голода, он должен вернуться, чтобы помочь с приготовлениями в США. Таким образом, решение о расширении было принято еще до того, как Гудрич сел за составление своего первого меморандума от России. Но тогда роль губернатора заключалась не столько в страданиях на Волге, сколько в политике на Потомаке.

До того, как советский телеграф стал надежным, телеграммы Хаскелла на этом раннем этапе операций — и наиболее секретные из них на время миссии — отправлялись курьером в Ригу, а оттуда зашифрованными в Государственный департамент, где госсекретарь передавал их Гуверу в форме близкого пересказа. Гувер, а на самом деле Хьюз и другие государственные и коммерческие чиновники ждали анализа политической ситуации в России от Хаскелла, их любопытство достигло пика после недавних газетных сообщений из Москвы о дальнейшей фазе радикальной экономической реформы, инициированной Лениным. Телеграмма Хаскелла от 20 октября подтвердила общую тенденцию: «Быстрый отход от коммунистических идеалов, о чем свидетельствует недавняя свобода торговли, разрешение на аренду, тарифы на автомобили и так далее».

Реформы, казалось, вышли на международную политическую арену ближе к концу октября, когда дипломатическая нота, выпущенная Чичериным, указала на готовность советского правительства признать свою ответственность по выплате довоенного внешнего долга России и предложила созвать международную конференцию для переговоров по соглашению. Что еще более поразительно, именно в последние две недели октября Ленин шокировал своих товарищей-большевиков своими резкими заявлениями, опубликованными в советской прессе, заявив, что героический военный коммунизм был ошибкой и что Советской России необходимо освободить больше места для капитализма.

Записка Чичерина и «удивительно смелые» речи Ленина повлияли на тон телеграммы Хаскелла в Вашингтон от 5 ноября: «Правительство сейчас озабочено устранением причиненного вреда, спасением крестьян и сохранением их собственных рабочих мест любой ценой. Едва ли день проходит без какой-нибудь новой уступки частной собственности и праву на торговлю». Формулировка Хаскелла, возможно, поощряла принятие желаемого за действительное в Вашингтоне, что власть большевиков быстро ослабевает. В своем предыдущем отчете он даже использовал формулировку «Полный экономический крах». Тем не менее, там он также категорически заявил, что большевики прочно контролируют ситуацию. «Бюрократия, действующая под диктовку группы еврейских оппортунистов, столь же суровая, как имперский режим... Ошеломленное население спокойно воспринимает ситуацию».

Для Гувера и Хьюза это, помимо подтверждения ускоряющегося экономического отхода от коммунизма, было критическим посылом сообщений Хаскелла из Москвы: большевики не собирались отстраняться от власти. Фактически, писал полковник, советское правительство «мертвой хваткой держало Россию», хотя ему «не хватало поддержки и доверия людей. Ни одна оппозиция не осмеливается поднять голову». В своей телеграмме от 20 октября он назвал две конкурирующие большевистские фракции: умеренных сторонников Ленина и радикалов Троцкого. В то время это было распространенным предположением и совершенно безосновательным. К 5 ноября его анализ продвинулся дальше этого: «Советский контроль завершен, и никто не выступает против него. Никаких признаков серьезного раскола в рядах коммунистов, хотя очевидно, что должно быть некоторое недовольство поворотом дел». Итак, в конце концов, не было никакой надежды на то, что товарищ Троцкий застрелит товарища Ленина и, наконец, положит конец всему большевистскому проекту в пароксизме саморазрушительного насилия.

Все отчеты следователей соглашались с Хаскеллом в том, что российский эксперимент по построению коммунизма закончился. Гудрич проинформировал Гувера, что, хотя Ленин уверял своих коллег, что НЭП был всего лишь стратегическим отступлением, это означало «такой полный отказ от основополагающих принципов коммунизма, что мне все равно, как они это называют, тактикой или нет, это знаменует полный крах коммунизма». Его коллеги из АРА были единодушны в этом вопросе. Ленин «сорвался с катушек» на сленге, излюбленном работниками благотворительной организации, которые читали переводы газетных сводок его октябрьских выступлений. В то же время все могли видеть, что большевики оставались, по излюбленному выражению арабов, «крепко в седле».

Это было странное и неудовлетворительно противоречивое послание. Коммунизм умер, но коммунистическая власть была неоспорима. В будущем России больше не было кронштадтских восстаний. Революционных радикалов не постигла та же участь, что и их жертвы, подобно тому, как самого Робеспьера в конечном итоге сопроводили на гильотину. Предполагалось, что все обернется не так.

Совет Хаскелла заключался в том, что Соединенные Штаты должны воспользоваться открытием путем «конструктивных действий». Хатчинсон в частном письме Брауну мог позволить себе быть более прямым: Соединенные Штаты должны признать советское правительство фактическим правительством России. «Сейчас, в свете заявлений Ленина и Чичерина, складывается впечатление, что настоящее время, возможно, является психологическим моментом и для этого шага». Гудрич, вернувшись в Вашингтон, начал излагать то же самое.

Но Гувер и Хьюз сопротивлялись, не в силах представить, что власть большевиков сохранится. По аналогии Гувера, это все еще был вопрос неизбежного продвижения маятника. Смешанная экономическая система, подобная НЭПу, была неестественным созданием, которому суждено было развиться в настоящий рынок. Вашингтон мог бы способствовать этой эволюции, поддерживая политику настороженного ожидания, вынуждая большевиков отступать еще дальше, постоянно повторяя требования о том, что советские власти должны признать свои внешние долги, восстановить национализированную собственность, прекратить свою пропагандистскую кампанию и вернуться к нормальной экономической системе, основанной на правовой защите собственности. Предполагалось, что правительство Ленина не сможет удовлетворить эти требования и сохранить свою политическую власть. Столь бдительное ожидание, по сути, означало ожидание падения большевиков. Поскольку организация АРА в настоящее время действует в России, у правительства США был специальный инструмент, который позволял ему отслеживать эти события — и, возможно, действовать, когда придет время.

ГЛАВА 4. ЗАПУСКАЕМ ШОУ

Работники по оказанию помощи на фронте борьбы с голодом понятия не имели о предстоящем расширении своей миссии, и большинство из них оставались в неведении, пока это не стало реальностью в январе 1922 года. Как бы то ни было, у мужчин на местах было полно дел с огромной задачей прокормить миллион детей в течение зимы.

Поезда с продовольствием прибывали в Казань, Самару, Симбирск, а к середине октября — в Саратов, за которыми в конце месяца последовал Царицын, расположенный на нижней Волге, где река поворачивает налево к Каспию. Это были поволжские «округа», как АРА называла свои административно-территориальные единицы. Они примерно совпадали с соответствующими российскими губерниями, которые были названы в честь своих столиц. АРА скорректировало границы кое-где, когда практические соображения, такие как расположение склада или штраф на железнодорожную магистраль, приводили доводы в пользу отнесения того или иного провинциального региона к смежному округу.

Сами по себе пять приволжских округов составили бы значительную миссию, однако, как подтвердили американские расследования, популярное выражение «голод на Волге» преуменьшало масштабы российского кризиса. К концу октября АРА образовала два обширных округа на востоке. Один из них был с центром в Уфе, на западных склонах Уральских гор, и включал большую часть Башкирской автономной Республики. Кормление детей в Уфе началось 16 ноября, были предоставлены запасы продовольствия на пятьдесят тысяч человек. Последующие расследования показали, что голод в регионе носил эпидемический характер, поэтому в следующем месяце этот надел был увеличен до семидесяти тысяч. Это было только начало: в течение нескольких месяцев Уфа станет крупнейшим районом АРА, как территориально, так и по объему помощи, обеспечивая ежедневным питанием более 1,6 миллиона детей и взрослых.

Другим заволжским округом был Оренбург, столица Киргизской Автономной Республики, расположенный на юго-восточной окраине Европейской части России, где южные хребты Уральских гор переходят в заросли степи, которые в то время были Бесплодными землями России. В отличие от Уфы, Оренбургская область не была включена в официальную советскую зону массового голода.

Обе окружные столицы находились почти в тысяче миль от Москвы, что создало бы особые проблемы, возможности и приключения для расквартированных там людей. Для всех участников проблема расстояния усугублялась разреженностью и плачевным состоянием транспортных и коммуникационных систем России. (См. Карту, стр. 200.)

Сеть железных дорог, ведущих к Волге и вдоль нее, была достаточной, но дальше на восток она значительно редела. Город Уфа находится на Транссибирской магистрали, которая пересекает Волгу у Самары; но в республике Башкирия, которая составляла большую часть Уфимского района АРА, в те дни не было железной дороги и только одна судоходная река — и то всего на несколько недель весной. Город Оренбург был расположен на однопутной линии, которая отходила от Транссибирской магистрали к востоку от Самары. В Оренбурге линия разветвлялась, одна ветка шла на юго-восток к далекому Ташкенту, другая тянулась на восток на 150 миль вглубь Киргизской республики, где заканчивалась тупиком. В противном случае человек путешествовал по реке или дороге или, чаще, по равнинам.

Плачевное состояние российских железных дорог, о котором впервые сообщил Кэрролл по прибытии в Москву, было наглядно передано в телеграмме Хаскелла в Вашингтон от 20 октября: «Железные дороги срослись, дорожное полотно не отремонтировано, сошедшие с рельсов вагоны выброшены в кювет. Тысячи вагонов разрушаются на подъездных путях, где из-под них были удалены рельсы и шпалы. «Как и опасался полковник, такое положение дел сильно осложнило доставку гуманитарной помощи, особенно после того, как начал выпадать снег. Это также затрудняло передвижение персонала АРА, американцев и советов, внутри их округов, а также между округами и в Москву и обратно. Путешествовать зимой было опасно, даже рискованно. Наиболее уязвимыми были набранные на местах курьеры АРА, которых недоедали, они были в нижнем белье и вынуждены передвигаться в неотапливаемых товарных вагонах, где они становились добычей тифозной воши и подвергались опасности замерзнуть до смерти, если в двигателе их поезда кончится топливо или они застрянут в снежную бурю у черта на куличках.

Эти курьеры были основным средством связи между Москвой и округами, особенно в начале XX века, когда телеграф был медленным и ненадежным. Осенью 1921 года телеграмме из Москвы обычно требовалось пять дней, чтобы дойти до Казани, Симбирска или Самары; до Царицына — пятнадцать дней; до Оренбурга — четырнадцать. Международное сообщение поначалу также было медленным: телеграмма из Москвы в Лондон занимала шесть или семь дней. Только к лету 1922 года это стало круглосуточным сообщением.

Удаленность от Москвы осложнила выполнение сложной задачи по созданию окружного штаба. Хотя столицы провинций претерпели свою долю физических разрушений, работники по оказанию чрезвычайной помощи не испытывали особых трудностей с размещением, даже если им часто приходилось затрачивать значительные усилия на ремонт своих новых офисов и резиденций. Пустые склады также было легко найти, поскольку на них не было ни зерна, ни товаров, которые можно было бы занять, и главной проблемой было их ужасающее аварийное состояние. Это были предметы первой необходимости — мебель, инструменты и оборудование, канцелярские принадлежности и тому подобное, — которые оказалось труднее достать в провинции, чем в столицах. За их предоставление отвечали местные чиновники, не каждый из которых мог вполне понять, почему вдруг стало таким срочным делом найти, скажем, пишущую машинку только потому, что какой-то взволнованный американец появился на месте происшествия и потребовал ее.

И борьба за пишущую машинку была только началом. Как писал Фишер, «Потребовались постоянные придирки, упреки и поиски, чтобы раздобыть надлежащие замки для кладовых, весы или меры для кухонь, бумагу и ручки для ведения кухонных счетов, чайники и топливо». К чему, недоумевали местные жители, была такая спешка? «Русские, для которых голод был привычной катастрофой, естественно, не могли понять нервную импульсивность молодых американцев, которые, казалось, думали, что если все не будет сделано с головокружительной скоростью, все будет потеряно, в то время как местные жители знали, что на следующей неделе, через неделю и в следующем году будет голод, которого нужно накормить».

Американцы попытались преодолеть инерцию, объяснив местным властям, почему АРА пришла в Россию, скольких детей она надеется спасти от голодной смерти и так далее. Если это не произвело желаемого эффекта, они напомнили тем же чиновникам об их обязательстве по Рижскому соглашению помогать работникам по оказанию помощи в обеспечении безопасности всех помещений и оборудования и — возможно, добавив для пущей убедительности — уважать свободу АРА нанимать своих сотрудников и создавать свои продовольственные комитеты. Этот аргумент не только не возымел действия, но и привел в замешательство местных вождей, многие из которых, как оказалось, имели лишь смутное представление о приходе АРА, и мало кто из них, казалось, даже слышал о Рижском соглашении. На данный момент, должно быть, был по крайней мере один особенно озадаченный Боло, пытающийся понять, какую возможную связь видел тупой американец перед ним между своим требованием купить пишущую машинку и недавно завоеванной Латвией независимостью.

Следует учитывать душевное состояние этих местных чиновников, партийных и советских, на данном этапе Революции. Вот уже несколько месяцев Кремль издает еретические указы, сначала прекращающие реквизиции зерна, затем разрешающие свободную торговлю и возрождающие другие формы адского капитализма. Совсем недавно товарищ Ленин выступил с заявлением и назвал экономическую политику Военного коммунизма ошибкой. Для многих коммунистов мелкой сошки — большинство из которых, присоединившись к делу только с 1917 года, знали только революционно-героическую разновидность большевизма — это было почти чересчур. Фишер сравнил этот эффект с игрой в «щелкни кнутом»: чем дальше по линии — в данном случае удален от политического центра, — тем сильнее толчок. Некоторые провинциальные чиновники сочли возврат к рынку настолько невероятным или просто неприемлемым, что они обычно предпочитали игнорировать ранние указы о реформе, которые задерживали внедрение НЭПа в глубинке.

Затем, в этот момент ужасающего замешательства, даже паники, из Америки, оплота капитализма, прибыла армия так называемых благотворителей с претензиями на то, что они действуют независимо от диктатуры пролетариата. После четырех лет упорной борьбы за разгром империалистических армий и классовых врагов и за пресечение всей частной организованной деятельности, внезапно некоторым наглым американцам было разрешено свободно разгуливать по стране и предъявлять наглые требования советской власти.

Первоначальная реакция местных властей на АРА редко была откровенной враждебностью, а просто рефлексивным подозрением и вызывающим неверием в то, что полномочия этих буржуазных благотворителей действительно были такими обширными, как они утверждали. Никто из американцев не покидал Москву с дубликатом Рижского соглашения, и поэтому стандартным запросом в первоначальных телеграммах из поволжских округов в офис Хаскелла были заверенные копии документа — телеграмма из Саратова добавляла просьбу о печатной машинке с латинским шрифтом.

Районы, которые открылись позже, смогли перенять этот опыт, хотя результаты не всегда были удовлетворительными. Москва отправила Фредди Лайона в Оренбург, вооружившись английской и русской версиями Рижского соглашения. Однако простое чтение священного текста местным жителям, как он обнаружил, не произвело ожидаемых чудес. Собственное выступление Лайона перед собранием оренбургских чиновников и жителей было встречено полным молчанием. «Принимая во внимание», поскольку «поскольку» и «следовательно» совершенно сбили их с толку, и я уверен, что ни один присутствующий человек полностью не понял этот документ — если бы они поняли его, нужно было бы положить его на музыку и спеть им». Овладев языком, члены местного комитета по борьбе с голодом зачитали вслух длинное контрпредложение, описывающее их собственный план организации иностранной помощи. Лайон утверждает, что прервал это упражнение, предложив им либо сформулировать свое предложение, либо сжечь его.

Призванный из регистрационной службы Грейвса, Лайон не имел абсолютно никакого опыта в сфере продовольственной помощи, и в его обязанности входило просто наладить операции в Оренбурге до тех пор, пока их не займет опытный человек. В Симбирске среди американцев не было опытных кормильцев, в то время как Казанью, Самарой и Царицыном руководили старые рабочие руки, а в Саратове заправлял ветеран армянской экспедиции. Главный американец в каждом округе назывался окружным надзирателем, и в пределах своей компетенции он был верховным. Другие сотрудники по оказанию помощи выполняли различные обязанности в окружном или подрайонном управлении или на дороге в качестве инспекторов. В каждом округе американцев изначально насчитывалось всего несколько человек, к концу года их было не более полудюжины, и даже на пике активности, летом 1922 года, никогда не было больше дюжины.

Несмотря на усилия московских начальников по обеспечению организационного единообразия во всех округах, миссия развивалась так быстро, персонал был таким разнородным, а расстояния, которые предстояло преодолеть, были настолько велики, что, помимо соблюдения основных принципов АРА, каждый округ в конечном итоге импровизировал с деталями. Порядок командования и разделения ответственности в подчинении районного руководителя различался, отчасти в зависимости от вовлеченных личностей и качества сотрудничества на местном уровне.

Особенностью, общей для всех округов, в большей или меньшей степени, было центральное участие местного населения, отличительной чертой АРА. Полномочия по принятию решений по жизненно важным вопросам — где кормить, в каком количестве и так далее — были сохранены американцами, которые контролировали предоставление помощи нанятыми местными жителями. Как следует из названия организации, люди из АРА должны были быть настоящими «администраторами» чужой работы. Таким образом, их численность оставалась низкой, а большая нагрузка ложилась на гораздо большую группу местных жителей. Моделью для такого механизма была Польша, где на пике в июне 1920 года всего двадцать четыре американца контролировали работу 27 890 польских граждан по кормлению 1,3 миллиона детей.

Советские граждане, которые стали работать на предприятии, были двух видов: обычные сотрудники АРА, которые выполняли канцелярскую работу, управляли кухнями и складами, а также служили курьерами, инспекторами и так далее; и неоплачиваемые добровольцы, входившие в продовольственные комитеты, которые отбирали детей для питания.

Американцы, естественно, были склонны набирать сотрудников из числа «бывших людей» Советской России — выходцев из старой аристократии, буржуазии и так называемой интеллигенции, гибкий термин, который благотворители обычно использовали для обозначения образованных классов советского общества в целом, в отличие от более узкого понятия «интеллектуалы», такого как профессора, писатели, художники и т.п.. Часто это были наиболее квалифицированные кандидаты для трудоустройства, благодаря их знакомству с офисными системами, если не опыту в них, и их способностям, фактическим или только предполагаемым, в английском, французском и немецком языках. Помимо соображений эффективности, американцы, естественно, испытывали определенную симпатию к этим невольным обитателям исторической свалки, которые появлялись на сцене, репетируя свои рассказы о трагедии и горе. Для них прибытие АРА было находкой.

Неудивительно, что оказалось относительно проще укомплектовать штаб-квартиры в Москве и Петрограде, где было большое количество кандидатов из бывших профессиональных слоев, многие из которых работали до революции в коммерческих конторах, а с тех пор, возможно, и в государственной бюрократии. Недостатка в клерках, чей опыт высоко ценился АРА, организацией, с гордостью основанной на принципах ведения бизнеса и, следовательно, неизбежно одержимой бумажной работой, не было. У Боудена из Петрограда не было претензий: «Персонал нашего офиса выгодно отличается от всего, что я видел в Европе».

В провинциальных городах, где АРА в значительной степени опиралась на услуги беженцев из столиц, ситуация была более скудной. В черные годы 1919-20 годов учителя, художники, профессора, инженеры, бывшие торговцы и другие люди в большом количестве бежали в провинцию. Некоторые в конечном итоге заняли ключевые административные должности в местных органах власти. Теперь, в 1921 году, когда в поволжских губерниях начался голод, несмотря на улучшение условий в Москве и Петрограде, многие из этих перемещенных граждан строили планы вернуться домой. Но не все: некоторые были слишком обездолены, чтобы решиться на переезд, других отговаривали удручающие перспективы на другом конце, а третьим было запрещено уезжать, поскольку их таланты стали считаться незаменимыми для местных властей.

Боло по понятным причинам возражали против сильной зависимости АРА от врагов народа, многие из которых имели явно антибольшевистское прошлое, что означало принадлежность к одной из запрещенных политических партий или службу в одной из Белых армий. 22 сентября, реагируя на советские протесты, Хаскелл разослал окружным руководителям циркулярное письмо с рекомендацией укомплектовать свои офисы русскими разного происхождения, чтобы местные власти не стали рассматривать штаб-квартиры АРА как рассадники антибольшевизма.

Местный персонал, занимающий наиболее важные должности в каждом округе, должен быть хотя бы минимально приемлемым для властей, если операция будет успешной. Это было особенно верно в отношении «российской исполнительной власти», названной в честь американского супервайзера главной исполнительной властью округа, по крайней мере теоретически, поскольку полномочия ее обладателя фактически сильно различались в зависимости от округа. Эта должность была еще одним сомнительным наследием от европейских операций. В любой стране это было деликатное назначение; в большевистской России — чрезвычайно деликатное.

Шафрот намеревался наделить российского руководителя в Самаре подлинными полномочиями, и его рассказ о трудностях, с которыми он столкнулся при назначении, поучителен. Он обсудил эту должность с главой провинциального совета, которого он называл «губернатором», на их первой встрече, и тогда двое мужчин согласились, что кандидатура будет выдвинута Шафротом и одобрена советом. Однако на последующем заседании, состоявшемся в присутствии исполнительного комитета совета, Шафроту сообщили, что после тщательного обсуждения этот авторитетный орган выдвинул двух кандидатов на эту должность: один из них — глава транспортного департамента, другой — директор местного государственного транспортного кооператива. Это было, конечно, совсем не то, что имел в виду Шафрот.

Возможно, предвидя сопротивление, губернатор настоял на том, чтобы выбор был сделан немедленно, поскольку уже прибыла еда и нужно было спасать жизни. Шафрот выразил согласие с важностью быстрых действий, позже отметив, «что до этого времени мои неоднократные просьбы о мебели и оборудовании для дома и офиса, которые были нам предоставлены, встречались только с задержками и отговорками». Он поблагодарил исполнительный комитет за имена выдвинутых им кандидатов и пообещал, что они получат должное внимание.

После этого настроение губернатора испортилось, и он надавил на Шафрота, чтобы тот выбрал одного из двух предложенных кандидатов на пост главы российской исполнительной власти, прежде чем покинуть заседание. Это поддержало американца, и «в течение минуты ситуация была очень напряженной». Позже он вспоминал, что члены исполнительного комитета, сидевшие вокруг большого стола, наблюдали за тем, какой эффект произведет на него заявление губернатора: «но, несмотря на это, мне было трудно сохранять самообладание». Сохранить это он, однако, спокойно заверил ассамблею, что примет свое решение после тщательного обсуждения, после чего уведомит губернатора, которому затем будет предложено высказать свое мнение. «Это вызвало некоторое удивление, поскольку правительство не привыкло, чтобы его желаниям противоречили, и собрание разошлось спонтанно».

Теперь Шафрот полностью осознал, что ему нужно было придумать грозную фигуру, такую, которая превзошла бы навязываемых ему советских кандидатов. Он проконсультировался с ректором Самарского университета, ведущими врачами города и несколькими другими людьми «с хорошей репутацией» — по крайней мере, в прежние времена — прежде чем выбрать идеального кандидата: доктора Андрея Глассона, директора больницы общего профиля в Самаре, хирурга с большим опытом работы на руководящих должностях и человека сильной личности, которого высоко ценят во всей провинции.

Шафрот выполнил свою домашнюю работу, поэтому, возможно, он не был удивлен, когда советское руководство не высказало никаких возражений против Глассона. Конечно, выбор в пользу врача был неслучайным. Американцы во всех округах быстро пришли к выводу, что из всех профессионалов, с которыми они сталкивались в России, врачи, как правило, были людьми необычайно сильного характера. Возможно, отчасти это было следствием исключительно благоприятных обстоятельств, поскольку их опыт был непроницаем для влияния марксистско-ленинской идеологии, а их профессиональная практика была невосприимчива к вторжениям большевистской политики, по крайней мере, на данный момент. Какую бы роль на самом деле ни сыграла рука Гиппократа, большинство работников благотворительной организации согласились бы с Джеймсом Сомервиллем из Симбирска в том, что врачи были «настолько независимо мыслящими, насколько можно ожидать от любого гражданина Советской России».

Помимо Глассона, Шафрот укомплектовал свой штаб бывшим инспектором кооперативной организации, юристом, полковником Красной Армии, который когда-то занимал такое же звание при царе, бывшим главным бухгалтером крупнейшего банка Самары, переводчицей из одной из старейших и богатейших семей провинции, русскоязычной американкой, приехавшей сюда из Сибири, и, поначалу, полудюжиной других. Конечно, он в значительной степени опирался на «бывших людей» и не нанимал большевиков, хотя и утверждал, что потенциальных сотрудников никогда не спрашивали об их политической принадлежности или мнении. «Скорее, интеллигенция увидела в нашей работе шанс снова жить и, возможно, найти какую-то связь с внешним миром, и они устремились к нам в поисках работы». Самарским чиновникам этого показалось недостаточно, они потребовали, чтобы АРА обратилась в государственное бюро по трудоустройству за своим персоналом, и вопрос был решен только после того, как Шафрот телеграфировал в московскую штаб-квартиру и смог добиться от центрального правительства одобрения его толкования соответствующего пункта Рижского соглашения.

Опыт Шафрота достаточно репрезентативен для опыта его коллег-районных контролеров. Местные чиновники, как правило, самым решительным образом возражали против набора священников для службы либо в штате АРА, либо в ее продовольственных комитетах, и работники по оказанию помощи действовали здесь осторожно. Однако не в Царицыне, где АРА наняла двух православных священников и, наряду с обычным количеством юристов, врачей и других, также нескольких большевиков, что привело в замешательство как Боло, так и общественность.

В дополнение к этим желающим и относительно способным кандидатам из интеллигенции, была вторая, радикально отличающаяся группа кандидатов на трудоустройство. Это были бывшие эмигранты в Америку, которые вернулись в Россию после революции. Хотя их было меньше, они оказались гораздо важнее для укомплектования миссии, чем ожидало АРА. Некоторые из них были вовлечены в радикальную политику, находясь в Штатах; привлеченные миражом коммунистической утопии, они прибыли в большевистскую Россию, ожидая «найти рай, но нашли только ад», по словам одного из работников благотворительной организации. Некоторые благополучно попали в советский истеблишмент, но другие обнаружили, что, будучи идеологически более близкими к объявленным вне закона анархистам, к ним относились с подозрением. Большинство из них были евреями — причина, по которой они в первую очередь покинули Россию, — и большое количество из них было точно описано грубым эвфемистическим эпитетом, который люди АРА применяли ко всем вернувшимся российским евреям: «бывшие жители Нью-Йорка разновидности ист-Сайда».

Кэрролл был первым, кто рассматривал их для трудоустройства, мгновенно осознав их потенциальную ценность для российского подразделения. Во-первых, они хорошо владели английским — и не тем, что почерпнули из викторианских романов, а практическим американским английским. Многие посещали курсы в коммерческих школах в Соединенных Штатах и, таким образом, были более квалифицированы для выполнения офисной работы, требуемой АРА. Более того, поскольку они жили и работали в Америке, они понимали, какое значение американцы — особенно того времени — придавали энергии и эффективности и что подразумевалось под американскими методами работы. Это дало им решающее психологическое преимущество перед соперничающими кандидатами на работу. Кроме того, они были в целом моложе претендентов из числа интеллигенции, и довольно многие из них только недавно вернулись в Россию, поэтому их стойкость и дух не были подорваны чрезвычайными трудностями лет Гражданской войны. Большевикам было не особенно приятно видеть, что американцы нанимают таких неуклюжих персонажей, но они вряд ли могли помешать, поскольку ничто в Рижском соглашении не запрещало АРА нанимать их.

Даже когда американцы поспешили собрать свой персонал, их главным приоритетом было наладить работу кухонь. Первым шагом было получение от провинциальных властей самых последних статистических данных об условиях голода в каждом уезде — советской административно-территориальной единице, которую АРА называла подрайоном. С этим на руках окружной инспектор распределил продовольствие по районам и приготовился к его доставке. Американцев отправили в основные города подрайона, которые служили региональными базами для соседних деревень. Сотрудник по оказанию чрезвычайной помощи отправляется из штаба округа с поездом или лодкой с продовольствием, достаточным для снабжения подрайона в течение одного месяца. Хотя весть о его приезде была передана телеграфом заранее, его прибытие в город могло спровоцировать безумную гоголевскую возню по поиску складов и кухонь и организации продовольственных комитетов — и все это в течение недели, потому что нетерпеливому американцу предстояло выполнить множество других обещаний.

Чем дальше от столицы провинции, как правило, тем более обременительным было предприятие. Складов становилось все меньше, а после долгих лет заброшенности они еще больше разрушились. Найти квалифицированный персонал было намного сложнее. Почти всего остального было в дефиците, вплоть до кухонной утвари, которая, когда была доступна, была более примитивного вида. Десятичных весов, которые АРА считала необходимыми, поскольку все продукты питания должны были быть точно отмерены, было крайне мало в небольших городах и деревнях.

Самой деликатной и трудоемкой задачей странствующего американца была организация продовольственного комитета подрайона, в обязанности которого входило составлять списки нуждающихся детей, имеющих право на американское питание, и контролировать его транспортировку и распределение. Большое внимание пришлось уделить выбору комитета и размещению его в здании, отдельном от штаб-квартиры исполнительного комитета совета, который, естественно, в этом случае больше всего стремился продемонстрировать свое гостеприимство.

Также было критически важно нанять надежных инспекторов для мониторинга операций АРА в регионе. Поскольку в большинстве подрайонов не предполагалось постоянного присутствия американцев, эти инспекторы отвечали за соблюдение правил и информировали о нарушениях в случае нечестной игры. Им также было поручено организовать продовольственные комитеты в тех небольших городах и деревнях, посетить которые у спасателей не было времени.

Открытое противодействие провинциальных советских руководителей самой идее продовольственных комитетов АРА не предвещало ничего хорошего для их устойчивой независимости в глубинке. Опять же, опыт Шафрота был довольно типичным. На заседании президиума исполнительного комитета Совета Федерации он и двое американских коллег представили свой план создания комитетов в городе Самара, а также на уровне районов и деревень. «Было высказано возражение, что мы проводим параллель с уже существующей организацией, что в то время у правительства в каждой деревне был комитет по борьбе с голодом, который мог прекрасно выполнять функции, делегированные нашим комитетам, и что транспортные органы правительства были точно приспособлены для распределения продовольствия среди этих комитетов».

Эхо Риги. Кэрролл проинформировал Шафрота об этих переговорах, так что он, должно быть, ожидал подобных неприятностей. В ответ он объяснил, что предыдущие операции АРА продемонстрировали мудрость назначения просвещенных людей в городах и деревнях в независимые продовольственные комитеты, которые будут подчиняться непосредственно АРА. Это заявление «было воспринято молча», что побудило Шафрота обратить внимание своей ошарашенной аудитории на соответствующие пункты Рижского соглашения, воспользовавшись случаем, чтобы освежить их в памяти о тех разделах, которые дают АРА право на бесплатное использование государственных складских помещений и транспорта, а также на прямой контроль над всеми закрепленными за ней складами и всеми перевозчиками, перевозящими американское продовольствие.

Эти американцы, безусловно, выдвинули много требований. Самарские вожди решили обсудить это между собой, затем организовали вторую встречу, на которой, решив принять вызов, они выступили «довольно решительно» против плана АРА. «Губернатор выразил мнение, что мы не имели права организовывать наши собственные комитеты, и только после довольно резкого телеграфного сообщения с Москвой, для чего нам были предоставлены все возможности, он признал, что это право было предоставлено нам Рижским соглашением». Именно так обстояло дело в других округах и подрайонах: первоначальное сопротивление правительства могло перерасти в открытую оппозицию, которая вызвала бы телеграфные обращения к вышестоящим властям, что неизбежно привело бы к официальному молчаливому согласию.

Однако это оказалось всего лишь вступительным боем. Споры преследовали процесс отбора отдельных членов комитета, что было еще более щекотливым занятием, чем наем сотрудников, потому что кандидаты должны были пользоваться доверием своих сообществ, но при этом не вызывать полного недовольства властей. Как и во многих других деталях, ветераны АРА в российском подразделении имели необоснованные ожидания успеха, основанные на их практике в Центральной Европе полагаться на помощь неполитичных «выдающихся граждан». В Советской России этот вид был практически вымершим.

Некоторые бежали или были сосланы за границу; из тех, кто остался, многие не выжили, а большинство тех, кто выжил, были не в состоянии заниматься филантропической деятельностью. Во время Революции утонченных людей, которым никогда не приходилось выполнять физический труд, заставляли сметать снег с железнодорожных путей, расчищать леса, убирать кучи мусора — делать все, что требовалось, чтобы получить продовольственный паек и остаться в живых. Поиски хлеба были всем. Теперь, в 1921 году, они были одними из первых, кто обратился к АРА за помощью. Сомервилл описал эту ситуацию из Симбирска:

Те, кто мог бы внести свой вклад, должны были взвесить риски, связанные с ассоциацией себя с иностранной «буржуазной» организацией.

Создание комитетов в деревнях, как правило, было менее сложным, потому что сельская политика и общество, как правило, были менее запутанными. Типичные сельские комитеты состояли из школьного учителя, врача или ученика врача, представителя деревенского комитета по борьбе с голодом, возможно, священника и, как было согласовано в Риге, представителя сельского совета. В случае, если бы кто-либо из этих типов был признан недостающим, их места должны были быть заполнены либо путем избрания теми членами комитета, которые уже были выбраны, либо по назначению инспектора АРА.

Как только комитеты были созданы на деревенском, городском, региональном и провинциальном уровнях, АРА намеревалась дополнить эту структуру национальным комитетом в Москве, который объединил бы видных россиян, которые руководили бы всеми аспектами программы помощи. Национальный комитет, как и местные версии, должен был действовать независимо от правительства, с американскими работниками по оказанию помощи, которые находились там в основном для надзора за работой и выполнения задач инспекции и контроля. Теоретически таков был план, в какой сфере ему суждено было остаться.

Моделью для российских операций должна была стать миссия АРА в Польше с ее PAKPD, польской аббревиатурой польско-американского комитета помощи детям, учрежденного постановлением польского правительства летом 1920 года. PAKPD на самом деле была целой сетью продовольственных комитетов, организованных по всей стране работниками по оказанию помощи при содействии местных мэров, католических священников и других уважаемых граждан в каждом сообществе. Комитеты отвечали за отбор детей для питания и надзор за вопросами транспорта, кухонь, обслуживающего персонала и так далее. Другие подобные органы координировали работу на провинциальном уровне, в то время как в Варшаве центральная PAKPD, состоящая из общественных деятелей, хорошо известных по всей стране, руководила операциями на национальном уровне.

На бумаге работа американцев в Польше заключалась в обеспечении распределения продовольствия АРА без учета политики, «расы» или религии, сохраняя при этом окончательный контроль над всеми поставками гуманитарной помощи. Аналогичные национальные организации были созданы в Австрии и Чехословакии. Система комитетов была успешной отчасти потому, что она мобилизовала граждан, пользующихся хорошей репутацией в своих сообществах, особенно врачей и учителей и даже значительное число государственных служащих. Однако на практике даже флагманская миссия в Польше работала не так, как было задумано: американцам пришлось играть активную роль не только в качестве сторожевых псов или даже администраторов, но и в распределении продовольствия.

Какими бы неоднозначными ни были результаты дальше на запад, принципы PAKPD были совершенно непрактичны для России в 1921 году, не в меньшей степени, чем двумя годами ранее, когда Гувер выдвинул свое предложение в Версале. Работникам гуманитарной помощи потребуется некоторое время, чтобы привыкнуть к реальности, что Россия — это не Польша, что нет смысла говорить о возложении большой ответственности на русских, свободных от «политических замешательств», потому что в стране Боло таких людей не существовало. Литвинов сказал правду в Риге, предупредив Брауна, что в его стране «нет нейтралов». В среде, насквозь пропитанной политикой, представление о том, что возможно организовать «независимые» продовольственные комитеты, невосприимчивые к советским манипуляциям, было опасным заблуждением.

Как рассказывает Фишер, «После нескольких месяцев работы в России русское подразделение АРА сочло бы фантастическим предложение о том, чтобы в России последовал прецедент западной Европы, но в те первые дни они простодушно не подозревали о коварной работе правительства при пролетарской диктатуре».

В те первые дни центральное большевистское руководство сотрудничало с АРА в создании местных продовольственных комитетов, услужливо привлекая к ответственности своенравных провинциальных чиновников по просьбе американцев; АРА выполнила свою часть сделки, разрешив представителю правительства заседать в каждом комитете. Однако большевики отказались от предложения АРА о создании национального комитета, или центрального RAKPD, русской аббревиатуры российско-американского комитета помощи детям, который должен был стать адаптацией польского прецедента, но который не был прописан в Рижском соглашении. Каменев, ответственный сотрудник Политбюро по вопросам помощи Америке, настаивал на том, что только правительственные чиновники должны заседать вместе с руководителями АРА в центральном комитете, что об участии русских-некоммунистов не может быть и речи. Элмер «Томми» Берланд, принимавший участие в обсуждениях RAKPD, заметил в Лондоне 11 сентября, что «Советское правительство в энной степени подозрительно» относится ко всем организациям, не находящимся под его прямым контролем.

Этого объяснения было достаточно, хотя Бурланд, возможно, не знал о влиянии совсем недавних событий на судьбу предложения RAKPD. В июле, в рамках попытки привлечь иностранное внимание, большевики предприняли неортодоксальный шаг, разрешив создать в Москве квазинезависимую национальную организацию помощи, Всероссийский комитет помощи голодающим. Идея была задумана группой социалистов и либералов, не являющихся большевиками, от имени которых Горький ходатайствовал перед Лениным, который дал свое одобрение. Хотя Каменев был председателем этого комитета, в который входили другие видные большевики и сам Горький, большинство из его шестидесяти трех членов были беспартийными общественными деятелями, что часто означало, что в тот или иной момент после Октябрьской революции они были открыто настроены против власти большевиков.

Политбюро, очевидно, придя в ужас от перспективы позволить таким омерзительным персонажам вновь появиться на исторической сцене, одобрило проект с большой неохотой и только по настоянию Ленина. Пытаясь успокоить особенно озлобленного коллегу, Ленин цинично заверил, что комитет будет использован для привлечения «пары вагонов» продовольствия с Запада, а затем распущен. Когда в конце июля советское правительство, наконец, опубликовало свое собственное официальное обращение из Берлина о помощи голодающим, оно сослалось на существование этого комитета как на свидетельство своей добросовестности.

За свой очень короткий срок существования Всероссийский комитет помощи голодающим пользовался значительной свободой действий по меркам Советской России 1921 года - по крайней мере, в соответствии с его письменным мандатом. Он имел право собирать средства, издавать собственную газету, создавать местные отделения и подавать заявки на продовольствие за границу. Возможно, неизбежно, что эмигрантские и другие западные издания всех мастей свободно рассуждали о том, что этот комитет по борьбе с голодом может стать ядром постбольшевистского правительства в России. В ретроспективе такие надежды кажутся бессмысленными мечтами, но, учитывая ход событий в то мрачное лето, кто мог сказать? По словам Виктора Сержа, даже Горький верил, что это новое создание может стать «зародышем завтрашнего демократического правительства».

Подобные разговоры могли только ускорить неизбежный конец. После подписания Рижского соглашения дни комитета общественной помощи были сочтены, поскольку он выполнил свою пропагандистскую функцию и, таким образом, изжил себя. На самом деле его дальнейшее существование может оказаться опасным. Нансен был в Москве, предлагая связать свою миссию по оказанию помощи с комитетом, американцы вот-вот должны были прибыть в столицу, а комитет готовился отправить делегацию за границу. 26 августа встревоженный Ленин отправил Сталину записку для распространения среди всех членов Политбюро, в которой признавал, что небольшой эксперимент был ошибкой или вот-вот станет таковой. «Больной зуб» пришлось удалить без промедления.

Ленин приказал распустить комитет, а его небольшевистских членов арестовать под различными предлогами и, в некоторых случаях, выслать из Москвы — и все это под аккомпанемент надлежащим образом организованной пропагандистской кампании. Действительно, на следующий день, 27 августа, всего за несколько часов до того, как Кэрролл и авангард вошли в Москву, правительство издало указ о роспуске комитета. Когда некоторые из его членов, не являющихся большевиками, собрались на заключительное собрание, туда прибыл отряд ЧК, производивший аресты и выносивший смертные приговоры. Та же участь постигла членов местных отделений комитета.

Председательство Каменева в этом злополучном «общественном» комитете стало причиной некоторой путаницы, потому что он также был связан с официальным советским органом помощи, Центральной комиссией помощи голодающим, известной под русской аббревиатурой Помгол. Когда в июле через Горького он телеграфировал официальный советский ответ Гуверу, он подписал его как заместитель председателя этого органа. Именно Помгол и его местные органы имели в виду большевики, когда выступали против создания «параллельных» комитетов АРА. Однако так получилось, что Помгол в конечном итоге функционировал в основном как агентство по сбору средств, и его фактический вклад в помощь голодающим даже отдаленно не соответствовал тому, какое внимание ему уделялось в советской прессе.

Несостоявшийся Всероссийский комитет по борьбе с голодом не имел никакого отношения к намерению АРА создать RAKPD. Тем не менее, эпизод с этим злополучным комитетом оказался весьма актуальным для судьбы предлагаемого RAKPD. Во-первых, его пример показал большевикам опасность экспериментов с «буржуазными» национальными органами. Кроме того, это практически исключило любую возможность того, что уважаемые россияне-некоммунисты согласятся войти в центральный совет RAKPD. Кэрролл и его коллеги взяли интервью у известных москвичей, включая ведущих профессоров Московского университета, каждый из которых «вежливо, но твердо» отказался от участия.

Томми Берланд сообщил в Лондон 9 сентября, что за отказом московских профессионалов входить в состав RAKPD стояли два фактора: опасение, что американская помощь может поддержать советский режим — что означало, что их сопротивление представляет собой «мягкую форму саботажа» — и основательное запугивание интеллигенции. Второй пункт был достаточным объяснением для Фишера, который написал, что «Террор, этот безжалостный паровой каток» подавил любое стремление к государственной службе. Это может привести к тому, что вы окажетесь во внутренней ссылке, как несчастные члены комитета общественной помощи, или даже к тому, что вас убьют, подобно группе из шестидесяти одного общественного деятеля в Петрограде всего несколькими неделями ранее, обвиненных в членстве в «контрреволюционной» организации и расстрелянных.

Американцы обратились к Горькому, полагая, что его вступление на пост председателя центрального комитета RAKPD обеспечит достаточное политическое прикрытие, чтобы побудить других подписаться. Горький отклонил предложение. Он мог достоверно сослаться на плохое состояние здоровья, но в любом случае он знал, что из проекта ничего существенного не выйдет. Вскоре он уедет из России в Берлин, где его ждет выздоровление, которое превратится в восемь лет эмиграции.

К тому времени, когда Хаскелл прибыл на место происшествия, АРА уже отступила от своего первоначального плана, согласившись с тем, что, хотя формирование местных комитетов будет проходить по плану, центральный комитет RAKPD будет состоять исключительно из представителей советского правительства и АРА. Однако вскоре стало ясно, что даже в таком измененном виде система RAKPD непригодна для России. Местные комитеты АРА оказались неспособными действовать независимо. Хуже того, у властей не возникло особых трудностей с фальсификацией их членства, в результате чего многие из них были «столь же очевидно переполнены, как на любом съезде в Таммани», по словам сотрудника службы помощи в Казани. Таким образом, они угрожали стать чем-то большим, чем просто помехой, средством государственного контроля над операциями АРА.

Поэтому для русского подразделения было приятной новостью, когда в начале ноября Гувер распорядился отказаться от названия RAKPD и проводить миссию строго в рамках операции АРА. Продовольственные комитеты должны были рассматриваться просто как аффилированные органы АРА, и не создавалось впечатления о совместных российско-американских усилиях. Аргументация Гувера заключалась в том, что обстоятельства в России сильно отличались от тех, что были в Польше, где значительное финансирование американской помощи осуществлялось на местном уровне, а польские граждане были жизненно важными участниками — и, таким образом, АРА была готова «заслонить наш свет».

Но инструкция Гувера сводилась лишь к изменению номенклатуры. Передавая сообщение Шефа в Москву, Браун проинструктировал Хаскелла приступить к «исключению R.A.K.P.D. из нашего словаря», не более того: «Конечно, речь идет только о названии, тип организации остается прежним». Хаскелл, однако, уже убедился в необходимости операции более радикальной, чем простое удаление некоторых неудобных инициалов.

Полковник объяснил свои соображения Гуверу в меморандуме от 14 ноября, в котором он использовал провал схемы RAKPD в качестве дубинки, с помощью которой можно победить Кэрролла и ветеранов АРА, хотя и не называя их имен. Когда он впервые прибыл в Москву, писал Хаскелл, он обнаружил, что у ответственных людей были определенные идеи о том, как реализовать «российское предложение». Они пытались применить методы, которые использовали в Польше, которые, как мог понять любой, обладающий хоть каплей здравого смысла, были совершенно неуместны для России. Если бы он позволил этому продолжаться, это поставило бы АРА в положение передачи американского продовольствия советскому правительству в портах и отказа от всякого контроля над его распределением. Он признал, что сначала позволил уговорить себя согласиться с планом создания комитетов районного уровня, но вскоре увидел в этом ошибку.

Осознав опасность, Хаскелл отправил окружным надзирателям конфиденциальное циркулярное письмо, в котором приказал им «принять необходимые меры для уничтожения всей Полиции Р.А.К., взять весь российский персонал непосредственно под свое командование и самим руководить всем шоу». Все плакаты и печатные материалы были соответствующим образом переработаны, и «RAKPD», которое американцы окрестили «Rockpud», было заменено на «АРА», которое русские произносили как одно слово «Ахра». К сожалению, — рассказал полковник, — у россиян возникли определенные ожидания, но «в конечном итоге им скажут, что такая организация невыполнима для России, и это фактически невыполнимо по той простой причине, что в России нет необходимых людей, способных и добросовестных выполнять эту работу так, как они делают в других странах, даже если бы сама схема была приемлемой в остальном, что, на мой взгляд, не так».

У Хаскелла, похоже, сложилось впечатление, что набор местных граждан в продовольственные комитеты был изобретением Кэрролла и Польской миссии, хотя на самом деле это была общая черта всех операций АРА и, как он должен был знать, была поднята Брауном за столом переговоров, а затем прописана в Рижском соглашении. Более того, по раздраженному тону полковника никто не мог догадаться, что отступление из RAKPD было коллективным и спонтанным со стороны большинства спасателей, как только они осознали его невыполнимость. Даже Боуден, факелоносец старой гвардии АРА, переведенный из Петрограда в Царицын, написал в одном из своих первых сообщений Хаскеллу в начале ноября, что Каменный бутон был «досадной ошибкой»; он призвал Хаскелла уничтожить его, «пока мы не слишком ослабили наши позиции».

Некоторые комитеты были полностью упразднены. Другим было разрешено продолжать свою деятельность в качестве почетных органов, за вычетом ярлыка RAKPD, и помогать в составлении первых списков детей, имеющих право на получение американской помощи.

Хотя АРА должна была питаться в основном на собственных кухнях, в интересах экономии времени она также намеревалась, особенно на ранних этапах, раздавать еду через государственные детские дома. Его единственным условием было то, что администраторы этих заведений поддерживают разумные стандарты чистоты и что местные органы власти прилагают все усилия для проведения всего необходимого ремонта помещений. Когда, как это иногда случалось, АРА решало, что эти требования не выполняются, оно могло приостановить поставки продовольствия. Однажды Шафрот был вынужден прекратить поставки во все детские дома в Самаре, что побудило власти немедленно обратить внимание на вопросы санитарии. Такое использование американской еды в качестве рычага воздействия, помимо средств к существованию, позже было приписано за то, что оно привело к заметному улучшению общей работы этих учреждений, тем самым подняв моральный дух их персонала и еще больше укрепив здоровье детей.

Продукты питания и медикаменты, направляемые непосредственно в детские дома и больницы, которые в совокупности называются «закрытыми» учреждениями, обеспечили бы гораздо больший процент общей помощи в течение второго года работы миссии, когда операции были радикально сокращены. Однако, пока свирепствовал голод, АРА полагалась в основном на свои собственные кухни, называемые «открытыми» заведениями. Они появлялись во многих вариантах, от самого большого обеденного зала на несколько сотен мест, расположенного в бывшем московском ресторане «Эрмитаж», до самой скромной крестьянской хижины в глубине русского интерьера.

В городах и поселках в операции участвовали центральные пекарни АРА, обслуживающие от нескольких до более чем дюжины кухонь. Посуда, используемая для приготовления, подачи и употребления пищи, обычно имелась в наличии. Американские грузовики осуществляли доставку со складов в пекарни и кухни. Детям, обратившимся за помощью, были выданы продуктовые карточки, дающие право на ежедневное питание.

Только в городских центрах, и то только в самом начале, АРА внедрила метод, который она использовала в Центральной Европе для выявления наиболее нуждающихся детей: так называемую систему Пелидиси. Это было творение венского врача, профессора Клеменса Пирке, который занимал пост председателя австрийского аналога RAKPD. Пирке разработал формулу для определения степени недоедания у детей в возрасте до пятнадцати лет. Измерение представляло собой кубический корень из десятикратной массы тела, деленной на рост этого человека в сидячем положении. Для взрослых среднее значение составило бы 100, для детей 94,5 — все, что ниже этого, указывает на недоедание. В Австрии использовалась предельная цифра 94; в России, где голодали десятки миллионов человек, стандарт пришлось снизить до 92, а в некоторых местах и меньше.

Здесь было еще одно применение предыдущей практики АРА, которая плохо переводилась в российских условиях. Возможно, отчасти это было связано с различием между голодом и умерщвлением от истощения, потому что, в то время как система Пирке, по-видимому, достаточно хорошо работала в Центральной Европе, работники по оказанию помощи в городах Поволжья жаловались, что она оказывалась точной только в половине случаев. Другие возражали, что это слишком обезличенный метод обращения с голодающими детьми, даже для деловой АРА. В любом случае, острая нехватка времени, персонала и весов не позволила широко внедрить систему Пелидиси в России.

Операции по оказанию помощи в деревнях, по необходимости, были менее стандартизированы и регламентированы, чем в АРА. Во-первых, нехватка десятичных шкал означала, что измерение отдельных порций пищи было менее точным. С другой стороны, в таких маленьких сообществах, где каждый был известен всем остальным, не было необходимости вычислять кубический корень из чего бы то ни было, чтобы определить, кто заслуживает американской еды. Продуктовые карточки также не были доступны для использования в деревнях, хотя здесь они опять же не послужили бы никакой полезной цели, поскольку менеджеры кухни лично знали всех детей.

Большие деревенские кухни часто устанавливались в зданиях школ, и в этом случае сами учителя часто брали на себя роль распорядителей. Поскольку многие школы к тому времени прекратили свое функционирование, такое устройство не только спасало учителей и учеников от голодной смерти, но и дети могли оставаться на уроки после полуденного приема пищи. В небольших деревнях кухни устраивались в хижинах, опустевших после смерти или отъезда их жителей. Поскольку в большинстве деревень не было автомобилей, съестные припасы перевозились на крестьянских телегах. Хлеб для каждой кухни готовили на территории. Посуды повсюду не хватало, и детей могли попросить принести свои тарелки во время приема пищи.

Блюда АРА состояли из белого хлеба, риса, свиного сала, кукурузной крупы — каша по-русски — молока, сахара и какао. Меню корректировалось в течение недели в зависимости от наличия этих продуктов и ради разнообразия. «Серьезное дело» — прием пищи — происходило в тишине. Фишер, сам свидетель подобных сцен, свидетельствовал: «Вид этих неровных рядов худых тел, отчаянно сосредоточенных, несомненно, был величайшим источником вдохновения для спасателей». И не только работники по оказанию помощи: российский профессор истории, нанятый АРА в Симбирске, заметил: «Едва можно было удержаться от слез, когда эти маленькие люди, дрожащие всем телом от пронизывающего зимнего ветра, закутанные в свои лохмотья, почти босые, набирали в свои жалкие глиняные горшки дымящееся какао и кашицу и приносили их в столовую, держа в другой руке ломтик хлеба».

Не все первоначальные свидетельства столь трогательны. Со всего Самарского округа поступали сообщения о том, что некоторые дети не могли проглотить пищу; другие страдали от диареи и дизентерии.

Распределение продуктов питания в стране, охваченной голодом, было особенно чувствительным делом, поэтому кухни АРА регулировались строгим набором правил, направленных на обеспечение надлежащего питания детей. Сотни россиян были наняты в качестве инспекторов, чтобы помочь обеспечить соблюдение этого режима. Шафрот указывает, что в его Самарском округе к весне 1922 года была группа из сорока разъезжающих инспекторов, которые постоянно объезжали деревни и докладывали о своих находках американцам в штаб-квартире округа. Сами работники гуманитарной помощи часто принимали участие в этой работе, совершая выезды в сельскую местность для проведения необъявленных инспекций кухонь АРА.

Основными задачами инспекторов были проверка булочек для кормления на наличие мертвых душ и проверка качества продуктов, таких как консистенция какао и крупы — другими словами, поиск доказательств взяточничества со стороны руководителей кухни и обслуживающего персонала. Им также было поручено пересматривать и, при необходимости, корректировать состав продовольственных комитетов. Полномочия этих местных инспекторов варьировались в зависимости от района. В обширной Уфе, где работники по оказанию помощи были разбросаны очень незначительно, нанятые местные рабочие имели право закрывать провинившиеся кухни без предварительного одобрения Америки. В других местах они могли передавать свои находки только в штаб-квартиру.

Читая их отчеты, большинство из которых являются утомительно рутинными, возникает ощущение поразительного сочетания полномочий и остракизма, которое характеризовало повседневную жизнь этих инспекторов. Советские чиновники и кухонные менеджеры вызывали одинаковое негодование, тем более что из-за своего в целом превосходного образования они были одними из тихих героев русской миссии. Американец из Царицынского района вспоминал, как «Они бродили от деревни к деревне в любую погоду — и во всех видах одежды и обуви — с или без — занимаясь своим делом». Текучесть кадров среди них была высокой, многие из них заболели и умерли.

Взяточничество было не единственным объектом расследования инспектора. Неприятности часто проявлялись в форме, описанной следователем из Саратова, который обнаружил в одной деревне, что какао «больше похоже на красную воду для мытья посуды», что хлеб не пропекался и что «по большей части еду забирают домой, и я не знаю, что мне делать и как я должен бороться с этим злом».

Инспектор был взволнован, потому что он не мог обеспечить соблюдение одного из самых строгих правил АРА: вся еда должна готовиться и съедаться на кухне; никому не разрешалось приносить домой какие-либо части еды, и еду нельзя было доставлять тем детям, которые были слишком больны, чтобы выходить из дома. Это оказалось самым непопулярным из всех правил АРА, особенно с наступлением холодной погоды, когда детям не хватало надлежащей одежды, особенно обуви, для похода на кухню. На самом деле во многих отчетах инспекторов подчеркивалась эта вопиющая потребность в одежде и обуви. С точки зрения АРА, было неразумно разрешать детям приносить еду домой, где ее, вероятно, разделили бы между голодными родителями, братьями и сестрами, таким образом, распределяя питание слишком скудно. Более клиническим языком одного из работников службы помощи: «Рацион АРА научно предписан и содержит точно необходимое количество калорий для содержания одного ребенка, поэтому будет видно, что необходимо знать, что он потребил все это».

Но повседневная жизнь в долине теней вряд ли подлежала научному предписанию, и, как указывает жалоба саратовского инспектора, запрет на питание вне кухонь часто игнорировался, особенно в деревнях. Усилия по обеспечению соблюдения могут вызвать громкие протесты как со стороны бенефициаров, так и со стороны должностных лиц, и в условиях сильного мороза русской зимы районные надзорные органы были осаждены призывами изменить или отменить это бессердечное ограничение. В большинстве округов американцы пошли на уступки, разрешив приносить домой еду в сыром виде детям в нижнем белье или больным детям. Строго говоря, все исключительные случаи должны были подтверждаться справкой врача, но это предполагало присутствие врача. Было выявлено немало случаев, даже в Петрограде, когда члены семьи прятали мертвое тело дома в течение нескольких дней, чтобы они могли употреблять доставленный на дом рацион питания недавно умершего.

Таковы были препятствия и трудности, которые пришлось преодолеть работникам гуманитарной помощи, чтобы наладить свою российскую операцию. К ноябрю на кухнях во всех районах Поволжья подавали американскую еду. К первому декабря АРА была более чем на полпути к достижению миллионной отметки: каждый день 568 020 детей получали сбалансированный рацион в 2997 пунктах питания, созданных в 191 городе и деревне в регионах наибольшей потребности, от Петрограда на Балтике до Астрахани на Каспии, к середине месяца. Все еще впереди было значительное расширение миссии, но пока, выражаясь языком АРА-мена, шоу было в разгаре.

Продовольствие может спасти сотни тысяч детей от голодной смерти, но такое же количество может быть унесено болезнями, связанными с голодом. Чтобы противостоять этой опасности, АРА предприняла крупномасштабную медицинскую помощь — одну из двух крупных дополнительных программ, которые она осуществляла в России.

АРА не проводила медицинскую программу ни в одной из своих предыдущих миссий, но этого требовали российские условия. Миллионы людей были не только уязвимы перед опасными для жизни заболеваниями, но и российская медицина была крайне недостаточно оснащена для реагирования на чрезвычайные ситуации, до такой степени, что АРА говорила о «медицинском голоде». В царские времена Россия приобретала большую часть своих лекарств и медицинского оборудования из-за границы. Великая война прекратила эти поставки в то же время, когда разрушительные последствия войны резко увеличили спрос. Революция привела к нарушению элементарных санитарных условий в городах и сопутствующему появлению эпидемических заболеваний. Кровавая бойня Гражданской войны привела к серьезной перегрузке медицинского персонала в стране и нехватке запасов.

Тем временем ряды российских врачей неуклонно редели. Некоторые бежали из страны. Другие погибли, ослабленные голодом, болезнями и деморализацией. Сотрудники службы помощи зафиксировали несколько случаев, когда врачи с долгой и выдающейся карьерой в качестве директоров больниц и местных отделов здравоохранения были после революции заменены ветеринарами, имеющими соответствующие коммунистические удостоверения. Фишер, используя военную аналогию, оценил героизм тех врачей, которые остались на своих постах: «Сотни встретили смерть, сражаясь с болезнями, без оружия, с тем же упорным мужеством, с каким русские солдаты, без боеприпасов, встречали смерть, пытаясь остановить немецкое наступление».

В октябре 1921 года работникам по оказанию помощи в некоторых регионах, охваченных голодом, сообщили, что смертность врачей за последние годы составила почти 50 процентов. Этот и другие симптомы медицинского голода были шокирующе очевидны для вновь прибывших американцев. В больницах не хватало даже предметов первой необходимости. Не было хлороформа или эфира, поэтому операции проводились без анестезии. Поскольку бинтов не было, раны и разрезы пришлось закрывать газетой. Губернатор Гудрич посетил больницу к северу от Казани, крупнейшую в регионе. В этом учреждении на восемьсот коек было всего два термометра и не было самых необходимых лекарств. Лучший врач больницы, «которому недоплачивали, его недоедали и он переутомлялся, не в силах выносить эту работу», покончил жизнь самоубийством за день до приезда Гудрича. Как и любой другой американец в России, Гудрич был поражен силой духа и мужеством врачей и фельдшеров, их помощников, которые продолжали работать в, казалось бы, невозможных условиях. Боуден считал их «отличными людьми», что соответствовало его опыту работы в других странах: «Если бы не врачи и школьные учителя в Европе, можно было бы почти полностью потерять веру».

Основой медицинской программы АРА стало соглашение, заключенное с Американским Красным Крестом 21 сентября 1921 года, по которому последний обязался предоставить российскому подразделению припасы и средства на общую сумму 3 миллиона долларов, позже сумма была увеличена до 3,6 миллиона долларов. Медицинский отдел начал работу в ноябре 1921 года в Москве, Петрограде, Казани и Самаре, а в декабре расширил свою деятельность на Симбирск, Саратов, Царицын и Оренбург, затем в январе — на Уфу. Программой руководил из Москвы армейский врач в отставке, полковник Генри Бьюкс.

За каждым округом был закреплен американский врач, главной обязанностью которого было контролировать распределение 1222 видов медицинских принадлежностей, импортируемых АРА. То есть участковые врачи должны были быть бюрократами, а не заниматься медицинской практикой, если только их профессиональное внимание не требовалось работнику по оказанию помощи больным. Большинству быстро наскучила вся эта монотонная бумажная волокита. Что обычно делало работу интересной, а иногда и приносящей удовлетворение, так это возможность наблюдать за работой своих российских коллег и благоприятно влиять на них. Окружной врач Казани Уильям Дир, который был бесконечно очарован ежедневными триумфами и трагедиями российской медицины, отмечает, что медицинские лаборатории в регионе были бы совершенно бесполезны, если бы не оборудование, предоставленное АРА: «Что стало с оборудованием, которое раньше существовало в этих больницах и лабораториях, я не могу сказать. В ответ на вопросы всегда говорилось, что они были «похищены». Кем и с какой целью, похоже, никто не знал. Я точно знаю, что то оборудование, которое из прежнего оборудования оставалось под рукой, почти всегда было устаревшим и изношенным».

Дорогой и другие американцы в зоне массового голода взяли на себя инициативу в решении другого аспекта медицинского голода. В течение многих лет российские врачи были не в состоянии самостоятельно ознакомиться, не говоря уже о применении, достижений научных исследований в своих областях специализации, и теперь индивидуально обращались к своим благотворителям за наиболее важной новейшей медицинской литературой. Округа передали эти просьбы в московское управление, и к весне 1922 года АРА начала справляться и с этим видом голода. В Киеве наиболее интересные и важные статьи из таких журналов были переведены и переизданы на местном уровне, и были организованы конференции для обсуждения их результатов.

Первоочередной задачей была проверка заболеваний, связанных с голодом. В годы Гражданской войны в городах России наблюдались эпидемические вспышки тифа, рецидивирующей лихорадки, холеры, оспы и брюшного тифа. К 1920 году они в значительной степени прекратились. Брюшной тиф и дизентерия, последние часто являются результатом употребления заменителей пищи, все еще были широко распространены, как и рецидивирующая лихорадка, в то время как холера почти полностью исчезла к тому времени, когда АРА появилась на сцене. Туберкулез, тем временем, продолжал вести войну на истощение, которую начал в 1914 году. Малярия была широко распространена, и многочисленные случаи были хроническими, потому что не было хинина для ее лечения. Также наблюдался заметный рост авитаминозных заболеваний, особенно среди детей, включая рахит, цингу, отеки от голода, а также различные психические заболевания.

Голод предвещал вторую, гораздо более смертоносную волну эпидемии. Холера представляла самую непосредственную угрозу, но гораздо большую озабоченность вызывала неизбежная и надвигающаяся эпидемия тифа, которая фактически должна была стать главной целью медицинской программы АРА.

Другое крупное дополнительное направление деятельности АРА — доставка продуктовых наборов — оказалось гораздо сложнее запустить. Здесь прецедентом стала программа продовольственного призыва, организованная АРА для Центральной Европы в 1920-21 годах, в рамках которой донор, проживающий за пределами пострадавшей страны, мог приобрести продовольственный призыв, то есть купон, в продаже во многих американских банках и в европейских офисах АРА. Затем благотворитель, чаще всего кто-либо, проживающий в Соединенных Штатах, отправлял купон по почте предполагаемому получателю, который приносил его на ближайший склад АРА и обменивал на одну или несколько продуктовых упаковок, точное количество зависит от суммы чека. Для того, чтобы система работала, было необходимо поддерживать разветвленную сеть таких складов, на каждом из которых хранилось нужное количество необходимых продуктов, действующих по всей стране-бенефициаре; таким образом, внутреннее обозначение АРА для программы food draft — «складская система».

Поскольку АРА закупала продукты оптом, она могла продавать донорам по оптовым ценам. Рыночная стоимость продуктов в продуктовых упаковках часто в три раза превышала ту сумму, которую за них заплатил донор. Поскольку цены были настолько выгодными, АРА смогла получить небольшую прибыль с каждой проданной упаковки продуктов питания стоимостью 10 долларов, вырученные средства она использовала для расширения своей деятельности по кормлению детей. Все, кто покупал продуктовые наборы, были проинформированы об этом «коммерческом» аспекте своего благотворительного акта.

В целом, в Центральной Европе в 1920-21 годах АРА поставила продуктовых наборов на сумму 8,3 миллиона долларов. Выгоды от программы были больше, чем сумма выгод, полученных непосредственно отдельными получателями. Операция принесла прибыль в размере 2,5 миллионов долларов, все из которых пошли на покупку дополнительного питания для детей. Более того, большой объем продуктов питания, доступных в этих упаковках, помог стабилизировать цены и ускорить общее восстановление экономики. Программа продовольственного призыва была неотъемлемой и очень популярной составляющей деятельности АРА в Центральной Европе, где благодарные правительства работали над ее облегчением. Однако в случае с большевистским правительством этого не произошло.

С самого начала советские чиновники сопротивлялись идее доставки продуктовых наборов. Браун пытался включить это в Рижское соглашение, но Литвинов отстранил его, сказав, что этим можно будет заняться в Москве, как только миссия будет завершена. Литвинов и его коллеги-комиссары знали, что программа продовольственного призыва, в отличие от программы кормления детей, почти не оставит им влияния на выбор получателей помощи, и они могли предположить, что большинство получателей помощи, скорее всего, не будут из числа трудящихся масс — отсюда их инстинктивная враждебность.

Работа Томми Берленда заключалась в разработке складской системы для России, а затем в ее внедрении. Бурланд, который разработал общую схему работы RAKPD, ранее разработал и руководил программой продовольственного обеспечения австрийской миссии. Его план для России должен был учитывать особые обстоятельства этой страны. Он признал, что операция по доставке продуктов питания может полностью сорваться в России, где доставка почты, а также системы связи и транспортировки находятся в состоянии перебоев, особенно учитывая большие расстояния. Более того, многие люди в России были перемещены с 1915 года, а это означало, что, вероятно, будет большой процент возвратов за недоставленные посылки.

Для того, чтобы программа посылки продуктов питания имела какие-либо шансы на успех, само АРА должно было бы сохранять определенную степень контроля над процессом уведомления и не зависеть полностью от почты России. Решением, таким образом, была программа денежных переводов продуктов питания, которая работала следующим образом: родственники, друзья и другие благотворители могли внести деньги за посылку в штаб-квартире АРА в Нью-Йорке или в одном из ее европейских офисов. Затем курьером АРА в штаб-квартиру в Москве будет отправлена платежная ведомость, которая, в свою очередь, свяжется с соответствующим окружным офисом, где ответственный американец отправит по почте или с курьером карточку-уведомление предполагаемому получателю. Этот удачливый человек или семья могли получить одну или несколько стандартных продуктовых наборов на одной из многочисленных станций доставки АРА, разбросанных по районам.

На второй неделе октября Берланд представил это предложение официальным лицам советского правительства, которые восприняли его, как заметил американец в Москве, как французский суд поступает с предполагаемым преступником: виновен, пока не доказана невиновность? Главным в сознании большевиков был неприятный факт, что многие покупатели обязательно были лицами, бежавшими из России во время Революции. Таким образом, получатели их благотворительной помощи по определению были бы враждебны советской власти. Инженер Берланд разработал систему, нацеленную на максимальное увеличение объема импортируемого продовольствия и эффективность его доставки, в то время как Боло, инженеры другого сорта, рассматривали его схему как потенциальное средство контрреволюции.

Еще одним предубеждением Советов против предложения о денежных переводах продовольствия был тот факт, что, как и его предшественник, он содержал встроенный механизм получения прибыли — другими словами, он был, как писал Фишер, копируя коммунистическую идиому, «бесстыдно капиталистическим в своих методах».

Несмотря на беспокойный прием, после одной изнурительной недели переговоров соглашение между АРА и советским правительством о создании продовольственной программы было завершено и подготовлено к подписанию. 18 октября этот документ, который был предложен в качестве дополнения к Рижскому соглашению, был распространен среди членов Политбюро для парафирования. Среди опрошенных Сталин заметил, что, поскольку это, в конце концов, вопрос торговли, а не филантропии, советское правительство должно требовать оплаты за транспортировку продуктов из портов на склады. Надпись самого Ленина отвергла это предложение, указав, что, даже если это действительно было вопросом торговли, советское правительство должно было получить прибыль в виде дополнительного продовольствия для голодающих. В любом случае, соглашение давало правительству полный контроль над программой и право прекратить ее по истечении трех месяцев. Помимо того, что Ленин заверил своих коллег в этом, он призвал их воспользоваться этой возможностью, чтобы приобрести «опыт» у американцев — это в духе его наставления коллегам-большевикам «учиться торговать».

Одно из опасений, выраженных большевистскими участниками переговоров, заключалось в том, что большое количество посылок попадет в руки спекулянтов, поэтому в соглашении оговаривалось, что в случае, если АРА получит заказы более чем на пять продуктовых наборов для одного получателя, советское правительство будет иметь право прекратить поставки, если оно считает, что продукты будут продаваться на рынке. Ленин поручил Политбюро назначить человека для наблюдения за программой продовольственного обеспечения в штаб-квартире АРА.

Политбюро одобрило соглашение 19 октября. Денежные переводы начали поступать немедленно, особенно в Риге, где большая часть благотворительных средств была направлена жителям Петрограда. После того, как покупатель внес свои деньги, АРА было обязано найти указанного получателя в России и доставить уведомление о посылке. Если это лицо не могло быть найдено и посылка была передана в течение девяноста дней, АРА должна была полностью возместить стоимость покупателю. Первые поставки продуктовых наборов были осуществлены 21 ноября в Москву.

Точное содержимое упаковок время от времени корректировалось в зависимости от наличия определенных продуктов питания и рыночного спроса на них, но стандартная упаковка АРА в течение первого года миссии состояла из следующего: мука — 49 фунтов; рис — 25 фунтов; чай — 3 фунта; жиры — 10 фунтов; сахар — 10 фунтов; молочные консервы — 20 однофунтовых банок общим весом 117 фунтов. При получении этой посылки на одной из станций доставки АРА получатель подписывал дубликаты квитанций, одна из которых отправлялась покупателю.

Хотя денежная стоимость посылки менялась с течением времени, в первые месяцы содержимое одной посылки обходилось АРА в 6,75 доллара; цены на транспортировку в Россию, страховку и накладные расходы добавили еще 1,00 доллара, в результате чего общая стоимость составила 7,75 доллара, в результате чего осталось 2,25 доллара на кормление ребенка. Программа денежных переводов на продукты питания также может быть использована для групповой помощи, в рамках которой отдельные лица, организации и сообщества в Соединенных Штатах могут приобрести большое количество пакетов для определенных профессиональных или других групп в России. Аналогичным образом, общества милосердия, связанные с АРА, могли приобретать пакеты оптом для распространения их представителями на территории России.

Кроме того, деятельность АРА по упаковке продуктов питания в России была адаптирована к местным условиям. В Европе различные представительства получали продуктовые наборы в собранном виде; в Россию из-за масштабов операции и состояния российского транспорта отдельные компоненты продуктовых наборов ввозились отдельно оптом. Хотя продукты для детского питания можно было перевезти в Москву без выгрузки из товарных вагонов, все запасы продуктовых наборов необходимо было переупаковывать перед отправкой в районы. Это означало, что московскому штабу пришлось закупать контейнеры для продуктов питания, а именно мешки и жестяные банки, а также такие предметы, как бумага, бечевки и гвозди, которых в 1921 году в России не было в наличии. В конце концов, количество продовольствия, поступающего в страну, стало огромным, и Москва, не в силах идти в ногу со временем, решила переложить ответственность за создание индивидуальных упаковок из массовых поставок на районы. И на этом издержки не всегда заканчивались: некоторые пункты выдачи продуктов питания были вынуждены требовать от получателей предоставления собственных контейнеров. Иногда случалось, что из-за нехватки емкостей задерживалась партия упаковок.

Другой особенностью, разработанной российским подразделением, было печатание и распространение в России около 1,5 миллионов карточек с призывами, почтовых карточек с напечатанным призывом о продуктовых наборах, которые советские граждане могли отправлять потенциальным благотворителям на Западе. Это нововведение было вызвано большим перемещением русских с 1914 года, что увеличило вероятность того, что семьи и друзья за пределами страны предоставят АРА неверные адреса. По оценкам, от шестисот до семисот тысяч таких открыток были отправлены из России АРА через свою курьерскую службу по адресам в Европе и Америке, в то время как неопределенное количество было отправлено из России обычной почтой.

Операции по переводу продуктов питания были затруднены с самого начала, почти окончательно, из-за плачевного состояния транспортной системы России. Конечно, это затрудняло выполнение всех этапов миссии, но поскольку правительство не придавало особого значения доставке продуктовых наборов, оно не приложило особых усилий для обеспечения порожних вагонов, необходимых для доставки готовых посылок из Москвы в районы. Вскоре до россиян, живущих в крупных городах, начали доходить слухи о том, что их близкие приобрели для них пакеты помощи. Эта информация могла быть передана по почте, но немало встревоженных граждан, должно быть, просто выступили, исходя из предположения, что о них не забыли. Следует также учитывать неизбежную долю блефующих.

Каким бы ни было содержание их петиций, растущее число ожидающих получения пособий полагало, что их обманули, и они приходили на пункты денежных переводов АРА, требуя, чтобы им вернули то, что им принадлежит. Опыт нескольких предыдущих лет вызвал бы у них естественные подозрения, что какой-то чиновник — в Москве, на складах АРА или где-то посередине — жирел на муке, рисе, чае, сале, сахаре и молоке, предназначенных для них. Каким-то образом об их жалобах стало известно тем, кто приобрел пакеты, и в декабре эти люди начали являться в офисы АРА, гневно требуя вернуть свои деньги. В течение нескольких недель ситуация была напряженной. К январю АРА готовилось возместить убытки и пригрозило советскому правительству ликвидацией программы денежных переводов, если оно не предоставит необходимые поезда. Этот ультиматум возымел желаемый эффект, побудив власти к действию, и кризис миновал.

АРА заключила специальную договоренность с советскими почтовыми властями о доставке продуктовых посылок, но голодной зимой 1921-22 годов мало кто решался доверить безопасную доставку своих спасительных посылок полуголодному почтальону, предпочитая вместо этого забрать посылку лично. Это может означать преодоление значительного расстояния в обе стороны или отправку агента вместо них. По прибытии на станцию доставки они обнаружили, что вряд ли были одиноки в своих поисках и что, фактически, чем ближе они подходили к достижению своей конечной цели, тем более напряженной становилась их борьба. Джон Эллингстон, служивший в русском подразделении в Саратове и Москве, где к концу миссии он написал обзор операций по переводу продуктов питания, описал разнообразие социальных типов, которые собирались в очередях в русском стиле у касс по переводу денег:

Они происходили из всех классов, профессий, возрастов, сведенные к одному общим уравнителем — голодом и страхом перед ним. Большинство из них знали, что посылки были отправлены им из-за границы, многие только надеялись, а другие знали только, что «АРА». означает еду. Крестьянин из деревни пришел зашитый в свою громоздкую, грязного цвета, овчинную шубу, длиннобородый, изможденный, с тяжелыми движениями тружеников земли, сбитый с толку суматохой. Пришли бывшие буржуа, мужчины, которые были генералами, губернаторами, профессорами, юристами, врачами; и жены этих людей, женщины с вытянутыми лицами, отмеченные поношенной чистотой. Еврейские раввины толкали локтями священников русской церкви; тайный спекулянт боролся за место в очереди с совершенно обездоленными, одетыми в грязные лохмотья.

Казалось, что все зависит от того, попадет ли оно на прилавок. Одной упаковки было достаточно, чтобы прокормить трех человек в течение месяца. Ложный слух может вызвать волну паники в толпе, и «дух безумия доведет их до небольшого бунта». Когда, как это часто случалось, было объявлено, что запасы продовольствия временно исчерпаны, многие заявители предпочли остаться на месте, переночевав вне дома, если необходимо, чтобы утром быть возле входа.

Однако обращение к этому счетчику не всегда приносило облегчение. Американцы в Елизаветграде, на Украине, зафиксировали совершенно неожиданное осложнение: «поразительное» сходство имен бенефициаров. «Были случаи, когда не только имена и отчества лиц были одинаковыми, но и два человека с точно такими же именами жили в одном доме и на одной улице и никоим образом не были связаны друг с другом. В течение нескольких дней два «Герша Финкеля» стояли перед окошком идентификации, каждый пытался заверить клерка, что он является надлежащим получателем груза».

Хотя большинство из них, вероятно, никогда не были поставлены в известность об этом, все получатели, подписывая квитанции за свои посылки, согласились не продавать их содержимое на рынке. Конечно, у АРА не было практического способа обеспечить выполнение этого контракта, и, похоже, значительное количество американских товаров было продано по бартеру, некоторые из них попали на базары и в витрины магазинов. Однако это никогда не становилось источником беспокойства, позиция АРА заключалась в том, что все, что приносило больше товаров на рынок и тем самым снижало цены на продукты питания, облегчало бремя каждого. В любом случае, большая часть торговли американскими продуктами питания была такого рода, что только оперативники осмелились бы квалифицировать ее как спекуляцию: у многих получателей не было средств перевезти 117—фунтовую продуктовую упаковку — не говоря уже о двух или трех — и им просто приходилось продавать часть своего приза по дороге, чтобы вернуться домой с оставшимся.

Большинство получавших продуктовые наборы были бедными евреями, чего американцы могли предвидеть. За две недели до подписания соглашения о денежном переводе нью-йоркский офис телеграфировал в Москву, сообщив, что в 40 процентах всех запросов, направленных в АРА относительно продуктовых посылок, Украина была указана в качестве пункта назначения. Первоначальные отчеты о продажах денежных переводов в Соединенных Штатах и Европе подтвердили, что на сегодняшний день наибольшее число получателей будет на Украине, а также в Белой России и соседних с ней провинциях — регионах, которые, вместе взятые, в царские времена составляли большую часть еврейской черты оседлости, главного источника эмиграции из России во время смуты и сейчас все еще являются домом для наибольшего числа российских евреев.

Для АРА это означало, что пункты доставки продуктов питания придется открывать в главных городах этих регионов, даже если они находятся за пределами того, что обычно считалось зоной массового голода. Технически это не должно было вызвать никаких проблем, поскольку Рижское соглашение позволяло АРА осуществлять свою деятельность в России везде, где она считала нужным. Или так оно и было? Этот вопрос лежал в основе одного из самых любопытных подзаголовков всей истории помощи.

В Риге не обсуждался вопрос о включении Украины в зону массового голода. В первые недели миссии сотрудники по оказанию помощи не обнаружили никаких свидетельств, указывающих на необходимость пересмотра статуса Украины. Действительно, советское правительство проинформировало американцев о том, что зерно доставляется из Украины жертвам голода на Волге. И многие из тысяч голодных беженцев, с которыми они столкнулись в голодающих регионах, отчаянно пытавшихся добраться до Украины, говорили о ней как о земле обетованной. Другими словами, там было мало намеков на ужасную реальность.

Даже по современным российским стандартам Украина только что пережила особенно смутные времена, захваченная в период с 1917 по 1920 год сменявшими друг друга армиями немцев, русских белых и красных, украинских националистов, а также различными бандитами и вне закона. Власть переходила из рук в руки от одиннадцати до тринадцати раз, в зависимости от того, из какого города вы считали. Фишер сравнил разрушения, причиненные за три года, с разрушениями во время Тридцатилетней войны. Затем наступила засуха 1920-21 годов, которая привела к неурожаю на юго-востоке Украины, а к лету 1921 года — к голоду.

Запуск программы денежных переводов продуктов питания в конце октября, которая обещала большое количество поставок в Украину, потребовал проведения исследования АРА о запасах продовольствия в регионе. Американское присутствие на Украине, вероятно, было неизбежным, поскольку примерно в это же время Объединенный распределительный комитет, чей нью-йоркский офис получал сообщения о массовом голодании там, попросил АРА поручить своему российскому подразделению разобраться в этом вопросе. В любом случае, в середине ноября Хаскелл обратился к советскому правительству с просьбой разрешить Голдеру и Хатчинсону проводить расследования в Украине.

В разрешении отказано. Московские чиновники недоумевали, какой в этом смысл, учитывая тот факт, что северо-западные украинские провинции Киев, Волынь, Черниговщина, Подолия и Полтава не только не испытывали нехватки продовольствия, но и производили совокупный избыток зерна, настолько большой, что могли позволить себе направить часть его на пополнение запасов в Поволжье. Нет, Украине не требовалась американская благотворительность.

Хаскелл настаивал, ссылаясь на права АРА по Рижскому соглашению, и после некоторой переписки было выдано разрешение на отправку Голдера и Хатчинсона в Украину. Пара прибыла 26 ноября в Киев, где местные власти направили их на восток, в Харьков, столицу Украинской Советской Социалистической Республики. Москва остановила свой выбор на этом городе как на резиденции власти республики, потому что «Мать городов», Киев, приобрела дурную славу благодаря своему ожесточенному сопротивлению большевистскому правлению, а также потому, что Харьков был центром украинской промышленности и, следовательно, имел более многочисленный пролетариат.

По прибытии в Харьков 30 ноября двое американцев встретились с исполняющим обязанности главы большевиков комиссаром Николаем Скрипником, чтобы изложить ему свои намерения. Здесь их встретили грубой встряской. Скрипник сообщил им, «к нашему большому удивлению», что официальных оснований для их расследований не было, поскольку Украинская республика не была стороной Рижского соглашения. Следователи объяснили, что документ, подписанный в Риге, применим ко всем федеративным республикам Советской России, и они указали, что это толкование поддержано центральным правительством в Москве, которое, в конце концов, санкционировало их поездку. Скрипник, этнический украинец, возразил, что Украина не была обычной федеративной республикой, что Россия и Украина фактически были политически равны и что украинская республика самостоятельно поддерживала международные отношения — и, повторил он, она не подписывала Рижское соглашение.

Голдер и Хатчинсон сначала предположили, что это просто бред захолустного комиссара, но аргумент Скрипника был полностью оправдан, по крайней мере, абстрактно. Правовые отношения Украинской республики, созданной в марте 1919 года, с РСФСР, с которой она была формально связана международным договором, были неоднозначными. Конституция Российской Федерации, которая, несмотря на название, не была по-настоящему федеральной структурой, была принята весной 1918 года, когда немецкие армии оккупировали Украину, а также Прибалтику, большую часть Белой Руси и Северный Кавказ. Когда Украина присоединилась к союзу год спустя, она, наряду с Азербайджаном, заняла место на вершине административной иерархии, поскольку пользовалась некоторыми привилегиями независимой государственности. В течение короткого времени дипломаты Украины представляли ее в Берлине, Праге и Варшаве, и украинским лидерам удавалось противостоять попыткам Кремля подчинить их внешнюю политику своей собственной. Неопределенность этого соглашения разрешилась бы только с образованием в декабре 1922 года Союза Советских Социалистических Республик, настоящей федерации России, Украины, Белой Руси и Закавказья. Но на данный момент Украина все еще была, во всяком случае технически, суверенным государством.

Однако большевики были федералистами лишь до определенного момента. Они приняли федерализм как политико-административное следствие их расчетливой поддержки самоопределения основных этнонациональных групп бывшей Российской империи. Их предположение состояло в том, что если позволить национализму расцвести, даже поощрять его, то он тем быстрее исчерпает себя и будет вытеснен классовой преданностью, что в конечном итоге приведет, по словам народного комиссара по делам национальностей Сталина, к «добровольному и братскому союзу трудящихся масс всех наций и народностей России». Это оказалось бы огромным просчетом. Так получилось, что советская федеративная система способствовала развитию этнонациональной идентичности, в некоторых случаях спасая ее от исчезновения. Семь десятилетий спустя иллюзорность большевистской «национальной» политики была бы драматично и окончательно подтверждена.

В Украине националистические настроения среди интеллигенции набирали силу за десятилетия до войны, что послужило катализатором этого явления и расширило его социальную базу. Создание оккупационными немецкими войсками независимого украинского государства еще больше пробудило этот дух национализма, как и последующее формирование московскими большевиками отдельной полувластной украинской «республики».

Однако никакая националистическая гордость не могла восполнить потребность Украины в помощи голодающим, которая была существенной. Скрипник сказал Голдеру и Хатчинсону, что ситуация была критической в южных регионах его республики, где более семи миллионов человек оказались под угрозой голода. Он обратился за помощью к АРА, но только при условии, что сначала будет согласовано и подписано отдельное соглашение АРА-Украина. Двое американцев, отчасти удивленные, отчасти раздраженные, отказались подыгрывать, отвергнув саму идею независимости Украины как «выдумку». По их словам, они приехали в Харьков не для того, чтобы обсуждать политику, а только для того, чтобы бороться с голодом. Но Скрипник ответил: «вы вмешиваетесь в политику, когда проводите различие между двумя республиками; когда вы сотрудничаете с одной и отказываетесь делать это с другой; когда вы рассматриваете одну как суверенное государство, а другую — как подчиненное государство». Обсуждение продолжалось в том же духе, пока американцы не заявили, что у них нет полномочий подписывать какие-либо соглашения, и не завершили встречу.

Перед отъездом следователи смогли ознакомиться с местной сельскохозяйственной статистикой. Они подтвердили, что северная Украина, более лесистая и благословленная нормальным количеством осадков в предыдущем году, действительно собрала хороший урожай, в то время как безлесные южные провинции, где степи спускаются к Черному морю, сильно пострадали от засухи. Вдобавок ко всему, югу приходилось принимать большое количество беженцев с Волги. Украина всегда была меккой для беженцев в трудные времена, и в последние годы наблюдалась череда волн мигрантов, начавшихся с прибытия польских военных эвакуированных в 1915 году и достигших кульминации в самом большом притоке из всех — толп оборванцев, спасающихся от голода.

Сдержанность правительства Москвы по поводу такого положения дел, наряду с его первоначальным прямым отказом в доступе в Одессу для импорта американских продуктов питания, указывала на решимость не допустить АРА в Украину. Когда его попросили объяснить, кремлевский чиновник ответил, что правительство предпочитает, чтобы АРА решительно победила голодомор в Поволжье, а не «разделяла свои силы», добавив, между прочим, что в Киеве введено военное положение. На самом деле в основе дела лежала политика. По всей Украине все еще тлели угасающие угли Гражданской войны, которые время от времени вспыхивали. Очаги вооруженного антибольшевистского сопротивления сохранялись, партизанские отряды все еще бродили по сельской местности, в то время как украинские крестьяне, по натуре вызывающе индивидуалистичные, которые вели ожесточенную борьбу с реквизициями зерна, оставались крайне враждебными. Только это может объяснить, почему печально известный лидер повстанцев-антибольшевиков Нестор Махно смог продержаться так долго, бежав из Украины в Румынию еще 28 августа 1921 года.

Гольдер был склонен приписывать подобную агрессивность, которую советское правительство пренебрежительно называло «бандитизмом», национальному характеру: «Украинец является потомком неуправляемого казака и до сих пор испытывает раздражение из-за дисциплины». Каковы бы ни были основания для этого, у Москвы были веские причины опасаться украинских крестьян и, следовательно, присутствия среди них американских работников гуманитарной помощи. Как минимум, эти посторонние узнали бы об ограниченности советской власти. Хуже того, предположим, что любознательные американцы вступили в контакт с бандитами того или иного толка? Почему, никто не мог сказать, какие неприятности может спровоцировать само присутствие этих иностранных буржуа.

Это было вполне понятно. Что Голдеру и Хатчинсону, а также последовавшим за ними американским работникам гуманитарной помощи показалось непонятным, так это тот факт, что в то время как десятки тысяч украинцев буквально умирали от голода, местные большевики, тем не менее, призывали людей прийти на помощь своим голодающим собратьям на Волге. В какой степени этот призыв был добровольно или невольно услышан, можно только догадываться. Согласно данным Помгола, Советского комитета по борьбе с голодом, с осени 1921 по август 1922 года северные провинции республики отправили в зону массового голода в общей сложности 1127 вагонов продуктов питания. Их отправили за сотни миль через всю страну к Волге, в то время как их отправка несколькими десятками миль южнее, в голодающую Одессу и Николаев, сэкономила бы по меньшей мере столько же пятерок и сделала бы это более эффективно.

Официальная советская статистика такого рода вызывает скептицизм, но помимо точности цифр, сам факт их публичной рекламы сам по себе примечателен. Одесской губернии, чей урожай осенью 1921 года составил всего 17 процентов от нормы, приписывали экспорт шестидесяти пяти вагонов продовольствия в качестве помощи голодающим; между тем, Николаев, где урожай оценивался всего в 4 процента от нормы, по сообщениям, отправил восемь вагонов голодающим на Волге. В отчете Помгола зловеще говорится: «Важно отметить, что даже голодающие провинции отправляли хлеб в Поволжье».

Еще в марте 1922 года бойцы АРА в регионе натыкались на призывные плакаты, такие как «Рабочие Николаева, помогите голодающим Поволжья». В то время три миллиона украинцев стояли перед угрозой голодной смерти, и в таких городах, как Одесса, трупы жертв, слишком многочисленные для немедленного захоронения в мерзлой земле, хранились как дрова. Тем не менее, пропаганда предполагала, что живых можно каким-то образом убедить помочь облегчить участь страждущих на Волге.

Логика, стоящая за этим, была непостижима для обычного американского работника по оказанию помощи, который задавался вопросом, почему правительство Украины, которое, в конце концов, так стремилось продемонстрировать свою независимость от России, отказывает в еде собственным голодающим, чтобы прийти на помощь нуждающимся россиянам. Одна из интерпретаций заключалась в том, что это был способ для Украины доказать свою состоятельность как «суверенного» государства. Но большинство американцев, присутствовавших на сцене, увидели руку Москвы за этими странными действиями. Разумная оценка Фишером отношения большевиков к голоду на Украине заключается в том, что Москва, во-первых, «осознавала благотворный эффект ужасного посещения и, во-вторых, была готова позволить Украине страдать, а не рисковать новыми восстаниями, которые могли последовать за контактами с иностранцами».

Этот вопрос остается особенно щекотливым в свете того факта, что десятилетие спустя, после тотальной коллективизации, Украина стала основным местом следующего массового голода в Советской России, основная ответственность за который была возложена на ворота Кремля. Украинцы гибли миллионами, возможно, до десяти миллионов, а режиму Сталина было предъявлено обвинение в «геноциде». Подтверждается ли это последнее суждение известными фактами или нет — это дискуссия, которой суждено продолжаться. Однако, что касается трагедии 1921-22 годов, худшее, что можно сказать о поведении советского правительства по отношению к Украине, помимо негативных последствий, вызванных его аграрной политикой Гражданской войны, заключается в том, что оно особенно медленно приходило на помощь жертвам голода там, по крайней мере, в той степени, в какой это препятствовало АРА делать это, и что в условиях продолжающегося голода оно перенаправляло потенциально жизненно важные продукты питания в другие регионы.

Их расследование было прервано, Голдер и Хатчинсон вернулись в Москву, где их начальникам в штаб-квартире к этому времени стало известно о споре между Москвой и Харьковом по поводу одностороннего решения советского правительства разрешить АРА въезд на Украину. Хаскелл, всегда нетерпеливый в вопросах политики, не понял сути. «Правительственные и дипломатические отношения слишком глубоки, чтобы мы могли их понять», — написал он Брауну. Никто из американцев в России не смог проявить ни малейшей симпатии к делу независимости Украины, которое показалось им довольно нелепым и которое, достойное или нет, теперь угрожало снизить эффективность их работы. Хаскелл свел это к «вопросу исключительно дипломатической гордости или привилегий» между двумя правительствами. Московские чиновники, несколько смущенные, сказали ему, что это был «просто семейный скандал», что Украина, хотя на самом деле всего лишь федеративная республика РСФСР, имела более высокий статус, чем другие республики, но насколько высокий, было не всегда ясно.

Американцы почти не сомневались, что ясность очень скоро будет наведена тяжелой рукой Кремля. Поэтому, когда власти в Москве пошли на попятную, это стало явным шоком. Они признали, что допустили ошибку, разрешив Голдеру и Хатчинсону отправиться в путешествие, предварительно не проконсультировавшись с украинскими официальными лицами. Более того, они признали правильность понимания Харьковом того, что Украина не была включена в Рижское соглашение. Как понимал Голдер, «Этот вопрос следовало решить в кругу семьи. Комиссары признают, что Украина находится в пределах своих прав, и сожалеют, что Украина имеет столько прав».

После некоторых колебаний АРА решила, что у нее нет другого выбора, кроме как согласиться с пожеланиями Кремля. В Москве последовала серия конференций с председателем Совета народных комиссаров Украины Кристианом Раковским — этническим румыном, — который терпеливо объяснял американцам, что Украина не просто какая-то автономная республика, а суверенное государство со своим собственным дипломатическим корпусом и правом заключать договоры с иностранными державами. Американцы вставили в текст рижского соглашения дополнительное «принимая во внимание» признание украинской «независимости» и добавили абзац, касающийся соглашения о передаче продовольствия от 19 октября. Это новое соглашение о соединении Рига-Москва, подписанное Раковским и Хаскеллом, вступило в силу 10 января 1922 года. Это имело первостепенное значение для АРА, поскольку расчистило путь для создания пунктов выдачи продуктов питания в Украине.

Тем временем Хатчинсону разрешили провести еще одно расследование в регионе, и в середине января он вернулся в Москву и проинформировал штаб о тяжелой ситуации на юге. В числовом выражении зона массового голода теперь должна была быть расширена на восемьдесят пять тысяч квадратных миль и включать еще десять миллионов человек. Хатчинсон рекомендовал АРА ввести программу кормления детей в Украине, сославшись на крайнюю нужду, но также и на что-то еще. Он полагал, что даже относительно небольшая сеть американских кухонь послужит «эффективным смазывающим средством» для программы продуктовых наборов, которую украинские чиновники восприняли так же прохладно, как и их товарищи в Москве.

События должны были подтвердить предположение Хатчинсона. Отношения между работниками гуманитарной помощи и украинскими официальными лицами в любом случае были несколько напряженными в ранний период из-за чувствительности местных жителей к статусу республики. По прибытии на свой пост в Киеве окружному инспектору Кеннету Макферсону сообщили, что его документы не в порядке: «Вы знаете, это не Россия, а Украина. Где находится ваша виза для въезда в эту страну?» Прием был намного более сдержанным из-за того, что АРА сначала объявила, что намерена ограничить свою деятельность в регионе исключительно работой по переводу продуктов питания. Первому американцу в Екатеринославе, Тому Барринджеру, чиновник сказал, что АРА стало большим разочарованием, потому что его продуктовые наборы помогали «только спекулянтам». Дело в том, что большинство посылок предназначалось обездоленным евреям, но спорить с этим было бесполезно. Как только начали открываться американские кухни и началась программа медицинской помощи, отношения с украинскими властями заметно улучшились.

Использование АРА кормления детей для смазки механизмов передачи продовольствия было еще более заметным в Белой России и соседних Гомельской и Витебской губерниях, которые, хотя и были, безусловно, голодными, в значительной степени не были затронуты голодом. Правительство Белой России сначала подняло некоторый шум по поводу необходимости заключения своего собственного отдельного соглашения с АРА, но сделало это без видимой убежденности. В отличие от Украины, Белая Русь не имела законных притязаний даже на самый ограниченный суверенитет, и, что отчасти объясняет этот факт, местный национализм был слабой силой.

В ближайшие месяцы АРА расширит свою деятельность на юг, в Крым, и на юго-восток, в Донской, Кубанский и Ставропольский края. Весной 1922 года, когда ситуация была наиболее тяжелой, АРА осуществляла скромные поставки продовольствия и медикаментов в кавказские республики — Грузию, Азербайджан и Армению — через агентство помощи Ближнему Востоку.

Этой быстро развивающейся операцией руководили из московской штаб-квартиры на Спиридоновке, 30, а позже также на Спиридоновке, 32 и 17, где персонал был распределен между различными административными «подразделениями», каждое из которых отвечало за выполнение определенного набора обязанностей, присущих стандартной миссии по кормлению детей, в дополнение к двум дополнительным подразделениям: доставке продуктов питания и медицинскому обслуживанию. Из отделов, занимающихся программой питания, наиболее важными были отдел снабжения и дорожного движения.

Служба снабжения, возглавляемая Кэрроллом, отслеживала перемещение продовольствия АРА с момента его выхода из американских портов до доставки на кухни в зоне массового голода. Когда поезда с продовольствием прибыли в Москву, их доставили на станцию Бойная, бывший район животноводства и мясного бизнеса, где АРА владела огромным складом, расположенным на железнодорожной станции и способным принимать несколько сотен вагонов в день. В обязанности отдела снабжения входило закупать продовольственные поезда и определять их грузы и пункты назначения. Кроме того, необходимо было обеспечить, чтобы каждый округ был обеспечен достаточными запасами всех продуктов, чтобы можно было подавать сбалансированные рационы, и чтобы районные надзорные органы могли оперативно расширять свои программы питания с разрешения офиса Хаскелла. Районные начальники снабжения координировали эти вопросы с Москвой и регулировали распределение продовольствия ниже районного уровня.

Работа отдела дорожного движения заключалась в том, чтобы следить за тем, чтобы поезда прибывали — в конечном итоге, если не по расписанию — в пункт назначения, которым были районные склады, где местные начальники дорожного движения брали управление на себя и организовывали сквозные перевозки на подрайонные склады.

Бухгалтерский отдел регистрировал множество финансовых и других деловых операций подразделения. Его основной заботой было документировать расходование всех продуктов питания и медикаментов. С этой целью работники по оказанию помощи на местах были обязаны получать квитанции от всех продовольственных комитетов, общественных организаций и учреждений, служащих конечными пунктами распределения для отдельных бенефициаров. Поскольку это был «бизнес по оказанию помощи», американцы очень серьезно относились к вопросам бухгалтерского учета, что вызывало нескончаемое удивление и подозрения как у советских чиновников, так и у граждан.

Отдел автомобильного транспорта отвечал за отслеживание большого парка легковых и грузовых автомобилей, которые АРА ввезла в Россию — транспорта, оказавшегося бесценным для операций по оказанию помощи, — и за обслуживание примерно дюжины транспортных средств, которые американцы содержали в Москве.

Отдел связи был создан для облегчения отношений между АРА и советским правительством. Инспекционный отдел просуществовал недолго в самом начале, когда предполагалась центральная роль в структуре комитета RAKPD. Этот отдел должен был быть возрожден как инспекционный и контроль в течение второго года миссии, когда большое количество продовольствия распределялось через советские учреждения, что потребовало усиления американского надзора. В январе 1922 года был создан отдел коммуникаций для обеспечения рекламы АРА в советской прессе и западных корреспондентах в Москве. Наконец, в июле 1922 года, когда миссия, казалось, подходила к концу, был сформирован исторический отдел с целью сбора и сохранения записей подразделения, функции которого оно продолжало выполнять после того, как было принято решение продолжить операции еще на второй год.

Организационную структуру русского подразделения венчал офис директора Хаскелла, персонал которого в московской штаб-квартире к весне 1922 года насчитывал около пятидесяти американцев, еще 150 были размещены в различных округах или служили курьерами. Их поддерживал штат местных жителей, общее число которых достигло максимума примерно в 120 000 человек. Только благодаря таким мерам Россия была, безусловно, крупнейшей из гуманитарных миссий Гувера.

Однако любой очерк административного аппарата российского подразделения был бы неполным, если бы в нем не учитывался вклад советского правительства. Это приняло форму теневой организации, целей которой было несколько: якобы оказывать помощь, по сути контролировать, максимально присвоить себе заслуги и в идеале получить контроль над американскими операциями.

ГЛАВА 5. «БУТЫЛОЧНОЕ ГОРЛО»

В своем телеграфном отчете Гуверу от 20 октября Хаскелл так отзывался об официальном советском сотрудничестве с АРА: «Отношение правительства в основном дружелюбное и услужливое, но постоянные усилия вносят правительственный механизм в наши операции по оказанию помощи под предлогом более эффективного и быстрого проведения; цель — создать впечатление у простых крестьян о государственной операции. ЧК тщательно следит за каждым нашим шагом. Наши телеграммы визируются. За нашими агентами ведется постоянное наблюдение. Доверенные большевики настоятельно рекомендовали нас для работы, другие дискредитированы».

Никто в Вашингтоне не нашел бы в этом ничего примечательного. Никто не ожидал, что большевики дадут полную свободу действий внутри России иностранному агентству помощи, особенно тому, которым руководит Гувер. Даже если бы ведущие большевики верили, что АРА была «беспартийной» организацией, за которую себя выдавала, они все равно предприняли бы усилия, чтобы контролировать ее — или, по крайней мере, делать вид, что контролируют, — отчасти, как предположил Хаскелл, чтобы сохранить видимость перед советским народом. С этой целью в интересах правительства было преувеличить свои подозрения относительно мотивов АРА, разыграть пугало Тома Грегори, чтобы придать легитимность своей кампании за контроль. Однако, если отбросить подобные уловки, в первые недели миссии было немало искренних официальных опасений по поводу того, что люди Гувера вынашивали злые замыслы в России, даже более зловещие, чем доставка хлеба буржуазии.

Советская пресса начала бить в барабан во время рижских переговоров. 11 августа «Красная газета» опубликовала статью под названием «Греческий Гувер и его дары», в которой выражалось возмущение условиями, которые Гувер изложил в своей телеграмме Горькому. Автор настаивал на том, что, если советское правительство собирается принять подарки Америки, оно должно остерегаться, чтобы ни завтра, ни послезавтра брюхо деревянного коня из АРА не было набито «контрабандой». Единственной гарантией того, что работники гуманитарной помощи не будут вмешиваться в политические дела, было не какое-то обещание Гувера, а большевистский «контроль». Другие статьи в прессе критиковали план создания отдельного аппарата АРА, повторяя возражения Литвинова в Риге против введения «параллелизма».

За день до прибытия Кэрролла в Москву «Красная газета» проинформировала своих читателей о венгерских приключениях Грегори под вызывающим заголовком «Это была Венгрия, но это Россия». В то же время и на той же ноте Троцкий призвал все советские органы «проявить реальную бдительность, чтобы помешать авантюристам и мошенникам использовать голод для организации попытки контрреволюционного переворота в России». Несколько дней спустя он произнес речь в Москве, в которой сказал, что Америка, цитадель капитализма, всегда выступала против большевистской революции и что теперь она стремится «отбелить свои запачканные руки мукой и молоком». Через неделю после этого, в речи в Одессе, он заверил свою аудиторию, что «Капитан Грегори» АРА будет встречен всей мощью ЧК. В этом, как и в большинстве других официальных советских заявлений, АРА была представлена как официальная организация правительства США.

Между тем, нервное расстройство, охватившее Ленина во время Рижских переговоров, не утихало. Через три дня после подписания соглашения с Гувером он написал в Политбюро, призывая, чтобы в ожидании приезда в Советскую Россию «большого количества американцев» была сформирована комиссия для организации наблюдения за этими иностранцами через ЧК. «Главное — выявить и мобилизовать максимальное количество коммунистов, знающих английский, ввести их в комиссию Гувера и для других форм наблюдения и разведки». Две недели спустя, реагируя на сообщение о подозрительном поведении отдельных работников гуманитарной помощи, Ленин написал Чичерину, что «что касается гуверовцев, мы должны следить за ними изо всех сил». Самых сомнительных из них пришлось скомпрометировать, создав вокруг них скандалы. «Это требует жестокой, продолжительной войны».

На самом деле ничего подобного не требовалось, как Ленин и его коллеги довольно скоро поняли. Работники гуманитарной помощи были заняты кормлением голодающих детей и проявляли поразительно мало интереса к советской политике. В статье «Правды» от 2 сентября говорилось об этом с нескрываемым облегчением. Там была обязательная ссылка на Венгрию 1919 года и утверждение, что американцы типа Грегори действительно приехали в Россию; «но все же, «администрация» пока ведет себя строго лояльно, аполитично. На все попытки белой партии, которые остались здесь под разными флагами, они не отвечают, но делают свою необходимую и великую работу, не глядя ни направо, ни налево».

Тем не менее, это не было поводом для празднования. «Без радости и довольства мы принимаем дары американских благотворителей. Хлеб подаяния не сладок.

И это не было поводом для самоуспокоения. Сами работники гуманитарной помощи, возможно, «пока» вели чистую игру, но можно было ожидать, что различные «белые», работающие на них, будут использовать АРА в качестве прикрытия для своей антисоветской деятельности. Кроме того, существовала вероятность того, что громкие операции этой единственной в своем роде неправительственной организации могут натолкнуть людей на опасные идеи в то время, когда идеологические принципы, казалось, рушились, как кегли. Более того, как указал автор «Правды», необходимость принимать американскую благотворительность была унижением, прежде всего для большевистского правительства, которое оказалось в крайне неловком положении, когда его выручала милостыня международного классового врага.

По всем этим причинам, независимо от того, насколько «аполитично» могли вести себя сами работники гуманитарной помощи, по мнению большевиков, само присутствие АРА в России было сопряжено с опасностью, и это нельзя было оставлять без внимания. Несмотря на лихорадочный призыв Ленина к жестокой войне, на самом деле была необходима тихая агрессивная политическая операция, которая позволила бы советскому правительству оказывать свое влияние на АРА и эффективно доминировать над ней.

Осложнял дело тот факт, что большевики расходились во мнениях между собой — на самом деле, внутри самих себя — относительно того, какой должна быть позиция советского правительства по отношению к АРА. Большевики вряд ли были той жестко контролируемой партией, о которой мечтал Ленин и о которой писали во многих дезинформированных учебниках истории, хотя уже в 1922 году были созданы институты для установления единоличной диктатуры Сталина. Предполагалось, что Советская Россия будет диктатурой пролетариата, которой сейчас управляет его авангард, Партия большевиков. Но авангарду нужен был авангард, и партийная политика, которая якобы определялась на периодических партийных съездах и конференциях, на которых присутствовали делегаты со всей страны, на самом деле определялась наверху Центральным комитетом и все чаще его исполнительным органом из пяти членов, Политбюро.

Эта иерархия партийных органов была параллельна иерархии советского правительства, механизму, с помощью которого Партия управляла страной. В его основе лежал Всероссийский съезд Советов, состоящий из представителей местных советов, который созывался ежегодно для обсуждения и утверждения политики, уже выработанной на партийных собраниях. На вершине структуры советского правительства находился Совет народных комиссаров, «кабинет Ленина», состоящий из ведущих большевиков.

Партия имела политический контроль, но ей не хватало ни численности, ни ноу-хау. Число членов выросло с менее чем 25 000 в 1917 году до, по некоторым подсчетам, 775 000 в 1921 году, и в этот момент первая в истории чистка — бескровная — проредила ряды почти на треть. Итоговая цифра составляла менее 1 процента от общей численности населения и была недостаточно велика, чтобы позволить Партии укомплектовать центральную государственную бюрократию, которая чрезвычайно разрослась после революции. Помимо цифр, Партия не располагала опытом для самостоятельного управления правительством и промышленностью и, таким образом, была вынуждена полагаться на беспартийных экспертов, чтобы поддерживать вращение административных колес. Важным соображением было наличие надежных большевиков, которые либо занимали ключевые посты, либо следили за теми, кто не был большевиком. Наиболее известным примером такого сочетания красных и экспертов была Красная Армия, где Троцкий, вынужденный прибегнуть к услугам бывших офицеров императорской армии для командования своими войсками, прикрепил к ним политических комиссаров: партийных лоялистов, которым было поручено проводить наиболее важный вид политического контроля качества.

Таким образом, хотя в советской конституции ничего не говорилось о руководящей роли партии, Советская Россия фактически была партийным государством. По замыслу Фишера, Политбюро было для мнимого правительства России тем же, чем корова со сломанным рогом была для дома, который построил Джек:

Именно такой она представлялась ему в начале 1920-х годов. По прошествии десятилетия другое подразделение Центрального комитета, Секретариат, созданный сразу после Октябрьской революции, стал доминирующей политической силой. Секретариат, который вскоре должен был возглавить генеральный секретарь, отвечал за управление собственной расширяющейся партийной бюрократией, и он будет использовать свою власть в отношении назначения кадров для достижения контроля над всем партийным — и, следовательно, государственным — истеблишментом. Это было главным образом делом рук того величайшего интригана, Сталина, которого Ленин назначил первым генеральным секретарем в 1922 году. К концу десятилетия ему удастся сместить Политбюро в качестве дублера диктатора пролетариата. В конце концов он и его приспешники основательно терроризировали ряды партии-государства, которое построил Ленин.

То, где находилась власть в Советской России в 1921 году, было легко очевидно прибывающим американцам, как в центре, так и в провинциях. Чайлдс из казанской АРА, который все еще был угрюм из-за прошлогодних выборов президентом США скучного Уоррена Г. Хардинга, сухо заметил: «Нет особых сомнений в том, что именно коммунистическая партия контролирует все выборы в России, причем так же эффективно, как выборы в Нью-Йорке контролируются Таммани Холлом или как американские кандидаты в президенты подстраиваются под избрание Пенроуза или Смута на национальном съезде».

С введением НЭПА несколькими месяцами ранее Партия предприняла шаги по ужесточению дисциплины в своих рядах, наложив запрет на внутренние фракции. Большевики питали слабость к бесконечным полемическим спорам, что является пагубной привычкой для любой правящей политической партии, но что грозило иметь фатальные последствия для этой однопартийной диктатуры, когда отвлекало внимание и энергию руководства от быстро нарастающего политического и экономического кризиса зимы 1920-21 годов и начинало дробить партию. Теперь, когда началось опасное отступление, награда должна была быть сделана за единство партии.

Но принятый в марте 1921 года запрет на фракции не смог предотвратить возникновение разногласий внутри партии по поводу мудрости, ограничений и теоретической интерпретации Новой экономической политики. Партийные журналы отразили глубокое чувство разочарования среди многих верующих в связи с гибелью революционной романтики. После четырех лет разгрома буржуазии — сметания капиталистов революционной метлой в образах пропагандистского плакатного искусства того периода — теперь некоторые из этих самых буржуа должны были быть приглашены обратно за стол. И быстро стало очевидно, что это повлекло за собой нечто большее, чем реабилитацию свергнутых руководителей завода. К осени Москва и Петроград стали свидетелями возвращения кафе-шантанов, ночных клубов и казино, где так называемые нэпманы, нувориши, нажившие свое состояние непостижимым образом, занимались настоящей спекуляцией в больших масштабах. Перед лицом этого правоверные большевики вслух задались вопросом, не была ли Октябрьская революция совершена напрасно. Казалось, что весь коммунистический эксперимент зашел в тупик и, что еще хуже, вот-вот будет затоплен возрождающейся капиталистической волной.

Голдер был настроен на дилемму Партии: «Бедные Боло столкнулись с этим. Они израсходовали свои ресурсы, свое золото, свою пропаганду, свои уловки; они больше не могут натравливать одну иностранную державу на другую. Они даже не могут обратиться к пролетариату с призывом подняться и сбросить ярмо капиталистов, ибо они сами сейчас надевают это пальто». Неуклюжие попытки Ленина сказать чистую правду о необходимости уступить с таким трудом завоеванные позиции, в то же время предлагая надежду на будущее, казалось, только углубили замешательство, даже посеяли панику в рядах. Его ярлык для НЭПа, «государственный капитализм», был отвергнут ведущими идеологами партии, а его попытка изобразить это как простую «передышку» и «стратегическое отступление», как обнаружил Голдер, не убедила. «Как бы они ни старались, трудно убедить среднестатистического коммуниста в том, что Новая экономическая политика ведет к Утопии, а не к капитализму».

Хаскелл был прав, сообщив Гуверу, что внутри большевистского правительства существовало существенное единство. Однако, как он вскоре осознал, ударные волны, вызванные НЭПом, привели к заметному, хотя и нечеткому, разделению ортодоксальных членов партии на два типа: используя американскую терминологию, «умеренные», включая Ленина и Троцкого, более терпимо относились к реформам, в то время как «твердолобые» или «радикалы» слева демонстрировали в лучшем случае неохотное принятие буквы НЭПа, но оставались конституционно неспособными соблюдать его дух. В своих усилиях по поддержанию единства партии и морального духа Ленин иногда придавал своей риторике более резкий оттенок, чтобы удовлетворить радикалов, которых также можно было успокоить, подбрасывая политическое красное мясо, такое как показательный судебный процесс 1922 года над остатками партии социалистов-революционеров.

Это грубое разграничение жесткой и мягкой линии в отношении НЭПа отразилось на отношении большевиков к АРА, присутствие которого в России, в конце концов, было бы немыслимо, если бы драматический компромисс с капитализмом уже не состоялся. Твердолобые, которых больше среди кадров среднего и низшего звена, как правило, были более открыто враждебны к АРА и более склонны усложнять жизнь работникам гуманитарной помощи, видя в них носителей политической заразы, если не хуже. Ленин, с другой стороны, после преодоления своей первоначальной паранойи по поводу замыслов Гувера в России, был склонен думать об американской миссии как о возможности, то есть помимо собственно продовольствия и медикаментов, которые она поставляла в Россию.

Одним из основных обоснований реформ НЭПа было осознание того, что после того, как перспективы революции на Западе потускнели, Советская Россия не сможет возродить свою промышленную базу — и, следовательно, построить социализм — без привлечения внешней торговли, кредитов и инвестиций. Большевики в Кремле понимали, что Соединенные Штаты были единственной страной, вышедшей из Великой войны в каком-либо состоянии для привлечения значительных капиталовложений в Россию. Арабо-советский контракт, конечно, не был торговым соглашением — несмотря на подталкивающий комментарий Литвинова, — но Ленин пришел к выводу, что это шаг к официальным торговым отношениям с Соединенными Штатами и, возможно, даже к политическому признанию: в конце концов, Гувер был министром торговли США.

В записке Чичерину от 16 октября Ленин настаивал именно на этом — «Гувер — настоящий плюс», — что он повторил несколько дней спустя: «Соглашения и уступки с американцами для нас чрезвычайно важны: с Гувером у нас есть нечто стоящее». Именно в это время он противопоставил ограниченному совету Сталина относительно предложения АРА о передаче продовольствия аргумент о том, что большевики, стремящиеся овладеть торговлей, могли бы извлечь выгоду, наблюдая за действиями американцев. Более того, сотрудничество с АРА в рамках такой программы было способом продемонстрировать американцам и Западу в целом, что большевики способны к сотрудничеству в «коммерческих» предприятиях. Это именно то, на что рассчитывала Хаскелл и компания: чтобы укрепить свои добросовестные отношения с западными правительствами и бизнесом, советское правительство приложит все усилия для налаживания эффективного и дружественного сотрудничества.

Однако это оказалось бы невозможным. В то время как более «просвещенные» большевики обычно стремились поддерживать стабильные отношения с АРА, они часто не могли контролировать деструктивные наклонности радикально настроенных подчиненных. Помимо этого, сами умеренные оказались неспособными придерживаться последовательной линии сотрудничества по отношению к АРА. Опасаясь вызванной ими капиталистической волны и будучи раздраженными медленным продвижением своих усилий по привлечению внешней торговли и признания, «друзья» АРА из Боло не побрезговали разгромить сторонников Гувера, чтобы сплотить верующих, и в надежде привлечь и запутать Государственный департамент США. В конце концов, какими бы убедительными ни были аргументы в пользу демонстрации терпимости и доброй воли, склонность большевиков к подозрительности и контролю часто брала верх. Советское правительство по своей сути было неспособно к сотрудничеству в духе Рижского соглашения.

Источником наибольшего напряжения в отношениях АРА и СССР была группа комиссаров, которых большевики назначили играть на стороне красных перед экспертами АРА. Несмотря на призыв Ленина к войне против американских работников гуманитарной помощи, этот механизм контроля создавался немного медленно, возможно, потому, что американцы неожиданно быстро начали. Любопытно, что АРА сама невольно помогала правительству в его назойливых замыслах.

Кэрролл и авангард ошибочно предположили, что их главным контактом в правительстве будет Каменев, официально в качестве заместителя председателя советского комитета помощи голодающим, хотя на самом деле из-за его статуса члена Политбюро. АРА привыкло иметь дело с высшими эшелонами руководства в различных государствах Европы, поэтому казалось вполне разумным предположить, что администрация будет иметь ежедневный доступ к одному из пяти самых влиятельных людей в Кремле. Это ожидание было привлекательным еще и потому, что Каменев во плоти совсем не походил на изображение кровожадного большевика в западных газетах. В нем не было ничего «пролетарского», за исключением, конечно, отрывков из его статей и речей, напечатанных в «Правде». Как и большинство представителей старой гвардии большевиков, он был человеком мелкобуржуазной внешности и вкуса, который выглядел бы как дома в столицах Западной Европы — как, впрочем, и в течение многих лет своего политического изгнания. Его вступление в партию до 1917 года сделало его одним из так называемых Старых большевиков, тех, кто пережил превратности революционного подполья. Таким образом, они были психологически лучше подготовлены к тому, чтобы справиться с головокружительной «революцией» НЭПа, чем подавляющее большинство их товарищей-коммунистов, вступивших в их ряды после «Красного Октября».

Каковы бы ни были точные ожидания Кэрролла, факт остается фактом: Каменев был слишком занят делами в центре советской политики, не говоря уже о своих обязанностях в качестве администратора города Москвы и провинции, чтобы заботиться о повседневных потребностях иностранной благотворительной организации. Как минимум, Кэрролл предположил, что кто-то из офиса Каменева будет выполнять функции связующего звена правительства с АРА, ускоряя и упрощая ее операции.

В тот же вечер по прибытии в Москву Кэрролл передал Каменеву письмо с просьбой предоставить АРА представителя правительства, который помог бы ему координировать и управлять его отношениями со всеми многочисленными советскими бюро. Это должно было быть лишь первым из нескольких подобных заявлений, которые становились все более нетерпеливыми, отражая растущее разочарование неэффективностью государственной бюрократии. 2 сентября Кэрролл снова попросил Каменева назначить «офицера связи» для оказания помощи АРА, «кого-то, обладающего достаточной властью для достижения результатов». Две недели дальнейшей волокиты с советской бюрократией, и петиция Кэрролла теперь пропитана сарказмом: требовался человек, «обладающий достаточными полномочиями, чтобы заставить среднестатистического мелкого государственного служащего осознать, что мы здесь не для игр, а для выполнения большого дела по кормлению детей, в котором скорость имеет жизненно важное значение».

Наконец, 24 сентября советское правительство назначило Иоганна Палмера полномочным представителем в АРА. Эффект от этого шага был незначительным, поскольку Палмер обладал лишь небольшим политическим авторитетом и не обладал той личной силой характера, которой требовало назначение. Его письменный «мандат», однако, был далеко идущим, хотя неясно, обратили ли американцы на это большое внимание. Это дало ему, среди прочего, полномочия назначать своих представителей в каждом из округов и, с их помощью, действовать в качестве посредника между АРА и всеми правительственными учреждениями и обеспечивать, чтобы АРА привлекала только приемлемый местный персонал. Таким образом, на бумаге полномочия полномочного представителя были значительными; все, что требовалось, — это сильный человек, чтобы занять эту должность.

Этот человек появился на второй неделе октября, когда Палмера сменил Александр Эйдук, носивший титул «полномочный представитель Российской Социалистической Федеративной Советской Республики при всех иностранных гуманитарных организациях», что, по сути, означало АРА. Он привнес в работу необходимые политические и личные качества, которых не хватало его предшественнику. Эйдук — латышское имя, произносится как Ай-дук — был членом коллегии ЧК и, соответственно, имел репутацию кровожадного революционера. Несмотря на недавние экономические реформы, в 1921 году ЧК — русская аббревиатура от «Чрезвычайной комиссии» — все еще была очень страшным учреждением. В своей телеграмме Гуверу от 20 октября Хаскелл, противореча самому себе, охарактеризовал компанию как «всемогущую, склонную выходить из-под контроля, но все еще контролируемую» — формулировка, указывающая на ее неудобное место в России времен НЭПа.

Чрезвычайная комиссия переживала, условно говоря, трудные времена. Прошли времена ничем не сдерживаемого Красного террора. Приоритетом осени 1921 года было создание климата, благоприятствующего развитию внутренней торговли и частного предпринимательства и, что не менее важно, привлечению иностранных инвестиций и политическому признанию. Это означало обуздание бесчинств ЧК, немедленное прекращение практики арестов, казней или иного терроризирования лиц, виновных в совершении преступления «спекуляция». Теперь это было технически легально и называлось «торговля», слово, лишь немного менее отталкивающее ухо большевика. Поскольку экономическая политика была скорректирована с учетом присутствия растущего рынка, стало очевидно, что для того, чтобы избавиться от образа беззакония, Советской России необходимо было установить надлежащие правовые кодексы, защищающие неприкосновенность частной собственности. ЧК, с ее собственными судами и тюрьмами, ее произволом и менталитетом «стреляй первым», понимала только «революционную законность». В любом случае, независимо от того, насколько серьезно он мог пытаться приспособиться к новому духу времени, его запятнанная кровью репутация была несмываемой.

Неизбежный шаг — упразднение ВЧК — был сделан почти через год после начала НЭПа, в феврале 1922 года, когда большая часть его обязанностей была передана Народному комиссариату внутренних дел, где было сформировано новое «государственное политическое управление» — ГПУ, в русских инициалах — для выполнения функций тайной полиции, в то время как квазисудебные полномочия ВЧК были переданы обычным судам.

Мало кто из советских граждан находил утешение в том, что казалось немногим большим, чем смена номенклатуры. В конце концов, начальником нового ГПУ был глава-основатель ЧК и само олицетворение Красного террора Феликс Дзержинский, который на своей новой работе окружил себя опытными чекистами. Пока АРА находилась в стране, большинство россиян продолжали называть политическую полицию ЧК, даже несмотря на то, что старые недобрые времена казней барабанщиков остались в прошлом.

Как чекист-ветеран, Эйдук по определению был твердолобым. И он, и Каменев были ортодоксальными большевиками, но помимо этого у них было мало общего. Каменев принадлежал к числу партийных интеллектуалов в костюмах-тройках; Эйдук был одним из крутых парней в кожаных куртках. Таким образом, его личный «переход к НЭПу», должно быть, был более неприятным. Он был известен как «палач», талант, который вряд ли будет востребован в новую эпоху «государственного капитализма». Этот термин, возможно, звучал для его ушей как профессиональный смертный приговор. Его отсрочка пришла в форме призыва поддержать буржуазных благотворителей АРА.

Первоначально руководители АРА были воодушевлены его назначением. То, что они увидели в Эйдуке — который сейчас переводит свой многочисленный штат сотрудников в штаб-квартиру на Спиридоновке, 30 — с его грубыми манерами и устрашающей репутацией, было человеком, который положительно терроризировал чиновников-обструкционистов из-за их летаргии и неэффективности. Что было еще более многообещающим, он сразу же начал назначать в различные районные штабы АРА своих собственных агентов, которым было поручено исключительно ускорить решение вопросов оказания помощи. Да, Эйдук собирался сдвинуть дело с мертвой точки. Американцы могли бы обращаться к нему за всеми своими потребностями, от складов и жилых помещений до железнодорожного и водного транспорта, топлива, припасов и ремонта — и работа по оказанию помощи России была бы налажена в полном порядке. По словам Фишера, «Это казалось — как оказалось — слишком хорошим, чтобы быть правдой».

Неожиданно, к октябрю российская часть остро нуждалась в деньгах. Это было нечто совершенно непредвиденное, но инфляционная политика Военного коммунизма была заменена духом строгости и финансовой ответственности. Центральное правительство находилось в процессе финансового ослабления местных советов, вынуждая их самим заботиться о себе в новых условиях постоянной оплаты. Это поставило стесненные в средствах местные органы власти в положение, когда им пришлось покрывать эксплуатационные расходы АРА, как того требовало Рижское соглашение от «советских властей».

Ненадежность этого соглашения стала очевидной для спасателей вскоре после их прибытия в районы. Провинциальные чиновники развели руками, когда американцы потребовали выделить средства для оплаты персонала, транспорта, услуг и оборудования, необходимых для доставки продовольствия с железнодорожных станций столиц провинций в конечные пункты распределения. Неоплачиваемые рабочие начали отказываться разгружать припасы, а некоторые из собственных сотрудников АРА пригрозили уволиться, если не получат свою зарплату. В телеграммах в штаб-квартиру в Москве от районных руководителей говорилось о их бедственном положении и содержалась просьба о срочной помощи, но сами руководители АРА в центре не могли получить удовлетворения.

Итак, появление на сцене Эйдука, человека действия — или, скорее, на данный момент, обещаний действия — вдохновило московских американцев на видения железнодорожных вагонов, груженных наличными деньгами, которыми управляют его бесстрашные подчиненные, направляющиеся в районы. Фактически люди Эйдука появились без средств и без особых реальных возможностей выжать что-либо из местных органов власти. По замыслу, эти люди обычно были не из регионов, к которым они были приписаны. Большинство из них имели опыт работы в ЧК или Красной Армии, как и агенты, которых они, в свою очередь, назначали в подрайоны. Почти в каждом случае их прибытие в штаб округа было явно нежеланным для сотрудников по оказанию помощи, большинство из которых сразу поняли в спутниках Эйдука то, что московские начальники не сразу поняли в самом Эйдуке: роль полномочного представителя заключалась в такой же степени в контроле, как и в помощи.

Несколько окружных американцев, очевидно, по подсказке своих русских служащих, полагали, что вдохновением для назначения Эйдука и его «полномочных представителей» в АРА послужило назначение Троцким политических комиссаров Красной Армии. В данном случае целью было оградить сравнительно неопытных местных чиновников, партийных и советских, «от тонкого яда контакта с этими невозрожденными буржуазными демократами», как выразился Фишер, затрагивая большевистский стиль. Он считал, что создание системы полномочных органов было уступкой влиятельным большевистским противникам Рижского соглашения. Может быть, и так, но это был также совершенно правильный ленинизм.

Трудно точно определить, когда московские американцы, наконец, должным образом оценили Эйдука. Фишер говорит, что первое сообщение о проблемах поступило через несколько дней после его появления, когда Хаскелл представил ему план программы медицинской помощи АРА. Великий Экспедитор тянул время, сначала утверждая, что Народный комиссариат здравоохранения вполне способен самостоятельно распределять американские припасы, а затем, когда этот штраф в защиту не сработал, утверждая, что медицинская программа потребует дополнения к Рижскому соглашению. Еще большую тревогу вызвал его откровенно враждебный прием предлагаемой программы продуктовых наборов, хотя в конечном итоге оба проекта получили одобрение правительства.

20 октября Эйдук сообщил руководителю аппарата Хаскелл, что он хотел бы иметь право голоса при отборе сотрудников в московскую штаб-квартиру, чтобы «избавить АРА от любых неожиданных проблем». Право полномочного представителя участвовать в найме персонала было частью первоначального мандата Палмера; теперь Эйдук намеревался действовать в соответствии с ним, а также поручить своим агентам предоставлять аналогичные рекомендации американцам в округах. Это было не то предложение, от которого АРА могло просто отказаться, и оказалось, что это был первый шаг в борьбе за контроль над местным персоналом администрации помощи, который продлится, на более жестких и более мягких этапах, на протяжении всей миссии.

Очевидно, чувствуя, что его щедрость не была оценена по достоинству, Эйдук сделал предупредительный выстрел в форме декларации, названной Приказом № 17. В этом документе из восьми пунктов излагалась программа АРА и обязательство местных властей оказывать ей всяческую помощь — строго под руководством товарища Эйдука, конечно. Его наиболее примечательной особенностью было сообщение, адресованное местным сотрудникам АРА, которых оно предупреждало не злоупотреблять своим положением ни для личного возвеличивания, ни для ведения антибольшевистской пропаганды. Если бы они это сделали, они были бы «привлечены мной к ответственности самым беспощадным образом». Эйдук напомнил этим потенциальным преступникам, что в конечном итоге они несут ответственность не перед АРА, а перед советским правительством. Между тем, населению в целом было настоятельно рекомендовано проявлять бдительность и сообщать о любых ненадлежащих действиях районным представителям Эйдука или телеграфировать ему непосредственно в Москву по адресу: Спиридоновка, 30.

В приказе № 17 четко указывалось, что Эйдук выполнял работу в основном полицейского. Это было бы достаточно тревожно, даже если бы он оправдал ожидания американцев, обеспечив эффективность посредством террора, но этому не суждено было сбыться. Именно желание избежать бюрократической волокиты побудило Кэрролла в первую очередь обратиться за услугами офицера связи, но на самом деле сама полномочная система Эйдука оказалась бюрократическим узким местом. Его сателлиты запрещали прямые сделки между АРА и местными правительственными ведомствами, требуя, чтобы все дела велись через них, таким образом распространяя на районы соглашение, которое Эйдук и его сотрудники внедрили в Москве. Тем не менее, в округах, как и в центре, полномочные представители, казалось, были неспособны что-либо предпринять, и работники по оказанию помощи, все больше разочаровываясь, неоднократно просили разрешения работать напрямую с местными чиновниками.

Хаскелл достиг предела своего терпения не ранее ноября n, даты, когда он подписал меморандум для Эйдука , содержащий длинный список претензий, который, по мнению полковника, убедительно доказывал, что советские власти отказываются от своих обязательств по Рижскому соглашению. «Было бы невозможно перечислить все невыполненные обещания и препятствия, поставленные на пути прогресса в нашей работе официальными лицами советского правительства». Хотя Хаскелл направил большую часть своей критики на «подчиненных в различных бюро», он упрекнул московских сотрудников Эйдука в неспособности обеспечить АРА надлежащими жилыми помещениями в столице, за плачевное качество железнодорожного транспорта, предоставленного в распоряжение спасателей, за неспособность должным образом осветить миссию в советской прессе — «Я мог бы продолжать бесконечно...».

Это невыносимое положение дел, упоминается в служебной записке Хаскелла, было «обескураживающим, разочаровывающим и приводящим в уныние американцев». Он указал, что, хотя в Соединенных Штатах разрабатываются планы расширения российской программы помощи, учитывая плохую репутацию советского сотрудничества на данный момент, он не склонен поощрять это. «Если для выполнения нашей нынешней программы требуется столько просьб, написания писем и задержек, я с большим сомнением отношусь к способности российского правительства осуществить любую программу помощи, которая могла бы удвоить, утроить или учетверить сотрудничество, необходимое в настоящее время».

Тем временем аналогичные драмы разыгрывались в округах, причем сюжетные линии были вписаны в сценарий для местных партийных и советских чиновников, чье негодование по поводу чужаков, присланных Эйдуком из Москвы, вдохновило одних встать на сторону американцев, а других бросить вызов обеим сторонам конкурса.

Шафрот рассказывает, что когда человек Эйдука в Самаре, Карклин, занял свой пост, он приказал переделать все приготовления, сделанные до его прибытия, включая создание кухонь в Самаре. По мнению Шафрота, если бы советская система была организована лучше, полномочный представитель мог бы сыграть полезную роль в устранении неполадок; при существующем положении дел присутствие Карклириса только усилило бюрократию. Его препятствия стоили самарским американцам драгоценного времени при составлении официальных меморандумов и протоколов, жизненной силы советского официоза. «Более того, этот конкретный представитель счел своим долгом не просто следить за выполнением моих просьб, но и контролировать порядок проведения шоу. Хотя он дважды в неделю отказывался от этой идеи, он всегда возвращался к ней на следующей встрече».

Критическая точка была достигнута 4 ноября, когда Карклин арестовал одного из ключевых сотрудников Шафрота в России, что стало вторым подобным инцидентом за два дня, за которым на следующий день последовал арест инспектора АРА. Через несколько дней после этого были арестованы два сотрудника АРА в Казани: менеджер российского офиса и главный кухонный инспектор города Казани. В Саратове это был менеджер главного склада. В Симбирске человек Эйдука пытался добиться отзыва районного инспектора Эдди Фокса в Москву. Несколько недель спустя российский руководитель царицынского управления был посажен в тюрьму. Эффект всего этого на моральный дух местного персонала штабов каждого округа, как и предполагалось, был пугающим.

Новости об арестах, которые оказались лишь первой такой волной, достигли Москвы как раз в тот момент, когда вожди потеряли всякое терпение по отношению к Эйдуку, и это спровоцировало Хаскелла на энергичный письменный протест. В письме от 20 ноября Эйдук сухо ответил, что служба в АРА не дает ее местным сотрудникам права на иммунитет от ареста и что администрация допустила ошибку, завербовав слишком много представителей бывшей буржуазии, элемента, по своей сути враждебного тем самым детям, которых они были наняты кормить. К настоящему времени стало ясно, что Эйдук имел в виду, когда ранее предложил помочь АРА избежать «неожиданных неприятностей».

Три дня спустя в письме, составленном от имени Хаскелла и адресованном Каменеву, было выдвинуто самое суровое обвинение советского правительства в его нежелании сотрудничать с АРА. В документе были перечислены все многочисленные жалобы российского подразделения, каждая жалоба была отнесена к конкретному пункту Рижского соглашения, в нарушении которого обвинялось советское правительство. Возглавлял список Хаскелла актуальный сейчас вопрос об арестах местных служащих, но смело выделялась вторая статья импичмента: сам Эйдук, или, скорее, полномочный представитель. АРА, утверждалось в письме, не должна была ограничиваться проведением своих операций по оказанию помощи «посредством и после одобрения» какого-либо одного представителя правительства. «Фактически, я могу откровенно добавить, что деятельность АРА не может быть подвергнута надзору со стороны какого-либо лица или какой-либо правительственной организации, включая саму Чрезвычайную комиссию. Это условие существует в настоящее время и является явным нарушением пункта XII Рижского соглашения!

К какому именно арабо-советскому кризису могло привести это подробное изложение, должно оставаться в сфере предположений, потому что оно так и не было представлено, по крайней мере официально. Однако, похоже, что Эйдуку, возможно, разрешили прочитать копию или каким-то другим способом заставили почувствовать жар; иначе трудно объяснить публикацию в «Известиях» 30 ноября статьи, на удивление проараской, приписываемой ему. В нем восхвалялась американская миссия за то, что она полностью оправдала ожидания советского Союза в оказании помощи голодающим и тем самым подтвердила подписание Москвой Рижского соглашения. Но в нем содержалась резкая критика слабой работы в вопросах оказания помощи со стороны советских официальных лиц, включая даже некоторых собственных агентов Эйдука в округах. Особенно одиозными были те туповатые бюрократы, «погрязшие в волоките», которые либо не относились к работе АРА с должной серьезностью, либо не понимали ее, либо даже не слышали о ней. Многие так и не смогли избавиться от своих рабочих привычек, существовавших до НЭПа, оставаясь погрязшими «в бумажной рутине, вечных комиссиях, бесконечных встречах». В результате были случаи, когда американская еда простаивала в одном месте, в то время как люди поблизости умирали от голода. АРА заслуживает активного сотрудничества, «а не вдумчиво-мечтательного отношения».

Это был действительно неожиданный и долгожданный взрыв. Одной из обычных жалоб АРА была неспособность советского правительства должным образом предать огласке свои операции по оказанию помощи, как того требует Рижское соглашение, но это, безусловно, был большой шаг в правильном направлении — как и аналогичный материал Эйдук для «Известий» от 8 декабря, который снова представил АРА в позитивном свете: «Есть реальная еда, есть реальная помощь».

Независимо от того, удалось ли этим статьям разжечь огонь среди равнодушных местных чиновников, полномочные представители Эйдука продолжали вмешиваться. Большая часть их энергии, казалось, была направлена на создание впечатления, что АРА была совместной советско-американской операцией. Хотя это и должно было оставаться источником напряжения на протяжении всей миссии, в начале основным полем битвы за присвоение заслуг был RAKPD. Хотя в конце ноября Хаскелл отдал приказ округам ликвидировать это неблагонадежное учреждение, по крайней мере, стереть его название, люди Эйдука и некоторые местные чиновники сочли выгодным сохранить его в живых.

Невежество местных сыграло им на руку. «Русскоязычный американец» в «RAKPD» должен был признать вклад в усилия по оказанию помощи десятков тысяч местных граждан. Но с самого начала «российско-американский» широко понимался как равная доля контроля АРА и советского правительства, что неизбежно дало бы последнему преимущество. В Симбирске, где ликвидация RAKPD была особенно затянувшимся делом, американцы были сбиты с толку тем фактом, что обычные люди просто не могли представить себе существование государственного органа, в котором советское правительство не было контролирующим фактором. Для них, сообщает Сомервилл, «русский» в «русско-американском» могло означать только правительство, «ибо кто мог подумать, что русский относится к чему-то настолько устаревшему, как русский народ!»

Партийные и советские чиновники могли знать или не знать лучше, но в любом случае они не собирались отпускать такую хорошую вещь, не оказав сопротивления. В Симбирске, как и везде, нейтрализовать RAKPD предполагалось так же просто, как изменить его название на АРА. Однако, по словам Сомервилля, удалить «пять вызывающих беспокойство букв» было легко только в теории, поскольку «на практике от них оказалось так же трудно избавиться, как от пресловутой кошки с девятью жизнями. Они всплывали бы самыми неожиданными и раздражающими способами».

Боуден из Царицына пожаловался Хаскеллу, что его усилиям по ликвидации RAKPD препятствовали махинации двух мужчин, каждый из которых утверждал, что является полномочным представителем Эйдука: «Сейчас я столкнулся с необходимостью избавиться от комитета, который был убежден, что его полномочия и достоинства должны быть очень велики. Это осложняется присутствием двух представителей Центрального правительства в Москве, которые, похоже, считают, что функции АРА должны ограничиваться инспекцией и контролем». К этому моменту времени — середине осени — институциональное взаимодействие между АРА и советским правительством в Москве полностью отличалось от того, что планировали руководители в Соединенных Штатах и Лондоне при организации и укомплектовании российского подразделения. Человеком, нанятым для ведения этих отношений для АРА, был начальник отдела связи Арчибальд Кэри Кулидж, который был необычной фигурой в московской штаб-квартире. Кулидж был выдающимся профессором истории в Гарварде, где Голдер был одним из его аспирантов, и директором университетской библиотеки. Он много путешествовал по царской России, где в 1890-91 годах в течение шести месяцев служил исполняющим обязанности секретаря американского представительства в Санкт-Петербурге. Гувер сам телеграфировал Кулиджу в Кембридж, чтобы тот заручился его услугами в русском подразделении в качестве его «политического советника и дипломатического посредника» с советскими властями. Кулидж понимал, что это означает, что он будет главной политической фигурой миссии, чего, вполне возможно, изначально хотел Гувер. Однако вскоре после прибытия в Москву Кулидж понял, что ему уготована второстепенная роль. За это были ответственны два человека: Хаскелл и Эйдук.

Сразу после встречи с Хаскеллом Кулидж почувствовал, что это тот человек, которому нужно полностью командовать. Личные отношения между ними, по-видимому, всегда были сердечными и на самом деле начинались особенно хорошо, Кулидж с облегчением обнаружил при их первой встрече в Нью-Йорке, что Хаскелл не соответствовал репутации кадрового армейского офицера. «Он понравился мне, поскольку показался ясным, умным, энергичным. Я думаю, он чрезвычайно способный. Он был очень дружелюбен, и я не обнаружил ни капли высокомерия, которое так часто можно встретить в офицерах нашей регулярной армии определенного типа». Но незадолго до этого Кулидж заметил в частном порядке, что полковник не склонен прислушиваться к советам — «это его шоу» — и что вопреки тому, во что Кулиджа заставили поверить, начальник отдела связи был переведен в подчинение директора миссии, как и другие руководители подразделений.

Помимо личности и административного стиля Хаскелла, само существование советской системы связи само по себе отвлекло бы Кулиджа, поскольку Эйдук намеревался иметь дело непосредственно с начальниками различных подразделений АРА и с Хаскеллом. Это привело к значительному сокращению роли Кулиджа и его сотрудников, в основном это была работа по репатриации американских граждан, проживающих в России. Это была беспрецедентная деятельность для АРА, которая выпала на ее долю из-за отсутствия официальных американо-советских отношений и того факта, что пункт 27 Рижского соглашения обязывал советское правительство содействовать выезду из России всех американцев. Их количество не было незначительным из-за присутствия такого большого количества бывших русских эмигрантов в Соединенных Штатах. Таким образом, штаб-квартира АРА взяла на себя функции консульского учреждения, координируя свою деятельность по репатриации с американской миссией в Риге. Отдел связи был еще более маргинализирован созданием в январе 1922 года отдела коммуникаций для решения вопросов рекламы.

К тому времени Кулидж уже паковал чемоданы для возвращения в Гарвард, где в течение года, во многом вдохновленный своим опытом в Советской России, он собирался выпускать журнал Foreign Affairs. Так что в каком-то смысле потеря российского подразделения была нашим приобретением. Тем не менее, в некотором смысле жаль, что его роль была вычеркнута из сценария, потому что мы можем только представить, как разыгралась бы драма АРА, если бы этот практик дипломатии старого света столкнулся с этим символом дивного нового мира антидипломатии, Эйдуком. Один был утонченным джентльменом, другой — «крутым парнем и убийцей», как оценил его американский работник гуманитарной помощи. Сам Кулидж писал о латышке: «При некоторой добродушности и приятной улыбке у него жестокий рот и определенная скрытая жестокость, которая довольно легко проявляется».

И все же этот бостонский брамин был не в своей тарелке среди молодых людей и солдат в штаб-квартире АРА. Одним из невероятных проявлений этого были его удивительно мягкие суждения об Эйдуке и о власти большевиков в целом. Кулидж оказался гораздо более терпимым политически, чем его коллеги. Он не был автором письма Хаскелла от 23 ноября, в котором сама система связи называлась нарушением Рижского соглашения — напротив, он составил жесткое опровержение этому.

По мнению Кулиджа, Эйдук «энергично помогал нам» и при выполнении своей работы сталкивался с гораздо большими трудностями, чем признавали американцы. Да, главный полномочный представитель также был намерен установить контроль над АРА; тем не менее, система связи была важна для американской операции и не должна быть отменена. Повторяя доводы Кэрролла в пользу запроса о таком соглашении в первую очередь, Кулидж отметил, что это избавило АРА от необходимости поддерживать отношения с различными правительственными ведомствами, разбросанными по всей Москве, позволив ей вместо этого сконцентрировать всю свою энергию на Эйдуке, «горлышке бутылки».

Также не имело бы смысла заменять Эйдука каким-нибудь простым секретарем, поскольку только авторитетная фигура могла добиться результатов от правительственной бюрократии, как совершенно ясно показало пребывание Палмера. Кулидж также не согласился с широко распространенным в штаб-квартире АРА мнением о том, что Каменев был решением их проблем: «Каменев, возможно, готов пожертвовать Эйдуком лично, но у него, вероятно, нет желания, чтобы мы постоянно доставали его, и не исключено, что он сам придумал идею создания полномочного представителя».

Ничто из того, что Кулидж наблюдал в течение следующих шести недель, не заставило его изменить свою позицию. Незадолго до своего отъезда из России он написал, что в целом главный полномочный представитель выполнил почти все, о чем его просила АРА, а это было очень много. «Он проявил большой интеллект; его критика была проницательной, его собственные требования разумными, он был быстр в принятии решений и умел отличать главное от несущественного... В конце концов, если бы у нас мог быть человек получше, с которым мы могли бы иметь дело, у нас легко мог быть человек похуже». Эта оценка поразительно расходилась с оценкой его американских коллег, как в московском штабе, так и в округах, которые Кулидж не посещал за время своего пребывания в России.

Это кажется нелогичным, если предположить, что социальный класс Кулиджа и его старшинство предрасполагали его к чувству враждебности по отношению к революционерам, оккупировавшим Кремль. Объяснение кроется в его знакомстве с Россией при старом режиме. Там, где его коллеги обнаружили преднамеренный обструкционизм со стороны Эйдука и других советских чиновников, Кулидж был склонен видеть простую неэффективность. А неэффективность, как он понял по долгому опыту, была качеством, укоренившимся в русском национальном характере, как бы сильно она сейчас ни подчеркивалась советской системой, которая давала лояльным большевикам власть над политически ненадежными экспертами. Большая часть бюрократической волокиты, с которой приходилось бороться АРА, существовала до революции: «Иногда я задаюсь вопросом, не были ли препятствия, с которыми мы сталкиваемся, тогда такими же большими, как сейчас, несмотря на весь беспорядок и деморализацию, ставшие следствием нынешней революции».

Что касается обвинения Хаскелла в том, что развертывание советским правительством полномочных представителей представляет собой нарушение обязательств, данных им в Риге, это было сомнительно. «Рижское соглашение, хотя и обязывает их помогать нам, не предписывает, что они должны подчинять свое решение нашему в таких вопросах».

Невозможно с уверенностью сказать, продолжал бы Кулидж проповедовать подобную терпимость, если бы остался в России на время кукурузной кампании АРА следующей весной, когда кризис железных дорог обострил отношения между Хаскеллом и Эйдуком. Независимо от его мнения, его совет, вероятно, не оказал бы большого влияния на руководителей АРА. К ноябрю он не имел никакого политического влияния на полковника, который исключил его из важных совещаний с Эйдуком. По собственной инициативе Кулидж совещался с некоторыми крупными Боло, в частности с Чичериным и особенно с Карлом Радеком, пересказывая эти дискуссии в частных письмах государственному секретарю и сенатору Генри Кэботу Лоджу. Хаскелл не знал о такой переписке, пока не пришло сообщение из офиса Гувера в Вашингтоне, в котором сообщалось, что такой фрилансер ставит шефа в неловкое положение.

Хаскелл лишь недавно, в середине ноября, обратился к Гуверу с просьбой разъяснить статус Кулиджа, заявив, что было трудно найти для него какое-либо занятие, которое «профессор считает достаточно важным»: он предпочитает оставить детали репатриации подчиненным, «пока проводит конференции с главами российского правительства».

Последней каплей для Кулиджа, похоже, стал тот факт, что соглашение АРА-Украина от 1 января было заключено без его ведома. К тому времени, по словам американца, работавшего с ним бок о бок, в АРА «сильные мира сего» относились к нему с «удивленной терпимостью». Он служил в русском подразделении, но покинул Москву в феврале 1922 года, так и не приняв участия в шоу.

Фармер Мерфи, один из подчиненных Кулиджа в отделе связи, более точно отражал коллективное настроение в штаб-квартире. По его мнению, «все остановлено и закупорено на горлышке бутылки, которой является Эйдук». Из-за этого, по его мнению, АРА мало-помалу теряла свою независимость:

Хотя мы многое делаем, несмотря на это бюрократическое препятствие, я не могу избавиться от ощущения, что они постепенно опутывают нас своими щупальцами, и если в ближайшее время не будут предприняты какие-либо энергичные, мастерские действия, они полностью заполучат нас в свою власть и сделают из нас посмешище. Я также чувствую, что мы в состоянии делать энергичные заявления, потому что большие люди в правительстве хотят от нас прежде всего признания, а также финансовой и коммерческой помощи, так что они не могут позволить себе не угодить нам.

Жалоба Мерфи, которую разделяет все большее число работников гуманитарной помощи, заключалась в том, что руководители АРА, вместо того чтобы использовать этот политический рычаг для обеспечения необходимого сотрудничества со стороны советского правительства, позволяли помыкать администрацией. Посмотрите на реакцию на недавний арест российского секретаря в его офисе: Мерфи хотел «энергичного» ответа; вместо этого:

Сарказм Мерфи, возможно, был направлен против Кулиджа, но его обвинение в том, что АРА не в состоянии противостоять Боло, было косвенно направлено против крутого солдата, ведущего шоу. Растущее разочарование поведением Хаскелла в отношении того, что работники по оказанию помощи называли «отношениями с правительством», было готово разжечь тлеющую вражду между ветеранами АРА и их начальством Регулярной армии.

ГЛАВА 6. ХАСКЕЛЛ В «ЛЕТУЧЕЙ МЫШИ»

Среди воплей протеста, доносившихся из районов по поводу посягательств сторонников Эйдука, одним из тех, что, возможно, разозлили Хаскелла, было письмо, отправленное ему Боуденом из Царицына в январе 1922 года. Боуден писал в связи с Приказом Эйдука № 84, только что опубликованным в местной газете, в котором говорилось, что все мандаты, подписанные американскими представителями АРА, недействительны и что лица, использующие их, подлежат судебному преследованию. Целью Эйдука было потребовать от российских инспекторов АРА получить официальные советские мандаты. Боуден сообщил Хаскеллу, что в Царицынском округе есть районы, где любой, пойманный с советским мандатом, будет «немедленно и жестоко предан смерти». Это заявление, которое было технически правдивым, должно было привлечь внимание читателя, но именно прощальный выпад Боудена мог спровоцировать полковника: «Неужели вы не можете еще немного держать Эйдука в узде?»

Боуден был одним из Старых бойцов АРА в подразделении, и как таковой он привык добиваться своего с правительственными чиновниками любого ранга. К январю в округах находилось более дюжины таких ветеранов АРА, как он, и они больше, чем другие работники по оказанию помощи, были склонны приписывать влияние Эйдука неспособности офицера-ветерана, возглавлявшего их миссию, защищать интересы кормильцев на фронте борьбы с голодом. Их огорчение от того, что военнослужащий Регулярной армии навязывает военную марку власти операции АРА, было достаточно сильным. Сомнительно, однако, что этот несчастливый брак оказался бы таким зажигательным, если бы старая гвардия АРА поверила, что Хаскелл противостоит Боло. В отличие от грубого вторжения в военную культуру, почтение полковника к советским властям было совершенно неожиданным, потому что это казалось нехарактерным для этой культуры и особенно для репутации полковника как человека жесткого.

Штабы в Нью-Йорке и Лондоне по-прежнему обеспокоены состоянием морального духа внутри российского подразделения, которое они пытались отслеживать по официальной переписке Хаскелла и по частным письмам, которые мужчины отправляли из России коллегам АРА в Европе и Америке. Действительно, учитывая масштабность и сложность самой операции по оказанию помощи, удивительно, сколько времени и умственной энергии руководители потратили осенью 1921 года, пытаясь понять, где они допустили ошибку при формировании российской команды и какие шаги им следует предпринять, чтобы гарантировать, что эта крупнейшая и последняя миссия АРА не потерпит краха и не запятнает весь гордый послужной список гуманитарных достижений Гувера со времен Бельгии.

У Эдгара Рикарда, генерального директора АРА в Нью-Йорке, должно быть, возникло тревожное чувство дежавю, когда он читал поступающие сообщения о холодном приеме, оказанном Хаскеллу, сначала в Риге Миллером, затем в Москве Кэрроллом. Ибо это то, что произошло в июле 1919 года, когда полковник приступил к выполнению своего задания верховного комиссара союзников в Армении. Его прибытие на Кавказ не понравилось, среди прочих, главе тамошней миссии АРА майору Джозефу К. Грину, офицеру, который на тот момент фактически стал подчиненным Хаскелла. Эти двое мужчин, очевидно, никогда не ладили. Шесть месяцев спустя ситуация ухудшилась до такой степени, что Хаскелл почувствовал себя вынужденным направить Рикарду пространный меморандум в защиту своего поведения на посту верховного комиссара. Среди нескольких неназванных объектов его неудовольствия была заметная фигура майора Грина. Полковник написал, что он может легко понять, почему некоторые люди, находящиеся в его подчинении, могут полагать, «что офицер Регулярной армии, прибывший со значительными полномочиями, может, по их мнению, быть абсолютно неспособным продолжать работу без их квалифицированной помощи и советов».

Какими бы ни были жалобы на него, слухи о якобы высокомерном обращении Хаскелла с АРА распространились по европейским офисам организации, где работники по оказанию помощи были готовы поверить в худшее о солдате из Вест-Пойнта. Таким образом, еще до своего назначения главой российской миссии Хаскелл пользовался дурной славой в организации. Один из членов русского подразделения вспоминал в 1930-е годы: «мы слышали истории о нем из грузинской России, истории, которые нам не нравились».

Проблему усугубляли сплетни, ходившие вокруг руководства Хаскеллом годом ранее миссией помощи в Румынии. Бывший начальник подразделения АРА в Польше просветил начальство в Нью-Йорке относительно пагубности этого румынского штамма вируса и способов его передачи: «Теперь несколько рассеянных членов этого бывшего румынского персонала время от времени путешествуют по Европе с 1919 года и за чашками кофе или бокалами сливовицы много сплетничали о полковнике, его способностях, его методах и определенных личных характеристиках, очевидных, по крайней мере, во время пребывания в Румынии». Точные обвинения остаются неясными, но презумпция виновности, без сомнения, проистекает из военной родословной обвиняемого.

Таким образом, приняв командование российской миссией, Хаскелл столкнулся не только с неизбежной враждебностью рядового к регулярным военнослужащим, но и с тенью, бросаемой на его прошлую деятельность в качестве администратора продовольственной помощи.

То, что все это было источником глубоких опасений среди должностных лиц АРА в Европе, задокументировано в замечательном письме, написанном Хаскеллу одним из его сотрудников, полковником. Джеймс А. Логан. Во время войны Логан был главой представительства Соединенных Штатов в Париже, где он служил в 1919 году неофициальным представителем США в Комиссии по репарациям, одновременно руководя там штаб-квартирой АРА. Он хорошо знал Хаскелла и приложил руку из Парижа к улаживанию кавказской путаницы. Выбор Хаскелла главой российской миссии вдохновил его вышестоящего офицера, все еще находящегося в Париже, дать совет в письме от 9 сентября, когда Хаскелл направлялся в Европу, чьи предостережения указывали на прошлые трудности и нынешние опасности.

Как кадровый военный и инсайдер АРА, Логан оказался в уникальном положении, чтобы откровенно поговорить с недавно назначенным директором российского подразделения. В организации Гувера был создан «великолепный моральный дух», проинструктировал он Хаскелла; как было бы «очень жаль», если бы сейчас она пришла в упадок. Тем не менее, нынешние обстоятельства создавали потенциал именно для такого развития событий. Он напомнил Хаскеллу, что большое количество бойцов АРА, когда-то бывших офицерами-добровольцами, пережили много неприятных событий во время службы в AEF под командованием офицеров регулярной армии: «Вы знаете класс офицеров регулярной армии, о котором я говорю, а также знаете, что существует слишком много таких людей. Эти гражданские лица, хотя и подчинялись их приказам, во многих случаях были их интеллектуальными начальниками». В результате у них развилось «довольно инстинктивное недоверие к офицерам регулярной армии и методам регулярной армии. «Конфиденциально и в целом я разделяю их взгляды». Такие люди, как Кэрролл, Миллер и Куинн, поначалу испытывали подобные чувства к Логану, но «я считаю, что к этому времени я доказал, что я человек».

Ветераны АРА, завербованные для российской миссии, предупредил Логан Хаскелла, поначалу будут относиться к нему с недоверием, и ему придется заслужить их доверие.

Поэтому я рискну предложить следующий список того, чего нельзя делать, а именно:

На совершенно другой ноте Логан предупредил, что «будет большой ошибкой вывозить каких-либо женщин, включая семью, в Россию, и в этом вы должны подавать пример». Придавать такое значение такому, казалось бы, тривиальному пункту кажется неуместным, но на самом деле его включение также было вызвано плохими воспоминаниями и предвещало будущие неприятности.

Логан закончил с выразительной припиской: «Подводя итог, ты ЧЕРТОВСКИ ХОРОШИЙ СОЛДАТ, но забудь об этом, пока ты в России, и будь ЧЕРТОВСКИ ХОРОШИМ МИСТЕРОМ. Я бы не стал писать вам таким образом, но я ваш хороший и верный друг и заинтересован в том, чтобы вы делали как можно больше в России».

Невозможно сказать наверняка, но, возможно, если бы это предупреждение действительно было доставлено, оно включило бы переключатель в голове Хаскелла, и АРА, возможно, была бы хотя бы частично избавлена от предстоящих неприятностей. Однако на самом деле письмо Логана было передано на попечение Брауна, который, хотя вполне мог заказать его, решил, что его снисходительный тон может оттолкнуть полковника, поэтому он скрыл его. Он раскрыл этот факт Рикарду, отправив ему копию документа несколько недель спустя, когда те самые неприятности, которые он должен был предотвратить, угрожали нанести вред российскому подразделению.

Если быть точным, на тот момент ветераны АРА в Москве относились к Хаскеллу менее враждебно, чем к полковнику. Том Лонерган, его начальник штаба. Лонерган принадлежал к тому непривлекательному «классу офицеров регулярной армии», который так раздражал Логана: в нем было много высокомерия и мало такта. Его циркуляры и инструкции, многие из которых были выпущены за подписью Хаскелла, были составлены в стиле военных приказов. Полковник. Чего НЕ МОГ ДЕЛАТЬ Логан, того не мог делать полковник. Лонерган. И поскольку мужчины в округах и даже в столице не всегда могли разглядеть руку исполнительного помощника в подписанных сообщениях директора, положение Хаскелла среди старой гвардии АРА было еще хуже из-за этого. Армейские офицеры также не прониклись симпатией к Лонергану: было сказано, что у него «нет друга в шоу».

Истории о недовольстве внутри российского подразделения распространились среди миссий АРА в Европе и бывших бойцов АРА в Соединенных Штатах. Грегг из Саратова регулярно переписывался с Филом Болдуином в Варшаве, который написал У. Пармеру Фуллеру, бывшему главе польской миссии в Сан-Матео, Калифорния, что в России совершается та же ошибка, что и в Красном Кресте после перемирия: а именно, что «шоу проводится слишком «по-военному». Можно было бы подумать, что российское шоу — это вторая оккупационная армия».

Спустя много времени после того, как все плохие предчувствия успели развеяться, в 1929 году информационный бюллетень АРА для выпускников напечатал под заголовком «Нестатистические заметки АРА» цепочку многозначительных фраз, которые с юмором и для непосвященных загадочно описывали обстановку и обстоятельства различных миссий. Среди нескольких десятков статей, посвященных российскому подразделению, была заметка: «Это что, армия США?»

Помимо оскорбительных манер ее владельца, должность помощника руководителя сама по себе была неприятна ветеранам АРА, которых возмущало наличие фильтра между директором и начальниками подразделений и округов, и которые в остальном были недовольны централизованным управлением русским подразделением Хаскелла. Способ действия! «Помощь Гувера», начиная с миссии в Бельгии, была менее упорядоченной организацией, в соответствии с которой люди на местах должны были следовать общей политике, установленной наверху шефом, но, по словам Брауна, им была предоставлена «относительная свобода действий до тех пор, пока они справляются». Именно такого рода операцию Кэрролл разрабатывал в ранний период, и именно это имел в виду Боуден, когда приступал к организации Петроградского округа.

Еще со времен своего пребывания в Бельгии Боуден пользовался значительной свободой в вопросах оказания помощи. Однако в России, как только Хаскелл и компания прибыли в Москву, он, похоже, вознамерился еще больше расширить эту независимость, инициировав серию корреспонденций «Петроград-Лондон», что удивило лондонский офис. Возможно, это отражало простое непонимание реальной цепочки командования внутри российского подразделения, но более вероятно, это была сознательная попытка Боудена обойти Москву. Как бы то ни было, когда Хаскелл пожаловался на это, Браун решил приписать поведение Боудена чрезмерному энтузиазму — «Он всегда упорно боролся за свое любимое шоу, каким бы оно ни было» — и недвусмысленно поддержал полковника: «Мы каждый раз говорили ему, что Петроград — это просто часть русского шоу, и всегда отсылали его к вам».

В этом, как и в других подобных случаях, Браун приложил особые усилия, чтобы Хаскелл почувствовал, что он пользуется твердой поддержкой начальства, неоднократно поздравляя полковника с его «тактом», «справедливостью» и «здравым смыслом». Но эти выражения поддержки, а также обнадеживающие заявления, которые он адресовал Нью-Йорку о том, насколько хорошо Хаскелл «вел игру», маскировали растущее беспокойство Брауна по поводу состояния дел на Спиридоновке, 30. 9 ноября он поделился своими опасениями с Билли Поландом в письме на адрес 42 Broadway. «Работа, безусловно, «продвигается», и я верю, что она, безусловно, будет продолжаться», но, как выразился корреспондент одной газеты, который хорошо нас знает: «сейчас это больше похоже на Красный Крест, чем на шоу АРА».; а именно: «все выполняется по военному заказу». Что было самым удручающим, так это то, что старые мастера АРА, такие как Кэрролл и Борланд, утратили свой пыл.

Удивительно прекрасный дух преданности и служения под вдохновением Шефа был создан в нашей компании здесь. От них не требовалось ничего лишнего, не было слишком долгих часов, и они отдавали работе все лучшее, что в них было, из любви к ней и идеалам, которые она выражала. Кое-что из этого ушло, и это то, что имеет тенденцию распространяться и, несомненно, распространяется на другие миссии, кроме России. Вернуть это будет непростой борьбой.

Тем временем в Москве Хаскелл был достаточно смущен разобщенностью в рядах, чтобы решить довести этот вопрос до сведения Гувера. Он поручил Гудричу подготовить пространный меморандум от 14 ноября, в котором рассматривались вопросы, которые губернатор должен обсудить с шефом по возвращении в Вашингтон. Несколько пунктов касались неприемлемого поведения и отношения со стороны персонала, включая тот факт, что неназванные «подчиненные» выражали свои индивидуальные взгляды по вопросам политики корреспондентам за пределами России, и тревожные свидетельства того, что некоторые из мужчин спекулировали бриллиантами и мехами.

Центральным элементом этой памятной записки была боевая защита административной организации российского подразделения, которая одновременно стала наступательным ударом по старой гвардии АРА. Некоторые члены московского штаба, как сообщил Хаскелл Гуверу, все еще пребывали в заблуждении, что Россия ничем не отличается от Австрии, Венгрии, Польши, Бельгии «и других высокоорганизованных стран меньшего размера», где миссиями помощи могло управлять относительно небольшое количество американцев. «Необходимо четко понимать, что русское предложение полностью отличается от других операций». Каждый округ в России сам по себе был размером с большую страну, и «в настоящий момент мы действительно сталкиваемся с этим из-за надлежащего американского надзора за нашими поставками. Идея создания такой организации, как Польша или Австрия, с горсткой американцев в стране, является полной бессмыслицей, и такая идея должна быть немедленно пресечена по всей линии».

Меморандум Хаскелла, дополненный любыми личными наблюдениями и комментариями, которые Гудрич, возможно, внесла в устной форме, спровоцировал шефа издать громоподобный указ, «Адресованный всем, кого это может касаться». Гувер заявил, что российской миссии требовалось «определенное руководство» и «полностью централизованное руководство», которое включало полномочия регулировать личную корреспонденцию, отправляемую через курьера АРА, — прерогатива, которая кажется совершенно непрактичной. Оригинальная копия этого карт-бланша вместе с сопроводительным письмом Хаскеллу, уполномочивающим его использовать его по своему усмотрению, находятся в папке АРА collection в архиве Гувера. Каждая страница разорвана на четыре части одинакового размера, слово «Уничтожить» написано от руки в верхней части мандата. Кто-то в вашингтонском или нью-йоркском офисе, должно быть, счел его нынешнее состояние достаточно разрушенным.

В любом случае, как и несколько других потенциально значимых сообщений в истории помощи России, оно осталось недоставленным. Тем не менее, оно сохранилось как свидетельство того факта, что Гувер и другие высшие должностные лица АРА, такие как Гудрич, достигли предела своего терпения из-за того, что казалось актами почти неподчинения со стороны членов российской миссии. Рикард чувствовал, что некоторые из Старых членов АРА демонстрируют «нелояльность Вождю, и мы не можем этого терпеть». Он привел в качестве доказательства такие замечания, как «Вождь уже не тот, что раньше».

Рикард, очевидно, прочитал содержание писем, отправленных мужчинами из России коллегам на Бродвее, 42. Взятые вместе, они нарисовали бы ужасающую картину деморализации и разобщенности внутри русского подразделения. Фармер Мерфи написал руководителю отдела рекламы Baker в Нью-Йорке 12 декабря, что «машина по-прежнему сильно скрипит», что всем было известно, но затем он добавил этот макиавеллиевский поворот: «В настоящее время между Лонерганом и Хаскеллом почти открытый разрыв, и каждый, кажется, пытается укрепить себя с помощью других элементов организации. Всегда будут такого рода интриги и «кухонные шкафчики», где устраивается небольшой суд и кто-то пытается играть в короля». Больше никто в Москве, кажется, даже не намекал на борьбу за власть между двумя полковниками, но независимо от того, были сплетни Мерфи пустыми или нет, для Бейкера это была еще одна веская причина совершить визит в Москву, который он планировал на следующий месяц.

Браун доберется туда первым, из Лондона. В тот момент, когда все шоу, казалось, вот-вот развалится, и с неизбежностью выделения конгрессом средств на помощь России, он отправился в Ригу на второй неделе декабря, чтобы встретиться с Хаскеллом, чтобы решить вопросы персонала и политики и предложить общее решение кризиса АРА, которое он рассматривал в течение некоторого времени. К настоящему времени ситуация еще больше обострилась в результате некоторого деликатного вопроса, связанного с более священной лояльностью, чем армия или АРА; а именно, недавнего визита в Москву миссис Хаскелл.

АРА установило закон, по которому женам гуманитарных работников не разрешался въезд в Россию, но это не помешало бесстрашной Уиннифред Хаскелл приехать в Москву навестить своего мужа. Руководство АРА было обеспокоено, во-первых, тем, что этот акт вызовет негодование среди мужчин и, во-вторых, тем, что это вдохновит подражателей. Прибыв в Ригу, непосредственной задачей Брауна было убедиться, что миссис Хаскелл совершила свое последнее подобное пребывание в России. Он и Хаскелл битый час боролись с проблемой, очевидно, не сумев прийти к решению. Осажденный полковник, на которого оказали давление, чтобы он сократил ее визит, объявил, что предпочел бы сражаться с АРА двадцать дней, чем со своей женой двадцать лет.

В этом новом раунде рижских переговоров приняли участие Браун, Хаскелл, Кэрролл и, из Рижской миссии, Миллер, к которому полковник никогда не испытывал симпатии, и наоборот. После этого Браун почувствовал, что все прошло хорошо. «Это выглядело как Ике в старые добрые времена — видеть, как они обсуждают вопросы политики в процессе работы». Затем он сопровождал сотрудников в Москву, где ему удалось добиться от Хаскелла рекомендации привлечь Сирила Куинна в качестве второго исполнительного помощника, дополняющего Лонергана. Имя Куинна упоминалось в подобном контексте с того самого момента, как Лондон впервые узнал о недовольстве внутри российского подразделения. У него был большой опыт работы в организации, в том числе в качестве помощника Брауна в лондонском офисе, а с июля 1921 года — в качестве главы представительства в Польше. Таким образом, он был хорошо известен большинству людей с опытом работы на европейском театре военных действий, которые в целом любили и уважали его. Куинн был наделен определенными личными качествами, которых не хватало Лонергану, самое главное — способностью управлять единомышленниками. Что имеет решающее значение, капитан Куинн служил под командованием Хаскелла во время Великой войны, и полковник высоко ценил его способности.

Таким образом, Куинн обладал уникальной квалификацией для преодоления разрыва между армией и АРА и сплочения российского подразделения. Еще 15 октября Браун предложил Рикарду идею назначить Куинна на должность помощника руководителя. «Если бы он мог занять место Лонергана, я был бы совершенно удовлетворен тем, что шоу будет идти так, как мы хотим». В то время считалось нереалистичным думать, что Хаскелл согласится заменить своего начальника штаба. Однако к декабрю, возможно, измотанный бесконечными интригами, полковник был готов к смене персонала, и достижением Брауна стало то, что он представил ему это таким образом, чтобы это выглядело как его собственная идея.

Браун был чрезвычайно доволен назначением Куинна. Вернувшись в Лондон 16 декабря, он написал Рикарду, что это стало «большим шагом в сторону от военной организации». О том, чтобы избавиться от самого Хаскелла, не могло быть и речи, но Куинн, возможно, сможет повысить качество операции до стандартов администраций. «Наша функция — сделать так, чтобы шоу проходило как работа АРА на 100%, если это возможно».

Как оказалось, твердая рука Куинна сыграла решающую роль в конечном успехе русской миссии, но эта фаза истории могла развернуться только после того, как Кэрролл и Лонерган практически одновременно покинули сцену, каждый из которых был повержен в результате грандиозных актов саморазрушения.

Длинный фитиль, ведущий от этой бомбы, был подожжен неким Томасом Дикинсоном посредством письма, которое он направил Гуверу из Риги 7 января, сразу после своей отставки из русского подразделения. На единственной машинописной странице Дикинсон сделал несколько шокирующих заявлений о ситуации, которую он оставил после себя в России, среди них о том, что миссия АРА находится во власти Эйдука и его полномочных представителей; что следствием американской помощи стало укрепление советской власти; и что голод в России был «экономическим», а не «естественным», что означает, что он был вызван политикой советского правительства и подразумевает, что она все еще в силе.

Гувер счел содержание этого отчета достаточно тревожным, чтобы оправдать принятие экстраординарных мер. Он поручил Брауну организовать запрос подписанных заявлений членов московского штаба — «не только мнений Хаскелла» — о том, как обстоят дела в отношении помощи России. «Если заявления доктора Дикинсона правдивы, то все заверения, которые мы дали американской общественности, необоснованны».

Дикинсон получил степень доктора философии по английскому языку в Университете Висконсина, был автором двух пьес и трех книг о театре в Америке и Великобритании и отредактировал несколько томов пьес, прежде чем, в возрасте сорока лет, использовать свои писательские таланты на службе Управления продовольствия США в Вашингтоне в 1917 году. Оттуда он продолжил работать, с 1919 по 1921 год, в парижской, а затем нью-йоркской штаб-квартире АРА, где в 1920-21 годах написал пятитомную историю европейских операций АРА. Это исчерпывающе подробное исследование, подготовленное к публикации компанией Macmillan, дошло до стадии проверки, прежде чем было отозвано АРА, предположительно по политическим причинам, возможно, из-за пыли, поднятой собственным издательским подвигом Тома Грегори. Новым заданием Дикинсона было написать историю российской операции, что объясняет его назначение в отдел связи в Москве.

Человек, способный подготовить такую колоссальную рукопись, не собирался ограничиваться одностраничным письмом на столь взрывоопасную тему. Дикинсон более подробно осветил это в «Кратком обзоре операций российского подразделения A.R.A. в России», десятистраничный меморандум, который он заранее отправил в нью-йоркский офис из Европы. Его кардинальным моментом было то, что раскол между офицерами Регулярной армии и старыми бойцами АРА, последние из которых считались более высокого калибра, наносил неизмеримый вред российской миссии. Ни одна из сторон намеренно не пыталась саботировать другую, «но пропасть настолько глубока, что ее невозможно преодолеть».

Впервые в официальном документе АРА Хаскелла обвинили в недостатке твердости в его отношениях с советским правительством. «Директор российского подразделения с самого начала взял на себя бремя доказательства того, что Администрация политически респектабельна. Это привело к появлению чрезмерной осторожности и стало создавать эффект робости. Я считаю, что это было ограничивающим фактором для воображения и адаптации администрации к российским потребностям». Хаскелл не смог понять разницу между «политической агрессивностью, которая была табу, и агрессивностью в облегченном виде». Он должен был проводить политику «дружеской смелости в готовности помочь», но вместо этого позволял правительству запугивать АРА.

Российское правительство с самого начала нанесло удар американцам. С тех пор они держат американцев с поднятыми руками. Политика заключалась в том, чтобы относиться ко всему с подозрением, давать мало и ни за что не быть благодарным. Поступая таким образом, они постоянно ставили Администрацию в положение просителя... Скрытым оружием в набедренном кармане российского подразделения был вывод войск, скрытым оружием, которое носило советское правительство, были «суммарные действия», которые смутно предполагали «высылку». Из двух нет сомнений, что первое было лучшим оружием. Набросившись на директора с самого начала, правительство показало, что он боится применять свое оружие. С тех пор советское оружие всегда было наполовину на виду, и советская позиция стала более провокационной.

Лозунг Хаскелла: «Мы не можем уволиться ради Гувера» — соответствовал оборонительной позиции, в то время как обстоятельства требовали настроя на наступление. Боло рано обнаружили, что могут позволить себе быть «грубыми, скупыми на сотрудничество и похвалу, назойливыми, подозрительными, высокомерными в отношении... Потому что они считают, что американцы боятся уходить».

Дикинсон считал, что Кремль был настолько «остро чувствителен к общественному мнению в Европе и Америке», так стремился «доказать свою респектабельность», что АРА одержала верх. «Отзыв АРА по вопросу, связанному с благосостоянием российского народа, если бы этот вопрос был четко сформулирован и задокументирован, был бы фатальным для советской власти. Но они бы не допустили возникновения этой проблемы. Они бы не допустили ухода». Этот анализ преувеличил чувство уязвимости большевиков, неверно истолковал их политические приоритеты и в любом случае упустил из виду их склонность к поведению, наносящему ущерб их собственным интересам. Более того, в нем не было учтено политическое давление, оказываемое на АРА в американском тылу. Дикинсон, однако, только разогревался.

Эйдук и его комиссары, по его свидетельству, превратились в «машину для совместного управления». Первой ошибкой было разрешить главному полномочному представителю иметь офис в том же здании, что и директору АРА. С тех пор это коммунистическое создание обвивало своими щупальцами нервный центр организации. «Все, что требуется Администрации, должно поступать через офис Полномочного представителя, будь то книжный шкаф, стул, коробка гвоздей, билеты на трамвай для московского персонала, командировочные приказы, распоряжения об инспекционных поездках и разрешение на проведение расследований и фотосъемку».

Еще хуже была ситуация в округах, где каждый руководитель, перегруженный работой, находился во власти агентов Эйдука: «одинокий американец, окруженный людьми, которые в совершенстве знают свою область».

Ответственность за это плачевное положение дел лежала на Хаскелл, политике которой не хватало «той широты инициативы, той щедрости предложений и советов, той гибкости ресурсов», необходимых для успеха такого масштабного предприятия. По какой-то причине Дикинсон предпочел не называть обвиняемого по имени. «Режиссер бесцветен. Он не имеет отношения к правительству и российскому народу. Его влияние не ощущается в его собственной организации».

В то же время было заявлено, что на Лонергана, обозначенного только как «глава исполнительной власти», «возложили слишком много ответственности. Трудолюбивый, временами вспыльчивый и невоздержанный в личных привычках». Точный смысл сказанного Дикинсоном здесь подсказывается прямым утверждением, найденным на той же странице: «В группе в целом (понимаются явные исключения) слишком много пьют. Московское подразделение производит впечатление вечеринки». Это подтверждается замечанием о том, что «старая группа A.R.A. во всех отношениях намного лучше, чем военная группа».

Неясно, было ли это скандальное мнение показано Гуверу, но, несмотря на это, личное письмо Дикинсона привлекло его внимание, и он хотел получить ответы на некоторые вопросы. Браун передал Хаскеллу инструкции Гувера по опросу мнения московского персонала по ряду деликатных тем, и хотя никаких объяснений этой необычной просьбы дано не было, люди на Спиридоновке, 30, сразу догадались, что за этим стоит. Хаскелл телеграфировал Брауну в ответ: «Я надеюсь, что вы не основали свое беспокойство на каких-либо заявлениях, сделанных доктором Дикинсоном, чьи многочисленные особенности и общее отношение во время пребывания в России убеждают меня, что он некомпетентен в непредвзятом и точном отчете о ситуации. Он покинул Россию в угрожающем настроении».

Говорили, что Хаскелл чувствовал себя униженным и обиженным из-за того, что Дикинсона воспринимали всерьез, потому что он знал, что это косвенно ставило под сомнение его суждения. В свою защиту он привел показания московского лоялиста, который решил, что «ни один полностью здоровый человек» не мог вызвать у Шефа полиции таких опасений. Таким образом, они бросали тень на психическое здоровье Дикинсона, что является проверенным временем методом дискредитации своего врага, хотя в данном случае обвинение, возможно, не было полностью необоснованным. Моуэтт Митчелл из лондонского офиса был в Москве несколько недель спустя и услышал достаточно, чтобы убедить себя в том, что Дикинсон действительно перегнул палку. Из того, что он сказал Брауну, складывается впечатление, что бывший драматург все-таки не совсем отказался от театрального искусства:

Кстати, здесь ходит много историй, которые доказывают, что Дикинсон был немного параноиком — у него были приступы плача, он садился на пол и устраивал истерику в кабинете Хаскелла, потому что он не получал лечения, на которое, по его мнению, имел право, нецензурно выражался с одним из мужчин в Самаре, в результате чего его опрокинули на спину, и так далее. Неудивительно, что присутствующие здесь люди обижены на его критику — и они сразу же определили источник телеграммы Шефа.

Независимо от того, был Дикинсон сумасшедшим или нет, Гувер нуждался в подтверждении того, что его утверждения не имеют под собой оснований. Браун решил отреагировать на опасения шефа, телеграфировав ему напрямую 5 февраля. Да, он верил, что, спасая жизни, американская помощь голодающим оказала неизбежный эффект стабилизации советского правительства. Что касается того, контролировало ли это правительство АРА:

Браун предположил, что голод был вызван «экономическими причинами в прошлые годы в сочетании с нынешними естественными причинами». Вопрос Гувера о происхождении голода был далек от чисто академического. Он, очевидно, понял использование Дикинсоном слова «экономический» как означающее, что нынешняя катастрофа, которая была вызвана не просто прошлыми действиями большевиков, была увековечена продолжающейся политикой, такой как конфискация зерна, даже когда АРА импортировала продовольствие в страну. Браун возразил, что, по крайней мере, на бумаге налог московского правительства на крестьян составлял всего лишь стандартные 10 процентов от их продукции — что и близко не соответствует масштабам военных реквизиций коммунистов.

Хаскелл в своей первой телеграмме Гуверу в октябре недвусмысленно заявил, что голод был в первую очередь результатом правительственной эксплуатации крестьянства, отвергая как «нелепое» предположение о том, что в значительной степени виноваты засуха или военные операции. Но в телеграмме от 15 февраля, отправленной по запросу инквизиции Гувера, он утверждал, что голод был вызван главным образом «естественными» факторами, усугубленными экономическими. В других вопросах тон полковника был вызывающим. Он отверг идею о том, что АРА находится под каблуком у большевиков, и заявил, что советское правительство «абсолютно» придерживается Рижского соглашения. Ни Хаскелла, ни его сотрудников не попросили ответить на вопрос о том, способствует ли американская помощь укреплению советской власти, поскольку Лондон счел этот вопрос слишком деликатным, чтобы передавать его в Москву телеграммой.

Для того, чтобы опросить американский персонал в соответствии с требованиями Начальника, Хаскелл распространил анкету среди всех начальников подразделений и районных руководителей. Позже лондонский офис выразил сомнение относительно ценности этого опроса, посчитав, что вопросы были сформулированы в наводящем ключе. Что касается важнейших вопросов, то большинство респондентов согласились с Хаскеллом в том, что массовый голод был вызван в основном естественными причинами, и большинство объяснило отсутствие помощи советского правительства нехваткой продовольствия и хаосом, а не недоброжелательностью. Один только Кэрролл отказался участвовать в упражнении, утверждая, что вопросы были несправедливыми, потому что «они предполагают комментарии подчиненных за подписью о работе директора». Он воспользовался случаем, чтобы замолвить словечко за RAKPD, что звучит странно извращенно, учитывая тот факт, что каждый второй американец в России задолго до этого признал, что структура комитета опасно неподходящая для России.

Когда профессор Кулидж прибыл в Вашингтон, у него состоялся разговор с Гувером о деле Дикинсона. Позже, 9 марта, он телеграфировал Хаскеллу, заверяя его, что шеф полностью доверяет ему и его работе: «запрос относительно заявления Дикинсона сделан не для того, чтобы поразмышлять над вами, а в рамках подготовки к защите здесь против невротика». Такая интерпретация имеет определенные преимущества. Дикинсон был известен в организации как человек темпераментный; в течение предыдущих двух лет он периодически увольнялся из организации. Чиновники АРА, похоже, нервничали из-за того, что он распространит свои замечания о российском подразделении и создаст пиар-катастрофу.

Так получилось, что он опубликовал серию колючих, но в целом безобидных статей в New York Herald Tribune, которые были одобрены специалистами по рекламе на Бродвее, 42. Он покинул АРА 1 марта, его сменил на посту официального историка русской миссии Гарольд Фишер, в чьей солидной книге ничего не говорится об опасных разногласиях внутри подразделения, театральности Дикинсона или скандальном поведении многочисленных борцов с голодомором.

Чему бы еще это ни послужило, дело Дикинсона впервые выдвинуло на первый план вопрос о том, противостоял ли Хаскелл большевикам. Факт, однако, в том, что любой, кто командовал операциями по оказанию помощи в России, был бы ограничен репутацией Гувера — и, следовательно, АРА — как антибольшевика. С самого начала российское подразделение было автоматически переведено в оборону, обремененное необходимостью постоянно демонстрировать советскому правительству, а также бдительным американцам, что оно играет честно.

Полковник и его сторонники защищали свою сдержанность как благоразумный реализм. Хотя некоторые из его сотрудников неоднократно убеждали его обратиться через голову Эйдука к Ленину, Троцкому, Чичерину или, по крайней мере, к Каменеву, он решил, что, поскольку сомнительный латыш способен причинить АРА большие неприятности, имеет смысл действовать через него и обращаться к вышестоящему руководству только по жизненно важным вопросам. В противном случае режиссер оказался бы в действительно затруднительном положении, оказавшись в «плачущем волке».

Единственным, кто пришел к определенному мнению по этим вопросам, был Митчелл, которого отправили из Лондона в Москву на третьей неделе февраля, чтобы оценить ситуацию внутри российского подразделения после взрыва в Дикинсоне. К тому времени первая американская кукуруза уже почти достигла Волги, и становилось критически важным сплотить ряды до того, как кукурузная кампания начнется всерьез. Митчелл, который лично знал всех руководителей миссии, отправлял Брауну пространные отчеты во время своего длительного пребывания в России — лаконично написанные информативные отчеты о игре личностей в московской штаб-квартире. В конечном итоге они достигли заядлого, хотя и ограниченного круга читателей в штаб-квартире в Нью-Йорке, откуда несколько экземпляров были незаметно переданы бывшим членам АРА к западу от Гудзона.

Конечно, у Митчелла был отличный материал для работы, начиная с непостоянной миссис Хаскелл, которая снова стала объектом споров: она собиралась вернуться в Россию, и Митчеллу пришлось убедить ее мужа запретить ей повторный визит. Полковник, похоже, предпочел бы разобраться со всей ЧК. «Мне действительно наплевать, придет она или нет — я выставил ее однажды и больше не стал бы спорить с ней на эту тему ни за какие принципы в мире».

Это была первая поездка Митчелла в Россию и, следовательно, его первый взгляд на АРА-шоу, проводимое Хаскелл. Он очень быстро понял точку зрения Дикинсона о неэффективности режиссера в сдерживании большевиков, как он объяснил Брауну 23 февраля. «С тех пор, как я здесь, я накапливаю атмосферу мешающего действия этой системы связи». Хаскелл, по его мнению, был слишком склонен верить советским людям на слово и «недостаточно склонен оказывать постоянное давление, которое является единственным способом добиться достижений». Он, похоже, не понимал, что «он может получить все, что захочет, если только будет настаивать на этом». Способ АРА заключался в том, чтобы давить и упорствовать — «агрессивность в облегчении» Дикинсона — но это явно был не способ Хаскелла.

Чем дольше я здесь, тем лучше понимаю, с чем приходилось мириться таким людям, как Берланд, Грегг и Кэрролл — людям, которые всегда выходили вперед, требовали и получали то, что хотели, — в вопросе того, что им казалось неэффективностью и отсутствием удара. Их постоянный крик о том, что они могут получить все, что захотят, если им только будет позволено стремиться к этому.

Несколько дней спустя Митчелл признал, что российское подразделение не смогло бы обойтись без какого-либо офицера связи типа «Эйдук»; проблема заключалась в том, что Хаскелл не контролировал главного полномочного представителя, что, по мнению Митчелла, было подчеркнуто результатом последнего спора между двумя мужчинами. Возможно, под влиянием присутствия Митчелла Хаскелл решил обойти Эйдука и обратиться со своим делом непосредственно к Каменеву, которому он показал черновик телеграммы, адресованной Гуверу, в которой содержалась просьба уполномочить Шефа свернуть всю дальнейшую деятельность по оказанию помощи ввиду отсутствия сотрудничества со стороны правительства. По словам Митчелла, Каменев закатил истерику, умоляя Хаскелла не передавать его сообщение и обещая удовлетворить все невыполненные просьбы АРА, в том числе об улучшении связи с черноморскими портами и о другом месте жительства для американского персонала в Москве. Успех этого акта принудительной дипломатии, который предвосхитил решающее противостояние, которое состоится через шесть недель, нисколько не удивил Митчелла.

Так было каждый раз, когда он выходил на поле боя, и моя основная критика полковника заключается в том, что у него есть те же недостатки, что и у многих армейцев — вместо того, чтобы настаивать на полном и немедленном выполнении всегда и всячески, даже в мельчайших деталях, и таким образом гарантировать, что о более крупных вещах позаботятся как о само собой разумеющемся, он склонен пускать мелочи на самотек, а крупные накапливаться, пока не возникнет большая пробка, и тогда он впадает в «похоть» и начинает раскачиваться во всех направлениях, а затем снова их исправляет, но с большой суетой и большим расходованием бранных слов и энергии, в то время как небольшое постоянное давление помогло бы делу двигаться гладко. Он не так внимательно следит за деталями шоу, как мог бы, и в результате в каком-то отделе дела могут пойти совсем плохо, прежде чем он что-либо узнает об этом, и тогда он поднимает скандал.

По мнению Митчелла, самой большой проблемой АРА в России была не ее репутация антибольшевика, а ограниченные способности ее директора.

Митчелл случайно оказался в Москве, когда Кэрролл и Лонерган встретили свой конец, падение каждого из них было смягчено демоническим алкоголем. Похоже, что Лонерган устроил большую рождественскую вечеринку после того, как Хаскелл уехал из России на праздники. Как Митчелл узнал на месте преступления, которое стало известно как «рождественский инцидент», сильно пьющий исполнительный помощник «несколько раз в течение той исторической недели находился в состоянии комы».

Дикинсон послушно передал эту информацию Гуверу, побудив шефа направить Хаскеллу служебную записку от 16 февраля, в которой он выразил свою глубокую озабоченность сообщениями о неприемлемом поведении персонала, включая «отчет о запоях со стороны некоторых наших сотрудников в Москве». Мысль о том, что газеты заполучат такой материал, «вызывает у меня крайнюю тревогу», поскольку публикация истории такого рода запятнала бы всю репутацию американских усилий в России до такой степени, которую я не могу описать». Поэтому было «практически обязательным», чтобы Лонерган был освобожден от своих обязанностей и чтобы Куинн стал единственным адъютантом.

И еще одна вещь беспокоила Шефа: в штате Хаскелла преобладали католики. «У меня нет никаких предубеждений ни в каких религиозных вопросах, как вы знаете, но если мы хотим, чтобы в Соединенных Штатах был мир, нам нужно каким-то образом привлечь к работе немного протестантов». Так говорил Магистр чрезвычайных ситуаций.

Гувер доверил это письмо Гудричу, который собирался возвращаться в Россию. Пока губернатор не прибыл в Москву, Хаскелл понятия не имел, что Лонерган был обречен. Тем временем полковник сам был очень озабочен вопросом выпивки и русским подразделением, хотя особым объектом его пристального внимания был его заклятый враг Кэрролл. Месяцем ранее, 16 января, Хаскелл отправил Брауну конфиденциальную записку, касающуюся размещения Кэрроллом заказов на большое количество спиртных напитков, которые он импортировал вместе с товарными запасами комиссариата АРА. Посылки были отправлены в Москву на имя Кэрролла; на принимающей стороне он выполнял заказы коллег из АРА и получал платежи от них, очевидно, с незначительной прибылью, если таковая вообще была. Исключительное внимание Хаскелла к московскому персоналу указывает на то, что он был в неведении относительно обильных запасов виски и джина, регулярно поставляемых в районы, также, по-видимому, благодаря добрым услугам начальника отдела снабжения.

Хаскелл мог сослаться на параграф 27 Рижского соглашения, в котором говорится, что АРА «не будет импортировать алкоголь при поставках гуманитарной помощи», однако в Риге Литвинов дал неофициальное согласие на импорт спиртных напитков для личного потребления работниками гуманитарной помощи. Присутствовавший при этом Кэрролл, должно быть, сразу оценил виртуозные дипломатические способности советского комиссара — позже он скажет в свою защиту: «Я весь ара, но наполовину ирландец».

Осенью Хаскелл приказал прекратить использование московского магазина для импорта спиртных напитков, которые он хотел исключить из бухгалтерии АРА, но в середине января что-то или кто-то сообщил полковнику о том, что эта практика продолжается. Он считал, что это, как он сказал Брауну, настолько сложная тема, что это создаст огромное количество проблем и замешательства, если какие-либо критики захотят извлечь из этого негативный капитал. Вы можете себе представить, что бы мы все почувствовали, прочитав однажды утром в нью-йоркских газетах, что ограниченный транспорт России использовался для доставки «выпивки» американским чиновникам по оказанию помощи в Москве, в то время как дети голодают в долине Волги, а у умирающих не хватало лекарств из-за нехватки транспортных средств.

В тот момент Хаскелл только что вызвал Кэрролла в свой офис и сказал ему, чтобы он продавал свой ром любым способом, кроме как через АРА. Однако было бы неплохо, если бы кто-то, приехавший из Лондона, пожелал принести бутылку для коллеги внутри, замечание, которое выдает шокирующее невежество директора относительно грандиозного потребления спиртных напитков, происходящего во всем российском подразделении. В любом случае, полковник потребовал, чтобы все дальнейшие заказы спиртных напитков из Лондона были отменены, и Браун полностью поддержал его.

Истории о подвигах Кэрролла, включая примечательное выступление во время рождественской «той исторической недели», не оставляют сомнений в том, что его участие в бизнесе импорта спиртных напитков было чем-то большим, чем просто проявлением вежливости по отношению к коллегам по оказанию помощи. Независимо от того, повлияло ли выпивка на его эффективность на работе, все видели, что он сдает. Митчелл совершенно неожиданно сообщил Брауну, что, к сожалению, вынужден сообщить, что Кэрролл сильно оступился, настолько сильно, что, когда в следующем месяце он уйдет в отпуск, у него не будет работы, на которую он мог бы вернуться. Будничный тон этого заявления указывает на то, что Митчелл считал такое наказание заслуженным, а это значит, что Кэрролл, должно быть, действительно достиг дна, потому что двое мужчин были лучшими друзьями.

Итак, дни Кэрролла в российской миссии были сочтены. Примерно в это же время, 9 марта, Гудрич прибыл в Москву с письмом, которое решило судьбу Лонергана. Гудрич — не случайно печально известный синекожий в глазах американского персонала — получил новую информацию во время своей остановки в Риге, которую он почувствовал настоятельную необходимость передать Гуверу, прежде чем возобновить свое путешествие. Оказалось, сообщил возмущенный губернатор, что Кэрролл тоже был замешан в этих рождественских попойках; на самом деле он выпил даже больше, чем неутолимый Лонерган, но сумел удержаться на ногах или, по крайней мере, в сознании, поскольку «казалось, что он способен нести более тяжелый груз, чем некоторые другие». Хаскелл по-прежнему понятия не имел о том, что произошло в его отсутствие на Рождество, Гудрич проинформировал шефа, и Куинн не чувствовал, что сможет довести это до сведения полковника после его возвращения в Москву из-за «своеобразной иерархии» в штаб-квартире.

Все это и многое другое Гудрич выяснил в Риге как у тамошних сотрудников АРА, так и у гуманитарных работников, которые недавно были в России. Что касается Лонергана, губернатор узнал, что он также виновен в том, что поддерживал незаконные отношения с русской женщиной, содержал ее в квартире недалеко от своей резиденции в АРА. Затем был случай с Сондерсом из Петрограда, который часто напивался и общался с проститутками в штаб-квартире АРА. Кроме того, Шеф должен знать, что один из солдат Хаскелла напился на вечеринке, устроенной Эйдуком, и попытался причинить физический вред профессору Кулиджу. Кроме того, он должен быть в курсе многочисленных слухов о том, что несколько сотрудников службы помощи были вовлечены в спекуляции.

Этот сборник откровений лег в основу официального меморандума специального следователя Гудрича председателю Гуверу — и это еще до того, как губернатор прибыл в Гоморру.

Без сомнения, Гудрич услышал достаточно, чтобы захотеть настаивать на отлучении от церкви Кэрролла, а также Лонергана, но он был избавлен от хлопот, прибыв в Москву через шесть дней после того, как начальник снабжения достиг конца пути. Хаскелл, Куинн и Митчелл обдумывали, как лучше понизить в должности или сместить своего своенравного коллегу, когда он сам решил проблему, открыто раскритиковав обращение директора с Эйдуком в присутствии сторонника армии. Этот человек обратился прямо к Хаскеллу, который «полностью взорвался» и сразу же уволил этого неподчиняющегося. Чтобы сделать это официальным, полковник издал Специальный меморандум № 66:

В связи с его неспособностью понимать обязанности, связанные с его должностью в штате Директора в России, и, кроме того, из-за сохраняющейся некомпетентности в ведении Отдела снабжения, несмотря на неоднократные сокращения объема его работы, г-н Филип Х. Кэрролл освобожден от дальнейших обязанностей в Американской администрации помощи в России и отправится первым попавшимся транспортом в Лондон.

Хотя к тому моменту все пришли к пониманию, что Кэрролл должен уйти, особенно строгая манера его увольнения ошеломила руководителей АРА. Митчелл написал Брауну, что формулировка приказа Хаскелла неприемлема и нельзя допустить, чтобы она испортила заслуживающий уважения послужной список Кэрролла в АРА. В письме Бейкеру в Нью-Йорк Браун подтвердил, что освобождение Кэрролла было оправданным, но, о Господи! это могло быть сделано совсем по-другому, учитывая прошлую службу и лояльность этого человека и экстраординарные условия начала работы, о которых мы говорили «до тошноты». Это похоже на случай двух несовместимых душ, которые не смогли сойтись вместе, учитывая этот фон; но к этому можно было подойти гораздо более великодушно и непредвзято.

Рикард назвал специальный меморандум Хаскелла «жестоким приказом», который затруднил бы АРА привлечение Кэрролла к работе в других подразделениях организации: «я не понимаю его душевного состояния, когда он публикует более или менее публичный документ такого рода».

Затем настала очередь Лонергана. Как только Гудрич представил цензорное письмо шефа, у Хаскелла не было выбора, кроме как уволить своего невоздержанного руководителя. Когда 12 марта Лонергану сообщили эту новость, он тяжело воспринял ее, особенно учитывая тот факт, что она была вызвана чем-то, что произошло двумя с половиной месяцами ранее и детали чего он, вероятно, мог припомнить лишь смутно. Оценка Митчелла заключалась в том, что Лонерган «привык периодически напиваться всю свою жизнь, и вина Хаскелла в том, что он привел его и оставил ответственным, больше, чем в том, что он просто вел себя естественно».

«Уборка дома» Хаскелла, которая наделила разностороннего Куинна значительным авторитетом, будет иметь большое значение для преодоления разрыва между армией и АРА в российском подразделении. И хотя ему не удалось изгнать дух Бахуса из миссии, он, по крайней мере, позволил Гуверу утешиться этой иллюзией. Беспокойство шефа о том, что личное поведение его сотрудников по оказанию помощи в России может вызвать у него большие неприятности в Соединенных Штатах, было вполне обоснованным. Американская сцена фактически стала благодатной почвой для скандала вокруг АРА.

ГЛАВА 7. «ТЫЛ»

Поскольку среди должностных лиц АРА по обе стороны Атлантики росло беспокойство по поводу тревожных разногласий внутри российского подразделения, Браун написал Билли Поланду в нью-йоркский офис: «Шеф назначил Хаскелла, который хорошо известен в Америке, вокруг него была создана большая шумиха, и мы ни в коем случае не можем допустить возникновения каких-либо трений или каких-либо действий, которые могли бы вызвать комментарии или скандал в отношении АРА в Америке».

Польше не нужно было ничего из этого сообщать. Со своего наблюдательного пункта на Бродвее, 42 он прекрасно понимал, что негативная огласка поведения американских работников гуманитарной помощи в Москве может легко перерасти в кошмар по связям с общественностью для АРА дома. Гувер и его миссии по пересмотру решений в прошлом подвергались изрядной общественной критике, но эта операция не была похожа ни на одну другую, потому что в ней были задействованы два громоотвода — Россия и большевизм.

В течение последних двух десятилетий девятнадцатого века, после более чем столетия сердечных, хотя и отдаленных российско-американских отношений, у американцев начало формироваться особое отвращение к царскому правительству, поскольку они познакомились с проявлениями его авторитарного характера. Доказательства прибыли к американским берегам в виде десятков тысяч российских евреев, которые бежали со своей родины, спасаясь от погромов после убийства царя Александра II в 1881 году. Официальные отношения соответственно ухудшились до такой степени, что в 1911 году США Конгресс в одностороннем порядке отменил свой торговый договор с Россией, заключенный в 1832 году?

Те американцы, которые хоть как-то задумывались над подобными вопросами, возлагали вину на деспотическую политическую систему России, а не на страдающие массы, которые это пережили. Это восприятие состояния России было, пожалуй, наиболее ярко сформулировано вскоре после падения дома Романовых в марте 1917 года, когда президент Вильсон сделал свои опрометчивые замечания о том, что демократический «естественный инстинкт» русского народа вот-вот проявит себя теперь, когда чужеродная автократия «сброшена»; что новая Россия будет «подходящим партнером лиги чести» в войне за «обеспечение безопасности мира для демократии». Такие ожидания, как бы широко они ни разделялись американской общественностью, были жестоко и совершенно разочарованы, поскольку политическая власть в России распалась, Восточный фронт рухнул, и большевики пришли к власти, подписав сепаратный мир с Германией.

Это было незадолго до того, как большевизм стал Невыразимой вещью для американцев, которые были шокированы сенсационными газетными статьями о национализации женщин и массовом внебрачном рождении детей, а также леденящими кровь рассказами о Красном терроре и варварствах Гражданской войны. Все это происходило там, но вскоре выяснилось, что американцы поверили, что столкнулись с призраком русского большевизма в своих собственных городах. Страх, который это вызвало, и чрезмерные действия правительства, которые это спровоцировало, дошли до нас как Красная паника 1919-20 годов.

Его прологом стали растущие промышленные волнения зимой 1918-19 годов, кульминацией которых стала всеобщая забастовка в Сиэтле в первую неделю февраля. Затем последовала серия публичных слушаний продолжительностью в месяц, проведенных в феврале-марте судебным подкомитетом Сената США по расследованию «большевистской пропаганды», которые на 1200 страницах опубликованных свидетельских показаний и других свидетельских показаний документируют душевное состояние официального Вашингтона, пытающегося разобраться в Красной угрозе. «Большевистский», «анархист», «радикал», «социалист», «коммунист», «красный» — ярлыки применялись беспорядочно пятью ничего не понимающими сенаторами и большинством из двух десятков свидетелей, некоторые из которых недавно покинули Красную Россию, которые свидетельствовали о природе большевистского зверя и угрозе, которую он представлял для «цивилизации» в Америке. Сенаторы задавались вопросом, могло ли это произойти здесь?

Паника как таковая началась с обнаружения так называемых первомайских бомб, всего тридцати шести, отправленных по почте из одного источника различным действующим и бывшим правительственным чиновникам. Дозвонились только двое: одно было доставлено в офис мэра Сиэтла, другое, единственное сработавшее устройство, прибыло в дом бывшего сенатора в Атланте, где его открыла горничная, потерявшая при взрыве обе руки. Впоследствии в местных почтовых отделениях были обнаружены еще тридцать четыре бомбы в посылках.

Первомай сам по себе был необычайно активным, поскольку массовые собрания, митинги и шествия привели к беспорядкам, когда участники шествия, поднявшие красный флаг, спровоцировали антирадикальное насилие. 2 июня было особенно насыщенным событиями. Поздно вечером анархисты устроили взрывы в общественных зданиях и частных домах федеральных судей, бизнесменов и политиков — наиболее впечатляюще в Вашингтоне, округ Колумбия, в резиденции генерального прокурора А. Митчелла Палмера, лидера антикрасного крестового похода. Спровоцированный таким образом генеральный прокурор начал так называемые «рейды Палмера» против подозреваемых радикалов. В Нью-Йорке законодательное собрание штата учредило комитет Ласка, который провел свои собственные антирадикальные расследования и организовал серию сенсационных рейдов, в первую очередь на советское бюро в Нью-Йорке.

В декабре 249 самых отъявленных радикалов, схваченных в ходе этих операций, включая «Красную королеву» Эмму Голдман, были препровождены в гавань Нью-Йорка и погружены на армейский транспортный корабль, получивший название «Советский ковчег», который отплыл в Ханго, Финляндия, откуда изгнанники могли отправиться на родину большевизма. Таким образом, самые американские гражданские свободы подверглись жесткой критике во имя «100-процентного американизма».

«История красной паники» Роберта К. Мюррея 1955 года имеет подзаголовок «Исследование национальной истерии, 1919-1920», который, похоже, был вдохновлен антикоммунистическим бредом, охватившим страну, когда он писал свою книгу. Поскольку, как понял Мюррей, по сравнению с событиями, связанными с неким сенатором от Висконсина, предыдущий эпизод имел второстепенное значение. В the Red Scare просто не было особого страха; и, как показывает Мюррей, в the red spectre в 1919 году не было особого смысла.

Выделяется одна нить преемственности. В 1919 году Палмер назначил Дж. Эдгара Гувера главой нового Отдела общей разведки Бюро расследований Министерства юстиции. Мюррей говорит нам, что Красная паника «создала» бюро, положив начало его эволюции в направлении ФБР современной эпохи. Следователь Гувер, в задачу которого входил сбор информации о деятельности радикалов в Америке, все еще был бы на месте в 1950-х годах, чтобы питать фантазии сенатора Маккарти, как он питал фантазии генерального прокурора Палмера.

Что касается другого Гувера, возглавлявшего крестовый поход против распространения большевизма в зарубежных странах, то он даже не попал в указатель в книге Мюррея. Председатель АРА расценил все это дело как вызывающее замешательство неамериканское. Можно видеть, что его суждение было подытожено Фишером, который написал, что волнение, вызванное Красным Испугом, было «таким же гротескным, как ужас слона при виде мыши...».

К 1921 году популярное американское отношение к русским эволюционировало до такой степени, что продвигать их Уилсону как инстинктивно демократических было бы трудно. Фишер отмечает, что «русский и большевик были терминами, которые быстро приобретали одинаковый оттенок» в сознании американцев. Большевистский режим продержался у власти четыре года, достаточно долго, чтобы его можно было сравнить с его недемократическим царским предшественником, и некоторые американцы, похоже, пришли к выводу, что русский народ, в конце концов, получил такое правительство, какого он хотел и, следовательно, заслуживал. Фишер говорит нам, что «русские зверства теперь были так же дороги любителям сенсаций в прессе и на трибуне, как и немецкие зверства несколькими годами ранее».

Это стирание грани между правителями России и управляемыми помогает объяснить неприятие помощи голодающим, проявляемое явным меньшинством американцев, которые задавались вопросом, почему их страна должна обеспечивать, по выражению дня, «суп с орехами». Другие, возможно, убежденные в жизненно важном различии между режимом и народом, обеспокоены тем, что американская помощь России, хотя и даст средства к существованию невинным детям, в то же время послужит легитимизации, укреплению или даже спасению морально, политически и экономически обанкротившегося советского правительства.

Некоторые из этих обеспокоенных американцев обратились по этому вопросу непосредственно к Гуверу, среди них бостонский бизнесмен по имени Джеймс Макнотон, который считал, что Соединенные Штаты должны дать большевикам понять, что «мы вмешаемся с применением военной силы, если они не будут вести себя так, как ведет себя цивилизованный мир». Ответ Гувера был таким, который он чувствовал себя вынужденным повторять неоднократно в течение первого года миссии: «Мы должны проводить некоторое различие между русским народом и группой, захватившей правительство».

У. Хьюм Логан, президент Dow Co., жаловался Гуверу в мае 1922 года из своей штаб-квартиры в Луисвилле, что у Америки нет причин отправлять продовольствие на миллионы долларов в Россию, когда эта страна «приглашает незамужних женщин стать матерями» и содержит большую постоянную армию. «Мне кажется, помогая России, мы усиливаем опасного врага». Гувер мягко проинструктировал: «Я думаю, вам нужно будет мысленно отделить 200 000 коммунистов в России от 150 000 000 русских людей». Такие предупреждения были бы оправданы, утверждал он, если бы целью АРА было восстановление российской экономики или стабилизация политической ситуации в интересах большевиков, тогда как фактически ее единственной целью была помощь голодающим.

Фактически, к тому моменту — через три месяца после предупреждения Дикинсона о том, что американская помощь укрепляет советское правительство, — Гувера, должно быть, начали одолевать собственные сомнения, хотя он, похоже, все еще верил, как, возможно, и большинство американцев, что кормление русских в конечном итоге приведет к ослаблению их привлекательности и, что еще лучше, их терпимости к большевизму. Время покажет. В любом случае, в отличие от мистера Логана, мало кто из американцев был обеспокоен тем, что самый опытный антибольшевик страны играл на руку красным в Кремле. Гувер был застрахован от подобных подозрений точно так же, как полвека спустя безупречные антикоммунистические качества Ричарда Никсона однозначно позволили ему совершить исторический президентский визит в Красный Китай.

Несколько недоброжелателей усомнились в искренности гуманизма Гувера. Самым громогласным из них был капризный сенатор Томас Э. Уотсон, демократ от Джорджии, сторонник Гувера и АРА, которую он регулярно осуждал как организацию «профессиональных благотворительных брокеров», которая в очередной раз вводит в заблуждение Конгресс США и американский народ.

Человеком, ответственным за парирование ударов таких, как сенатор Уотсон, был Бейкер, возглавлявший отдел рекламы АРА в Нью-Йорке. После нескольких лет работы в спорном бизнесе по оказанию помощи голодающим АРА приобрела большой опыт в области связей с общественностью. Непрерывный поток пресс-релизов, сгенерированных в Москве и Нью-Йорке, вдалбливал в сознание американского народа мысль о том, что их сотрудники по оказанию гуманитарной помощи были на высоте, раздавая жизненно необходимые продукты питания многим тысячам голодающих российских детей с типично американской эффективностью. Тем временем местные газеты разместили ободряющие тематические материалы о вкладе их конкретных мальчиков на фронте борьбы с голодом.

Управление рекламой, естественно, подразумевало недопущение попадания в газеты определенных историй. Нельзя допустить, чтобы что-то взбаламутило американский банк. Как только началась кукурузная кампания, руководящим принципом стало преуменьшение ужасающих историй о голоде и продвижение освещения спасательной операции. С этой и другими целями сотрудники Baker's в Москве тщательно подбирали иностранных корреспондентов. Одним из результатов этого стало соглашение, согласно которому репортеры согласились не предавать огласке непростые отношения АРА с советскими властями, истории о которых могли настроить общественное мнение дома против миссии и, таким образом, поставить под угрозу жизни миллионов детей.

Привлечь к сотрудничеству московских корреспондентов во многом помогла щедрость АРА. Хаскелл разрешил, по крайней мере, американцам среди них, использовать обычно безопасную курьерскую почту АРА для отправки статей в свои европейские или домашние бюро, что позволило им обойти советскую цензуру. Дополнительные рычаги воздействия были получены за счет предоставления доступа к американскому магазину, где можно было приобрести такие ценные товары, как еда, сигареты и — неофициально — спиртные напитки, а также за счет распространения приглашений на общественные мероприятия, спонсируемые АРА, охватывающие широкий культурный спектр — от частных выступлений балерин Большого театра до рождественского шоу Lonergan's blowout. Таким образом, распространение информации о внеклассной деятельности гуманитарных работников в России противоречило бы личным интересам американского корреспондента — более того, вполне могло бы свидетельствовать о самообвинении.

В Соединенных Штатах бесплатная и желанная реклама была создана артистическим сообществом русских эмигрантов, в основном в Нью-Йорке, где выступал частично восстановленная «Летучая мышь», пел Шаляпин, а Павлова танцевала на бенефисах АРА. Такие мероприятия способствовали скорее благоприятным отзывам в прессе, чем скромному количеству собранных ими долларов.

Несмотря на регулярность критических замечаний сенатора Уотсона, нью-йоркский офис АРА потратил гораздо больше времени на борьбу с политически окрашенными обвинениями и инсинуациями либеральной и особенно радикальной прессы. Многие либеральные критики Гувера, такие как критики из New Republic, считали, что продовольственная помощь России — это способ взрастить силы политической умеренности в этой стране. Гувер, конечно, видел это так же, хотя и с той фундаментальной разницей, что он представлял себе эти силы, возникающие извне большевистского режима, что заставляло либералов подозревать, что у АРА была конкретная политическая программа в России.

Радикальные критики Гувера, с другой стороны, не сомневались, что его основные мотивы в России были политическими, прикрытием для которых служил его гуманизм. Это было сочтено причиной для тревоги в радикальных кругах во время Рижских переговоров, когда власть большевиков считалась ненадежной. Если большевики действительно сдавали позиции, можно было ожидать, что Гувер займет позицию, необходимую для того, чтобы дать им толчок, и, похоже, он это и делал, сначала выдвигая условия для начала Рижских переговоров, а затем заключая тщательно продуманное юридическое соглашение, которое обеспечило его организации экстерриториальные права внутри России — поведение, которое вызвало громкую критику со стороны левых. Однако, как только миссия началась и существенная стабильность советского режима больше не вызывала сомнений, трудно понять, что, по мнению радикалов, Гувер мог на самом деле предпринять, чтобы подорвать авторитет большевиков, помимо распространения враждебной пропаганды среди бенефициаров АРА. С момента появления статей о Грегори все должно было казаться возможным, и не было никакого вреда продолжать звонить в набат.

Некоторые из самых резких критических замечаний прозвучали в The Nation, чьи передовицы не без основания изображали АРА как ассоциацию убийц-большевиков. В письме редактору Освальду Гаррисону Вилларду от 17 августа 1921 года Гувер поддержал обвинение в антибольшевизме:

Я рад сказать, что, насколько я понимаю, вся американская политика во время отмены перемирия заключалась в том, чтобы сделать все возможное, чтобы предотвратить превращение Европы в большевистскую или захват ее их армиями. Я считаю, что этот вклад был одной из величайших услуг, оказанных американцами миру, о чем свидетельствует сравнительная ситуация в Европе с ситуацией в России сегодня.

Что касается предстоящей экспедиции в Россию, то ее целью было «спасти жизни нескольких детей от большевизма», а не вмешиваться в политическую систему.

В том же духе 5 сентября Гувер написал Герберту Кроли, редактору the New Republic, защищая свои предварительные условия в Риге как полностью соответствующие практике прошлой администрации и, безусловно, важные ввиду того факта, что рассматриваемая страна была страной, в которой «неограниченный террористический коммунизм находится под контролем». Что касается дела Грегори, Гувер отрицал ответственность за падение Белы Куна и его советского режима, но открыто выразил свое удовлетворение таким исходом.

Что касается российской политики, то вы знаете, что я тот, кто с самого начала утверждал, что большевизм — это русская лихорадка, которая должна выгореть сама по себе в России, и что я постоянно выступал против любого давления на нее. Я настаивал на этом не только потому, что такое давление унесло много человеческих жизней, но и потому, что я не сомневаюсь, что рано или поздно это зрелище обанкротит социалистическую идею, несмотря на всех ее апологетов.

Это почти верно. Записи показывают, что даже Гувер на некоторое время поддался искушению попытаться повлиять на ход событий внутри России, как путем поставок продовольствия, так и путем лоббирования Вашингтона с целью обеспечения Белых армий боеприпасами. Также не следует приписывать Гуверу исключительные способности к прогнозированию за его твердое предсказание о том, что советский социализм дискредитирует себя «рано или поздно»: семьдесят лет — это на целых два поколения позже, чем на самом деле имел в виду Гувер.

Количество времени, которое Гувер тратил на выступления со своими критиками, просто поразительно, если учесть, что в качестве министра торговли и председателя АРА он действительно был очень занятым человеком. Это тем более примечательно, когда обнаруживаешь, что так много его энергии было потрачено на участие в битве с незначительными фигурами, людьми во главе радикальных благотворительных организаций, которые привлекли внимание, если не финансовые взносы, главным образом, очерняя АРА.

Среди этих необычных личностей был Пакстон Хиббен, секретарь Российского Красного Креста, которого Гувер и компания регулярно обвиняли в снабжении американских радикалов боеприпасами против АРА. Далее слева был Д. Х. Дубровский, который заменил неофициального советского представителя в Вашингтоне Людвига Мартенса после его депортации в январе 1921 года. Дубровский организовал организацию «Друзья Советской России», которая создала сеть агентств по сбору помощи для русских, нацеленных на американскую рабочую силу. Часть выручки использовалась для поддержки пропагандистского периодического издания под названием «Советская Россия». Фирменный бланк ясно указывал, в чем заключается его лояльность: «Наш принцип: мы обращаемся с призывом к рабочему классу. Жертвуйте не только для того, чтобы накормить голодающих, но и для спасения российской рабочей революции. Давайте, не навязывая империалистических и реакционных условий, как это делают Гувер и другие».

Также на пробольшевистской окраине был Уолтер Лиггетт, который вместе с Дубровски организовал Американский комитет помощи голодающим в России, тонко замаскированную советскую организацию. Этот комитет собрал очень респектабельный консультативный совет, в который вошли десять сенаторов, восемь конгрессменов, тринадцать губернаторов, два бывших губернатора, один кардинал и двадцать три епископа. Когда они подписывались на проект, они не знали, что он был направлен не столько на спасение жертв голода, сколько на объединение усилий по рекламированию и борьбе с Гувером, многие из этих благонамеренных личностей, как говорили, были удивлены и смущены, узнав правду — и это откровение фактически положило конец комитету Лиггетта.

Тяжеловесная переписка между Гувером и Лиггеттом широко цитируется в «Истории Фишера», чье пристальное внимание к таким маргинальным персонажам и раздражениям, которые они причиняли Шефу, является ничем иным, как навязчивой идеей. С такого расстояния все это кажется ниже достоинства человека, организовавшего великое предприятие, которое тогда осуществлялось в России. Вспоминается предостережение самого Фишера о слоне и мыши. Многое объясняется заметностью личных нападок на Гувера, который был наделен довольно тонкой кожей. В частном порядке, как и в феврале 1922 года, он горько жаловался на то, чего ему стоила его работа.

Русский проект: «С личной точки зрения, у меня есть все основания сожалеть о том, что я когда-либо касался ситуации, которая настолько полна грязи и личного поношения со всех сторон, как это представляется». Возможно, так все выглядело изнутри в неудачный день, но общая картина рассказывала совершенно иную историю. Судя по репортажам и редакционным репортажам в основной прессе, безусловно, большинство американцев с энтузиазмом поддерживали работу АРА в России, которую они рассматривали как решительное подтверждение их представления о себе как о филантропической нации.

В конце концов, окончательное суждение относительно зацикленности Гувера на его радикальных критиках вынесла Бесси Битти, она же Лиззи Бах, бывшая радикальная журналистка из Сиэтла и свидетельница русской революции, которая жила в Петрограде, когда приехал Боуден и пригласил ее руководить первой кухней АРА, открытой в России. В мае 1922 года она вернулась в Соединенные Штаты, остановившись на Бродвее, 42, где выслушала Бейкера на эту тему, которая, по его словам, звучала «примерно так»:

Я хотела бы знать персонал АРА в Нью-Йорке и Вашингтоне достаточно близко, чтобы вести себя с ними как мать. Что бы я сделала в первую очередь, так это отшлепала мистера Гувера. Он возглавляет величайшую организацию в мире, и его организация делает лучшую вещь в мире, и, следовательно, ему никогда не следует беспокоиться о каких-либо булавочных уколах, таких как Хиббен, Дубровски, Лиггетт и т.д. и т.п. Поэтому, когда я вижу, что вы все принимаете эти вещи близко к сердцу, я чувствую, что вы просто немного устали, довольно чувствительны и нуждаетесь именно в том, что я предложил.

Гораздо более интересным и проливающим свет, чем эти эпистолярные перепалки, была продолжающаяся за кулисами ссора Гувера с американскими квакерами, тема, на которую книга Фишера могла только намекать, настолько деликатной она была в то время.

Комитет обслуживания друзей Америки (AFSC) совместно с квакерскими организациями других стран, в частности Великобритании, проводил работу по оказанию помощи в России в небольших масштабах с 1916 года с перерывом в пятнадцать месяцев в 1919-20 годах. В течение этого периода квакерская помощь распространялась почти исключительно через существующие институты советской власти.

АРА работала совместно с AFSC в Европе с 1919 года, и Гувер был ответственен за направление миллионов долларов на деятельность квакеров под общим флагом американской помощи. В январе 1921 года он предложил выделить 100 000 долларов на продовольственную помощь России, которая будет осуществляться через Друзей, если советское правительство согласится освободить всех своих примерно дюжину американских заключенных. Из этого предложения ничего не вышло, но Гувер тогда пожаловался AFSC на то, что оно недостаточно настойчиво обращалось с московскими властями, настаивая на праве кормить заключенных американцев. Защита друзей заключалась в том, что, хотя они в принципе не были против принятия на себя такой ответственности, ввиду того факта, что, очевидно, не все заключенные были невиновны по предъявленным им обвинениям, сильная демонстрация заинтересованности в их судьбе со стороны AFSC могла бы сделать организацию открытой для обвинения во вмешательстве в советскую политику.

Друзья относились к Гуверу настороженно, как мышь к слону. Они признали, что проведение операций в непосредственной близости от АРА — не говоря уже о начале совместных действий с ней — означало бы практически полную неизвестность в ее тени. Это беспокойство было настолько велико, что, когда в августе 1921 года стало очевидно, что АРА вторгается в Россию, AFSC решил вообще не проводить никаких операций. Этот вариант, должно быть, казался еще более привлекательным, когда Гувер настоял на том, чтобы «Друзья» полностью разорвали свои связи с британскими квакерами внутри России — это для соблюдения принципа Гувера «единого фронта», одобренного президентом Хардингом, который требовал, чтобы ради безопасности и эффективности и во имя патриотизма вся американская помощь осуществлялась через АРА под эгидой ее Рижского соглашения.

Друзья неохотно подчинились. Как и всем «аффилированным организациям» АРА, AFSC не разрешалось вступать в прямой контакт с советскими властями; однако, как и только Объединенному еврейскому распределительному комитету, ему было разрешено сохранять свою идентичность в России как отдельному подразделению, действующему в специально отведенном районе долины Волги, где он мог использовать свои собственные методы оказания помощи, пока они соответствовали принципам, согласованным в Риге.

Другой причиной нежелания Друзей быть связанными с Гувером было ожидание, что это будет стоить им финансовой поддержки либеральных и радикальных групп, которые в противном случае могли бы пожелать внести средства в AFSC в силу его независимости от АРА. Считалось, что привлекательность отдельной миссии AFSC была бы необычайно сильна среди либералов, некоторые из которых испортили отношения с АРА после «разоблачений» статей Грегори. В циркулярном письме от сентября 1921 года, распространенном внутри организации, выражалось сожаление по поводу того, что из-за невольной связи с АРА перспективы AFSC по сбору средств значительно уменьшатся, поскольку «Практически все сочувствующие Советскому Союзу настроены против мистера Гувера».

Особой силой Друзей был их успех в проведении публичных призывов о выделении средств, однако, как только АРА попала в поле зрения российских сми, такие призывы были невозможны, пока американцы ожидали, что Гувер организует собственное общенациональное движение — то, чего многие ожидали в августе 1921 года. Однако, когда через несколько недель после начала миссии Гувер заявил, что в свете экономических трудностей дома и прошлой щедрости американцев АРА не будет обращаться с подобным призывом, но что другие организации по оказанию помощи могут это сделать, это заявление фактически исключило такую возможность. Затем, в декабре, Конгресс выделил 20 миллионов долларов на помощь России, масштабы которой, казалось, исключали возможные пожертвования от частных лиц и большинства организаций. Однако это не положило конец рассмотрению апелляции, и это несколько раз вызывало споры между Гувером и сотрудниками AFSC в Филадельфии весной 1923 года.

Одних этих различий было достаточно, чтобы создать напряженность в отношениях АРА и AFSC, но ситуация еще больше осложнилась из-за возражений Гувера против «розовой» политической компании, поддерживаемой AFSC. Его собственное квакерское воспитание сделало Гувера особенно чувствительным к этому вопросу. «Если есть что-то, в чем я безоговорочно уверен, так это в здравомыслии людей, с которыми я родился и вырос», — написал он 21 сентября 1921 года председателю Friends Руфусу Джонсу, протестуя против принципиальной неправомерности AFSC в отношении России.

Гувер был разгневан, когда редакционные статьи в изданиях либерального и левого толка клеветали на честность АРА в невыгодной манере, сравнивая ее с AFSC. Он пожаловался Джонсу, что Друзья не только примкнули к радикальной толпе, но и не смогли выступить с опровержениями, когда «красные» газеты оклеветали его, обвинив в имперском поведении по отношению к AFSC. «Пропаганды в Новой Республике и Красной прессе достаточно, чтобы вызвать некоторое беспокойство по поводу того, что из-за таких интриг может возникнуть конфликт между американскими организациями и нанести бесконечный вред всему делу спасения жизни в России». Джонс стоял на своем: «Я не связан с красными или розовыми и не склоняюсь к ним». Но поскольку это было явно не так, неприятности должны были продолжаться. В феврале 1922 года, когда Гувер в очередной раз подвергся критике со стороны AFSC и его левых сторонников за отказ поддержать публичный призыв о помощи русским, он написал Джонсу: «Я не могу представить себе большего отрицания всего, за что выступают квакеры, чем режим, на знаменах которого написано: «Религия — это опиум для народа».

И это не было пределом разногласий. Презрение Гувера к методам помощи AFSC всегда угрожало стать проблемой. Подразделение Друзей дислоцировалось в Сороченском, одном из наиболее пострадавших регионов зоны голода, где менее дюжины квакеров отвечали за округ размером примерно со штат Индиана. Хотя женщинам не разрешалось служить в русском подразделении, Гувер не мог настоять на том, чтобы «Друзья» оставили позади свой единый корпус опытных женщин-гуманитарных работников. Их присутствие на «Волге» подчеркнуло имидж AFSC как сторонников более традиционного, «мягкого» бренда помощи, в отличие от обезличенной, деловой версии АРА.

«Друзья в России» не подчинялись директивам штаб-квартиры АРА в Москве, но это не помешало Гуверу давать советы их начальству в Филадельфии. 1 ноября он сообщил Джонсу, что, судя по ранним сообщениям из России, операция Друзей представляет собой «помощь от дома к дому»; он предложил им не распылять свой вклад и сосредоточиться на спасении определенного количества людей. «В противном случае речь идет о том, чтобы накормить человека завтраком и позволить ему умереть до ужина». Гораздо лучше прокормить десять тысяч человек, пока они не встанут на ноги, чем неделю кормить миллион человек и смотреть, как они умирают.

Гувер, должно быть, устал от борьбы. В феврале 1922 года он поручил Хаскеллу побудить главу AFSC в Москве предложить Филадельфии отделиться от АРА и объединиться с британскими квакерами, действующими в соседнем Бузулуке. Это было началом бракоразводного процесса. Реорганизация вступила в силу только 1 сентября, когда начался второй год работы миссии.

Вот и все о разногласиях между Вашингтоном и Филадельфией. Напрасно будут искать свидетельства параллельной борьбы на месте массового голода. На самом деле, хотя контакты между Друзьями и членами АРА в Самарской губернии были нечастыми, отношения были добрыми. Возможно, наиболее примечательный факт, о котором следует сообщить, заключается в том, что работники гуманитарной помощи из других районов, проезжавшие через Самару, выразили желание взглянуть на этих девушек-квакерок, которые, как говорили, носили брюки. После своего отделения от АРА «Друзья на Волге» были недовольны своим новым соглашением, жалуясь Филадельфии на несовместимость американских и британских методов оказания помощи, ссылаясь на «неэффективность» британских квакеров и «разницу в темпераменте двух подразделений» и называя разделение АРА-AFSC ошибкой. Квакер из Западного филиала оценил бы иронию, заключенную в этом.

Причины сопротивления Гувера идее публичного обращения за помощью к России менялись со временем, но в 1921 году первостепенным соображением для него было состояние американской экономики, которая через год погрузилась в экономический спад. Фишер кратко описывает проблему: «Америка расширила производство, чтобы удовлетворить потребности Европы во время войны. Окончание военных действий и последующий крах европейского рынка с болезненным акцентом продемонстрировали, что кварта не войдет в состав пинты». Число банкротств увеличилось, а безработица достигла пяти миллионов в сентябре 1921 года. Цены на сельскохозяйственную продукцию резко упали или обвалились — событие, за которое Гувер как администратор продовольственной службы был частично ответственен, поскольку он поощрял увеличение производства, создавшее большие излишки, для которых теперь не было выхода на рынок.

Поэтому неудивительно, что Гувер, министр торговли, не был склонен взять на себя инициативу по организации публичного обращения за помощью к России. Более того, после трех лет американской благотворительности за границей наступил момент, когда стали слышать, что «благотворительность начинается дома» — это чувство было выражено в письмах председателю АРА во время рижских переговоров. Сбор средств для Европейского совета помощи под председательством Гувера принес к февралю 1921 года почти 30 миллионов долларов. Были основания полагать, что еще одно подобное обращение не увенчается успехом, что американцы почувствовали, что они выполнили свой долг. И, в конце концов, это было о России, тема, которая не вызывала самых благотворительных порывов у всех американцев. Кроме того, даже если бы успех общенациональной акции был гарантирован, все равно возникла бы проблема времени: сбор средств для европейской помощи занял более трех месяцев; чрезвычайная ситуация в России, подтвержденная расследованиями АРА в октябре 1921 года, требовала более срочных действий.

Единственной альтернативой общенациональному обращению было добиться выделения средств от Конгресса, и этот курс действий Гувер, похоже, имел в виду еще до начала миссии. Его назначение губернатором Гудричем в качестве специального следователя является убедительным косвенным доказательством этого. На выбор Хаскелла, возможно, также частично повлияла эта перспектива, и не только из-за его репутации выдающегося солдата войны и мира. Во время слушаний по вопросу о помощи России Бейкер указал, что имя Хаскелла оказало большую помощь в завоевании поддержки в Конгрессе из-за его «огромного числа сторонников» в Национальной гвардии и его «большого влияния на высокопоставленных и могущественных римских католиков», которые ранее были «безразличны к нашей работе или настроены категорически враждебно».

Намерение Гувера состояло в том, чтобы заставить Конгресс выделить средства, оставшиеся в казне Зерновой корпорации США, на общую сумму около 20 миллионов долларов, которые были бы использованы для закупки продовольствия у американских фермеров для помощи России в рамках расширенной программы АРА, которая охватывала бы питание взрослых. Таким образом, были бы накормлены не только голодающие россияне, но и американские фермеры были бы частично избавлены от своих непригодных для продажи культур. Считалось, что это будет стимулировать покупки другими, особенно иностранными, покупателями, тем самым повышая стоимость фермы. Это, в свою очередь, побудило бы фермеров увеличить закупки промышленных товаров, придав импульс развитию промышленности и помогая снизить уровень безработицы.

Дело Гувера, которое он сейчас представил Конгрессу США и общественности, таким образом, заложило прочный фундамент личных интересов под возвышенным призывом к американскому альтруизму. Фишер использовал дихотомический набор образов, обычно используемых в то время, чтобы продемонстрировать взаимный характер предприятия: «Таким образом, государственные ассигнования косвенно положили бы конец трагической аномалии, когда фермеры одной части мира использовали продовольственное зерно в качестве топлива, в то время как фермеры другой части мира голодали. И благотворительность, «как за границей, так и дома, будет оказана». И председатель АРА, и министр торговли каждый смогут добиться своего.

Политические колеса начали вращаться в конце октября, но первый официальный и публичный шаг был сделан 6 декабря, когда президент, действуя организованно Гувером, обратился к Конгрессу с просьбой выделить сумму, достаточную для снабжения АРА десятью миллионами бушелей кукурузы и одним миллионом бушелей семян для оказания помощи России. Гувер ожидал сопротивления со стороны Конгресса, хотя, учитывая экономическую обоснованность предложения и в свете относительно спокойного прохождения законопроекта, его пессимизм, по-видимому, был необоснованным. Он был особенно обеспокоен дебатами в Палате представителей, где он надеялся добиться слушания в Комитете по путям и средствам, но вместо этого узнал, что ему придется столкнуться с членами Комитета по иностранным делам, которые, по общему мнению, менее симпатизируют ему. С другой стороны, Гудрич, вернувшийся из России, чтобы предоставить законодателям на Капитолийском холме достоверные свидетельства очевидцев о массовом голоде, был примером оптимизма. Он был уверен, что оппозиция в Конгрессе будет незначительной.

Возможно, кто-то напугал Гувера, сообщив ему о результатах более раннего подобного эпизода в конгрессе во времена голода в России 1891-92 годов. Президент Бенджамин Харрисон настаивал на принятии совместной резолюции, внесенной в Конгресс 5 января 1892 года, разрешающей ВМС США перевозить в Россию гуманитарную помощь, уже собранную частным образом — и в конечном итоге на сумму более 700 000 долларов, — которую железные дороги согласились доставить бесплатно на восточное побережье. Сенат принял резолюцию, приложив поправку, ограничивающую ассигнования 100 000 долларами, после чего Палата представителей отвергла предложение, воспользовавшись случаем, чтобы осудить авторитарные методы царского правительства, в частности его преследование евреев.

Были некоторые очевидные параллели с ситуацией 1921 года. Советское правительство, как и его царского предшественника, можно обвинять в политике, вызвавшей массовый голод, в неспособности принять меры по борьбе с ним достаточно рано и в подавлении неправительственных инициатив по оказанию помощи внутри страны. Но контрасты были более заметными, и они работали в пользу начинания Гувера. В отличие от 1892 года, в 1921 году был убедительный аргумент США. экономический эгоизм; был также гордый трехлетний послужной список американской филантропии в Европе, на котором можно было основываться; и, что не менее важно, был сам Гувер, лицо этой филантропии и, за кулисами, ее непревзойденный политический импресарио.

Через два дня после письма Хардинга Конгрессу и по предварительной договоренности Хаскелл отправил Гуверу телеграмму, которая была немедленно обнародована, в которой в ужасающих выражениях описывалась чрезвычайная ситуация в России: где-то от пяти до семи миллионов человек, более половины из которых дети, должны умереть, если они не получат помощь извне. «Как христианская нация мы должны приложить больше усилий, чтобы предотвратить эту трагедию. Не могли бы вы попросить тех, кто уже помог этой организации спасти более восьми миллионов детей от голода в других частях Европы, снова откликнуться в меру своих возможностей?»

1 декабря законопроект «Об оказании помощи страдающему народу России через Американскую администрацию помощи» был внесен в Палату представителей и передан в Комитет по иностранным делам, где 13 и 14 декабря состоялись слушания. Гувер предстал перед комитетом, как и Гудрич и Келлог, чьи специальные расследования в России теперь принесли сторицей плоды. Первоначальный законопроект предусматривал выделение 10 миллионов долларов, но Гудрич сказал комиссии, что этого будет недостаточно, и призвал удвоить предполагаемую закупку десяти миллионов бушелей кукурузы и одного миллиона семян, увеличив ассигнования до 20 миллионов долларов. В своих показаниях Гувер подсчитал, что максимально возможной программой было бы от двадцати до двадцати двух миллионов бушелей, поскольку транспорт России не смог бы перевезти больше. Он предложил использовать эти средства для закупки, помимо кукурузы и семян, молочных консервов для российских детей. Хардинг одобрил эти поправки, и Комитет по иностранным делам одобрил законопроект в Палате представителей 14 декабря.

Дебаты в Палате представителей состоялись три дня спустя. Среди критиков законопроекта большинство считали плохой идеей тратить деньги на иностранную помощь в то время, когда сами американцы в ней нуждались; некоторые утверждали, что использование денег налогоплательщиков в интересах неамериканцев неконституционно, аргумент, услышанный в 1892 году; третьи выражали опасение, что помощь послужит поддержанию или, по крайней мере, санкционированию большевистского режима. К концу дня к законопроекту были внесены три незначительные поправки, и он был принят Палатой представителей с перевесом 181-71 при 175 воздержавшихся — голоса сильно разделились по партийному признаку, республиканцы высказались «за».

Сенат обсудил эту меру 20 декабря. Здесь также была поставлена под сомнение его конституционность; сенаторы добавили поправки о выделении средств ветеранам Первой мировой войны и безработным; а сенатор Уотсон произнес знакомые слова о том, что АРА «благотворительность» служит маской для бизнеса. Пока законопроект принят без поименного голосования. На конференции Палата представителей-Сенат поправки Сената были отклонены, и законопроект был возвращен в Сенат, где он был одобрен в таком виде 22 декабря. Хардинг подписал его в тот же день, а два дня спустя издал распоряжение, определяющее, как будут распределены ассигнования в размере 20 миллионов долларов.

Исполнительным распоряжением, подготовленным Гувером и подписанным Хардингом 24 декабря, была создана Комиссия по закупкам для помощи России, в которую вошли Гувер, Рикард, Гудрич и контролер АРА Эдвард Флэш, которым было поручено осуществлять надзор за закупкой, транспортировкой и доставкой в Россию всех товаров, закупаемых за счет ассигнований, при этом Зерновая корпорация США выступала в качестве финансового органа комиссии. АРА была назначена единственным агентством, уполномоченным распространять на территории России товары, приобретенные для нее комиссией. Вскоре после того, как эти договоренности были приняты, Браун и советский дипломат и торговый представитель Леонид Красин подписали в Лондоне документ, расширяющий Рижское соглашение для охвата этой расширенной программы помощи.

Оставалась последняя сделка с участием Конгресса. Ранее осенью Гувер начал предпринимать шаги, чтобы добиться от Военного министерства передачи большого излишка медицинских и больничных принадлежностей для использования АРА. Сенат принял законопроект на этот счет 6 декабря, но инициатива была приостановлена, когда в тот же день Хардинг направил свое послание Конгрессу с просьбой о гораздо более крупных ассигнованиях. Когда все было готово, 17 января Конгресс одобрил закон, позволяющий Военному министерству и любым другим соответствующим правительственным учреждениям пожертвовать АРА медицинские излишки на сумму до 4 миллионов долларов. Таким образом были собраны ресурсы для масштабной кукурузной кампании, которая должна была стать центральным элементом российской миссии АРА. Выбор кукурузы не был бесспорным. С самого начала в программу детского питания АРА была включена кукуруза в виде крупы. Услужливый руководитель компании «Тетя Джемайма Миллс» написал Гуверу в августе 1921 года с предложением расфасовать кукурузу и предоставить рецепты. Этот, как и некоторые другие советы по вопросам питания от заинтересованных граждан, возможно, были не совсем бескорыстными. Кто-то из упаковочной компании Quitman предложил АРА использовать консервированный сладкий картофель для русской помощи. Известный владелец ранчо в Монтане сообщил Гуверу, что в его собственном и близлежащих штатах на пастбище пасется миллион голов лошадей, «жирных, как масло»; он предложил законсервировать этих диких животных и отправить их в Волгу.

Представитель компании «Тетя Джемайма» сказал, что он выступил с заявлением из опасения, что русские, не знакомые с кукурузой, не будут знать, как ее готовить, в результате чего многое будет потрачено впустую. Рекомендации относительно того, как голодающие русские на Волге могли бы максимально использовать подарок Америки, поступили из неожиданных источников. Президент издательской компании Phelps Publishing Co. из Спрингфилда, штат Миссури, чей авторитет в кулинарных вопросах не может быть проверен, написал Гуверу, чтобы предложить поощрять россиян к приготовлению тортилий, для которых не нужно измельчать кукурузу, просто вымачивать ее и жарить или выпекать тесто.

Из Москвы по каналам АРА пришло сообщение, что советские официальные лица сочли кукурузу «непригодной» для употребления в России, потому что крестьяне отказывались ее есть. Они предложили желтый горошек, гречневую крупу, рожь в качестве ржаной муки, пшеничную муку, пшеничную крупу или пшено — любое из них было бы лучше кукурузы. Говорили, что Гувер был поражен тем, что советское правительство проявило такую щепетильность в разгар массового голода. Если этот факт станет широко известен среди американцев, предупредил он, это вызовет сомнения относительно серьезности кризиса в России.

На самом деле, Гувер не мог быть полностью удивлен: он столкнулся с подобным сопротивлением несколькими годами ранее, когда бельгийцы изначально отказались есть крупы Great American, заявив, что они пригодны только для крупного рогатого скота.

Компания Хаскелл в отчете от 14 октября перечислила наиболее востребованные злаки для России в порядке важности: ржаная мука, пшеничная мука, кукуруза, ячмень и просо. Но Гувер должен был учитывать интересы Америки, и он решил, что оптимальным использованием ассигнований конгресса будет покупка кукурузы из-за ее исключительно низкой цены. Объявление вызвало протесты со стороны других сельскохозяйственных организаций, в частности производителей пшеницы.

Уильям К. Эдгар, редактор Northwestern Miller, написал президенту 12 декабря, чтобы предупредить, что выбор кукурузы был серьезной ошибкой ввиду того факта, что в России нет мельниц, оборудованных для ее помола, что она может испортиться при транспортировке и хранении, что она не подходит в качестве ежедневного рациона питания, что она вызывает расстройства желудка и что трудности, связанные с обучением русского народа приготовлению кукурузы, «непреодолимы». Русские хотели и нуждались в пшеничной муке, которой было много в избытке. «Я отправился на поезде с кукурузной мукой в Россию во время голода 1892 года. Эксперимент провалился».

Два года спустя Эдгар опубликовал в своем журнале статью под названием «Кукуруза старого короля оправдана», в которой он добродушно признал, что был неправ относительно нецелесообразности импорта кукурузы в Россию, но в декабре 1921 года он выступал от имени крупной и влиятельной фермерской группы.

Гувер защищал свой выбор кукурузы в ответе сенатору от штата Мэриленд Джозефу Франсу, одному из своих самых ярых критиков в отношении российских дел: «Основная причина использования кукурузы вместо пшеницы заключалась в том, что в кукурузе можно получить почти вдвое больше пищевых продуктов, чем в пшенице за те же деньги». Кроме того, «Кукуруза не является чем-то неизвестным во многих частях России. В любом случае, все они знакомы с неклеевыми злаками, такими как гречка и пшено, приготовление которых в домашних условиях идентично многим блюдам из кукурузы». Здесь Гувер немного растянул свои аргументы. Дело в том, что кукуруза, как ее называют русские, была в те времена практически неизвестна жителям долины Волги.

Выбор семян обязательно был менее субъективным, поскольку необходимо было учитывать климат и почву. Советы отдавали предпочтение семенам пшеницы, и эту просьбу поддержал Хаскелл, который сообщил Нью-Йорку, что американская кукуруза не может расти на почве северных районов зоны голода, включая Казанскую область. В данном случае Комиссия по закупкам закупила семена пшеницы и кукурузы, отобранные в северо-западных штатах, где климатические условия приближены к климатическим условиям центральной России.

Что касается семян, то мнение советского правительства имело больший вес, потому что оно оплачивало большую часть счетов. Это соглашение было заключено незадолго до утверждения Конгрессом, но только после длительных переговоров, которые начались в августе прошлого года. В течение недели после подписания Рижского соглашения Гувер направил Брауна в Лондон, чтобы тот запросил Красина относительно достоверности сообщений о том, что Кремль владеет золотом и платиной на несколько миллионов долларов. Гувер предположил, что эти активы могли быть использованы для закупки излишков зерна на Балканах, что помогло бы убедить американский народ в том, что советское правительство прилагает усилия для оказания помощи своему собственному народу. «Мы хотим заставить их внести свой вклад в питание взрослых» — так он сформулировал вопрос для Брауна. Большевики, — писал он Хаскеллу, — «едва ли могут ожидать, что остальной мир пойдет на жертвы, пока они не исчерпают свои собственные ресурсы».

На свой запрос Браун получил ответ, что, хотя слухи о запасах платины были необоснованными, советское правительство заинтересовано в обсуждении вопроса о расходовании нескольких миллионов долларов золотом на закупку продовольствия в Соединенных Штатах. Переговоры с Крассиным затянулись до конца октября, после чего Гувер телеграфировал Брауну о своем намерении обратиться за финансированием в конгресс. В борьбе с этим и с целью смазать политические колеса, он теперь настаивал на том, чтобы советское правительство «убедительно продемонстрировало самопомощь» в виде закупки продовольствия на 10 миллионов долларов, утверждая, что помощь правительства США будет зависеть от этого. Действительно, Красина заставили поверить в это, и он проинформировал об этом свое правительство вплоть до объявления о выделении средств. Тем не менее, переговоры продвигались медленно, и соглашение было достигнуто только по 30 декабря, слишком поздно, чтобы повлиять на слушания в Конгрессе. Советское правительство согласилось закупить продовольствия на 10 миллионов долларов, которые оно предпочло приобрести в виде семян. Украинская Республика подписала аналогичный контракт 1 февраля на сумму 2 миллиона долларов. После этого Гуверу оставалось позаботиться о том, чтобы обе закупки были согласованы с государственным ведомством и Министерством финансов в качестве исключения из эмбарго США на советское золото.

Эти советские расходы, которые ограничили финансирование расширенной российской миссии помощи, иллюстрируют особый талант Гувера заручаться поддержкой со всех сторон, чтобы разработать программу максимального масштаба. Многие с энтузиазмом следовали за ним, некоторых нужно было подбадривать, и всегда были те, кого требовалось убедительно убедить. В каждом случае Гувер не сомневался, кому принадлежит заслуга. В меморандуме, который он написал в 1925 году относительно официальной истории российского подразделения, работа над которым тогда еще продолжалась, он возражал против того, как Фишер составил раздел, посвященный советской семенной программе. Да, большевики вложили деньги, допустил он, но нужно было помнить, что АРА выдвинула им «ультиматум» и, таким образом, заслужила признание. «Другими словами, оказывает ли вам мужчина помощь из благотворительности или вы заставляете его делать это под дулом пистолета, не имеет значения для оценки оказанной помощи».

Неудивительно, что его собратья-квакеры были духовно так далеки от Гувера. Как много лет спустя написал о нем хроникер усилий Друзей по оказанию помощи России: «Очевидно, что Герберта Гувера нельзя подводить итоги за блюдом с грушами».

Таким образом, Гувер подготовил почву для грандиозной драмы, основной сюжетной линией которой была гонка за тем, чтобы вовремя перевезти десятки тысяч метрических тонн кукурузы и семян со Среднего Запада Америки в сердце России, чтобы спасти миллионы людей от голодной смерти. Прежде чем перейти к рассказу об этой эпической истории в том виде, в каком она разворачивалась в России, Фишер сделал паузу, чтобы воздать должное тем, кто был ответственен за успех американской кукурузной кампании: «людям, опытным в крупных делах и сведущим в деталях управления ими. Они применили к этому филантропическому предприятию умы и энергию, накопленные при создании крупных промышленных и коммерческих предприятий, и воплотили в реальность видение, которым они поделились со своим руководителем». И они оказали эту услугу, не привлекая внимания:

Никакой гламур, никакой яркий элемент человеческого интереса не присущ трезвому бизнесу по закупке зерна, фрахтованию судов и ведению счетов. Эти мероприятия кажутся скучными по сравнению с историями о политических маневрах, горячих спорах и приключениях на российских аванпостах; тем не менее, они сыграли жизненно важную роль в успехе АРА, и способ их проведения был характерной чертой международного гуманизма, примером которого является АРА.

Теперь мужчины, дислоцированные на российском театре военных действий, должны были восполнить жизненно важные усилия своих соотечественников в тылу.

ГЛАВА 8. ЗАВЕРШЕНИЕ РАБОТЫ

Большинство работников по оказанию помощи в зоне массового голода и понятия не имели, что работы по расширению велись более двух месяцев. С приближением Рождества Пит Хофстра вернулся в Уфу, завершив экскурсию по внутренним районам. 27 декабря, через пять дней после того, как президент Хардинг подписал ассигнования, ничего не подозревающий Хофстра написал в отчете о своей поездке в Москву: «Вопрос поднимается на всем протяжении маршрута: «Что собирается сделать Америка, чтобы дать нам семена и прокормить взрослых особей?» Я сам тоже поднимаю этот вопрос. Будет ли что-нибудь сделано в течение следующего года?»

Работники по оказанию помощи в каждом округе задавали один и тот же вопрос, включая Шафрота, который недавно вернулся в штаб-квартиру из своей инспекционной поездки в низовья Самары, где он наблюдал, как группа крестьян выкапывала большую могильную яму в ожидании будущих захоронений. Сгущались черные тучи, вспоминал он позже, «А затем во всепроникающем мраке этой ситуации, подобно лучу света, появилось рождественское послание от мистера Гувера». В деревнях Самары быстро распространилась новость о том, что американцы обещают поставлять кукурузу взрослым. «Хотя было известно, что это продовольствие не сможет дойти до Волги раньше марта, объявление вселило дух в крестьян, которые уже научились доверять нашему слову».

Крестьяне, возможно, и верили, но большое количество работников по оказанию помощи — некоторые после первоначального всплеска безудержного энтузиазма — не были уверены, что на этот раз они действительно смогут выполнить свое обещание. Потому что стоявшая перед ними задача казалась Геркулесовой: перевезти двадцать миллионов бушелей кукурузы, не говоря уже о неопределенных тысячах тонн семян, по железной дороге из портов в зону голода, затем с железнодорожных станций в деревни, и сделать это вовремя для весеннего сева. Внезапно над миссией нависло плачевное состояние российских железных дорог. По прибытии в Россию в августе прошлого года АРА сочло железнодорожный кризис серьезным, как и ожидалось, но беспокойство было смягчено относительно скромным размером первоначальной программы помощи. Теперь, перед лицом резкого увеличения этой программы — причем такого рода, которое зависело от успешной гонки вопреки сезонным часам, — появились основания для серьезных опасений.

Война с Германией, Революция, Гражданская война и Польская война нанесли огромный ущерб железным дорогам России, в то время как с 1914 года подвижной состав, рельсы или дорожное полотно ремонтировались редко. Американские работники гуманитарной помощи с инженерным складом ума с ужасом и восхищением фиксировали свидетельства этого разрушения.

Железнодорожная сеть страны, как они, не колеблясь, скажут вам, была справедливым показателем уровня ее «цивилизации», а России был нанесен сокрушительный удар.

Конечно, по этим меркам цивилизация никогда не проникала очень глубоко в Россию, даже до смутного времени. В 1914 году страна, в несколько раз превышавшая по размерам Соединенные Штаты, имела менее одной шестой длины железнодорожного пути; по европейским стандартам ее железные дороги занимали последнее место по общему количеству миль и техническим стандартам. За исключением наиболее важных маршрутов Unes — Москва-Рига, Москва-Данциг, Москва-Ростов и Москва-Нижний Новгород — вся сеть состояла из однопутных линий. Это сделало время движения относительно медленным до войны, но еще намного медленнее к 1921 году, когда поездам приходилось осторожно проезжать по многочисленным неровным участкам пути. В Европейской части России все еще использовалось не более трети путей, проложенных до 1914 года, многие второстепенные линии были задолго до этого закрыты, а обслуживание на основных и более крупных действующих ответвлениях было крайне сокращено.

К 1921 году в эксплуатации находилось только около 20 процентов довоенного подвижного состава, что частично объяснялось потерей Россией Эстонии, Латвии, Литвы, Финляндии и Польши, каждая из которых унаследовала часть вагонов и локомотивов императорской России. Многое из того, что Советской России удалось сохранить для себя, сейчас находилось на продвинутой стадии разрушения из-за требований и разрушений войны и прогрессирующего разорения российской промышленности, в результате чего многие двигатели и автомобили погибли от безделья, воздействия стихии и предприимчивости мусорщиков.

Во время путешествия на поезде работники гуманитарной помощи слушали рассказы проводников о Гражданской войне о том, как солдаты, красные и белые, взяли на себя задачу разбить каждое оконное стекло и содрать ткань с каждого сиденья в каждом вагоне каждого поезда. Человек из АРА, который ненадолго приехал в Киев в июне 1920 года, во время русско-польской войны, подробно описал этот дух разрушения: «Любимым развлечением «Боло», похоже, был старый трюк из кинофильма: поставить два поезда лицом к лицу и отпустить их, чтобы увидеть крушение. У некоторых двигателей были сильно погнуты передние части и рамы, а красивые большие российские легковые автомобили были телескопическими и гнулись во всех направлениях». В те дни советское правительство отменило тарифы для пассажиров, что усугубило переполненность поездов и, таким образом, ускорило износ вагонов.

Год спустя журналист Халлингер наблюдал «мили этих убогих товарных вагонов на запасных путях, их стены и полы частично или полностью исчезли, колеса покраснели от ржавчины, они стояли там, как ряды скелетов на фоне заснеженной степи». На железнодорожных станциях Европейской России, особенно в окрестностях Москвы, можно было наткнуться на «кладбища локомотивов», ряды ржавых и обветшалых локомотивов, которые годами не использовались, их тендеры отсутствовали, поршневые штоки были сняты, а котлы открыты, «покоящиеся там беззвучно, как спящие чудовища».

Неизбежным сопровождением этого физического уничтожения стал кризис морального духа среди железнодорожного персонала, хотя спасатели и иностранные журналисты щедро хвалили железнодорожных специалистов, многие из которых были пережитками старого режима, оставленными советским правительством, потому что их опыт был незаменим. Американцы приписывают самоотверженности этих людей предотвращение полного краха системы. Тем не менее, никакая преданность и личная порядочность не позволили бы железным дорогам поддержать надвигающуюся кукурузную кампанию. Завершение работы потребовало мобилизации всей железнодорожной системы и администрации, включая ремонт дорожного полотна и подвижного состава, предоставление рабочей силы и топлива, улучшение управления движением и тесную координацию с АРА. Такая перспектива казалась утопической в тот момент, когда спасатели узнали, что корабли с американским зерном направляются в сторону России.

Хаскелл отправился в Лондон, чтобы обсудить это с Брауном, оставив московских сотрудников размышлять о тревожных перспективах. Голдер выразил общую озабоченность в письме коллеге из Стэнфорда от 29 декабря: «Хоть убей, я сейчас не понимаю, как транспортировка позволит позаботиться обо всем зерне, которое может поступить». День спустя его разум отягощен накоплением тревожных деталей:

Наши друзья в Нью-Йорке немного торопят события. Вчера или позавчера пришла телеграмма, что корабли с зерном уже в пути или вот-вот отправятся. Не было принято никаких мер для разгрузки или транспортировки, не было принято никаких мер для помола, для расфасовки в мешки, для десятка и одной вещи, и это серьезный вопрос, можно ли перемалывать зерно и так далее. В газетах хорошо звучит, что на следующий день после того, как Конгресс выделил деньги, зерно было отправлено.

На самом деле, хотя ни один американец, не видевший этого собственными глазами, не мог себе представить положение дел на русской стороне, сотрудники 42 Broadway думали наперед. В целях оперативности было решено закупать и отгружать кукурузу оптом, а не ждать, пока ее измельчат и отправят в Америку. Осознавая, что российские порты были плохо оборудованы для перевалки кукурузы навалом и что многие российские грузовые вагоны были не в состоянии ее перевозить, нью-йоркский офис организовал перевозку первыми судами с кукурузой большого количества мешков с зерном, а также пиломатериалов, гвоздей, строп и брезента — предметов, которые были дефицитными в России. Идея заключалась в том, что вся кукуруза будет разграблена в портах перед отправкой по железной дороге, но округа были уведомлены о том, что на пике кампании может возникнуть необходимость осуществлять оптовые поставки и производить разграбление в конце округа — что действительно оказалось бы так. Кукуруза должна была поставляться целиком, если только в пунктах раздачи не было оборудования для помола.

Среднее расстояние по железной дороге от порта до конечного пункта назначения составляло тысячу миль; одним из самых дальних регулярных маршрутов был участок протяженностью в тысячу сто миль от Новороссийска на Черном море до Уфы. Билл Келли прибыл туда в Первый день Нового года после поездки по железной дороге, которая запомнилась больше всего изнурительным десятидневным отрезком Рига-Москва. После недели пребывания на своем посту он сообщил своему корреспонденту в Штатах о предстоящем расширении АРА, которое, как он понимал, будет включать в себя крупномасштабное распределение пшеницы. Уфимский район должен был получать 350 тонн в день в течение шести месяцев, что означает двадцать машин в день по сравнению с текущим средним показателем в две.

Зная состояние российских железных дорог, как это делаем мы (а я являюсь специалистом по дорожному полотну Рига-Москва), невозможно представить, что по дорогам можно перевозить такое огромное количество пшеницы. Нет ни малейших сомнений в том, что нашему району требуется 350 тонн в день и больше, но смогут ли они когда-нибудь доставить это нам или нет, это большой вопрос. Даже если эти ежедневные поезда прибудут в Уфу, каким-то образом — Бог знает как — сможем ли мы перевезти эту пшеницу во внутренние деревни на санях, запряженных лошадьми, которые сейчас почти не держатся на ногах? Некоторые из наших деревень находятся в 60 и даже ста милях от железной дороги. Разве это не ужасная задача?

Неделю спустя его пессимизм ничуть не уменьшился: «вся железнодорожная система может рухнуть от напряжения».

Келли был бы обеспокоен еще больше, если бы прибыл в Россию на корабле и скептически взглянул на один из российских портов, который, как и железные дороги, пострадал от последствий войны, заброшенности и бессмысленных разрушений. Были веские основания сомневаться в том, что порты Балтийского и Черного морей будут обладать совокупной пропускной способностью для приема судов с зерном, оборудованием для обработки и хранения грузов или адекватными железнодорожными средствами для эвакуации припасов вглубь страны.

Из северных портов Петроград был в лучшем состоянии, но он был оборудован для экспорта, а не импорта зерна. АРА переоборудовала свой экспортный зерновой элеватор для уплаты импортных пошлин на время использования порта, которое было непродолжительным, поскольку лед запер порт на зиму в начале декабря. Из других, нероссийских, балтийских портов Ревель — нынешний Таллин — был лучше всего оборудован для целей АРА, но столкнулся с проблемами нехватки складских площадей и необходимости охранять подвижной состав от эстонцев, которые сопротивлялись идее отправить свои драгоценные вагоны в черную дыру большевистской России. Это были те же основные недостатки Рижского порта, который имел большую потенциальную ценность для АРА, поскольку грузы из Риги можно было отправлять напрямую в Москву, а оттуда перегружать без разгрузки в приволжские районы. Два других латвийских порта, Виндава и Либава, имели определенные преимущества — особенно первый, поскольку он был свободен ото льда, — но имели и серьезный недостаток: оккупационные немецкие войска изменили ширину железнодорожной колеи в Польше и большей части Латвии, чтобы она соответствовала более узкой ширине континента, и это потребовало разгрузки и перегрузки припасов в российские вагоны в Риге — точно так же, как грузы из Данцига приходилось перегружать в Столпце на польской границе.

Пока ситуация на Балтике. Перспективы портов Черного моря были более радужными, поскольку Новороссийск предлагал лучшие удобства и ближайшую близость к голодающим районам нижней Волги. Феодосию, единственный крымский порт с адекватным железнодорожным сообщением, также можно было использовать, хотя и в минимальном объеме из-за плохого состояния подводных путей, идущих на полуостров. Одесса, находящаяся в наихудшем состоянии и расположенная дальше всего от зоны массового голода, должна была использоваться главным образом для приема избыточных грузов из двух других черноморских портов, которые оказались бы значительными.

Балтийские порты должны были снабжать Казань, Симбирск и часть Самары, в то время как порты Черного моря отвечали за остальную Самару плюс Саратов, Царицын, Оренбург и Уфу. Что касается семян, закупленных Советами через АРА, по прибытии в порт они должны были быть выгружены, отправлены и распространены под исключительным контролем и надзором правительства.

Решающее значение для портовых операций на Черном море будет иметь вклад ВМС США в облегчение передвижения американских судов снабжения. Вопрос об участии военно-морского флота в программе помощи сначала считался вопросом некоторой деликатности. В сентябре 1921 года госсекретарь Хьюз сообщил военно-морскому министру, что присутствие американских эсминцев в советских портах «может привести к нежелательным осложнениям или быть предметом серьезных неправильных толкований ввиду отсутствия официальных отношений между этим правительством и советскими властями и склонности большевиков приписывать скрытые мотивы американской деятельности по оказанию помощи». Главной заботой Госдепартамента было то, что официальные контакты Америки с советскими властями могут каким-то образом скомпрометировать США. до сих пор непреклонная позиция правительства о непризнании Советской России. Хьюз разрешил привлекать военно-морской флот только в «чрезвычайных чрезвычайных» ситуациях.

Однако этот режим пришлось смягчить, когда миссия была расширена и выяснилось, что нет приемлемой альтернативы тому, чтобы американские военно-морские суда выполняли жизненно важную функцию координации импорта крупных партий продовольствия в порты Черного моря. Итак, американские эсминцы под командованием контр-адмирала Марка Бристоля, верховного комиссара США в Константинополе, доставляли приказы о выходе в море американским кораблям, направлявшимся в порт. В то же время был построен эсминец для использования в качестве корабля-станции в Новороссийске с целью поддержания радиосвязи с Константинополем, Лондоном и, несколько позже, Москвой.

При выполнении этих услуг военно-морской флот доказал свою незаменимость в портовом завершении операций по переоборудованию, хотя это и не входило в сферу его деятельности. Офицеры военно-морской разведки, воспользовавшись случаем, прослушивали беспроводные передачи, включая дипломатические сообщения советского правительства, содержание которых передавалось в Вашингтон. Советское правительство в лице Эйдука периодически выражало свое недовольство тем или иным поведением военно-морского флота, чаще всего властным поведением сильно пьющих моряков в порту, но политические осложнения, которых Хьюз изначально опасался, так и не осуществились.

Это было на Черном море, куда 6 февраля в Новороссийск прибыл первый корабль с зерном «Виннебаго». Южные порты смогли обрабатывать свои грузы так хорошо, как ожидалось, но на севере возникли проблемы, превосходящие многие из уже ожидавшихся. Зима 1921-22 годов в Балтийском регионе была самой холодной за последние пятнадцать лет. Спасательные суда оказались скованы льдами в Кильском канале и Скагерраке. Подходы к гавани Ревеля замерзли, и лед заблокировал порты Риги и Петрограда, которые были закрыты до конца апреля. 26 февраля Куинн размышлял: «Похоже, Господь испытывает особую неприязнь к русскому народу; Он прекращает дождь летом и замораживает Балтийское море зимой». Как бы в доказательство его неправоты, как раз в это время наступила оттепель, и корабли помощи смогли продвинуться к портам, хотя это означало, что они прибывали группами, а не в шахматном порядке, тем самым усложняя задачи по эвакуации и хранению зерна.

Так получилось, что хранение кукурузы в порту было более насущной проблемой из-за острой нехватки порожних вагонов для ее транспортировки вглубь страны. В начале января советское правительство пообещало АРА поставлять в порты 400 порожних вагонов в день, что позволило бы перевозить 150 000 тонн кукурузы в месяц, но оно не смогло выполнить свое обязательство и почти сразу же начало отступать от этой цифры. В феврале компания обязалась поставлять в порты Балтии 80 вагонов в день, но поставляла в среднем менее 15. Для портов Черного моря было обещано 236 автомобилей, но в среднем доставлено только 58.

Провальная программа car угрожала сорвать всю кукурузную кампанию. Хаскелл настаивал на принятии правительством чрезвычайных мер, в результате чего в начале марта была сформирована чрезвычайная комиссия для урегулирования транспортного кризиса. Человеком, выбранным для руководства усилиями, был Красин, недавно переехавший из Лондона, и его назначение воодушевило руководителей АРА, которые ценили его дипломатические способности и были осведомлены о его репутации эффективного администратора и о его инженерных знаниях, приобретенных при старом режиме. Браун знал его лучше, чем любого другого чиновника АРА, по нескольким месяцам переговоров в Лондоне; тем не менее, он продолжал сомневаться, написав в Нью-Йорк, что большевики, как говорят, настроены оптимистично в отношении поставок легковых автомобилей, «и они еще могут одурачить нас. Но мне оно на это не похоже».

Самому Красину не очень понравилось, как обстоят дела, и он сразу признался Хаскелл, что правительство не смогло выполнить первоначальную программу в 400 автомобилей в день. Двое мужчин договорились о сокращенной программе из 250 автомобилей, хотя даже этого количества надолго не хватит.

Одной из причин нехватки порожних вагонов было количество времени, которое требовалось поездам с кукурузой и другими продуктами АРА и припасами в зону голода, чтобы добраться до места назначения — если им вообще удавалось туда добраться. Некоторым поездам с продовольствием из Петрограда требовалось до месяца, чтобы добраться до Москвы, расстояние, которое пассажирские поезда преодолевали за четырнадцать часов. Первому кукурузному поезду из Одессы, состоящему из 43 вагонов, потребовался месяц, чтобы добраться до Симбирска, расположенного менее чем в полутора тысячах миль. В основном виноват изношенный рельсовый путь, но также и пришедший в негодность подвижной состав, который теперь прогибался под нагрузкой. Топлива не хватало, а то, что было в наличии, было низкого качества. Уголь, заказанный из Англии специально для кукурузной кампании, прибыл с опозданием из-за того, что в балтийских портах, забитых льдами, имелись резервные запасы, и часто лучшим подручным топливом были замороженные бревна.

Человеческий фактор также был одним из факторов. Когда в первую неделю марта в Уфу из порта Новороссийск прибыл первый поезд с зерном, Келли узнал от красноармейцев, которым было поручено сопровождать поезд, что, по его заключению, их путешествие длилось несколько недель и они пересекли большую часть Европейской части России. Они были разорены и голодны, проведя предыдущие три дня без хлеба. Келли дал руководителю советского отряда два миллиона рублей, которых хватило на покупку одного пуда, около 40 фунтов, черной муки. «Эти конвои из Южной России похожи на итальянские. Мне нравятся их драматические рассказы о путешествии. Проследив маршрут первого поезда, я телеграфировал в Новороссийск, чтобы снабдить будущие конвои картой мира и компасом. «Раскопки Келли, вероятно, потеряли большую часть своей силы к тому времени, когда его телеграмма прибыла в Новороссийск два месяца спустя.

Фишер сравнивает отправку продовольственных поездов вглубь страны с «выстрелами в темноте». Он рассказывает, что, когда 18 из 32 вагонов продовольственного поезда АРА не прибыли в Казань, сотрудник службы помощи выехал из Москвы, чтобы найти их. В нескольких милях от столицы он наткнулся на первую из них и обнаружил остальные недалеко от линии, некоторые были отклонены от курса из-за горячих ящиков. Отчеты АРА показывают, что из вагонов, отправленных к востоку от Москвы в октябре 1921 года, 11 процентов не достигли места назначения; к декабрю количество неисправных вагонов увеличилось до 23 процентов; а к концу января оно возросло до 35 процентов.

В пункте назначения возникли дополнительные сложности. В Саратове основная база снабжения округа находилась за Волгой, в Покровске, где в январе месяце для обслуживания железнодорожных станций был доступен только один локомотив, поэтому для перемещения вагонов АРА приходилось использовать верблюжью силу. Поездам из Покровска потребовалось целых семнадцать дней, чтобы добраться до Пугачева, расположенного в самом сердце долины теней, на расстояние менее 150 миль.

Еще до того, как кукуруза начала поступать на Волгу на третьей неделе февраля, транспортный кризис дважды чуть не вынудил АРА прекратить работу службы денежных переводов продуктов питания и угрожал заморозить программу кормления детей голодом. В январе и феврале из подрайонов в штаб округа и из округов в штаб Москвы поступали отчаянные телеграммы с предупреждениями о том, что операции придется приостановить, если поставки продовольствия не начнутся. В Уральске, на восточной окраине Саратовского округа, Джону Клэппу через несколько дней пришлось закрыть все американские кухни в регионе, когда по настоянию местных властей он убедил командира бронепоезда Красной Армии перевезти его в Покровск на поиски пропавших вагонов с продовольствием АРА, которые вскоре были обнаружены простаивающими на промежуточной станции.

На Волгу поезда, казалось, прибывали в большом количестве или не прибывали вообще, что приводило к чередованию периодов, в буквальном смысле, пира или голода. Дальше на восток, в Оренбург, в основном царил голод, потому что в течение почти пяти недель с февраля по март прошла только одна машина — шестнадцать тонн — с продовольствием. В Уфе окружной инспектор Белл на какое-то время перевел детские кухни на половинный рацион, а когда прибыла первая кукуруза, он перенаправил часть ее в программу детского питания, распорядившись, чтобы ее измельчали и подавали в виде крупы. После продолжительной засухи в Оренбурге сделали то же самое, предложив меню из кукурузной крупы с салом и молоком и сократив рацион детей до двух третей, пока не поступит достаточное количество продуктов.

К середине марта, по данным АРА, в пути находилось 6828 вагонов с более чем ста тысячами тонн кукурузы и других гуманитарных грузов. Точное местонахождение многих из этих вагонов оставалось все более загадочной. А еще там были таинственные подзаголовки. Хаскелл получал сообщения из Самары и Симбирска о том, что некоторые порожние вагоны отправлялись не обратно в порты, а дальше в Сибирь, что, если это правда, было тревожной новостью: учитывая еще более плачевное состояние железнодорожных линий на востоке, это было равносильно отправке этих вагонов с обрыва. Тем временем в портах продолжало скапливаться американское продовольствие. К концу марта в пустых вагонах ожидало около шестидесяти тысяч тонн гуманитарной помощи.

Еще одним тревожным признаком было то, что советское правительство, похоже, проявляло больший интерес к поставкам закупленных семян, несмотря на договоренность с АРА о том, что семена должны следовать за кукурузой, чтобы их не съели голодающие плантаторы. В идеале seed должен был финишировать вторым в гонке за сельской местностью, но из различных портов и железнодорожных узлов в центр доходили слухи, что советские власти отдают приоритет поездам с семенами.

Из московской штаб-квартиры стало казаться, что весь российский проект стремительно разваливается. Эти ужасные обстоятельства вылились в полномасштабный кризис в результате откровения, сделанного в неожиданном месте, столице Украины Харькове. Именно там, однажды днем на третьей неделе марта, солдат Красной Армии, голодный и измученный, вошел в штаб АРА и рассказал неверующим американцам фантастическую историю. Он был одним из отряда солдат, которые в течение предыдущего месяца проходили через Харьков, сопровождая поезд с зерном из Одессы, направлявшийся на Волгу. Продвигаясь к северо-востоку от Харькова обычным ползком, их поезд прибыл к разъезду в Балашове, примерно в 160 милях к западу от Саратова, где остановился среди множества других поездов АРА. Три недели спустя он все еще стоял во дворах Балашова, не в состоянии двигаться ни вперед, ни назад.

В течение этого времени поезда останавливались позади и рядом с ним, пока дворы и подъездные пути не были забиты поездами на несколько миль. У каждого была своя колонна Красной Армии, и у всех заканчивались продовольственные пайки. Солдат, который притащился в офис АРА в Харькове, был завербован своими товарищами, чтобы вернуться и предупредить американцев.

На самом деле, примерно в это же время двое американских работников гуманитарной помощи случайно наткнулись на Балашовскую пробку. Джо Дрисколл и Джон Фой отбыли из Царицына 16 марта, сопровождая поезд с зерном из двадцати пяти вагонов в Николаевск на Волге, проделав трехсотмильный путь по железной дороге. Три дня спустя они въехали в Балашов и стали частью проблемы. Дрисколл отправил письмо контролеру Боудену в Царицын, в котором сообщил, что задержка, которая, по оценкам начальника станции, составляла тридцать поездов АРА, была вызвана срочной эвакуацией кукурузы из Одессы и пристрастием, проявленным к поездам с семенами.

Сообщая эту новость, Дрисколл никак не указывает на то, что понимает огромное значение того, что он обнаружил. Однако он проявляет живой интерес к солдатам, оказавшимся на мели вместе со своим грузом — бывшим автоколоннам, сведенным к простой охране. Они были, по его словам, «в тяжелом положении»; более того, их настроение ухудшалось, и «несколько толп конвоиров с голодным видом произносили передо мной длинные речи, размахивая бумагами в руках. Джон сказал, что они были голодны, и, просмотрев бумаги с помощью Джона, я им скорее верю. «Одна группа из семи человек покинула Одессу первого марта с пятью миллионами рублей на четырнадцатидневный паек, будучи уверенной, что они вернутся в Одессу пустыми поездами в течение этого периода времени. Это было 22 марта, и они застряли во многих милях к западу от Волги. Дрисколл, как и Келли и другие работники гуманитарной помощи, высоко оценил выдержку и неподкупность этих людей и призвал, чтобы они были лучше одеты и снабжены для своих длительных путешествий.

Дрисколл прошелся по дворам, проверяя пломбы на вагонах с кукурузой и убедившись, что все они в порядке. Беседа с начальником станции показала, что в рабочем состоянии находятся всего два локомотива и что его инструкциями было отдавать предпочтение начальным поездам. Дрисколл убедил его прицепить свои вагоны к еженедельному пассажирскому поезду в направлении Николаевска, и 24 марта, после того, как они сообщили о ситуации в Москву, он и Фой смогли выбраться из трясины.

Срочная телеграмма от американцев из Харькова достигла Москвы первой, и за ней последовали сообщения о похожих пробках: одна в Козлове, перекрестке почти в 200 милях к северо-западу от Балашова, и другая примерно в 150 милях к северу, в Пензе. Ни одно из трех мест не находилось в пределах административной досягаемости АРА, и немедленным ответом Хаскелла было направление американских диспетчеров в эти «перегруженные пункты подразделения», несмотря на возражения Эйдука о том, что его собственные люди все держали под контролем. В то же время он дал указание районным инспекторам установить свои собственные контрольные пункты движения в «стратегических точках» вдоль железных дорог.

Наиболее серьезные заторы были в Балашове и Козлове. Проблема началась с задержания — по неясным причинам — нескольких поездов с кукурузой, которые Фишер сравнил с плавучими бревнами, «удерживаемыми препятствием», запрудившими реку. В Козлове 5 марта было девять поездов; 16 марта — тринадцать; 21 марта — двадцать; а 3 апреля — двадцать шесть, в дополнение к еще четырнадцати, «задержанным в непосредственной близости». Пробка в Балашове была еще хуже: с восьми поездов на 5 марта по 22 на 16 марта, и сорок шесть 26 марта. Здесь были излишки кукурузы нового сорта.

По мере того, как росло беспокойство, Хаскелл несколько раз со все возрастающей настойчивостью ходатайствовал о встрече с Каменевым, но безуспешно. Тот факт, что контакты АРА в Политбюро станут редкими как раз тогда, когда казалось, что вся кукурузная кампания вот-вот пойдет ко дну, теперь был предметом некоторых спекуляций на Спиридоновке, 30.

Слух о джемах в Балашове и Козлове был доведен до Лондона, где Браун почувствовал, что его худшие опасения становятся реальностью. Вдобавок ко всему 27 марта из Риги пришло сообщение от Миллера о том, что Красная Армия готовится к войне. Создавалось впечатление, что тлеющий спор между Финляндией и Россией по поводу спорного пограничного региона Карелия вот-вот перерастет в вооруженный конфликт. Говорили, что в этом районе собираются советские войска, и даже ходили слухи о мобилизации Красной Армии вдоль всей западной границы. Хаскелл, который ненавидел Миллера, презрительно отверг его информацию, но лондонские начальники отнеслись к ней серьезно: мобилизация Красной Армии отвлекла бы драгоценный подвижной состав от поставок кукурузы АРА.

Одним из доказательств того, что военные действия действительно могут быть неизбежны, был текст речи Троцкого перед Московским советом 12 марта, в которой он предостерегал финнов от подстрекательства к карельскому восстанию и предлагал пессимистическую оценку советских отношений со странами Балтии и Румынией, изображая их враждебными и даже склонными к войне. В своем обращении Троцкий высказал несколько благодарственных слов в адрес АРА, хотя он также обвинил ее в субсидировании сил белого генерала Врангеля. Ввиду того факта, что Врангель был в изгнании, а его армия вымерла, Троцкий мог иметь в виду только разрозненные остатки бывшей Белой гвардии, которые сейчас находятся на службе у АРА. Московский совет принял резолюцию в поддержку АРА, но в то же время призвал к бдительности в отношении контрреволюционных элементов, которых она укрывала.

На самом деле, бдительность была усилена во время принятия решения конгрессом, что было расценено как неоднозначное благословение в большевистских кругах. Как раз в тот момент, когда законопроект был одобрен Конгрессом, Эйдук выступил вперед, чтобы предупредить советское руководство в письме от 21 декабря, что план Гувера по введению питания взрослых вполне может поставить под угрозу правительство, поскольку это означало бы значительное увеличение местного персонала АРА — «кучки белогвардейцев» — и, таким образом, привело бы к недопустимому росту антибольшевистской активности. Кроме того, «согласно моим источникам», АРА на самом деле является «секретным акционерным обществом», ответственным перед своими предпринимателями-акционерами, что могло означать только то, что советское правительство, выделив ему 10 миллионов долларов золотом на покупку семян, должно было заключить выгодную сделку. Эйдук рекомендовал отклонить выделение средств конгрессом. Однако в том случае, если советское правительство сочтет необходимым принять предложение АРА, Рижское соглашение должно быть подвергнуто фундаментальному пересмотру.

Ленин, конечно, отверг совет полицейского, но разделял его паранойю в достаточной степени, чтобы рекомендовать распространить его письмо среди Политбюро в качестве справочного материала для обсуждения этим органом 31 декабря «политических мер в связи с АРА». Результатом этих обсуждений стало секретное формирование чрезвычайной тройки в составе заместителя главы ВЧК, секретаря Центрального комитета и Эйдука — под руководством Каменева «для выработки специальных мер предосторожности на случай расширения аппарата АРА и привлечения в него ненадежных элементов».

Ни один из этих фактов не был известен АРА, и в любом случае в течение последующих двух месяцев не произошло ничего, что указывало бы на изменение советской политики нежелательного сотрудничества. Затем, в разгар железнодорожного кризиса, прокатилась волна арестов ключевых местных сотрудников в округах, все по политическим обвинениям, а некоторые — при непосредственном участии полномочных представителей Эйдука. Когда сигналы бедствия от надзорных органов достигли Москвы, Хаскелл обратился с этим вопросом к Эйдуку, который объяснил, что советское правительство арестовывает всех членов несуществующей Партии социалистов-революционеров в рамках подготовки к тому, что летом того года станет первым показательным судебным процессом в СССР. Сотрудники по оказанию помощи на местах, которые в целом презирали политику и которые поэтому не ценили ценность для большевиков такого политического театра, могли только предположить, что аресты были направлены на подрыв эффективности их операций.

Именно в это время Эйдук, который изначально отмахнулся от сообщений о серьезности кукурузного затора, внезапно сменил тактику и сказал Хаскеллу, что он поддерживает предложение железнодорожных чиновников в Балашове и Козлове выгрузить кукурузу АРА на тамошние склады, чтобы освободить порожние вагоны для отправки в порты и уменьшить заторы. Хаскелл, способный представить, что неприятностям не будет конца после того, как кукурузу выгрузят из опломбированных вагонов АРА, отверг эту идею. Затем Эйдук предложил, чтобы поезда на этих двух узлах были перемещены в разных направлениях подальше от перегруженных пунктов, и снова Хаскелл отказался, опасаясь, что наступит хаос. Однако, поскольку лучшего решения не представилось, полковник с большой неохотой согласился разрешить временное хранение содержимого тысячи ста вагонов на советских складах в Балашове и Козлове. Но прежде чем этот план смог быть завершен, телеграфные провода вызвали еще одну серию толчков: железнодорожники в разных местах начали захватывать вагоны с кукурузой.

С самого начала миссии АРА периодически сталкивалась с трудностями при перемещении своих припасов в портах, на железнодорожных станциях и складах, потому что советские рабочие отказывались работать, пока им не заплатят. Правительство, больше не имея возможности вернуться к печатному станку, чтобы покрыть свои долги, на несколько месяцев отстало с выплатой заработной платы своим работникам, и в числе наиболее нуждающихся были железнодорожники: в феврале 1922 года многие все еще ждали выплаты зарплаты за ноябрь прошлого года. И все же они были здесь, им было поручено перевозить эшелоны с продовольствием, импортируемым в пользу других людей, в основном крестьян. В декабре Эйдук попросил Хаскелла выделить часть гуманитарной помощи стивидорам и железнодорожникам, но полковник отказался. Однако, когда Эйдук снова поднял этот вопрос в феврале, железнодорожный кризис стал достаточно серьезным, чтобы Хаскелл согласился на небольшой заем кукурузы для рабочих в Козлове, балтийских портах и Новороссийске. Договоренность, оформленная в виде контракта, требовала, чтобы советское правительство внесло в АРА в Лондоне восстановительную цену на кукурузу, общий объем которой составлял сорок пятьсот тонн, позже дополненную еще четырьмя тысячами тонн.

Таким образом, небольшая часть американской кукурузы фактически была зарезервирована для советских транспортников, но то, что произошло в первые дни апреля, выходило за рамки этого соглашения. Уокер из Петрограда телеграфировал в Москву, что офис Эйдука, очевидно, дал указание местным железнодорожным чиновникам конфисковать первые сорок вагонов с кукурузой, прибывших из Ревеля; он хотел знать, был ли этот акт санкционирован АРА. Затем пришла телеграмма от Шафрота с известием, что самарские власти реквизировали тридцать четыре вагона кукурузы АРА в Русаевке, пятьдесят в Балашове и еще одиннадцать в Пензе — и все это в пользу железнодорожников. У Шафрота на руках были копии телеграмм, разосланных из администрации Московской железной дороги с разрешением на эти изъятия, которые он передал Хаскеллу.

Полковник в ответ дал указание должностным лицам АРА в портах прекратить доставку кукурузы на железные дороги. В то же время АРА подала еще одну заявку на конференцию с Каменевым, и снова пришло сообщение, что он занят государственными делами. Это, без сомнения, было правдой, но вопрос о кукурузе АРА сам по себе вот-вот должен был оказаться в центре политической сцены.

Эйдук отправил своего заместителя по железной дороге в Петроград для расследования случаев изъятия кукурузы, и этот человек, осмотревшись, предпринял странный шаг, приказав железнодорожным чиновникам конфисковать еще одиннадцать вагонов кукурузы. Хаскелл направил Эйдуку письменный протест против этого «вопиющего нарушения Рижского соглашения» и предупредил, что в свете таких событий ему будет трудно рекомендовать АРА в Америке направлять любые дальнейшие поставки продовольствия в Россию. Фишер предположил, что Эйдук был «невосприимчив» к протестам полковника, но фактически два дня спустя он проинформировал Политбюро о том, что железнодорожный кризис, в котором он обвинил Народный комиссариат транспорта, поставил под «серьезную угрозу» всю программу помощи голодающим и, следовательно, многие тысячи жизней. Он призвал к «чрезвычайным мерам», используя письмо Хаскелла в поддержку своего дела.

Тем временем центральные железнодорожные власти, пытаясь разгрузить поезда с кукурузой, распорядились разгружать сорок четыре вагона в день и размещать их на складах в Петрограде, а пятьдесят два вагона, следующие из Петрограда в Казань, перенаправлять в Рыбинск — непосредственно к северу от Москвы, у истоков Волги, — и разгружать там, как и все дальнейшие поставки из порта Ревель. Хаскелл в принципе согласился на разгрузку и хранение кукурузы на советских складах, но только в Балашове и Козлове, и в любом случае полковник воздержался от окончательного утверждения этого плана, узнав об изъятии кукурузы. Тем не менее, железнодорожные чиновники в Козлове, где по предварительному соглашению предусматривалось хранение четырехсот вагонов кукурузы, все равно приступили к разгрузке вагонов, и когда отправленный туда американец, Алонсо Дарра, попытался предотвратить взлом пломб АРА, ЧК ненадолго арестовала его.

В своем письме в Лондон от 1 апреля с подробным описанием этих событий Куинн написал: «По какой-то необъяснимой причине мы не смогли добиться интервью с мистером Каменевым, несмотря на то, что запрос был сделан по крайней мере десять дней назад». Позже в тот же день Хаскелл решил, что стало необходимым привлечь внимание Каменева более радикальными средствами — действительно, настало время форсировать столкновение с Боло.

Полковник предъявил молчаливый ультиматум советским властям в форме телеграммы Гуверу, переданной тайно по советской телеграфной связи 1 апреля. Обычной практикой АРА было отправлять все секретные телеграммы сначала курьером в Ригу, а оттуда шифром в Лондон или Нью-Йорк, но поскольку основная аудитория по этому поводу находилась всего в миле или около того отсюда, в Кремле, мерами секретности намеренно пренебрегли. В своем сообщении Хаскелл проинформировал Гувера о фактах транспортного кризиса, ситуации, которая «заставляет меня серьезно сомневаться в способности российских железных дорог реализовать нашу программу». Более того, отношение советского правительства к АРА «становилось все более безразличным и неприятным» в предыдущие две недели до такой степени, что официальные лица санкционировали конфискацию американской кукурузы. Пока это происходило, Каменев, по-видимому, был слишком занят политическими вопросами, чтобы предоставить чиновникам АРА аудиенцию. «Я могу положительно рекомендовать, чтобы к нашей существующей программе не добавлялось ни одного фунта гуманитарной помощи, и я рекомендую прекратить все незавершенные поставки из Америки сверх фактических текущих обязательств до тех пор, пока я не увижу и не смогу сообщить, как здесь преодолеваются нынешние трудности и проявляются ли искренние усилия по сотрудничеству с нами».

Так совпало, что в момент получения телеграммы Хаскелла Гувер был втянут в спор дома о том, достаточно ли он делает для помощи России. На слушаниях в Конгрессе в декабре прошлого года Гувер подсчитал, что объем американского зерна на 20 миллионов долларов — это максимальный объем, который может выдержать транспортная система России. Его критики утверждали, что он намеренно недооценивал пропускную способность российских портов и железных дорог, а в марте и апреле его обвинили в преувеличении масштабов железнодорожного кризиса, чтобы ограничить финансирование других благотворительных организаций, в частности «Друзей». Радикалы обвинили Гувера в том, что он «саботировал» помощь России.

Теперь шеф призвал сотрудников АРА предать гласности информацию о засорении портов, заторах на железнодорожных узлах и плохом состоянии дорог в России; однако единственный документ, который мог бы решить его дело, телеграмма Хаскелла, так и не была обнародована. Также, несколько недель спустя, не был опубликован компрометирующий «строго конфиденциальный» меморандум, выпущенный в апреле Народным комиссариатом транспорта, который кто-то в Москве передал российскому подразделению. В этом документе критикуются железнодорожные чиновники в различных регионах за неэффективность и несанкционированную реквизицию кукурузы АРА и предупреждается, что они будут привлечены к ответственности за свои действия. Некоторые сотрудники АРА в Нью-Йорке хотели отправить копии в The Nation и the New Republic, даже несмотря на то, что факт их владения АРА мог свидетельствовать о поведении сотрудников гуманитарной организации в России в стиле Грегори. Какими бы ни были политические расчеты на Бродвее, 42, официальная позиция, заявленная Фишером пять лет спустя, заключалась в том, что публикация телеграммы Хаскелла была бы ниже достоинства АРА, которая «занималась спасением человеческих жизней».

Тем не менее, публикация телеграммы Хаскелла, какими бы ни были последствия в Москве, прояснила бы ситуацию и мгновенно вывела Гувера из-под подозрения. Уолтер Липпманн, приняв приглашение из штаб-квартиры в Нью-Йорке изучить внутреннюю переписку АРА, касающуюся всего дела, объявил читателям New York World 14 мая, что обвинение Гувера в саботаже помощи России было «жестоким абсурдом». Председатель АРА заслужил самую высокую оценку за свои огромные достижения в России. Однако был один аспект его выступления, который не остался незамеченным для критики.

Мистер Гувер обладает всеми великими способностями государственного деятеля, за исключением искусства политика. Я думаю, он был прав во всех спорах о рельефе, но его суждения о психологии своих критиков были плачевными. Он совершенно недооценил силу страстей, вызываемых словом «Россия». Он никогда не давал себе труда достаточно ясно объяснить, почему он делал одно, а не другое, что кажется более очевидным.

Гувер, по мнению Липпманна, должен был представить общественности четкое объяснение своего несогласия с национальным призывом в то время, когда свирепствовал один из самых страшных голодоморов в истории. Поскольку он этого не сделал, здравомыслящие граждане поверили самым возмутительным обвинениям, выдвинутым против него. «Он не должен удивляться, если люди, которые глубоко обеспокоены, неправильно поймут».

Вот и все за мастерство АРА в области связей с общественностью.

Тем временем в Москве телеграмма Хаскелла произвела желаемый эффект. Для правительства Ленина это был бы особенно неподходящий момент, чтобы быть обвиненным главой АРА в России в недобросовестности и некомпетентности. Генуэзская конференция проходила, и большевики стремились произвести хорошее впечатление. Генуя была первой дипломатической конференцией, на которую было приглашено советское правительство. Конференция была созвана для обсуждения экономической ситуации в Европе в целом, хотя ее конкретной задачей, помимо дальнейшего раунда агонии по поводу немецких военных репараций, было найти решение нескольких взаимосвязанных вопросов: денежный долг Советской России перед Западом за добольшевистский период, имущественные претензии к советскому государству со стороны западных правительств и бизнеса и обращение большевиков за западными кредитами, а также их собственные претензии к союзникам за вмешательство в Гражданскую войну. В конце концов, конференция не разрешила бы ни один из этих вопросов, хотя и стала бы поводом для взрыва скандальной шумихи в форме Рапалльского договора, соглашения, предусматривающего экономическое сотрудничество между двумя изгоями Версальского мира, Советской Россией и Германией.

Генуя положила конец дипломатической изоляции России, но за потоком триумфальной пропаганды по поводу прорыва в Рапалло в Кремле почти не праздновали. Результаты «Дженоа» были ничем по сравнению с чувством ожидания, которое возникло в январе, когда было разослано приглашение. Большевистское руководство было убеждено, что это было доказательством признания Западом того, что он не сможет оправиться от послевоенного экономического спада без России. Однако энтузиазм резко упал 8 марта, когда госсекретарь Хьюз официально отклонил приглашение США принять участие в конференции. Это стало ударом по Ленину и его коллегам, потому что Соединенные Штаты рассматривались как ключ к промышленному возрождению России, а Советы превыше всего желали восстановления экономики, рассматривая дипломатическое признание всего лишь как средство достижения этой цели. Идея Генуи сразу же потеряла значительную часть своего блеска.

Когда конференция только началась, наблюдение за ее повседневной работой и дипломатическое руководство советской делегацией было главной заботой большевистских лидеров, особенно больного Ленина, и из-за этого Каменев действительно, как сообщалось, был занят административными обязанностями больше обычного. Хаскелл заметил, что он «кажется, в настоящее время управляет всем правительством». Тем не менее, его недоступность для АРА, возможно, была рассчитана. На своей предыдущей встрече с полковником он ответил на несколько жалоб, касающихся советского обращения с АРА, замечанием о том, что, поскольку Соединенные Штаты не признали Советскую Россию, АРА не имела права на свободу действий, которой она требовала. У большевиков была привычка вымещать свое недовольство администрацией Хардинга на АРА, идея заключалась в том, чтобы послать Вашингтону сообщение о том, чего в краткосрочной перспективе будет стоить отсидка в Генуе и, в более общем плане, непризнание. Таким образом, скудоумие Каменева на том этапе могло быть преднамеренным.

На самом деле, однако, именно у Хаскелла была карта Дженоа. Как он выразился в то время: «Я, конечно, не забыл, что проходила Генуэзская конференция и что психологический момент для решения этого вопроса был близок». Воспользовавшись этим моментом, он сочинил свою телеграмму Гуверу как «последний удар, чтобы навсегда установить американский контроль и неприкосновенность наших поставок».

Через несколько часов после передачи Эйдук позвонил Хаскеллу и сказал, что Каменев очень хочет увидеться с ним на следующий день. Их конференция, длившаяся два с половиной часа, оказалась самым приятным эпизодом для присутствующих американцев. Каменев, очевидно, был удивлен многим из того, что полковник рассказал ему, и он обвинил Эйдука в том, что тот держал его в неведении относительно серьезности железнодорожного кризиса. Когда Хаскелл сообщил ему о захвате вагонов с кукурузой, Каменев заявил: «Здесь есть что-то криминальное, и я удивлен, что мистер Эйдук оставил это дело на десять дней, не предпринимая серьезных мер». Каждый раз, когда Эйдук пытался вставить объяснение, Каменев заставлял его замолчать.

Каменев пообещал предоставить к следующему дню письменные заявления от железнодорожных властей с изложением программы поставок кукурузы, но Хаскеллу этого было уже недостаточно, и он заявил: «Дело не в обещаниях. Единственное доказательство, которое у меня есть, — это прибытие продовольствия в долину Волги». Каменев предложил возобновить советское обязательство поставлять АРА 250 порожних вагонов в день, на что Хаскелл ответил, что, поскольку ранее обещанные 250 вагонов не были реализованы, новое минимальное требование составило 450 вагонов. Затем Каменев предложил провести конференцию между АРА и железнодорожными властями, и Хаскелл с готовностью согласился. Таким образом, по крайней мере, когда дело дошло до железных дорог, Эйдук больше не был горлышком бутылки.

Используя свое преимущество, Хаскелл выдвинул обвинения против аппарата правительственных уполномоченных. Каменев, выступающий за крайнее умиротворение, пригрозил уволить весь персонал Эйдука — что могло подразумевать, а могло и не подразумевать угрозу самому главному полномочному представителю — и он пообещал предоставить письменное заявление, разграничивающее полномочия окружных сателлитов Эйдука, и выдать им новые инструкции, которые Хаскеллу будет разрешено прочитать и одобрить. Была затронута тема арестов сотрудников АРА, и Эйдук, которому разрешили высказаться, объявил, что он только что приказал своим местным агентам больше не производить арестов без его предварительного согласия.

Эйдук был разгромлен, хотя бы на время. Каменев завершил встречу выражением благодарности за щедрую гуманитарную работу АРА в России, но полковник был не в настроении: «Я слежу за результатами, и как только я их получу, я сообщу своим людям дома».

Сразу после конференции Хаскелл телеграфировал Гуверу, характеризуя свою встречу с Каменевым как удовлетворительную, но настаивая на том, что до получения результатов он не может отменить свою рекомендацию АРА приостановить все дальнейшие поставки гуманитарной помощи. Тем не менее, этот момент ознаменовал поворотный момент в кукурузной кампании, поскольку результаты действительно были налицо.

Одним из вопросов, поднятых Хаскеллом на конференции, была неспособность советского Союза обеспечить АРА достаточную огласку в прессе, что является условием Рижского соглашения. Каменев поклялся исправить это, и на следующий день в печати появилась информационная статья об американской помощи, которая несколькими неделями ранее была передана в «Известия» фермером Мерфи. Мерфи, размышляя о плодах конференционной дипломатии АРА на той неделе, приложил немало усилий, чтобы осмыслить поведение советского правительства с точки зрения его личных интересов. Он считал, что если бы Боло вежливо относились к иностранцам, особенно к работникам по оказанию помощи голодающим, они бы уже были признаны ведущими державами законными правителями России. Конечно, они это понимали. Месяцем ранее Троцкий и Чичерин публично заявили, что бойцы АРА вернутся домой и доведут до сведения американской общественности, что большевики, в конце концов, не были фигурами дьявола и что это окажет смягчающее воздействие на политику США в отношении Советской России. Почему же тогда советское правительство, казалось, намерено испортить впечатление, которое оно произвело на этих потенциальных послов доброй воли?

Я все ломал голову над этим, почему таким простым, очевидным и эффективным средством завоевания доброй воли мира следует пренебрегать. Я никогда не мог найти удовлетворительного ответа, пока не пришел к выводу, что большинство тех, кто сейчас у власти, — это кучка мерзавцев и головорезов, которые не продержатся и десяти минут после установления контакта с цивилизованным миром, и что единственный способ сохранить свою работу, которая для них что-то значит, — это использовать те же методы наглости и терроризма, которые привели их к власти. Только так можно объяснить их наглость здесь, в тот самый момент, когда их государственные деятели (?) находятся в Генуе, пытаясь обеспечить себе место среди других наций.

Примерно так смотрело на этот вопрос большинство московских американцев из АРА, ранних советологов-любителей. Они почувствовали, что несколько просвещенных Боло, таких как Каменев, могут достаточно хорошо видеть общую картину и понимать, что нужно сделать, но что основная масса меньших светил, в большинстве своем твердолобых, таких как Эйдук, которые, в конце концов, были против даже принятия подарка в виде американской кукурузы, стояли на пути хороших отношений и разумной эффективности. Профессора Кулиджа больше не было в Москве, чтобы напомнить своим коллегам о весомости российских традиций в этих вопросах.

Встреча с Каменевым привела к конференции 12 апреля между АРА и железнодорожными властями, и это означало, что самое главное, с Феликсом Дзержинским, народным комиссаром транспорта, хотя гораздо более известным как глава-основатель ВЧК. Каменев и Эйдук также присутствовали на этом собрании, которое в отчете АРА описывается как «три часа борьбы». Дзержинский начал с того, что объяснил изъятие кукурузы недопониманием между ним и Эйдуком. Хаскелл принял это объяснение, и это позволило сторонам продолжить обсуждение насущной проблемы с затрудненными поездами кукурузы.

К этому моменту в Балашове скопилось 56 поездов, которые эвакуировались со скоростью два в день, столько же, сколько прибывало ежедневно. Новые поезда, груженные зерном и продуктами для детского питания, были в пути из портов, и у советского правительства в пути находилось около 330 поездов с семенами. Дзержинский утверждал, что единственным решением было поместить часть кукурузы на хранение и эвакуировать порожние вагоны, и Хаскелл согласился с этим, разрешив выгрузку 1100 вагонов кукурузы — 500 в Козлове, где 400 уже были выгружены вопреки тщетному протесту Даррага, и 600 в Балашове — на склады, находящиеся под наблюдением американцев, при том понимании, что порожние вагоны, необходимые для перевозки этой кукурузы, будут предоставлены 15 мая или ранее.

Дзержинский заключил железное соглашение о предоставлении 160 порожних вагонов в день в порты — гораздо более скромное, чем уже сокращенное обещание Красина в 250, — и АРА рассчитывала, что автор Красного террора сдержит свое слово. Действительно, в течение двух недель поезда двигались, в портах появлялись пустые контейнеры, и Хаскелл смог уведомить Гувера о том, что транспортный кризис миновал, и рекомендовать возобновить поставки продовольствия из Соединенных Штатов. Только после сбора урожая железные дороги действительно смогли бы наверстать упущенное и удовлетворить потребности АРА в портах, но ситуация изменилась.

Железнодорожный кризис был самым большим препятствием, которое необходимо было преодолеть, чтобы доставить продовольствие и семена бенефициарам, но на этом пути были и другие препятствия. Как только поезда с зерном прибывали по железной дороге в конечные пункты назначения, их содержимое должно было быть доставлено с железнодорожных станций в деревни. Большая часть кукурузы была навалом и должна была быть расфасована — и в большинстве случаев была перемолота — перед распределением, за поставку мешков отвечало АРА. Представители деревень и продовольственных комитетов должны были организовать необходимые транспортные средства, которые в основном подразумевали телеги или сани и тягловых животных.

Тогда речь шла о преодолении дорог, которые были редкими и примитивными. Фишер, имевший в те времена некоторый опыт работы в российской глубинке, отмечает, что из-за сочетания характера почвы, суровости климата и материалов, использованных при их строительстве, дороги центральной России едва ли заслуживали этого названия.

Большинство из них представляют собой пыльные зигзагообразные маршруты, петляющие по степи, без каких-либо признаков дороги, кроме начала и конца. В некоторых частях страны есть военные дороги, «шоссеи», которые вымощены булыжником и, следовательно, настолько неровны, что даже русский крестьянин, который может спать на своей телеге практически при любых обстоятельствах, спит прерывистым сном во время движения. Таким образом, шоссе служат главным образом блестящими примерами того, какой не должна быть дорога, и путеводителями по следам от повозок, которые крестьяне проложили по обе стороны.

Именно на этом этапе путешествия стихия представляла самую серьезную угрозу. Главным беспокойством была не легендарная русская зима, а приход весны, потому что с наступлением оттепели дороги становились непроходимыми. Изменение могло быть резким, как понимал Фишер: «Холодная погода прекращается; затем наступает несколько жарких дней; снег тает; и вся страна превращается в море черной, вязкой грязи, которая в течение двух недель или месяца препятствует коммуникациям так же эффективно, как наводнение».

Неудивительно, что погода — которая в Старой России редко была просто опорой для разговора, даже в обычные времена — была особой навязчивой идеей жителей и работников по оказанию помощи в зоне массового голода с того момента, как они узнали об ассигнованиях конгресса. К концу февраля, когда начали прибывать зерновые, настроение было напряженным. 28 февраля Боуден телеграфировал в Москву из Царицына: «В кои-то веки люди в этом районе, молящиеся о том, чтобы поздняя весна позволила добиться эффекта АРА». В России слово «молиться» означало буквально.

Сообщение Боудена было получено в Москве как раз в тот момент, когда погода в северной Европе смягчилась, что позволило судам с кукурузой заходить в порты Балтии. Это была хорошая новость для порт-энда, но в той части света, где жил Боуден, это предзнаменование ранней весны грозило не только превратить всю долину в море грязи, но и растопить лед на Волге и тем самым затруднить переправу припасов через реку. Единственным исключением стал Казанский район, где ранняя оттепель способствовала бы ускорению доставки помощи вдоль многих малых рек региона. В остальном, вверх и вниз по Волге теплилась надежда, что это всего лишь ложный источник, как это и оказалось на самом деле. Гудрич, который сейчас вернулся в Россию и зону массового голода, чтобы возобновить свои расследования, смог сообщить Брауну в письме от 16 марта: «Зима здесь, в России, снова ужесточилась. Сейчас очень холодно. За последние два дня выпало еще больше снега, и он покрывает страну повсюду, от железнодорожных вокзалов до коммун». Пять дней спустя Келли передал хорошие новости из Уфы: «Признаки весны исчезли. Снег продолжает падать, и порывы ветра определенно холодные». Пейс Куинн, на этот раз Господь решил дать русским передышку.

Холодная погода продолжалась до апреля. Только на юге, в Царицыне, на нижней Волге, лед начал ломаться еще до того, как была завершена раздача кукурузы. Когда река стала небезопасной для лошадей, мужчины вызвались перевозить припасы с помощью длинных шестов, чтобы продвигать ручные сани, установленные значительно впереди них.

В Оренбурге в критический момент вывоза кукурузы и без уведомления АРА местные власти снесли мост через реку Сакмарская, единственное транспортное средство, пересекающее территорию Башкирской республики. Это была обычная практика каждый год накануне весеннего половодья, но лед еще не успел растаять — и в любом случае даже известные своей тупостью бюрократы, управляющие Оренбургом, могли бы подумать, что обстоятельства в этом году были иными. Как следствие, АРА отправила гонцов в деревни, где были мобилизованы все доступные животные, сани и повозки для перевозки большого количества кукурузы по жидкой поверхности реки.

Помимо погодных и дорожных условий, ощущалась острая нехватка рабочего скота для обеспечения заключительного этапа доставки кукурузы. По разумным оценкам, с довоенных времен поголовье лошадей сократилось почти вдвое, причем наибольшее сокращение произошло в регионах, где в настоящее время наблюдается голод. Потери всех тягловых животных, по-видимому, составили около 40 процентов. Многие из тех, кто еще оставался в живых, были, как и все человечество, настолько ослаблены, что были непригодны для длительного напряженного труда. Более того, большинство самых выносливых лошадей принадлежали зажиточным крестьянам, которые не были заинтересованы в том, чтобы предлагать своим упряжкам выполнять работу, не приносящую им прямой пользы. Годом ранее, до НЭПа, правительство могло бы просто мобилизовать этих лошадей — фактически реквизировать труд крестьян, которым они принадлежали, — но теперь об этом не могло быть и речи.

Даже если бы можно было каким-то образом удовлетворить личные интересы этих состоятельных крестьян, засуха и голод вызвали такую нехватку фуража, что они в любом случае крайне неохотно использовали бы своих ослабленных животных для выполнения по существу опасной для жизни работы по перевозке тяжелых грузов на большие расстояния. АРА совместно с миссией Нансена организовало для советского правительства закупку нескольких тысяч тонн овса в Эстонии. Затем этот овес использовался в качестве магнита, хранился на районных складах вместе с запасами кукурузы и был доступен только тем представителям крестьян из деревень, которые приезжали за своей кукурузой или кормами для детей на транспорте с животными.

Наряду с лошадьми и гораздо менее многочисленным скотом использовались верблюды, которых насчитывалось тысячи в округах Царицына, Самары и Оренбурга, где их тянули в санях или повозках в зависимости от сезона. В городе Уфа голод и резня практически уничтожили их, хотя, как вскоре узнал Келли, они все еще выживали в некоторых районах округа. Впервые он увидел их на окраине города Кустанай, где обнаружил упряжку верблюдов, с трудом взбирающихся по склону. В этой сцене было мало романтики. «Верблюдов ведут с помощью железного кольца, продетого у них в носу, но это нелегко, и на этом склоне было пролито много крови».

Американцы не ожидали встретить этих экзотических вьючных животных в центре России, и это открытие, казалось, укрепило в их умах мысль о том, что они действительно приземлились за пределами «цивилизации». Дадли Хейл писал из глубинки Самарской губернии 5 марта: «Самое поразительное в Самаре — это вид огромных мохнатых верблюдов, волочащих по снегу маленькие сани, нагруженные товарами, которыми управляют огромные мохнатые крестьяне в самых устрашающих головных уборах типа казачьих с картинками». Многое было сделано из их легендарной выносливости, которая во времена голода приобрела жизненно важное значение. Маккензи из Chicago Daily News подтвердил, что «Верблюд может жить там, где умирает лошадь. Он выкапывает траву из-под снега. Он будет питаться чем угодно. Осенью лошади массово пали по всей Самаре из-за нехватки корма. Верблюды все еще были живы». Оказалось, что репутация верблюда за упрямство также была вполне заслуженной, в чем Келли убедился сам и как сообщил своему отцу Джордж Корник из Царицына после наблюдения за караванами верблюдов, пересекающими талую Волгу: «Это действительно превосходит любой цирковой парад, который вы когда-либо видели, поскольку верблюды вообще не любят ходить по воде и срезают всевозможные каперсы».

Все свидетельства об их неуправляемом индивидуализме, казалось бы, делают понятие каравана верблюдов оксюморонным, но на самом деле это был и остается единственным романтическим образом кукурузной кампании, возможно, всей миссии АРА. Это встречается в многочисленных письмах и отчетах, написанных работниками по оказанию помощи, и сохранилось на нескольких десятках фотографий. Наиболее впечатляющими являются колонны транспорта, запряженного верблюдами и санями, которые исчезают из виду в снежных просторах степи. Некоторые снимки сделаны в позе, когда караван на мгновение остановился. Шерстистые существа на переднем плане, рядом с началом колонны, кажется, стоят терпеливо, сотрудничая друг с другом, как будто они осведомлены о цели упражнения. Тем не менее, в любой позе они кажутся не в своей тарелке, их пышные пальто — всего лишь сезонная адаптация, напоминающая огромные головные уборы их сменщиков.

Их мобилизация в таких масштабах была столь же экстраординарной, как и цель, для которой они были призваны. Это подтверждает российский инспектор АРА, который присутствовал в деревне Царицын, когда местные жители получили сообщение о том, что американцы ждут, когда они придут на пункт раздачи и заберут свою первую месячную норму кукурузы, стандартные тридцать фунтов2 — около двадцати семи фунтов — на человека. В течение часа обоз был в пути.

Это всегда впечатляющее зрелище — транспортный поезд, груженный американскими припасами. В свое время в Царицыне было загружено 2500 вагонов и отправлено в Ленинск. Для перевозки использовались все доступные животные, в основном верблюды. Несмотря на необъятность степей, разглядеть начало или конец этого поезда было невозможно. Даже самые старые и опытные погонщики признавались, что никогда не видели подобного зрелища.

Там, где не хватало тягловых животных, потребность восполнялась человеческой силой, как записал Хейл 24 апреля из Самары: «На днях триста человек пешком прибыли к нашим кукурузным складам, каждый с мешком. Они прошли двадцать пять миль пешком из-за отсутствия конного транспорта и те же двадцать пять миль прошли обратно пешком, каждый с сорокафунтовым мешком кукурузы за спиной».

Прием, оказанный этой спасительной кукурузе голодающими русскими, ни в коем случае не был всеобщим воодушевлением, хотя, возможно, неизбежно, именно вдохновляющие рассказы остаются неизменными. «Нью-Йорк Ньюс Литтер», внутренний орган дома 42 по Бродвею, проявил слабость к мелодраматизму: «Нет ничего прекраснее в истории, чем картина мужика, который ждет, ждет, ждет, а затем поднимается, чтобы воскликнуть: «Они идут! Американцы идут!» В пресс-релизах АРА предпочтение отдавалось сценам эмоциональной благодарности, свидетелями которых были американские спасители. Тем не менее, появление кукурузы не везде вызвало волнующий отклик, столь дорогой ястребам рекламы АРА.

Генри Вулф вполне может быть наиболее убедительным летописцем АРА, рассказывающим о непосредственном воздействии появления кукурузы на бенефициаров. В то время он находился в инспекционной поездке по Мелекесскому району Самарской области. Мелекес был в отчаянном положении, и по пути следования Вулф записывал истории — а вскоре и доказательства — о трупоедстве и каннибализме. Первый поезд с зерном прибыл в город Мелекес 18 апреля. «Сказать, что было большое ликование, — это мягко сказано. Новость быстро распространилась по городу и уезду. Сначала люди отказывались в это верить, а потом, когда стало известно, что кукуруза действительно прибыла, их радость и благодарность невозможно описать должным образом».

Когда кукуруза наконец стала реальностью, мельница заработала и продолжала вращаться всю ночь, так что к утру было произведено большое количество муки очень тонкого помола, которая была готова к раздаче. Местные комитеты из деревень, имея возможность получать кукурузу или муку, в каждом случае просили муку. Дороги рядом с мельницей были забиты людьми, повозками и лошадьми, которые были истощены и, казалось, шли с большим трудом. Большинство получателей были русскими, но были также татары, калмыки и мордва. Ввиду общего волнения и недостаточной подготовленности Вульф был удивлен скоростью и точностью проведенной операции.

Он был одним из многих работников гуманитарной помощи, отметивших неожиданное ощущение спокойствия и порядка, которое сопровождало раздачу кукурузы. Это было совсем не похоже на сцены яростного хаоса, которые они представляли себе в предыдущие месяцы. Замечание Фишера по этому поводу было также тонким комментарием к политической культуре России старого и нового режимов: «Когда помощь действительно пришла, в великой решающей борьбе с голодом была большая степень сотрудничества, единства в общем деле, чем знали российские города за многие годы; возможно, большая, чем они когда-либо знали. Под руководством политически незаинтересованных иностранцев люди всех классов могли присоединиться и присоединились к выполнению в высшей степени трудной задачи».

Вулф отметил, что с каждым мешком муки обращались с предельной осторожностью, «как мать обращается с младенцем». Или, выражаясь менее мягко, «Ни один скряга никогда не берег свое золото с большей заботой, чем эти изголодавшиеся крестьяне берегли свою муку». Там, где не хватало лошадей, зерно перевозили на костлявых плечах мужчин, женщин и детей. Так было в деревне Якушский, где все лошади были съедены. При известии о появлении кукурузы каждый сельский житель, способный пройти пешком десять миль до города — от маленьких детей до стариков — пришел в движение. Добравшись до места назначения и нагрузившись мукой, они повернулись, чтобы идти домой. «Рассматривая этот подвиг, следует иметь в виду, что эти люди голодали в течение нескольких месяцев. Они физически неполноценны, и для людей в их состоянии это достижение можно охарактеризовать только как замечательное».

Вулф, как и большинство работников по оказанию помощи пострадавшим от голода, с готовностью согласился бы с оценкой Фишера о том, что «Доставка зерна в деревни — это в основном рассказ о мужестве крестьян. Те крестьянские качества, которые в прошлом делали российские армии сильными в сражениях, возродились и под руководством американцев и местных жителей принесли победу в таких грозных условиях, как война». У ветеранов АРА будет возможность поразмыслить о стойкости поволжских крестьян два десятилетия спустя, во время Сталинградской битвы.

Председатель местного продовольственного комитета Ново-Майны нанес визит Вулфу в Мелекесе и сообщил ему, что американская кукуруза спасла жизни пятнадцати тысяч жителей его волости. «Когда в поле зрения деревни показались повозки, все люди, способные ходить, потащились за остальными. Люди опустились на колени, перекрестились и поблагодарили Бога и Америку за это избавление из могилы. По его словам, многие люди плакали». Перед уходом он попросил у Вулфа лист бумаги, на котором тот написал краткую дань уважения, которая позже была переведена на английский:

Символизм избавления был усилен тем фактом, что во многих городах и деревнях раздача зерна сопровождалась звоном церковных колоколов в честь празднования Пасхи. Клэпп, например, писал из Уральска: «Люди всегда будут связывать звон пасхальных колоколов с желтой американской кукурузой, которая появилась в тот сезон 1922 года и спасла им жизнь».

Русские так культурно устроены, что даже без совпадения с Пасхой они, скорее всего, восприняли бы свое спасение как деяние Божье. В отчете российского инспектора АРА в Пензе описывается растущее напряжение среди голодающих крестьян, ожидающих спасения, достигающее апогея: «Но затем наступил долгожданный день, 27 апреля, и прибыли пять вагонов с зерном; но здесь не было лихорадочного восторга, а только единый молитвенный экстаз: те, кто, подобно скелетам, стоящим на краю могилы, возносили молитвы, крестились и говорили: Хвала Господу, пришло избавление от голодной смерти для нас и наших детей».

Многие, очень многие другие, однако, держали подобные мысли при себе, если это действительно были их мысли. Когда отдел коммуникаций в Москве потребовал от сотрудников на местах убедительных рекламных материалов о раздаче кукурузы, не все смогли с готовностью согласиться. Из Оренбурга Коулман написал, явно имея в виду киргизов: «Это самый флегматичный, стойкий и недемонстративный клан, который я когда-либо встречал». В Уфе, по словам Келли, кукуруза была разбросана таким тонким слоем на огромной площади, что местные выражения благодарности были относительно сдержанными.

В «Истории района Казан АРА» говорится, что «Никто, кому было разрешено наблюдать за первой раздачей кукурузы в деревне, охваченной голодом, скорее всего, не забудет это зрелище, какой бы долгой жизнью он ни был благословлен». Тем не менее, автор отмечает, что в целом получатели помощи проявляли заметно мало внешних эмоций. «Очевидно, голод после определенного периода милосердно ослабляет нервы человека».

Казанский округ на тот момент занимал территорию размером со штат Огайо, с населением до 3,5 миллионов человек, из которых более 350 000 получали кукурузу. Учитывая, что эта значительная территория находилась под управлением всего шести американцев, которые могли быть свидетелями поставки лишь небольшого процента кукурузы, должно быть, произошло много эмоциональных эпизодов, невидимых американским глазам. Хотя, возможно, их не так много. Участковый врач Уильям Дир находился в маленькой деревне Норкеевской волости, когда прибыла первая кукуруза. К его удивлению, событие не вызвало особого ажиотажа.

Эти люди вынесли так много, что их эмоции давно исчерпаны. Вопреки распространенному представлению, о появлении кукурузы не возвещал звон церковных колоколов, а она медленно ползла по деревне, запряженная усталыми лошадьми, управляемыми серьезными мужчинами. Когда я сообщил группе водителей и кладовщиков, собравшихся вокруг волостного склада, что должны прибыть другие грузы и что им будет гарантирована постоянная охрана, они восприняли новость с апатией и, казалось, восприняли это как должное.

В деревне соседней волости он замечает в толпе плачущую женщину, «живой скелет, желтый и истощенный». Он узнает, что она — единственный выживший член семьи из пяти человек, все они погибли от голода. Она плачет, сжимая свой двадцатидневный паек кукурузы. «Это замечательное проявление эмоций у человека, так далеко зашедшего в сторону долины теней, было действительно необычным».

Его странствия в конце в одном эпическом предложении Dear размышляет о грандиозности российского начинания:

Проехав по волостям одного из этих кантонов, пожив в деревне и поговорив с людьми, чьи надежды на жизнь строились на возможности получения американской кукурузы, невозможно удержаться от мысли об огромной административной и физической цепочке, которая выстраивалась звено за звеном на протяжении тысяч миль от американских элеваторов на Среднем Западе, где кукуруза использовалась в качестве топлива, к побережью через Атлантику, в порты Черного и Балтийского морей, а оттуда тянулась на поврежденных двигателях в сломанных вагонах по многим заснеженным милям пришедшей в упадок железнодорожной системы., укомплектованный и охраняемый полуголодными бригадами для обслуживания деревень, подобных тем, через которые я прошел, где жизнь и надежда почти угасли.

В некоторых местах кукуруза прибыла слишком поздно, чтобы оказать максимальное воздействие, и в ряде регионов это привело к тому, что в гонке между кукурузой и семенами кукуруза проиграла. Оренбургу в этом плане особенно не повезло. К тому времени, когда кукуруза достигла зоны голода, ташкентскую магистраль, единственную артерию, соединяющую район с Волгой, занесло снегом, и, таким образом, большую часть кукурузы, предназначенной для Оренбурга, пришлось перенаправлять в Самару и Уфу. Только тридцати вагонам с зерном удалось въехать незадолго до того, как весенняя оттепель размыла дороги, и большую его часть пришлось использовать для кормления детей. Когда семена прибыли в Кунель, пункт пересечения Ташкентской магистрали с Транссибирской, Коулман потребовал, чтобы их задержали и отправили кукурузу первой, чтобы у голодающих крестьян не возникло соблазна съесть семена. Советские власти согласились сделать это, но фактически не сделали, в результате чего большое количество семян, которые дошли до крестьян, так и не попали в землю.

Сотрудничество АРА и Советского союза улучшилось в Симбирске, где ситуация в апреле была очень напряженной, потому что большая часть семян хранилась на складах и была готова к распространению за две-три недели до появления кукурузы, которая затем появилась в последний момент, оставив «очень небольшой запас прочности». Наконец, Сомервилл ликовал: «кукуруза больше не миф». Даже когда случилось так, что кукуруза действительно была доставлена вскоре после посева, симбирские крестьяне, как говорили, поверили слову АРА и начали сев.

Вопрос о надлежащей последовательности действий никогда не стоял перед жителями злополучного Пугачевского района Самарской области, «чумного места на Волге», куда и кукуруза, и семена прибыли слишком поздно, чтобы предотвратить гибель многих тысяч человек — бедствие, которое один из сотрудников службы помощи, находившийся на месте происшествия, назвал «холокостом». Результат для Самарского округа в целом был намного лучше, и 5 мая Шафрот смог сообщить, что «Во многих местах американская кукуруза прибыла как раз вовремя, чтобы спасти семена, которые были розданы вскоре после этого, от съедения». В Царицыне инспекция АРА установила, что, хотя кукуруза поспела вовремя, часть семян все же была использована в пищу: «Многие голодающие не смогли устоять перед искушением». Полковник Белл подсчитал, что 25 процентов семян в Уфимском округе прибыло слишком поздно для посева.

Советский комитет по борьбе с голодом установил, что в целом 65 процентов семян было распределено вовремя для посева, и это утверждение, какой бы точной оно ни было, оставляет без ответа вопрос о том, какой процент этих семян мог оказаться в желудках крестьян.

Как оказалось, опасения, вызванные в Соединенных Штатах перспективой того, что американская кукуруза поставит в тупик голодающих россиян, были преувеличены. Там, где в пунктах раздачи можно было помолоть, большинство представителей деревень просили, чтобы их наделы были измельчены — что имеет смысл, поскольку крестьяне знакомы с мукой, а не с кукурузой. Но поскольку в деревнях было ограниченное количество мельниц, многие крестьяне получали свою долю в виде цельной кукурузы. Насколько могли судить сотрудники гуманитарной помощи, русские более или менее успешно импровизировали с ее приготовлением. Шафрот говорит, что в одном крестьянском доме, который он посетил, кукурузу очень мелко нарезали и долго варили, в результате чего получилось «очень вкусное» блюдо.

Бакли из Оренбурга сказал, что, как правило, те, кто ест цельную кукурузу, склонны к ее недовариванию, что может нанести вред их пищеварительной системе. Он отметил несколько случаев смерти, вызванных употреблением сырой кукурузы, что было одним из кошмарных сценариев, обсуждавшихся в Соединенных Штатах в декабре прошлого года. В истории Саратовского АРА записано, что «многие семьи», получив свою первую порцию кукурузы, «смешивали ее с водой и небольшим количеством соли и съедали столько, сколько могли выдержать, становясь сильно больными». В Новороссийске Хатчинсон увидел человека, сидящего на обочине дороги и жующего, как лошадь, полный фартук сырой кукурузы. Обычно любознательный профессор, очевидно, не стал ждать, чтобы изучить эффект.

В целом, кукурузная кампания, которая продолжалась после кризиса до лета 1922 года, была успешной. «Кукуруза — король» в России, провозглашали американские газеты, хотя на самом деле она так и не стала по-настоящему популярной у россиян, которые начинали жаловаться на ее вкус, как только худшее оставалось позади. Тем не менее, главный факт заключается в том, что американская кукуруза обеспечила урожай 1922 года, и это было высшим достижением АРА в России. Кукуруза достигла этого не только за счет предотвращения расхода семян и питания почвообрабатывающих агрегатов. АРА сама была агентом по импорту и распространению семян, и стремление поставлять кукурузу стало движущей силой возрождения портов и железных дорог, что позволило собрать критическую массу семян вовремя для посева. Согласно российским и американским свидетельствам, многие крестьяне использовали саму кукурузу АРА для расширения посевных площадей, увеличивая свои рационы, в то время как они продолжали выживать на заменителях пищи.

Другие эффекты кукурузы, помимо ее прямой питательной ценности, были ощутимы сразу, и наиболее значимой была ее роль в том, чтобы повернуть вспять волну движения беженцев. На самом деле, появление кукурузы изначально усугубило проблему, ускорив бегство беженцев в города и другие пункты распределения. Но по прибытии туда всем беженцам было приказано возвращаться в свои деревни, где их собственные продовольственные комитеты выдадут им кукурузу, хотя отчаянным случаям были предоставлены пайки, достаточные для того, чтобы прокормить их на обратном пути домой. В течение короткого времени был запущен встречный поток беженцев.

На местных рынках объявление о поступлении кукурузы вызвало снижение цен на продукты питания и привело к еще большему увеличению общего предложения продовольствия, поскольку теперь появились скрытые запасы, которые часто выставлялись на продажу.

Непредвиденное применение кукурузы было в качестве вознаграждения за кампании по весенней уборке, спонсируемые АРА в округах. Кукурузные пайки служили зарплатой для «кукурузных банд», мобилизованных для очистки городских улиц от грязи, которая накопилась за предыдущие пять лет и теперь обнажилась из-за таяния снега. Кукурузные банды, обычно состоящие из беженцев, использовались для различных проектов, включая ремонт железных и шоссейных дорог и зданий, а также строительство мостов и плотин. Эти проекты протообщественных работ были организованы в столицах провинций и городах-подрайонах. Кукурузные банды города Оренбурга на пике обеспечили работой около тысячи беженцев.

Это конкретное использование кукурузы не было вдохновлено центральной директивой из московской штаб-квартиры; скорее, нескольким районным руководителям идея пришла в голову независимо примерно в одно и то же время. Главной целью было содействие санитарии и, таким образом, предотвращение эпидемических заболеваний, но конечным результатом также стало улучшение психологического здоровья.

Все это происходило под эгидой кукурузной кампании АРА, работы, «поставленной на широкую ногу», на языке работников гуманитарной помощи. Они гордились его ролью в возрождении российской экономики, но больше удовлетворения получили от того, что отметили его влияние на дух народа. В середине августа 1922 года Бакли осмотрел место действия в Орске, своем подворье в округе Оренбург, и задумался о трансформации, вызванной подарком Америки.

Последствия кукурузы превратили Орск из мертвого города с далеким траурным видом в город счастливых людей, которые живут естественно для обычных людей, которые поют, прогуливаясь вечером небольшими группами по улицам, которые танцуют в парке по ночам, когда играет оркестр, которые, короче говоря, делают все, что делали в лучшие дни.

Царь Голода был побежден королем Кукурузы, и он не вернется еще в течение десяти лет.

ГЛАВА 9. «ДАРЕНЫЙ КОНЬ»

Путешествие Фрэнка Голдера из Москвы на Кавказ привело его в Новороссийск поздно вечером 6 февраля 1922 года, всего через несколько часов после швартовки первого судна с кукурузой «Виннебаго», которое, как он узнал, «было встречено духовым оркестром, отдано салют военной ротой и встречено видными гражданами речами». 7-го числа он наблюдал за разгрузкой зерна, которая привлекла к причалу несколько греков, жаждущих помочь самим себе и возмущенных, узнав, что это было запрещено. «Они не единственные, кто требует зерно»: железнодорожные служащие на всем пути следования Голдера предполагали, что получат свою долю, «и список других, которые думают, что имеют на это право, бесконечен». Одной мысли об этом было достаточно, чтобы довести его до отчаяния.

АРА выполнила самую большую и тяжелую работу за все время своего существования, и я вздохну с облегчением, когда наша организация покинет эту страну. Он работает против почти непреодолимых препятствий, против подозрительного правительства, против железнодорожных чиновников и служащих, которые думают, как бы побольше украсть для себя, против транспортной системы, которая находится на последнем издыхании, против нечестности, обмана, деморализации, некомпетентности, апатии, голода, тифа и т.д. Да поможет нам всем Бог.

Вопрос о том, как долго АРА останется в России, был оставлен открытым в начале миссии. Гувер давно стремился организовать гуманитарную экспедицию внутри страны, и в тот момент, когда это стало возможным, казалось, что американское присутствие вполне может послужить катализатором перехода к постбольшевистской России, настолько уязвимым казалось правительство Ленина. Однако, как только Хаскелл и российское подразделение проинформировали Вашингтон о прочности большевистской власти, и после нескольких месяцев общения с советскими чиновниками на фронте борьбы с голодом и с критиками левого крыла дома, возник вопрос, сколько времени пройдет, прежде чем АРА сможет разумно уйти из России.

К тому времени, когда кампания по заготовке кукурузы и семян была в самом разгаре, Гувер и его люди в Вашингтоне и Нью-Йорке считали, что как только голод будет сломлен, а урожай 1922 года обеспечен, работники по оказанию помощи смогут быстро и без лишних хлопот эвакуироваться. Завершение столь масштабной и сложной операции требовало заблаговременного планирования, поэтому уже в марте, когда поставки кукурузы были еще на начальной стадии, руководители начали обдумывать вопрос об отъезде. 15 марта Рикард сообщил Брауну, что нью-йоркский штаб «с полной решимостью» работает над «ликвидацией» к 1 сентября - термин АРА, заимствованный у армии США. Согласно этому графику, продажа продовольствия должна была закончиться к 30 апреля, а все медицинские грузы должны были прибыть в российские порты не позднее 15 июня.

Браун, похоже, не понял сообщения Рикарда, ответив, что независимо от того, насколько успешным будет сбор урожая, если не АРА, то какая-нибудь благотворительная организация должна была действовать в России всю зиму 1922-23 годов с целью вынашивания более трех миллионов детей. Конечно, мысль о том, что АРА останется еще на год, была «трудной для рассмотрения, и это вопрос политики и ресурсов, который должен быть передан Шефу, и который я не хочу рекомендовать. Я просто хочу прояснить, что в интересах человечества компетентная организация должна быть подготовлена к еще одному году интенсивной работы в интересах детей в России в больших масштабах». Несмотря на все дипломатические хождения на цыпочках, Браун решительно выступал против вывода АРА.

Сама идея о том, что АРА просто уйдет из России после ликвидации чрезвычайной ситуации, не соответствовала собственной философии организации по оказанию помощи. Каждая из его европейских операций включала в себя значительный этап «реконструкции», который выходил за рамки непосредственной задачи по борьбе с голодом и касался содействия экономическому возрождению страны-бенефициара. Нигде аргументы в пользу такой помощи не были более убедительными, чем в Советской России, но Россия отличалась тем, что ею управляло идеологически отвратительное правительство, которому Гувер не имел желания помогать экономически. Лучше отстраниться от врага и вернуться к чистой политике выжидания. Тем не менее, политические соображения не могли служить обоснованием прекращения оказания помощи России; только по гуманитарным соображениям быстрое прекращение было бы трудно оправдать американской общественности.

В начале апреля на Спиридоновке, 30, когда начали просачиваться слухи о том, что Нью-Йорк всерьез рассматривает возможность закрытия шоу по завершении программы «Кукуруза», специалист по рекламе Луптон Уилкинсон счел перспективу скандальной, заявив Бейкеру, что такой поспешный уход «был бы поразительным поступком». При всем нашем рассмотрении российской проблемы необходимо помнить, что мы должны создать новый набор ментальных ценностей и стандартов». Подходящей моделью для России, по мнению Уилкинсона, была Польша, где программа восстановления АРА имела важное значение для окончательного успеха миссии.

Резкое прекращение нашей работы в России этой осенью было бы абсолютным нарушением принципа постепенного перехода на самообеспечение, примером которого является наша деятельность в других странах Европы. С точки зрения чистой гуманности, предлагаемое прекращение продажи денежных переводов на продукты питания в конце этого месяца, например, не менее чем ошеломляет того, кто видел невероятную и душераздирающую ценность, придаваемую этим посылкам даже в таком процветающем месте, как Петроград.

АРА может покинуть свой пост в сентябре, но «масштабные страдания и чудовищная, прискорбная трагедия российских детей, страдающих от недоедания, наверняка не прекратятся».

Другие члены российского подразделения, особенно те, кто работал в поле, испытывали меньшее чувство долга, оставаясь после сбора урожая. Их количество увеличится с приближением лета, поскольку кукуруза остановит голод, цены на хлеб упадут, а надежды на осенний урожай возрастут. Они предположили, что в следующем году в России будет голод, местами даже массовая смерть от голода. Но Россия есть Россия, голод будет всегда. АРА не был разработан для решения постоянных проблем, и где-то нужно было провести черту.

Склонность к отказу была вызвана откровенным оптимизмом советского правительства, которое весной поспешило объявить о победе над массовым голодом, а летом излучало уверенность в урожае. Официальный энтузиазм подогревался желанием произвести впечатление на западное мнение, в первую очередь на дипломатов Гаагской конференции, преемницы Генуэзской, которая открылась 15 июня и продолжалась до июля. Больше, чем когда-либо, стремясь привлечь внешнюю торговлю и капиталовложения, большевики хотели дать понять, что массовый голод полностью позади и что Россия находится на пути к полному экономическому восстановлению.

Учитывая их источник, такие обнадеживающие прогнозы, по-видимому, предоставили Гуверу достаточное прикрытие, чтобы оправдать закрытие российского представительства во время сбора урожая. Тем не менее, либерально-радикальные настроения в Соединенных Штатах призывали к продолжению программы American relief еще на год, а критики Гувера обвиняли его в намеренной недооценке необходимости. Радужные советские прогнозы никак не ослабили подобные настроения, которые время от времени подогревались мрачными прогнозами, сделанными прессе независимыми американскими «наблюдателями» после летных поездок по бывшей зоне массового голода. Конечно, любому американцу, впервые приезжающему в Россию, поволжская сельская местность даже на стадии постаминного восстановления может напомнить тот или иной круг Дантеса. Тем не менее, даже Нансен, которому следовало бы знать лучше, выступил с паническими публичными заявлениями о надвигающейся катастрофе, объявив 20 июля, что урожай был неудачным — через одиннадцать дней после того, как «Правда» объявила его успешным.

АРА пришлось самостоятельно оценить размер урожая и перспективы голода после сбора урожая. С этой целью Хаскелл вызвал руководителей округа в Москву на конференцию в середине июня, чтобы обсудить будущее миссии. Некоторые из этих людей не видели столицу с момента своего прибытия в Россию прошлой осенью, и приглашение Хаскелла теперь предоставило им возможность стать свидетелями замечательного оживления, произошедшего за прошедшие месяцы. На самом деле, уже к январю 1922 года произошло резкое улучшение, если судить по показаниям Чайлдса, который служил в Казани с сентября. Для него уличная жизнь Москвы теперь выгодно отличалась от жизни Лондона или Парижа: дороги многолюдные, люди хорошо одеты, магазины с хорошим ассортиментом. «Это было такое зрелище, что заставляло протереть глаза и задаться вопросом, как иначе, чем при трении лампы джинна Аладдином, это превращение произошло так внезапно».

Шафрот проезжал через город в мае, когда увольнялся с миссии. Его отец умер прошлой зимой, и по окончании кукурузной кампании он собирался встретиться со своей матерью, которая путешествовала по Европе. После девяти месяцев в Самаре он обнаружил, что Москва радикально отличается от города, который он исследовал с членами авангарда в августе прошлого года. «Унылый, усталый, безнадежный взгляд исчез, и на его месте была суета оживленного мегаполиса. Тротуары, заполненные людьми, магазины, в которых действительно есть на что посмотреть, сравнительно небольшое количество незанятых магазинов, множество автомобилей, гудящих на высокой скорости, гораздо меньше людей с мешками, гораздо больше хорошо одетых». Конечно, метаморфоза не имела отношения ни к чему столь потустороннему, как лампа джинна. «Коммерция восстановила умирающее торговое заведение и снова превратила его в сообщество наших дней».

У районных руководителей, прибывших сейчас, в середине июня, была такая же восхищенная реакция, и подсознательно это, вполне возможно, вдохновило их дать более оптимистичные оценки экономического состояния своих регионов, чем обычно. От Соединенных Штатов к ним присоединились Рикард, Гудрич и Кристиан Хертер, помощники Гувера, а от Лондона — Браун. Хаскелл председательствовал на двухдневной конференции.

16 июня каждого из восьми присутствующих руководителей попросили составить отчет. Большинство жаловалось на отсутствие сотрудничества со стороны правительства. Усталость и разочарование после великой кампании были явно заметны, и не только среди мужчин, служивших в полевых условиях. Голдер написал коллеге из Стэнфорда 1 июня: «Наши люди потеряли интерес к работе, и лучшие увольняются. Полковник Хаскелл не желает оставаться, Куинн намерен уйти в отставку, на самом деле с наших самых надежных людей было достаточно, и они не хотят оставаться на работе, чтобы довести ее до конца».

Присутствующие четверо поволжских контролеров — Царицын присутствовать не смог — подтвердили, что голод в их районах закончился и что перспективы на урожай хорошие, в то время как Белл из Уфы и Коулман из Оренбурга, округов, где семенная программа в значительной степени провалилась, предупредили, что голод вернется в их регионы предстоящей зимой. Коулман, однако, был настолько сыт по горло обращением с ним со стороны оренбургских Боло, что в любом случае предпочел досрочный уход. Когда Хаскелл задал им этот вопрос, все руководители, за исключением неутомимого Белла, проголосовали за прекращение помощи к первому сентября.

Однако, когда его спросили о продолжении после сентября сокращенной программы, четверо из восьми руководителей выразили поддержку этой идее. Все были против попытки установить крайний срок — первое января, когда в регионе начнется нехватка продовольствия и вывод войск станет политически невозможным. Полковник, который, похоже, был самым решительным из всех, кто стремился убраться из России, затем выразил мнение, что если удастся доказать, что Европейская Россия может прокормить себя, АРА следует вывести войска как можно скорее. В отчете указано, что все руководители согласились с этим двусмысленным утверждением.

На следующий день обсуждение перешло к будущему программы денежных переводов продуктов питания. Стоимость продуктовых наборов неуклонно падала, и в некоторых местах уже приблизилась к сумме рыночных цен на составляющие их товары. Хаскелл предложила немедленно прекратить поставки, чтобы поставки могли быть завершены к первому сентября. Все мужчины округа согласились, за исключением Реншоу из Москвы, чей отдел денежных переводов с трудом справлялся с делами и который настаивал на продолжении программы до тех пор, пока АРА остается в России.

Затем слово было предоставлено Хатчинсону, который представил свой экономический прогноз на предстоящий год, основанный в основном на центральной и местной официальной советской статистике и, таким образом, предполагающий, по его словам, значительную «работу наугад». Он подсчитал, что урожай 1922 года превысит урожай предыдущего года где-то от 333 до 480 миллионов пудов — пуд эквивалентен примерно сорока фунтам — и отметил, что вся иностранная помощь за предыдущий год составила около 120 миллионов пудов. Он пришел к выводу, что, хотя впереди, несомненно, будут трудные времена, в целом бывшие голодающие регионы смогут сами о себе позаботиться.

Догадки или нет, этого было достаточно для Хаскелла, хотя, как он затем объяснил собравшимся, окончательное решение должен был принять Шеф, и это означало проведение дальнейшей конференции в Соединенных Штатах. Тем не менее, мужчины из округа ушли, думая, что конец близок. Затем Хаскелл, Гудрич, Рикард, Хертер, Браун и Куинн встретились на отдельном заседании, и после этого Хаскелл телеграфировал Гуверу свой отчет.

Этот любопытный документ отражает противоречие между решимостью полковника завершить шоу до сбора урожая и его неспособностью поручиться за достаточность поставок продовольствия в Россию после этого момента. Хаскелл передал, что, по его словам, офицеры АРА, присутствующие в Москве, пришли к единому мнению, что урожая хватит только примерно до февраля, после чего Казанская, Уфимская, Оренбургская, возможно, Самарская области и изолированные районы в других местах будут испытывать локальный голод, если поставки не поступят из южных частей России или из-за рубежа. На какой информации был основан этот прогноз, неясно, но он был намного менее оптимистичным, чем оценка Хатчинсона.

Казалось бы, это послужило основанием для продолжения American relief, но на Хаскелла больше произвел впечатление другой набор соображений. Он сообщил Гуверу, что ситуация АРА станет невыносимой в постфаминной России, особенно если она продолжит сокращенную программу. Хаскелл предсказал, что продление миссии втянет американцев в «постоянную борьбу за сохранение контроля». Он также был убежден, что после сбора урожая правительство посредством налогообложения вывезет из сельской местности количество продовольствия, примерно эквивалентное количеству продовольствия, завезенному АРА.

Хаскелл посоветовал Гуверу, что было бы невозможно уйти в середине зимы, когда возникла бы нехватка продовольствия, и поэтому выбор был между уходом после сбора урожая или продолжением до следующего. Учитывая все это, и особенно в свете «отличного» урожая на полях и того факта, что любые случаи местного голода зимой были бы напрямую связаны с неэффективной советской администрацией, Хаскелл рекомендовал прекратить сбор урожая. Это, добавил он, было единогласным решением руководителей, собравшихся в Москве. График, приложенный к его отчету, был близок к тому, чтобы подорвать содержащуюся в нем собственную рекомендацию: прекращение всех мероприятий по оказанию помощи к 15 октября, затем шесть недель на ликвидацию, а затем окончательный вывод войск к 1 декабря.

В любом случае, шизофреническая телеграмма не могла решить проблему, и Хаскелл, Рикард, Браун и Хертер уехали из Москвы в Нью-Йорк, где к ним позже присоединился Гудрич. Тем временем другие иностранные, особенно американские, благотворительные организации объявляли о своих намерениях остаться в России еще на год, что усилило ожидание предстоящего решения Гувера, поскольку считалось, что полный вывод АРА особенно затруднит для этих агентств успешное проведение призывов по сбору средств. Сотрудникам в Москве и Нью-Йорке было рекомендовано хранить молчание до тех пор, пока вопрос не будет решен на совещании с Шефом.

Гудрич, будучи в некотором роде свободным агентом и привыкнув быть в центре внимания, не так-то легко сдерживался, и это грозило перерасти в проблему. Рикард и Браун заранее телеграфировали из Лондона в Нью-Йорк, сообщив, что губернатор делает публичные заявления, слишком оптимистичные по поводу восстановления России, что может поставить в неловкое положение АРА, в зависимости от ее окончательного решения. После московской конференции Гудрич отправился в Казань, чтобы осмотреться. В отчете Хатчинсона было подсчитано, что регион соберет урожай, достаточный для того, чтобы продержаться, по самым оптимистичным прогнозам, десять с половиной месяцев. Татарские власти сообщили Гудричу, что еды в округе хватит на восемь месяцев. Но оптимизму губернатора не было предела: «Мое собственное мнение после поездки по худшему кантону в республике таково, что они соберут достаточно денег, чтобы продержаться весь год, и у них будет фактический профицит».

После дальнейшей поездки в Самару он покинул Россию и направился в Вашингтон, где 15 июля опубликовал заявление, в котором, в частности, говорилось: «Если имеющееся зерно и предстоящий урожай будут распределены должным образом, то этой зимой в России не будет голода».

Как Гудрич, должно быть, уже понял, в России условная фраза «при правильном распределении» оставляла достаточно места для опустошительного голода. Немногие работники по оказанию помощи на местах были настроены столь оптимистично. Чайлдс, например, не был готов объявить об окончании голода в Казани; возможно, в Татарской Республике, самой большой территории округа, но «мы только начали изучать поверхность этого в Перми и Забайкалье». Он беспокоился, что предстоящей зимой условия в Казани будут такими же плохими, как и в прошлом году. Барринджер, базирующийся в Екатеринославе, сообщает, что американцы там «со странными эмоциями прочитали заявления правительства. Гудрич о том, что голод закончился и на Украине все хорошо», когда на самом деле запасов продовольствия в Екатеринославе было недостаточно, чтобы продержаться после декабря.

Гудрич прибыл в Нью-Йорк вовремя, чтобы присутствовать на внеочередном заседании исполнительного комитета и должностных лиц АРА, которое Гувер созвал 30 июля с целью принятия решения о будущем российской миссии. В книге Фишера нет ни малейшего намека на это, но фактически вплоть до последнего момента Гувер искал политически приемлемый способ свернуть операции на жатве. За два дня до конференции он написал Хьюзу письмо в развитие их недавнего разговора относительно предложения Гувера американскому Красному Кресту взять на себя ответственность за проведение всей дальнейшей «благотворительной деятельности» в России. Такая передача полномочий имела смысл. «Американская администрация помощи во всем ее зарождении, характере ее организации и персонала — это организация, борющаяся с голодом. Великий голод в России закончился с нынешним урожаем».

Верно, Гувер допускал, что российское подразделение выполняло значительную программу медицинской помощи, но медицинская и санитарная работа была чужда АРА; типичная миссия Красного Креста гораздо лучше подошла бы для проведения крупномасштабной операции, необходимой для борьбы с инфекционными заболеваниями. Красный Крест мог бы также организовать дополнительную программу по обеспечению продовольствием многих тысяч детей-беспризорников, переживших голод. Более того, у него была организационная сеть по всей территории Соединенных Штатов, способная в любое время провести специальный призыв о выделении средств. Это помогло бы уберечь американцев от преследования благотворительных организаций «коммунистического вдохновения».

Такая договоренность была бы не только разумной, но и справедливой: «Американская администрация помощи, являющаяся добровольческим органом, выросшим после войны, состоящим из профессионалов и бизнесменов, которые отдали много лет добровольной службе, имеет право сейчас сложить свое бремя, имея дело в то или иное время с более чем двумястами миллионами людей».

Предложенное решение Красного Креста, какими бы ни были его реальные обещания, было аннулировано два дня спустя решением Нью-Йоркской конференции обязать АРА оставаться в России по сокращенной программе до сбора урожая 1923 года. Поскольку нет протокола обсуждения, невозможно с уверенностью сказать, что именно убедило Гувера сделать выбор в пользу продолжения. В объявлении, опубликованном в конце сессии 30 июля, говорилось о необходимости оказания медицинской помощи для борьбы с болезнями и дальнейшего пополнения запасов продовольствия для беспризорников и городских детей в целом, а также подчеркивалась важность продолжения программы денежных переводов продуктов питания как способа защиты будущего российской культуры. Эти соображения сами по себе оправдали бы продление миссии, но в заявлении указаны еще два негативных стимула: «Если АРА отставка вызвала бы сильный шок от заброшенности и потери высокой оценки американских идеалов, которая воспитывалась в российском народе в течение последнего года, и открыла бы поле для добычи нечестных, неопытных и пропагандистских организаций, призывающих американскую общественность к выделению средств на помощь».

Таким образом, не было и намека на то, что, возможно, было самым решающим фактором, стоящим за решением оставить АРА на поле, которое имело отношение к мнению на внутреннем фронте. Учитывая все разговоры, не говоря уже о реальной возможности возобновления массового голода предстоящей зимой, эвакуация России в тот момент вызвала бы немалые споры — и значительный скандал в том случае, если бы сбылись самые мрачные прогнозы.

Другими словами, Гувер, преуспев в проникновении в Россию, теперь обнаружил, что у него нет политически приемлемого способа выбраться.

Эта новость не должна была стать приятной для многих работников гуманитарной помощи в России, которые уже привыкли к мысли о возвращении домой. Фишер, который был в Москве 3 августа 1922 года, до того, как стали известны результаты Нью-Йоркской конференции, рассказывает, что в воздухе витал слух, что операции будут продолжаться еще год, что, если это правда, нанесет «тяжелый удар по некоторым ребятам, которые все настроены убраться отсюда как можно скорее». Два дня спустя Барринджер написал из Екатеринослава: «Американский персонал немного утомлен всем этим шоу, но если АРА пожелания будут действовать до окончания нашей деятельности». А 10 августа, после того, как слух подтвердился как факт, Голдер сообщил, что это было «большим разочарованием для мужчин здесь и на поле боя». Тем не менее, будучи «лояльными к Шефу и организации», они останутся на своих постах «до тех пор, пока не прозвучит сигнал».

Объявление было сделано как раз в тот момент, когда АРА достигла пика своей деятельности: 199 американцев обеспечивали питанием 10,5 миллионов взрослых и детей, взрослые получали ежедневные порции кукурузной крупы, а детям ежедневно подавали сбалансированное питание.

Программа денежных переводов на продукты питания также достигла своего апогея тем летом, о чем свидетельствует количество доставленных индивидуальных продуктовых наборов, а также распределение «общих» или «специальных» пакетов помощи. Всеобщая помощь продвигалась медленно, потому что советское правительство, которое никогда не питало теплых чувств ко всему предприятию по переводу продовольствия, понимало, что среди его основных бенефициаров будут люди, которых оно в тот или иной момент назвало врагами народа. Таким образом, когда осенью 1921 года АРА направило властям предложение Фонда Харкнесса выделить 250 000 долларов в виде продуктовых наборов для помощи интеллигенции, подозрения взяли верх, и правительство отклонило это предложение.

Более длительные переговоры начались в марте следующего года, когда Фонд Содружества Нью-Йорка предложил выделять 50 000 долларов в месяц на общую помощь профессорам и студентам университетов. Фонд хотел получить письменные гарантии контроля АРА над распространением посылок. Советское правительство уклонялось от ответа, что усугубило напряженность во время весеннего транспортного кризиса. На встрече 11 апреля Каменев сообщил Хаскеллу, что в новой России есть два класса студентов: один состоит из сыновей и дочерей «бывших людей», а другой — из детей крестьян и рабочих. Должно быть справедливое распределение между двумя группами, — сказал он полковнику, — чего можно достичь только путем формирования антисоветского комитета для определения конкретных бенефициаров. Хаскелл не смог принять такую договоренность, и вопрос продолжал оставаться открытым до июля, после чего проект был свернут.

Однако эта неудача не сильно помешала оказанию помощи интеллигенции, поскольку АРА решила просто действовать без письменных соглашений с правительством. В декабре 1922 года Мемориальный фонд Лоры Спелман Рокфеллер пожертвовал 230 000 долларов на помощь интеллигенции, которые были распределены без вмешательства властей. В феврале 1923 года Фонд Рокфеллера сделал еще один подарок в размере 600 000 долларов, большая часть которого была направлена на помощь учителям средней школы, особенно нуждающимся и достойным людям. Это потребовало заключения специального соглашения с правительством, которое, учитывая массовый голод и слабое влияние АРА, смогло договориться о соглашении, которое дало ему большинство голосов при выборе бенефициаров. В итоге фонд Рокфеллера пожертвовал более 1,1 миллиона долларов в поддержку такой помощи. Среди индивидуальных жертвователей крупнейшим пожертвователем был Уильям Бингхэм-младший, чей подарок стоимостью 95 000 долларов предоставил продуктовые наборы российским врачам. Другими бенефициарами пакетов общей помощи были медсестры, профессора, школьные инспекторы, нотариусы, судьи, художники, музыканты, писатели, балетные школы, религиозные организации и неклассифицируемые лица, такие как семьи священников, находящихся в тюрьме, и другие несчастные.

Показания многочисленных работников по оказанию помощи подтверждают утверждение Эллингстона о том, что ничто во всей операции не доставляло им такого большого удовлетворения, как раздача этих посылок на усмотрение, что не могло не оказать глубокого влияния на жизнь получателей. Американец в Ростове рассказывает, как местная русская, ответственная за организацию общей помощи, женщина французского происхождения, часто плакала, составляя устные отчеты по отдельным случаям. «Американский жертвователь, благодаря щедрости которого стала возможной эта помощь, никогда по-настоящему не узнает — никогда не сможет представить — того огромного облегчения, которое он оказал этим людям, их достоинства и их благодарность».

В течение всего лета продолжались кампании «весенней уборки» с использованием кукурузы, направленные в основном на ремонт и реконструкцию общественных объектов. Среди множества предпринятых проектов было строительство дороги из Одессы в Николаев, восстановление сельскохозяйственной опытной станции в Самаре, а также ремонт и оборудование больницы в Киеве, которая стала домом для беспризорников. Как и прежде, основной упор в этих кампаниях делался на санитарию, что соответствовало целям медицинской программы АРА.

Профилактика заболеваний была первоочередной задачей, и с этой целью АРА провела активную программу прививок. Используемая вакцина была разработана для иммунизации против холеры, брюшного тифа, паратифа и дизентерии. Как и следовало ожидать, это «изобретение дьявола», как назвали его некоторые крестьяне в Уфе, вызвало у населения подозрения, а там, где неповиновение привело к тому, что выдача пайка кукурузы была поставлена в зависимость от получения укола, — негодование.

Медицинская программа предоставляла районам свободу импровизации. В Оренбурге в марте 1922 года АРА открыла аптеку, где нуждающиеся могли бесплатно получать лекарства. Это заведение оказалось невероятно популярным, из-за наплыва чересчур ретивых клиентов иногда было невозможно войти в дверь. В августе, когда аптека работала семь дней в неделю, оренбургская аптека обслуживала около 320 покупателей в день. В Казанском районе открылся бесплатный венерологический диспансер, а на берегу Волги — большой санаторий для детей, больных туберкулезом.

Несколько округов начали спонсировать бесплатные бани — услугу, субсидируемую за счет кукурузных пайков. Россиян, желающих принять участие, снабдили мылом, а их одежду простерилизовали во время купания. Бонусом здесь, который, во всяком случае, был отмечен американцами, стало заметное улучшение атмосферы в театре, где, как говорили, коллективный запах зрителей стал терпимым.

Русская миссия на второй год должна была стать гораздо менее авантюрным делом милосердия. Как говорится в объявлении АРА от 30 июля, «великая битва с голодом закончилась, и теперь проблема заключается в устранении последствий голода». Резко сокращенная программа на второй год вступила в силу 1 сентября. Центр помощи теперь переместился с деревень на городские районы, при этом особое внимание следует уделять детям-беспризорникам, бродящим по городам стаями, как дикие животные, проблема настолько острая, что она будет сохраняться на протяжении десятилетия.

По плану АРА должна была оказать помощь примерно одному миллиону детей, что было первоначальной целью в начале миссии, в то время как питание взрослых должно было быть прекращено почти полностью, за исключением ограниченного числа пациентов больниц. Фактически, количество откормочных рулетов АРА было сокращено с 10,5 миллионов в августе до чуть менее миллиона в сентябре, хотя эта цифра снова начнет резко расти, начиная с поздней осени. Распределение медикаментов, которое ранее было ускорено в ожидании осеннего вывода войск, теперь замедлилось, поскольку медицинская программа должна была быть продлена на второй год, как и продажа денежных переводов на продукты питания.

Столь же радикальным, как и резкое сокращение объемов питания, было изменение в способах работы миссии. В соответствии с «проверенной временем политикой АРА по созданию местных учреждений», как говорится в заявлении от 30 июля, работники гуманитарной помощи будут продолжать использовать американские кухни только до тех пор, пока местные учреждения, такие как больницы и детские дома, не смогут получать и подавать американскую еду, пока, в конечном итоге, все питание не будет осуществляться через такие государственные учреждения. В рамках нового соглашения размер американского рациона был уменьшен, чтобы прокормить как можно больше детей.

Поскольку предполагался постепенный переход от «открытых» кухонь АРА к советским или «закрытым» учреждениям, было неизбежно, что работники по оказанию помощи будут иметь меньшее влияние на выбор бенефициаров. Все чаще их работой становилось обеспечение надлежащего управления этими советскими заведениями, использование американской еды в качестве рычага для обеспечения соблюдения санитарных стандартов АРА.

Новый акцент на инспекциях и контроле привел к созданию на Спиридоновке, 30 административного подразделения, носящего это название. Это должно было быть единственное подобное расширение после сентября 1922 года, целью которого было сокращение численности американского персонала в соответствии с сокращенной программой. Цель состояла в том, чтобы удержать шестьдесят сотрудников по оказанию чрезвычайной помощи в течение зимы, хотя 31 декабря, когда общее количество кормлений выросло до достижения пересмотренного целевого показателя в три миллиона детей, в России все еще оставалось 124 человека из АРА.

Также был сокращен географический размер миссии АРА: чтобы избежать чрезмерного распределения уменьшившихся поставок гуманитарной помощи, Москва закрыла Оренбургский округ и на мгновение задумалась о закрытии Уфы, крупнейшего района АРА, прежде чем пришла к выводу, что потребность там просто слишком велика. Царицынский район на Волге был объединен со станцией выдачи продовольствия в Ростове, которая стала штаб-квартирой этого нового Ростово-Царицынского района.

В Украине весенний план 1922 года по передаче американских операций в ведение Объединенного еврейского распределительного комитета, который затем сохранял бы там миссию после осеннего ухода Араса, был отменен после решения Гувера остаться. Таким образом, проблемному браку АРА и JDC было суждено продлиться еще один тяжелый год. Схема осталась прежней, с шестью украинскими округами, каждый из которых отдельно подчинялся Москве. Отношения между АРА и JDC, богатым сюжетом истории помощи, были напряженными из-за острого вопроса о том, какой административный контроль АРА должна сохранить за дочерней организацией, которая в конечном итоге внесет почти 5 миллионов долларов в российскую миссию; из-за напряженности между несектарскими принципами АРА и сектантскими целями JDC; из-за антисемитских настроений — как местного населения, так и, предположительно, некоторых американцев из АРА; и, неизбежно, из-за столкновений личностей, наиболее явно связанных с Хаскеллом.

Ключевым кадровым изменением, которое гарантировало, что отношения с правительством будут менее неприятными в течение второго года, стала замена 27 июня Эйдука Карлом Ландером. Как и Эйдук, Ландер был латышом с опытом работы в ЧК. В отличие от Эйдука, он не был одним из партийных кожаных пиджаков, войдя в революционную политику до 1917 года через дверь интеллигенции. Он был бывшим профессором фольклора в Рижском университете и бывшим учеником Толстого, с которым однажды обменялся перепиской. Ландер не был Толстым, но новый главный полномочный представитель, безусловно, был более образованным человеком, чем его предшественник, и это помогло бы сохранить тайну в ближайшие месяцы. Также не повредило делу то, что, в отличие от своего назойливого предшественника, он содержал свой офис отдельно от Спиридоновки, 30.

Все началось довольно неплохо. На следующий день после своего назначения Ландер издал инструкции всем своим представителям в округах, в которых были определены их обязанности и разграничены полномочия. Такой приказ был обещан Каменевым еще во время апрельского кризиса, и, как и было обещано, офису Хаскелла было предложено внести редакционные предложения при его составлении. Этот жест сотрудничества, казалось, предвещал новую эру гармонии в отношениях АРА и СССР, но его значение было значительно перевешено существенным фактом, что после победы над голодом и сбора урожая большевики больше не нуждались в АРА.

Чтобы усложнить ситуацию, большевистское руководство пребывало в дурном настроении после советских дипломатических неудач на Генуэзской и Гаагской конференциях. Это вдохновило Партию на проведение пропагандистского контрудара против НЭПа, негативной реакции, которая проявилась не в сфере экономической, а в политике. Летом в Москве состоялся шумный судебный процесс над социалистами-революционерами, хотя этот политический спектакль готовился уже несколько месяцев. Более показательным было изгнание за границу в августе и сентябре нескольких десятков представителей интеллигенции — в основном профессоров, инженеров и бывших политических активистов, не являющихся большевиками.

Этот всплеск антинэповской активности, проявившийся в более жесткой линии, проводимой в статьях советских газет, произошел как раз в тот момент, когда борьба за место больного Ленина была в самом разгаре. «Старик», как его называли в среде партийной элиты, сейчас был активной силой в кремлевской политике лишь урывками. В марте 1923 года частичный паралич и потеря речи положили конец его политической карьере; окончательный инсульт в январе 1924 года отправил отца большевизма на общение с Марксом и Энгельсом.

24 июля, когда механизм оказания помощи все еще работал, инспектор АРА Артур Рул заметил, что психология, сопровождавшая период острого голода, прошла, что «дареного коня подвергают довольно решительному зубоврачебному осмотру, и власти с нетерпением ждут того времени, когда они снова будут без помех управлять своим собственным шоу». Жатва была на носу, и уже «власти начинают, в переносном и буквальном смысле, ощущать свой овес».

Двумя днями ранее Грегг из Саратова заметил, что «величайшее оружие» АРА, ее запасы продовольствия, «значительно сократились» из-за прогноза обильного урожая. А через две недели после этого Куинн проинформировал Лондон о том, что работники по оказанию помощи испытывают растущие трудности в отношениях с властями, особенно в тех регионах, где начинается сбор урожая, что привело к выводу из строя «тяжелого вооружения» АРА. Куинн, тем не менее, предположил, что отношения с правительством существенно не ухудшатся, потому что Советы по-прежнему хотели добиться политического признания АРА со стороны Соединенных Штатов.

Отныне этот рычаг воздействия должен служить основным оружием миссии, поскольку округа радикально сократили свои программы. В Симбирске, например, 1 сентября ассигнования на питание детей сократились с 445 000 до 50 000, в то время как все 400 000 взрослых, которые получали ежедневный рацион кукурузы с начала апреля, были сокращены. Таким образом, сообщает Сомервилл, в одночасье АРА стала в глазах местных граждан и официальных лиц «просто обычной организацией по оказанию помощи». Он интерпретировал новое восприятие АРА как интересный комментарий к способности человеческого разума привыкать к чему угодно: если в ноябре 1921 года накормить 50 000 жителей Симбирска считалось замечательным достижением, то в сентябре 1922 года это считалось «почти скупостью». К декабрю их общее количество резко возрастет до 265 000, но никогда больше американские работники гуманитарной помощи не смогут восстановить свой статус идолов в Бололенде.

Привыкшие держать в своих руках власть над жизнью и смертью целых территорий людей; к возможности иметь дело с местными органами власти с огромным авторитетом и переговорной силой, которые давал этот факт, — поначалу было немного трудно привыкнуть к новой идее организации, освобождающей всего пятьдесят тысяч человек вместо восьмисот тысяч, и иметь дело с местными органами власти, которые были — или притворялись, что были — гораздо более впечатлены количеством рублей, которые они выплачивали на расходы A.R.A. Чем это было связано со стоимостью продуктов питания и медикаментов A.R.A. Он знал, что большая часть из пятидесяти тысяч, вероятно, на самом деле не голодала бы без помощи АРА; а что касается тех немногих, кто мог голодать, они не были важны. Американский гигант, спасший целое население, превратился в обычного человека, помогающего нуждающимся людям — нуждающимся индивидуумам. И согласно некоторым теориям общества, индивидуум не считается.

Привыкание к существованию в качестве простых смертных было достаточно удручающим, но работникам по оказанию помощи также пришлось приспособиться к новой практике передачи американских продуктов питания государственным учреждениям. В течение целого года они упорно боролись за сохранение полного контроля АРА над поставками гуманитарной помощи, но теперь они должны были ослабить хватку. Ожидалось, что советские власти, особенно местные чиновники, отчаянно нуждающиеся в наличных деньгах, будут довольны изменением политики, потому что это избавит их от расходов на содержание американских кухонь. Это предположение было правильным, но ожидаемая неожиданная выгода от него, а именно улучшение сотрудничества с правительством, оказалась иллюзорной, потому что большевики были склонны превратить отступление АРА в разгром.

8 сентября Каменев сообщил Хаскеллу, что ввиду изменений, внесенных в программу АРА, необходимо будет составить новое письменное соглашение. Полковник не мог быть полностью удивлен этим предложением. Еще на второй неделе мая, когда двое мужчин впервые сели за стол переговоров, чтобы обсудить вопрос о продолжении, Каменев призвал внести поправки в Рижское соглашение. В тот раз Хаскелл парировал, что АРА «слишком озабочена тем, чтобы уволиться», и что если бы она осталась в России после лета, это было бы на тех же условиях или не было бы сделано вообще. Каменев настаивал, выражая обеспокоенность тем, что, поскольку в меньшей программе основным компонентом будут денежные переводы продуктов питания, это вызовет недовольство левого крыла партии, потому что буржуазия предположительно выиграла от распределения продуктовых наборов гораздо больше, чем трудящиеся классы. Однако Хаскелл отказался сдвинуться с места, и Каменев оставил этот вопрос без внимания. Теперь, на их встрече 8 сентября, Хаскелл снова был тверд, а Каменев отступил, заявив, что он всего лишь пытался выяснить мнение полковника.

Итак, проблема, казалось, была решена, но это было только так, как казалось. Первого октября Хаскелл получил меморандум из офиса Ландера, в котором излагались определенные изменения в политике советского правительства в отношении всех иностранных гуманитарных организаций в свете улучшения ситуации с продовольствием. В документе говорилось, что после победы над голодом иностранные агентства теперь будут обязаны оплачивать те расходы на свою деятельность, которые ранее несло правительство. В конкретном случае АРА, ее открытые кухни должны были быть закрыты — не постепенно, а все сразу — и ее запасы продовольствия были переданы советским учреждениям в виде сухих пайков. Кроме того, АРА пришлось бы взять на себя ответственность за импортные и транспортные сборы в рамках своей программы продуктовых наборов и распространять все пакеты в тесной консультации с профсоюзными организациями — условия, которые, в случае согласия, аннулировали бы соглашение о передаче продуктов питания. Аналогичное положение касалось распределения медикаментов АРА. Ландер запросил быстрый и благоприятный ответ.

Хаскелл немедленно передал документ в Лондон, передав Брауну редакционную статью: «Вы можете сразу увидеть, что это попытка Коммунистической партии полностью нансенизировать АРА». Он поклялся быть твердым, полагая, что любое отступление от основ Рижского соглашения было бы «фатальной ошибкой». Анализ, проведенный в московской штаб-квартире, заключался в том, что выпад Ландера был частью усиленной кампании советской прессы против «буржуазной идеологии» и отражал связанный с этим рост влияния и воинственности профсоюзов, которые сейчас оправляются от первоначального шока НЭПа.

На следующий день Хаскелл жестко ответил Ландеру, заявив, что либо Рижское соглашение будет оставлено в силе, либо АРА уйдет из России. Российское подразделение всегда стремилось свести расходы советского правительства к минимуму, утверждал полковник, и с 1 сентября резко сократило количество своих открытых кухонь, поскольку оно перешло на стационарное питание. В целом, с августа операционные средства, требуемые АРА от правительства, были сокращены более чем на две трети. Однако, по-видимому, этого было недостаточно. «Я вполне понимаю, что, возможно, настало время, когда советское правительство больше не нуждается в помощи Американской администрации по оказанию чрезвычайной помощи. Если это время пришло, я должен быть официально уведомлен, чтобы я мог отменить заказы за границей и начать ликвидацию».

Хаскелл запросил конкретный ответ в течение двух дней: к полудню среды, 4 октября. Пять часов спустя Ландер отправил ответ, который был попыткой придерживаться своей директивы, настаивая при этом, что это не означает пересмотра Рижского соглашения. Хаскелл решил проигнорировать это сообщение, и в 11:00 утра утром 4 октября, за час до установленного срока, Ландер лично появился на Спиридоновке, 30, смущенный и несчастный — фактически, «очень скромный», по словам полковника. Он привез с собой документ, подготовленный после совещания с Каменевым, Дзержинским и Красиным, в котором утверждалось, что никто в правительстве не поднимал вопрос об отказе от Рижских принципов, и объяснял, что новые условия, изложенные в меморандуме от 1 октября, были направлены в первую очередь против других иностранных гуманитарных организаций.

Это был тот самый спуск, к которому стремился Хаскелл. Он хвастался Брауну: «Когда началось выяснение отношений и мы устояли, правительство решило, что лучше оставить нас в России, отказать профсоюзам и удовлетворить их каким-либо другим способом, чем заставить нас полностью уйти». Единственной морковкой, предложенной Хаскелл, была готовность пойти на компромисс по оплате стоимости доставки продуктовых наборов. В остальном: «Мы определенно взорвали их напыщенность идеями о том, что различные профессиональные союзы России будут руководить нашей политикой и поглотят администрацию американской администрации Помощи». Полковник объявил о полной победе.

Но празднование было преждевременным, как вскоре стало ясно из отчетов его полевых командиров. В начале ноября районные надзиратели все сразу начали засыпать московскую штаб-квартиру вопросами о предполагаемом новом соглашении между США и СССР, передающем контроль над американскими кухнями правительству. Источником проблемы был Комитет по борьбе с последствиями массового голода, или, в русской аббревиатуре, Последгол — недавний преемник Помгол. Оказалось, что 25 сентября, за пять дней до того, как Ландер опубликовал свой меморандум, Последгол, предполагая, что АРА уступит правительству, разослал циркулярное письмо своим местным филиалам, объявляя новый приказ фактом. Затем, очевидно, не впечатленный дипломатическим триумфом Хаскелла, Последгол 31 октября выпустил еще один циркуляр, подтверждающий пересмотренную договоренность. Вооруженные этой властью местные советские чиновники и полномочные представители Ландера поставили своей целью закрыть все американские кухни.

Чайлдс из Казана, обычно щедрый в своих похвалах местному сотрудничеству, с горечью написал Хаскеллу: «Конечно, мы все ожидали, что отношение правительства изменится сразу после сокращения наших операций, но я вряд ли был готов к почти зверской поспешности такого изменения отношения от «очевидной» благодарности к едва скрываемому раздражению». Хотя функционировали только четыре открытые кухни, местный полномочный представитель не был удовлетворен и настоял на дальнейшем закрытии. Чайлдс жаловался на «пустую трату нервной энергии в постоянных пререканиях и диспутах при предъявлении очередных ультиматумов». Тем временем местные чиновники Последгола требовали от властей отобрать детей, которых будут кормить на оставшихся открытых кухнях.

Работники благотворительной организации предположили, что основным стимулом для передачи всего продовольствия АРА советским учреждениям была возможность, которая позволила бы правительству осуществлять политическую дискриминацию при выборе бенефициаров, хотя официальные лица защищали свои действия, ссылаясь на ограниченные бюджеты. Действительно, в течение второго года НЭПа, когда Москва настойчиво выполняла задачу наведения порядка в финансовой системе России, местные органы власти, оказавшиеся финансово ослабленными центром, действовали на грани, если не в состоянии банкротства. Джон Грегг из Саратова сообщал весной 1923 года: «Нет ничего необычного в том, чтобы увидеть табличку перед офисом, информирующую его сотрудников о том, что зарплата за январь будет выдана 15 мая. И предоплата никогда не выплачивается».Правительственные ведомства теперь требовали предоплаты за услуги. «Деньги, деньги — это крик повсюду», — записал Голдер.

Пока в России царил Голод, а американская еда спасала жизни, местным властям в большинстве мест обычно удавалось каким-то образом раздобыть необходимую наличность для продолжения операций по оказанию помощи, хотя и не без постоянного давления со стороны АРА. Оренбургские американцы, проклятые компанией аппаратчиков-обструкторов, особенно пострадали от нехватки денег, даже когда кукуруза начала поступать в их район. Тем не менее, даже в Симбирске, районе, благословленном в целом сотрудничающим местным самоуправлением, нехватка средств преследовала АРА на протяжении всего голодного года. Царицынские архивы указывают на то, что уже к ноябрю 1921 года скупость правительства стала постоянным источником беспокойства для тамошних работников по оказанию помощи. Супервайзер Боуден, никогда не стеснявшийся давать советы Москве, написал Хаскеллу 10 марта 1922 года, призывая его поговорить с Эйдуком о финансовых затруднениях Царицынского района, которые он назвал нарушением Рижского соглашения.

Москва призывала к пониманию и терпению, но Боуден и его преемник Дорси Стивенс отказались верить, что это был просто случай несостоятельности правительства. Стивенс, который учился в Оксфорде вместе с Боуденом в 1915 году и принадлежал к той же школе высшего менеджмента, поделился с Куинном своей ношей 21 июля:

Я не могу согласиться с вами в том, что финансовый вопрос — это не тот вопрос, по которому мы можем вступать в полемику с правительством. Мой мозг, возможно, размягчается, но я абсолютно убежден, что предпринимается попытка деморализовать и дискредитировать нашу организацию (здесь у нас есть ежедневные доказательства этого), и, очевидно, один из лучших методов — закрыть или урезать зарплату нашим сотрудникам, чтобы заставить лучших из них уйти с нашей работы и посеять недовольство среди остальных... В связи с быстрым сбором нового урожая и временным прекращением голода мы смогли отметить решительное ужесточение враждебного отношения властей к нам (как я уже сказал, я считаю, что отказ платить нашим сотрудникам адекватно свидетельствует об этом отношении).

Стивенс писал после того, как кукурузный ажиотаж уже совершил свое чудодейственное действие, освободив местные власти от их зависимости от АРА и сделав их гораздо менее склонными тратить драгоценные рубли на поддержку деятельности иностранной благотворительной организации, меньше всего буржуазно-американского типа. Успешный сбор урожая и резкое сокращение программы АРА укрепили такую устойчивость. Затем, в октябре, было сделано официальное заявление об окончании массового голода, а вместе с ним и о резком сокращении ассигнований центрального правительства, выделяемых на операции по оказанию помощи иностранным государствам.

Джеймс Ходжсон обнаружил, что колодец пересыхает в сентябре, когда прибыл в Ростов, чтобы открыть штаб-квартиру недавно объединенного Ростово-Царицынского района. Получение средств от Ростовского совета, сообщил он Москве 22 сентября, было «похоже на поиск воды в Сахаре, только хуже». Когда он напомнил местным чиновникам, что они на три месяца задержали выплату заработной платы его российским сотрудникам, ему сказали, что если эти люди были в состоянии прокормить себя в течение такого длительного времени без государственной помощи, то такие пайки, должно быть, не нужны и, следовательно, больше не будут выдаваться. «Жизнь в Ростове с тех пор, как сюда приехал писатель, состояла всего лишь из одного проклятого ультиматума за другим».

Сетования Ходжсона повторялись другими людьми на местах в течение всего второго года миссии. Сами по себе ни одно из столкновений в отдельных округах, какими бы серьезными они ни казались в то время непосредственно вовлеченным американцам, не могли привести к серьезному кризису в арабо-советских отношениях. Учитывая высокие ставки и ослабленные переговорные позиции АРА, только нежелательная инициатива, открыто предпринятая самим Кремлем, могла бросить тень на будущее миссии. Так получилось, что такая угроза возникла осенью, когда советское правительство начало экспортировать зерно.

Еще в июле советские официальные лица предсказывали, что урожай будет достаточно обильным, чтобы сделать возможной продажу зерна за границу. Отчасти этот оптимизм был рассчитан, он был частью спланированной попытки убедить мир в полном восстановлении экономики России, в частности, в возвращении ей влиятельных позиций на мировом рынке зерна. Тем не менее, даже упоминание о возможности экспорта зерна подорвало позиции иностранных гуманитарных организаций, планирующих поставлять продовольствие в Россию после сбора урожая. Официальная советская позиция пыталась использовать оба пути, утверждая либо, что объем экспорта будет очень ограниченным, либо что правительство будет продавать за границу только то зерно, которое пока еще слабая внутренняя транспортная система не позволяет распределить нуждающимся дома.

В сентябре московский штаб начал получать сообщения от людей с мест, что волжская рожь вывозилась из Петрограда, украинская пшеница и ячмень — из Одессы, а кубанская пшеница и ячмень — из Новороссийска — трех портов, которые АРА использовала для импорта продовольствия нуждающимся россиянам. Это правда, что, за исключением муки для выпечки хлеба, продукты, которые АРА использовала для своих пайков, не дублировали товары, которые, как утверждалось, экспортировали Советы. Но именно в это время, в середине сентября, Хаскелл начал изучать с советскими властями возможность возобновления ежедневного кормления АРА целых 2,5 миллионов взрослых особей. Наиболее подходящими зерновыми для этой цели, по мнению американцев, были пшеница и рожь, два злака, которые правительство, по сообщениям, начало продавать за границу. Этот факт сделал бы практически невозможным для АРА сбор средств, необходимых для поддержки возвращения к программе помощи взрослым.

Говорили, что Гувер рассматривал возможность обращения к американской общественности с просьбой о выделении средств, пока его не остановили сообщения об обильном урожае и слухи об экспорте советского зерна. Вместо этого он составил письмо, адресованное бывшим участникам АРА, с просьбой сделать пожертвования российской миссии в меру своих возможностей. При распространении этого письма ожидалось разъяснение политики Кремля в области экспорта зерна, которая была центральной темой повестки дня следующей конференции Хаскелла-Каменева, состоявшейся 20 октября.

На этой встрече Каменев подсчитал, что к 1 ноября 4,3 миллиона россиян будут нуждаться в продовольственной помощи; к 1 января — более восьми миллионов. Правительство было бы в состоянии поддержать четыре миллиона, а другие иностранные организации по оказанию помощи могли бы рассчитывать на то, что они позаботятся об одном миллионе, таким образом, оставив три миллиона на благотворительность АРА. Узнав об этих расчетах, Гувер возразил. Ему показалось любопытным, что, хотя нынешняя оценка урожая Советами была на четыреста миллионов пудов больше, чем их июльский прогноз, когда их тон был безусловно оптимистичным, теперь они утверждали, что восемь миллионов россиян будут голодать без иностранной помощи. И хотя они умерили свой общественный энтузиазм, они, тем не менее, продолжали заявлять о способности экспортировать продовольствие.

Гувер телеграфировал Хаскеллу, что история Каменева не соответствует действительности — хуже того, она вызвала подозрение, что Советы «хотят обеспечить благотворительный импорт, чтобы реализовать экспортный бизнес». Он приказал полковнику проинформировать Каменева, что АРА расширит свою программу до кормления взрослых особей только в том случае, если Кремль пообещает прекратить экспорт зерна. Нельзя было бы справедливо просить американский народ жертвовать средства на помощь России, если бы советское правительство отказывалось прилагать все усилия для оказания помощи своему собственному народу.

На последующих встречах Хаскелла и Каменева, 6 и 8 ноября, сложилась более четкая картина советского мировоззрения. Зерно, которое экспортировало правительство, объяснил Каменев, было приобретено у крестьян с помощью продовольственного налога и других стандартных методов, большая часть его была взята в кредит у крестьянских кооперативов. Ожидалось, что это зерно будет продано за границу по меньшей мере на десять-пятнадцать миллионов долларов, деньги, которые должны были быть использованы для приобретения крайне необходимых сельскохозяйственных орудий и промышленного оборудования, недоступных в России. Зерно было единственным ресурсом, доступным советскому правительству, который позволял ему осуществлять такие закупки. Каменев сказал Хаскелл, что только в том случае, если правительство сможет получить иностранный заем в размере десяти-двенадцати миллионов долларов, оно сможет запретить экспорт всех зерновых на предстоящий год.

Другими словами, советское правительство говорило, как формулирует это Фишер, либо мы должны экспортировать зерно и оставить четыре миллиона наших людей зависимыми от иностранной благотворительности, либо АРА или какое-либо другое агентство должно помочь нам организовать иностранный заем, который мы до сих пор не могли получить путем прямых переговоров с иностранными правительствами.

Это более полное объяснение, по крайней мере, имело преимущество правдоподобия, но, похоже, вызвало у Гувера неподдельный приступ негодования, который он выразил Хаскеллу в телеграмме от 18 ноября:

Взгляд советского правительства на эти вопросы, разумеется, радикально отличался. Его главным приоритетом в 1922 году было возрождение тяжелой промышленности, без чего не могло быть и речи о построении социализма в России. Ленин сказал делегатам Четвертого конгресса Коммунистического интернационала в Москве в ноябре 1922 года, что восстановление промышленности «необходимо» для Советской России. «Тяжелая промышленность нуждается в государственных субсидиях. Если мы их не найдем, мы пропали как цивилизованное государство, не говоря уже о социалистическом государстве». Почти любое российское правительство установило бы такой приоритет, но идеологические императивы сделали дело большевиков неотложным. Идеология была в то же время главным препятствием на пути к его успеху. После неудачных попыток добиться торговых соглашений, займов и зачетов в Генуе и Гааге единственным выходом Кремля, помимо выполнения экономических и политических требований Запада, был экспорт зерна.

Гувер, со своей стороны, не хотел иметь ничего общего с субсидированием восстановления советской промышленности. В любом случае, его мышление по этим вопросам не ограничивалось приверженностью марксистским принципам, не говоря уже о чувствах русского национализма. Он считал, как писал в частном письме в марте 1923 года, что Россия должна отказаться от тяжелой промышленности и создать «низкосортное сельскохозяйственное государство, зависящее от обмена продовольствия с другими странами на промышленные товары первой необходимости».

Гувер, возможно, был удивлен, узнав, что большинство американских гуманитарных работников в России, включая Хаскелла, в конце концов согласились с советской позицией по экспорту зерна. Среди них был Эллингстон в Москве. После первоначальной вспышки негодования в стиле Гувера он стал самым последовательным защитником советской экспортной политики внутри миссии. В меморандуме Куинну от 23 января 1923 года он отверг идею о том, что в стране, экспортирующей зерно, не может быть необходимости в иностранной продовольственной помощи, а также аргумент о том, что АРА не имела права разгружать груз американской муки на одном причале, в то время как российское зерно загружалось для отправки на соседнем причале.

Этот аргумент неубедителен. Зерно не принадлежит правительству; это излишки богатого крестьянина; оно может находиться в руках правительства, но они заплатили за него в кредит или обещаниями и должны экспортировать и продавать, чтобы вернуть эти обещания. Экспорт неизбежен и, вероятно, имел бы место к полному осуждению советского правительства, если бы в стране не было ни грамма продовольствия.

На возражение Фишера о том, что, поскольку экспортируемое зерно принадлежало богатому крестьянину, он один будет получать от него прибыль, Эллингстон возразил:

Действительно, не коммунистический. В брифинге Эллингстона от имени советского правительства подчеркивалась особенность НЭПа, которая с особой силой поразила работников по оказанию помощи: почти полный отказ большевиков от так называемых бедных крестьян, которых они защищали после «Красного Октября» как «авангард партии» в сельской местности. В те героические дни их называли деревенским «пролетариатом», союзниками советской власти в классовой войне против «капиталистических» крестьян, или кулаков — этот эластичный ярлык, применяемый по мере необходимости ко всем без исключения зажиточным или непокорным крестьянам. С введением НЭПа аграрная политика большевиков перешла к негласной ставке на этих самых кулаков, которые сейчас рассматриваются как лучшая надежда на возрождение сельского хозяйства.

Практические последствия нового консерватизма впервые стали очевидны работникам благотворительной организации во время весенней раздачи семян 1922 года, когда Москва распорядилась, чтобы семена были доставлены зажиточным крестьянам, на которых можно было рассчитывать при их посадке. Как заметил Сомервилл из Симбирска, «Даже коммунистическое государство оказывается вынужденным, в конце концов, вернуть к жизни истину, однажды сказанную: «Тому, кто имеет, это будет дано»».Сомервилл отметил, что крестьяне, которые пережили голод невредимыми, были теми, кто до Революции был бережливым, трудолюбивым человеком. «Этот урок не был полностью усвоен тем менее состоятельным классом, который воспринял Революцию как ниспосланную небом возможность жить, не работая, и, став основой государственной поддержки в деревнях, проводил время, посещая собрания, грабя дома помещиков и производя реквизиции у более состоятельных крестьян».

Несмотря на острую нехватку тяглового скота, власти отказались оказывать давление на состоятельных крестьян, чтобы те предоставили своих лошадей для перевозки зерна и других продовольственных товаров в деревни. Правительство также не было склонно использовать имеющееся у него зерно для оплаты таких услуг, даже несмотря на то, что наибольшую выгоду получали крестьяне-«пролетарии», которые совсем недавно служили в большевистских реквизиционных отрядах. В результате доставка продовольствия часто задерживалась, что приводило к тому, что один из работников гуманитарной помощи назвал «странной аномалией», когда «буржуазная» АРА выступала на стороне деревенского «пролетариата» против большевиков. Американцы призывали правительственных чиновников снова давить на богатых, в то время как коммунистические чиновники защищали свое право создать класс сильных крестьян.

Фишер заметил в мае 1923 года, что «бедняги, которых коммунисты впервые собрали для выполнения своей грязной работы, теперь остались ни с чем и, конечно, ничего не могут с этим поделать. Кулаки всегда говорили, что бедные крестьяне — это никчемный народ, которому лучше умереть, и теперь, похоже, коммунисты пришли к той же точке зрения».

Сомервилл уловил новый дух времени: «Появилось слово: «Каждый сам за себя, а дьяволу достанется самое последнее».

Итогом арабо-советского спора по поводу экспорта зерна стало то, что Гувер решил отказаться от любой идеи обращения за финансовыми средствами и отказаться от расширения программы помощи взрослым. Однако, основываясь на рекомендации Хаскелл, российскому подразделению было разрешено увеличить количество прикормок в течение зимы до трех миллионов детей и больных взрослых. Это решение устранило препятствие, которое угрожало сорвать всю миссию, но на этом неприятности не закончились.

Хотя Хаскелл успешно отразил попытку Ландера нансенизировать АРА в октябре 1922 года, «Боло не так легко победить», как выразился Эллингстон. Советское вмешательство заметно усилилось после того, как Хаскелл покинул Москву в конце ноября с продолжительным визитом в Соединенные Штаты. То, чего им не удалось добиться превентивно в октябре, большевики теперь стремились победить с помощью того, что исполняющий обязанности директора Куинн назвал «непрямыми действиями». Все началось с того, что Ландер сообщил Куинну, что количество железнодорожных вагонов, находящихся в личном распоряжении американцев, будет сокращено с тринадцати до пяти, что АРА придется платить за использование своих московских домов для персонала и что правительство больше не будет выплачивать зарплату российским сотрудникам, занятым в инспекционной работе. Куинн сослался на Рижское соглашение, но Ландер категорически заявил, что у него недостаточно денег для оплаты операций по оказанию помощи. Почему АРА не могла просто передать свои запасы правительству для распределения?

Сообщая об этом 28 декабря в нью-йоркский офис, куда Браун и лондонская штаб-квартира были переведены месяцем ранее, Куинн утверждал, что большевики просто использовали заявление о банкротстве как уловку для получения контроля над операциями АРА. Он рекомендовал твердо придерживаться Рижского соглашения. Предоставление концессий, по его словам, было бы «очень неудовлетворительной политикой».

31 декабря на совместном заседании Последгола и делегатов Десятого Всероссийского съезда Советов много говорилось о том, что ценность американской помощи не стоила затрат правительства на операции АРА. Как сообщалось в «Правде» 3 января, это собрание рекомендовало приложить усилия для закрытия американских кухонь и соответствующим образом пересмотреть Рижское соглашение. На следующий день Куинн телеграфировал в Нью-Йорк в связи с этим растущим давлением: «мы заставили правительство, использующее экономику как оружие, контролировать наше питание».

Куинн встретился с Ландером и объяснил ему, что 31 процент продуктов питания АРА уже распределяется по больницам и другим государственным учреждениям и что продолжающееся расширение американской помощи может осуществляться только через открытые кухни, поскольку в наиболее нуждающихся деревнях, как правило, нет созданных учреждений для этой цели. Куинн также указал, что сумма средств, полученных АРА от центрального правительства, составляла менее половины от того, что само российское подразделение выплатило своим местным сотрудникам, заработная плата которых, согласно Рижскому соглашению, должна была полностью выплачиваться советскими властями. Затем он привел цифры, доказывающие, что общие расходы правительства Казани, связанные с АРА, за предыдущий год — за вычетом транспортных расходов, которые были бы одинаковыми независимо от того, какое агентство доставляло продовольствие, — составили всего 3 процента от стоимости американской помощи. В Симбирске в сентябре 1922 года этот показатель составлял 2,3 процента. На чем, задался вопросом Куинн, советское правительство основывало свой недавний вывод о том, что его доля в расходах на американскую помощь была чрезмерной?

Обратившись прямо к источнику, Ландер продюсировал Романа Уэллера, в прошлом одного из лучших исполнителей Эйдука в Симбирске, а ныне ассистента в Последгол. Уэллер установил, что расходы правительства Самарской области на операции по оказанию помощи американцам составили 33 процента от стоимости самой фактической помощи. Именно на основе этой цифры совместная сессия Последгола и Съезда Советов призвала к отмене Рижского соглашения.

Куинн сообщил многообещающему советскому статистику, что тот где-то допустил ошибку. Вместе они поработали над математикой и, о чудо, пришли к цифре 3,3 процента, тогда как собственные 33 процента Уэллера были получены из-за неправильно поставленной десятичной точки.

Говорят, что Уэллер «сильно извинился», но в любом случае все упражнение вряд ли имело значение: как понял Куинн, в последнем розыскном розыске главное было отношение, а не арифметика. 6 января Гувер уведомил Нью-Йорк, что, поскольку российское подразделение уйдет в апреле или мае, для АРА лучше всего избежать конфликта из-за денег и, таким образом, взять на себя большую долю накладных расходов. Гувер телеграфировал Куинну 8 января, сообщив ему, что при условии согласия правительства Москвы с тем, что Рижское соглашение должно оставаться в полной силе, он уполномочен взять на себя некоторые расходы, которые до сих пор находились в ведении местных органов власти, включая заработную плату офисного персонала и инспекторов, но не кухонного, складского или транспортного персонала.

Гувер хотел подчеркнуть, что эта скромная корректировка не противоречит Рижским принципам: «Это не что иное, как вольное толкование второстепенных пунктов для соответствия меняющимся условиям, поскольку мы вступаем в период ликвидации усилий АРА».. Таким образом, АРА обязалась платить около 10 000 долларов в месяц, чтобы избежать драки и сохранить контроль над продуктами питания на сумму около семи или восьми миллионов долларов до закрытия операций.

Следовало предположить, что этот шаг волшебным образом не уладит отношения между правительством и АРА. Тем не менее, пройдя некоторый путь к удовлетворению советского требования о выплате заработной платы российскому персоналу, американцы в Москве, по-видимому, рассчитывали на определенную благодарность со стороны Боло; вместо этого они получили больше требований.

Центральные и местные власти теперь начали настаивать на том, чтобы американцы сами оплачивали свое жилье, автомобили и топливо, и оказали давление на АРА, чтобы она подписала коллективное соглашение со все более агрессивными советскими профсоюзами. Между тем, пакеты АРА courier были подвержены серьезным задержкам — и однажды их изъяли, а содержимое было раскрыто, что привело к скандальным результатам, публично обнародованным в советской прессе, — в то время как поступающий медицинский спирт, конфискованный таможенниками, задерживался на несколько месяцев, пока Хаскелл не сдалась и не заказала его обратную отправку. Сотрудник отдела связи, которого Советы сочли политически одиозным и который уехал в отпуск, на несколько недель застрял в Риге, ему было отказано в разрешении на повторный въезд в страну. Эти и другие подобные неприятности придавали арабо-советским отношениям в течение второго года ощущение затянувшейся вражды.

Вскоре после того, как Хаскелл вернулся в Москву в начале февраля, у него произошла довольно любопытная встреча с Михаилом Калининым, бывшим крестьянином, а ныне номинальным президентом СССР, который предложил полковнику то, что, по его словам, было видом на рельеф АРА из деревни. Он сказал, что крестьянин был благодарен за спасительную еду прошлого года, но что с окончанием голода он потерял всякий энтузиазм по поводу американской помощи. Он вырос на диете из черного хлеба и небольшого количества мяса и рыбы, поэтому ему не нравилось, что его дети потребляют белый хлеб, какао, кукурузную крупу, рис и так далее. Калинин сказал, что в глазах крестьян этот сбалансированный паек был «в целом слишком изысканным и ненужным», фактически сравнимым с «коробкой конфет», и что его возмущала необходимость платить налоги, чтобы покрыть расходы на его доставку.

Это был только вопрос времени, когда следующий финансовый кризис приведет к новой встрече Хаскелла-Каменева тет-а-тет, на этот раз 27 февраля, когда полковник произнес еще одну из своих к настоящему времени хорошо отрепетированных угроз отозвать миссию. Хаскелл был назначен верховным комиссаром Американского Красного Креста по Греции в декабре 1922 года и ему было поручено решить проблему беженцев, вызванную войной с Турцией. Независимо от того, насколько сильно он хотел посвятить время своему новому заданию, к настоящему времени ему не терпелось уехать из России. Таким образом, хотя он в очередной раз заявил, что советское правительство должно выполнять свои финансовые обязательства по Рижскому соглашению, с другой стороны, «Если правительство не может ясно видеть свой путь для выполнения минимальных обязанностей и расходов, которые оно все еще несет, и скажет нам об этом откровенно, попросив нас уйти, мы можем перенаправить продовольствие, которое сейчас поступает в Грецию, Германию или Турцию, и можем убраться из России без каких-либо обид».

Как и в предыдущих подобных случаях, Каменеву удалось произнести правильные слова — или, возможно, к настоящему моменту, с точки зрения полковника, неправильные, — что означало, что шоу должно продолжаться.

С целью удержать БОЛО от провокаций на заключительном этапе миссии, московский штаб решил, что ему лучше применять подход «по-детски» в отношениях с местными чиновниками. Новая политика, получившая название «самоварная дипломатия», была провозглашена в служебной записке Куинна окружным надзирателям от 22 января, в которой сотрудникам на местах рекомендовалось проявлять такт и сдержанность при выполнении своих обязанностей и подавлять любое стремление к высокомерию — качеству, которое, как известно, в изобилии присуще этим самоуверенным американцам от рождения. Они должны были поддерживать свои отношения с местными чиновниками в «духе справедливости и вежливости — хотя бы по той причине, что мы обязаны это сделать ради нашего собственного самоуважения. Мы обнаружили, что определенная доля «самоварной дипломатии» очень помогает, и что периодические неформальные обсуждения наших планов, страхов и даже надежд помогли избежать многих трудностей, которые в значительной степени вызваны непониманием и отсутствием сочувствия». Целью новой линейки было облегчить чистую «ликвидацию» операций АРА. «Это сложная задача, которая потребует энтузиазма и упорного труда от всех участников шоу».

Начальник инспекции Фил Болдуин обучал руководителей тонкостям самоварной дипломатии с помощью циркулярных и личных писем. Большая часть этой инструкции сводилась к тому, чтобы развлечь мужчин, как в этом отрывке из его послания екатеринославскому надзирателю от 19 февраля: ««Самоварная дипломатия» не всегда легка или приятна, когда представитель не наделен личной привлекательностью. Однако мы знаем, что вы четко понимаете нашу точку зрения, и там, где отношения с правительством можно улучшить, пожертвовав собой, например, подружившись с усатым хамом, вы с радостью принесете себя в жертву общему делу».

Сам Гувер фактически задал новый тон в январе 1923 года, когда согласился, чтобы русское подразделение взяло на себя больше собственных накладных расходов. Суть заключалась в том, что АРА должен был любыми средствами избегать втягивания в драку, когда она приближалась к финишу. Хаскелл прекрасно понимал, что поставлено на карту, посоветовав Брауну 28 февраля: «Если по какой-либо причине мы прервем бой до завершения нашей задачи, я уверен, что нас обвинят в том, что мы форсировали бой в последний момент». Как и Гувер, Хаскелл в конечном счете был озабочен тем, чтобы произвести должное впечатление на американскую аудиторию. «Я чувствую, что мы настолько близки к успешному завершению нашей работы, что можем выдержать почти все в течение нескольких оставшихся месяцев, вместо того, чтобы порвать с этими людьми и дать радикалам в Америке возможность напасть на нас за то, что мы бросили этих людей и вынудили их сражаться с ними».

В этом случае самоварная дипломатия действительно помогла сохранить мир в России, но это не уберегло АРА от разногласий в Америке. Начиная с января, Гувер подвергся некоторому давлению, в основном со стороны «розово-красных», как он их раскрашивал, с просьбой организовать призыв к помощи России, чтобы профинансировать питание взрослых, которое АРА рассматривало месяцами ранее. В частном порядке Гувер теперь рассуждал, что его руки были связаны в этом вопросе провалом переговоров с Каменевым в ноябре прошлого года по решению вопроса экспорта зерна в пользу АРА. Обдумывая способы ослабить позицию своих критиков, он ненадолго задумался о публикации телеграфной и другой переписки между ним и Хаскеллом по вопросу экспорта, что, по его гиперболизации, было бы «равносильно обвинению советского правительства в массовом убийстве». Обвиняющий и, по его мнению, осуждающий. Риск, связанный с этим шагом, как он, несомненно, понимал и на что поспешил указать Хаскелл, заключался в том, что это, вероятно, сделало бы ситуацию АРА в России невыносимой. Вместо этого московскому штабу было рекомендовано поощрять американских корреспондентов публиковать оптимистичные репортажи о грядущем советском урожае.

Выпуск не стал бы предметом споров, не говоря уже о скандале, если бы не оплошность на Бродвее, 42. Источником проблем была телеграмма Хаскелла Гуверу от 6 марта, в которой говорилось о неоспоримом факте, что, поскольку в России больше нет голода, этой стране требуется не продовольственная помощь, а кредиты или инвестиции для восстановления экономики.

Каменев прочитал выше и согласен.

К этому времени Хаскелл стал сторонником официальных отношений Америки с Советской Россией, что кажется невероятным, учитывая все неприятности, которые он испытал на посту директора миссии. И все же полковник ни в коем случае не был исключительным случаем: большинство главных сотрудников АРА в Москве рано или поздно пришли к тому, чтобы призвать США в той или иной форме признать правительство Ленина — не из любви к Боло, а скорее как способ подтолкнуть их к дальнейшей экономической и политической умеренности и, в конечном итоге, в лучшем случае, к невольному политическому самоуничтожению.

Несмотря на это, сделав недвусмысленное заявление в пользу американской экономической помощи России, Хаскелл превысил свои полномочия как должностного лица АРА. Его телеграмма прибыла в Вашингтон в разгар нового раунда общественных дебатов о перспективах признания США, включая первое за два года официальное заявление госсекретаря Хьюза 21 марта по России: бескомпромиссное подтверждение политики непризнания администрацией, хотя и с новым акцентом на пороках советской пропаганды.

Другие сторонники признания АРА отстаивали эту точку зрения в частном порядке, но Хаскелл стал публично ассоциироваться с прорекогниционистами, когда 19 марта «Известия» опубликовали статью, подписанную Ландером, в которой полковник и сенатор Уильям Бора были названы американскими поборниками американо-российской дружбы. Это было преувеличением, но поскольку Хаскелл жил среди русских и регулярно вел переговоры лицом к лицу с большевиками, его имя придавало лагерю прорекламации тот непоколебимый авторитет, которого ему в противном случае недоставало. Более того, он был человеком Гувера. 6 марта Хаскелл написал Хертеру в Вашингтон:

8 марта Гувер опубликовал заявление для прессы, в котором цитировалась телеграмма Хаскелла от 6 марта, но не отрывок, оправдывающий советский экспорт зерна и призывающий к внешней помощи в восстановлении России. К несчастью для Гувера, кто-то в штаб-квартире в Нью-Йорке, отвечая на запрос редакции The Nation, по неосторожности передал полный неотредактированный текст сообщения Хаскелла, и журнал вышел с ним в печать 21 марта под заголовком «Мистер Гувер наносит удар России». Помимо обнародования утаенных отрывков из телеграммы, The Nation сообщила, что Гувер в своем недавнем заявлении приписал Хаскеллу фразу, которая на самом деле не была его собственной: «Восстановление экономики находится за пределами компетенции АРА, которая является исключительно чрезвычайной благотворительной организацией для улучшения условий голода». Редакторы осудили Гувера за сокрытие информации и настояли, чтобы он прекратил использовать советский экспорт зерна в качестве аргумента против расширения американской помощи.

Это, безусловно, было причиной для смущения. Однако это было полностью затемнено десять дней спустя колоссальной ошибкой, допущенной в Москве, где советское правительство, выбрав этот самый неподходящий момент для проведения судебного процесса над католическим духовенством, приговорило к смерти польского монсеньора Константина Буткевича. Это был акт, который возмутил общественное мнение на Западе и отбросил дело признания Америкой Советского Союза на десятилетие. Гувер, возможно, и нанес удар Советской России, но Кремль в очередной раз выстрелил себе в ногу.

Так получилось, что АРА не смогла расширить свою программу в соответствии с графиком и придерживаться курса на весеннее прекращение. Самый низкий уровень помощи в течение второго года был отмечен в ноябре 1922 года, когда американскими пайками накормили 743 453 ребенка и 62 050 немощных взрослых. После этого общее количество неуклонно увеличивалось до июня 1923 года, когда на кормушках АРА было 2 767 598 детей и 142 227 взрослых. В ходе этого процесса Оренбургский округ был вновь открыт, и операции распространились на Республику Дагестан на Каспии, где по уникальной договоренности местным властям было разрешено распределять американские поставки после подписания соглашения о принципах их распределения.

Это расширение происходило в основном на открытых кухнях, управляемых американцами, что неизбежно усложнило процесс поэтапного сворачивания миссии. Однако на этот раз ничто не могло помешать выводу американских войск из России до следующего сбора урожая. Гувер снова направил Гудрича, чтобы подтвердить, что опасность повторного голода миновала. Хатчинсон представил еще одну оптимистичную оценку продовольственных перспектив России, и все районные надзорные органы высказались соответственно. Некоторые отметили, что перспективы урожая были хорошими, отчасти благодаря продолжающемуся присутствию АРА: поскольку американские продукты питания служили страховочной сеткой, крестьяне осмелели сажать больше зерна или использовать его для покупки лошадей, имея при этом гораздо меньшие запасы, чем обычно.

Конечно, не все было хорошо в бывшей зоне массового голода, но худшие опасения о возобновлении голода в 1923 году не оправдались, и для закаленных работников АРА по оказанию помощи это был вопрос о том, что голод уступил место простому голоду и нужде — тому, что было обычным явлением в России с тех пор, как там существовала Россия. Пришло время возвращаться домой.

Несмотря на предостережение Калинина по поводу коробки конфет, большинство крестьян не хотели, чтобы АРА уходила. Однако не каждый претендент был тем, кем казался, как узнал Ричард Бонневалле из Самары во время инспекционной поездки в первой половине апреля. Там он услышал крики крестьян: «Мы умираем с голоду», «Мы умрем». Жертва «голодной смерти», представленная ему как предзнаменование надвигающейся катастрофы, однако, оказалась той же самой, что была предложена Гарольду Флемингу двумя месяцами ранее. Далее Бонневалль столкнулся с татарином, который «клянется мне костями ислама», что у него не было хлеба, но после недолгих поисков скептически настроенный американец обнаружил у ревностного татарина четыре или пять пудов цельного проса и полпуда белой муки.

Дела шли плохо, но они больше не были необычно плохими. По данным Бонневалле, около 25 процентов населения региона питались заменителями пищи, но они были гораздо более питательными, чем в предыдущем году. Отныне случаи смерти, связанные с голодом, будут изолированными.

1 марта Хаскелл изложил Брауну свой план ликвидации миссии, мероприятие, которое полковник задумал как вывод войск. АРА будет ждать как можно дольше, чтобы объявить дату своего ухода, чтобы не дать советскому правительству возможности начать наступление против отступающих американцев. Сначала будет приостановлено распределение медикаментов, затем прекратится доставка продуктовых наборов. В отличие от предыдущего года, не может быть никаких аргументов в пользу продления продажи денежных переводов на продукты питания. К этому времени стоимость продуктовой посылки упала ниже совокупной цены отдельных продуктов в Соединенных Штатах, а это означает, что потенциальный покупатель мог бы лучше помочь предполагаемому получателю, отправив десять долларов, чем потратив ту же сумму на посылку.

После этого все кормления на открытых кухнях будут прекращены, после чего штаб-квартира в Москве будет как можно скорее переведена на Бродвей, 42.

Хаскелл заранее запросил одобрение Нью-Йорка на такую операцию, «потому что это похоже на мобилизацию, когда, начавшись в одном направлении, будет очень трудно развернуться или остановиться». Московский персонал был конфиденциально проинформирован о графике ликвидации 13 марта. Продажи продуктов питания и одежды денежными переводами были прекращены в Соединенных Штатах с 15 марта и в Европе с 1 апреля, на эту дату были закрыты офисы АРА в Варшаве, Вене, Париже, Константинополе, Праге и Гамбурге, единственной деятельностью которых были операции по денежным переводам продуктов питания для России. Планировалось покинуть Россию к 1 июня, хотя фактически окончательный вывод был отложен до середины июля.

Советские провинциальные чиновники, почувствовав благоприятную возможность, стали менее охотно помогать АРА доставлять свои припасы в подрайоны, полагая, что, если они будут тянуть достаточно долго, после отъезда спасателей можно будет конфисковать еще больше американского продовольствия. Чтобы ускорить ликвидацию, АРА в мае приняло решение распределить каждому советскому «закрытому» учреждению пропорционально оставшуюся долю продуктов питания. Идея заключалась в том, чтобы снабдить эти заведения количеством, достаточным для выполнения программы, рассчитанной примерно на три миллиона человек в период сбора урожая. Правительственный постфаминный комитет, однако, занял позицию, согласно которой все нераспределенные продукты питания должны быть возвращены ему, и это гарантировало, что арабо-советские отношения до самого конца были отмечены обычными неприятностями.

4 июня Хаскелл написал Каменеву, официально объявив о прекращении миссии АРА со сбора урожая. 13 июня в Ригу прибыла последняя партия продовольствия из Америки; 15 июня подразделение по переводу продовольствия прекратило свою деятельность, и в тот же день Хаскелл и Каменев подписали упрощенное соглашение о ликвидации, в котором отказывались от всех потенциальных американских и советских претензий и встречных исков.

К моменту завершения АРА, следуя своей стандартной практике, собрала массу статистических данных, документирующих типы и количества продуктов питания и медикаментов, которые она распространяла в России в течение почти двух лет. В приложении к книге Фишера многие детали представлены в виде тщательно составленных статистических таблиц. Здесь американская продовольственная помощь, измеряемая в метрических тоннах, представлена в разбивке по товарам, районам и количеству людей, которых кормят ежедневно в месяц в каждом районе; распределение медикаментов указано в количестве тюков, коробок и бочонков, ящиков и вагонов, по месяцам и типу поставляемого учреждения.

Фишер подсчитал, что в конечном итоге помощь России от АРА составила 61 566 231,53 доллара, хотя эта сумма включает более 11 миллионов долларов, потраченных Россией и Украиной, в основном на закупку семян. АРА продала частным лицам продовольственные переводы на сумму 9 305 300 долларов, что означает 930 530 индивидуальных посылок, из которых, как сообщалось, 99 процентов были успешно доставлены. В сочетании с суммой денежных переводов, проданных оптом другим организациям по оказанию помощи в России, общая сумма составляет 13 680 193 доллара, что составляет семьдесят пять тысяч тонн продуктов питания. От этих продаж АРА получила прибыль за свою деятельность по кормлению детей в размере примерно 3 600 000 долларов, суммы, достаточной для обеспечения питанием 3 600 000 детей в течение одного месяца.

Поскольку АРА придерживалась разумных принципов ведения бизнеса, она гордилась тем, что вела тщательный учет движения и распределения своих предметов первой необходимости, и, за исключением тревожных эпизодических свидетельств широко распространенных краж американских товаров, нет причин подвергать сомнению общую точность ее статистических данных. Однако некоторые факты о голоде не поддаются определению. Сколько жизней спасла АРА в России благодаря своей продовольственной и медицинской помощи? Здесь точные измерения недоступны даже статистическим гениям АРА.

Конечно, окончательная статистика голода — это количество смертей, связанных с голодом.

Для любого крупномасштабного массового голода диапазон оценок обычно значителен. Существенные расхождения в подсчетах жертв Великого голода в России — как очевидцев, так и экспертов — могут быть частично объяснены тем фактом, что некоторые наблюдатели занимаются исключительно голодным 1921-22 годом, в то время как другие принимают во внимание «постфаминный» 1922-23 год; что одни подсчитывают смерти только от голода, в то время как другие учитывают смерти, вызванные болезнями, связанными с голодом, в первую очередь холерой и тифом; и что некоторые ограничивают свои запросы Волжским и заволжским регионами, в то время как другие включают Украину и юго-восточные пограничные районы.

Тем не менее, неудивительно, что даже те, кто исследует одни и те же географические регионы за один и тот же период времени и использует одни и те же базовые критерии, могут получить сильно различающиеся итоговые данные — от многих сотен тысяч до многих миллионов. Американские работники по оказанию чрезвычайной помощи сами пришли к цифрам, разбросанным вверх и вниз по шкале. Келли, служивший в Уфе, подсчитал, что в период с сентября 1921 по сентябрь 1922 года голод и болезни вместе взятые могли унести до десяти миллионов жизней, в то время как его начальник, полковник Белл, летом 1923 года пришел к выводу, что АРА спасла от голодной смерти «более миллиона детей и взрослых» только в Уфе. Эллингстон, который сидел в основном в Москве, но несколько месяцев прослужил в Саратове, также назвал цифру в десять миллионов смертей. С другой стороны, Шафрот, навсегда покинувший Россию летом 1922 года, насчитал во всей России не более миллиона жертв голода, «вероятно, значительно меньше».

Большинство работников по оказанию помощи имели доступ к статистическим данным только о голоде в их конкретных районах, и оценки людей, работавших на местах, таких как Келли, Белл и Шафрот, были результатом набора визуальных образов голода, которые запечатлелись в их памяти и которые они затем спроецировали на всю зону голода. Среди тех, кто в Москве видит общую картину, по крайней мере на бумаге, был Гарольд Флеминг, изучавший экономику в Гарварде и стипендиат Родса в Оксфорде, опыт которого он позже принесет на Уолл-стрит в качестве аналитика по ценным бумагам, биржевого брокера и корреспондента Christian Science Monitor. Он подсчитал, что «Голод, вероятно, унес жизни полутора миллионов человек, и, если бы не своевременное прибытие американской кукурузы, потребовалось бы вдвое больше».

Флеминг присоединился к миссии только летом 1922 года, и его отсутствие в течение катастрофического года может объясняться его относительно консервативной фигурой. В любом случае, экстраполированным десяти миллионам очевидцев лучше доверять, чем полутора миллионам московских экономистов. Тем не менее, профессор Хатчинсон, который лично был свидетелем худших событий, подтвердил расчеты медицинского отдела АРА, согласно которым общее число смертей от голода и связанных с ним болезней за период с 1921 по 1923 год составило около двух миллионов.

Официальное советское издание начала 1920-х годов, основывающее свою оценку на сравнении частичной переписи населения осенью 1920 года с другой переписью населения в июне 1922 года, пришло к выводу, что в 1921-22 годах от голода и связанных с ним болезней погибло около пяти миллионов человек, и эта цифра соответствует изданию Большой советской энциклопедии 1927 года.

Западная литература после Второй мировой войны, как правило, отдавала предпочтение монументальной цифре в десять миллионов погибших, даже когда не приводилось ни одного заслуживающего доверия источника, подтверждающего это утверждение. Какой бы ни была общая точность, такое число вряд ли кажется экстравагантным после многих десятков миллионов жертв войны, голода и террора в двадцатом веке. Некоторые приписывают АРА спасение десяти миллионов жизней, хотя даже самому головастому работнику по оказанию помощи не пришло бы в голову делать такое заявление. К такой цифре легко прийти, взяв пиковое количество кормлений АРА в августе 1922 года и предположив, что съеденный обед — это спасенная жизнь. Такого рода размышления, очевидно, вдохновили Горького в письме, которое он написал Гуверу из Берлина 7 августа 1922 года, заявить, что АРА спасла три с половиной миллиона детей и пять с половиной миллионов взрослых от голодной смерти. Конечно, Горький знал лучше, но он убеждал Гувера оставить АРА в России еще на год, и лесть соответствовала его целям.

В июле 1922 года Новая Республика великодушно признала, что миссия Гувера спасла от пяти до десяти миллионов жизней. Возможно, именно это побудило руководителей АРА в Нью-Йорке примерно в то же время запросить московскую штаб-квартиру предоставить им приблизительную оценку числа смертей, связанных с голодом. Куинн выразил беспокойство по поводу этого задания, сославшись на расплывчатость термина «смертность от голода» и указав, что для многих отдаленных регионов России просто не было информации о причинах смертей, не говоря уже о показателях смертности. Тем не менее, он нанес своего рода удар в телеграфном ответе от 20 июля: «Наше лучшее предположение, основанное на других предположениях, о смертности от голода во всей России, включая Украину, от 1 000 000 до 1 250 000 человек.

Для того, чтобы прийти к такому «наилучшему предположению», требовалось ознакомиться с официальными правительственными данными, даже несмотря на то, что спасатели считали советскую экономическую статистику крайне ненадежной и обычно отвергали ее как «практически бесполезную», «заведомо бесполезную» и так далее. Келли назвал их «шуткой». На московской конференции руководителей АРА и районных инспекторов в июне, где в его обязанности входило прогнозировать продовольственные запасы России на предстоящий год, Хатчинсон обратился к обращенным с проповедью: «У меня есть множество цифр, ни одна из которых не является точной. Лучшие из них очень бедны. Даже при старом режиме статистика во многом лгала, как это происходит повсюду, так что мы не будем слишком полагаться на цифры. Лучшее, что мы можем сделать, это собрать все данные и высказать как можно более разумное предположение в данных обстоятельствах».

«Ложь, проклятая ложь и советская статистика», по-видимому. Даже Флеминг заметил, что «вся статистика в России составляется на основе интуитивной системы». Несмотря на его большой аппетит к экономическим данным, как АРА, так и советским, которые попадали на его стол, он признавал, что мог установить «истину, неподдельную статистике», только покинув Москву и отправившись в Поволжье, где можно было действительно наблюдать индивидуальные ежедневные драмы голода и помощи, воспринимать не поддающееся количественному измерению.

Моу Митчелл искренне согласился. Несмотря на то, что он жил в Лондоне, он провел достаточно времени с людьми в зоне массового голода во время своего длительного визита зимой 1922 года, чтобы понять, что правдивая история АРА в России должна быть пропитана анекдотическим, «то есть отдельной от холодных, неопровержимых фактов, цифр, тоннажа и т.д. Стороной, которая никоим образом не расскажет реальную историю».

Отчет Гарольда Фишера — это, конечно, гораздо больше, чем сборник статистических таблиц. Тем не менее, как официальный историк АРА, пишущий непосредственно после описываемых им событий, Фишер был ограничен необходимостью проявлять осмотрительность в политических и личных вопросах. В любом случае, он завершил свою работу, не воспользовавшись некоторыми важными документами, в частности личными письмами, дневниками и мемуарами большинства тех, кто служил. Эти ограничения, среди прочего, не позволили ему рассказать об американском опыте во время Великого голода в России с точки зрения работников по оказанию помощи, находящихся на фронте борьбы с голодом. Его книга мало рассказывает об их конкретных триумфах и трагедиях, об их моментах прозрения и абсурда, об их индивидуальных актах героизма, великодушия, романтики, высокомерия, глупости и безумия. Фишер также не смог отдать должное беспрецедентной американо-российской культурной встрече, вызванной миссией помощи.

Только выйдя за рамки повествования о голоде и помощи, «История АРА» в России может надеяться реализовать видение Митчелла о «самой превосходной, человечной истории шоу ... которая послужит рекордом, когда все мы, у кого сейчас есть детали на кончиках пальцев, забудем их или будем мертвы».