Большое шоу в Бололэнде. Американская экспедиция по оказанию помощи Советской России во время голода 1921 года

ГЛАВА 31. ВКУС ВЛАСТИ

Во время своей первой инспекционной поездки АРА по долине Волги в сентябре 1921 года Вернон Келлог осмотрел ряд детских домов. Он рассказал об одном из них в своем выступлении в штаб-квартире в Нью-Йорке в следующем месяце. В его конспектах лекции рассказывается, что он вошел в «очень пустую комнату — повсюду на полу, у стен и в середине пола, но в основном у стен, были крошечные дети с бритыми головами». У большинства детей был раздутый «голодный живот» от поедания травы.

«Что здесь делают дети? Они здесь спят?» он спросил двух женщин-администраторов, также с бритыми головами, которые ответили утвердительно. «Вы хотите сказать, что привозите матрасы, на которых они могут спать?» «Нет, у нас нет матрасов. Они спят на полу, прислонившись друг к другу».

Ничто в описании Келлога — и уж точно не расположение спальных мест — и близко не сравнится с ужасами этих детских домов смерти, описанными бесчисленным количеством других свидетелей или даже где-либо еще в показаниях самого Келлога. Тем не менее, что-то в этом месте, что-то, не описанное в его записях, огорчало его, заставляло чувствовать, что «почти невозможно, чтобы это продолжалось». Как представитель Американской администрации помощи, он был в состоянии увидеть, что этого не произошло. Он сообщил двум женщинам, что помощь уже в пути, что «на следующий день или, конечно, послезавтра у них будет немного еды, риса, муки и т.д. Для всех этих детей». Услышав эти слова, женщины «просто не выдержали и истерически заплакали. Не мог поверить, что, поскольку они так долго находились в такой ситуации, откуда-то с ясного неба появилась еда, необходимая для поддержания жизни детей... С трудом верилось, что эта еда должна была начаться послезавтра, потому что два или три американца упали с неба. Это было просто чересчур».

Подобные сцены повторялись сотни раз по всей российской зоне массового голода в течение последующих восьми месяцев. После многих лет войны и лишений, страха и страданий голод заставил смерть казаться неизбежной, действительно предпочтительнее дальнейшего ужасного умирания. Но затем внезапно, словно свыше, появились эти незнакомцы, принесшие весть о спасении.

Билл Келли въехал в Советскую Россию в обычном товарном вагоне, затем нанял частный автомобиль для поездки в Уфу, куда прибыл в канун Нового 1921 года. Через несколько дней после своего прибытия он присоединился к окружному инспектору Уолтеру Беллу в инспекционной поездке по заснеженным улицам города в «Американские кухни». Первый обход открыл глаза каждому работнику благотворительной организации tenderfoot, и Келли, как обычно, была прикована к нему. «На первой кухне я увидел карапуза, которого бросила мать. Он стоял у плиты, протягивая свои крошечные ручки, чтобы согреть их, и тихонько поскуливал. Клянусь, малышу не могло быть двух с половиной лет. Когда я остановился посмотреть, оно пошатнулось и вцепилось в мое пальто. Келли была очарована поведением детей, оказавшихся в этой великой катастрофе. Сам он не хотел выражать эмоции своему корреспонденту, но удивился бесстрастности малышей, подобных тем, которых он наблюдал в следующем пункте назначения:

Когда мы вошли на кухню, сразу воцарилась тишина, как тогда, когда директор школы обычно посещал наш класс. Я прошел вдоль длинной очереди из 200 детей, внимательно разглядывая каждого. Никто не улыбнулся и не выказал никаких чувств. Вы не можете себе представить, какими флегматичными стали эти дети — очень, очень немногие плачут. Они стоят в очереди за своими карточками, проходят мимо прилавка, берут еду с собой на скамейку и съедают все до крошки, не произнося ни звука.

Во время инаугурации Келли в Уфе в местной газете появилась заметка о женщине и четырех детях, оказавшихся в особенно тяжелом положении. «Это всего лишь один случай из тысяч, который случайно попал в поле нашего зрения», но что-то в этом случае тронуло Белла. Он распорядился отправить семье пять пайков и некоторое время спустя взял Келли с собой для расследования.

Они обнаружили мать и детей, живущих в одной маленькой комнате небольшого здания, которое, возможно, когда-то было помещением для прислуги, расположенным позади главного дома. Троим из четырех детей было меньше четырех лет; единственной девочке, по предположению Келли, было около десяти. «Они были симпатичными ребятишками, но такими бледными и невыразительными — ни на шаг не отходили от них, пока мы были там. Они просто смотрели на нас». Их отец был в больнице, вероятно, умер от тифа. Для большинства россиян даже в те времена, когда не было употребления наркотиков, больница была местом, куда ты отправлялся умирать, поэтому его возвращения никто бы не ожидал. Мать, «в слезах, очевидно, на грани срыва», стояла перед американцами, одетая в лохмотья, продав свою одежду за еду. Она рассказала им, что в течение нескольких дней ее семья оставалась без еды и дров для камина, поскольку мебель с тех пор была израсходована в качестве источника топлива.

Когда вся надежда исчезла, они помолились, поскольку маленькая девочка заверила ее, что Бог услышит их молитвы. Затем была предложена американская еда с обещанием, что так будет продолжаться до тех пор, пока дети не поправятся настолько, что смогут приходить на кухню. Мы утешали ее, как могли, и сегодня вечером отправили свитера, одеяла и носки из наших небольших запасов Red nCross в качестве рождественского подарка.

Бог действительно услышал их молитвы. «Бедная женщина дважды опускалась на колени и пыталась поцеловать ноги Белл».

Белл и Келли как инструменты Бога, как «посланцы с небес» — этот образ использовали многие россияне, которым казалось, что безвестные американские работники по оказанию помощи спустились с небес. Историк Яковлев из Симбирска писал, что помощь американцев была «столь неожиданной, как если бы она пришла прямо с Небес». «Как будто по Высшему приказу», по словам другого мемуариста. Имущество, друзья, семья и, наконец, надежда — все было потеряно, «А затем, словно по мановению волшебной руки, все внезапно изменилось», — вспоминает доктор Бабаефф из сотрудников АРА Odessa, выбрав нечестивый образ.

Гораздо чаще можно было услышать о «чуде». Для глубоко суеверных людей, пытающихся выжить в затянувшееся смутное время и смотрящих смерти в лицо, это слово «чудо» должно было иметь более подлинно религиозное или сверхъестественное значение, чем для людей более позднего времени, которые готовы приписывать его любому невероятному счастливому повороту событий. Тем, кто видел это чудо, был писатель Корней Чуковский. Чтобы спастись от голода, он и его семья бежали из Петрограда в сельскую местность в начале 1921 года только для того, чтобы обнаружить, что голод в деревне к тому времени усилился по сравнению с городом. Крестьяне ели «глину, мышей и кору с деревьев. Они знали смерть даже лучше нас, и через три месяца я вернулся со своей семьей в Петроград, чтобы умереть».

Приближаясь к станции, писатель, наиболее известный своими детскими рассказами, наткнулся на «то, что я принял за чудо»: двое смеющихся детей стояли на пороге здания. «Я бы не поверил, не мог поверить своим глазам. В течение трех лет я не видел смеющихся детей. Мальчики и девочки, с которыми я привык встречаться, выглядели как старики: морщинистые, седые и сердитые. Но эти дети стояли и смеялись так, как будто вся молодежь Петрограда перевоплотилась».

Чем это можно объяснить? «Все говорили, что издалека, из какой-то Америки, прибыли странные и непостижимые люди».

Это было написано интеллигентом из бывшей столицы, где до революции присутствие иностранцев, даже американцев, вряд ли стало бы причиной такого ажиотажа. Для огромного количества крестьян в центре страны, большинство из которых никогда не видели иностранцев во плоти, их приход в момент апокалипсиса мог означать только то, что они были «посланы Богом» — выражение, которое американский работник гуманитарной помощи часто слышал во время своих поездок по округам. «Посланы Богом», потому что они смогли найти даже самые маленькие деревни. Для Расса Кобба это было величайшей наградой за работу по оказанию помощи: слышать, как люди говорят после описания своей трагической судьбы в последние годы: «Потом пришли американцы».

«С неба» может означать место менее неземное, чем царство Божье. «Нам показалось, что они прилетели с другой планеты», — вспоминал русский в Казани, в то время как прочтение Голдером этого было довольно специфичным: «Многим людям здесь я кажусь человеком с Марса».

Спасение пришло к русским коллективно, но на индивидуальном уровне благословлены были не все. Вы можете получить спасительный набор продуктов АРА, в то время как вашему, по-видимому, столь же нуждающемуся и достойному соседу придется обойтись без них. По какой-то причине Бог решил пощадить вас. Петроградскому художнику Александру Бенуа подарок в виде продуктового набора «показался чудесным проявлением Провидения». Харрингтон из Екатеринослава написал, что «Доставка A.R.A. продуктовые наборы приходили как Манна Небесная в библейские дни». Барринджер сказал, что получение одного из них в Симбирске было «не чем иным, как даром Небес». Это объясняет абсолютное безумие на пунктах выдачи продуктов питания, описанное Эллингстоном, когда люди отчаянно пытались пробиться к стойке: «Если бы они только могли добраться до стойки! Для этих людей, наполовину обезумевших от голода и страданий, он стал алтарем чудес».

После своего возвращения в Америку Артур Рул написал статью для the New Republic под названием «Что русские думают о нас», в которой он процитировал газету из отдаленного приволжского городка, в которой обсуждал предположения, которые окружали американцев с того дня, как «Кухни появились как по волшебству». Какими бы загадочными ни были обстоятельства их появления, не было сомнений, что все будут сотрудничать с ними: «Мы, русские, любим чудеса, верим в них и ожидаем их. A.R.A. — это чудо. Вмешиваться в это было бы грехом».

За два года Хаскелл услышал так много подобных разговоров, что они неизбежно фигурировали в его последнем послании Гуверу «Миссия выполнена» в октябре 1923 года: «Для простого русского народа, — писал он с излишними оговорками, — американская администрация помощи была чудом Божьим, пришедшим к ним в их самый темный час под звездно-полосатым флагом».

Помимо слов, именно вид русских, преклонивших перед ними колени, заставил американских работников гуманитарной помощи почувствовать себя спасителями, посланными с небес, которыми они были провозглашены. Получив посылку с едой, мать из Казани приказала своим детям: «Встаньте на колени, преклоните колени и попросите Бога благословить американцев, которые дали нам эту еду». Для Чайлдса эта сцена стоила сотни благодарственных открыток.

Это изображение поверженной России стало трогательным чтением для тех, кто остался дома, кому нравилось думать о своих сотрудниках по оказанию помощи как о агентах «цивилизации», несущих свет во тьму российским массам. «Америка — святое имя в России, и американцев считают сверхсущностями», — сказал Уилл Шафрот агентству Associated Press в июне 1922 года, сразу после того, как покинул миссию. «Люди падают на колени и целуют землю, по которой ходят работники гуманитарной помощи. Соединенные Штаты могут испытывать торжественное чувство гордости за спасение русской расы от вымирания».

Собственный подробный отчет Шафрота об увиденном, опубликованный в New York Evening World, подробно остановился на его статусе американского идола в Бололэнде:

Американцы как посланники Бога, американцы как боги — эти два понятия, похоже, слились воедино в умах людей АРА. Россияне заявляют о своем намерении ходить в церковь, чтобы помолиться за АРА или за отдельных ее представителей, но так же часто говорят, что они молятся ей. Писатель Филип Гиббс написал, что «русские говорили об Ара, как будто это был Бог». Когда один из его документально вымышленных благотворителей заказал сани и лошадей у чиновников из маленького городка, «Он говорил от имени АРА, перед которым они склонили головы, как перед именем Бога». Каким бы ни было действительное значение такого благоговейного поведения, которое становилось еще более двусмысленным из-за непонятности сопровождавших его русских слов, этим молодым американцам, должно быть, было трудно устоять перед его соблазнительной силой.

Генри Вулфу было не чуждо это искушение. В марте 1922 года, когда он был в инспекционной поездке из Самары в Мелекес, комитет АРА в одной деревне сказал ему, что люди, которые приходят на кухню, «поклоняются Америке, как в церкви». В другом месте он посетил, по его словам, украинскую кухню, где подавали рыбный суп, который «могли проглотить только люди в очень плохом состоянии и который имел вид пасты, которой в Штатах заклеивают рекламные купюры». До прибытия американской кукурузы, призванной облегчить эту ситуацию, оставалось еще несколько тревожных недель.

Позже в тот же день Вулф ужинал в доме одного из членов комитета АРА, когда к нему обратилась делегация женщин, которые между рыданиями сказали ему, что без американской помощи все в деревне умрут до наступления зимы. Каким-то образом ему удалось успокоить их и отправить восвояси. За этим последовал визит другой делегации, на этот раз из стариков. На самом деле, «визит» не совсем правильное слово: они «ворвались в комнату, где мы находились, и упали на колени, осеняя себя крестным знамением. Они тоже заплакали и коснулись лбами пола. Они хотели поклоняться представителю АРА, на которого они смотрели как на нечто всемогущее и единственное, что может их спасти. Все, что их спаситель мог им сказать, это то, что долгожданная американская кукуруза уже в пути.

В отличие от прибытия спасателей прошлой осенью, в появлении кукурузы, которое было предсказано в январе и обещано в конце марта, не было ничего внезапного. Дикинсон был одним из пророков АРА, посланных из Москвы, чтобы распространить слово среди голодающих. Позже он утверждал, что посетил «более трехсот деревень», где его почтительно приветствовали местные чиновники. «Для них мы были представителями Джозефа, посланными вперед, чтобы возвестить о появлении кукурузы».

И когда кукуруза, наконец, появилась — после почти катастрофической задержки, грозившей превратить Дикинсона и других в лжепророков, — сцены восхищения, или, по крайней мере, их изображения, имели почти библейский характер. По словам Рула, «Можно было бы рассказать о целых деревнях, которые падали на колени и склоняли головы в снег, когда прибыла первая американская кукуруза». И они действительно рассказывали о таких сценах — не только американцы, но и очень многие русские. Инспектор АРА из России рассказал историю о прибытии кукурузы в симбирскую деревню словами, переведенными для его американских начальников: «Но затем наступил долгожданный день 27 апреля, прибыло 5 вагонов кукурузы, но здесь не было лихорадочного празднования, а только молитвенный экстаз, среди скелетов, стоящих на краю могилы, они молились, перекрестились и сказали, Хвала Богу, пришло спасение от голодной смерти для нас и наших детей».

В записях АРА, возможно, задокументированы сотни похожих моментов, но один, который выделяется из остальных, произошел в деревне Васильевка Самарского района утром 11 апреля 1922 года. Как и другие, он включал в себя трогательную демонстрацию коллективного благодарения восторженных жителей деревни. История Васильевки была хорошо известна в АРА и сохранилась на века, потому что ее «запечатлел» на пленке Флойд Трейнхэм, кинорежиссер АРА. Он и его спутник по путешествию, Гарри Гилкризи из отдела коммуникаций, были назначены для составления визуальной документации кукурузной драмы и искали убедительные материалы для избавления, которые с самого начала должны были вызвать подозрения относительно того, что они на самом деле нашли в Васильевке.

Также присутствовали Джордж Макклинток из Самары и преподобный Эдмунд А. Уолш, священник-иезуит и глава Национального совета католического благосостояния. Уолш вел хороший телеграфный дневник, из которого следует, что 10 апреля, когда группа американцев прибыла в частном железнодорожном вагоне в соседнюю деревню, там: «Люди на коленях на земле ждут нас — слезы — вопли — молитвы за американцев». На следующий день они достигли места назначения, «голодающей деревни Васильевки»:

Уолш не указывал численность этой паствы. Дадли Хейл из Самарского округа, не очевидец, написал Хертеру в Вашингтон, что в Васильевке было двести измученных крестьян. Возможно, Макклинток рассказал ему об этом. Если цифра была почти точной, ее было недостаточно для целей Гилкризи, который передал свой отчет в Нью-Йорк в форме пресс-релиза, озаглавленного «Дань американской благотворительности».

В этом рассказе Гилкриз и Трейнхэм — единственные американцы. На вокзале их встречает делегация жителей деревни, которые снимают шляпы и кланяются в знак приветствия, а затем провожают гостей в фургонах до деревни, расположенной в миле от отеля.

По прибытии в Васильевку Гилкриз и Трейнхэм были ошеломлены зрелищем, представшим их глазам. Пятьсот крестьян, большинство из которых были женщинами и детьми, стояли на коленях на большом открытом пространстве перед церковью, обращенной к дороге, и с протянутыми руками в жестах мольбы, и со слезами, текущими по их лицам, они кричали, приближаясь: «Вы наши Спасители. Мы умрем, если вы не приедете. Пусть Бог благословит вас и Америку».

Представители АРА умоляли людей встать и воздержаться от этой эмоциональной демонстрации, но они были настолько ошеломлены, что продолжали стоять на коленях, склоняя головы к земле и выкрикивая слова благодарности Америке и американцам.

В какой-то момент обезумевшие жители деревни вспомнили, зачем они собрались здесь, и поднялись, чтобы спастись, выстроившись в очередь за кукурузой. Тем не менее, «С частыми интервалами можно было видеть, как группы людей то тут, то там покидают свои места в очереди, чтобы подойти и преклонить колени перед американцами, чтобы еще раз выразить свою благодарность.

«Получив кукурузу, получатели, не теряя времени, поспешили на ветряную мельницу, чтобы ее помолоть, в то время как другие бросились перемалывать ее на своей ручной мельнице».

Тем временем кинокамера Трейнхэма вращалась, и его эпизод с «Васильевкой» попал в двухматчевую ленту АРА 1922 года «Подарок Америки голодающей России». Какое бы влияние этот конкретный фрагмент ни оказал на современную американскую аудиторию фильма, для тех, кто живет в эпоху, более скептически относящуюся к движущемуся изображению, эффект удручающий.

Тогда еще не было журналистики «как случилось», и Трейнхэм не мог включить камеру, когда фургон въезжал в город. Учитывая все время, которое ему потребовалось бы для настройки своего громоздкого аппарата, маловероятно, что он и его коллеги умоляли собравшихся подняться с колен. Без сомнения, демонстрация, на которую наткнулись американцы, была чем-то вроде того, что описали Уолш и Гилкриз, и, возможно, она даже была несколько спонтанной. Но сцены в фильме Трейнхэма напряженные и сценические. Заголовок гласит: «Все оставшееся население деревни стояло на коленях в знак благодарности, когда АРА принесла первую еду». Камера медленно перемещается слева направо, и, конечно же, есть жители Васильевки, стоящие на коленях, с протянутыми в мольбе руками, некоторые склоняют головы до земли. Но создается впечатление, что это реконструкция реального события с сотнями статистов, хотя и меньше, чем у Гилкризи в количестве пятисот человек.

Видно, как Макклинток взвешивает кукурузные делянки на больших весах, подвешенных к деревянному штативу высотой около восьми футов, отмеряя двухнедельный запас для каждого в длинной очереди ожидающих крестьян. Уолш написал: «многие люди едва способны дотащиться до весов». На пленке пожилая женщина, стоящая у весов, придерживает отверстие своего мешка над горловиной лотка, пока она, Макклинток и все остальные, очевидно, ждут сигнала от Трейнхэма, прежде чем закончить процедуру. Явно напрягаясь, женщина мирится с задержкой по крайней мере на несколько секунд с того момента, как мы ее видим, пока она явно не теряет терпение. Любопытно, что эти неловкие кадры попали в готовый фильм.

В дневнике Уолша рассказывается о «детях, ныряющих в грязь за упавшими зернами и съедающих их!» На пленке дети на земле тянутся за зернами, намеренно упавшими с весов, чтобы помочь герою фильма.

За этим следует самый искусственный момент в фильме: упражнение по самовосхвалению с одним из американцев, предположительно самим рекламщиком, который с зубастой улыбкой обрабатывает толпу бенефициаров, яростно пожимая руки, в основном, больным и пожилым женщинам. «Принимая благодарность» читается в названии фильма, но американец положительно хватается за это, в то время как его слабые и хрупкие персонажи явно смущены и взволнованы его неделикатным пожатием рук. Позже Гилкризи был бы тем, кто ворвался бы в толпу с микрофоном в руке и задал бы своим жертвам неизбежный вопрос: «Как вы себя чувствуете?»

«Целлулоид» Трейнхэма высосал эмоциональное содержание из эпизода, который, похоже, искренне тронул американских очевидцев. Мелодраматическая копия Гилкризи с ее атмосферой Второго пришествия, несомненно, послужила целям его рекламных шефов в Нью-Йорке. Но по звучанию подлинности и ощущению непосредственности события ни фильм, ни пресс-релиз не могут сравниться с карандашными заметками в маленьком дневнике Уолша.

При всей внешней кинематографической привлекательности Васильевки, наиболее трогательные сцены кульминации кукурузной драмы были более интимными и не требовали, чтобы русские становились на колени. Одно из них можно найти в письмах Пола Клэппа. Примерно во время спасения Васильевки Клапп творил то, что считалось чудом, в городе Уральске на восточной окраине Саратовского округа. В воскресенье, 9 апреля, в полдень его пригласили в мэрию на встречу с более чем двумя сотнями представителей детских домов, кухонь, рабочих организаций и местных органов власти.

Избранные делегаты один за другим поблагодарили американский народ за спасение их жизней. Первой выступила маленькая девочка всего восьми лет, за ней последовали несколько мальчиков и девочек. К тому времени, когда заговорили первые взрослые, вся группа плакала, как младенцы. Седовласые мужчины и женщины, маленькие дети, русские, татары, киргизы — все, от врачей и руководителей до фермеров, просто сломались. Когда понимаешь, какие страдания пришлось пережить этим людям, удивительно, что их так тронули обращения этих детей. Я верю, что чувства, которые я видел и слышал, выраженные в воскресенье, являются настоящими чувствами этих бедных людей по отношению к нам. Теперь мне кажется, что мы перевалили их через самый высокий холм.

После потрясения осени 1921 года, когда американцы спустились с неба, и после эмоционального пика весны 1922 года, когда американская кукуруза спасла россиян от объятий смерти, в России возник более устойчивый феномен знаменитости АРА. Оно сохранялось до конца миссии, хотя, похоже, достигло пика летом 1922 года, во время максимальной активности американцев. К тому времени это блюдо ассоциировалось не столько с сырой весенней кукурузой, сколько с блюдами из меню АРА kitchen, а также с продуктами питания и одеждой, медицинской помощью и личной деятельностью сотрудников по оказанию помощи.

Наибольший ажиотаж АРА вызвал в городах и более крупных поселках, где присутствие организации было особенно заметным и где обычно присутствовали американские работники гуманитарной помощи. Даже здесь, как и в самой маленькой деревне, у АРА было мало конкурентов за внимание местных жителей. Джозеф Дрисколл привел некоторые особенности его популярности в Царицыне, в том числе пациентов больниц, разгуливающих погожими днями по маленьким паркам в пижамах АРА — мальчики сравнивают свою одежду АРА с другими — люди выстраиваются в очередь перед пунктами вакцинации АРА в ожидании «укола» противотифозного или противохолерного наркотика — беженцев кормят в бараках, на железнодорожных станциях, повсюду — и, попутно, их знакомят с баней и «уколом». В этом нет сомнений — АРА была крупнейшей на юго-востоке России — о ней говорили больше всего. — и, по большому счету, — самое популярное заведение в России.

Доктор Бабаев из одесского отделения АРА заметил, что «слово «американец» приобрело очарование и вес во всех классах населения»; он был уверен, что «память о работе Американской администрации помощи еще долго будет жить в памяти каждого».

В таких городах, как Одесса, американцы иногда становились объектами навязчивого внимания со стороны жителей, которые слишком долго были заняты разговорами о политике и еде, а именно об избытке первой и дефиците второй. Теперь они могли восхищаться энергией и эффективностью АРА или сплетничать о странном поведении отдельных американцев — о том, как они одевались, пили, курили, водили машину, разговаривали, расслаблялись, заводили романы, — и это помогало отвлечься от мрачных тем и болезненных воспоминаний. Дрисколл, рассматривая местные царицынские «домыслы и спекуляции» об АРА, полагал, что они сами по себе были косвенным благословением для людей, которые слишком долго размышляли о своих собственных проблемах. Пожилые женщины благословляли АРА и приписывали самые фантастические причины, по которым он оказался среди них — дети кричали «АРА» всякий раз, когда видели американца — или автомобиль АРА — старики сбивались в группы и рассказывали друг другу все об АРА — молодым женщинам и мужчинам тоже было интересно.

Как правило, дети, утолив свой голод, демонстрировали самый безудержный энтузиазм. Харрингтон несколько раз проходил мимо маленьких оборванных детей на улице в Екатеринославе, которые, увидев его, подняли одну ногу вверх, чтобы продемонстрировать свои новые «бутинки», и закричали «Ара. Спасибо!» Чуковский, его русская проза, отфильтрованная в переводе АРА, зафиксировала влияние на молодежь Петрограда:

Вскоре в детском языке появилось новое слово «Американица», означающее «набитый до отвала». Дети, возвращаясь домой, тяжело дышали: «Сегодня американцы наелись до отвала». Когда они полностью осваивали свои уроки, они говорили: «Мы знаем наши уроки по-американски». Один парень, восхищаясь мускулатурой своего товарища по играм, описал это как «настоящее американское запястье». ... Стоит ли удивляться, что голодные отцы завидовали быстро полнеющим детям? Мы были пролетариями, но наши отпрыски становились буржуа, которые возвращались домой и хвастались: «Вы ели огурцы и картошку, но сегодня у нас были горячие макароны с какао». Стоит ли удивляться, что каждый ребенок хотел отнести своей матери хотя бы кусочек макарон?

Вместо «ура» дети на улицах Петрограда кричали «Ахра». Фактически, произнесение инициалов АРА как слова с праздничным звучанием было универсальным в России. Новое существительное породило другие грамматические формы, Чуковский перечисляет «Аравцы; Арийцы; Аравский; Арский». Последние две записи являются вариациями прилагательной формы «АРА»; первые две — существительные, используемые для обозначения людей, работающих в организации. В статье «Правды» высказывалось предположение, что американцев называли «аровцами», в то время как их российский персонал был «арийцами». Голдер упомянул другую классификацию: «Какой-то остряк недавно разделил население России на арабов, семитов и антисемитов».

Это звучит как нечто, что могло возникнуть в Киеве, где американцы решили ближе к концу миссии провести конкурс на лучшее эссе об АРА, целью которого было вдохновить местных жителей документировать деятельность организации. Крайний срок подачи заявок — 15 мая 1923 года, а призом были три продуктовых набора, заманчивый трофей даже в те постфаминные дни. Невозможно угадать общее количество присланных эссе; архив АРА содержит пару дюжин, в основном написанных нынешними и бывшими сотрудниками, некоторые на оригинальном русском или немецком языке, другие в приблизительном переводе, и все подписаны кодовыми именами, такими как «Гриб», «Гребень», «Гомо сапиенс» и «Неамериканец».

Учитывая обстоятельства их авторства, эссе на удивление критически относятся к поведению сотрудников службы помощи — как личностей, хотя и не названных по имени, — за их высокомерие, невежество, бесчувственность и холодность. Такая откровенность усиливает доверие к проарабским настроениям, выраженным в эссе, выдающейся общей темой которых является абсолютная мания АРА в Киеве.

«Старая дева» написала: «Слово «АРА» вошло в моду и было у всех на устах».

«Друг Америки» отметил, «что АРА стала «навязчивой идеей» всех, особенно интеллигенции».

«Майский жук» подумал, что сильнее всего это подействовало на киевских детей, для которых когда-то было модно играть в «казнь» или «расстрел», но которые теперь говорили: «Давайте поиграем в американцев».

Эссе передают ощущение наполненного сплетнями разговора в штаб-квартире АРА, где деятельность окружного инспектора Кеннета Макферсона, известного всем как «Мак», была объектом пристального общественного внимания, начиная с его предполагаемого боксерского мастерства в офисе и заканчивая охотой на кроликов и другими вечеринками со стрельбой. Свадьба в стиле АРА — всего в Киеве их было пять — была предметом разговоров в городе. «Сами того не осознавая, американцы повлияли на моду», по словам «Бруна», который рассказывает, что произошло, когда один из американцев заказал у портного новый костюм, предоставив часть своей старой одежды в качестве модели. После выполнения заказа портной похвастался, что шьет костюмы для АРА, которая привела всех «шишек» города в его магазин, чтобы заказать себе костюмы. «Все американское стало модой того времени, — написал другой участник, — в некоторых магазинах даже продается американская селедка», которую на самом деле американцы никогда не отправляли в Россию».

Американское влияние распространилось даже на местный театр, о чем свидетельствовал «Брун»: «The A.R.A. слишком сильно занимало воображение населения, и предприимчивые театральные менеджеры воспользовались этим фактом и попытались удовлетворить вкусы публики, ставя на сцене остроумные и юмористические пьесы». «Интимный театр» поставил постановку под названием «Пакеты АРА», сюжет которой может точно отражать новый факт общественной жизни Киева 1922 года: дочь без приданого не может привлечь мужа, пока неожиданно не прибудут пакеты АРА с продуктами, и ее сочтут богатой, за ней будут ухаживать, и она выйдет замуж. Сюжетная линия драмы с непривлекательным названием АРА Inoculation Point звучит откровенно назидательно, имея какое-то отношение к необходимости сделать прививку, чтобы иметь возможность претендовать на последнюю пуговицу в городе. Другой практикой было включение ссылок на АРА в стандартные произведения, такие как «Турандот» Пуччини.

Музыка тоже была задействована в этом деле. Местный композитор написал торжественный марш в честь АРА. Некто Пол Херман выступил с музыкальным посвящением на мотив оперетты «Сильва». В нем рассказывается история о том, как АРА, «наш кумир ... милее тети, чем сестры ... взялась согревать незадачливых буржуа», снабдила приданым каждую невесту, обеспечила работой «элегантных девушек» и дала людям рис, какао и молоко.

В песне Хермана использованы самые знакомые образы и символы американского рельефа, хотя в ней отсутствует любимая аналогия: АРА как дающее жизнь солнце. «Внезапно, как яркое солнце среди облаков, как яркий луч в темном царстве, озарила нас фея АРА», — написал киевский интеллигент. Более космический вариант был предложен писателем Михаилом Булгаковым, чей брат работал в АРА в Киеве: «АРА — это солнце, вокруг которого, как и земля, вращается Киев».

Булгаков разделил местное население на три категории: те счастливчики, которые работали на АРА и пили какао, те счастливчики, которые получали муку и штаны из Америки, и сброд, вообще не имеющий отношения к АРА. Какао было символом АРА по всей Советской России. В дни какао в Москве нетерпеливые студенты выстраивались в очередь у АРА kitchens с оловянными чашками в руках — сцена, которая, по мнению одного американца, «стала бы очень хорошей рекламой для пекарей».

Этим студентам подавали обед, и это был их основной прием пищи за день, поскольку утром и вечером им приходилось обходиться чаем с сахарином и черным хлебом. Конечно, основным блюдом на обед было не какао, а более питательная, хотя и гораздо менее соблазнительная кукурузная каша. Рис и хлеб также были основными продуктами студенческого меню АРА, но именно каша чаще всего прилипала к ребрышкам и, по прошествии месяцев, запоминалась. Пределы его привлекательности были продемонстрированы на благотворительном концерте московских студентов-медиков, которые исполнили собственную композицию «Арафская каша», используя свою посуду и оловянные суповые тарелки в такт припеву:

Чтобы скрасить однообразие, на второй год в меню были включены местные продукты, в том числе картофель, капуста, лук, рыба и иногда мясо. А 25 декабря 1922 года, когда американцы отмечали Рождество, студентам подали специальный ужин из мясных котлет, макарон, чая и — «настоящая роскошь» — плитку шоколада.

Для людей, которые мечтали о черном хлебе, американская белая булочка была еще одной отличительной чертой кухни АРА. Будучи мальчиком в своем родном Киеве, писатель Виктор Некрасов летом 1922 года был бенефициаром «организации Гувера». Сорок лет спустя он все еще помнил, как читал в «Пролетарской правде» о войне между Грецией и Турцией и о Вашингтонской конференции, а также помнил «белоснежный хлеб АРА, мягкий, как ватный тампон».

Некрасов также упомянул молоко. Из всех символов американской благотворительности — кукурузы, каши, белого хлеба, какао — именно молоко и его ассоциации с материнской заботой, казалось, затронули самую глубокую эмоциональную струну. В песне Пола Хермана «АРА дает молоко лучше, чем корова» — выражение, используемое другими людьми, которые часто имели в виду нечто большее, чем просто физическое питание, как формулирует «Брун»: «Русские дети, вскормленные американским молоком, будут иметь в своей крови зародыш естественной любви к Америке».

У молока было еще одно преимущество перед его пищевыми конкурентами. Сгущенное молоко в банках входило в стандартную упаковку продуктов АРА. На этикетках было написано «Сгущенное молоко» — слова, которые Булгаков написал по-английски в своем эссе. Говорили, что они вызвали внезапный интерес в Минске к изучению английского языка. Иностранный шрифт сопровождался удивительно странными изображениями, будоражащими воображение детей: Некрасов никогда не забывал «этикетки на банках с индейцами и буйволами, которые мы жадно собирали».

Концепция сгущенного молока была новой для россиян, которые, по понятным причинам, с подозрением относились к его истинному составу. По слухам, в Киеве его готовили химическим путем из орехов. Американцы, похоже, получили большое удовольствие, рассказывая об этом чуде технологии непросвещенным туземцам. Халлингер написал о подобном опыте в Казанском районе, где он посетил дом крестьянской семьи: «Они смеялись с детским восторгом, когда я показал им свою банку сгущенного молока. Они никогда не слышали о сгущенном молоке». Они подумали, что он шутит, когда сказал им, что оно будет храниться целый год. Можно предположить, что если бы Келлог запустил несколькими консервными банками в своих ошеломленных русских в тот момент, когда он спустился с неба в сентябре 1921 года, эффект мог бы быть фатальным.

Банки сделали молоко мобильным и расширили его доступность в качестве символа как географически, так и во времени, даже за пределы срока годности самой жидкости. Банки продавались повсюду, и, чтобы привлечь внимание покупателей, предприимчивые владельцы магазинов выставляли их на витрины, обычно сложенными в пирамиду, часто уже без содержимого. Такая практика применялась не только в продовольственных магазинах. Осенью 1922 года американец из Екатеринослава сообщил, что «В каждой витрине выставлены банки с американским молоком. Продается в ювелирных магазинах и слесарных мастерских. Он продается на открытом рынке, и цена очень низкая».

К тому времени, когда Флеминг совершил свою инспекционную поездку по Волге той осенью, молочных бидонов не было в наличии. В Самаре он присутствовал на свадьбе, где из них пили пунш, и обнаружил, что этикетки служили русским «превосходной писчей бумагой». В поезде из Самары в Оренбург он рассказывал своим попутчикам хвастливые истории о жизни в Америке, хвастался «пробками» в Нью-Йорке и тем, «как поезда метро на 42-й улице едут с разницей в полторы минуты при движении от пяти вагонов до поезда» — наблюдение, почти наверняка навеянное более продуманным темпом его нынешнего средства передвижения. Во что бы ни верили его слушатели, они уже увидели одну вещь, которая им понравилась: «Они откровенно хвалили американское сгущенное молоко, с которым, очевидно, знакомы все в этих краях, и помогли йомену опорожнить пару моих банок».

Каким бы долгим ни был срок службы банок и этикеток и какой бы стойкой ни была память о молоке АРА, подлинный продукт должен был закончиться с окончанием миссии. Даже американская корова не могла обеспечивать вечный рацион. Большинство заведений закрылось еще до того, как американцы покинули страну, и по мере сворачивания операций, так же как прекращали продавать какао, белые булочки и кашу. Потерю ощутили в основном дети. Один из них, мальчик из Киева по имени Ваня Серечин, написал несколько стихотворений на обороте фотографии детского дома. В нем рассказывается о том, как скучно стало есть дома без того, чтобы «Ара» его не кормил: каша была не та на вкус, рис заменили пшенной крупой, суп с лапшой больше не подавали с молоком, и, что самое удручающее, какао полностью исчезло. Его заключительный плач идет как от сердца, так и от желудка:

Для многих американцев в российской миссии, которые совсем недавно служили в странах Центральной Европы в составе АРА или на Кавказе в составе Ближневосточного подразделения помощи под командованием полковника Хаскелла, это был не первый опыт быть объектом обожающего внимания. В книге Гарольда Фишера «История миссии АРА в Польше» содержится предложение, которое можно адаптировать к любой из этих других операций: «Слова Missia Amerikansky (Американская миссия) были паролем где угодно — на фронте, через любой строй охраны или даже мимо часовых во дворце главы польского государства». Представитель службы помощи, находящийся в Вене, заметил о Гарднере Ричардсоне из АРА: «Я не сомневаюсь, что, если бы он был доступен для избрания на пост президента Австрии, он набрал бы огромное количество голосов». Хаскелл говорит, что армяне, которых он пришел спасти от голода, встретили его как «мессию».

Через несколько лет после российской миссии, последней для АРА, в то время, когда эти американские бывшие кумиры все еще пытались смириться с жизнью простых смертных в Соединенных Штатах, Эллингстон вспоминал об их старых добрых днях 1919-1922 годов, когда «они внезапно обнаружили, что являются единственным жизненно важным фактором в жизни континента. Они оказались ключевой фигурой, которая удерживала на месте движущее колесо экономики многих государств. Старики и мастера подчинялись им, правительства поднимались и стояли при их поддержке, поезда двигались для них, они нарушали законы и игнорировали революции, и, прежде всего, целые нации детей благодарили и благословляли их».

Российское подразделение, безусловно, было самым крупным из всех миссий, и американский персонал по необходимости включал большое количество новобранцев, не имевших опыта работы по оказанию помощи и, следовательно, предыдущего опыта обращения с ними как с богами. Чаще всего мужчины такого происхождения оказывались неспособными справиться с внезапным обретением власти. Тем не менее, даже ветераны АРА обнаружили, что когда дело доходило до роли спасителя, ничто не могло сравниться с русским шоу. Он был непревзойденным по размерам — включая географическое распространение, количество бенефициаров, общий тоннаж и так далее — и обстановке с экстремальными климатическими условиями, этническим разнообразием и экзотикой. Кроме того, в нем был показан превосходный злодей большевистского режима. Короче говоря, это было именно то приключение, о котором ветераны АРА мечтали до лета 1921 года.

Россия была запретной страной, предметом бесконечных спекуляций во внешнем мире со времен революции 1917 года; затем, совершенно неожиданно, этим молодым американцам разрешили не просто заглянуть внутрь, но и насладиться тем, что Флеминг назвал «привилегией иметь возможность общаться со всеми классами провинциального общества и всех политических убеждений до того, как чувства революции еще не остыли». Эллингстон назвал это возможностью «понаблюдать за великой русской революцией из ложи императора» — фактически буквально так было неоднократно в театрах Петрограда и Москвы, где их развлекали в манере великих князей древности.

Другие обстоятельства заставили американцев почувствовать себя членами королевской семьи. Они руководили русским персоналом, высшие должности которого занимали представители лучшего общества старого режима, среди которых было много графов и графинюшек, даже графиня Толстая, служившая экономкой в одном из московских домов персонала. Пишкин, когда-то шеф-повар царя Николая, теперь варил рис с фасолью и готовил какао на кухне АРА kitchen в бывшем императорском летнем дворце в Царском селе. Некоторые из великих и некогда великих артистов России давали частные выступления для американцев и стремились познакомиться с ними — и не всегда с главной целью насытиться.

Бойцы АРА стояли выше советских законов и могли жить, как могли очень немногие русские, не опасаясь ЧК. Пока угрожал голод, они могли требовать от правительственных чиновников лучшие склады и другие объекты. Если кто-то пытался встать на пути, простой потери самообладания или притворства, что делает это, часто было достаточно, чтобы устранить препятствие, в результате чего не один недовольный советский чиновник презрительно отзывался об АРА как о «государстве в государстве». Эллингстон назвал это «самым важным фактором в России 1922 года», и довольно много россиян согласились бы.

Чиновники низшего звена — перевозчики, почтовые и железнодорожные служащие и тому подобное — обычно благоговели перед «нашими друзьями из Америки» и были готовы предложить «все, что пожелают американцы». Название АРА может быть удивительно эффективной визитной карточкой, как убедился Хорсли Гантт на собственном опыте в Петрограде: «Лично мне разрешили осмотреть практически все места, которые я пожелал, даже тюрьмы — святая святых Советской России, куда даже большевистские чиновники не могут попасть без пропусков. «АРА» (arrah) обычно было «Сезам, откройся» перед любой дверью».

Несмотря на многие трудности, связанные с «отношениями с правительством», американцы в округах чувствовали, что местные чиновники лично обращались с ними — в отличие от тех, кого направила Москва, — в целом дружелюбно и вежливо. Барринджер оценил его на «отлично».

Президент Губисполкома или губернатор штата часто брал на себя странные обязанности с приходом американцев. Если вам нужна была кровать или наволочка, вы обсуждали этот вопрос с президентом, который часто привозил их лично. Казалось нелепым, что человеку, чье слово было законом среди четырех миллионов граждан России, пришлось бы много беспокоиться, чтобы найти подходящее здание и необходимые удобства, такие, какие требовались нашей миссии.

При всех опасностях и неудобствах, связанных с работой по оказанию чрезвычайной помощи, жизнь в штаб-квартире округа предлагала определенные удобства, которые в любой стране сошли бы за роскошь. Чайлдс хвастался своей матери хорошей жизнью в Казани: «С «Кадиллаком», двумя «Доджами», двумя «Фордами», летним домом, личным пароходом и моим собственным специальным железнодорожным вагоном я вряд ли мог бы жить лучше, как ты думаешь? Почему даже Хардинг не может взять с собой свой автомобиль, когда выезжает на «Мэйфлауэре», как это могу сделать я. Я надеюсь, что такая жизнь меня не испортит, но, боюсь, она склонна к этому». Его новая жена Джорджина, которая до 1917 года жила в аристократическом комфорте в Санкт-Петербурге, однажды удивила его, спросив, смогут ли они вести такое же существование в Штатах. «Прошло двадцать четыре года, прежде чем мы даже приблизились к этому стандарту», — вспоминал он много лет спустя.

По ощущению власти и ответственности немногие должности в АРА — и уж точно ни одна за пределами московской штаб-квартиры — не превосходят должность районного инспектора. Москва определяла общее распределение продовольствия для каждого округа — хотя каждый яростно лоббировал увеличение своих ассигнований, — но в пределах своей компетенции надзорный орган принимал решения по большинству вопросов распределения, основываясь на отчетах российских и американских инспекторов, условиях транспортировки, площади складов и других факторах, включая, иногда, сиюминутную прихоть. Поскольку население типичного района исчислялось несколькими миллионами, в то время как ассигнования могли прокормить только сотни тысяч, это были решения о жизни и смерти. Открытие кухонь или склада в одном подрайоне обязательно означало гибель жителей в другом. Обычно это было таким же безличным делом, как изменение положения прямых булавок с круглыми цветными головками на карте района в кабинете начальника, поэтому обреченные не представали перед его мысленным взором, оставаясь всего лишь названием на карте. Конечно, прибытие эмиссара, ходатайствующего о помощи и рассказывающего истории о горе, усложнило принятие решения: теперь у этого имени появилось лицо.

Большинство заявителей у дверей кабинета надзорного органа были из числа жителей города, пришедших подать апелляцию по отдельному делу или от имени группы — артистов, профессоров, учителей, врачей, священников и других. Часто целью их посещения была помощь в виде продуктовых наборов, особенно в тех местах, где действуют крупные программы денежных переводов продуктов питания, такие как Харьков, о чем свидетельствует история этого района:

Несомненно, офис каждого районного надзирателя был местом тревожной тоски, неожиданной радости, слезливой и сердечной благодарности, и этот не стал исключением.

Пожилая вдова без друзей или родственников с голодающей семьей, разоренный вдовец, потерявший жену от тифа и оставшийся с четырьмя маленькими детьми, престарелый и слепой, высокообразованная гранд-дама прошлых времен, ныне одетая в лохмотья и подорванная здоровьем, профессор заброшенной науки, похожий на нищего и страдающий от тяжелого бремени туберкулеза — все они приходят в штаб-квартиру АРА, получают в подарок еду и уезжают с неизменной благодарностью щедрости американского народа.

Если пакеты не были профинансированы иностранным донором и предназначены для конкретного бенефициара или профессиональной группы, решение об их распределении оставалось за американцами, и не существовало свода правил, которым они могли бы руководствоваться при вынесении суждения о значимости дела. Иногда разница между «да» и «нет» сводилась к чему-то неосязаемому. Келли присутствовал, когда комитет священников Уфы позвонил, чтобы попросить АРА о пайке кукурузы. «Они получили продуктовые наборы через АРА и пришли к выводу, что АРА существует для того, чтобы помогать им». Белл объяснил, что у него нет права голоса в отношении того, кто может получать кукурузу, поскольку это было решение местного комитета АРА, которое было верным только технически.

Многие из этих просителей, за исключением блефующих, каким-то образом пришли к убеждению, что им отказывают в их справедливой доле щедрости АРА — «Наверняка где-то должна быть ошибка» — и некоторым из этих полубезумных, обезумевших от голода людей было отказано с немалым трудом. Другие, возможно, введенные в заблуждение разговорами о «чуде» АРА, переоценили земные силы своих американских спасителей. Фредди Лайон изо всех сил пытался запустить шоу в Оренбурге в морозный ноябрь 1921 года, когда в его офис вошла «огромная женщина» и попросила, чтобы он принес «облегчение» в ее дом. Ее муж отказался работать, и она захотела развестись. Услышав о знаменитой «эффективности» АРА, она обратилась к его представителю с просьбой оказать ей немедленную помощь, удовлетворив ее желание. Лайон, весьма удивленный, объяснил, что пока работа великого АРА ограничивается кормлением детей; суды по разводам отложены на другой день.

Бабин, переводчик из Саратова, рассказывает о более типичной путанице в своей дневниковой записи от 12 декабря 1921 года. Пожилой немецкий крестьянин из Гнадентау позвонил в то утро в офис АРА и поинтересовался от имени своих соседей, «не может ли Кинн сделать что-нибудь, чтобы очистить их район от бандитов. Подавив улыбку и предупредив Кинна, я перевел просьбу немцев. Но туповатый янки не оценил юмора ситуации».Хуже того, он послал за представителем правительства Порецким и велел ему передать заявление старика главному государственному комиссару. Немец едва успел сказать, что среди этих бандитов были хорошие люди, которые хотели прекратить свои набеги, но не доверяли объявлению советской амнистии — что они действительно сдались бы, если бы американцы поручились за Советы, что были «белые бандиты» и «красные бандиты», и что оба забрали их скот и лошадей, — когда Порецкий поспешно увел его.

Это был не единичный случай, как сообщал Барринджер из Екатеринослава в августе 1922 года: «Требование, чтобы американцев попросили управлять ими, с каждым днем становится все более частым разговором крестьян. У меня было много забавных и неловких моментов в моих путешествиях по району, и я столкнулся с этими требованиями Мужика, который всю прошлую зиму был набит разговорами и ничем другим».

Другие благотворители были более восприимчивы к такой покорности. Одним из них, должно быть, был Гарри Харрис, которого журнал АРА alumni review назвал «Царем Одессы», хотя формально он был всего лишь районным надзирателем. Также среди менее заторможенных был Джеймс Робинсон, единственный американец в Нижнем Новгороде. В его обязанности входило следить за перевалочным пунктом, где железнодорожная ветка из Москвы упиралась в реку Волгу, но это вряд ли объясняет его положение в местном сообществе. Рул нанес визит в «Нижний» и счел, что Робинсон более чем соответствует своему назначению. Он «совсем немного выучил русский» без учебы и, кажется, знает, как ладить с русскими. Он идет по улице, отдавая честь, как будто проводит смотр своим собственным войскам, и начальник полиции был им настолько покорен, что зашел к нам домой, пока я был там, с паспортом, который он оформил для переводчика Робинсона — бывшего белого офицера — и который позволил бы ему путешествовать по России без вероятности быть застреленным, которая была у него ранее, если он рискнет выйти за пределы правительства Нижнего.

В штаб-квартире округа должность исполнительного помощника пользовалась значительным авторитетом и была высшей, когда руководитель находился в командировке или лежал без сознания из-за тифа. Третьим в цепочке шел окружной офицер снабжения, и, как свидетельствовал Келли из личного опыта, «в пределах своих владений его власть была абсолютной. Поезда и пароходы двигались и останавливались по его приказу. Супервайзер и Исполнительный директор были выше его по рангу, но у него не было причин жаловаться на отсутствие ответственности. Как и десять американских ассистентов, если бы они были доступны». Переписка Келли перемежается выражениями удивления по поводу его высокого статуса в России. Когда он впервые приезжает, он отмечает, что в округе проживает три миллиона человек и что «Мы, четверо американцев, являемся единственным контактом, который у них есть с остальным миром... Конечно, ни один великий князь при царе никогда не занимал того положения, которое мы занимаем здесь. Малейшее наше слово — закон дома и в офисе. Правительство полностью приручено».

Келли был не из тех, кто выставляет напоказ свою власть, но время от времени он позволял себе вспышки безобидной эпистолярной развязности, как, например, когда он планировал посетить Стерлитамак: «Эти башкиры очень дружелюбны к нам, и когда я еду в их столицу, я ожидаю, что мне отдадут страну. Возможно, мы пойдем на компромисс с несколькими из их причудливых полотенец для рук, пестрых и со странным рисунком». Остановившись в городе Пермь для рассмотрения апелляции председателя местного комитета по возмещению ущерба, Келли находится в купе железнодорожного вагона, ожидая прибытия просителя, который опаздывает: «В моих силах прокормить несколько тысяч его детей, но если джентльмен не появится в ближайшее время, он застанет меня в мрачном расположении духа».

Всего несколько недель спустя, после отъезда из России, он сидит в штаб-квартире АРА на Бродвее, 42, составляя отчет о повседневной деятельности в Уфимском районе и взвешивая плюсы и минусы работы по оказанию помощи в России.

Понравилась ли работа американцам? Конечно, как только они приступают к работе, мало кто, кажется, хочет остановиться, но я сомневаюсь, что многим это доставляет удовольствие. Власть и престиж, которые сопутствуют любой работе в округе, очень стимулируют молодых мужчин. Такой простор действий при обычном ходе событий предоставляется немногим, пока они не достигнут среднего возраста. Это компенсирует неудобства жизни и путешествий, опасность заражения и почти полное отсутствие отдыха. Но человек долго колеблется, прежде чем назвать приятной работу, которая приводит к контакту только с несчастными людьми.... Я бы никогда не назвал эту работу «приятной» или даже «интересной», но это был огромный опыт, о котором никто из тех, кто прошел через это без повреждений, никогда не пожалеет. И все же, я полагаю, очень немногие захотели бы пройти через это снова.

Примерно в это же время, 20 августа 1922 года, Барринджер размышлял над этими же вопросами на своем посту в Екатеринославе, где преданность ему жителей была выражена одним из них в нескольких простых словах: «Вы для нас бог». Этого было достаточно, чтобы у человека закружилась голова, как писал Барринджер своему отцу:

Я понимаю, что значит вкусить власти. Сегодня наши имена известны по всей губернии, и люди знают, что единственной надеждой пережить эту зиму для них будут «американцы», так что вы можете себе представить, в какое уважение нас ставит наша позиция. «Король еды» даже в России испортит [чертовски] хорошего человека на всю жизнь, за исключением того, что работа настолько занимает вас, что вы полностью теряете из виду личную сторону этого.

Флеминг примерил эту обувь и обнаружил, что ей очень нравится ее посадка. Первоначально он базировался в Москве, где его полномочия ограничивались наблюдением за небольшим русским персоналом исторического отдела и демонстрацией беззаботного, покоряющего вида американского работника гуманитарной помощи на улицах Москвы. В сентябре 1922 года его горизонты расширились, когда он стал «районным парнем» в Самаре. Готовясь к своей первой инспекционной поездке во внутренние районы, он делает паузу, чтобы обдумать момент:

Как мне сообщили, мои командировочные распоряжения и официальные обязанности давали карт-бланш на все сферы провинциальной жизни в России, без страха перед правительством или благосклонности старой буржуазии. У меня был открытый вход во все двери и во все классы. В тот же день я мог пригрозить председателю уездного исполкома, самому крупному человеку в округе, закрытием всех кухонь в его округе, если он не наведет порядок; Затем я мог поговорить с бывшим зажиточным торговцем, ныне объявленным правительством вне закона и подвергнутым остракизму, и закончить день посещением крестьянской свадьбы, где гостям разливали самый крепкий напиток, когда-либо приготовленный.

Я был самым богатым человеком в двух округах, а также единственным человеком в двух округах, который мог позволить себе посмеяться над названием Политического департамента правительства. Мне выпала честь разговаривать на равных с главами провинциальных департаментов, открывать или закрывать кухни, кормящие тысячи детей, и устраивать беседы с глазу на глаз с чиновниками из маленьких городков за халатность при исполнении своих обязанностей. Это были одни из тех способностей, которые я обнаружил в своих руках, когда отправился в свою первую поездку в Суйзрань и Городище.

Шесть месяцев спустя его аппетит ничуть не уменьшился: «моя нынешняя карьера в поездках по нашему району, протяженностью в тысячу верст, — это карьера, основанная на сочетании амбиций и похоти».

Флеминг, как и любой другой работник по оказанию помощи, стремился, чтобы семья и друзья дома поняли, что АРА — это гораздо больше, чем какая-то «ассоциация кормильцев». Это был героический крестовый поход за спасение, заслуживающий соразмерной славы. В письме своим родителям он назвал это «крупнейшей работой по борьбе с массовым голодом, когда-либо выполненной в истории человечества, не исключая работу, которую поручил Джозеф, и мы делаем это бесплатно, в то время как Джозеф в придачу заложил короне всю нацию». Несмотря на легкий штрих, Флеминг разделял веру своих товарищей по борьбе с голодом в то, что их миссия в России была историческим событием по любым стандартам, а не только в области гуманитарной помощи.

«Если хорошенько подумать, — как это сделал Белл, — работа АРА в России, безусловно, была самым замечательным мероприятием и, вероятно, во многих отношениях одной из величайших операций в истории». Блумквист писал о том, что «видел историю, творившуюся у меня на глазах, и принимал участие в величайшей операции по оказанию помощи в истории человечества». В «Russian Unit Record» это назвали «величайшей единичной работой по кормлению — голодом или военными действиями — в мировой истории». Корник был еще менее сдержан: «Конечно, в мировой истории никогда не было ничего подобного». Год спустя Хаскелл сказал о своей миссии: «Это стало поворотным моментом для цивилизации в России».

В 1922 году норвежский исследователь и гуманист Фритьоф Нансен назвал «Помощь АРА» для России «прекрасным жестом двадцатого века», хотя тому столетию не исполнилось и четверти. Дань уважения Нансену вдохновила Эллингстона расширить тему места миссий в истории:

Люди говорили себе — потому что это звучало хорошо и косвенно льстило им, — что американская помощь Советской России в 1921 году была лучшим актом 20 века. Превосходные степени обладают врожденной слабостью для осторожного уха, но в эту превосходную степень можно поверить. Я не могу припомнить ни одного акта, ни одного международного акта, в современной истории, не говоря уже о 20 веке, который сравнивался бы с Помощью АРА в России... Мы, вероятно, спасли от смерти не менее 5 000 000 человек, и даже Россия, как бы щедра она ни была на жизни, вряд ли смогла бы выстоять под моральным шоком от уничтожения стольких людей таким ужасным оружием, как голод.

Работой Эллингстона как главы исторического отдела в Москве было следить за тем, чтобы история этого монументального достижения была тщательно задокументирована, чтобы ее можно было рассказать будущим поколениям. 31 января 1923 года он написал служебную записку в отдел, своего рода напутствие самому себе и своим сотрудникам, чтобы не упускать из виду важность их работы в последние месяцы:

История деятельности АРА — это... не явление, интерес к которому ограничивается «ассоциацией опытных нянь». Это великий созидательный факт века, точно так же, как война была великим разрушительным фактом века. Следовательно, эта история должна быть написана гением, как история высадки в Галлиполи была написана Мейсфилдом. Поэтому задача исторического отдела — подготовить материал для этого гения.

Неделю спустя он составил циркулярное письмо начальникам отделов, настаивая на том, чтобы они позаботились о написании историй болезни своих отделов, что было непопулярным занятием для перегруженного работой персонала. Чтобы подсластить лекарство, он воззвал к их чувству гордости: это была история американского героизма, а не «обычная благотворительная работа», и она заслуживала надлежащего рассказа.

Россия и так достаточно отстала от мира; подумайте, какой непоправимый моральный удар нанесла бы ей смерть от ужасного агента голода еще десяти миллионов человек; могла ли она выздороветь? Именно это я имею в виду, говоря, что наша помощь из-за ее необъятности не могла быть временной. Осознают это русские или кто-либо другой или нет, мы спасли нацию.

Вот как американские работники гуманитарной помощи — чудотворцы в глазах миллионов спасенных ими людей — думали о своей миссии, когда она еще только разворачивалась, и до того, как последующие великие разрушительные факты неспокойного столетия заставили ее кануть в безвестность, как будто Келлог и другие никогда не спускались с неба.

ГЛАВА 32. ЗАВОЕВАНИЕ НОВЫХ МИРОВ

Уолтер Дюранти написал эти слова на закате русской миссии в июле 1923 года. Он так и не побывал в этих безлюдных степях, вместо этого основав свой отчет на интервью с полковником, который проезжал через Москву по пути из Советской России. Как и большинство его коллег-московских корреспондентов, Дюранти время от времени позволял барочным выражениям мешать журналистской точности: вероятно, он знал, что лучше не писать «башкирские татары». Но семьдесят пять лет спустя трудно поспорить с его выбором слова «эпический» для характеристики истории Белла в Уфе.

Эпичность отчасти была результатом масштабности миссии Уфы: территориально она должна была стать крупнейшим районом АРА, простирающимся на самый дальний восток, в Азиатскую Россию, что придавало ей ауру фронтира. В рейтинге по количеству бенефициаров он также не имел себе равных, в итоге составив более 1,6 миллиона человек в день.

Фигура Белла соответствовала масштабу шоу в Уфе. Он был единственным американцем, командовавшим одним округом от начала до конца. Он также был единственным руководителем, ставшим жертвой тифа. Находясь при смерти, он был спасен от безвременной кончины местными жителями, которые остановили руку Жнеца и вылечили своего любимого лидера. На самом деле, в достоверных источниках большая часть заслуг отдается врачу АРА Уолтеру Дэвенпорту, но другие хронисты, даже сам Белл, иногда не могли устоять перед этим романтическим штрихом.

Информационный бюллетень выпускников АРА назвал его «кумиром башкир», этот эпитет подтверждается сохранившимися фотографиями, на которых он изображен в различных позах среди полудиких. На них изображен долговязый мужчина лет пятидесяти с редеющими волосами, большими глазами и ушами на продолговатом морщинистом лице. Он легко улыбается, даже зажав трубку в зубах. Вот что раскрывает его домашняя и летняя одежда; на зимних снимках он одет как исследователь Арктики и едва отличим от любого другого спасателя. Есть фотографии, на которых Белл держит на руках откормленного медвежонка, что, по-видимому, соответствует его образу колониального хозяина «здесь, в дебрях России», как он однажды выразился.

Мало что в личном прошлом этой легенды АРА говорит о том, какого положения он достиг в России. Уолтер Линкольн Белл родился в 1874 году в Бруклине, где он учился в Политехническом институте, прежде чем поступить в Университет Макгилла. Его военный опыт начался с началом испано-американской войны, когда он поступил на службу в армию, где прослужил пятнадцать лет в кавалерии, достигнув звания капитана. Он вернулся на действительную службу в 1914 году, чтобы присоединиться к кампании в Мексике, а впоследствии Великая война привела его во Францию, где он участвовал в качестве подполковника Пятьдесят второго артиллерийского полка в кампаниях под Верденом и Мез-Аргонн. Позже он был назначен командиром поезда с боеприпасами Двадцать седьмой дивизии, которая была придана Второй и Четвертой британским армиям во время их операций в Бельгии и северной Франции. Вернувшись домой, где теперь были Сиракузы, в 1921 году он был произведен в полковники Национальной гвардии Нью-Йорка, и это звание он сохранял до выхода на пенсию в 1937 году из Национальной гвардии Нью-Йорка.

Строго говоря, Белл не имел опыта работы в сфере продовольственной помощи, хотя среди его бумаг есть вырезка из Philadelphia Record от 11 сентября 1930 года, где упоминается его «армейский опыт кормления солдат на транспорте Маунт-Вернон, где 5000 человек были накормлены за 45 минут в двух небольших столовых». И все же это мелочи по сравнению с тем, что должно было произойти.

Борис Эльперин, переводчик Bells и человек-пятница, подтверждает, что его шеф приступил к выполнению задания АРА, совершенно незнакомый с механизмом продовольственной помощи, но что, компенсируя это, «у него был административный инстинкт, и он знал, что не может ничего выдавать, не отчитавшись за это».

Тот факт, что человек без опыта работы по оказанию помощи оказался командующим крупнейшим округом в крупнейшей экспедиционной операции по оказанию помощи всех времен, указывает на то, до какой степени АРА была вынуждена набирать людей не только из числа своих ветеранов, чтобы укомплектовать свою самую масштабную миссию. Хотя он был полным аутсайдером в АРА, выдающиеся военные заслуги Белла давали ему преимущество перед большинством других претендентов, надеявшихся пройти через дверь. Когда в августе 1921 года было объявлено о назначении Хаскелла главой подразделения, его завалили письмами с заявлениями и рекомендациями. Среди них было то, что этот армейский полковник не мог проигнорировать, — письмо поддержки Беллу, подписанное военным министром Джоном Ф. О'Райаном, который был силен в своих похвалах: «Я высоко ценю его. Он неутомимый работник; он находчивый и управляет людьми исключительно эффективно». Ход событий в России покажет, что госсекретарь не преувеличивал эти качества полковника, которого он также охарактеризовал как «очень живого человека (он известен как «Джинджер» Белл)».

Итак, вожди АРА завербовали этого кадрового солдата для борьбы с тем, что сначала считалось «поволжским голодом». Они оставили управление более известными округами Поволжья за ветеранами-спасателями и отправили в бездну неизвестности этого абсолютного новичка в управлении благотворительностью. Там, за долиной, ему нужно будет призвать на помощь всю свою знаменитую находчивость, чтобы выйти победителем в борьбе с голодом.

Сага была почти прервана в ноябре 1921 года, когда Белл заболел тифом. У него развились озноб и лихорадка в городе Белый Бей, и в состоянии бреда его срочно доставили обратно в Уфу, где диагноз был поставлен местным врачом, который на следующий день сам слег от болезни. Перспективы были мрачными, пока три или четыре дня спустя приезд доктора Дэвенпорта не поднял настроение. Эльперин говорит, что заскочил сюда случайно, и это звучит так, как будто он катался на санках по заснеженной степи, имея в виду совсем другой пункт назначения. «Это было благословением Богов, поскольку состояние Белла было настолько серьезным, что никто из русских не питал к нему никакой надежды».

Репортер Маккензи, прибывший в Уфу в этот момент, также, казалось, не питал никаких надежд на полковника. Его книга «Россия перед рассветом», которая вышла в печать только год спустя, оставляет впечатление, что Белл испустил дух: «Список смертей среди работников гуманитарной помощи вскоре должен был вырасти». Фактически, в то время как члены других иностранных организаций по оказанию помощи недавно скончались, Белл был первым человеком из АРА, получившим удар. Хотя он держался, прошло три недели, прежде чем он пришел в сознание.

В январе «Джинджер» Белл снова вышел на тропу голода. Хаскелл отправил его отдохнуть на Ривьеру, но он отказался. Эльперин говорит, что сейчас у него было столько энергии, что было трудно угнаться за ним во время пробежки от Уфы до Стерлитамака. Когда водители санной упряжки отставали, Белл подбадривал их «нервным джагом», что означает щедрую порцию кофе. Его готовили в домах жителей, обычно крестьян, по пути следования. Предположительно, им тоже достался «ягуар» в дополнение к тому, который они получили несколькими минутами ранее, обнаружив своего кумира, стоящего у их двери.

Известие о «чудесном» выздоровлении Белла предшествовало ему. Эльперин говорит, что «В одном из этих домов, где жил местный учитель, полковник. обнаружил, что его репутация распространилась и что вся история его болезни стала известна. Учитель подарил ему два красивых башкирских полотенца в знак благодарности». Эльперин, возможно, сказал бы еще два башкирских полотенца, поскольку они были, безусловно, самым популярным сувениром на тысячу миль вокруг. Но тут его память привлекла отвлекающая деталь: «Проходя мимо крестьянских домов, полковник однажды остановился в одном, часть главной комнаты которого была отведена теленку. Когда этому животному потребовалось опорожнить мочевой пузырь, хозяин дома поймал мочу в жестянку».

Путешествия Белла вызвали бурную территориальную экспансию Уфимского округа в первой половине 1922 года. Американцы путешествовали на санях и по железной дороге, что Белл оценил как «еще более примитивное, чем когда наши пионеры отправились в Калифорнию в 49 году. Железные дороги в ужасающем состоянии, определенно нет таких дорог для фургонов, о которых мы знаем, а количество тягловых животных сократилось менее чем на 25 процентов от дореволюционного времени». Местные инспекторы АРА пересекли Урал на лошадях или верблюдах.

Расширение Уфимского района, в основном на восток и север, не было частью новой американской золотой лихорадки — стремления установить контроль над драгоценными металлами и самоцветами Урала, — как поначалу предполагало местное общественное мнение. Дело в том, что условия голода распространялись во всех направлениях, казалось бы, без конца. К западу и югу соответственно располагались соседние Казанский и Оренбургский округа, но в остальном ничто не ограничивало горизонты американцев из Уфы, которые чувствовали себя свободными, фактически связанными долгом, откликаться на многочисленные призывы о помощи. Желание предъявить права на девственную территорию, должно быть, подпитывалось пограничной атмосферой округа, где «нам всем приходится разгуливать в одежде Брета Гарта, с шестизарядным пистолетом на бедре», как выразился Белл. «Франция в 1918 году была летним курортом по сравнению с нашим нынешним заданием».

Московский штаб был слишком занят, чтобы оказывать сопротивление. «Округ был практически автономным», — писал Келли, который в качестве начальника снабжения рассчитывал на тесную координацию с Москвой. Первоначально он был разочарован отсутствием информации относительно конкретных деталей о поступающих поставках и их распределении, но вскоре он понял, что не стоит беспокоиться о Москве, если Москва не собирается беспокоиться о вас: «Они просто не отвечают на наши запросы. За последние десять недель мы ничего не прислали».

Известие о выделении Конгрессом в декабре 1921 года 20 миллионов долларов на помощь России достигло округа Уфа 4 января в форме телеграммы с расплывчатым сообщением о предстоящей поставке двадцати миллионов бушелей пшеницы и молока. Это вызвало много недоумений в отделе снабжения Келли: «У нас нет подробностей. Нам говорят только готовиться к большим событиям». Информация поступала из Москвы до тех пор, пока Белл не посетил столицу в феврале и ему не рассказали об общих чертах программы. Тем не менее, Келли говорит, что за несколько дней до прибытия первого поезда 7 марта персоналу Уфы было неясно, следует ли им готовить кукурузу или пшеницу, должна ли она быть в мешках или насыпью, должен ли АРА ее измельчать и как ее учитывать. Как только начался «кукурузный ливень», Келли был удивлен тем, что инструкции Москвы по кукурузным вопросам обычно поступали после того, как решения уже принимались на местах в Уфе. Через некоторое время их своевременному прибытию не позволили повлиять на ход событий. Такое положение дел устраивало Белла, который не жаловался, когда называл свою команду «Американскими изгнанниками в Уфе».

Ощущение изоляции усиливалось из-за отсутствия соответствующих карт еще до того, как развернулось великое расширение. Доступные карты были ограничены европейской или азиатской частями России, а поскольку Уфимский район располагался на двух континентах, Белл и компания были вынуждены заняться картографическим бизнесом, чтобы очертить свою территорию, что могло только усилить дух Явного Предначертания, который, казалось, вдохновлял американцев из Уфы в начале XX века. Голод был где-то там, и его нужно было победить. Почему? Потому что он был там. Итак, значки на самодельной карте района начали увеличиваться в восточном направлении до Кустаная и Челябинска, на северо-восток до Екатеринбурга и на север до Перми.

Первоначальный энтузиазм по поводу предприятия ощутим в переписке Келли, например, в письме от 12 января, где он предвкушает свое первое путешествие за пределы Уфы, которое будет предпринято в компании полковника: «Мы оба жаждем уехать и покорять новые миры. Вы знаете, мы будем первыми членами АРА, которые отправятся в Азию». На самом деле, нет: он был вынужден отказаться от этого заявления после завершения миссии, когда узнал, что поездка на пароме через реку Урал доставила оренбургских американцев в Азию практически в любой день, когда они пожелают. Но в то время он имел удовольствие верить в обратное, что усилило его предвкушение предстоящего приключения.

Как оказалось, менее двух недель в пути было достаточно, чтобы удовлетворить аппетит Келли к покорению новых миров. Этот завоеватель вернулся довольно сильно деморализованным:

2 февраля Белл вернулся в Уфу с отчетами об условиях, худших, чем те, которые были засвидетельствованы Келли, который сообщает, что полковник привез образец «жареной кожи» — предположительно человеческой, — которую употребляли в пищу в одном из башкирских кантонов.

Я думаю, что самая необычная история, которую я слышал, — это его рассказ о том, как священник пришел к нему в город и выпросил у него достаточно хлеба, чтобы испечь хлебцы для причастия умирающих. Он купил из своего кармана сорок фунтов муки и отдал их священнику специально для этой цели. Вы можете себе представить, какой должна быть ситуация, когда не хватает даже хлеба для причастия.

В последующие недели, особенно с прибытием зерна, штаб-квартиру заполонили призывы о помощи, и поскольку не в характере Белла было отказывать, его империя становилась все больше. Келли наблюдал за происходящим со смесью восторга и ужаса: «нас просят распространить нашу деятельность на Кустанай, район в Сибири, принадлежащий Киргизской Республике! И Белл сказал: «Хорошо». И так Кустанай был «аннексирован».

Экспансия привела к перенапряжению уфимских американцев, которых в марте 1922 года насчитывалось семь человек, и поступающая кукуруза угрожала полностью похоронить их. «Отчаянные призывы к Москве о дополнительном персонале не принесли ответа», что к тому времени вряд ли должно было удивить Келли. Представленные ему цифры питания росли огромными скачками, поскольку за восемь месяцев миссия Уфы расширилась с программы для пятидесяти тысяч детей до программы для пятисот тысяч детей и более миллиона взрослых. «Если бы решающим фактором была только необходимость, мы могли бы легко удвоить эти цифры». В сентябре общее количество кормлений достигло бы максимума в 1,6 миллиона на 2750 кухнях.

Основная мотивация, побудившая Белла взять на себя ответственность за питание стольких людей, была, как кажется, простой, гуманитарной. Он рассматривал проблему в самых мрачных терминах самого выживания башкирской нации: «Поскольку мы являемся единственной организацией по оказанию помощи, которую когда-либо видели эти последние люди, и их экономическое положение настолько плачевное, АРА это единственная надежда, которая у них есть, спасти их от полного вымирания». В то же время Белл не скрывал своего удовлетворения ростом того, что он когда-то с удовлетворением называл «этим довольно беспорядочным районом», который стал настолько большим, что был переименован в округ Уфа-Урал. В июне он озаглавил письмо коллеге АРА из Нью-Йорка: «Уфа-Башкир-Челябинск-Екатеринбург-Кустанайский район»:

В то время единственным конкурентом Уфы по количеству выделенных средств был более густонаселенный казанский район, о котором думал Белл: ему было интересно, как его показатели соотносятся с показателями «нашего друга Чайлдса».

Белл вовсе не испытывал нежелания пользоваться полномочиями, которые давало его высокое положение. В разгар сбора кукурузы он узнал, что местные советские власти планируют перенести столицу Башкирской республики из Стерлитамака в Уфу в рамках поглощения Башкирией большей части Уфимской губернии, создав таким образом Великую Башкирию. Перевод правительства потребовал бы расходования значительной суммы денег со стороны стесненного в средствах правительства Башкирии, что поставило бы под угрозу финансирование, которое оно использовало для поддержки операций АРА. Белл заявил, что это нарушит транспортировку продуктов питания и потребует отстранения девяноста тысяч человек от раздачи кормов. Возможно, так оно и было на самом деле, хотя, возможно, дополнительным соображением была непривлекательная перспектива высадки большого контингента советских чиновников в Уфе и скопления вокруг штаб-квартиры АРА в критический момент — лучше держать их подальше в Стерлитамаке.

В любом случае, план смены правительства был неприемлем для Белла, который предпринял решительные действия. Он связался по прямому проводу с главой Стерлитамакского совета из Уфы и сообщил ему, что в случае переноса столицы АРА будет вынуждена закрыть главный склад и отправлять продукцию в какую-либо другую часть округа, предположительно подразумевая, что за пределы Башкирии. Полковник хотел знать, нельзя ли отложить перенос столицы; он потребовал немедленного ответа. Вот история, которую рассказывает Белл. Вероятно, нет способа выяснить, какие вычисления производились в уме человека на другом конце провода, но он, должно быть, понял, что был только один трезвый ответ. Перенос столицы состоится, но только первого августа. На данный момент требованиям Великой Башкирии пришлось уступить требованиям шоу «Большая Уфа».

В своем царстве Белл был высшим, но для руководителей московских подразделений он был просто еще одним надоедливым районным надзирателем, докучающим им увеличением ассигнований, персонала и огнестрельного оружия. После того, как зерно было доставлено, отношение в штаб-квартире было таким, что мужчины в округах преувеличивали угрозу продолжительного голода, слишком охотно веря невероятным историям о человеке с косой, придуманным крестьянами, боящимися потерять свою няню. Только более хладнокровным головам в Москве, достаточно удаленным от фронта борьбы с голодом, можно было доверять, что они будут сохранять сосредоточенность на общей картине российских операций и четко помнить, что АРА была организацией по оказанию чрезвычайной помощи голодающим, а не благотворительной организацией.

Итак, когда в июне 1922 года в Москве была созвана конференция всех районных руководителей для обсуждения будущего миссии, кумир башкир занял место за столом в качестве обычного районного парня. Руководители Нью-Йорка и Москвы намеревались рекомендовать Гуверу, чтобы АРА закрыла российское подразделение к осеннему сбору урожая, и они не восприняли сообщения о том, что следующей зимой вновь возникнут условия голода. Их не могли обрадовать мрачные прогнозы Белла на следующую зиму в Уфе. Хотя это был не единственный пессимистичный прогноз, он казался, возможно, чересчур увлеченным своей работой. В тот момент, когда идея заключалась в том, чтобы привести доводы в пользу вывода войск, громкая речь полковника об огромности его расширяющейся империи вызвала диссонанс. Похоже, это вызвало у него некоторое неприязненное отношение. Аллен из Самары, например, утверждал, что не впечатлен:

Почти все, что удалось узнать от Белла на конференции, было «Ну, сейчас мы работаем в пяти губерниях и трех республиках». Это звучало грандиозно, но я случайно ворвался на конференцию, которую он проводил с Хаскеллом, и я слышал, как Хаскелл говорил, что существуют определенные пределы для завоевания этих новых миров, и ему было бы неудобно некоторое время ездить во Владивосток к Беллу, если возникнет такая необходимость в нем.

У Хаскелла был нюх, особенно чувствительный к запаху чванства, и, возможно, он уже время от времени улавливал запахи из ежемесячных отчетов и корреспонденции Белла, которые кое-где указывают на слабость к самовосхвалению: «Я не думаю, что кто-либо из нас, американцев, действительно может сказать, как нам удалось довести работу до конца».

Эллингстон был склонен думать о Белле просто как об очередном ноющем руководителе, одержимом важностью собственного шоу, и некоторые его достижения остались неоцененными в Москве. Однако это мнение полностью изменилось, когда летом 1922 года Эллингстон отправился за пределы долины в башкирские земли. Когда он вернулся к относительной цивилизации в Москве, он написал взволнованное письмо Фишеру в Нью-Йорк, в котором сообщил, что нашел эпопею облегчения для истории АРА: Белл был не кем иным, как «гением».

Вы не представляете, какую великолепную работу проделал полковник там, на краю Сибири, и какие огромные препятствия, человеческие и прочие, ему пришлось преодолеть. Как я уже сказал, он гений, и я надеюсь сделать что-нибудь, чтобы этот факт стал известен до того, как я закончу. Я путешествовал, ел, спал и пил с ним в течение двух недель и наблюдал за его работой, и я думаю, что за это время я собрал достаточно материала, чтобы отдать ему должное.

Фишер мог вообразить, что Белл жил среди обезьян, но затем Эллингстон становится более конкретным: «Его выдающейся чертой, конечно, является его талант разбираться в людях и обращаться с ними, необычайная доброта и человечность его суждений в сочетании с его непоколебимой твердолобостью в вопросах бизнеса». Это звучит как описание образцового администратора американской помощи.

Есть один фактор, который, возможно, принес Беллу значительное преимущество в его роли, хотя никто не задокументировал это: в свои сорок восемь лет он был старейшим районным надзирателем по крайней мере на десять лет и на двадцать лет старше среднего подающего. Работая в культурах, где возраст заслуживал уважения, годы Белла, вероятно, давали ему право на определенную степень автоматической власти, которой не обладают мальчики из АРА. В остальном секрет его техники неуловим. Иногда его дипломатические навыки дополнялись умением держать себя в руках, но никакое количество алкоголя само по себе не могло объяснить тот факт, что Уфа был образцовый послужной список отношений с правительством, даже учитывая, что он имел дело с «кучкой головорезов», как Эллингстон охарактеризовал местные власти.

Уфа никогда не должна жаловаться в штаб-квартиру на отсутствие сотрудничества; на самом деле, Уфа могла бы многому научить штаб-квартиру тому, как добиться сотрудничества. Мадам Каменева официально попросила поблагодарить полковника Белла за его великолепную работу в округе, сказав, что он лучший в России. Он получает все местные деньги, весь транспорт, все остальное, что ему нужно. Они там поклоняются ему и попросили его остаться после того, как АРА уйдет, чтобы помочь им.

Эллингстон думал, что разгадал секрет успеха Белла: «Он не льстит этим людям; он перехитрил их и завоевал своей вежливостью». Как правило, вежливость мало что даст в противостоянии со сателлитами Эйдука, но особый бренд Белла, казалось, произвел странное впечатление, как Эллингстон рассказал Фишеру: «Просто как пример того, что он может сделать с этими Боло, с которыми каждый другой округ в России находится в состоянии войны по самую рукоятку, позвольте мне рассказать вам историю Карклина». Карклин был человеком Эйдука в Самаре, «закоренелым коммунистом, который ведет в Самарском районе собачью жизнь — как вы, кстати, знаете».

В феврале 1922 года, когда Белл готовился отправиться в Москву, чтобы лично обратиться с просьбой об увеличении ассигнований, усилении персонала и так далее, он, естественно, пожелал избежать поездки в вагоне третьего класса «чистилище» и заполучить столь желанный и вечно ускользающий частный вагон. Беллу удалось выехать из Уфы таким образом, но поскольку конкретный вагон принадлежал железной дороге Уфа-Урал, ему не разрешили выехать на нем за пределы Самары. Задача состояла в том, чтобы найти преемника в пути.

В Самаре ребята сказали полковнику, чтобы он не тратил время на Карклина, который совсем недавно реквизировал их личную машину, но Белл был непреклонен. Элперин продолжает повествование в своей сочной английской прозе: «Чтобы понять, что произошло, нужно понять, что полковник Белл — мастер обращения с людьми, что его личность становится в высшей степени обаятельной благодаря настоящей искренности его сердечности». Обратившись к Карклину, Белл сотворил свое волшебство, в результате чего этот закоренелый коммунист сразу же предоставил в его распоряжение «лучший частный автомобиль в регионе».

Так Белл в относительной роскоши добрался до Москвы, где сразу же столкнулся с более серьезной проблемой, когда один из помощников Эйдука, не в силах сдержаться, реквизировал машину. Люди помельче, возможно, и были напуганы крупными бандитами в большом городе, но Белл был бесстрашен. Сначала он обратился с настоятельным призывом к начальнику транспортной службы АРА Чарльзу Гаскиллу: «Они забрали мою машину, Гаскилл, и она нужна мне, чтобы вернуться в Уфу. Я загружен припасами, которые не могу доверить багажному вагону, помимо моих личных вещей. Бог знает, какое жилье я получу без личного автомобиля и когда. Мне нужна эта машина».

Гаскилл развел руками, и Белл поднялся по служебной лестнице к начальнику штаба Лонергану, который разрешил ему обратиться к Эйдуку лично. Возможно, Лонерган испытывал дьявольское наслаждение, расчищая путь для этой встречи, возможно, полагая, что, когда Эйдук покончит с ним, красноречивый мужчина из Уфы, курящий трубку, будет лучше понимать породу боло, с которой столкнулись московские вожди. Белл привел с собой Гаскилла, который вместе с Элперином наблюдал, как мастер-укротитель людей зачаровал вождя Боло, заставляя его вести себя как зачарованный. «Эйдук сказал, что это возмутительно, заявил, что он ничего об этом не знал, снял телефонную трубку и позвонил своему человеку в участке, который забрал машину, сообщил ему, что, если он когда-либо еще сделает подобное, он будет передан Чекке навсегда, и приказал ему немедленно вернуть машину полковника Белла».

К этому времени Эльперин привык к тому, что полковник добивается своего, и не был удивлен таким исходом, в то время как «Гаскилл последовал за полковником из кабинета Эйдука ошеломленный».

Возможно, Белл и Эльперин тихо посмеялись над выражением лица Гаскилла, когда они ехали на своей роскошной машине обратно в Уфу, где пользовались ею еще шесть месяцев. Эллингстон написал о выступлении полковника: «Он бодал льва».

Репортерам и публицистам АРА не составило труда найти местный колорит в Уфе, настолько велико было этническое и религиозное разнообразие среди жителей города. Прилагательное «живописный», вероятно, чаще применялось к жителям этого района, чем к любому другому. Читая статьи в американских газетах, никто бы не догадался, что королевство Белла населено в основном этническими русскими. Наибольшее внимание привлекли нерусские народы — башкиры, татары, киргизы, чуваши, мордва, мещеряки и другие — с их более чуждыми физическими особенностями, языком, одеждой и обычаями.

Уфа была штаб-квартирой четырнадцати миллионов мусульман России, представители которых собрались там летом 1922 года, чтобы обсудить пути достижения более тесного единства всех советских граждан мусульманского вероисповедания и выбрать нового муфтия, который будет направлять их в этом начинании.

«Когда говорит Пророк, горы сдвигаются, и весь Восток слушает» — таковы начальные слова пресс-релиза АРА об этом знаменательном собрании, хотя в данном случае пророком, о котором идет речь, был не полковник Белл. Белл. Однако его пригласили присутствовать на слушаниях, что сделало его, если верить Дюранти, «единственным иностранцем и единственным немусульманином, столь почитаемым в русской или татарской истории со времен Чингисхана и Тамерлана до сегодняшнего дня». Есть фотографии Белла в тюбетейке, позирующего среди мужчин азиатского вида в восточной одежде, которые, возможно, были сделаны по этому случаю. Собрание религиозных деятелей, доставленное с благодарностью ему от имени всех мусульман России.

Отчет АРА сопровождался фотографией нового духовного лидера Кираэддина бен Факреддина, изображенного сидящим среди двадцати девяти мусульманских лидеров в присутствии одного из семи оригиналов Корана, которые, как говорят, были начертаны священной кровью первого преемника самого Мухаммеда. «Это одна из немногих существующих фотографий Корана». Здесь Дюранти приписывает Беллу еще одно открытие: «Никогда прежде глаза неверных не смотрели на эту священную реликвию; но по просьбе полковника Белла мусульманские священнослужители вынесли ее на открытый воздух для молодого Трейнхэма, официального представителя АРА фотограф, чтобы сфотографировать это, пока их святые мужи переворачивали его священные страницы».

Фактически Дюранти предположил два события, совершенно разных по времени. Белла почти наверняка пригласили изучить Коран в июне, но Келли обратил на него свой неверующий взор примерно четырьмя месяцами ранее. Конечно, Келли писал о своем опыте, поэтому мы с удовольствием наблюдаем, как выпускник Пулитцеровской школы журналистики опустошает репортаж Дюранти «Замок из песка».

В среду вечером, 15 февраля, когда Белл находился в Москве, а Келли исполнял обязанности окружного инспектора, в город прибыли рекламщик АРА Уильям Гарнер и Трейнхэм. В четверг утром Келли сопровождала их по городу, посещая кухни, больницы и детские дома. «Они искали местный колорит и, я думаю, нашли его. Один бедняга упал к их ногам, и его пришлось отвезти в больницу на нашем «Форде». Позже мы проехали мимо двух замороженных трупов в санях. Достопримечательности в доме для беженцев были слишком велики для фотографа. Он сбежал из здания.

Пятница была еще интереснее:

Эта сцена вошла в финальную версию фильма «АРА с двумя барабанами». На ней действительно изображена Келли с друзьями на снегу. Священники стоят перед открытой стеклянной витриной, содержащей Коран; они застенчиво переворачивают страницы и читают из него, один проводит пальцами по священным кровавым письменам, все время подставляя древний священный документ солнечному свету и влаге. Это сцена из кошмара архивариуса.

Название гласит: «Мусульманские священники татарской расы. АРА распределяет помощь вне зависимости от расы, политики или вероисповедания», и мы видим, как трое религиозных мужчин неубедительно ведут светскую беседу. На самом деле, в готовом фильме этому эпизоду предшествует еще один визуально впечатляющий, снятый неделю спустя, также с Келли в главной роли:

Сегодня утром я снова позировал для фильмов. Блэнди организовал сцену с участием примерно пятидесяти русских священников в качестве актеров. Когда сцена была готова, я отошел от своего стола достаточно надолго, чтобы выйти во двор и быть «застреленным», раздавая денежные переводы и разговаривая со священниками. На самом деле они получили свою часть еды, купленной русским духовенством в Америке несколько дней назад, и вернулись сегодня специально для того, чтобы позировать в кино.

Со своими длинными бородами, в черных одеждах и шапках эти стареющие православные святые кажутся олицетворением старой России. Они, безусловно, ничем не уступают своим мусульманским коллегам в живописности. Примечательно то, что две сцены были сняты в одном городе. Если бы не преемственность, обеспечиваемая снежным пейзажем и внешностью Келли, они казались бы собранными воедино из разных миров.

Келли нравилось играть рабочего судоремонтного завода в фильмах Трейнхэма, но он никогда не мог раствориться в своей роли. Большая часть его оставалась в зале, изучая свои собственные и чужие выступления скептическим взглядом закоренелого критика. Он никогда бы не отнесся к себе так серьезно, как Белл, который, казалось, владел своей ролью. В остальном эти две личности были принципиально разными: Белл выявлял лучшее в людях и подталкивал всех, даже подозреваемых в предательстве и саботаже, вместе с собой к цели; Келли, с его циничным взглядом на человеческую природу, был идеальным адъютантом мягкосердечного полковника, которого он однажды описал как типичного из тех «добродушных людей, которые не любят делать кому-либо выговор».

Хотя Келли по-своему самодовольно упивался своим статусом спасителя из Америки, он не стремился возглавить свой собственный округ. Другие американцы Уфы — Хофстра, Ховард и Вердон — стремились к этому званию и достигли его, но не Келли. Он подписал контракт с миссией, решив пробыть в России всего шесть месяцев. В мае 1922 года округ все еще расширялся, впереди по-прежнему стояла огромная работа, но он уже подумывал о том, чтобы поднять ставки и вернуться к карьере в рекламе и паблисити, и рассказал Беллу о своих намерениях. «Конечно, как я и ожидал, он не согласится с моими разговорами об уходе в июне. Как он выразился: «Мы совсем одни, Кей, и работа должна быть выполнена».

Замена сотрудника АРА в любом районе была делом непростым. Задачи даже обычного подающего были настолько сложными, что на обучение новичка — по крайней мере, на то, чтобы делать это должным образом в Уфе — уходило два-три месяца. Но Келли не была обычным работником по оказанию помощи. В письмах, написанных московскому и нью-йоркскому руководителям после ухода Келли, Белл использовал превосходные степени, называя его «выдающимся специалистом» с «замечательными способностями», «самым способным молодым человеком», который проделал «блестящую работу»; он был «во всех отношениях самым умным молодым человеком, которого я когда-либо знал, и, безусловно, проделал здесь большую работу»; «он спас мне жизнь».

Итак, у Белла были веские причины попытаться убедить своего исполнительного помощника передумать и остаться, и он, должно быть, приложил к этому все свои немалые силы убеждения, потому что Келли намекает, что он, возможно, колебался: «Я обдумал это, а затем торжественно сказал ему, что я должен уехать отсюда не позднее 20 июня (через шесть месяцев со дня моего въезда в Россию) и что он должен настаивать на замене в Москве». Пару недель спустя, 20 мая, его тон становится уверенным, поскольку он видит близкий конец: «20 июня я сложу инструменты и повернусь лицом к Западу». В тот же день он написал Хаскеллу заявление об отставке, объяснив, что он «заключил контракт», что он «связан предварительным обязательством» и что он решил покинуть Россию «через шесть месяцев с того дня, как я вылез из товарного вагона в московских дворах».

Келли сказал Хаскеллу, что Белл понял его решение, несмотря на двадцатилетнюю разницу в их возрасте. Белл, возможно, и понял это, но он не мог идентифицировать себя с темпераментом, стоящим за этим. Келли в возрасте двадцати шести лет думал о карьере, в то время как Белл в сорок восемь лет ее нашел. Он, должно быть, чувствовал, что не может быть более высокой цели, чем эта ответственность за благосостояние более миллиона человек. Он достиг своей личной вершины. Его воодушевляли не бриллианты на уфимских холмах и не обожание уфимских масс, а удовлетворение от того, что его шоу закончилось.

Шоу продолжалось без Келли, и, как и в других округах, после сбора урожая 1922 года Уфимская миссия занялась «восстановительными» мероприятиями. В похвале Дюранти Bell этот конкретный этап был отмечен с особой похвалой, и различные отчеты о деятельности округа ясно показывают, что американские изгнанники в Уфе особенно гордились своим постфаминным предприятием.

Одним населенным пунктом, который хорошо зарекомендовал себя, был город-завод Белорецк в башкирском кантоне Тамань-Катайский, металлургический завод, где во время войны шестнадцать тысяч человек были заняты производством снарядов для царской армии. С тех пор завод был преобразован в производство декоративных мечей, дамасских металлических изделий и тому подобного, но в условиях НЭПа «утони или выплыви» городу грозила опасность разорения. Белл поддерживал дела на плаву с помощью поставок продовольствия АРА, и весной 1923 года, чтобы создать рабочие места, он предоставил зерно для поддержки строительства узкоколейной железной дороги, которая должна была покрыть двадцать верст между фабрикой и угольными и железными рудниками в Лапиштинском. Почему им не удалось построить такую артерию в прежние времена, неясно.

В городе Златоуст компания Bell организовала трудоустройство 2142 беженцев для участия в различных проектах по уборке и строительству в обмен на однократное питание в день на обычных кухнях или в передвижных «военных» кухнях, когда место работы находилось за городом. Таким образом было построено 270 автомобильных мостов и 160 отремонтировано, было построено девяносто четыре питьевых фонтанчика и полностью восстановлены две большие школы. Кульминацией этого предприятия стало строительство дренажного канала длиной почти восемьсот метров и шириной и глубиной один и три четверти метра. Кажется, что такой канал обсуждался более семидесяти лет, но только чрезвычайные обстоятельства, связанные с оказанием помощи голодающим в Америке, смогли воплотить эту идею в жизнь.

Белл также упоминает о возобновлении работы уфимского стекольного завода с пятьюстами рабочими и ремонте городских больниц. Дюранти приписывает ему строительство двух понтонных мостов через реку Белая.

В своего рода прощальной статье для АРА московский большевик, опубликованной в «Правде» 11 июля 1923 года, заявил, что рабочие Урала сердечно поблагодарили мистера Белла, «который активно помогал безработным и, похоже, вопреки указаниям АРА, внес свой вклад в снабжение продовольствием и эксплуатацию двух заводов».

«Правда» инстинктивно была зациклена на пролетариате, тогда как мысленный взор Дюранти видел однородную массу полудиких туземцев: «Башкиры не могли понять, зачем Белл это сделал? Поэтому они предложили ему концессии — золотые рудники Соломоновых гор, месторождения платины, которые когда-то производили сотни тонн в год. Полковник Белл отказался, и постепенно они начали понимать этого странного американца, который любил свою работу ради нее самой».

4 мая 1923 года Джеймс Э. Ласаль написал отчет о своей недавней инспекционной поездке по Челябинской и Екатеринбургской губерниям: «В каждом посещенном месте наводились справки о полковнике БЕЛЛЕ, о том, когда он собирается провести с ними несколько дней на охоте и т.д. Наша работа облегчается за счет кол. Колокол и теперь все, что нам нужно сделать, это высказать, что она желает кол. И они сразу же сделают все возможное для Ара. Нам должно достаться очень мало заслуг, если таковые вообще имеются».

Беллу, очевидно, нравилось, когда к нему обращались русским словом «полковник»: личную записку Эллингстону он подписал просто «Полковник». Ближе к концу ему были присвоены и другие титулы, в том числе почетный мэр Уфы, почетный председатель городского совета Уфы и пожизненный почетный член Добровольной пожарной охраны города Миасс. Это последнее было присуждено в знак благодарности за пожертвование медикаментов АРА, которые позволили пожарным из Миасса продолжать подвергать себя опасности. Примерно в то же время город пережил «шквал волнения», вызванный открытием залежей золота под городскими улицами во время кампании по реконструкции. Это не было редкостью в Миассе, городке у подножия знаменитой богатой горы Ильмень. Тем не менее, публицист АРА утверждал, что этого было «достаточно, чтобы поднять шум в обществе»; затем, чтобы «завершить кульминацию», последовало приглашение Белла присоединиться к пожарной службе. «Миасс сейчас работает на улицах в лихорадочном ожидании извлечения оттуда достаточного количества золота, чтобы платить налоги в течение следующих десяти столетий, и между этим и АРА местные жители много разговаривают».

Почести и восхваления посыпались на заключительном этапе, и, по словам Белла, «Наши последние три дня в Уфе были просто чередой банкетов и прощаний». Среди подарков, преподнесенных Полковнику, были золотые часы с красивой гравировкой, сундук с драгоценными камнями и металлами с Урала, шали местной работы, ковры и гобелены с выгравированным на ткани именем Белла, золотые и серебряные украшения, пергаменты с надписями «Дань уважения», коробки с полными наборами изделий местной промышленности и альбомы фотографий уфимских операций.

«В день нашего отъезда они даже привели в дом шестерых молодых волков», — цитируют слова Белла. «У наших сотрудников был некоторый опыт общения с волками и медведями, поэтому мы вежливо, но твердо отказались от этого подарка».

Говорили, что Белл больше всего ценил то, что искусно написанный автор рекламы АРА назвал «исконно башкирским костюмом», с большой церемонией подаренным ему башкирским вождем. Этот костюм синего и красного цветов с золотой вышивкой является знаком отличия среди башкир и вручается только тем, кого этот колоритный народ желает почтить. В прежние времена им награждали почти так же, как высокой наградой награждают за великую проделанную работу или выигранную битву». В данном случае это служило и тому, и другому.

Естественно, прощающиеся хотели знать, вернется ли их бледнолицый герой, и, естественно, ответ должен был быть в какой-то форме утвердительным: «Полковник Белл полон решимости вернуться в Уфу в ближайшем будущем, чтобы оказать свои услуги этим необычным людям, которых он научился очень любить за те два года, что прожил среди них». Действительно, его голос звучит решительно:

Дюранти говорит, что если бы Соединенные Штаты когда-либо признали Советскую Россию и Башкирской республике разрешили бы присутствие иностранного представителя — перспектива, на которую местные вожди все еще надеялись в начале 1920-х годов, — башкиры, несомненно, потребовали бы, чтобы Белл представлял их интересы в Вашингтоне.

Некоторые книги, посвященные Беллу и Ufa Americans, оказались в ящиках с рукописями коллекций АРА в Стэнфорде и в Западном отделении. Среди материалов Стэнфорда есть документ совсем другого рода, письмо от 26 октября 1921 года миссис Эвелин Белл из Бруклина, Нью-Йорк, Герберту Гуверу. Миссис Белл прочитала в газетах, что ее муж или бывший муж находился в России, выполняя «спасательную» работу. Она сочла эту ситуацию любопытной, поскольку:

Она утверждала, что его бизнес, который не указан в его личном деле, был чрезвычайно прибыльным с начала мировой войны, пока он не попал в Кэмп Уодсворт, и что армия хорошо ему платила. В течение нескольких месяцев она искала работу, но ей не хватало подготовки и опыта, чтобы получить ее. Она заложила все ценное, что у нее было, и была на грани срыва: «Не имея средств для привлечения юридической помощи, я полагаюсь на ваше чувство справедливости, чтобы убедиться, что я получу некоторое облегчение от своего нынешнего состояния».

Конечно, это обращение так и не попало на стол Гувера. На запрос ответили из штаб-квартиры в Нью-Йорке, пообещав миссис Белл провести расследование, но сообщив ей, что у ее мужа есть солидное справочное досье, включая письма военного министра и «многих других выдающихся людей». Неясно, продолжался ли этот вопрос дальше.

Возможно, больше нечего сказать по этому поводу, или, может быть, то, что сказано так мало, говорит слишком о многом, поскольку сторона полковника в этой истории неизвестна. Но интересно учесть, что для человека, который спас башкир от вымирания и отказался от копей Соломона, благотворительность, возможно, началась только на краю Сибири.

ГЛАВА 33. С КОЛОКОЛЬНОЙ БАШНИ

Среди документации о приключениях Белла в Бололэнде есть сцена, о которой вспоминает Эльперин, которая произошла во время одного из рейсов полковника между Уфой и Стерлитамаком осенью 1921 года. Группа остановилась на передышку в деревне по пути следования. Большинству спасателей от АРА в округах доводилось посещать такие дома в деревнях, что давало им возможность из первых рук взглянуть на домашнюю жизнь крестьян и задать вопросы своим ближайшим бенефициарам о серьезности голода. Эльперин отметил, что для большинства крестьян региона ситуация была отчаянной. Приближалась зима, и большинство выживало на заменителях пищи — траве, листьях, ветках, коре и других, еще менее аппетитных, импровизациях. Однако паники не было. «Крестьяне были флегматичны и смирились со своей судьбой».

«Что вы думаете о своем положении?» — спросил полковник одного старого крестьянина.

«Я не знаю. Все, что я знаю, это то, что при Николае (царе) у нас было все, что мы хотели съесть. Теперь у нас ничего нет».

«Ну и что ты собираешься с этим делать?»

«Я ожидаю, что мы умрем», — последовал невозмутимый ответ.

Американским работникам гуманитарной помощи пришлось привыкать к непривычным установкам и поведению, пока они находились в Советской России, но им так и не удалось примириться с обреченностью на смерть, с которой они сталкивались на каждом шагу во время голода 1921-22 годов. Люди АРА пришли, чтобы сразиться с голодом, и они ожидали, что его жертвы, насколько это возможно, присоединятся к борьбе за свое спасение. Вместо этого они обнаружили, что огромное количество крестьян, которые недавно видели, как их посевы были уничтожены засухой или горели на полях, как исчезал их домашний скот, как их семьи умирали от голода и болезней, — эти крестьяне вели себя так, как будто их судьба теперь полностью находилась в их руках.

Этот фатализм был присущ не только сельской местности, он проявлялся и среди горожан. Для американских спасателей это было сначала предметом крайнего любопытства, а позже разочарования, даже раздражения. Степень, в которой оно использовало их, становится очевидной из распространенности темы в их дневниках, письмах и отчетах.

В самом начале АРА приветствовала свидетельства вялости и пассивности широких масс. Одним из самых больших опасений было то, что обезумевшие от голода толпы возьмут штурмом американские продовольственные поезда и нападут на работников гуманитарной помощи. Реальность была такова, что жертвы, даже находясь в безопасности в большом количестве, не предпринимали попыток спастись, насильно завладевая едой, находившейся среди них. Тем не менее, даже первоначальное облегчение от такого поведения было смешано с чувством озадаченности.

Флойд Гиббонс из Chicago Tribune довел это странное поведение до сведения своих читателей. В неназванном городке на Волге, там, у кромки воды, примерно в двухстах футах от группы из нескольких сотен голодающих крестьян, собралось меньшее количество «более удачливых крестьян», продававших хлеб, масло, яйца, дыни, помидоры и одного жареного цыпленка. Они сделали это без видимого беспокойства по поводу того, что на это смотрят менее удачливые.

Неподалеку Гиббонс прошел мимо одинокого солдата, охранявшего холм неопределенного вида, прикрытый брезентом. На запрос ему ответили, что в нем хранится 17 000 пудов, или 680 000 фунтов, семян для следующего урожая. «И эти люди умирают здесь, так и не поев — один солдат-одиночка, конечно, не смог бы удержать 400 голодных людей вдали от еды в пределах их досягаемости — почему они не поторопились с этим?» он спросил местного чиновника. «Вы не знаете Россию», — последовал ответ. «Семена для урожая следующего года священны». По словам его коллеги из Tribune Селдеса, затем Гиббонс подошел к голодающим крестьянам и спросил их, почему они не бросились на охрану и не попытались спастись сами, «но, хотя они понимали его, никто не бросил бы вызов властям. Мистер Гиббонс подумал, что они вели себя не так, как поступили бы настоящие американцы».

Грегг и Шафрот, одними из первых бойцов АРА, вошедших в долину Волги, быстро успокоили московскую штаб-квартиру по поводу слухов о насилии толпы. Грегг писал из Казани 6 сентября: «Отношение крестьян — это смирение с ситуацией и смерть, если это необходимо, они полностью готовы встретить этот голод... Они все еще надеются на помощь со стороны правительства и в настоящее время не проявляют склонности к бунтам или массовым перемещениям по городам в поисках пищи».

Две недели спустя Шафрот написал из Самары, что статьи американских газет были «чушью»: крестьяне были «слишком слабы, чтобы прийти в ярость... Их отношение в основном — это смирение с тем, что уготовила им судьба, и смерть, если это необходимо».

Десятки тысяч беженцев, спасающихся от голода, также вели себя не так, как ожидалось. Келлог был ошеломлен признаками их пассивности. Как он записал в своем дневнике в сентябре 1921 года, они казались лунатизмом: «Картофельные грядки вдоль железной дороги — открытые, незащищенные — у беженцев, которые идут вдоль железнодорожной линии, они перед глазами — они идут почти сквозь них — переходят с места на место в поисках еды, и они не прикасаются к этой картошке!! На одном участке в нескольких милях от любого города и далеко от хижины владельца я видел только 3 (из 300) вскопанных холма и собранную картошку».

Проходили недели; ситуация ухудшалась; ряды голодающих пополнялись. И все же этот странный самоконтроль возобладал, как сообщал Спратт из Казани 28 февраля 1922 года: «Любопытная фаза нынешней катастрофы проявляется в абсолютном отсутствии паники в этом районе. Тема обсуждается повсюду спокойно и бесстрастно, и тот факт, что очевидно, что лишь небольшой процент населения может выжить, принимается со стоицизмом, который вызывает жалость».

Также в Казани Чайлдс наблюдал то же явление, хотя обычно он рассматривал его через другую призму. Поведение, которое другие считали жалким, он рассматривал как свидетельство «героизма» «русского народа». Он проехал сотни миль по району, обычно с припасами гуманитарной помощи на буксире, но нигде голодающие не пытались отобрать у АРА еду или причинить ему вред. «Покорность судьбе была их самой поразительной чертой. В других странах при аналогичных обстоятельствах я бы рисковал, что мне перережут горло».

Более того, Чайлдс говорит, что ни в одной из охваченных голодом деревень, которые он посетил, его ни разу не просили еды; никто не просил милостыню. Это кажется невероятным. Как бы то ни было, Чайлдс приписал смирение и пассивность, свидетелями которых он был, не влиянию травмирующих событий недавней российской истории или последствиям голода, а «расовым» особенностям русских или, в более широком смысле, славян. В городе Богородске в октябре 1921 года с пристани он наблюдает, как беженцы роют неглубокие могилы в грязи. Рядом находятся продукты АРА и один охранник с пистолетом, который, по его мнению, не будет стрелять и имеет лишь символическое значение. Даже это кажется ненужным, потому что умирающие готовятся к смерти. «И каждый день они с тоской смотрят на еду, которая так аккуратно сложена рядом с ними, но не делают никаких движений, кроме как набожно крестятся и покрепче цепляются за фаталистические тени и концепции жизни, укоренившиеся за долгие века в славянской природе». Чайлдс знал, что татары, составлявшие значительное меньшинство населения округа, не были славянами, но он, должно быть, предполагал, что русские и нерусские на этой земле эволюционировали в одних и тех же условиях.

Келли также считал само собой разумеющимся, что пассивное поведение, свидетелем которого он был, не было результатом революции и ее катастрофических последствий, а было неотъемлемой чертой народа. Он изложил это в статье, которую написал после возвращения в Штаты в New York Evening Post от 5 октября 1922 года, в которой проинформировал американцев:

Большевики дали России название насилию. И все же нет более мирных, безобидных людей, чем крестьяне, которые составляют девять десятых населения. Сами умирающие от голода, они безропотно стояли и смотрели, как другие едят. Я никогда не видел и не слышал о голодных бунтах или демонстрациях в российских городах. Безропотно они несли свою участь, мало рассуждая о причинах своего тяжелого положения и не испытывая ни на кого большой обиды. Но все, с кем я разговаривал, вспоминали, что «при царе времена были лучше».

Конечно, Келли не было рядом несколькими годами ранее, когда голодные бунты и другие восстания с участием тех же самых «мирных, безобидных» крестьян помогли положить конец старым добрым временам при царе. И 1917 год вряд ли был первым подобным случаем.

Более авторитетным специалистом по поведению крестьян был Питирим Сорокин, российский социолог, который после изгнания из России в 1922 году переехал в Соединенные Штаты и основал кафедру социологии в Гарварде. Перед своим отъездом он завершил научное исследование о голоде, которое было подготовлено к публикации, а затем закрыто. В нем он утверждает, что основной причиной беспорядков, бунтов и восстаний в российской истории, восходящей к древним временам, был голод. В ранний современный период Смутное время уходило корнями в «катастрофические неурожаи» в 1601 и 1602 годах. Периодическое массовое насилие до конца семнадцатого века было связано с голодом, включая великое крестьянское восстание под предводительством Стеньки Разина. Сорокин ссылается на историков Платонова и Соловьева, утверждающих, что эпизод с Разиным имел «питательную основу», что «дефицит калорий сыграл свою роль».

Позже, при Екатерине Великой, неурожаи произошли в 1766, 1772, 1774, 1776, 1783, 1784, 1785, 1787, и 1788 год — все они сопровождались беспорядками и восстаниями различного масштаба, самым масштабным из которых было восстание Пугачева, достигшее своего пика во время осеннего голода 1774 года.

Сорокин рассматривает неурожай как главную причину революции 1905 года; «фактор голода также лежал в основе революции 1917 года»; и позже голод стал критическим фактором в феврале-марте 1921 года, когда рабочие и крестьяне перешли к массовому насилию против советской власти и восстали кронштадтские матросы.

Итак, история показывает, что русские, особенно русские крестьяне, были способны на значительное насилие, столкнувшись с голодом. Но именно в тот момент, о котором писал Сорокин, — через шесть с половиной лет после начала Великой войны и четыре года после падения Романовых, — энергия для восстания иссякла в результате «длительного и жестокого дефицита». Крупномасштабные крестьянские восстания зимой и весной 1920-21 годов — от черноземных губерний до западной Сибири — были своего рода последним вздохом. Когда летом начался Великий голод, ошеломленное население отреагировало апатией, потому что было физически неспособно к активным действиям из-за длительного голода.

Входят американские работники гуманитарной помощи. Видя так много покорных фигур вокруг, эти незнакомцы предположили, что так было всегда. Барринджер был совершенно уверен в этом: «В России было бы возможно облегчение, которого никогда не было бы в Америке при тех же условиях. В условиях, когда миллионы людей голодали, когда мешок муки означал жизнь для него самого и всех тех, кто ему дорог, наши продовольственные поезда АРА курсировали по России, через деревни, с поразительно малой травлей.

«Грубая пассивная гонка, которая была дисциплинирована, — единственная причина».

«Русский народ, всегда терпеливый, умирает тихо, но он умирает». Так писал Дюранти, который воочию наблюдал «отчаянный фатализм» самарских крестьян, их «удивительную покорность и безропотность». Он также предположил, что объяснение такого поведения кроется в русском национальном характере, а именно, в фатализме «этой монгольской расы». Тем не менее, он учел последствия массового голода, который привел к «степени безнадежного принятия жестокости судьбы, с которой вряд ли можно сравниться даже в этой России, где пассивное страдание является таким универсальным правилом». Таким образом, голодомор усилил врожденную черту русского характера.

В одном месте Дюранти описал крестьян как «беспомощных, как овцы». В другом месте он писал: «Подобно скоту в засуху, они апатично ждали смерти». Аналогии из животного мира были довольно распространены. Среди документов АРА есть отчет, написанный американцем, идентифицируемым только как «N», который замечает о русском крестьянине: «Он смотрит с каким-то бычьим любопытством, приспосабливаясь к ветру, задаваясь вопросом, что он сделал, чтобы обстоятельства сложились так неблагоприятно. Он, скорее всего, винит в произошедшем самого себя, чем ищет причину в себе». Хотя в другом месте того же отчета говорится, что те же крестьяне «в высшей степени наделены лошадиным чутьем».

Губернатор Гудрич был мгновенно очарован повадками этих крестьян. Как индеец, он считал себя в некотором роде прирожденным экспертом в вопросах ведения сельского хозяйства, хотя в вопросах голода был новичком. Его коллеги из АРА удивлялись тому, что голодающие крестьяне не брали еду; Гудрич задавался вопросом, почему те крестьяне, у которых были запасы еды, не делились ею. Осенью 1921 года он приехал в деревню Норга Саратовского района, которую он называл самым богатым поселением в долине Волги. Здесь было достаточно еды, чтобы прокормить всех, но некоторые умирали с голоду. Он написал в своем дневнике, что не понимает этого, «потому что мне казалось, что я поделюсь своей последней корочкой с другим голодным человеком, и мы оба будем жить или умрем вместе». Американцам, которые не были «проникнуты тем определенным явлением, которое мы называем восточным фатализмом», было трудно смириться с тем, как мало русские ценят человеческую жизнь.

Губернатор обратился к группе крестьян, у которых были излишки зерна по крайней мере на четыре месяца, и спросил, почему они позволили своим соседям умереть. Последовало напряженное молчание, пока один из них не осмелился заговорить: «Вы, американцы, живущие в стране изобилия, не понимаете. Ничего не поделаешь, нас всех не прокормить, необходимо, чтобы одни умерли, чтобы другие могли жить». Или, в менее ограниченной формулировке старой русской пословицы, «В Рязани не плачут о неурожае в Пскове».

Год спустя, после еще двух визитов в Советскую Россию, Гудрич считал себя второстепенным авторитетом в области российских крестьян, которых он называл «Истинными коммунистами России» — так называлась его статья, опубликованная в журнале Current History в сентябре 1922 года. Как и длинная вереница иностранных гостей, посещавших Россию до него, он был заинтригован деревенским самоуправлением — коммуной, или миром, — которое он назвал «полностью демократическим органом самоуправления». Русские интеллектуалы девятнадцатого века тратили много энергии на то, чтобы думать, говорить и писать об этом. По всему идеологическому спектру многие видели в ее грубой системе демократии, эгалитаризма и правосудия уникальный институт, который мог бы позволить России избежать капитализма и построить свой собственный особый социальный порядок.

Традиционная крестьянская коммуна принципиально отличалась от советского колхоза или коммуны «коммуна», которую большевики продвигали лишь в предварительном порядке в первые годы революции и которая, как колхоз, преобразовала сельскую местность только позже, при Сталине. Эта советская «коммуна» основывалась на коллективном владении землей, тогда как в традиционной коммуне почва обрабатывалась индивидуально. Крестьянам выделялась земля отдельными, а иногда и многочисленными полосами, при этом общий размер владения определялся количеством «едоков» в семье. Поскольку это было переменное условие, земля подлежала периодическому перераспределению по коллективному решению мир, хотя ко времени Революции эта практика в значительной степени вышла из употребления.

Это было расточительно неэффективное устройство, которое способствовало перенаселению при сохранении примитивных методов производства. После революции 1905 года царское правительство с переменным успехом пыталось сломить власть мира над сельским хозяйством, и ко времени войны менее половины всех крестьянских хозяйств принадлежали коммуне, хотя многим из отколовшихся домовладельцев еще предстояло объединить свои отдельные участки земли в единую ферму.

Несмотря на коллективистские черты крестьянской коммуны, русский крестьянин твердо верил в необходимость возделывать свою землю. Это понравилось Гудричу, чья игра слов, возможно, сбила с толку его американских читателей: «В этом отношении коммунист — строгий индивидуалист». Но это объясняет, почему сталинская «коллективизация» крестьянства в 1929 году — их организация в коллективные хозяйства, где земля должна была обрабатываться сообща, — далеко не соответствовала русскому духу, была нанесена вопреки его сути. Миллионы погибли в сопротивлении.

Что касается мира, общинного собрания, на котором крестьяне решали свои дела, губернатор Гудрич подумал, что это прекрасное учреждение, вроде «городского собрания старой Новой Англии». Его энтузиазм увлек его и вдохновил провести широкие сравнения между крестьянами и «нашими собственными предками». «Я посетил многие из этих коммун; я спал в домах их жителей и ел за их столами. Они простые, добросердечные, честные люди, во многом очень похожие на американских фермеров, и они мне очень нравятся». В письме своему другу президенту Хардингу от 24 марта 1922 года он писал о русских в целом: «Они прекрасные, с открытыми лицами, честные, трудолюбивые люди, и они бы вам понравились, если бы вы могли увидеть их и установить с ними контакт, как это сделал я во время своих двух поездок». Всего две поездки, но, тем не менее, это было самоочевидно: «По сути, русский, как и американец, не милитарист, а человек мира».

В такие моменты он звучит как версия Хрущева в виде плюшевого мишки, разглагольствующего на кукурузных полях Айовы об основных чертах сходства между русскими и американцами — их широкой, открытой натуре, их стремлении к миру — ищущего все, что могло бы перебросить мост через глубокую идеологическую пропасть, пролегшую между двумя странами.

Гудрич не смог принять желаемое за действительное. Принимая во внимание все его наблюдения за Россией, преобладают многочисленные российско-американские контрасты. В своей статье о крестьянах он не забыл жителей Норги и их поведение перед лицом голода: «С истинно восточным фатализмом они принимают это стоически. Голод случался раньше и будет случаться снова. Когда еды не хватает, некоторые члены общин должны погибнуть, чтобы другие могли жить. «Это судьба», — скажут вам эти терпеливые русские, и они не жалуются, потому что некоторые из их соседей, возможно, немного лучше обеспечены едой, чем они».

Здесь он терпимый наблюдатель, но даже губернатор позволял себе личные моменты раздражения, как, например, когда он писал Гуверу: «Трудно понять русский ум и то, как терпеливо они переносят трудности, несправедливость и угнетение, которые могли бы вызвать революцию в нашей собственной стране за двадцать четыре часа». В конце концов, вряд ли это похоже на наших собственных предков.

Гудричу нравилось думать, что он близко узнал этих русских, хотя у него и близко не было выдержки типичного представителя АРА. В качестве специального следователя он совершил пару полетов по сельской местности, чтобы оценить масштабы голода, а затем оказать помощь и доложить об этом Гуверу. В информационном бюллетене выпускников АРА говорилось о «Стремительном прохождении губернатора Дж. Гудрич».

Штатные сотрудники по оказанию помощи были размещены в центре страны на несколько месяцев подряд. У них было гораздо больше времени для наблюдений и созерцания. В обширных письменных источниках, которые они оставили после себя, редко указывается на сходство между русскими крестьянами и американскими фермерами. Эти молодые люди, большинство из которых, как и Гудрич, были полными новичками в российских делах, много рассуждали о русском «характере» или «темпераменте» — более позднее популярное выражение «русская душа» отсутствовало в их лексиконе. Эта тенденция, разделяемая губернатором, понятна. Совсем недавно произошла великая революция, и сейчас свирепствовал великий голод; те, кто прибыл на место происшествия, не могли не задаться вопросом, почему все в России обернулось так трагично. Ему казалось, что ответ кроется в природе людей, особенно в преобладающем социальном классе — крестьянстве.

Образы тьмы и света пронизывают описания крестьян и сельской местности. Во время поездки на санях по Казанскому району в декабре 1921 года Чайлдс встретился с местными комитетами АРА в деревнях, один из которых находился в городе Уматова:

Их можно было бы назвать крестьянами Толстого: богобоязненные, простые, невинные, как дети. В 1891 году, на ранней стадии крупнейшего за все время массового голода в России, Толстой гулял среди них в Тульской губернии. Они уже были вынуждены есть лебеду, хотя и с добавлением ржи, которой хватило бы, возможно, еще на месяц. Он спросил их, как до этого дошло:

Последовал мгновенный хор ответов:

Но совершенно очевидно, что эти крестьяне не смогут пережить предстоящую зиму, если не предпримут что-нибудь, чтобы помочь себе... Похоже, что вряд ли кто-то из них понимает ситуацию.

В 1921 году разница заключалась в том, что поволжские крестьяне, казалось, понимали, что их ждет впереди.

Фармер Мерфи почувствовал, что ландшафт и климат оказывают решающее влияние на менталитет крестьян. Мерфи обосновался в Москве в 1921 году и совершил свое единственное турне по зоне массового голода поздней осенью, которая в России часто считается зимой. Чтобы понять «задумчивый и мрачный дух народа», писал он по возвращении в столицу, достаточно было побывать в русской деревне зимой.

Я многое повидал в своей недавней поездке, и результатом всегда было ощущение сокращения сердца, удушья. Пейзаж, насколько хватает глаз, покрыт снегом. Ничто не нарушает монотонности этого белого простора и свинцово-серого цвета низко нависших облаков, за исключением редких стай черных и серовато-коричневых ворон, которые только усиливают общий унылый вид. Тишина глубока и не нарушается. Как будто все чувства, кроме зрения, парализованы, и даже оно притуплено. Затем на расстоянии вы замечаете темно-фиолетовое пятно среди белого. Это группа домов или избушек.

Избы обычно располагались группами. Поскольку система крестьянских общин традиционно предусматривала периодическое перераспределение земли, не имело смысла строить свой дом на земле, которую вы могли бы когда-нибудь уступить другому. Таким образом, жилища были сосредоточены в деревнях. Горький не увидел в композиции ничего, что могло бы рекомендовать ее саму: «Бескрайняя равнина, на которой громоздятся деревянные, покрытые соломой деревни, обладает ядовитым свойством, которое опустошает человека и лишает его всех желаний. Если крестьянин выходит за пределы своей деревни, он смотрит в пустоту вокруг себя и через короткое время чувствует, что эта пустота заполнила его душу». Побег невозможен; крестьянин низведен до «ничтожного, маленького человечка, брошенного на эту скучную землю для каторжных работ».

Профессор И. И. Моссолов, историк из Московского университета, в эссе, запрошенном и переведенном на английский АРА, более подробно описал решающее влияние природы на формирование взглядов крестьянина на жизнь:

Эта робость и психология этого раба — черты, которые природные условия страны запечатлели в его сознании и которые история впоследствии помогла сделать еще более заметными.

Горький допускал, что лето могло быть довольно чудесным, но с приходом осени земля требовала от крестьянина непосильного труда. «Затем наступает суровая, шестимесячная зима, земля покрывается ослепительно белым саваном, гневно и угрожающе бушуют метели, и человек задыхается от бездействия и меланхолии в тесной, грязной избушке. Из всего, что он делает, все, что остается на земле, — это его солома и крытая соломой избушка, которая трижды в жизни каждого поколения сгорает в огне».

На самом деле, во время голода 1921 года случилось так, что, чтобы выжить, крестьян заставляли есть солому, покрывавшую крыши этих изб, оставляя на месте только стены. Таким образом, повторяется плач выжившего: «Я съел свой дом». Мерфи ведет нас внутрь несъеденной избы.

Если снаружи уныло, то внутри обязательно темнее, потому что крошечные окна пропускают лишь немного и без того мутного света, а зимой здесь всего пять или шесть часов в сутки. Долгими вечерами здесь может быть только тусклый свет свечей или маленьких масляных ламп. Таким образом, именно в этих сумерках миллионы крестьян проводят более половины каждого пятилетнего периода своей жизни. Поколения такого рода существования, должно быть, оказали глубокое влияние на характер людей.

Моссолов приписывает долгой, суровой зиме, которая вынудила крестьян на месяцы безделья после изнурительных осенних трудов, ответственность за одну из отличительных черт русского, и не только русского крестьянина, а именно за отсутствие стойкости в вопросах труда. Моссолов ни в коем случае не был первым, кто установил эту связь, и наблюдатели после него увидели бы в практике «штурма» советских рабочих и колхозников — неистовом стремлении ближе к концу каждого месяца достичь плановых производственных показателей, установленных государством, — естественный ритм крестьянской России.

Здесь также было одно из объяснений большого количества праздников в русском календаре: зимой крестьянину было нечем заняться, и ему требовалось какое-то развлечение, чтобы разнообразить повседневную жизнь и скоротать время. Напиток по-своему служил той же цели. В итоге получилась карикатурная версия «идиотизма сельской жизни» Маркса, которая, казалось, сохранялась с небольшими изменениями на протяжении веков. Подумайте о возможностях, которые это открыло для российского историка, специализирующегося на социальной истории средневековья. Ему не нужно было ограничивать свои изыскания изучением письменных источников, он мог заняться чем-то вроде полевых исследований, просто забредя достаточно далеко от железнодорожных путей в крестьянскую темноту. Хотя он рисковал, что на него натравят собак или забьют камнями до смерти.

Горький рассказывает историю, связанную с церемониями, посвященными трехсотлетию династии Романовых, которые начались с царя Михаила в 1613 году. Великий князь Николай Михайлович, автор ряда исторических трудов, стоял рядом с царем Николаем перед толпой крестьян в городе Кострома, расположенном к северо-востоку от Москвы на Волге. Глядя на своих подданных, великий князь сказал царю: «Видишь, они абсолютно такие же, какими были в 17 веке, когда посадили Михаила на трон, те же самые; это плохо, тебе не кажется?»

Кострома была частью более промышленно развитого севера, «потребляющих» провинций, где пустили корни семена капитализма. Крестьяне на севере были более зависимы от кустарной промышленности и в целом были более предприимчивыми, чем крестьяне в «производящем» черноземном регионе на юге. Итак, если история о том, что сказал великий князь, правдива, он слишком сильно преувеличил. Тем не менее, он был прав, когда смотрел в коллективное лицо российской отсталости. Хотя страна добилась значительных успехов на пути модернизации с момента начала индустриализации в 1890-х годах, крестьянская Россия была обширной и устойчивой к переменам. Не было ли какого-нибудь способа ускорить ее развитие?

Мерфи вышел из сумрака избы и заявил, что решение заключается в «большем количестве и улучшении искусственного освещения. Если бы электричество было доступно повсюду или если бы даже хорошие керосиновые лампы были введены во всеобщее пользование, разве этот дополнительный свет не внес бы радости в жизнь людей и со временем не повлиял бы на их характер? Таким образом, экономическое предприятие может придать иное направление умам представителей расы».

Это был приблизительный дух ленинской утопической схемы электрификации сельской местности, которая стала модной в 1920 году, по крайней мере, среди некоторых большевиков в Кремле. Ленин, чей ум сверхурочно работал над способами перепрыгнуть через стадии развития, ухватился за электрическую лампу как за средство проникнуть во тьму крестьянства и, следовательно, во тьму разума. Приход света позволил бы крестьянину отложить бутылку в сторону ради книги со всеми вытекающими отсюда последствиями для распространения грамотности и преодоления отсталости, не говоря уже о новых перспективах, которые это открыло бы для большевистской пропаганды. Дух кампании был передан в увещевательном уравнении Ленина: «Коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны». В то время он думал, что это может произойти через десять лет.

Электрификация оказалась последним утопическим достижением революционного периода. Затем последовали бурные события зимы 1920-21 годов и поворот к реализму в экономической политике. С чисто экономической точки зрения план электрификации теперь считался совершенно непрактичным. Когда начался голод, борьба заключалась в том, чтобы доставить в сельскую местность семена, а не электрические лампочки.

После того, как большевики обманули себя, поверив, что они совершают прыжок над российской отсталостью, обстоятельства привели их в чувство, которые заставили их осознать, что на самом деле их революции грозила опасность быть задушенной российской отсталостью. В конце концов, Россия по-прежнему была в подавляющем большинстве крестьянской страной. «Диктатура пролетариата» была островом в море крестьян — и теперь многие из них были озлобленными крестьянами. Поворотным моментом стал Десятый съезд партии в марте 1921 года, на котором Ленин выступил первым, изложив собравшимся делегатам некоторые неприятные факты о стране, в которой они совершили свою социалистическую революцию:

«Обломовщина» — или в однозначно уничижительном русском языке «обломовщина» — это отсылка к Обломову, одноименному главному герою романа Ивана Гончарова 1859 года, который, по словам профессора Рязановского, «проложил себе путь к славе одного из самых незабываемых, а также самых «лишних» героев русской литературы». Вымышленный молодой дворянин стал повсеместным символом инертности и летаргии русского дворянства. Но большевики обнаружили, что избавление от дворянства не избавило Россию от обломовщины. Увы, оказалось, что существовал также особый крестьянский штамм болезни.

Экономист-большевик Преображенский в статье «Правды» от 28 июля 1923 года назвал это «демократической крестьянской обломовщиной? Его источники лежат в отсталости и структуре российского сельского хозяйства, особенно в тех огромных периодах простоя, которые вызваны сезонным бездействием из-за климата. Товарищ Преображенский, познакомьтесь с профессором Моссоловым.

Более того, болезнь распространилась на фабрику, поскольку не было четкой границы между крестьянами и рабочими: каждый русский рабочий был либо сыном, внуком, либо правнуком крепостного крестьянина. У заводской жизни не было времени изменить менталитет тех, кто был изгнан из сельской местности, особенно когда они оставались постоянными посетителями своих родных деревень, в основном во время сбора урожая. Это объясняло дрянные рабочие привычки русского пролетария, отсутствие пунктуальности и общую небрежность со временем. Преображенский считал, что крестьянская обломовщина была в значительной степени преодолена в северных промышленных провинциях, где крестьяне были более «европеизированы» капитализмом. Способ преодолеть это в другом месте, по его мнению, заключался в том, чтобы начать культурную революцию, вести «борьбу против нашего старого национального характера» и создать «новый тип советского человека». На самом деле это примерно история советского эксперимента в течение последующего десятилетия и далее.

В 1921 году не только большевики видели угрозу в господстве крестьянства. Горький расценивал ситуацию как зловещую. Тем летом он сказал приехавшему французскому журналисту:

До сих пор хозяевами были рабочие, но они составляют лишь крошечное меньшинство в нашей стране: их насчитывается самое большее несколько миллионов. Крестьян — легион. В борьбе между двумя классами, которая продолжается с начала революции, крестьяне имеют все шансы выйти победителями.… Городской пролетариат непрерывно сокращался в течение четырех лет... Огромный крестьянский прилив закончится тем, что поглотит все... Крестьянин станет хозяином России, поскольку он олицетворяет цифры, и это будет ужасно для нашего будущего.

Вскоре после произнесения этих слов и вскоре после прибытия АРА Горький покинул Советскую Россию, выбрав жизнь эмигранта в Берлине. Он вернется в Москву до истечения десятилетия, как раз вовремя, чтобы стать свидетелем решения Сталина проблемы «огромного крестьянского прилива». В Берлине в 1922 году он опубликовал печально известную маленькую книжку О русском крестьянине, которая изобилует шокирующими анекдотами, иллюстрирующими дикость русского крестьянина, состояние, которое, как он признался, «всю мою жизнь поражало и мучило меня».

Горький пришел к выводу, что русские по натуре были жестокими людьми; на самом деле «чувство исключительной жестокости» было столь же свойственно русскому характеру, как чувство юмора британцам. Это была не обычная жестокость, а особый бренд, нацеленный на «испытание пределов человеческой выносливости». За столетия он приобрел «дьявольскую утонченность», превосходящую таковую у всех других народов. Чтобы подкрепить эти крайние утверждения, он поднял занавес над ужасной галереей, изображающей «коллективные развлечения в виде человеческих пыток».

В Сибири некоторые крестьяне выкапывают большую яму, в которую опускают пленных красноармейцев головой вперед, затем засыпают яму, оставляя над землей только ноги заключенных по колено — затем по судорогам этих свободных конечностей они определяют, какая жертва продержится дольше всех.

В Тамбове они окружают нескольких коммунистов и с помощью железнодорожных шипов прибивают их левые руки и левые ноги к деревьям на высоте метра от земли, а затем наблюдают за страданиями этих людей, «намеренно неправильно распятых».

Вспарывая живот своему пленнику, они удаляют один конец его тонкой кишки и, прибив ее гвоздями к дереву, гоняют его ударами по кругу, чтобы посмотреть, как из него вылезет кишечник.

Они вырезают из плеча офицера Красной Армии кусок кожи в форме эполета; вместо звезды забивают гвоздь.

Горький отобрал большинство своих примеров из недавнего периода и действительно признал, что мировая война, революция и особенно Гражданская война пошатнули моральные устои России. Для иллюстрации этого он цитирует отчет научной экспедиции на Урал в 1921 году, в котором рассказывается история человека, убившего башкира и забравшего его корову. Теперь мужчина беспокоится, что его могут наказать за кражу коровы; смерть башкирца, однако, его не беспокоит: «это пустяки — человек стоит дешево». Варварство Гражданской войны сделало убийства обычным делом, однако Горький видел в этом всего лишь усиление чего-то, что уже присутствовало в русском характере: «Жестокость форм революции я объясняю необычайной жестокостью русского народа». Что касается вопроса о том, какая сторона, красные или белые, была более жестокой в Гражданской войне, Горький предположил, что, вероятно, они были одинаково жестоки, потому что оба были русскими.

Моссолов был меньшим пессимистом, чем Горький. Он был воодушевлен, отметив, что с 1917 года крестьяне стремились обогатиться, освободившись от коммуны и основав независимые фермы — процесс, который он назвал «новой колонизацией русскими своей собственной страны». Тем не менее, он признал, что это было омрачено поведением, достойным «диких зверей».

Моссолов придавал большое значение влиянию монгольского владычества на Россию в XIII и XIV веках, которое привнесло «много жестокости и дикости в жизнь и обычаи русского народа». Подчеркивая этот исторический этап, Моссолов был в хорошей компании. Существует обширная и давняя литература, как русская, так и нерусская, оспаривающая влияние монгольского владычества на Россию. Для некоторых, особенно для неученых, это послужило универсальным объяснением того, почему русские оказались настолько непохожими на других европейцев, несмотря на усилия Петра Великого по вестернизации: под маской западной культуры они на самом деле «азиаты». Наполеон установил стандарт лаконичности своим часто повторяемым изречением: «Поскребите русского, и вы найдете татарина».

Моссолов не был столь детерминистичен. Он утверждал, что в течение столетий, последовавших за монгольским владычеством, русский крестьянин установил замечательные ценности и обычаи, основанные на патриархальной семье. Он обвинил урбанизацию конца девятнадцатого века в подрыве этих традиций, а на рубеже веков «в русских вновь появился старый примитивный, некультурный хищный зверь». Дела стали особенно плохими после революции 1905 года, когда хулиганство стало безудержным, а мораль пришла в упадок. Большая враждебность была направлена на города, и приезд горожанина в сельскую местность часто служил поводом для «дерзкого озорства», хотя пока еще не в тех порочных формах, которые задокументированы Горьким.

В городах и поселках покрупнее образованные классы отдалились от всей этой дикости. Длительная изоляция позволила им в середине-конце девятнадцатого века придерживаться идеи, что крестьянин обладает определенными исключительными добродетелями. Его близость к земле, относительная изоляция от городской среды, его связи с этим уникальным российским институтом, коммуной, — все это делало его фигурой чисто русской, не испорченной современными, в первую очередь западными, влияниями. «В глазах российской интеллигенции, — свидетельствовал Моссолов, — крестьяне были страдальцами, мучениками, они были носителями высшей истины и высоких моральных идеалов».

Крестьянин, другими словами, как благородный дикарь. Моссолов увидел параллель с тем, как европейцы восемнадцатого и девятнадцатого веков со своего безопасного расстояния «идеализировали жизнь американских дикарей». В Соединенных Штатах именно жители Новой Англии девятнадцатого века облагородили американских индейцев. Это могло произойти, конечно, только после того, как они толкнули локтем и иным образом вытеснили его неблагородного предка на запад. Только тогда они могли позволить себе лицемерно превозносить добродетели индейцев. Только тогда они смогли проникнуться романтическими образами индейских воинов и дев в романах Джеймса Фенимора Купера.

Поселенцы, продвигавшие «цивилизацию» на границе, видели более сложную реальность, некоторые теряли свои скальпы, если не уделяли этому достаточно пристального внимания.

Российские писатели пропагандировали крестьянский миф. Горький был озадачен этим. «Но где же, в конце концов, — спрашивал он в 1922 году, — тот добродушный, вдумчивый русский крестьянин, неутомимый искатель правды и справедливости, о котором так убедительно и красиво писала русская литература 19 века?» Он пошел на встречу с этим крестьянином, но вместо этого обнаружил «сурового реалиста и хитрого человека», который умел прикидываться простаком. Правда, ближе к концу девятнадцатого века писатели начали изображать крестьянина с большим реализмом, начиная с рассказов Чехова. Но этого было и близко недостаточно, чтобы подготовить город к отвратительному поведению сельской местности во время революции.

В 1917-18 годах, перед началом гражданской войны, крестьяне грабили поместья и фермы знати, уничтожая библиотеки и произведения искусства, унося мебель, забивая скот и вырубая леса. На севере, где классовая вражда была не такой острой, грабежам придавали законный вид, поскольку поместья и имущество дворянства распродавались с аукциона.

В то время среди крестьян также шло соперничество за владение землей. В какой-то степени это было неизбежно, и, естественно, усугубилось, когда крестьяне в военной форме бросились с фронта требовать свою долю, в то время как другие работники заводов также вернулись на землю. Но большевики еще больше отравили атмосферу, натравив неимущих на имущих в «классовой войне» — попытке расколоть крестьянство и завоевать лояльность предполагаемых «бедных» или «пролетарских» крестьян. Именно это имел в виду Моссолов, когда писал, что «зависть к ближнему внезапно стала идеологически допустимой вещью». От этой политики классовой войны пришлось отказаться, как только началась Гражданская война, но ущерб был нанесен.

В течение следующих двух лет связи между городами и сельской местностью ослабли. Поскольку все больше и больше железнодорожных линий было разорвано, писал Моссолов, «Крестьяне были предоставлены самим себе». В 1919 и 1920 годах голод и болезни опустошили городское население, лишив его продовольствия. «Городом начала править страна».

Горький с горечью писал об этом кошмарном периоде: «Трудно говорить о той грубой насмешке, мстительном презрении, с которым деревня встречала голодающих горожан». Он вспоминал жалкие сцены, когда горожане изо всех сил пытались выжить, обменивая имущество — одежду, мебель, граммофоны, зеркала — на хлеб, масло, молоко, мясо и картофель. «В 1919 году самый кроткий деревенский житель спокойно снял с горожанина обувь, раздел его одежду и вообще ограбил его, выменяв у него на хлеб и картошку все необходимое и ненужное для сельской местности».

Крестьяне приложили немало усилий, чтобы придать своему обмену с бывшими зажиточными «унизительный характер подаяния». В то время как к рабочему относились более осторожно из-за его связи с правительством, интеллигент подвергался «моральным мучениям»: после долгих и упорных споров об условиях обмена мужик или баба расчетливо говорят жалкому изгнаннику, у которого дома дети, которых нужно кормить: «Нет, иди своей дорогой. Мы передумали, картошку давать не будем».

Горький и Моссолов пренебрегают упоминанием еще одной особенности сельской местности времен Гражданской войны, важной для понимания последующих событий. Чтобы прокормить Красную Армию и поддержать работу промышленности, большевистское правительство реквизировало зерно силой оружия. Крестьянин сопротивлялся, иногда яростно, но чаще всего пассивно, пряча зерно и сокращая посевные площади, чтобы производить только столько, чтобы прокормить свою семью. Однако это оставило его с минимальными запасами зерна и, следовательно, опасно уязвимым. Когда летом 1920 года случилась засуха, голод был неизбежен.

Итак, когда Горький писал свое разоблачение жестоких и коварных русских крестьян, десяткам миллионов из них угрожала голодная смерть. Да, они заставили большевиков прекратить реквизиции, и они получили право продавать свои излишки; да, они избавились от землевладельца, и земля принадлежала им. Но в предполагаемый момент их триумфа они — по крайней мере, те, кто находился в зоне массового голода, — вряд ли чувствовали себя хозяевами России из кошмара Горького. Их желудки были пусты, а земля незасеяна. Они смотрели на власть \ правительство и задавались вопросом, что оно теперь сделает, чтобы помочь им. Они знали, что Бог наказывает их за их грехи. Кроткие, как дети, они скатились к пассивности и покорности. Крестьяне Горького ушли; крестьяне Толстого вернулись. Большевиком, в чьи обязанности входило объяснять крестьянам, что правительство может и чего не может сделать, чтобы помочь им, был один из них, Михаил Калинин, номинальный президент страны, чей официальный титул был председателем Всероссийского центрального исполнительного комитета. Калинин родился в 1875 году в Тверской губернии к северо-западу от Москвы. В 1889 году он переехал в Санкт-Петербург, на огромный Путиловский завод, где, помимо других профессий, работал токарем и электриком. Там он занялся радикальной политикой, и в период до 1917 года этот большевик записал на свой счет четырнадцать арестов. После Октябрьской революции он служил в администрации Петрограда, пока преждевременная смерть ведущего большевика не расчистила ему путь к назначению номинальным президентом в марте 1919 года, в то время, когда Партия стремилась наладить отношения с крестьянством.

Калинин служил важной символической цели. Он не был, как большинство ведущих большевиков, буржуазного происхождения. Уильям Генри Чемберлен назвал его «проницательным мужиком, не имеющим влияния на государственные дела, но имеющим определенную декоративную ценность для режима, потому что все в нем, его голубые глаза, борода соломенного цвета, морщинистое лицо, неуклюжие манеры, выдавало его крестьянское происхождение». На самом деле, его более важная связь уже давно была связана с фабрикой, хотя он поддерживал свои личные связи с землей через свою семью в Твери. Таким образом, он мог служить двойным воплощением власти рабочих и крестьян.

Келлог беседовал с президентом в конце сентября 1921 года. В своем дневнике он произносит фамилию «Каленин» — распространенная ошибка носителей английского языка в первые годы, из-за которой оно казалось уменьшительным от «Ленин». Келлог назвал его «нынешним приятным президентом-крестьянином» и был очарован его простой одеждой и прямодушными манерами: «ни формы, ни напыщенности — интеллигентный политический крестьянин с впечатлением открытости, без макияжа или приятных манер держаться».

После встречи переводчик Келлога сказал ему, что слова Калинина было трудно перевести, потому что он использовал «неграмотный и крестьянский русский. К. также говорил 6-7 минут или даже дольше за раз, иногда переходя на почти ораторскую манеру».

Склонность Калинина к крестьянизации своего разговорного русского языка, должно быть, усиливалась тем фактом, что большинство посетителей, которых он принимал, были крестьянами. Это были просители со всей страны, поддерживавшие освященную веками традицию ходока, что означает «посланник», но буквально «ходок», поскольку в прошлые времена этим послам из деревень приходилось преодолевать пешком, часто значительные расстояния, чтобы представить свои прошения «маленькому отцу», царю. Калинин, советский «маленький отец», выслушал их просьбы и вынес решение. Он сидел за простым деревянным столом в своем кабинете, который находился за пределами Кремля, напротив его главных ворот, что делало его более доступным для простых людей, чем среднестатистический царь.

Неофициальным титулом Калинина был «Всероссийский староста» или старейшина, термин, используемый для обозначения высшей авторитетной фигуры в деревне. Во время Гражданской войны он много путешествовал в своем частном агитпроповском поезде «Октябрьская революция», останавливаясь со свистом по всему, что на тот момент составляло страну, и выступая на собраниях крестьян и солдат. В деревнях он выслушивал многочисленные жалобы крестьян и обещал заступиться за них в Москве, тем самым избавив некоторых от долгого путешествия в столицу.

16 августа 1921 года Калинин выступил на сходке крестьян в деревне Вязовая-Гай на реке Моч в Пугачевском уезде Самарской губернии — другими словами, в эпицентре Великого голода. Опубликованный отчет об этой встрече вряд ли может быть стенографическим отчетом, на который он претендует, но, тем не менее, он документирует душевное состояние крестьян и проливает свет на необычную роль и методы Калинина. Временами всероссийский староста звучит так, как будто он цитирует книгу традиционных крестьянских пословиц, пытаясь вразумить свою аудиторию по вопросам жизни и смерти. Его манера поведения сгущает атмосферу апокалиптических предчувствий, которая нависла над собранием.

Калинину нужно было сделать два замечания. Первое было направлено на то, чтобы замедлить массовый отток населения с Волги как на запад, в северную Украину, так и на восток, в Сибирь и Туркестан. Для достижения этой цели он должен был убедить своих слушателей, что беженцев постигла худшая участь, чем тех, кто остался дома. Его аргумент частично основывался на заверении, что правительство сделает все возможное, чтобы помочь крестьянам, которые остались на местах бороться с голодом. В связи с этим он был удивительно честен в отношении пределов того, что правительство могло бы фактически внести: фактическая продовольственная помощь была бы незначительной; что касается озимых семян, их хватило бы только на десятую часть потребностей Самарской губернии.

Скудость этого обещания придавала большое значение его второму посланию: призыву к крестьянам использовать все возможные средства, чтобы выжить за счет тех скудных запасов, которыми они располагали. Прежде всего, не отправляйся в дорогу, ибо это означает верную смерть.

Но крестьяне должны были экономно расходовать свои ресурсы. Они должны были беречь зерно, сказал Калинин, «как муж защищает свою жену в течение первого месяца, когда он любит ее». Здесь его выбор фразы, по-видимому, является сознательной попыткой подчеркнуть перед слушателями свою репутацию «соли земли», о чем он также прямо напомнил им: «Я сам крестьянин и умею молотить рожь не хуже вас». Он также сказал, что знает множество способов растянуть два пуда зерна.

Чтобы продемонстрировать, что он не был просто каким-то комиссаром, заинтересованным в грабежах, он сказал собравшимся, что, хотя он и был президентом, у него все еще были две коровы и три десятины, около восьми акров, земли. Это было в его родной деревне Кимры Тверской области, где его мать вечно жаловалась ему на то, что «ваш народ ограбил нас». Он упомянул, что у него реквизировали корову перед тем, как он стал президентом: «И моя мама не забывает, каждый день она напоминает, что корова была хорошей».

Да, признал Калинин, правительство отняло у вас — оно сделало это, чтобы прокормить армию, спасти заводы и железные дороги, чтобы засеять землю на севере. Но правительство забрало не так много, как вы думаете; это только казалось больше, чем было на самом деле. Такова, по его словам, человеческая природа, особенно крестьянская природа.

Может быть, и так, но в Пугачевском районе еще в июле 1921 года были массовые правительственные реквизиции, что означало, что крестьяне, к которым он обращался, остались без средств к существованию в борьбе с голодом.

Он напомнил им, что голод не был чем-то необычным в новейшей истории России:

(Шум).

Другими словами, такова жизнь крестьянина: «сегодня ты богат, а завтра ты беден. Так и в деревне: сегодня деревня богата, а завтра неурожай».

Один из голосов попросил Калинина, «нашего лидера», немного подбодрить. Он отказался потакать им, сказав, чтобы они перестали жалеть себя. Он отверг все основания для их жалости к себе и предложил позитивную оценку их ситуации, подчеркнув их победы с 1917 года:

Голос в толпе возразил, что Калинин критикует их за жалобы, но «Мы плачем только потому, что правительство бросило нас на произвол судьбы». Калинин не потерпел бы разговоров о «судьбе»: «Голод обязывает вас дать отпор».

Не волнуйтесь, вы прошли великолепную школу голода. Когда вы ели всевозможные отбросы, картофельные очистки — все это имело место, все это вы испытали. Но вы не должны унывать. Это то же самое, что в холодные дни, когда вы идете в метель, когда вы попадаете в зимнюю метель, у вас возникает желание прилечь. Тот, кто ляжет, умрет, но тот, кто пойдет дальше, измученный, выживет.

Келлога еще не было в России во время этой сходки 16 августа, но когда он прибыл вскоре после этого, он наткнулся на английский перевод протокола ее проведения. Это, должно быть, произвело на него впечатление, потому что он скопировал часть этого в свой дневник. Несколько недель спустя в Нью-Йорке он не смог вспомнить источник этой статьи и обратился за советом к Сэмюэлю Харперу, известному американскому русисту, который вспомнил, что видел опубликованный отчет об этом, вероятно, в «Известиях».

Какое бы значение это ни имело для Харпера, Келлог прочитал послание Калинина крестьянам как квинтэссенцию русского фатализма. Согласно записям Келлога, сделанным в Нью-Йорке на основе его дневника, Калинин отправился в деревню, чтобы вынести смертный приговор:

На самом деле, судя по опубликованному советскому отчету — предположительно, источнику перевода Келлога — примечателен контраст между крестьянской манерой речи Калинина и его очень не по-крестьянски подобающим призывом к своей аудитории стоять и сражаться перед лицом смерти. Предполагается, что он сказал, что правительство надеялось, что только 5 процентов крестьян умрут. Но образ жестоких, азиатских, многострадальных, фаталистичных русских, созданный АРА, нашел лучшее соответствие в версии дневника Келлога, в которой президент России говорит группе своих граждан:

Нью-Йоркский офис АРА передал сокращенный текст дневниковой версии в New York Times как «выдержки из стенографического отчета о выступлении Каленина», который Times опубликовала 14 ноября на своей редакционной странице без ссылки на АРА. Редакторы отметили: «В России не появилось более яркой или безнадежной картины отношения советского правительства к собственному народу, чем та, которая раскрывается в следующих выдержках из стенографического отчета о выступлении Калинина».

Британский писатель Гиббс, питавший слабость к мелодраматизму, изобразил Калинина, спрашивающего крестьянина о его возрасте; ответом было «Пятьдесят».

В своем экстраординарном дневнике русской революции историк Юрий Готье описывает, как провел майское воскресенье 1919 года на окраине столицы с группой примерно из пятнадцати русских буржуазного происхождения, «которые сбежали из ужасной и отвратительной Москвы, забыв на несколько часов о горе и страданиях, которые они испытывали». Он почувствовал жалость к этим «бедным буржуа и мещанкам», когда им пришлось садиться на ночной поезд обратно в город, чтобы вернуться к своей государственной работе. «Русский интеллигент-буржуа удивительно кроток и покорен судьбе; в этой компании были очень богатые мужчины и очень богатые женщины, и все они приняли свою судьбу с удивительной простотой; я не знаю, хвалить ли их за философское мировоззрение или презирать за бесхарактерность».

Как свидетельствует Готе, русский фатализм был присущ не только крестьянству. Чайлдс имел в виду особенно обездоленные классы, когда восхвалял русских за их тихий героизм перед лицом невзгод. Для него, как и для многих других иностранных гостей до и после, этот аспект русского характера был воплощен русским выражением «ништо? Он назвал это «идеальным обобщением отношения русских масс к жизни». По-английски это можно перевести несколькими способами, включая «неважно» и «все в порядке». «Ничево. Ни одно слово так точно не отражает философскую покорность славянина, столкнувшегося с невзгодами, какими бы суровыми они ни были. Русский произносил это в течение столетий страданий, в условиях одного из самых суровых климатических условий в мире, под тиранией царей и гнетом таких советских лидеров, как Сталин».

Но опять же, как объяснить 1917 год? Разве русские — или, во всяком случае, значительная их часть — в том году не взяли дело в свои руки, не вышли на улицы и не свергли царя, а затем и Временное правительство? Разве это не отражало другую, активную сторону русских? Один американский очевидец революции, театральный критик Оливер Сейлер, думал иначе. Он был в Москве во время большевистского государственного переворота, который он назвал в своей книге 1919 года «Россия Белая или красная» «моим боевым крещением на российской сцене». Многочисленные демонстрации, которые он наблюдал в те октябрьские дни, он интерпретировал как еще одно свидетельство пассивности России. Демонстранты, о которых он говорит, с таким же успехом могли стоять в очереди, этом неизменном символе российского терпения.

В «Демонстрации» тоже присутствует чувство беспомощности. Импотенция не знает другого выхода. Фатализм написан у нее на лице. Россия сегодня действительно беспомощна, но в ее характере есть странная восточная нотка смирения, отчасти благодаря которой она впала в прострацию. В демонстрации также проявляется самая русская из всех характеристик — бесконечное терпение, которое позволило этим людям выстоять тысячу лет и которое поможет им пережить все, что еще приготовит Революция, чтобы усугубить их и без того тяжкое бремя.

Даже Сайлер, с его острым воображением, вероятно, не смог бы предвидеть, что ждет Россию в ближайшие несколько лет. И если под «Революцией» понимать жестокость сталинского периода — принудительную коллективизацию, голод 1932 года, Большой террор, — то это было «тяжкое бремя», превосходящее все мыслимое для любого, кто писал в 1918 году. Тем не менее, другие, пришедшие после него, делали заявления о 1930-х годах словами, подобными тем, которые он использовал для оценки событий 1917 года:

Ничево, пишущееся несколькими способами, вошло в повседневный лексикон американских работников гуманитарной помощи несмотря на то, что его привычное употребление русскими испытывало их терпение. Они сталкивались с ним повсюду, от крестьянской хижины до Кремля. Американец из московской штаб-квартиры, классифицируя отношение бывшей знати к власти большевиков на основе наблюдений за представителями этого социального класса на работе в офисе, выделил три основные группы: непримиримые; группа «моя страна-правильная или неправильная», готовая принять правительство в Кремле, какими бы неприятными ни были его члены и практика; и, безусловно, самая многочисленная группа, те, кто «принял свою судьбу с истинно славянской философией». Они пожимают плечами, вспоминая старые времена, и, когда их спрашивают, как они себя чувствуют, спокойно отвечают:

«Ничево».

Дюранти почувствовал, что это слово отражает как положительную, так и отрицательную сторону русских. Послушав дискуссию нескольких бизнесменов времен НЭПа о схемах зарабатывания денег, он заметил:

Это слово встречается в официальных и личных сообщениях мужчин АРА, где оно используется как выражение демонстративного безразличия и иронии. Завершая официальный отчет из поволжского городка с подробным описанием масштабов предстоящей работы и множества физических, климатических, бюрократических, политических и других препятствий, стоящих на пути ее завершения, американец вполне мог закончить фразой «Ничево», что-то вроде «Какого черта» или «О чем мне беспокоиться?» — ироничной, потому что она имитировала голос самого большого психологического препятствия, с которым он столкнулся.

Работникам гуманитарной помощи, как и репортерам, нравилось вкладывать слово «Ничево» в уста своего русского обывателя, когда он сталкивался с судьбой хуже смерти. Если бы был приз за наиболее эффективное использование этого литературного приема, журналист Маккензи ушел бы с почестями. Возможно, он придумал окончательный символ распростертой России — хотя, возможно, это было не то, что он имел в виду — в июне 1922 года, когда посетил знаменитую нижегородскую хирургическую больницу, находящуюся в ведении Красного Креста и известную своей работой в брюшной полости. Профессиональная преданность делу, любопытство или что-то еще привело его в операционную, чтобы понаблюдать за пациентом, перенесшим серьезную абдоминальную операцию. Процедура длилась один час сорок минут. Хирурги могли применять только местную анестезию. На самом деле в больнице не было ни успокоительных, ни стимуляторов, ни резиновой накидки, ни резиновых перчаток, очень мало тампонов и только тупые хирургические ножи.

Пациент в полном сознании лежал связанный на операционном столе. Он был храбрым человеком. Сначала его конечности двигались неконтролируемыми толчками. Но в разгар операции, когда у него были удалены жизненно важные органы, он прошептал, когда его спросили, как он себя чувствует: «Ничево! Ничево!»

«Страдания, несчастья и пытки приучили их переносить любые крайности с напускным безразличием», — писал Шафрот, который, как и почти все его коллеги по оказанию помощи, никогда не бывал в России до 1921 года, но был готов поверить, что такое поведение укоренилось в национальном характере. «Абсолютная инертность», «естественная инертность», «восточный фатализм», «флегматичный фатализм» — американцы использовали различные сочетания слов для характеристики «славянской природы» или «славянской расы». Дикинсон назвал их «расой пещерных людей».

Русский народ — своеобразный народ, отвечающий немногим тестам западных демократий. Они вялые, за исключением тех случаев, когда загнаны в угол, философствующие, покорные произвольным указаниям случая или эгоизма, как если бы это были законы судьбы.

Для всего мира они подобны тонко настроенному электродвигателю, для которого не хватает тока, сами по себе они малоценны, функционируют при подаче питания.

Дикинсон был начитанным, фактически специалистом по английской литературе, однако ни он, ни кто-либо из его коллег по АРА, несмотря на все их легкие обобщения о русском характере, не ссылаются на реальные книги по русской истории. Похоже, мало кто читал произведения русской литературы девятнадцатого века, которые могли бы дать им обширное литературное описание этого фатализма. Они бы узнали, что Обломов был лишь одним из замечательной череды пассивных русских вымышленных персонажей.

Шарль Саролеа, профессор французской литературы Эдинбургского университета, который был в Москве в 1923 году, впервые после революции 1905 года, считал русские буквы идеальным окном в русский характер, особенно в его отличительную черту «паралич воли». По его словам, это было характерной чертой каждого шедевра русской литературы, начиная с пушкинского «Евгения Онегина» и заканчивая «Героем нашего времени» Лермонтова, «Обломовым» Гончарова, каждым романом Тургенева, каждым рассказом Чехова и главными героями «Войны и мира» Толстого и «Преступления и наказания» Достоевского. Каким-то образом он упустил из виду Гоголя и его знаменитого съежившегося «маленького человека» в лихорадочных поисках своего пальто. «Русский герой никогда не бывает героем в европейском смысле этого слова. Он не бросает вызов судьбе, как правило, он ее пассивная жертва».

Этот «паралич воли», по мнению Саролеа, является «ключом, который открывает тайны русского характера, которые в противном случае казались бы неразрешимыми». Это объясняет, почему русский «способен на дикую энергию и самопожертвование, но он неспособен к терпеливым систематическим усилиям, к самоограничению и самоконтролю... Подобно дикарю или ребенку, он уступает своим импульсам и инстинктам; у него нет стойкости. Он непостоянен, неуравновешен и непредсказуем. С ним всегда случается неожиданное». Он также «склонен к крайностям», «ему не хватает взвешенности суждений», «не имеет чувства меры» и «не способен на компромисс». «Русский характер подобен российскому климату, подвержен самым резким и жестоким изменениям. Русский — либо пьяница, либо абсолютный трезвенник. Он либо суеверный, либо атеист. Он либо аскет, либо сластолюбец. Он либо жадный, либо бескорыстный, кроткий или жестокий, верноподданный или подлый предатель».

Но если за всем этим стоит паралич воли, то что за этим стоит? «Я не верю, что объяснение тайны носит расовый или физический характер, скорее это моральный и религиозный. Оно уходит корнями в саму суть Греческой православной церкви». Здесь он указал на объяснение, принятое многими прошлыми и нынешними исследователями русской культуры.

Те, кто подчеркивает влияние религии на культурное развитие России, имеют в виду одну или обе из двух детерминант. Одна имеет отношение к истории идей. Когда в 1054 году христианство разделилось на Восточную и западную ветви, Россия была верна Византии. Отделение от Римско-католической церкви коренным образом повлияло на последующий ход интеллектуального развития России, отрезав ее от латинского влияния Европы. Падение Константинополя, «второго Рима», турками в 1453 году еще больше изолировало Москву, возвысив ее в умах некоторых мыслящих россиян до статуса «третьего Рима», при всем том, что это подразумевало отдельный путь для России.

Второй, связанный с этим элемент — и тот, который занимает Саролею — это богословская доктрина православия, которая, как объясняет Саролея, по-видимому, содержит ответы на загадку русской пассивности и фатализма:

Такая эрудиция была недоступна американским работникам гуманитарной помощи, которые обычно не ссылались на православное учение для объяснения поведения своих россиян. Однако кое-где эти эксперты по мгновенной России, стремясь произвести впечатление на людей на родине, давали показания о том, что они уловили общий смысл аргументации в пользу религии. После того, как Корник выступил в защиту своего отца с одной из своих регулярных обличительных речей против большевистской власти, он, кажется, понимает, что кое-что нуждается в объяснении: «Естественно, мы все удивляемся, как, должно быть, и вы, когда читаете это, почему люди поддерживают это? Я должен признать, что не могу объяснить это, если только это не результат их религии, которая сделала их всех фаталистами и заставляет их подчиняться чему угодно на том основании, что они сами ничего не могут сделать, чтобы изменить ход событий».

Хорсли Гант пришел к другому выводу, возможно, руководствуясь собакой Павлова. Гантт служил окружным врачом Петроградской АРА, затем вернулся после миссии в январе 1925 года для работы в Институте экспериментальной медицины.

Медицина под руководством физиолога Ивана Павлова, который, среди прочего, проводил исследования природы условных рефлексов и наследуемости приобретенных характеристик. Большая часть работы включала эксперименты на животных, в основном на их пищеварительных железах, и включала анализ огромного количества слюны различной консистенции.

Большую часть следующих пятидесяти шести лет Гантт провел в лаборатории, проводя эксперименты с условными рефлексами. В январе 1928 года, после трех лет интенсивных исследований в Ленинградской лаборатории, Гант вышел передохнуть, проехав через Гельсингфорс, где у него состоялась беседа с американским консулом Джеймсом Р. Уилкинсоном, который проинформировал Госдепартамент о сути их обсуждения. Обычной темой этих рутинных репортажей были мнения участников о последних политических и экономических событиях, но что-то вдохновило Ганта обратиться к более общей теме русского характера:

Великие писатели пытались объяснить русский темперамент, изучая русский ум, и думали, что им это удалось. Но они потерпели неудачу. Русский темперамент объясняется русским желудком, в который кладут недостаточно пищи для поддержания работоспособности русского ума и русского тела.

Вялость, фатализм, отсутствие стойкости и общая никчемность русского человека объясняются тем фактом, что поколение за поколением он морил свое тело голодом. Он ест черный хлеб и пьет некрепкий чай, а потом сидит и удивляется, почему ему ничего не хочется делать.

Он много думает расплывчато, но его фундаментальные идеи настолько лишены интеллекта, что его вспышки, призванные придать им выражение, банальны и бессмысленны.

Похоже, что работа с Павловым повлияла на его мышление, хотя в интервью он, похоже, не сравнивал русских с животными. Скорее, по его словам, «Жить среди русских сегодня — все равно что жить среди глупых детей». Они загипнотизированы даже простейшим современным устройством. «Они ведут себя так, как краснокожие индейцы, когда белые люди приносили им бусы». Они ходят в оцепенении, вместо того чтобы свергнуть правительство.

Гантт, должно быть, немного сболтнул лишнего. Уилкинсону стало не по себе, когда он услышал о «его странно непоследовательной жалости к русским». Он считал Ганта «хорошим вирджинцем», но Россия оставила в нем свой след: «он получал почти детское удовольствие от маленьких благословений».

Гантт уже начал свои профессиональные отношения с Павловым во время миссии по оказанию помощи. Они встретились после того, как переводчик Ганта представил великого ученого, что удивило Ганта, потому что он прочитал некролог Павлова в Британской энциклопедии. Их ассоциация возникла в октябре 1922 года, когда Гантт начал работать в лаборатории в нерабочее время. Возможно, именно это имелось в виду под статьей в «Нестатистических заметках» информационного бюллетеня АРА — «Различные приключения Хорсли Ганта» — потому что там не было историй о пьянстве или женщинах, которые могли бы объяснить это. Возможно, это относится к розыгрышам, которые он пережил от рук петроградских спасателей, которые, возможно, были вдохновлены историями, которые он рассказывал им о своей научной деятельности. В противном случае их повторное упражнение по переводу всех часов в доме персонала вперед на несколько часов, чтобы наблюдать, как педантичного вирджинца охватывает паника, думая, что он проспал, — в противном случае весь этот эксперимент был не более чем детской шалостью.

Гантт отметил, что в предыдущие несколько лет корма было так мало, что его не хватало для кормления животных, и регулярное питание было необходимо для экспериментов по выработке условных рефлексов и пищеварению. Но другие виды деятельности в меньшей степени зависели от еды, как показал Гантт в одном из своих медицинских отчетов АРА, подводя итог личному интервью с великим ученым:

Ничево.

Среди документов Ганта в Университете Джона Хопкинса есть документация об антибольшевизме Павлова, включая его вызывающее письмо от 25 июня 1928 года «Совету народных комиссаров, включая Сталина и т.д»., в котором он протестовал против того, что «нам приказано избирать членами высшего научного учреждения людей, которых мы не можем добросовестно признать учеными». Однако в 1935 году, ближе к концу его жизни, было слышно, как он произносил тост за Сталина на государственном обеде: «Я поднимаю свой бокал и пью за единственное правительство в мире, которое ... так высоко ценит науку и так горячо поддерживает ее — перед правительством моей страны». Были ли такие измененные состояния вызваны какой-либо формой гипноза, или были условным рефлексом, или чем-то еще, еще долго будет оставаться предметом научных и ненаучных спекуляций.

Сорокин, коллега Павлова по Институту мозга, писавший во время голода, также размышлял о влиянии диеты крестьянина на его поведение, в частности о том факте, что он ел так мало мяса, что делало его «гораздо более безмятежным, чем массы других народов. Возможно, из-за почти исключительно вегетарианской диеты населения России в эти голодные годы они стали чрезмерно пассивными, лишенными воли. Если это так, то те правители, которые хотят властвовать над своим народом, должны есть мясо и поддерживать население на вегетарианской диете».

Горький также рассматривал желудок. Он задавался вопросом, была ли склонность русских к жестокости вызвана чрезмерным употреблением алкоголя. Но он жил на Западе и не думал, что русские более «отравлены» алкоголем, чем другие европейские народы, даже принимая во внимание взрыв самогонных аппаратов после войны. Однако он допустил, что яд может оказать большее воздействие на желудок русского крестьянина, учитывая его скудное питание.

Желудок, возможно, и был причиной вялости и пассивности русских, но это не объясняет их истинную одержимость страданиями и покаянием в 1921 году. Это было просто неизбежно. Его наиболее распространенным выражением была вера в то, что голодомор был Божьим наказанием за грехи России, особенно за последние несколько лет.

Британский журналист Робертс зафиксировал эту уверенность группы поволжских крестьян, когда спрашивал о причинах массового голода: «Мы страдаем за наши грехи. У нас больше нет уважения ни к Богу, ни к друзьям. Мы стали подобны животным». Эти крестьяне установили прямую связь между разграблением дворянских поместий в 1917-18 годах и засухой 1920 года. «Наш помещик был хорошим человеком. Он построил нам школы и давал муку, когда кто-то был голоден. Мы не хотели грабить его дом; но пришли крестьяне из соседней деревни и начали грабить его, так что мы не могли стоять в стороне и позволить им забрать все. Ах, крестьянин — дурак! Но теперь нас наказывают».

Робертс возразил, что засуха есть засуха, но эти крестьяне знали лучше: «Мы согрешили. Мы согрешили. Ах, крестьяне, крестьяне!»

Этот горестный вопль отдает далеким прошлым. На самом деле представление русских о голоде как Божьем возмездии так же старо, как и история России. Это ниточка, проходящая через Летопись Новгорода, средневековой столицы России, которая периодически подвергалась голоду из-за морозов.

В 1128 году «трупы были на улицах, на рыночной площади, на дорогах и повсюду ... Горе и невзгоды всем!» Родители отдавали своих детей купцам в рабство в обмен на хлеб или предавали их смерти. «Так погибла наша страна из-за наших грехов». В 1215 году: «О, была беда! трупы на рыночной площади, трупы на улице, трупы в поле; собаки не могли съесть людей!» ... И таким образом, за наши грехи наша власть и наш город распались на части». И так далее.

Конечно, приписывание человеком голода божественной каре — явление гораздо более древнее, чем Россия. Но что поразило западного посетителя в 1921 году, так это его сохранение в двадцатом веке среди населения великой европейской державы. Однако нигде больше в современной Европе голод не происходил с такой трагической регулярностью, как в России, где в среднем каждые семь лет люди голодали в том или ином регионе страны, иногда в огромных количествах, как во время всеобщего голода 1891 и 1921 годов.

В 1921 году крестьяне были обременены чувством вины за то, что сократили свои посевные площади в ответ на правительственные реквизиции во время Гражданской войны. По их мнению, они нарушили неприкосновенность земли и семян и теперь были справедливо наказаны за это, какова бы ни была вина большевиков. Коркоран из АРА засвидетельствовал существование такого мышления среди крестьян Царицына:

Вероятно, это отсылка к 1891 году.

Голдер, который инспектировал зону массового голода вместе с Шафротом и Греггом, записал в своем дневнике 10 сентября 1921 года, что примерно в час дня их поезд остановился на товарной станции Симбирска, в двух или трех милях от города. Вместе с поездом ехали все еще многочисленные «мешочники», крестьяне, нагруженные мешками с зерном, картофелем или другими продуктами питания, которые ехали на крышах железнодорожных вагонов.

Надеясь, что наш вагон и платформу перенесут ближе к городу, все увальни из других частей поезда забрались в наш передний вагон-платформу. Некоторые из них, согнувшись пополам под тяжестью груза, продолжали повторять: «Вот нам свобода!». «Мы ликовали, мы хлопали в ладоши, — продолжали некоторые, — и вот мы умираем от голода и едем за сотни верст за мешком картошки и несем его на спине. Мы прогнали помещика (домовладельца), мы разграбили его дом, поместив его картины и зеркала в наши коровники, мы разделили его землю; и каков результат? Мы умираем от голода, земля не возделана, и страна превращается в кладбище. Дураки мы, русские; мы не годимся для свободы. Бог отвернул от нас свое лицо, и цивилизованный мир считает нас нечистыми, детьми дьявола. Хорошо, что мы умираем. Мы получаем по заслугам. Свобода! Свобода!»

Это звучит как диалог из романтической пьесы. Рассказ Шафрота был очень похож. Он опубликовал его в газетной статье вскоре после миссии, используя ее, чтобы продемонстрировать, что крестьяне винили себя в своих испытаниях. Несколькими абзацами позже он натыкается на крестьянина, который обвиняюще указывает пальцем на большевиков, что заставляет Шафрота противоречить самому себе: «Это было типично для отношения, которое мы обнаружили среди крестьян. Они обвиняли правительство в своем положении и указывали на «старые добрые времена». Но большинство из них не хотели возвращения старого правительства и не знали, какого правительства они действительно хотят».

Так кого же крестьяне считали ответственным, большевиков или самих себя? Без сомнения, обоих. Большинство крестьян были готовы обвинить советское правительство в продовольственных реквизициях; они винили себя за то, что в ответ на реквизиции посадили только столько, чтобы прокормить себя. Оба этих момента, реквизиции и реакция крестьян на них, истощили запасы зерна и других продуктов питания в сельской местности и подготовили почву для грядущей катастрофы. Вот тут-то и вмешался Бог. Засуха лета 1920 года была Его приговором в отместку за то, что он оставил землю напаханной и, в более общем плане, за беззаконное поведение во время революции. Итак, на одном уровне крестьяне обвиняли правительство, в то время как на более глубоком уровне они винили самих себя.

Может быть, а может и нет. Опасно делать обобщения о «русских крестьянах», не говоря уже о «русских». Некоторые вещи остаются неясными даже с колокольни. И все же метод Калинина по работе с крестьянами, казалось бы, подтверждает такую интерпретацию. Когда его заставили защищать правительство от обвинений в том, что оно спровоцировало массовый голод, он ответил, сыграв на собственном чувстве вины крестьян. Похоже, это сработало в Вязовой Гаи, где он сказал толпе обойтись без слезливых речей, что они получают по заслугам: «Я был среди вас в 19-м, вы оскорбляли нас и говорили: «Подождите, Бог вас накажет». И я сказал: «Не кричите о Боге; вы сами ведете себя безбожно».

Калинин напомнил своей аудитории, что священники тоже голодали, те, кто еще не умер, из-за захвата крестьянами их земли во время революции. В январе 1923 года Голдер посетил Троице-Сергиев монастырь, расположенный примерно в сорока милях к северу от Москвы, где спросил одного из монахов, почему, по его мнению, в Церковь пришло такое горе. «Сын мой, — последовал ответ, — мы задавали себе тот же вопрос». Он объяснил, что старшие монахи видели в преследовании Церкви признак того, что мир приближается к концу. Но он и другие не думали, что это может быть пришествие Антихриста, потому что, если бы это было так, Церковь была бы подавлена повсюду, а не только в России. «Каким бы ни было объяснение, мы знаем, что такова Божья воля, это во искупление наших грехов и для нашего блага».

Во время посещения монастыря Голдер остановился в доме местного портного. Вечером, за самоваром, кто-то упомянул о страданиях крестьян, что вызвало бурную реакцию хозяина. «Пусть негодяи будут несчастны! Теперь их очередь!» — взревел он.

Они заслуживают страдать так, как заставили страдать нас. Два или три года назад они въезжали в город с [пудом] муки или банкой молока и вели себя так, как будто им принадлежал весь мир. В обмен на свою порцию еды они выбрали лучшую мебель, самые дорогие драгоценности, лучшую одежду. Они получили мое теплое пальто. Я часто скитался из деревни в деревню в поисках работы, и в качестве оплаты за несколько дней тяжелой работы, чтобы привести их в порядок, они дали мне несколько фунтов муки. Не трать на них свою жалость. Пойдите на базар и обратите внимание, кто покупает сахар и дорогую ткань, и вы увидите, что это крестьяне. Пусть они страдают, негодяи. У них мое пальто.

Голдер бродит среди самых разных людей, слушая их рассказы о горе и страданиях. Иногда мораль истории, которую он слышит, не совсем очевидна. Прибыв на железнодорожную станцию в Самаре осенью 1921 года, он завязал разговор со стрелочниками. Они не были склонны винить себя за свое нынешнее положение и были безудержны в своем осуждении большевиков, «крокодилов, которые крадут нашу еду». Они начали перечислять многочисленные грехи советских чиновников и, казалось, были особенно расстроены идеей о том, что комиссары напиваются. Гольдер спросил, не напивались ли в свое время и царские чиновники. Это вызвало бурный ответ:

Да, не только чиновники, но и сам царь, но в таком состоянии они не показывались на публике. Это были хорошие дни до того, как у нас появилась «Свобода». Когда наступил праздник, рабочий пошел к своему начальнику, снял шляпу и попросил два или три рубля, и с этим у него получился настоящий праздник. Он, конечно, напился; да, он бил окна; но когда он протрезвел и предстал перед начальником, он снял шляпу, объяснил, что это праздник, и вышел. Посмотрите на это сейчас. Эти крокодилы даже не знают, что такое праздник, и когда порядочный человек напивается или прогуливает несколько дней, его арестовывают. Это то, что они называют свободой.

Верните старые добрые царские времена, когда простой человек мог устроить себе праздник и напиться: «Когда царь вернется, каждый ребенок залезет на телефонный столб, чтобы поприветствовать его, и каждый мужик и баба (крестьянка) преклонят колени и возблагодарят Бога. К черту свободу и голод!»

Вскоре после этого Дюранти прибыл в Самару, хотя, похоже, ему удалось ускользнуть от стрелочников. Он описал кошмарную сцену в детском доме, где большинство из трехсот или четырехсот обитателей «отошли от голода; один семилетний ребенок с пальцами не толще спичек отказался от шоколада и печенья, которые я ему предложила, и просто беззвучно отвернулся. Внутри дома было ужасно, дети на всех стадиях дюжины различных заболеваний все равно жались друг к другу в самой ядовитой атмосфере, которую я когда-либо знал».

Он взял интервью у женщины и трех девочек, ответственных за ведение домашнего хозяйства. Они сказали ему, что без еды, мыла или лекарств они ничего не могут сделать для детей. Дюранти признает, что это расстроило его, даже возмутило. Он призвал их разжечь костры, чтобы нагреть воду и помыть детей, обратиться в городской совет за продовольственными пайками — но сделайте что-нибудь.

Надзирательница пожала плечами: «Какой в этом смысл?» — сказала она. «Они все равно умрут».

По ее словам, сначала она пыталась что-то сделать, и город пытался, но теперь их было слишком много. Она внезапно напряглась в знак протеста. «Бог сокрыл свое лицо от России», — воскликнула она. «Мы наказаны за наши грехи. Через месяц на Волге не останется в живых ни души. Я говорю вам, и я знаю». Она тяжело опустилась на стул и закрыла лицо руками.

Эти слова произнесла не простая баба, а школьная учительница. Образованные люди тоже были склонны верить, что голодомор был возмездием за грехи России и, следовательно, бороться с ним бесполезно. Даже люди науки были восприимчивы.

Сорокин, крестьянин по происхождению, уже работал над воздействием голода на организм человека, когда голод обрушился на сельскую местность. Он изучал голод в городах, используя себя в качестве одного из испытуемых, «но теперь у меня была очень большая лаборатория в голодающих деревнях России». Это было летом 1921 года, до прибытия АРА. Его научный энтузиазм быстро испарился. После короткого периода наблюдения он был вынужден признать профессиональную несостоятельность: «Моя нервная система, привыкшая ко многим ужасам за годы Революции, полностью сдала перед зрелищем реальной голодной смерти миллионов в моей разоренной стране».

«Кто или что было виновато в этом ужасном голоде?» он задал риторический вопрос. «У нас есть пословица, которая гласит: неурожай — от Бога, голод — от людей». Да, была засуха, но не она одна вызвала массовый голод. Под «народом» Сорокин имел в виду определенных людей: «монстров, пожиравших Россию», то есть большевиков с их политикой «грабежа крестьянства».

В своих путешествиях он наткнулся на трех крестьян, тащивших сани, на которых лежало мертвое тело. Все трое в изнеможении рухнули в снег. «Да поможет вам Бог», — обратились мы к ним. Просто потому, что нужно было что-то сказать. Губы одного мужчины и женщины шевельнулись, но с них не слетело ничего, кроме невнятного звука. Третий крестьянин, который казался немного более живым, сказал: «Бог? Мы забыли Бога, и Он забыл нас».

Далее сумасшедший настаивал на том, чтобы звонить в церковные колокола, думая, что мир услышит и придет на помощь. «Но никто не услышит, — сказал Сорокину местный полицейский, — даже Бог». После неоднократного воздействия этого образа мышления ученый попадает под его влияние и начинает казаться ненаучным. Он заканчивает этот отчет о своих наблюдениях за голодом в «Листах из русского дневника» текстом древнего проклятия, которое, по его словам, занимало его разум во время скитаний и после возвращения в Петроград, подразумевая, что он в какой-то момент заранее запомнил около двухсот его слов. Проклятие наложено на жертв голода, которые сами навлекли на себя это бедствие. «И ты будешь есть плоды твоего собственного тела, плоть твоих сыновей и твоих дочерей».

Но Сорокин завершает на обнадеживающей ноте: «Много и великих грехов было у русского народа, но в эти годы страданий от голода и смерти, через все наказания Божьи, нация сполна заплатила за все свои преступления». Возможно, он снова начал ходить в церковь, если вообще когда-либо прекращал. Один из монахов Голдера сказал ему, что даже образованные люди принимают религию в это смутное время: «Вы не представляете, сколько интеллигенции, которая раньше поносила Бога, теперь обращаются к Нему с молитвой: «Помилуй меня, грешного».

В беседе Голдера в Москве летом 1922 года с Сергеем Ольденбургом, постоянным секретарем Российской академии наук, содержится поразительное свидетельство озабоченности российской интеллигенции искупительной силой страдания. В то время у профессора Ольденбурга было слабое здоровье, и Голдер сомневался, что он долго протянет в этом мире. Он сказал Голдеру, что рассматривает повсеместные страдания своих соотечественников как процесс очищения, который приведет к лучшему будущему для России. Голдер поднял вопрос о возможности объединения США. признание советской власти и вопрос о том, не приведет ли приход американского инвестиционного капитала к этому лучшему будущему раньше.

Нет, этого не произойдет. Наше спасение не может прийти извне, оно должно прийти изнутри, и мы, как правительство и в некоторой степени как нация, еще не исповедали и не покаялись в своих грехах... Давайте выздоравливать медленно, давайте еще немного потерпим жестокие муки голода, потому что это единственный способ выздороветь и стать сильными... Все страдания, все невзгоды, которые мы пережили и терпим до сих пор, учат нас, русских, ясно мыслить, и это большой шаг на пути прогресса.

В нем вспоминается, как Калинин увещевал своих крестьян: «Ну, ничево, это школа, ты должен ко всему этому привыкнуть». А в ответ они стонали: «Очень суровая школа».

Ольденбург и Калинин говорили не просто о том, что страдание — это исцеляющая сила, средство стирания прошлых грехов; оно не только делает возможным возвращение к прежнему положению вещей, но и может способствовать возвышению человека над любым ранее достигнутым уровнем. Возможно, именно поэтому некоторые россияне носили свои страдания как значок. Голдер нашел одну бывшую аристократку «сияющей в своем мученичестве». Гиббс посвятил главу «Мученичеству России», для которой он нашел наиболее убедительный материал среди бывших состоятельных людей: «В целом они проявили большое мужество и удивительный дух смирения, с некоторой гордостью за свои страдания, как солдаты в прифронтовых окопах». Он цитирует замечание представителя старой аристократии о ее роде: «Теперь ... они научились работать и страдать. Именно страдая, человек учится больше всего».

Эта вера в мелиоративную силу страдания, казалось, передалась некоторым посторонним, которые подвергались ему в течение длительных периодов времени. После репортажа о России во время массового голода Халлингер в своей книге «Перековка России» сказал много хорошего о культуре крестьян, их ремеслах, их песнях. Верно, некоторые из их поступков не были столь привлекательными во время революции, и народные песни были запрещены, но однажды крестьяне запоют снова», и в примечаниях они стали еще богаче из-за перенесенных ими страданий.

«Именно страдание делает человека благородным; пока он не пострадал, он едва ли лучше зверя», гласит русская пословица. Таким образом, испытания, выпавшие на долю России, в конце концов обогатят ее искусство».

Вера в то, что спасение достигается через страдания, занимает центральное место в русском православии, и долгое время считалось, что она оказала важное влияние на развитие русского сознания. Его происхождение восходит ко времени, вскоре после того, как князь Владимир обратил Киев в христианство в 988 году. В братоубийственной борьбе за власть после его смерти двое из его сыновей, Борис и Глеб, как говорят, добровольно приняли смерть, по словам Джеймса Биллингтона, «чтобы искупить свой народ невинными, подобными Христу страданиями». Таким образом, Борис и Глеб, добровольно разделившие Страсти Христовы, стали первыми русскими православными святыми.

После этого мотив подражания России Христу звучит на протяжении веков. Профессор Биллингтон описал сохранение в московской идеологии «культа смирения и самоотречения: попытки быть очень похожим на «Господа в излиянии любви и принятии страданий в кенотической манере первых национальных святых России: Бориса и Глеба».

Макс Вебер никогда не выходит из головы, когда речь заходит о роли православия в формировании российского сознания. В своей «социологии религии» он проводил различие между двумя взглядами на спасение среди мировых религий: аскетически-экстатическим, или отвергающим мир, и аскетически-этическим, или вовлеченным в мир и рационалистическим. Среди религий во второй категории были основные иудаизм, католицизм и протестантизм, особенно кальвинизм. Первая включала в себя разнообразную группу, в основном восточных религий, русское православие с его мистическими традициями исихазма, который подчеркивает бегство от мира, и кенотизм, или квиетистское подчинение. Хью Рэгсдейл выделяет существенное различие между ними: «В западной религии нравственное назидание проистекает из нравственных устремлений. В русском православии оно проистекает из невинных страданий. Первые святые, Борис и Глеб, являются классическими примерами».

Камнем преткновения в применении этого анализа к послереволюционному периоду является тот факт, что очень многие россияне несут на себе столько страданий вины: расплачиваются за грехи Революции и все такое. Однако в 1921 году другие голоса — возможно, некоторые из тех же самых — говорили о «страданиях нации, которая невинно страдала долгие годы», если процитировать слова одного царицынского интеллигента. С этой точки зрения, Великий голод был просто еще одним в длинной череде бедствий, которые гонимая Россия была вынуждена пережить. Россия снова оказалась на кресте.

На самом деле образы меняются. Иногда Россия все еще находится на пути к Голгофе. Тогда вмешивается Бог: Он посылает американцев.

Ближе к концу миссии по оказанию помощи сотрудники АРА в Кошском районе Симбирска написали благодарственное письмо Америке, АРА и районному инспектору Барринджеру. Как и несколько других подобных документов среди бумаг Барринджера, его оформление не обработано, в стиле самодельной поздравительной открытки. На обложке карандашный рисунок оборванного старика и ребенка, пробирающихся босиком по густому снегу; их преследует Смерть, изображенная в виде скелета с косой, прислонившегося к картинке справа. Под сценой приведены две строки, взятые из опубликованного в 1864 году стихотворения Некрасова «Железная дорога», в котором рассказывалось о страданиях и голоде крестьян, нанятых для строительства железных дорог, построенных буквально на их костях:

В благодарности внутри говорится, что «В то время, когда тысячелетняя Россия, покорно и мужественно, как всегда, шла на свою Голгофу, надев терновый венец», только «сочувствующие сердца американского народа» были тронуты ее криками бедствия. Прибытие американцев означало, что у России отобрали кубок, что Бог перестал отворачивать свой лик — хотя большому количеству этих отвергающих мир россиян потребуется время, чтобы убедиться в этом.

Так уж случилось, что люди, пришедшие им на помощь, были активно вовлечены в мировую жизнь. Они были американцами, крестоносцами протестантской этики. Они не проявляли внешнего беспокойства по поводу того, приготовили ли им небеса награду. У них была работа на земле, здесь и сейчас. Столкновение этих двух радикально отличающихся менталитетов породило множество комедий и трагедий the relief story и на какое-то время превратило голодающую Россию в своего рода великую лабораторию, о которой, возможно, мечтал Вебер.

Тот, кто четко понял это, был Коркоран, служивший в АРА, но сам британец и, как таковой, считавший себя достаточно культурно отличным от своих американских коллег, придерживающихся принципа «убирайся и получай», чтобы описать их в действии среди вечных русских с точки зрения третьей стороны:

Это контраст между молодостью и старостью, здоровьем и нездоровьем, энергией и вялостью, богатством и бедностью. Затем Коркоран озвучивает старого крестьянина, восхищающегося своим американским спасителем:

Дело не в том, что эти американцы были безбожниками, просто они меньше полагались на своего Бога. Путешествуя по бывшей долине смерти в июне 1922 года, Гудрич набрел на маленькую деревушку примерно из двадцати пяти домов, которую пощадил голод.

Мы увидели трех крестьянских девушек, выпалывающих сорняки в поле, и спросили их, как дела с урожаем, они ответили «все в порядке». Мы спросили, умер ли кто-нибудь в этой деревне от голода, они ответили: «вообще никто». Мы спросили их, хватит ли у них еды на следующий год; они сказали: «Мы посадили и теперь ухаживаем за нашим урожаем, результат теперь в руках Бога, который один знает».

Но губернатор знал лучше: «Судя по виду урожая и количеству людей, работающих на полях, выпалывающих сорняки, я уверен, что Божьим ответом будет обильный урожай, и снова никто не умрет с голоду в этой маленькой коммуне. Бог по-прежнему помогает тем, кто помогает себе сам».

ГЛАВА 34. ВРЕМЯ НИЧЕГО НЕ ЗНАЧИЛО

Американские работники гуманитарной помощи проводили гораздо меньше времени в крестьянских жилищах, чем в своих собственных офисах, и именно там у них чаще всего была возможность наблюдать за повседневной жизнью русских.

Эллингстон, чьи обязанности в историческом отделе оставляли ему достаточно интеллектуального простора для размышлений, стал считать себя кем-то вроде эксперта по офисному менталитету россиян, теме, которой он посвятил несколько вдумчивых работ. Он был очарован разной психологией американцев и русских, о чем свидетельствовали их отчетливо отличающиеся рабочие привычки. Ближе к концу миссии он оглянулся на начальные этапы миссии, напомнив, что «психология российского бизнеса» представляла собой «чрезвычайно интересное и очень важное препятствие для более ранних операций АРА». Вначале просто найти кого-то, кто мог бы общаться и печатать на английском, считалось большой победой.

Но одно дело свободно владеть английским языком в гостиных аристократии и совсем другое — свободно владеть английским языком в офисе. Не то чтобы эти два словаря так уж сильно различались; просто у них разные привычки мышления и тренировки, которые сопровождают их. При всем желании для exprincess довольно сложно выполнять перекрестную регистрацию.

Тематика, алфавитный и хронологический порядок подачи документов, бухгалтерский учет — среднестатистический российский служащий, похоже, не мог с этим справиться. И в любом случае, многие задавались вопросом, в чем смысл всего этого? Больше, чем отсутствие бизнес-подготовки, руководителей АРА беспокоил тот факт, что нанятые ими русские, похоже, плохо представляли себе то, что американцы называют «рабочим ритмом». Начнем с того, что у них были трудности с соблюдением регулярного графика. Эллингстон ссылается на «характерную для русских неспособность прийти на встречу», к которой пришли большинство американцев, служивших в России.

Часть тайны рассеивается, когда понимаешь, что немало тех, кто нанят из числа бывших состоятельных людей, до 1917 года никогда не видели офис изнутри, не говоря уже о том, чтобы работать в нем. Но что особенно озадачило американцев, так это то, что даже те, кого они наняли в качестве «опытных» работников — которые работали в российском или, что более типично, советском офисе — похоже, не имели понятия о регулярном рабочем дне или интенсивных и детализированных рабочих заданиях. Чем это можно объяснить? В конце концов, это были не крестьяне, чье неправильное поведение можно было бы объяснить климатом, ландшафтом или отсутствием электрического освещения.

В июне 1922 года фермер Мерфи пил чай с несколькими русскими друзьями, которые разговорились о том, что происходило в советских офисах в Москве во время Гражданской войны. Официально часы работы были с десяти до четырех, с часом на обед; однако «идея прибыть вовремя утром была отвратительной и никогда не соблюдалась». После прибытия никто не думал о настоящей работе, но много сидели без дела, читали или разговаривали и курили много-много сигарет. В половине четвертого пришло время собираться домой. Систему регистрационного листа было легко обойти в рамках проверенной временем традиции, согласно которой один назначенный сотрудник приходил вовремя и регистрировался за все подразделение, которое затем переходило к «работе» на досуге — если они вообще утруждали себя появлением; каждый брал отгул по крайней мере на полный день в неделю.

Не похоже, что Новая экономическая политика внесла глубокие изменения в советский офисный режим. Но для тех россиян, которым посчастливилось получить работу в АРА, что открыло перспективы получения американских продуктов питания и табака, не говоря уже о престиже, связанном с такой должностью, — для них дни снисхождения внезапно закончились. Маккензи сообщил о грубом пробуждении в штаб-квартире АРА в столице:

Американские начальники были настолько ошеломлены тем, что считалось рабочими привычками среди их местных сотрудников, что это продолжалось с некоторыми из них до пяти лет. В последнем выпуске информационного бюллетеня выпускников АРА за май 1965 года Джордж Таунсенд, который служил полковником. Секретарь Хаскелла вспоминал о том, как его российские сотрудники «ненадолго занимались бумажной работой с АРА между «перерывами на чай». Чаепитие играло большую роль в жизни российского офиса и жизни в целом. Эллингстон определил положительный лечебный эффект употребления большого количества кипяченой воды, хотя из непосредственного наблюдения он знал, что это вряд ли когда-либо было главной мотивацией деятельности, которая затягивала операции и приводила в раздражение увлеченный кофе, идущий на всех парах американский персонал. Но воспоминания Таунсенда были обеспокоены не только временем, потраченным впустую за самоваром: «В то время я был твердо убежден, что нет ничего глупее, чем русская женщина-клерк, которая думала, что немного знает английский. Когда одну из милых молодых кобылок, укутанных на зиму, с крепким костяком упрекали в чудовищной ошибке, ответ был неизменным и таким ярким: «Это ошибка? Да?»

Конфронтации по поводу той или иной «ошибки» могли привести к неприятностям, даже угрозам увольнения с работы, и в этот момент главным оружием женщины-клерка было обращение к родословной. Почему, мистер Таунсенд, вы знаете, кто моя семья? Вы понимаете, что мой отец был другом царя Николая? Это был не тот аргумент, который мог бы тронуть молодого, сделавшего себя сам, упрямого американского индивидуалиста; на самом деле это могло бы просто спровоцировать его еще больше. В отчете АРА цитируется ответ американца из московской штаб-квартиры, которым вполне мог быть Таунсенд: «Конечно, я верю тебе, парень. Я верю каждому твоему слову, но, милая, не трать его на меня. Я простая американка, я с трудом отличаю графиню от кухарки. Прибереги это для русских. Все, чего я хочу от тебя, — это тяжелой работы».

В отчете под названием «Проблема российского персонала» говорится о местных сотрудниках, что вначале «их методы были не нашими. У нас был темперамент, с которым приходилось бороться, и психология, совершенно чуждая нам». Московское руководство решило, что единственный способ добиться эффективности — обучить своих сотрудников, проводя интенсивные инструктажи по набору текста, подшивке документов, ведению бухгалтерского учета. Говорят, что этот персонал, прошедший обучение в АРА, продолжал выполнять свои обязанности удовлетворительным образом, как только они освоили американские методы и систему АРА. Но это заняло несколько месяцев, и тем временем было принято решение нанять очень большую рабочую силу, что не устраивало стремящихся к эффективности американцев.

Одной из местных привычек, которую учебный курс АРА, по-видимому, не пытался изменить, было использование счетов. Американцы были удивлены, обнаружив, что они широко используются в Москве. Это служило им символом русской примитивности и неторопливости. Хаскелл противопоставил американского бухгалтера АРА, вооруженного современным бизнес-оборудованием и методами экономии времени, сразу решающего проблему, российским бухгалтерам АРА, занятым «бесконечным перекладыванием цветных бусин на счетах».

Он также называет счеты американским эпитетом «китайская стиральная машина» — его обычная ассоциация в Соединенных Штатах. «Китайская» связь, должно быть, казалась подходящей для этих «азиатских» русских. Счеты также были популярной игрушкой американских детей. В России эта игрушка использовалась в большинстве учреждений, включая крупные банки, что заставляло американцев качать головами. Мерфи написал: «Западный человек склонен забавляться этому, особенно когда он видит достойного человека с очевидным образованием и интеллектом, управляющего одним из этих гаджетов и перекидывающего костяшки взад-вперед, как играющий ребенок. Первым побуждением является снисходительная улыбка при виде такого архаичного устройства».

Возможно, это выглядело неуместно, но в умелых руках оно определенно не было медленным — очевидно, во всяком случае, недостаточно медленным, чтобы американцы решили попытаться отучить своих русских от инструмента. Хаскелл подразумевает именно это, когда говорит, что сотрудники предпочитали свои методы «клик-клак» и никогда не разбирались в «пиках и впадинах» современной статистической диаграммы. Мерфи рассказывает о моменте в московской штаб-квартире, когда одна из офисных девушек заявила, что могла бы решить определенную математическую задачу, если бы только у нее были счеты. «Я в шутку немного подшутил над ней по поводу умственной отсталости русских, которым приходилось иметь примитивную машину, чтобы считать за них». Она парировала, что Мерфи нужна небольшая перспектива: счеты использовались в России сотни лет и, следовательно, должны были превосходить сравнительно новую счетную машину. Мерфи, должно быть, был дезориентирован этой логикой, потому что подумал, что в ее словах есть смысл.

В округах было меньше талантов, на которые можно было бы опереться, и не было времени на организацию секретарских миникурсов. Это означало необходимость в еще большем количестве местных сотрудников, что приходилось постоянно оправдывать перед Москвой, которая внимательно следила за итогами. Келли сказал, что в Уфе, как и везде в России, у АРА не было конкуренции как у работодателя, что туда были привлечены лучшие таланты: «Но лучшие в этой части страны прискорбно невежественны и неэффективны. Лишения, перенесенные за последние пять лет, сделали их вялыми. Американцу с его представлениями об эффективности работы офиса казалось, что каждый окружной офис сильно перегружен персоналом; но инспекторы, которые мыслят в терминах нынешних российских трудовых стандартов, всегда настаивали на разрешении взять больше клерков и помощников».

Келли понимал, что причиной низкой производительности труда русских в 1921 году были физические потери в годы войны и революции, фактор, который, возможно, недооценивался многими работниками по оказанию помощи. В прощальном письме Шафроту от его самарских сотрудников летом 1922 года его просили, «как чувствительного человека», «понять нашу усталость и нервное переутомление, которые значительно снизили нашу трудоспособность».

Хейл какое-то время возглавлял дорожный отдел Самарского округа. Он похвалил подчиненных ему россиян как «очень хороших» работников, которые «проявляют большой интерес к работе и, кажется, никогда не возражают остаться после работы или приехать в отпуск». Он не нашел недостатка в их энергии, но раскритиковал их недостаточную эффективность, поскольку они «скорее склонны вдаваться в детали в ущерб общему взгляду на любой конкретный вопрос». Кроме того, «такая вещь, как изобретение способа сэкономить себе на работе, встречается редко».

Когда я приехал сюда, у русского, который занимался транспортными работами, была система контроля за перевозками по пути следования, для поддержания которой потребовалась бы целая армия рабочих. Мы с Шафротом разработали очень простую систему, с помощью которой подсчитали, что на два-три человека максимум может приходиться четыре тысячи машин в пути, и заставили их использовать ее против их воли. Сегодня, когда у нас действительно есть все эти машины, о которых нужно заботиться, они очень рады, что поднялись в лигу и перешли на упрощенную систему, но это сопровождалось плачем и скрежетом зубов.

Клэпп, работающий в отдаленном Уральске, написал в своем дневнике: «Люди крайне невежественны, и требуется безграничное терпение, чтобы научить их выполнять самую простую работу». Под «народом» он имел в виду нечто большее, чем просто местные таланты; он использовал свои уральские наблюдения, чтобы обобщить информацию о целом народе: «Русские, конечно, не могут организоваться — у них нет чувства порядка и координации».

Основываясь на том, что он видел относительно продвинутого положения дел в Москве, Эллингстон язвительно написал о «неспособности русских добиться успеха». Чиновник Объединенного распределительного комитета пришел к выводу, что «славянский темперамент проявляется медленнее, чем американский, и менее соответствует программе». Гантт согласился: «В то время как американец мыслит прямолинейно и, как кажется русскому, безжалостно к тому, что он хочет сделать, русский думает о самых простых вещах как о непреодолимых препятствиях. Он находит Эверест на каждом углу улицы. Часто вы могли сделать что-то сами быстрее, чем успевали объяснить русскому, чего вы хотите и как он может это сделать».

Здесь знаменитое американское нетерпение столкнулось с известным бесконечным терпением русских, у которых было совершенно иное ментальное представление о времени. Доказательства, на которые поспешили указать американцы, были прямо на улицах в виде многолюдных очередей, где русские часами демонстрировали свое терпение. «Куда бы вы ни пошли в Москве, вы видите все новые и новые очереди мужчин и женщин, стоящих в ожидании», — сообщил Сэмюэл Спирэк читателям New York World. «В правительственных учреждениях, за пределами кооперативных магазинов, в театрах. Кажется, это самый популярный вид спорта на открытом воздухе — это проявление востока. Это многое объясняет в России, политически и экономически».

Американцы думали о скорости; русские — нет. У них не было, выражаясь американской идиомой того времени, джаза. Их забвение важности времени, пунктуальности было — и в какой-то степени остается — проиллюстрировано использованием ими двух временных слов, каждое из которых приобрело определенную известность у ара-американцев.

Когда русский обещает по-русски «сделать что-то быстро», на самом деле это может означать, что он не доберется до этого намного позже в тот же день, или, возможно, если заказ поступит достаточно поздно в тот же день, он не доберется до этого до следующего дня, если не раньше. Русское слово «сейчас» со временем стало довольно эластичным и может подразумевать существенно различающиеся расписания в зависимости от контекста, хотя его буквальное значение — «сей час» и оно несет смысл «немедленно». Тогда представьте, каким неприятным сюрпризом было для недавно прибывшего американского работника по оказанию помощи, стремящегося выйти и победить голод, обнаружить, что «сейчас», которые он ранее в тот же день получил от российского сотрудника в ответ на его инструкции, на самом деле означали «любое старое время», которое, как оказалось, не было вовремя для выполнения требуемой задачи. Чайлдс написал в своем дневнике, что на самом деле это означало «неопределенный период времени». Дневник Келлога стремится к большей точности:

Итак, американским работникам гуманитарной помощи, якобы посланным Провидением, пришлось заняться внедрением нового вида сейчас, как объясняет Эллингстон: ««Сичас» — это русское слово, обозначающее «в настоящее время», и оно разделяет расплывчатую неопределенность испанского «манана». Вскоре после прибытия американцев русские начали проводить различие между неквалифицированным «сичас» и американским «сичас», что буквально означало «немедленно». Это символизировало активность американца повсюду».

Эта новая фраза получила распространение в офисах АРА по всей России и даже за пределами этих офисов. Эльперин говорит, что в Уфе полковник Белл настолько преуспел в выполнении своих обещаний, «что верность американцев данному слову стала притчей во языцех в Уфимском округе. Теперь, когда русский дает обещание и говорит, что выполнит его «Сичас», его спрашивают, имеет ли он в виду «русский сичас» или «американский сичас».

Еще более угрожающим для американского уха было русское слово, обозначающее «завтра». Работникам гуманитарной помощи потребовался всего один день, чтобы понять, что обещание выполнить задание завтра не следует понимать буквально.

Корник, врач из Сан-Анджело, штат Техас, который был окружным врачом в Царицыне и который мог по-настоящему взволноваться из-за размытости русских во времени и цифрах, написал своей сестре Элси 19 января 1922 года: «Я начинаю понимать, что русские хуже мексиканцев откладывают дела на завтра. Они снова и снова честно обещали мне, что у них будет определенное необходимое оборудование, которое мне понадобится «К следующему дню», но этот день, кажется, никогда не наступит». Шесть месяцев спустя он все еще не наступил:

Весной 1923 года Дрисколл, также базирующийся в Царицыне, совершил поездку в Астрахань на Каспийском море главным образом для того, чтобы обсудить с местным советским лидером деликатный на тот момент вопрос о том, когда власти передадут деньги для оплаты труда местному персоналу АРА. Он прибыл 30 апреля и, понимая, что на следующий день, 1 мая, будет «большой красный праздник», понял, что ему придется переждать. Второго мая астраханский президент посетил нескольких московских чиновников, что выглядело как оправдание для дальнейшей задержки, но Дрисколл был полон решимости прижать его. «Он звонил мне несколько раз, извиняясь за то, что не смог отлучиться, и около восьми вечера предположил, что, возможно, завтра будет более подходящее время. Но я научился ненавидеть русское «Завтра» и сказал, что увижусь с ним в тот же вечер — неважно, насколько поздно. Когда я его увидел, был час ночи, и мы разговаривали о делах с этого часа до пяти утра «Так что, в конце концов, это было завтра, но только в строго буквальном смысле».

Дрисколлу посчастливилось добиться принятия мер от астраханского начальника и тем самым выполнить свое обещание местным служащим добиться освобождения их заработной платы. В Оренбурге, когда местное правительство неоднократно отказывалось предоставить АРА средства для оплаты своего персонала, американцы обнаружили, что единственным способом противостоять своим сотрудникам было «либеральное использование слова «завтра».

В своем раздражении по поводу безразличия русских ко времени люди из АРА звучат как большевики, от которых недавно можно было услышать жалобы на распространенность этой характеристики среди их собственного любимого пролетариата, явно крестьянствующей массы, которая стала еще более распространенной в ходе Гражданской войны. Цифры на часах ничего не значили в жизни крестьянина, который измерял время в соответствии с восходом и заходом солнца и сменой времен года — любые попытки добиться дополнительной точности в сельской жизни были бессмысленны. В традиционных обществах, таких как Россия, где правила природа, спешка не была добродетелью, а скорее означала чрезмерные амбиции и потерю достоинства. Для русского время было долгим — и это, конечно, были не деньги.

Это вряд ли соответствовало планам большевиков, которые летом 1923 года одобрили создание Лиги времени, предприятия, призванного научить русских ценить время и преодолеть «сейчасизм» и «ничевоизм». Выражая сожаление по поводу непунктуальности русских, Ленин и его коллеги сочли их работу особенно удручающей по сравнению с немецкой чувствительностью ко времени. Гудрич поддержал это суждение, приписав чистоту и общую согласованность Саратова влиянию поволжских немцев, «которые, кажется, сохранили часть той деловитости и упорядоченности, которыми отличаются немцы», в то время как «настоящий русский склонен быть более беспечным во многих вещах, чем его сосед тевтонского происхождения».

Под «настоящими» русскими Гудрич здесь подразумевает этнических русских — russkie — в отличие от граждан Советской России — rossiane — которые включали десятки различных этнических групп. Среди них у работников гуманитарной помощи были свои фавориты. Немцы Поволжья пользовались большим уважением. Общий консенсус АРА заключался в том, что татары России также заметно превосходили этнических русских по энергии и организаторским способностям.

Выше всех остальных по этой шкале стояли евреи, «единственный класс коренных русских, имевший реальную силу», по словам Халлингера. Это мнение было широко распространено, хотя и не всегда выражалось доброжелательно до революции. Оно стало еще более популярным после 1917 года, когда в высших эшелонах советского руководства появилось так много евреев. Их число было далеко не так велико, как утверждали многие текущие слухи, но граждане Советской России охотно верили преувеличенным оценкам их влияния, которые предполагали, что эти большевики просто обязаны были быть евреями: никакая небольшая группа простых русских не могла обладать энергией, инициативой и умом, необходимыми для совершения подвига по подчинению 150 миллионов человек.

Так, историк Готье записал в своем дневнике шутку, ходившую в Москве в январе 1920 года: «На чем основана советская власть? На еврейских мозгах, латышских стрелках и русских дураках». В 1921 году, с приходом свободной торговли, не было сомнений в том, кто первым выйдет на старт: фраза «еврей-большевик» теперь должна была уступить место «еврею-спекулянту».

Другие приписывали печальный исход революции русскости большевиков. Одной из них была Эмма Голдман, самая известная анархистка Америки, которая была депортирована из Соединенных Штатов в 1920 году и оказалась в Советской России в последние месяцы Военного коммунизма. Она предположила, что печальный исход революции мог быть как-то связан с характером русского народа — между русскими или россиянами она не делала различия: «Странный народ, эти русские, святые и дьяволы в одном лице, проявляющие как самые высокие, так и самые жестокие порывы, способные почти на что угодно, кроме постоянных усилий. Я часто задавался вопросом, не объяснял ли этот недостаток в какой-то степени дезорганизацию страны и трагическое состояние Революции».

Большой Билл Хейвуд был еще одним американским политическим изгнанником, которому было трудно приспособиться к своей новой жизни в стране Боло. Хейвуд был одним из группы бывших членов организации «Международные рабочие мира», которые были приговорены к длительным срокам тюремного заключения во время красной войны 1919-1920 годов и которые «сбежали» в Россию, когда были освобождены под залог во время обжалования их обвинительных приговоров. Хейвуд чувствовал себя совершенно не в своей тарелке в столице социалистической утопии. В разговоре с Дюранти его голос звучал разочарованно. «Проблема с нами, старина Уоббли, в том, что мы все знаем, как надрать нос паршивцам, саперам и полицейским или произнести жесткие боевые речи перед толпой бастующих, но мы не так долго занимаемся этой идеологической теорией, как русские».

Дюранти предположил, что разница может заключаться в том, что Уоббли пытались разрушать, в то время как большевики пришли к власти и теперь пытались строить. «В этом что-то есть, — сказал Большой Билл, — но это гораздо глубже. Эти русские придают чертовски большое значение идеалогической теории, и попомните мои слова, если они не будут осторожны, то в один прекрасный день дойдут до драки из-за этого. Разве вы еще не знаете, что большинство из них предпочли бы разговаривать, чем работать или даже есть?»

Ленин быстро поддержал бы Хейвуда в этом вопросе. Одна из его самых частых жалоб в 1921 году была на многословные речи и бесконечные дискуссии на бесчисленных заседаниях партии и правительства — явление, которое он назвал митингованием, которое поэт Маяковский высмеивал в стихах, как и Ленин в прозе. Легко представить, что большевики усовершенствовали, если не приобрели, эту характеристику за долгие годы своего европейского изгнания, когда философские дискуссии и идеологические перепалки в речах и печати были одними из основных занятий профессиональных революционеров. Но столько разговоров плохо соответствовало целям правящей партии.

Голдер заметил в декабре 1921 года: «Это как если бы два врача стояли у постели тяжело больного человека и спорили, пока он умирал, прекрасно зная, что некоторые лекарства могут спасти его жизнь». «Это заводит меня, как говорят мальчики. Страна в руинах, и я хотел бы увидеть впереди солнечный свет. Столько страданий, столько разговоров, столько арестов, столько воровства, столько деморализации больше нигде не встретишь, и пока Рим горит, лидеры играют на скрипке».

Свидетельства американских работников гуманитарной помощи были почти единодушны в том, что большевистская словоохотливость была типично русской. Чайлдс выразил восхищение «деловой» манерой Мухтарова, татарского премьер-министра в Казани, но частично объяснил это качество его татарским происхождением: «Кажется, русскому ничего так не нравится, как бесконечно говорить ни о чем».

Эллингстон заметил, что «любовь к разглагольствованиям и прокрастинации настолько глубоко укоренились в русском характере, что выводят из себя быстро принимающих решения американцев, для которых время в России было не только деньгами, но и жизнью».

В офисах АРА американцы восхищались тем, как их в остальном малоэнергичные российские сотрудники оживляются при возможности поболтать. Подойдет любой предлог отложить часть работы. Уже 7 сентября 1921 года Боуден сделал пометку об этом: «Примечательной чертой России, которая очень напомнила бы пончику американскую армию, является количество мужчин для каждой работы и количество бездельников, которые собираются вокруг и задают глупые вопросы каждый раз, когда происходит что-то необычное. Находиться на кухне разрешалось только тем, кто был занят».

Склонность русских к пустой болтовне часто занимала Гарольда Флеминга, который провел свои первые месяцы в Москве летом 1922 года, работая под руководством Эллингстона в историческом отделе. Возможно, под влиянием склонностей своего начальника, он воображал себя экспертом по офисной психологии в России — «Русские не сильны в том, что нравится нам, американцам, — в систематизированных фактах», — что стало регулярной темой его еженедельных писем домой. На 1 августа он пробыл в Москве всего шесть недель:

Сейчас я собираюсь внедрить новые методы проверки моих машинисток; из всех медлительных, бездельничающих, тыкающих пальцем, блуждающих, бездельничающих бригад они худшие. Кто-то входит в дверь, и все машины останавливаются; вы начинаете слегка подергивать одну из них за угли или описываете какую-то новую работу, которую вы хотите, чтобы она выполнила, и все машины во всем подразделении автоматически останавливаются, пока вы не закончите.

Частично проблема с расположением в московской штаб-квартире заключалась в том, что там было мало отдельных кабинетов, и российские сотрудники каждого подразделения работали в одной большой комнате без перегородок между столами. Каждый мог следить за действиями других.

Честно говоря, от них у меня мурашки по коже. Я выхожу из комнаты, а когда возвращаюсь, они говорят о своем пайке или, скорее всего, как не жуют жир обо мне по-русски, и о том, какой я прожженный американский капиталист-эксплуататор. Одна из них не спускается утром на работу, а другая хочет навестить ее и узнать, не заболела ли она; похоже, они думают, что офис предназначен для семьи, а рабочее время — для пикника. Тогда набор пишущих машинок, которые у нас есть, должно быть, был перевезен на Ковчеге, и вдобавок ко всему, ни один из всей команды не сможет напечатать более пятнадцати слов в минуту, даже если вы предложите им за это бочку муки. Они происходят из российской так называемой «интеллигенции», но, поверьте мне, это совсем не то, что звучит. Я бы хотел нанять американскую машинистку примерно на полдня, чтобы показать им, как следует выполнять работу — их бы это не сдвинуло с места; их черепа сделаны из цельного свинца. Предоставь это мне, малыш, я обучу их американским методам, прежде чем покончу с ними, даже если мне придется предлагать конфеты девушке, которая работает быстрее всех, или уволить их всех.

Семь месяцев спустя, после зимовки в округах и наблюдения за работой десятков сотрудников АРА, Флеминг более чем когда-либо убежден, что «русские — ужасные офисные работники... . Я не эксперт Emerson по эффективности, но я нахожу, что день или два в районном офисе могут указать на несколько важных изменений, при условии, что у кого-то есть время остановиться на чисто офисных кадровых вопросах».

Келли был еще одним человеком, который регулярно комментировал сцену в офисе АРА в своей переписке. Одной из его любимых обид было то, что местный персонал постоянно обращался к немногочисленным американцам в штаб-квартире Уфы за советом даже по самым незначительным вопросам. «Время от времени я впадаю в меланхолию, из которой Борис или кто-то еще выводит меня с неизбежной просьбой принять решение по тому или иному вопросу. Это всегда: «Ну, и как это будет сделано?» В русском языке нет слова «инициатива». Я должен найти ответ на каждое «Как».

Переложение ответственности на кого-то другого, похоже, было главной заботой. «Ни один русский в наши дни не жаждет ответственности. Безопасная должность клерка с регулярным пайком — его наивысшая цель». Келли наблюдает за собранием руководителей местных отделений АРА в Уфе, созванным Bell:

Келли был склонен приписывать это отсутствие инициативы скорее сдерживающему влиянию советской политики и усталости, чем чему-либо, присущему русскому национальному характеру, хотя его анализ российской неэффективности начинается с чистого листа революции:

Он допустил, что десятки людей, управляющих Кремлем, могут быть безжалостно эффективными, но на самом деле это было к делу не относится: «Будь они все пылесосами, они мало что могли бы сделать для улучшения общей ситуации, работая через существующий персонал в округах». Чтобы оживить тему для своего корреспондента, он использует американские ориентиры:

Возьмем ведущих чиновников Башкирии, «страны, намного большей, чем Кентукки».

Президент — крестьянин и ничего более. У него нет опыта работы ни в законодательной, ни в исполнительной власти. Он достаточно добродушен, вероятно, обладает даром заводить друзей в этой татарской стране и, несомненно, имеет последователей в партии. Его образование, я полагаю, примерно такое же, как у мальчика, окончившего пятый класс. Председатель Совета народных комиссаров, соответствующий в этой республике Ленину в Москве, был учителем в татарской сельской школе — и ничем иным. Его образование было примерно таким же, как у младшего школьника в Штатах. И так далее. Самый образованный — министр здравоохранения, поскольку он дипломированный врач. В Уфе эту должность занимает ветеринар, а в Челябинске — мужчина-медсестра. Я еще не встречал важного комиссара, чье образование и менталитет были бы выше, чем у русского сельского учителя.

Справедливости ради, эти люди столкнулись с огромными препятствиями, не в последнюю очередь с ужасающей нехваткой материального оборудования; и все же, «Лично я бы сделал ставку на айдерменов, если бы можно было организовать соревнование».

В любом случае, Келли рассматривал обстоятельства недавней истории — не в последнюю очередь «Царство террора» — как объяснение пассивности своего местного персонала, но в этом он был в меньшинстве, и не только среди американцев. Служащий Киевского округа увидел в этом более глубоко укоренившуюся черту своих земляков:

Американский принцип, насколько я понимаю, прямо противоположен. Человек, который действует, обладает полной инициативой, но когда что-то идет не так — он один несет за это ответственность.

Флеминг встал на сторону киевского сотрудника по этим вопросам. В своих очерках местного советского чиновничества он может звучать удивительно похоже на Келли, и все же, в отличие от Келли, он отказывается признавать пагубные последствия революции. Пишет из Самары 22 апреля 1923 года, как правило, прямолинейно:

Всего несколько минут, проведенных в правительственном учреждении, склонили американца к точке зрения Флеминга. В Москве первое знакомство сотрудника АРА с атмосферой — здесь это также подразумевается буквально — советского офиса произошло в штаб-квартире АРА, где располагались главный полномочный представитель и несколько его помощников. В самые первые дни, до того, как пришествие Эйдука в октябре сделало отношения с правительством такими ужасно интересными, правительственная команда состояла из Палмера и его серьезных подчиненных, которые вели свои дела в присутствии Кулиджа и Мерфи из отдела по связям с АРА.

Вскоре после прибытия Мерфи, 29 сентября, он горячо заверял людей, вернувшихся домой, что, вопреки всем сообщениям, русские были не менее эффективны, чем другие народы. «Добиться успеха не сложнее, чем, например, во Франции, а что касается задержек правительственных учреждений и отложенных обещаний, то они ничуть не хуже, чем в Польше, Чехословакии или даже Германии — возможно, даже в Америке». Что ж, возможно, в удачный день, но уже на следующий день энтузиазм Мерфи быстро иссяк:

Это начинает звучать как советская версия «Обслуживания в номерах». «Они только что внесли два мешка картошки и поставили их в углу комнаты. Похоже, скоро прибудут еще».

Днем позже, 1 октября, настала очередь Кулиджа, хотя этот студент-ветеран России миновал стадию безудержного оптимизма. Он написал своему отцу:

Изо дня в день АРА оценивала советскую некомпетентность, наблюдая за работой различных представителей правительства и их приближенных. Мы высоко ценили случайные всплески необузданной энергии от таких, как Эйдук, но он вряд ли соответствовал американским стандартам эффективности. Брукс в своей «Истории АРА и российских железных дорог» писал об Эйдуке, что он был «всегда готов к оправданиям, щедр на обещания и заверения и абсолютно беспомощен в действиях», что звучит как описание советского полномочного представителя в справочнике АРА. «Он отвечал на срочные просьбы о машинах или об урегулировании какого-то сложного транспортного вопроса туманными обещаниями, что все будет в порядке», а затем, по-видимому, не прилагал никаких усилий к тому, что должно было быть сделано». В своей программе «История продуктовых наборов» Эллингстон не смог удержаться от очередного удара по одной из своих любимых мишеней:

Хаскеллу часто доводилось играть американской пилой с русской каменной стеной. Он встретил свое первое сопротивление в самом начале, когда он и его отряд прибыли в советскую столицу, готовые спасти жизни миллионов россиян, только для того, чтобы обнаружить, что большевикам еще не удалось найти жилые помещения для американских спасителей. Время имело решающее значение, но, как он вспоминал в своих мемуарах, «Время абсолютно ничего не значило для советского правительства».

В одном из своих первых писем в Штаты от 28 сентября он сообщил Эдгару Рикарду, что «на что-либо, конечно, уходит примерно в десять раз больше времени, чем в Соединенных Штатах». Оглядевшись по сторонам, он увидел, что многие «перекладывают ответственность». Уолтеру Лайману Брауну в Лондон он пожаловался на бесконечные задержки: «Отчасти это связано со старым русским методом ведения бизнеса, к которому советское правительство постепенно возвращается». В этой точке зрения он был последователен, даже в начале 1930-х годов, когда он написал в своих мемуарах, что неэффективность советского союза объясняется «русскими методами ведения дел, а также русской прокрастинацией и ненадежностью». Чтобы проиллюстрировать такое поведение, он рассказал историю битвы за огнеупорный кирпич.

В начале миссии в штаб-квартире АРА на Спиридоновке, 30, не было отопления, поскольку растаял огнеупорный кирпич для печи. Хаскелл обратился к заместителю Эйдука и запросил новый огнеупорный кирпич: «Это было обещано для немедленной доставки — sichass неким Володиным, бывшим красным из Бостона, который был там агитатором и который был депортирован из Соединенных Штатов несколькими годами ранее».

Несмотря на обещанное, оно все еще не было доставлено через три дня, и в этот момент под растущим давлением Володину пришлось признать, что на самом деле во всей Москве нет огнеупорного кирпича. Однако он смог заверить полковника, что кирпич был заказан в Нижнем Новгороде с гарантированной доставкой в течение трех дней. По истечении этих трех дней Володин выиграл себе больше времени, объяснив, что кирпич действительно прибыл в Москву, но вагон, в котором он был отправлен, к сожалению, потерялся на московских железнодорожных станциях. «Когда меня спросили номер машины, чтобы члены моей организации могли попытаться ее найти, многообещающий экс-«Ред оф Бостон» задержал меня еще на один день, пока он пытался ее раздобыть, а затем, наконец, сказал мне, что машина была обнаружена, и что, пока мы разговаривали, кирпич загружали в грузовики для доставки на Спиридоновку, 30 на следующий день».

К этому времени сичасы превратились в завтра. «Наступил следующий день — но огнеупорный кирпич не появился. Я вызвал Володина. Он был огорчен тем, что доставка на самом деле не была произведена; он не мог этого понять; но он сказал, что драгоценный кирпич действительно направлялся к нам через город Москву». Строительство, должно быть, продвигалось очень медленно, потому что на следующий день огнеупорного кирпича все еще не было.

К этому времени мое терпение подошло к концу. Я еще раз послал за Володиным и при содействии нескольких других разъяренных американцев потребовал выяснения отношений по поводу огнеупорного кирпича. Несчастный Володин, к этому времени достигший предела своей изобретательности, был вынужден признать под угрозой личного и немедленного наказания за продолжающийся обман, что его серийная история о заказе и перемещении кирпича была полной выдумкой от начала до конца. Я спросил его, какое возможное оправдание у него есть для своего обмана.

«Что ж, я скажу вам, полковник, — ответил он, вытирая лоб, — правда в том, что никакого огнеупорного кирпича не было и нет. Но такой ответ вас бы не удовлетворил, и поэтому мне пришлось вам кое-что сказать».

Хаскелл понял, что Володин откладывал «день окончательного расчета, надеясь, что тем временем какое-нибудь счастливое обстоятельство позволит ему получить огнеупорный кирпич и таким образом положить конец нашим настойчивым и раздражающим требованиям к нему».

Кулидж пришел к такому же выводу. Возможно, Хаскелл хотел включить его в число американцев, «взбешенных» из-за огнеупорного кирпича, однако Кулидж, казалось, никогда не раздражался, размышляя об «определенных недостатках как в русском характере, так и в укоренившихся официальных привычках», которые приводили к конфронтациям, подобным эпизоду с огнеупорным кирпичом..

Конечно, нам было обещано больше, чем было выполнено. Такова природа человека и особенно русской природы. Когда мы спрашиваем, можно ли что-то гарантировать, мы всегда можем получить утвердительный ответ, если будем достаточно настойчивы. Вместо того, чтобы рисковать сокращением нашей помощи, русские в данный момент гарантировали бы нам Луну, возможно, не совсем нечестно, а с беспечной надеждой, что по какой-то случайности или чуду они смогут получить ее или что-то подобное.

Хаскелл был менее способен сдерживать свой гнев: «Простая и причудливая ложь была главной способностью Володина, и я ни разу не видел его в здании нашей штаб-квартиры за те два года, что мы занимали, без того, чтобы не вспомнить длинные и сложные нити лжи, которые он так ловко плел, пока бушевала битва за Огнеупорный кирпич». Несмотря на такую колючесть, Хаскелл пришел к выводу, что часто то, что поначалу казалось советским безразличием и отказом сотрудничать с усилиями АРА, на самом деле объяснялось старомодной российской некомпетентностью.

Таково мнение Гудрича в дневниковой записи от 12 ноября 1921 года, сделанной в Москве после его возвращения из поездки по зоне массового голода: «Я нахожу ту же жалобу на то, что вся работа затягивается, а дети голодают из-за медлительности советского правительства в выполнении работы. Правда в том, что они делают все возможное, но они неэффективны и слишком сильно страдают от вошедшей в поговорку медлительности азиатов».

Служащий Киевского округа посчитал, что американцы в этом городе слишком поспешили обвинить местных чиновников в апатии, когда на самом деле «Это было не из-за халатности, а из-за нашей российской неспособности работать быстро и систематически». Местное правительство в Киеве пыталось пойти навстречу АРА, но потерпело неудачу из-за «нашей российской неспособности работать с американской быстротой».

Володин, будучи заместителем Эйдука, находился в относительно выгодном положении для выполнения обещаний, несмотря на его непродуктивную работу с огнеупорным кирпичом. По мере продвижения по служебной лестнице способность чиновника соответствовать своим словам, казалось, соответственно ухудшалась. В отделе снабжения заклятым врагом Лайона был советский чиновник по снабжению продовольствием, который не мог или не хотел удовлетворять самые скромные просьбы: «раздобыть у него даже грубую метлу было все равно что пытаться провести поправку к Закону Волстеда». В других случаях у АРА и советских чиновников были разные представления о том, что такое «принятие мер», как в следующем обмене мнениями, вызванном задержкой отправления американского поезда снабжения.

Какие бы трудности ни испытывал Лайон в приобретении грубых метел и другого инвентаря на посту начальника отдела снабжения в Москве, он помнил по своим оренбургским временам, что гораздо сложнее было оборудовать офис в районах. Эллингстон, проработавший несколько месяцев в Саратовском округе, подсчитал, что «В округах на починку оконного стекла или установку телефона уходило в два раза больше времени, чем в Москве, просто из-за неэффективности местных чиновников, через которых приходилось делать такие вещи». Он был еще одним человеком, который пришел к выводу, что проблема заключалась «не столько в недоброжелательности, сколько в неэффективности и инертности».

Наиболее эффективным американским методом действий было неустанное приставание, как рассказывает история Киевского округа: «По опыту мы узнали, что единственный способ добиться чего-либо от правительства — это беспокоить их до тех пор, пока они не предпримут действия, чтобы избавиться от нас, поэтому частью нашей повседневной рутины были походы в Губисполком с просьбой предоставить офисы, склады и другое оборудование». Начальник Витебского района использовал военную аналогию: «Каждый шаг вперед — это борьба, и ничего не достигается, если американец не выполняет его дюйм за дюймом».

Келли отметил, что в Уфе американец столкнулся с «трудностями, которые никто из тех, кто фактически не работал в России, не может себе представить. Одна только дезинфекция и оснащение офиса требовали огромных затрат времени и терпения... Чтобы обеспечить себя столами, телефоном, русскими пишущими машинками, бумагой, печатными бланками, печами и т.д., требовались непрерывные переговоры с деморализованным правительством, неизменным ответом которого было «завтра».

Усложнял дело тот факт, что представление американца о надлежащей офисной обстановке заметно отличалось от представления россиянина. Его первое знакомство с советским правительственным учреждением сделало это очевидным для Келли: «Ни один американец не смог бы работать среди мусора и неудобств, которые, кажется, не беспокоят российское советское ведомство». Он присоединился к Беллу и Борису, нанесшим официальный визит новому местному руководителю исполнительного комитета совета, губисполкому.

Мы приехали на дрожках в штаб-квартиру правительства, и нас сразу провели в его кабинет. Разные «товарищи» кричали о святилище, как о салоне красоты. Вскоре вошел джентльмен, и мы проговорили с ним полчаса. Мы слышали, что у него черная репутация, приобретенная в дни казней. Мне он показался приятным, но извращенным энтузиастом, обладающим большой силой и напористостью.

Этот последний комментарий соответствует многим американским описаниям провинциальных большевистских и советских чиновников. В других отношениях он также был типичным: «Будучи коммунистом, губисполком поражает чрезвычайной простотой манер и своего окружения. Картина Ленина и статуя Карла Маркса были единственными украшениями в его кабинете. Он сделал нам комплимент, назвав нас «Таварише», что означает коммунистическое приветствие, товарищ».

Келли получал большое удовольствие от описания таких моментов, но именно Флеминг по-настоящему наслаждался подробным описанием того, что сегодня получило бы название советского ведомства «культура». В марте 1923 года он посетил штаб-квартиру советского комитета помощи голодающим в Пензе, городе примерно в ста милях непосредственно к западу от Самары. Здесь у него была возможность увидеть сцену в том, что он считал представительным советским офисом, или, по крайней мере, «довольно хорошим примером. Джордж (переводчик) и я пришли однажды утром в половине десятого — шеф еще не пришел, и два машиниста как раз настраивали свои машины, готовясь перейти на пониженную передачу».

Прибыл шеф, и Флеминг принялся расспрашивать его о статистических данных. Флеминг, который позже стал экономистом с Уолл-стрит, имел в российском подразделении репутацию ненасытного потребителя статистических данных, которые он, очевидно, стремился превратить в некий грандиозный рецепт экономического восстановления Советской России. В «Нестатистических заметках» АРА он запомнился словами: «Флеминг ищет главную формулу экономической реинтеграции». В этот конкретный день в Пензе его интересовали общие данные о численности населения, количестве детей в местных домах престарелых и масштабах государственного питания, то есть о помощи голодающим. К несчастью для молодого Гарольда, этот местный чиновник, отвечающий за помощь голодающим, не разделил его энтузиазма по поводу таких данных — или, по крайней мере, у него, похоже, не было под рукой цифр, — поэтому «разговор затянулся, пока он не достал небольшую схему своего устройства для хождения по воде с помощью водных лыж, которую он показывал мне в мельчайших подробностях до прибытия двух начальников».

Шеф вызвал их к себе в кабинет с помощью «телефонограммы», которая вызвала у Флеминга самые острые ощущения во время его визита: «Наблюдать, как одна из этих телефонограмм передается по телефону, — неописуемый, но незабываемый опыт». Действительно, он не делал попыток описать это.

Все работают в пальто, мужчины в шляпах; ни у кого на столах нет ничего, кроме разбросанных бумаг и иногда счетной машинки китайского прачки; хотя это признак низшей касты; и бумаги, с которыми они ведут дела, плохо эксплуатируются. Поверх первоначального запроса, меморандума или распоряжения зачеркнуты замечания всех, через чьи руки оно прошло. Такие служебные записки в нашем московском офисе начинаются с одного листка, а заканчиваются там, где и начинались, оставляя за собой тучи служебных записок и бумаг, скрепленных скрепкой; но советские офисы экономят бумагу и записывают все свои замечания на одном листе. Ни один лист не действителен без штампа какого-либо ведомства, а используемые чернила всегда неизменного цвета дешевого бархата, который я надеюсь никогда больше не увидеть, когда покину землю России.

Он не отмечает исключительно низкое качество российской бумаги к 1922 году, что увеличило дешевизну velvet color, но, похоже, он проводит связь между степенью эксплуатации бумаги и ее острым дефицитом: «Здесь нет корзин для мусора, прежде всего потому, что никто никогда не разбирается с бумагой, как только она начинает свое существование, но также и потому, что если случайно листу бумаги удается закончить свою жизненную миссию, он идет на папиросную бумагу. Русская сигарета в Нью-Йорке и русская сигарета в России — это разные вещи».

Из всех отличительных черт советского офиса — по сути, советской жизни — пожалуй, самой отмеченной в письмах и дневниках американских работников гуманитарной помощи был запах русского табака, который часто называли махоркой. Это было излюбленным местом каждого жителя АРА, и это придает клаустрофобный оттенок многим интерьерам, которые они описывают.

Во время путешествия на поезде по Поволжью Флеминг делил купе с тремя товарищами, которые «выкурили огромное количество сигарет, отчего вся комната наполнилась густым дымом и запахом, который я никогда не забуду и который никогда не перестанет вызывать самые яркие мечты о русской жизни, — запахом махорки. Махорка — это сорняк, который русские используют для производства табака. Хотя у нее характерный запах, она не душистая».

В кратких мемуарах Блумквиста, написанных в конце миссии, вспоминается, как внутри Симбирского железнодорожного вокзала «стояла вонь «махорки» (разновидность сырого, необработанного заменителя табака)». Голдер, который единственный правильно транслитерировал это слово, сказал, что в Поволжье из махорки делали сигареты с использованием газеты.

Неуклонное исчезновение после Революции западных марок табака и сигарет и общее сокращение употребления махорки означало, что для АРА доступ к американскому табаку имел жизненно важное значение. В отчетах московского комиссариата АРА содержатся списки того, какая марка и в каком количестве была заказана каким американцем: среди наиболее востребованных марок табака были Bull Durham, Prince Albert, Tuxedo и Velvet; из сигарет самыми популярными были Fatimas, Chesterfields и Gold Flakes. В регионах нерегулярные поставки этих продуктов выделяются в документации восклицательными знаками. Они, возможно, были более желанными, чем виски и джин; по-видимому, выпивать русский самогон считалось меньшим испытанием, чем вдыхать махорку.

Келли в письме от 1 января 1922 года четко определяет свои приоритеты: «Мы все обрадовались, узнав из почты, что продовольственные запасы, табак и спиртное уже в пути. Я хотел бы прислать вам несколько отвратительных советских сигарет, до которых мы сейчас докатились. На всех сигаретах в России есть монограмма советского правительства».

Хотя время от времени появляются указания на то, что некоторые русские предпочитали советскую марку или сами сворачивали махорку, большинство местных жителей очень любили американский табак, и это означало, что припасы из аптеки можно было использовать для обслуживания работника по оказанию помощи помимо его непосредственного личного удовольствия. Как в более позднюю, постсталинскую эпоху Marlboro, так и в дни Фатимы 1921 года сигареты могли открывать двери, смазывать колеса, превращать сейчасы в американские сейчасы. Когда отношения с правительством в Царицынском округе улучшились, Корник отметил в своем дневнике недипломатичный фактор, стоящий за новым сотрудничеством: «В настоящее время я отдаю должное моему доброму American tobacco (Tuxedo & Velvet)».

В советской России табак и сигареты были неотъемлемой частью государственных учреждений, если не считать неумеренного количества курения, которое происходило внутри них. По мере ухудшения экономических условий во время Гражданской войны, падения курса рубля и замены денежных операций бартером табак стал стандартной заменой денежной заработной платы и продовольственных пайков. Часть этого табака была высококачественного, пока запасы не иссякли.

Многие нормированные сигареты в конечном итоге поступали в продажу на открытых рынках, что было терпимо даже в самые суровые дни Военного коммунизма, хотя и со спорадическими репрессиями, которые держали всех в напряжении. В 1921 году эта мелкая торговля стала легальной, и одно из изображений первых дней НЭПа, сохранившихся на фотографиях и кадрах кинохроники, — продавщица сигарет, торгующая своим товаром на рынках. В Москве Флеминг наблюдал «целый ряд таких людей, стоящих локоть к локтю, с маленькой коробочкой, подвешенной к поясу, в которой было около двадцати коробок сигарет в каждой».

К тому моменту русский табак — махорка или ее родственник — был практически всем, что оставалось курить советским бюрократам, и его аромат проникал в офисы АРА через различных агентов, включая правительственных уполномоченных. Мерфи и Кулидж открыто жаловались на это в своей переписке, как и многие другие члены АРА, которые также неоднократно делали это предметом циничных замечаний, указывая на то, что продукт и практика прожгли дыру в их сознании. История работы Эллингстона по переводу продуктов питания гласит, что Эйдук настолько подозрительно относился к намерениям АРА в отношении своей программы продовольственных наборов, что назначил в подразделение заместителя, некоего Попоффа. «Ему выделили письменный стол в кабинете мистера Берленда, украшенный всеми атрибутами: подсвечниками, держателями для ручек и промокашками в викторианском стиле, без которых деловой человек, похоже, не в состоянии вести дела. Самым полезным оборудованием мистера Попоффа на тот момент, несомненно, была его пепельница».

Точно неизвестно, какой именно табак курил Попофф, чтобы скоротать время, но можно поспорить, что его американским коллегам по офису не потребовалось много времени, чтобы снабдить его американскими марками — не из какой-то особой симпатии к Попоффу, а скорее для того, чтобы он не загрязнял офис вонью от табака низшего сорта. На самом деле, был третий вариант: американский руководитель мог бы объявить российский табак вне закона. Но это могло вызвать скандал, как обнаружил Харви Холден, когда ввел такой запрет в московском окружном офисе. Этот и другие грехи вызвали у него яростную атаку в номере журнала «Рабочая Москва» от 11 апреля 1922 года с саркастическим заголовком «Демократические привычки».

Автор обвинил Холдена в насмешках над своими русскими сотрудниками. Одному из них, допустившему какую-то грубую ошибку, Холден прочитал «целую лекцию о неспособности славян к труду в целом и русских в частности». Это было достаточно плохо, но затем «в один прекрасный день» этот американский хулиган заявил персоналу: «Я не выношу запаха русского табака. Любой, кто хочет курить, пусть курит только американские сигареты, отныне категорически запрещено курить российские сигареты (папиросы)? Папироса отличался своим картонным мундштуком, хотя американцы сочли неприемлемым именно качество табака. По словам автора, Холден очень хорошо знал, что ни у кого из его сотрудников не было доступа к американским сигаретам, и он их не предлагал. «Вот как «демократическая» Америка обращается со своими сотрудниками в Советской России».

Неясно, действительно ли Холден пытался обеспечить соблюдение своего запрета. Что касается его предполагаемого замечания о способностях славян, то, безусловно, почти каждый американский работник гуманитарной помощи вынашивал подобные мысли и сгоряча был бы способен высказать их. Если Холден действительно сделал приписываемое ему заявление, возможно, это был просто неудачный день в офисе. Его последнее письмо семье из России в июле 1923 года указывает на более чувствительную душу, чем можно было бы предположить, прочитав «Рабочую Москву». О своих российских сотрудниках он писал: «Они хорошие люди, и, как и у французов, женщины, склонные к идеализму и чистой жизни, намного превосходят по численности мужчин с такой же точкой зрения». По поводу пристрастия обоих полов к курению он не сделал никаких замечаний.

Между тем, в советских офисах это не было запрещено, и Флеминг, сосредоточившись на тонкостях русского этикета курения, продемонстрированных сотрудниками правительственного комитета помощи в Пензе, доводит свой трактат о советском офисном режиме до захватывающей дух кульминации:

На самом деле Ленин находил мало поводов для улыбки, когда речь заходила о делах в советских кабинетах, особенно сейчас, в дни нового жесткого НЭПа, когда жизнь ограничивалась бюджетами и строгими процедурами отчетности. Пришло время отойти от утопических схем хождения по воде и твердо стоять ногами на земле.

Одной из самых больших забот Ленина в эти, последние годы его жизни была гигантская бюрократия, которой было советское правительство. Когда большевики пришли к власти, они были крошечной организацией и были вынуждены полагаться на царскую бюрократию в поддержании большого российского государства и удержании их у власти. Царская администрация имела заслуженную репутацию неэффективной; по словам сотрудника АРА в Киеве: «Бюрократизм и волокита всегда были одной из поразительных особенностей российской административной жизни».

Эта ситуация усугубилась после 1917 года, когда государство постепенно захватило власть практически над всей экономикой. Результатом стал рост бюрократии и бюрократизма, более обременительного и деспотичного, чем все, что знала Россия до революции. «Официализм всегда был проклятием России», — писал Маккензи; тем не менее, «официализм при Коммуне достиг такой точки, которой он никогда не достигал в худшие царские дни. Чиновники одного ведомства подыгрывают сотрудникам другого. Необходимо получить так много разрешений, что блокируется самый обычный и необходимый бизнес. Перегруженные работой чиновники, часто неопытные в рутинной работе, которым помогают невежественные подчиненные, создают путаницу и задержки». Красная революция задыхалась в своей собственной бюрократии.

Начало НЭПа означало, что народным комиссариатам пришлось ввести законную бухгалтерию и работать на основе наличного расчета, а это повлекло за собой сокращение их раздутого штата. По словам Маккензи, в численном выражении советский бюрократизм достиг своего апогея в октябре 1921 года, когда число людей, непосредственно нанятых центральным правительством, составило 7 481 000; к весне 1922 года оно сократилось до 4 571 000. Однако бюрократические привычки нельзя было искоренить подобным образом, и в 1923 году его коллега-репортер Халлингер все еще мог написать, что «В мире нет правительства, более глубоко погрязшего в бюрократии». Естественно, это усложняло работу по оказанию помощи голодающим. Американец из Царицына рассказывает, как любитель зеленых вернулся из внутренних районов в столицу провинции совершенно обескураженным: «Россия — самая трудная страна для раздачи вещей, которую я когда-либо видел». Другие американцы, которые были там в течение некоторого времени, просто мрачно ухмыльнулись — для них это было старьем».

«Задержек достаточно, чтобы заставить святого поклясться», — писал Гудрич, который пытался донести до Гувера представление о трудностях, стоящих на пути выполнения даже самых простых задач в России. «Царская бюрократия была достаточно плоха, но коммунистическое правительство оказалось запутанным в массе бюрократических организаций, через которые невозможно проникнуть и из которых невозможно добиться эффективности». В устах американца это была самая убийственная оценка.

Кулидж, один из немногих сотрудников АРА, работавших в России до революции, выступил за преемственность. Он считал, что значительная часть нынешних трудностей «неизбежна» в значительной степени из-за «расхлябанности, безответственности, привычки увиливать и других недостатков, присущих русскому характеру; также из-за бюрократических традиций и отсутствия способности к командной игре. Все это существовало при старом режиме, сколько я себя помню, действительно, я иногда задаюсь вопросом, не были ли препятствия, с которыми мы сталкиваемся, тогда такими же большими, как сейчас, несмотря на беспорядок и деморализацию, вызванные нынешней революцией».

Уильям Генри Чемберлен из Christian Science Monitor не согласился. Хотя он не посещал Россию до 1921 года, он видел и слышал достаточно о «бесконечной бюрократической волоките, которая окружала простейшую операцию, такую как покупка железнодорожного билета, о количестве штампов, которые нужно было проставлять на всевозможные документы» и так далее, чтобы прийти к выводу, что количественное увеличение бюрократии со времен царского периода привело к качественному вырождению российского бюрократизма. «Более того, царские бюрократы были по крайней мере сносно образованны, чего нельзя было сказать о многих их советских преемниках».

Ленин был особенно обеспокоен тем, что советская бюрократическая практика угрожала росту внешней торговли, а концессии для бизнеса считались необходимыми для восстановления экономики, особенно для возрождения тяжелой промышленности. Действительно, так случилось, что кампания советского правительства в начале 1920-х годов по привлечению инвестиций иностранного бизнеса и международной торговле привела к разочаровывающим результатам. То, что большевики после долгих мучений решили сохранить государственную монополию на внешнюю торговлю, делу не помогло, но это было лишь симптомом более глубокой проблемы, подчеркнутой Маккензи, а именно «российских методов ведения бизнеса. Русский, как в царские, так и в большевистские времена, всегда ненавидел отдавать какой-либо контроль над своими природными ресурсами иностранцам. Когда он занимается бизнесом, он окружает его бесконечными формальностями и задержками». Результатом стало то, что иностранные концессии были «окутаны такой волокитой, какой раньше не было».

Отдельные проекты могут начинаться хорошо: потенциальный концессионер встречается в Лондоне с Леонидом Красиным, просвещенным советским министром внешней торговли, с которым он приходит к соглашению о деталях предлагаемого им коммерческого предприятия путем рукопожатия. Полагая, что сделка почти заключена, он отправляется в Москву, чтобы заключить ее, но обнаруживает, что должен пересмотреть все с самого начала. И не с такими, как Красин, как объясняет Маккензи:

Чиновники тратят свое время на прием заявителей. Время может быть сейчас, или на следующей неделе, или, может быть, в следующем месяце. Какое значение имеет время? Чиновник дает любезные обещания, которые забывает или никогда не собирается выполнять. Новые условия возникают в последний момент... Это типично для России. Большевизм не принес эффективности бизнеса. Иностранец, который хочет вести бизнес в России, должен с этим считаться. Отбиваться от придурков бесполезно.

Старые игроки узнали игру из прошлого. Флеминг столкнулся с группой американских и английских бизнесменов в Харбине, Маньчжурия, когда он покидал Россию в июне 1923 года.

Они были здесь до войны, знакомы с трудностями работы со старым российским правительством и понимают, что 98% трудностей, неудобств, грубости, заграждений и уклончивости, с которыми им приходится мириться при общении с советскими чиновниками, связаны не с тем фактом, что они советские, а с тем фактом, что они российские правительственные чиновники. Так было, так есть и так будет всегда.

Среди американцев было много комментариев по поводу пристрастия русских к бумажной работе. Учитывая нехватку бумаги, это была дорогостоящая привычка. Трейси Кохл написала в журнале АРА Crimea history: «С самого начала было очевидно, что русские хотели иметь множество подробных письменных инструкций и что они привыкли составлять отчеты и обращаться с пустыми бланками. То, что некоторые могли бы назвать «волокитой», было для этих русских вполне естественным средством, если не необходимой частью операции».

Для АРА man ничто так не символизировало необузданный интерес русских к письменной материи, как «протокол», отчет о ходе официального собрания. Иногда казалось, что советские официальные лица больше интересовались письменным резюме встречи, чем самой встречей: каким-то образом лист бумаги, казалось, имел большее значение, чем событие, которое он описывал. Во время своего пребывания в Советской России Шафрот попробовал свою долю из них, и когда он добрался до Соединенных Штатов, он выразил определенное мнение относительно их полезности:

Если бы все протоколы, написанные в России за последний год, были собраны вместе и превращены в пищу, вскоре от подагры умерло бы больше смертей, чем от голода.

На самом деле, можно поспорить, что для приготовления махорки использовалось изрядное количество протоколов, что способствовало смертности от причин, отличных от подагры.

Чем ниже был уровень чиновника, тем большей казалась его зависимость от письменных формальностей. В Одессе, когда прибыли первые партии одежды, их отвезли на таможенный склад для проверки. Прошло несколько дней, и окружному надзирателю Джозефу Брауну стало любопытно, и он отправился со своим коллегой провести собственную инспекцию.

К нашему большому удивлению, мы обнаружили, что были исследованы только два случая, поскольку метод обследования был сложным и заставил бы лошадь рассмеяться. Процедура заключалась в следующем:

Браун спросил, будет ли эта процедура повторяться в каждом конкретном случае, и был уверен, что так и будет. «Было проведено собеседование с начальником таможни, и ему сказали, что для него будет невозможно изучить все дела таким образом. Он спросил почему, и ему ответили, что ни он, ни его сотрудники не проживут достаточно долго. Он понял суть и немедленно отказался от бюрократической процедуры».

Как правило, мелкие чиновники встречали аргументированные доводы против своих процедур жестким сопротивлением. Американские спасатели в округах могли рассказать отдельные истории о трагедии, спровоцированной упрямыми мелкими чиновниками во время голода. Для доктора Годфри в Симбирске это была история об Алатырском волке. Это было в ноябре 1922 года, когда «Волк средь бела дня ворвался в деревню в Алатырском уезде и довольно сильно укусил 11-летнего мальчика в голову, лицо и шею. Поскольку в городе не было оружия, волка в конце концов убили дубинками и камнями».

В деревне не было ни врача, ни даже фельдшера, поэтому одного вызвали из соседней деревни. Очень скоро стало очевидно, что опасность для мальчика выходит за рамки тяжести его ран. «На допросе о несчастном случае стало известно, что волк вел себя очень странно, поджимал хвост, вел себя так, как будто он был частично слепым, и у него шла пена изо рта. Это, а также тот факт, что волки не часто посещают деревни только в это время года и в дневных боях, заставили фельдшера заподозрить бешенство». Ближайшее пастеровское лечение находилось в Казани, куда мальчика немедленно отправили. По профессиональному мнению Годфри, «Время значило все». Но на вокзале билетный кассир не стал продавать им билет, потому что их документы не были «технически исправны».

Годфри говорит, что фельдшеру было очень трудно преодолеть «суеверия» семьи и заставить их согласиться на лечение, чтобы спасти жизнь мальчика. Подробностей о опасениях родителей нет, но, возможно, они предполагали, что в русской традиции больница — это место, где умирают люди, и поэтому, отдавая своего сына фельдшеру, они автоматически обрекали его на смерть. Как бы то ни было, они, похоже, не осознали срочности вопроса, и только после долгих уговоров уступили. Билетный кассир, однако, был непреклонен. Фельдшер настаивал, что на карту поставлена жизнь мальчика, но правила есть правила, «Агент был упрям; поезд тронулся, и пациент остался позади».

Следующий поезд, который прибывал раз в три недели с опозданием на день, доставил мальчика в Казань, где он получил необходимое лечение, но не вовремя, чтобы предотвратить его смерть от гидрофобии.

Именно бюрократические создания вроде билетного кассира «Алатыря» могли вывести Чемберлена из себя: «Как правило, мой характер довольно флегматичный и безмятежный; но ничто так не рассчитано на то, чтобы заставить меня отступить от этого общего правила, как надутое высокомерие мелкого чиновника в любой стране, получающего садистское удовольствие от своей власти задерживать, чинить препятствия и раздражать. В Советской России было огромное количество подобных вещей».

Василий Розанов, русский литературный критик, написал незадолго до своей смерти в 1919 году, после того как удалился в монастырь и объявил русскую революцию «Апокалипсисом нашего времени» — так называется незаконченная рукопись, — что русские были «созданы для идей и чувств, для молитвы и музыки, но не для того, чтобы править людьми».

Немногие американские работники гуманитарной помощи стали бы возражать против заявления Розанова. Выполняя свои обязанности, делая мысленные и письменные заметки о поведении русских на работе, включая привычки тех, кто управлял Советской Россией — отсутствие пунктуальности, прокрастинация, болтливость, передача денег, страх ответственности, использование счетов, злоупотребление махоркой, дешевыми чернилами бархатного цвета — они противопоставили полученный портрет русских и без того олимпийской оценке ими собственных административных способностей американцев. Никто из них не изложил вывод, который они сделали из этого сравнения, так прямо, как Флеминг: «Чем дольше мы здесь, тем больше у нас возникает ощущение принадлежности к высшей расе; мы все понимаем это — мы верим в это, и это остается с нами».

ГЛАВА 35. «ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ПО ОКАЗАНИЮ ПОМОЩИ»

Джон Эллингстон руководил историческим отделом в Москве, но его руководитель в Нью-Йорке Гарольд Фишер был назначен написать официальную историю миссии. В обязанности Эллингстона входил сбор документации, и зимой и весной 1923 года это требовало проследить за тем, чтобы истории отдельных подразделений и округов были написаны до того, как АРА покинула Советскую Россию. Это упражнение проводилось раньше, летом 1922 года, когда стало известно, что АРА show вот-вот закроется, но пришло время писать продолжения. Авторами большинства из них должны были стать соответствующие руководители, но, чтобы не остаться в стороне, Эллингстон решил сам вести хронику программы денежных переводов продуктов питания. Как и в большинстве дел, за которые он брался, он извлек из этого максимум пользы.

Уроженец Бьютта, штат Монтана, Эллингстон посещал среднюю школу в Голливуде, затем провел 1914-15 годы в Калифорнийском университете, прежде чем перевестись в Йель. Война прервала его образование — по его собственному выбору — когда он поступил на службу во французскую армию в американском подразделении скорой помощи, получив французский военный крест с пальмовой ветвью за службу в Сербии и Албании. Затем он вступил в британскую армию, получив чин младшего лейтенанта в пулеметном корпусе. После войны он вернулся в Йель и окончил его с отличием в 1919 году, затем вернулся в Европу в качестве члена Комиссии Гувера по оказанию помощи бельгийскому образовательному фонду, у которого была программа обмена с университетами Брюсселя и Гента. От CRB был всего лишь короткий перелет до АРА и Москвы.

Результатом трудов Эллингстона в качестве летописца программы АРА food package стала «Карета филантропии», 156-страничный обзор, приписываемый «Тому, кто служил», в котором свободно рассказывается об истории АРА в Советской России.

Доминирующей темой истории Эллингстона является столкновение американской и российской культур. Это принимало различные формы, но его главной движущей силой, по его мнению, был контраст между американской «врожденной энергией» и русской «расовой инертностью»: «Помимо ненормального застоя и упадка, возникших в результате революции и голода, характерной чертой русских является склонность к бездействию и легкомыслию, чуждые американцу». Он предложил в качестве воплощения американской энергии в действии ветерана-диетолога Томми Берленда, собирающегося представить советскому правительству предложение АРА о создании программы денежных переводов продовольствия в Россию:

Он был молодым и энергичным Американцем, заряженным великой идеей. Для него главным было действие. Он представлял народ, героем которого является человек, который бьет рекорды, будь то на беговой дорожке или на фондовой бирже. Привыкший к прямому и оперативному ведению дел и сознающий прямолинейность своего дела, он ожидал немедленного согласия. Технические возражения он мог встретить с быстротой человека, чей ум владеет всеми фактами. Он не ожидал встретить кого-либо другого. Для него дискуссия должна была быть просто обсуждением условий... Российскому переговорщику потребовалось совсем немного времени, чтобы разочаровать его ... Г-н Эйдук встретил предложение так, как если бы перед ним был преступник, которого судят, и как если бы он был французским судом, который считает обвиняемого виновным, пока не будет доказана невиновность.

Эта встреча задала тон исключительной подозрительности большевиков к операции по переводу денежных средств, что было неизбежно, учитывая, что большая часть продуктовых наборов предназначалась для оказания помощи «работникам умственного труда» страны, большинство из которых потерпели поражение в результате революции. Тем не менее, как продемонстрировал Эллингстон, самым большим препятствием, с которым столкнулась программа денежных переводов продовольствия — более того, вся миссия по оказанию помощи — было не препятствование советским чиновникам, а поведение российского населения. Подозрительность комиссаров можно преодолеть гораздо легче, чем апатию и неэффективность целого народа.

Как крупнейший чирлидер организации, не входящий в АРА, Дюранти, который продемонстрировал эти российско-американские контрасты в своих газетных статьях, с самого начала отметил «острую потребность американской системы и бодрости духа активизировать всю работу». Бодрость духа — сокращение от pepper и обычно не помещается в кавычки — было любимым выражением мужчин из АРА, особенно применительно к их собственной энергии и быстроте.

Высшим достижением американских работников по оказанию помощи, по мнению Эллингстона, была их способность преображать находящихся среди них русских, вдыхая в них замечательную энергию: «как администраторы операции по оказанию чрезвычайной помощи, эффективной пропорционально скорости, с которой она проводилась, они многократно увеличили эту энергию... Они наделяли своей собственной энергией все, с чем соприкасались, и весной 1922 года они соприкоснулись практически со всем в России». На самом деле выбор формулировки немного вводит в заблуждение, потому что для привития этой энергии требовалось ее значительное расходование:

На каждом этапе операции по оказанию помощи американцы работали под давлением и заставляли русских последовать их примеру. В портах они заставляли стивидоров вдвое сократить время разгрузки; они разрушали железные дороги, чтобы продолжать прибывать порожние грузы и вывозить груженые составы; они преследовали местные власти, требуя поставлять оборудование и склады; они установили для своего персонала лимит времени на каждую работу.

По словам Эллингстона, весь этот напор привел к замечательной, если не совсем «чудесной», метаморфозе:

Деятельность, дух реконструкции, который АРА внушило национальным коммунальным службам и людям, с которыми оно контактировало, породили новый дух жизни на застойной земле, который распространился на всех. И с новым волнением пришла новая надежда, новое желание. АРА представляла собой огромную конкретную помощь, но она также символизировала эффективность работы. Куда бы Администрация ни направлялась в 1921 и 22 годах, она обнаруживала инертное уныние, апатию без надежды или безразличную неэффективность. В течение шести месяцев эти характеристики изменились; в воздухе чувствовалась жизнь, суета, вполне определенная борьба с голодом и болезнями. Моральное выздоровление страны было чудесным; без него физическое выздоровление было бы невозможно.

Эллингстон отдает должное роли Новой экономической политики и хорошего урожая 1922 года в возрождении России, «Но связь между АРА и этим восстановлением бросается в глаза слишком ясно, слишком определенно, чтобы можно было сомневаться в том, что Администрация начала его и сохранила в живых».

И это было еще не все. После того, как АРА покинула Россию, этот животворящий американский стимул продолжал давать о себе знать, особенно в методах повышения эффективности, которым АРА научила русских. Такие мысли вдохновили «Того, кто служил» на размышления о роли американских работников гуманитарной помощи в «Влиянии на национальный характер», как он озаглавил этот раздел:

Было бы, конечно, преувеличением предполагать, что американская операция по оказанию помощи навсегда повлияла на изменение национального характера; было бы самонадеянно предполагать, что это желательно. Мы эффективный народ, но стали ли мы от этого лучше? Возможно, эффективность и масштабы нашей помощи России доказывают, что мы такие. Однако, вполне вероятно, что российский бизнес извлек урок из американской операции по оказанию помощи, которая принесет свои плоды, по крайней мере, при жизни 120 000 россиян, которые работали непосредственно на АРА Эти люди прошли обучение эффективности бизнеса, которое, хотя временами их возмущало, в конце концов они признали оправданным. ...

Очень может быть, что эти люди забудут о строгости личных отношений, но они не забудут тысячу и один совет по улучшению офисного менеджмента, который они получили от АРА Они не забудут, что были частью организации, которая достигла предположительно невозможного в России, и средства, с помощью которых она это сделала.

Голова Эллингстона была полна идей и желания изложить их на бумаге, и характер его обязанностей в АРА позволял ему такую роскошь. Другие начальники, даже при их желании, работали в условиях, менее благоприятных для написания вдумчивой прозы, особенно районные надзиратели, и Эллингстон знал, что их придется «затравить до смерти», чтобы они написали свои истории.

Он начал агрессивную кампанию поддержки, которая включала меморандум для начальников подразделений, датированный 6 февраля. Взывая к их гордости, он напомнил им об их героических поступках, о захватывающей драме их миссии. Возможно, они были настолько поглощены «комарами мелких трудностей и второстепенных деталей», что упустили из виду эпические масштабы своей истории. Чтобы помочь им рассказать об этом, он рассмотрел темы, которые должны быть включены в их историю, призвав их уделить особое внимание главному герою истории: американским методам работы. «Мы — научная организация, работающая на жестких принципах ведения бизнеса, с очень совершенной организацией бизнеса... Есть что-то чрезвычайно драматичное в контрасте между гуманностью наших мотивов и бескровной безличностью наших методов. Холодная история этой организации, о том, как мы на самом деле работали, поэтому представляет большой интерес».

Верно, но, тем не менее, сильно перегруженному работой районному надзирателю было трудно пробудить живой интерес к тому, чтобы провести несколько часов за пишущей машинкой, и только после некоторых настойчивых попыток и некоторой импровизации — таких, как привлечение Флеминга для написания истории Оренбурга, — долгожданные произведения начали поступать на стол Эллингстона поздней весной. В целом он остался доволен. Окружные историки и их коллеги из дивизии с энтузиазмом выбрали темой своих рассказов триумф американской энергии и организованности над российской инертностью и дезорганизацией.

Сомервилл начал свой энергичный рассказ об отношениях с правительством в Симбирском округе с драматического оттенка:

Организация с численностью персонала в тринадцать тысяч рабочих только в одной провинции; руководимая бизнесменами с самыми строгими капиталистическими убеждениями, основанная на чисто капиталистических принципах ведения бизнеса; работающая в условиях коммунистического и советизированного государства; ежедневно контактирующая с антикапиталистическими правительственными чиновниками в зданиях местных органов власти и в сотнях деревень — несомненно, в истории не было более интересного приключения АРА в России.

Однако это сопоставление не лучшим образом подходит для истории, которую он продолжает рассказывать, которая в меньшей степени посвящена борьбе между капитализмом и коммунизмом, а в большей — столкновению американского и российского обычаев. «Хроникер административного деления» дает типичную для АРА оценку исходу борьбы: «Достаточно сказать, что мы считаем, что это учреждение преподало значительный урок эффективности, порядка, чистоты, пунктуальности и отсутствия бюрократической волокиты».

Урок был усвоен в основном местным персоналом АРА, но ряд американцев подразумевали или прямо заявляли, что его последствия выходят за рамки их организации. Простой пример передового опыта, поданный АРА, оказал влияние на советские институты. Глава администрации Джон Мэнган хвастался, что правительственные ведомства скопировали АРА «серийную систему, в результате чего мы внесли свой вклад в постоянную эффективность по крайней мере одной государственной службы России».

Дрисколл написал в «Истории Ростова-Царицына»: «любой, кто знает русских, может хорошо представить, какую борьбу пришлось вести американцам, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки и поддерживать его в рабочем состоянии». Здесь его русские — это те, кто работает на АРА. Его коллега Пэт Вердон уточняет: «Познакомить их всех с различными направлениями работы само по себе было душераздирающей задачей, поскольку считалось, что работа должна выполняться в строго американских рамках, если мы хотим сделать ее максимально эффективной». Американцам пришлось изучить и принять во внимание российские методы ведения бизнеса, чтобы быстрее получить возможность заменить их превосходящими американскими методами. В целом это был неприятный переход, «а быстрота и частота увольнения неэффективных сотрудников сами по себе были откровением для среднего россиянина». Однако со временем это оказало глубокое влияние на местный персонал, как описывает это Боуден: «Как и в других странах, где действовало АРА, местный персонал проникся «духом Гувера» и не жалеет ни времени, ни энергии для совершенствования нашей организации».

История Екатеринослава отражает столь же обнадеживающий взгляд: «Многие приходили в офис неподготовленными, им не хватало простых правил делопроизводства и рутины. Они уйдут с хорошим знанием методов ведения бизнеса и опытом, который сделает их ценным активом для российских офисов. Результаты обучения, которое они получили, должны быть заметны в течение многих лет на различных должностях, на которые они могут пойти».

История Саратова подчеркнула высокие стандарты, установленные «напористостью и нетерпением молодых американцев». Раскин в Николаеве придавал большое значение «нашему примеру эффективности и напористости». И так далее, и тому подобное.

Брукс в своем отчете об АРА и железных дорогах писал в том же духе, хотя и оценивал миссию как «триумф американской эффективности и «русской жертвенности и выносливости», и подразумевает, что американцы оставили русских такими, какими они их нашли, человеческим эквивалентом тягловых животных. Здесь нет влияния на национальный характер. Это согласуется с отрывком из его подведения итогов, где он указывает на влияние АРА менее ощутимого рода:

Возможно, у них были разные мнения относительно влияния их работы на русских, но работники гуманитарной помощи были единодушны в убеждении, что их методы работы были архетипично американскими. Большинство считали себя эффективными, твердолобыми бизнесменами и могли быть весьма щепетильны в отношении своего имиджа за пределами организации. Они были «работниками по оказанию помощи», но не в общепринятом смысле. Эллингстон любил говорить, что большинство людей склонны думать об АРА как о своего рода «Ассоциации ветеранов-кормильцев». «Кормилица» — это ярлык, который мужчины АРА любили наносить на себя для ироничного эффекта; он передавал близость к отдельному бенефициару, что противоречило хваленой «бескровной безличности» их работы. Они стремились отделить себя от работников по оказанию помощи, таких как Красный Крест, YMCA и квакеры, чья эмоциональная привязанность к бенефициару, по мнению АРА, имела приоритет над вопросами организации и управления, и которые, одним словом, были неэффективны.

Правильность холодных, «научных» методов АРА, по мнению Эллингстона, никогда не была продемонстрирована яснее, чем в ходе масштабной операции в России: «если бы мы работали с учетом личных особенностей, которые преобладают среди работников поселенческих домов, наши запасы сгнили бы на рельсах, в то время как мы тщетно спасали сотни людей».

Хаскелл говорит, что, когда он прибыл в Армению в 1920 году, он столкнулся с иностранными, в том числе американскими, работниками по оказанию помощи «миссионерского типа»: они делали все, что могли, «но делали это в очень небизнесовой манере». Он покровительственно пишет об «искренних, но тщетных усилиях этих благонамеренных миссионеров и неопытных работников по оказанию помощи». Хаскеллу было бы очень приятно прочитать, как офицер американской военной разведки, посетивший Одессу на американском эсминце летом 1922 года, оценивал работу местного АРА:

И все же люди из АРА действительно были в своем роде миссионерами. Они проповедовали превосходство американского пути; их пропаганда была их собственным примером эффективности, словом, которое они повторяли как мантру. Они продвигали это, идею этого и идею своего собственного мастерства в этом деле со своего рода мессианским рвением. Поскольку они спасали жизни, им нравилось думать, что они также приносили свет нецивилизованным массам, привлекая многие тысячи новообращенных к своей вере в спасение благодаря эффективности, тем самым навсегда изменяя русский национальный характер. «Возможно, влияние американских методов ведения бизнеса, примером которых является АРА, будет прослеживаться в российской экономической жизни еще долго после того, как жизни, спасенные Администрацией, исчезнут из памяти». Эллингстон, казалось, верил, что так и будет, несмотря на свою осторожную формулировку.

Превознося свои эффективные методы, американцы выделили себя среди всех европейцев; русские были лишь худшим примером. Коркоран, редкий неамериканец из АРА, обсуждая российскую точку зрения на людей Гувера, казалось, отождествлял себя с ней: «Конечно, с чисто русской довоенной точки зрения американцы немного сумасшедшие. Вы говорите им, например, что что-то невозможно — что-то, что ваш многовековой европейский ум знает как невозможное благодаря своему многовековому опыту, а все, что они говорят, это какой-то русский жаргон, который в свободном переводе означает:

«Забудь об этом».

Эта американская самобытность поразительно очевидна в трудах англичанина Филипа Гиббса, чьи восторженные рассказы о помощи России в его не- и документально-вымышленных работах вдохновили АРА опубликовать статью в «Нестатистических заметках»: «Бессмертие личностей A.R.A. через Филипа Гиббса». Но больше, чем чествование отдельных лиц, он прославлял организацию как «образец эффективности и рвения». Его высказывание о российской миссии вполне мог бы произнести Эллингстон: «В России забрезжила новая надежда, которая кое-чему научилась у американских методов эффективности».

Образ Америки как страны молодости, энергии и деловитости был, по крайней мере, таким же старым, как и республика. Бенджамин Франклин — «прототип протестантской этики Макса Вебера», по словам Дэниела Белла, — считался «Отцом эффективности». Номер шесть в его списке добродетелей гласит: «Не теряй времени; всегда будь занят чем-то полезным; воздерживайся от всех ненужных действий». Франклин также ассоциируется с этим типично американским афоризмом «Время — деньги».

Несмотря на столь выдающееся происхождение, национальная зацикленность Америки на эффективности была более поздним и преходящим явлением, превратившимся в нечто вроде движения в эпоху прогресса в первые годы века. Это стало национальным увлечением примерно в 1910 году, когда призывы к «эффективности» и «научному менеджменту» вызвали всеобщее волнение, и появились такие маловероятные новые модные слова, как «менеджмент», «контроль» и «регулирование».

В своем классическом исследовании того периода «Конец американской невинности» Генри Мэй охарактеризовал это движение как «безуспешную попытку добавить слово «эффективность» к национальным лозунгам, освободить для него место, выбросив культуру и немного уменьшить акцент на «морали». Продолжительность жизни мании эффективности была короткой, но историк Сэмюэл Хабер свидетельствует о ее сиюминутной силе: «В эти годы «Эффективный» и «хороший» стали ближе к одному и тому же значению, чем в любой другой период американской истории... Эффективный человек был эффективным человеком, и эта характеристика несла с собой длинную тень скрытых ассоциаций и предрасположенностей; поворот к тяжелой работе и отказ от чувств, к дисциплине и отказ от сочувствия, к мужественности и отказ от женственности».

Уже во время Великой войны энтузиазм начал угасать, в частности, в отношении идеи эффективности как суррогатной морали. Наиболее устойчивым оказался научный, или промышленный, менеджмент. Он также получил название тейлоризм в честь Фредерика Уинслоу Тейлора, его самого важного теоретика и сторонника до своей смерти в 1915 году. Тейлор выступал за рационализацию производственного процесса, разбивая его на составные части, при этом рабочие выполняли определенные задачи с заранее определенной скоростью. Человеческое тело сравнивали с машиной. Применяя исследования движения во времени, тейлоризм стремился организовать производство таким образом, чтобы тело не совершало лишних движений. Теоретически результатом была бы максимальная эффективность, хотя профсоюзные лидеры называли это максимальной эксплуатацией.

«В 1920-х тейлориты были в авангарде американской деловой мысли», — пишет Хабер, и не меньшая фигура, чем министр торговли, казалось, одобряла их программу. Сам Гувер не был тейлористом, но многое из того, за что он выступал, заставляло его казаться сочувствующим принципам научного менеджмента. То, как он организовал продовольственную помощь бельгийцам в условиях немецкой оккупации, принесло ему всемирную репутацию за инновации и эффективность. Американский журнал the Independent восхищенно отозвался о его работе: «Если когда-либо и была проделана эффективная работа, так это оказание помощи миллионам несчастных в Бельгии. Герберт К. Гувер, молодой американский инженер, который руководил этой работой, не случайно доказал свое право на звание Мастера эффективности».

Бельгийская помощь привлекла к Гуверу внимание президента Вильсона, который попросил его приехать в Вашингтон в 1917 году, чтобы возглавить Продовольственное управление военного времени, где его агрессивные кампании за добровольное нормирование сильно повлияли на умы «гуверизирующей» американской общественности. Затем последовала его государственная мудрость в Версале и чрезвычайно сложные операции по оказанию продовольственной помощи по всей Европе и на Ближнем Востоке.

23 ноября 1918 года, когда многие из его достижений были еще впереди, Глашатай восторженно провозгласил, что Гувер стал «фактически мировым продовольственным администратором, заняв уникальное в истории положение». Пять лет назад он был неизвестен за пределами инженерной профессии; теперь «короли и правители с удовольствием чтят его, а народы справедливо признают его своим спасителем от голода».Гувер стал «воплощением эффективного американца в его достижениях» с его «организаторским гением, неисчерпаемой трудоспособностью, экстраординарным пониманием сложных проблем и магнетическим руководством людьми».

За всеми этими редкими качествами, а также за молчаливым и сдержанным отношением скрывается щедрая душа и доброе сердце, из которых проистекает желание потратить всю имеющуюся у него энергию, силу, дарования и таланты на служение своим собратьям. Это исключительное сочетание качеств, которое делает его одним из величайших людей своего времени, чье имя, когда будет написана история этого периода, будет выделяться среди избранных мира.

К сожалению для Гувера, сегодня его имя неотделимо от истории последующего периода: Великая депрессия, подобно Великому солнечному затмению, затмила его прежнюю репутацию в массовом американском сознании. Только те, кто осведомлен о том, что было раньше, кто знает об экстраординарном подъеме перед трагическим падением, узнают в фигуре Гувера последнего не сформировавшегося американца.

Когда он прибыл в Вашингтон в 1917 году для управления поставками продовольствия на военное время, газеты стали называть его «Продовольственным диктатором» и «Продовольственным царем». Чтобы предотвратить такого рода навешивание ярлыков, он присвоил себе титул food administrator. Это показательный выбор. Слово «администрация» было особенно модным среди американцев в то время, особенно в Вашингтоне. Такие энтузиасты, как Уолтер Липпманн, говорили об управлении как о подающей надежды науке. Считалось, что политику можно убрать из сферы чистого администрирования: просто уберите политиков с дороги и предоставьте решать вопросы администраторам, и благодаря этому достигнете наивысшей эффективности.

Гувер считался непревзойденным администратором. Историк Дэвид Кеннеди характеризует образ Гувера и Бернарда Баруха тех лет как «самозваных бесклассовых людей, которые умело управляли аппаратом активного, но бескорыстного государства, которое каким-то образом стояло над его составными частями». Некоторые предсказывали, что администрация станет четвертой ветвью власти, и фактически административная ветвь правительства США значительно выросла во время войны, когда также вошел в обиход термин «белые воротнички».

Таким образом, название «Американская администрация помощи» подходило для того времени и особенно для Гувера. И оно отличало его деловые операции по оказанию помощи от операций обычных гуманитарных агентств. На протяжении многих лет историки и другие лица регулярно ошибочно называли ее Американской ассоциацией помощи, что часто выдает неправильное представление об АРА как о благотворительной организации того самого миссионерского типа, которой пренебрегали ее члены.

Работа людей АРА заключалась в том, чтобы «управлять» оказанием помощи, используя самые изощренные эффективные методы, оставаясь при этом выше сантиментов и политики. Это был образ, который организация стремилась распространить по всей послевоенной Европе, хотя позже он был размыт из-за обвинений в том, что на самом деле Гувер использовал АРА food в качестве политического оружия, наиболее сенсационно организовав разворот большевистской революции в Венгрии в марте 1919 года. Тем не менее популярная американская оценка работы Гувера в Европе была близка по духу к оценке, представленной Томасом Дикинсоном в его неопубликованной официальной истории европейских операций АРА: «Гувер применил к проблемам управления мировым государством методы, используемые инженером при прокладывании пути через дикую местность или при наведении порядка после стихийного бедствия. Он применил философию инженера к управлению государством».

Люди из АРА, вообще говоря, считали себя «практическими идеалистами» в духе Гувера: они были инженерами-администраторами, которые гордились эффективным и трезвомыслящим распределением помощи, используя строгие методы бухгалтерского учета. Большинство из них заявляли, что были движимы сильным чувством преданности человеку, который их послал, как вспоминал более сорока лет спустя Ван Арсдейл Тернер из Казана: «В трудные и часто опасные дни АРА Миссия в Прибалтике, а позже и в Российской миссии, нужно было только сказать: «Шеф хочет, чтобы это было сделано именно таким образом». Это было так не только для меня, но и для всех мужчин, которых я знал, которые служили в тех миссиях. Исключительно безраздельная преданность».

На самом деле мало кто из них когда-либо встречал этого человека, но они знали, что он олицетворял, и многие были беззаветно преданы этому идеалу. «Среди старых сотрудников АРА есть поговорка, что, связавшись с Гувером, ты уже никогда не сможешь полностью от него отделаться», — писал Голдер в Москву в 1922 году, когда сам испытывал трудности. Когда разочарование от их российского шоу, казалось, вот-вот захлестнет их, спасатели сказали себе «Сделать это для Гувера» и продолжили.

Репортер Маккензи, наблюдавший за операцией на местах, лично убедился, что все разговоры о системе Гувера были чем-то большим, чем просто пиар:

АРА не занимается сантиментами, по крайней мере, не в зоне массового голода:

Именно вопрос эффективности российской операции лежал в основе неприязненных отношений между ветеранами «старой АРА» и новичками армии, которые угрожали сорвать миссию в течение первых шести месяцев. С тем, что российское подразделение действовало не так эффективно, как его предшественники из АРА, большинство старослужащих в частном порядке согласились, несмотря на все публичные поздравления с собой. Они частично объяснили это беспрецедентными вызовами российской ситуации, физическими, политическими и человеческими. Но те, кто служил на европейском театре военных действий, возлагали большую часть вины на большое присутствие в московском штабе офицеров армии США в ущерб людям, имеющим опыт работы по оказанию помощи в стиле Гувера.

Существовало несколько взаимосвязанных источников трений между двумя лагерями, но в основе всех из них лежала жалоба «старой АРА» на то, что российская миссия, возглавляемая армией, не соответствовала традиционным стандартам эффективности АРА. Когда Дикинсон написал свою взрывную докладную записку в январе 1922 года, в которой атаковал руководство Хаскелла и довел противостояние до апогея, самым обличительным обвинением, которое он мог выдвинуть, было следующее: «За эффективность российское подразделение принадлежит Красному Кресту и YMCA в дни войны».

Хаскелл сохранил доверие Гувера и выдержал это испытание, но его победа стала окончательной только в марте, когда он нашел причину отстранить от миссии самого старшего из «старых сотрудников АРА», Фила Кэрролла, который затем произвел свой собственный дикинсоновский прощальный выстрел. Его портрет московских операций читается как страница из советского официоза:

В офисе штаб-квартиры бумажная работа и перекладывание ответственности были основными потребителями времени. Количество потребляемой бумаги привело бы в ужас коммерческое предприятие. От десяти до двенадцати копий каждой телеграммы, всегда наготове две копировальные машины, множество занятых машинисток, десятки специально отпечатанных записок из стенографических заметок, расход бумаги на написание и потраченное впустую время. Передача ответственности была логичным результатом в организации, где никто не заботился и не осмеливался принимать окончательное решение, и где бумажная работа сводила на нет реальную цель офисных процедур. Входящие телеграммы доходили до соответствующего подразделения за часы, а в некоторых случаях и за дни. Письма доходили за дни до офиса мистера Эйдука в том же здании, и проходили недели, прежде чем поступало много ответов. В файлах слишком часто не раскрывалась необходимая информация.

Все это сильно пахнет махоркой.

Этому предшествовала репутация армии. «Перекладывание ответственности» было армейским выражением, «доллар» относилось к рукоятке ножа в виде оленьего рога, используемой для обозначения дилера в игре в покер. Те американцы, которые присоединились к Американским экспедиционным силам и служили только на время, стали считать армию нетипично американской из-за ее неэффективности. Саркастические замечания по этому поводу дались им легко, без сомнения, подпитываемые неприятными воспоминаниями об армейской иерархии и дисциплине.

Последствия разорвавшейся бомбы Дикинсона все еще витали в воздухе в феврале 1922 года, когда лондонский шеф Уолтер Лайман Браун отправил Моватта Митчелла в Москву для оценки ущерба. Митчелл провел несколько недель в столице и сопровождал Хаскелла в поездке в Саратов. В серии подробных писем он заверил Брауна, что в целом ситуация в штабе стабильна и что полковник удовлетворительно выполняет свою работу. «Но его инспекционные поездки вряд ли похожи на те, к которым мы привыкли — во-первых, он не знает, что искать и как инспектировать в нашем понимании этого слова, а во-вторых, его очень раздражают задержки, подробные объяснения или изучение условий или проблем. Он хочет мгновенного восприятия, любит давать столь же быстрые ответы и принимает столь же быстрые решения». Другими словами, Митчелл нашел в Хаскелле именно того армейца, которого ожидал.

Его представление о кухне состоит в том, чтобы подъехать к дому, постоять у двери, спросить, скольких накормили, заглянуть на мгновение в дверь, а затем сказать, что там грязно, или тесно, или все в порядке, и снова уехать. Мы осмотрели шесть или восемь кухонь, и после второй мне удалось загнать его туда, и он нетерпеливо переминался с ноги на ногу и выглядел скучающим. Он, конечно, понятия не имел, пока его не обратили внимание на то, что рис, молоко и сахар были слишком жидкими в одном месте и слишком черствыми в другом, или что хлеб был черствым, или что медицинские справки, по которым взрослые брали домой часть продуктов для больных детей, были месячной давности. Когда до его сведения были доведены три случая последнего, он был полностью за то, чтобы отдать безапелляционный приказ о том, что с кухонь вообще нельзя выносить еду, что больные дети или их отсутствие — армейский способ впасть в ту или иную крайность.

Полковник был открыт для советов людей его ранга или интеллекта, но всех остальных он считал своими подчиненными и ожидал, что они будут подчиняться его приказам. Это было совсем не в духе АРА, писал Митчелл, и производительность Хаскелл не соответствовала стандартам АРА. «Работа в целом, Уолтер, будет выполнена — не благодаря Хаскеллу, а вопреки ему, и я убежден, что это существенно повысит известность АРА, и мир оценит ее как огромный успех, и только те из нас, кто внутри, будут знать, что это не был полностью успех АРА, такой, какого он мог бы добиться».

Какими бы способностями ни обладал полковник как инспектор кухонь и менеджер по персоналу, общий план, на котором он остановился для российских операций — относительно централизованный, без предоставления реальных полномочий комитетам местных граждан, — хотя он и отходил от традиций АРА, был, вероятно, единственно осуществимым, учитывая необычные обстоятельства российского и советского окружения: нигде в Европе АРА не действовала при большевистском правительстве; нигде голод и болезни не были так распространены; нигде усилия по оказанию помощи не были такими масштабными.

Со временем общий метод управления русским подразделением Хаскелла был принят ветеранами АРА, пусть и неохотно. Холден написал бывшему коллеге из польского подразделения, живущему в Калифорнии, 3 ноября 1922 года: «Вы, конечно, слышали, что шоу в России — это не то же самое, что Старое АРА Это совершенно верно; и, вероятно, этого не могло быть». Тем не менее, ностальгия по эффективности былых времен была сильна. Далее он говорит, что Берланд со своими тремя или четырьмя помощниками из «старого АРА» в отделе доставки продовольствия смог выполнить огромный объем работы на человека по сравнению с той частью операции, которая осуществлялась армией по кормлению детей. «Я скажу, что мне нравится думать о том, как мы работали раньше, и о том, как стимулировало нас постоянное напряжение».

У русских, конечно, не было точки отсчета «старая АРА». Щедрые похвалы, которыми они осыпали организацию как пример американской энергии и организаторских способностей, послужили подтверждением для американских сменщиков превосходства их нации. Берланд предложил типично самодовольную оценку точки зрения России:

Многочисленные эссе, которые они запросили у русских о голоде и американской помощи, подтвердили мнение членов АРА о себе как о чем-то гораздо большем, чем просто добросердечные братья милосердия: они были мастерами эффективности.

Петроградский художник Александр Бенуа заметил: «Я знаю других людей, у которых ничто, кроме деликатного способа организации вашей службы, не вызывало слез умиления». Историк Яковлев из симбирского штаба писал: «Нельзя не удивляться техническому мастерству и отличной работе всего этого сложного оборудования».

Россияне давно слышали и читали об изобретательности Америки, об открытиях, таких как электричество, и изобретениях, подобных паровому двигателю. Российская Императорская академия наук избрала Бенджамина Франклина своим членом в 1789 году. Но россияне всегда были, по крайней мере, одинаково очарованы историями об американском стиле и методе, и именно эту часть их американской мечты, фирменный знак Hoover relief, АРА воплотила в реальность по всей европейской части России.

Как только они оправились от первоначального шока от масштабов и эффективности АРА, немало россиян захотели подражать ее методам. По словам доктора Бабаев из одесского штаба: «Работа Американской администрации помощи в России демонстрирует поразительный пример того, насколько сильным и многогранным может быть влияние великого, рационально спланированного и умело организованного учреждения на сознание и жизнь нации». На показания Бабаева, несомненно, повлияли его контакты со своими американскими начальниками, поскольку он выражает российско-американский контраст в терминах, которые могли бы быть их собственными, хотя английский — его собственный:

Какое яркое и неизгладимое впечатление произвела эта эффективная, быстрая и энергичная работа на людей, уставших от безделья и бесполезной суеты! Впервые столкнулись две диаметрально противоположные системы, выражающие идеологию двух наций! Русские с их традиционным «Чем медленнее, тем лучше» и американцы, выступающие за продуктивное использование времени. Контраст был поразительно красноречивым и доказал преимущество американской системы, гарантирующей продуктивность работы и конкретные результаты. Поэтому неудивительно, что широкие круги почувствовали побуждение копировать американский метод. Это стало модой среди молодежи, и следует надеяться, что он будет принят постоянно и даст удовлетворительные результаты.

Восприятие русскими Америки как страны огромных размеров, скорости и эффективности задолго до прибытия АРА в Россию. Среди грамотных россиян оно распространилось еще в девятнадцатом веке. В популярной прессе, в рассказах путешественников и в художественной литературе от высокого до низкого уровня русские смотрели на Америку со смесью благоговения и отвращения одновременно. Они были в восторге от рассказов об американских просторах, технологическом совершенстве, экономическом успехе, равенстве и свободе, но их оттолкнули изображения бедности, расизма, неравенства и чрезмерной свободы. Убедительные свидетельства магического влияния идеи Америки на россиян можно найти в эссе, подписанных псевдонимами, представленных местным киевским персоналом, одно из них приписывается «По ту сторону океана»:

При таком видении Америки, устанавливающей стандарты, американо-российские сравнения неизбежно должны были быть нелестными для русских, некоторые даже убийственными, как в этом отрывке из переведенного эссе «Либбис»:

Россия, как и Америка, — страна обширных пространств, и эти необъятные пространства — посредством определенного психологического процесса — оказывают влияние на населяющих их людей. На первый взгляд кажется, что это психологическое влияние обширных плодородных полей, богатейших лесов и бесценных недр России и Америки должно воспитывать нации, духовно аналогичные; но на самом деле все обстоит иначе: обширная и богатая Америка вызывает кипучую деятельность своих сынов — потомков энергичных англосаксов, их энергичный постоянный труд.; но Россия — такая огромная и богатая — создала беспечного по своей природе славянина — полуленика, полуфилософа. В этом причина их взаимного непонимания: в Америке колоссальные города растут как грибы после дождя; в России на строительство казармы для гарнизонного отряда уходят десятки лет.

Операции АРА на Украине начались только в декабре 1921 года, так что, в то время как русские на Волге и за ее пределами могли поверить, что их американские спасители спустились с неба, настолько внезапным было их прибытие, к тому времени, когда спасатели приступили к работе в Киеве, ожидание их прихода среди жителей города нарастало в течение нескольких месяцев. Ожидания были большими, согласно «Другу Америки»: «Тот факт, что помощь будет организована американцами, гарантировал, особенно по мнению разведки, ее эффективность и размах. С тех пор в этом кругу сложилось определенное мнение о практическом смысле «янки», с одной стороны, и грандиозности всех их начинаний — с другой. «Несомненно, американцы привнесут в Россию одно качество, которого было крайне не хватает: «практический здравый смысл».

Другой напомнил, что в молодости русские всегда ассоциировали Америку с чем-то «экстраординарным, всемогущим и самобытным» и что, услышав, что помощь придет из Америки, «все ожидают чуда, убежденные во всемогуществе американского института».

Трудно сказать, как далеко вниз по социальной лестнице простиралось такое мышление. Осенью 1921 года Клапп сообщил, что, когда он спросил беженцев, в основном крестьян, бежавших из немецкой коммуны под Саратовом, куда они направляются, они ответили «В Америку»: «Меня постоянно спрашивали, возможно ли уехать в Америку». Гудрич столкнулся с тем же явлением, оценивая массовый голод в этом регионе: «Здесь мы столкнулись с вопросом, который всегда возникает повсюду в России— «Как мне добраться до Америки?» Но что значила эта Америка для таких людей? Рул ответил, что для крестьян «Америка — это едва ли больше, чем название — мифическое место, такое же далекое, как Марс, наполненное небоскребами, жужжащими машинами и миллионерами». Дело в том, что не все крестьяне даже слышали о Марсе или небоскребах. То, что Америка, по крайней мере, для некоторых крестьян, действительно была «едва ли больше, чем именем», лучше всего иллюстрируется разговором, подслушанным между двумя сельскими жителями в Украине, ожидавшими прибытия Араса:

«Все американское должно быть лучшим».

«Почему? Откуда ты это знаешь?»

«Потому что это американское, это лучшее, и это лучшее, потому что это американское».

Киевские очерки, наряду со многими другими российскими заявлениями того периода, ясно показывают, что во многих отношениях эти огромные ожидания оправдались. АРА оправдала репутацию Америки за энергичность и эффективность. Уже в дореволюционные времена русские использовали выражение «по-американски— — «на американский манер» — для выражения идеи, что что-то было сделано быстро и точно. Теперь, в январе 1922 года, газета «Бедные крестьяне» (Bednota) могла заявить о работниках по оказанию помощи: «Американцы действуют быстро, действительно по-американски».

Некоторые российские сотрудники были готовы засвидетельствовать, что на их глазах произошло еще одно непредвиденное чудо: американцам каким-то образом удалось американизировать свой местный персонал. «Через океан» развивает эту идею дальше, чем мог бы осмелиться даже Эллингстон. Чтение согрело бы его сердце, но оно не было переведено на английский, так что он, вероятно, никогда его не видел. Автор утверждал, что вскоре после того, как американцы обосновались в Киеве, «Они начали прививать темп американской жизни. Придать РИТМ, который до сих пор был для нас не характерен, но тот ритм, к которому мы постоянно стремились.

«Американцы приучили нас к рабочему ритму». Более ценными, чем их подарки в виде еды и одежды, были привитые местным сотрудникам «следы их энергии, предприимчивости, настойчивости и всего того, что характеризует американца». Мысль об этом выводит его на самую дальнюю вдохновляющую орбиту:

«Мы пытаемся усовершенствовать нашу жизнь, придать ей механичности, мы устанавливаем ритм производства стали, электричества и самолетов. Мы устанавливаем производственные рекорды. Мы укрепляем и увеличиваем их.

«МЫ АМЕРИКАНИЗИРУЕМСЯ».

Это американское влияние было настолько экстраординарным, что распространилось на мир машин. Автомобили и грузовики АРА управлялись с характерным американским напором и нетерпением, двигаясь по городским улицам со скоростью, превышающей возможности обычного российского транспортного средства. Грузовики АРА оказали прямое влияние на местную экономику: когда они проезжали мимо базара от железнодорожного вокзала по пути на склад, покупатели и продавцы поняли, что прибыли американские товары, и цены сразу же начали падать. Когда случилось так, что американских машин стало не хватать, АРА наняла «русские моторы», И эти автомобили переняли темп работы АРА. Они заразились этим. И в те дни, когда арендованный автомобиль работает на АРА — особенно если его заставляют работать несколько дней подряд — арендованный автомобиль пропитан механичностью работы АРА и, кроме своего внешнего вида, ничем не отличается от других автомобилей АРА. Такова сила американского влияния».

Что касается человеческих образцов за рулем, то все они должны были быть высшего сорта: «АРА не берет слабых на такую работу — во главе АРА стоят американцы, а в Америке нет и не должно быть сострадания и жалости. Слабый — шаг на стороне, сильный — шаг вперед».

Некоторые русские действительно «сбежали» в Америку, хотя и не в детстве. Некоторые из них в конце концов вернулись домой и стали известны как «наши американцы», в отличие от «настоящих американцев». Естественно, они привезли с собой множество историй об этой далекой стране. Один вернувшийся эмигрант сказал автору «Через океан», что он никогда не вернется:

«Я боялся и продолжаю бояться этого темпа. Это не для меня. Очень трудно стать американцем; им нужно родиться».

«Это правда. Среди нас есть бизнесмены, которые сделали головокружительную карьеру в кратчайшие сроки, но все равно они не американцы. Они суррогаты».

Обычно в каждой толпе был по одному человеку, и среди киевских наблюдателей был скептик, который не желал наделять всех американцев статусом суперменов:

Я был впечатлен их чрезвычайной пунктуальностью, удивлен их усилиями пробудить инициативу у сотрудников и их нетерпением, когда они терпели неудачу. ... Я видел в офисе живую иллюстрацию равенства классов в Америке, когда начальник, подвергшийся оскорблениям со стороны рабочего, побежал за ним со словами «приходи и сражайся» и многими другими примерами, иллюстрирующими отсутствие рефлексии и готовности к действию. Здесь я также столкнулся со склонностью к «эффективности» в бизнесе и болезненным страхом американца быть заподозренным в ее отсутствии. Хотя, по правде говоря, только два американца из всех, кого я встречал, могли претендовать на звание, близкое к стандарту.

Американцы из Киева, должно быть, знали, что, поскольку победителя за лучшее эссе ждал приз в виде трех продуктовых наборов, часть похвал в их адрес была вдохновлена не столько сердцем и умом, сколько желудком. Тем не менее, так получилось, что сценаристы действительно критиковали сотрудников службы помощи, хотя и не за то, что они не соответствовали американским стандартам эффективности. Некоторые из тех самых эссеистов, которые льстят американцам за их эффективные методы, упрекают их в том, что они заходят в хороших вещах слишком далеко: американцы, как правило, были бесчувственными и бездумными, даже временами грубыми и неотесанными, и могли быть беспощадными к тем, кто не мог идти с ними в ногу. Это тоже было воспринято как по-американски. работники благотворительной организации просто соответствовали другим, негативным образам Америки, сложившимся в массовом российском сознании.

Среди киевских авторов те, кто больше всего хвалил АРА, больше всего упрекали американцев в их холодности, отстраненности и высокомерии в отношениях как со своими бенефициарами, так и со своими собственными сотрудниками. Некоторые были дипломатичными, как, например, неизвестный автор, который процитировал строку из русского стихотворения, чтобы подчеркнуть свою точку зрения:

Так далеко, за Тихим океаном, в стране скорости и справедливости, несколько человек, Титанов, которые бдительно следили за нашими невзгодами, приняли близко к сердцу наши страдания и поспешили к нам, как спешат истинные братья милосердия к раненому, чтобы поскорее облегчить его страдания.

Название этих братьев милосердия — «американский народ», в форме «Американской администрации помощи».

... Русский народ не забудет тех, кто «под маской внешней холодности скрывал бесконечную любовь», не забудет своих заокеанских братьев, которые оказали ему большую помощь в победе над драконом ужасных испытаний.

Аналогия с маской использовалась русскими во всех округах с поразительной последовательностью, хотя мало кто думал о поэзии, когда речь шла о нечувствительности американцев к человеческому аспекту помощи голодающим. «Как американцы понимали психологию масс, с которыми они встречались в своей работе по оказанию помощи?» — спрашивает автор книги «Что я видел и что я знаю». «С самого начала это была трагедия и комедия одновременно. С сожалением вынужден констатировать, что представители АРА не уделили достаточного внимания вопросу такой кардинальной важности... Для филантропической организации психологическое понимание несчастного, но не безнадежного, тонкое изучение его чувств само по себе является ценной частью благородной работы».

Чтобы проиллюстрировать свою точку зрения, он описал сцену в киевской комнате для приема продуктовых наборов. Все отчеты сходятся в том, что обычно это был «сумасшедший дом», где демонстрировались все разновидности эмоций. Так было на всех пунктах выдачи продуктов питания, но Киев, похоже, специализировался на крайних проявлениях агонии и экстаза.

Большинство получавших посылки в Киеве были евреями, что добавило еще одно измерение к проблеме психологии получателя. Автор книги «Что я видел» посетовал, что американцы «не изучали конкретные обстоятельства тех экстраординарных периодов послереволюционных погромов и горький опыт этих масс». В этом ключе он критикует АРА за то, что она недостаточно заботилась о том, как отбирала своих сотрудников: персонал в приемной состоял в основном из русскоязычных, бывших буржуазных неевреев из Киева, в то время как большинство получателей были бедными и неграмотными евреями из отдаленных районов округа, которые говорили только на идише. Таким образом, даже если отбросить в сторону ядовитое воздействие антисемитизма, языковой барьер и другие культурные и социальные различия, отношения между дарителем и получателем все равно осложнились бы. Результат: «очень часто нам приходилось быть свидетелями таких сцен, как дикий смех с одной стороны прилавка, а с другой — беспомощные и плачущие грузополучатели».

Автор не обвинял американцев напрямую в таком вульгарном поведении, но он хотел сказать, что за этим стояла их общая бесчувственность. Сотрудники службы помощи также отсутствуют при «неописуемых сценах счастья» в приемной, когда неверующие бенефициары, переполненные эмоциями, обнимают свои спасительные продуктовые наборы. Это совсем неудивительно, учитывая острую чувствительность американцев ко времени. Этот момент рефлекторно высказан районным историком из Гомеля, Белая Русь, где основным видом деятельности также была доставка продуктовых наборов: «Первой работе также сильно мешали люди, стоявшие на коленях у входа на склад, чтобы выразить благодарность ... яростно хватая за руки и одежду мужчин, работавших на доставке, и осыпая их поцелуями».

Даже если бы не опасность тифозной воши, можно назвать несколько веских причин, по которым большинство работников по оказанию помощи не захотели бы оказаться на этой линии огня. Но мужчинам из АРА нравилось думать о себе как о группе закаленных людей, и какими бы ни были их реальные реакции и чувства, когда они сталкивались с демонстративной благодарностью по-русски, как рассказчики они предпочитали поддерживать свою репутацию хладнокровных администраторов. Поэтому получение благодарности лучше всего изобразить как потенциальное препятствие для их любимой эффективности.

Войдя в детский дом в Николаевском районе Царицына, Джо Дрисколл чуть не споткнулся о труп ребенка. Ответственная молодая женщина объяснила, что дом был открыт примерно пятью днями ранее, в нем было двадцать детей и что шестеро с тех пор умерли, шестой был препятствием в дверном проеме, ожидающим, когда приедет фургон и заберет его. Она обратилась в АРА за помощью, и Дрисколл приехал провести инспекцию, сразу выдав ей припасы.

Было бесполезно пытаться описать благодарность этой бедной женщины. Признательность — прекрасная вещь, но к этому времени она уже начала действовать мне на нервы. Я скорее почувствовал, что должен попытаться высказать ей все, что я думаю о той удивительно тонкой работе, которую она проделала — убрала все помещение — заботилась о своих подопечных — по крайней мере, с одной смертью каждый день — и все это в одиночку.

Позже он снабдил четырех сельских врачей одеялами, постельным бельем и другими принадлежностями для больниц и домов престарелых. «Было ли это оценено? Я скажу, что это было так — настолько, что я хотел бы, чтобы несколько тысяч других американцев могли быть там, чтобы помочь мне вынести основную тяжесть этого».

Возможно, это было всего лишь притворное нетерпение в наиболее одобренном стиле АРА. Или, возможно, это была менее сознательная форма самозащиты, часть внутренней закалки, необходимой для защиты своих нервов в присутствии стольких страданий — и для достижения максимальной эффективности. Что бы это ни было, это произвело впечатление, потому что за мужчинами АРА закрепилась репутация бессердечных деловитых людей. Советской прессе иногда было легче изображать большевистских чиновников как защитников голодающих русских от властных американцев, этих монстров эффективности.

21 сентября 1922 года «Известия» напечатали статью за подписью К. Рихтера о предполагаемом инциденте в Дергачах Саратовского округа с участием Пола Клэппа. В нем дается щедрое описание благотворительности АРА kitchen только для того, чтобы противопоставить его недоброжелательным работникам по оказанию помощи, которые «не всегда соответствуют своей работе; многие из них слишком властолюбивы, тщеславны и жестоки по отношению к голодающим».

В Дергачи, например, жил Клэпп, которого автор называет полковником Клэппом, возможно, чтобы он казался более деспотичным. На самом деле Клэпп из Перри, штат Айова, и выпускник Колледжа штата Айова 1913 года выпуска, получил звание первого лейтенанта в 1917 году, а позже был капитаном в Корпусе связи, но это настолько высокое звание, насколько он вырос. Он продолжал работать на АРА в Париже, Триесте, Белграде, Бухаресте, Праге и Вене, прежде чем занять свой пост в глуши Саратовской губернии. У него был блестящий послужной список в качестве спасателя, и после российской миссии он отправился в Вашингтон, чтобы служить личным помощником Гувера.

Как рассказал К. Рихтер, однажды из-за какого-то пустяка Клапп закрыл кухню АРА, отгородившись от толпы плачущих матерей и голодных детей. К ним на помощь пришел товарищ Румянцев, чтобы упрекнуть бессердечного полковника, который отмахнулся от него как от «русского негодяя». Эта перепалка была засвидетельствована голодной толпой, ожидавшей у кухни, что спровоцировало одну из них бросить свою продуктовую карточку Клэпп, заявив, что ей не нужна американская еда. Другие последовали ее примеру, пока собравшиеся не разошлись.

Предполагается, что Клэпп, как карикатурный злодей, запаниковал и снова открыл кухню, а когда никто не пришел, стал ходить от двери к двери, умоляя родителей привести своих детей. Но, конечно, лучше голодать, чем подвергать себя эксплуатации высокомерного американца. В обычной ситуации московская штаб-квартира обратила бы внимание на столь заметную критику в адрес американского диетолога. Но, в конце концов, это был Пол Клэпп, и после поверхностных расспросов начальство отклонило статью как пример плохого подбора актеров.

Для «Известий», однако, это была лишь верхушка айсберга: «Можно привести много подобных примеров из АРА». Возможно, их было много, но лишь немногие попали в печать. Редакторы минской газеты «Звезда» от 10 апреля 1923 года возразили, когда шофер АРА был уволен за то, что он использовал американский автомобиль для перевозки древесины своей жене домой: «АРА работает по деловым маршрутам в соответствии с американскими стандартами. И он отлично работает в Белой России. Но к этому времени молодой седовласый американец должен был бы знать, что это рабочее правительство, и что женам рабочих не разрешат замораживать, потому что необходимы формальности, как в Америке. Россия — не Америка».

Образ властного американского работника по оказанию помощи был усилен его пьянством и безрассудным вождением, а также тем, что он время от времени прибегал к боксерским решениям в отношении бюрократической волокиты и других препятствий. Грубое обращение Мерфи с товарищем Скворцовым в Екатеринославе было лишь самым известным случаем. Уиллоуби и Макферсон, похоже, использовали кулаки, чтобы уладить дела со своими собственными сотрудниками. И, должно быть, были и другие. В Симбирске Яковлев процитировал высказывание одного русского другому: «Будь осторожен с большим американцем. Я видел, как он боксировал на днях». Кобб из Саратова был бывшим чемпионом Гарварда по боксу в супертяжелом весе, и он, вполне возможно, допустил промах в зоне голода.

Когда Джон Айчер избил агента Эйдука в Витебске, местная газета опубликовала статью об американском искусстве бокса. Стычка произошла в январе 1922 года, и большевиком, о котором идет речь, был некто Сергей Тревас — латыш и, возможно, не случайно, еврей. В статье говорилось, что Айчер выгнал Треваса из офиса АРА — подвиг, который в те дни не квалифицировался как боксерский, — хотя в истории Витебска используются слова «кулачный бой». Это был не единственный бой Айхера. Два дня спустя местные «Известия» сообщили о другом инциденте, который, по-видимому, был спровоцирован обезумевшей толпой, пытавшейся проникнуть в приемный покой, чтобы забрать продуктовые наборы. По невыясненным причинам Айхер, как утверждается, ввязался в очередную драку и выкрикивал «Кровавые евреи». В то время говорили, что город Витебск на целых 90 процентов состоял из евреев, так что это было высказывание такого рода, которое обеспечило бы ему бесконечное количество потенциальных соперников. «Витебские известия», возможно, почувствовав прилив сил, потребовали головы Айхера.

Спор продолжался некоторое время. В мае Эйдук написал Хаскеллу, напомнив ему об этом и назвав Айхера антисемитом. В июне президиум Витебского губисполкома телеграфировал Эйдуку с просьбой об отстранении американца. В том же месяце в Витебском управлении юстиции состоялось слушание по этому делу, на котором в качестве доказательства было представлено письмо в поддержку обвиняемого, подписанное его сотрудниками, хотя сколько именно, неизвестно. Каким бы ни был эффект от этой петиции на слушаниях, Хаскеллу этого было недостаточно, и в середине июля Айхер был отозван из Витебска, но не из миссии.

Очевидно, в московском штабе посчитали, что большая шумиха вокруг Айхера, каковы бы ни были его фактические проступки, сделала невозможным его пребывание в Витебске. Но начальство, очевидно, не убедили в том, что он был антисемитом, иначе не имело бы смысла переводить его на Украину. Кем бы ни был Айчер, похоже, он неуравновешенный персонаж. В мае 1923 года, когда он должен был находиться в столице Украины Харькове, один из руководителей нанес визит в город и обнаружил, что он был в самоволке в Крыму. Его выгнали из миссии. Во всех этих отношениях мужчины АРА также отличались от поселенческих Домработников.

Что касается ищеек советской прессы, то для того, чтобы заставить их завыть, требовалось гораздо меньше, чем нюх айхера. Кроме того, они считали людей Гувера заносчивыми, еще когда те прибыли в Россию. В номере «Правды» от 21 сентября 1921 года Михаил Кольцов описал деятельность в доках, когда американское грузовое судно «Феникс», прибывшее в Петроград из Гамбурга, начало выгружать свой животворящий груз под руководством Боудена и Нойеса: «Бритые джентльмены со значками Американской администрации помощи наблюдают за работой.

«Америка действует быстро». Он точно сообщает, что «мистер Боуден» следил за питанием пятидесяти тысяч детей, что за очень короткое время американцы обследовали весь город, разъезжая на своих автомобилях, и сумели организовать пятьдесят кухонь. Не было никаких сомнений в том, что это уже были великие достижения. «Верно, посланцы Гувера ведут себя с великолепным высокомерием, в стиле герцога, посетившего хижину углежога, плюс манеры торговца, получившего образование в воскресных школах «Христианской ассоциации молодых мужчин»».

Боуден, передавая этот материал в Лондон, не согласился с обвинением в «великолепном высокомерии», «особенно с учетом того факта, что мы очень часто считали необходимым помочь с разгрузкой. Я с трудом могу представить герцога, даже нынешнего герцога, спускающегося по сходням в обнимку с мешком муки».

Но Кольцов, должно быть, заметил что-то, чего не смог увидеть Боуден, потому что в течение последующих двух лет члены АРА не могли поколебать свою репутацию высокомерных не только в советской прессе, но даже среди некоторых из их лучших русских друзей. Петроградский писатель Чуковский, получатель продуктовых наборов АРА и ярый американофил, увидел проблему. Многие россияне думали о спасателях как о «гордых, спешащих американцах, летающих на автомобилях».

Прежде всего в глазах русских эти люди не кажутся добрыми. Они всегда озабочены, даже в спешке. Они всегда официальны и, кажется, смотрят сверху вниз с созданной ими самими позиции превосходства...

Я часто замечал, что после личного контакта с американцами русские кажутся оскорбленными. Они хотели бы, чтобы американцы не только кормили их, но и проявляли сочувственный интерес к их личной жизни. Американцы замкнуты до крайности. Как следствие, говорят, что американцы бесчувственны и чопорно формальны.

Чуковский знал лучше, но только потому, что он провел время с американцами и смог заглянуть под их невозмутимую внешность. У сотрудников АРА была такая же возможность, но не те, кто ею воспользовался. Конечно, народ, столь одержимый собственными страданиями, каким были русские в 1921 году, был бы особенно чувствителен к недемократичности других. Тем не менее, это были американцы из АРА, для которых эмоции и сочувствие не были, если использовать более поздний термин, стандартной операционной процедурой в бизнесе оказания помощи.

Возможно, не случайно, что их Глава, хотя и прославлялся как величайший гуманист эпохи, также считался в определенных кругах отстраненным и слишком деловым человеком. Среди его самых ярых критиков были квакеры из Комитета обслуживания американских друзей. Друзья считали, что Гувер слишком озабочен тем, чтобы АРА доминировала в помощи России, и ставил экономические интересы АМЕРИКИ выше филантропии, в частности, тем, что предпочел отправлять в Россию кукурузу, а не пшеницу.

Это было среди обвинений в непристойном письме, которое Анна Хейнс из «Друзей» написала Гуверу 19 января 1922 года, в котором она также критиковала его за то, что он потребовал от советского правительства выделить 10 миллионов долларов золотыми рублями против выделения 20 миллионов долларов американским конгрессом. В резком ответе Гувер перешел к сути их разногласий: «Если бы мне пришлось резюмировать свое суждение о вашем душевном состоянии, я бы сказал, что оно связано с представлением проблем оказания помощи с точки зрения отдельных жертвователей и отдельных страдальцев, а не с точки зрения наших политических институтов, наших общественных настроений, а также потребностей и средств спасения жизней миллионов».

Именно такие соображения принял во внимание Уолтер Липпманн, когда писал о Гувере в мае 1922 года в «Нью-Йорк Уорлд»: «вероятно, ни один другой из ныне живущих людей не смог бы сделать почти столько».

Что касается американских работников гуманитарной помощи, то их дихотомический образ бесчувственных гуманитариев не был результатом какого-то последующего переписывания истории. В то время это вызвало недоумение у их самых близких российских коллег, среди них секретарши Эллингстона, в отчете, написанном на ее родном английском языке под названием «Американцы, какими я их вижу (или понимаю)». Они». Она не поскупилась на похвалу экстраординарным талантам местных спасателей: «Черта, которой все русские очень восхищаются в американцах, — это их деловой склад ума, эффективность их работы и способность организовать все самым совершенным образом». Но она продолжила подрывать суть, в спешке сведя своих американцев к такому количеству молодых людей:

В основном врываются, излагают факты, шутят над чем-то (американское чувство юмора, которое русский редко может понять) и выбегают, получив от шефа всю возможную информацию. Кажется, что они всегда понимают с полуслова и предложений, все их мысли сосредоточены на бизнесе, и в этих машинах трудно разглядеть «человека». Даже шутя, они не теряют нить своего делового разговора и после раскатов довольно дикого и громкого смеха продолжают в той же «стремительной» манере нагромождать цифры, факты и т.д., пока оба (шеф и гость) не поймут или не сделают вид, что прекрасно понимают друг друга. Затем гость уходит, очень довольный собой и своим собеседником, с прощальной шуткой, которую никто не слышит и не понимает, но все отвечают очередным взрывом смеха.

Это правда, писала она, что для интеллигентных слоев населения России после долгих лет изоляции вступить в контакт с этими американцами, информированными о событиях и культурах по всему миру, как глоток свежего воздуха.

Но позже, лучше знакомясь с ними, начинаешь понимать, что большинство из них обладают лишь очень краткими и поверхностными знаниями о вещах, но обладают способностью всегда помнить. Я бы назвал это «универсальным умом» и не мог бы сказать, что ему не хватает определенного интереса, но поверхностный ум не может быть оценен русскими, которые в основном медленно соображают, но очень глубокие. Общее впечатление таково, что русские всегда ходят глубоко в почве, а американцы парят в нескольких ярдах над землей.

Американцы «очень прозаичные, земные люди с полным отсутствием воображения, все их умы погружены в бизнес. Этот тип очень узколобый, с моей точки зрения, и очень неинтересный и поверхностный. Такого человека можно узнать вдоль и поперек после часовой беседы с ним.

«Конечно, это мнение того, кто видит бизнесменов АРА в рабочее время».

В этот момент, как будто внезапно осознав негативный портрет, который она создала — или, возможно, намеренно, — она меняет направление и начинает смягчать образ, замечая, что «некоторые американцы обладают очень поэтичным и даже сентиментальным складом ума и наделены очень человечными характерами. Они «настоящие мужчины» (в русском смысле этого слова, что означает, что они действительно люди, открытые для самых непрактичных проявлений доброты, великодушия и т.д.). «Но они совершают свои добрые дела втайне», Как будто им стыдно перед своими собратьями показывать, что они люди... Такое сочетание делового ума и великой души очень примечательно и красиво».

Она видела то, что скрывалось за маской. Экономка АРА в Москве была более лаконичной: «У американцев вводящие в заблуждение манеры, а также вводящая в заблуждение репутация. Они резкие, эффективные. Они говорят «Да» и «Нет», как сержанты-строевики. Но в глубине души они более идеалистичны, чем кто-либо другой». «Мои мальчики», — называла она их.

Некоторым американцам значок сержанта-строевика подходил больше, чем другим. По словам киевского персонала, Макферсон носил его как значок. Один из них обвинил его в том, что офис работает как «хорошо организованное деловое учреждение». Другой автор писал о «железной дисциплине» в штаб-квартире, о «почти таинственном страхе перед Начальством». В АРА не было отмечено никакой халатности или пренебрежения к своим обязанностям, столь распространенных даже в старые времена в России, малейшее нарушение служебных обязанностей могло привести к увольнению».

Было много жалоб на то, как Макферсон и другие киевские американцы ставили себя выше своих сотрудников, создавая, как выразился один из них, «своего рода кастовое различие между «нами» и «ними». «Мы для них белые негры», — говорили многие». Широкая публика отметила недоступность американского лидера. «Получить аудиенцию у начальника, — сказали бы люди, — так же трудно, как получить аудиенцию у царя». Его манера обращения с заявителями напоминала отношение «коронованного завоевателя к побежденной или низшей расе». Хорошо известный характер Макферсона дополнял картину американского произвола:

Однако, если подумать, авторитарный подход Макферсона, в конце концов, был всего лишь «методом поддержания деловой дисциплины и необходимого подчинения». К настоящему времени схема уже знакома, поскольку читателю позволено заглянуть за маску холодности: «Не раз сотрудники видели вдумчивость и сочувствие к их нуждам со стороны Руководителя и поддержку в критических обстоятельствах».

По словам фармера Мерфи, русский персонал стал обидчивым из-за того, что его заставляли чувствовать себя ниже американских начальников, как «белых негров». «Американцы, вероятно, самые злостные преступники. Грубые или просто бездумные, они часто отличают русских от американцев, называя первых «коренными жителями». Это заставляет чувствительного, деликатно воспитанного русского вздрагивать, потому что, как бы любезно это ни было сказано, это отдает снисхождением или презрением». Это слово «туземец» явно дурно влияло на русских, не только на служащих. В Петрограде Чуковский записал в своем дневнике 22 марта 1922 года: «Я был у Эйхвальда. Она работает на американцев. Она рассказывает, что они называют нас, русских, «туземцами»». Из-за отсутствия дальнейших комментариев мы можем предположить его неодобрение.

У этих американцев также был неформальный стиль, который некоторые считали отсутствием манер. Секретарша Эллингстона написала, что одной из вещей, которая «шокирует русских женщин», было то, как американцы обращались к ним: «Привет, девочки» или «Привет, народ». Она заявила, что была «поражена отсутствием вежливости». Мерфи, работавшая с ней в одном офисе, расширила список американских привычек, которые озадачивали русских:

Они не понимают мужественной привычки класть ноги на стол в офисе. И они не понимают, почему все (как они говорят) Американцы говорят «Yeh», или «Yuh», или «Yah» вместо «да», которое, как их учили, является правильным словом для подтверждения или согласия. Они также поражены американской привычкой по телефону при упоминании имени собственного всегда спрашивать, как оно пишется. Им это кажется странным, поскольку они говорят, что русский язык настолько совершенен по фонетике, что произнести имя — значит знать, как оно пишется.

По этому поводу есть противоположные свидетельства из Киева, где сотрудник вспоминал, что персонал «сразу попал под влияние американцев. Мы все хотели им подражать. Мы стали проявлять больше достоинства в наших отношениях с другими людьми и стали более вежливыми и сердечными. Можно сказать, что АРА была школой хороших манер». Это не ускользнуло от внимания Макферсона, которому показалось забавным, что «все стали обращаться к своим коллегам «мистер» или «Мисс», хотя они говорили по-русски. Менеджер склада вежливо сказал бы: «Мистер Дубровский, — затем по-русски: — поставь этот мешок в угол».

Даже некоторые американцы признавали, что их борьба за эффективность иногда доходила до абсурда, как позже признал Хаскелл:

Американцы принесли с собой в районы свои собственные идеи эффективности и управления. Иногда американское представление об эффективности доходило до крайностей, как это было, например, когда начальник одного округа запретил целовать руки женщинам среди русских сотрудников в своем офисе. Это прикосновение губ к руке женщины было изящным обычаем среди европейцев на протяжении прошлых поколений, и его соблюдали культурные, но обедневшие сотрудники мужского пола районного отделения, которое я имею в виду. Запрет американского надзорного органа на этот обычай был объявлен не потому, что он был враждебен бывшей буржуазии или потому, что он был просоветским, а потому, что он считал, что время было потрачено впустую на соблюдение того, что казалось ему ненужным жестом.

Возможно, это было в надлежащем тейлористском духе, но Бен Франклин, безусловно, не одобрил бы. Как и Арчибальд Кэри Кулидж, самый близкий к староевропейскому буржуа среди мужчин АРА. Кулидж считал, что главной причиной проблем АРА в отношениях с правительством было то, что американцы были слишком самонадеянны. Он написал государственному секретарю Хьюзу 30 декабря 1921 года: «Как вы, наверное, догадались, не все наши сотрудники отличаются тактичностью в отношениях с должностными лицами, которых они подозревают во вмешательстве или обструкции». Да, советские чиновники могли быть своевольными и назойливыми, сообщил он своему отцу, но молодые американцы, присутствовавшие на сцене в Москве, были не без вины виноваты. «Наши сотрудники принадлежат к типу эффективных сотрудников, основная идея которых заключается в том, чтобы доводить дело до конца, и делать это немедленно, независимо от привычек и восприимчивости других».

Том Барринджер, возможно, и не был типичным сотрудником АРА, но он является доказательством того, что американский мастер эффективности мог быть человеком открытого сочувствия, без необходимости скрывать это за маской.

Барринджер пользовался преданностью и уважением своих сотрудников в Екатеринославе, где он служил районным надзирателем. Большинство сказали бы, что они боготворили его, хотя он не вырезал доброжелательную фигуру царя из Bell в Уфе; скорее, он заслужил привязанность своих сотрудников на индивидуальной основе благодаря тесным личным отношениям. Или, возможно, это только кажется так с такого расстояния из-за необычного рода свидетельств, оставленных Барринджеру в виде пары десятков писем от его екатеринославских сотрудников. Переписка была сокращена до односторонней, поскольку Барринджер, очевидно, не делал копий своих собственных писем.

Существование этой необычной документации частично связано с фактом неожиданного перевода Барринджера в Симбирский округ после исчезновения его друга Фила Шейлда. Предполагалось, что он будет отсутствовать в Екатеринославе ровно столько, сколько потребуется для завершения расследования, но в итоге он остался в Симбирске, так и не попрощавшись должным образом. Таким образом, прощальные и последующие письма были разосланы по межрайонам. Обычно, когда окружной руководитель покидал свой пост, он уходил из миссии, поэтому личные слова признательности были окончательными и в основном высказывались лично. Преданные Барринджера выразили свою благодарность и многое другое в письменном виде.

О своих сотрудниках он написал вскоре после отъезда из России: «То, что это собрание бывших дворян, принцесс, генералов, профессоров, бухгалтеров, учителей и изрядной доли интеллигентных людей более скромного происхождения было, мягко говоря, очень интересным. Для нас было привилегией иметь рядом с собой нескольких людей с выдающимся характером, людей, которые по интеллекту и честности могли бы считаться гражданами любой точки мира, кроме России».

На пике боевых действий численность местного персонала в штаб-квартире может достигать двухсот человек, в зависимости от размера округа. Затем на второй год программа была сокращена, и соответственно был сокращен местный персонал, резко сократившийся осенью 1922 года. Увольнение сотрудников было неприятной обязанностью для районного инспектора, который знал, что для таких людей трудоустройство в АРА означало разницу между надеждой и отчаянием, в некоторых случаях между жизнью и смертью.

Барринджер был избавлен от большей части мучений благодаря переводу из своего округа в критический момент. Это означало, что сотрудники Екатеринослава связывали его замену с наступлением трудных времен, что заставило их увидеть своего бывшего начальника в еще более радужном свете. Из этого можно было бы сделать вывод, но это также явно указано в их переписке.

После того, как в Екатеринослав пришло известие о том, что он на самом деле не вернется, миссис К. Кранц, известная как «мать города», написала «Дорогому, уважаемому мистеру Барринджеру» 16 ноября 1922 года, рассказав ему на своем оживленном английском, каким «ударом» было узнать, что он останется в Симбирске: «Когда до нас дошла весть о вашем назначении, это подняло ужасный шум, все были ошарашены, и вы не можете себе представить, как всем было жаль, как ужасно жаль! Знаешь ли ты, какая я суровая женщина, даже я подумала, что быть такой любимой, как ты, стоит того. Нине Ерлицыной было просто больно, и она плакала, и я ничем не мог ее утешить».

Двумя днями ранее, пишет она, Нину «сократили», но новый окружной надзиратель Лестер Прагер пообещал продолжать обеспечивать ее ежемесячным набором продуктов питания. Несмотря на этот жест, миссис Кранц была недовольна новой атмосферой в штаб-квартире: «После вашего ухода я была очень несчастна в АРА, вы так сильно меня избаловали, и я не смогла приспособиться к новому режиму, который, могу вам сказать, тяжелый; я однажды попросила мистера Прагера освободить меня». Она говорит, что ее отговаривали от этого, но она настояла на том, чтобы Прагер подал в отставку к декабрю.

П. Рябченко описал Барринджеру некоторые проблемы миссис Кранц. Мистер Ховард попросил ее принести ему чашку кофе внизу, дав ей две минуты на выполнение задания. «Внизу» означало «двумя этажами ниже», и одна мысль о том, что ей придется добираться туда и обратно за две минуты, доводила ее до слез. По словам Рябченко, когда Ховард спросил, в чем дело, миссис Кранц ответила, что она слишком большая, чтобы двигаться так быстро. Говорят, Говард рявкнул: «Время стоит денег!» Рябченко не был удивлен этим ответом — «Таков американский путь!» — и все же он знал, что Барринджер скорее приготовил бы кофе сам, чем подвергал ее испытанию.

Миссис Кранц написала несколько писем, каждое из которых было наполнено местными новостями — княгиня Юсупова все-таки не поехала в Италию, потому что ее мать заболела; она горит желанием вернуть вам деньги, которые вы ей одолжили, и так далее — что, должно быть, заинтересовало Барринджера, хотя можно предположить, что он мог больше наслаждаться этим на безопасном расстоянии. Есть подробности о местных мелких ссорах между бывшими и нынешними сотрудниками, и подразумевается, что Барринджер выступал посредником в некоторых из них. Несколько авторов просят его фотографию.

Барринджер, по-видимому, указал в письме миссис Кранц, что ей будут рады в Симбирске; она пишет, что «угрожает» принять его предложение и предполагает, что Барринджер согласится оплатить ее дорожные расходы. Возможно, перспектива того, что мать города действительно переедет в Симбирск, повергла его в ужас, но узнать наверняка невозможно.

Ольга Карецкая, которая обращалась к нему «Томас Павлович», заявила: «Мистер Барринджер, вы незнакомец, но у вас русская душа, вы нравитесь мне как брат, и я всегда желаю вам только добра».

Мистер Уманский со станции выдачи продуктов питания в Александровске поблагодарил Барринджера за спасение его жизни: «Вы были мне как отец».

Николас Подассинников написал 14 декабря 1922 года, что АРА увольняет людей 1 и 15 числа каждого месяца. «Работы там очень мало; ежедневная доставка составляет не более 100 посылок. Да! ваше отсутствие, мистер Барринджер, очень чувствуется. Когда вы были здесь, среди нас, работа кипела; но сейчас она немного, немного потеплела; было так приятно работать с вами».

Ольга Франгзилова говорила от имени всего персонала: «С тех пор, как вы покинули нас, душа офиса сильно изменилась. Мы потеряли в тебе не только хорошего начальника, но и настоящего мужчину и доброго друга».

В. Галкова, ныне бывшая сотрудница АРА, решила устроить драку, обвинив Прагера в его обращении с сотрудниками. Ее муж был человеком с большой репутацией до революции, и все же Прагер заставил ее выпрашивать пакет с едой.

Я посылаю одну копию этого письма в Московский штаб для распространения среди американского персонала, а другую — полковнику Хаскеллу, чтобы он был в курсе ситуации. Если он американец, гордящийся своей нацией, Гербертом Гувером, своим шефом, и именем Американской администрации помощи, он наверняка увидит, что больше внимания уделяется психологии белых негров и что во главе окружных штабов стоят люди, которые немного больше знают о социальной работе.

От сравнения пострадал не только Прагер. Один из симбирских сотрудников Barringer, Николас Давыдов, после возвращения в свой дом в Петрограде, куда он затем перешел на работу в медицинский отдел АРА, написал своему бывшему начальнику 28 апреля 1923 года, что Реншоу и Гантт были не очень представительными. Они общались со своими сотрудниками только по деловым вопросам», и мне даже интересно, знают ли они их по именам или даже в лицо. Я не слышал, чтобы они обращались к кому-либо из сотрудников или звали кого-либо из них к себе домой. Сам мистер Реншоу ведет себя как маленький король... Врач, который является моим непосредственным начальником, уделяет моей работе очень мало внимания».

Чтение этой переписки дает представление о том, каким бременем, должно быть, были для Барринджера эти люди. Они требовали от него милосердия и сочувствия, цеплялись за него, и, как большинство тех, кто помогал, он жалел их. Но это не было прочной основой для дружбы: они называли его богом, отцом, братом, вождем, даже другом, но, вероятно, мало кто из них был его настоящими друзьями. Если он и устал от всех интриг и мелочности, которые оставил после себя в Екатеринославе, от множества требований к его вниманию и личным дипломатическим навыкам, нигде в письменных источниках на это нет никаких указаний, ни единой нотки цинизма. Он справлялся со всем этим с большим терпением и, судя по словам его корреспондентов, с великодушным сердцем. Тем не менее, у его начальников никогда не было причин обвинять его в неэффективности.

Щедрость Барринджера продолжилась и в Симбирске. Весной 1923 года он написал Рихарду Рейну, председателю губисполкома, от имени некой мадам Орловой, протестуя против конфискации ее имущества во время Революции. В своем ответе Рейн звучит недоверчиво, указывая простодушному американцу на то, что, в конце концов, экспроприация была целью Революции: мадам Дж. Собственность Орловой была передана в руки российского народа «согласно воле рабочих и крестьян».

Помимо реальной работы, наиболее важным связующим звеном между районным начальником и русскими служащими был их продовольственный паек, или пайок, который часто служил частичной зарплатой. Первоначально сотрудникам не полагалось оплачивать питание, но поскольку местные органы власти испытывали нехватку наличных, а персонал был голоден и слаб, организация продуктовых наборов могла быть оправдана во имя повышения эффективности.

Трудно переоценить важность продуктовых наборов для их получателей, как среди сотрудников АРА, так и за их пределами, особенно в течение первого года оказания помощи. Момент столкновения был запечатлен в дневнике московского историка Готье, который написал 26 декабря 1921 года: «Рождественский подарок от американцев Кулиджа и Голдера: пакет с едой и очень любезное письмо, которое я прилагаю здесь. Один [пуд] пшеничной муки высшего сорта, двадцать пять фунтов риса, пятнадцать фунтов сахара, три фунта чая, бочка свиного сала, двадцать банок сгущенного молока. Признаюсь, я был тронут, доволен и немного расстроен».

Чуковский был в восторге:

Ты знаешь, что значили для меня эти три упаковки АРА, мой дорогой Рокфеллер? Ты понимаешь, как я благодарен Колумбу за то, что он однажды открыл Америку? Спасибо тебе, старый моряк. Спасибо тебе, старый бродяга. Эти три посылки значили для меня больше, чем просто отсрочка от смерти. Они сделали возможным возвращение к моей литературной работе. Я снова почувствовал себя писателем. ... Я сомневаюсь, что какой-нибудь американец когда-нибудь поймет наше поэтическое счастье в тот великий день, когда вся моя семья, посыпанная мукой, притащила домой тележку с долгожданными пакетами АРА и отнесла их в нашу квартиру на третьем этаже.

Со своей стороны, американцы получали огромное удовольствие, помогая умственным работникам Советской России. После ознакомления с отчетом о положении интеллигенции в Татарской республике Эллингстон отправил Берленду записку: «Боже правый, Томми, этот холодный список профессоров из Казани более горький, чем известие о смерти миллиона крестьян». Берланд прокомментировал эту вспышку гнева: «Я думаю, что это очень хорошо выражает то, что мы все чувствуем после вдумчивого рассмотрения бедственного положения мыслителей и носителей культуры России. Более успешной, чем все его земельные и промышленные программы, была решительная воля большевиков уничтожить мужественную и честную российскую разведку».

Как, должно быть, тяжело было районным начальникам вычеркивать из своих списков продуктовых наборов имена сотрудников, которых они так хорошо знали в офисе, но которых теперь сокращали. Мерой сложности была, по-видимому, широко распространенная практика продолжения предоставления бывшим сотрудникам продуктовых наборов — сохранение их в платежной ведомости для всех практических целей.

Не всем так повезло, и когда екатеринославские корреспонденты Барринджера жалуются на потерю привилегии получать посылки с едой или одеждой, они, похоже, надеются, что он заступится за них. Одна из них, «С.Б»., шестидесятишестилетняя женщина, которую Барринджер уволил перед его отъездом в Симбирск, написала ему туда в октябре, перед тем как его перевод был сделан постоянным: «Я слышал, что все сотрудники АРА получили теплое белье, и вы больше не считаете меня одной из них? Я буду единственным, кто останется без него?»

Даже узнав о новом статусе Барринджера, «С.Б». продолжила обращаться к нему с петициями, как в письме от 4 декабря 1922 года. Ее имя недавно было вычеркнуто из списка продуктовых наборов, и теперь впервые она была без надписи: «вы не подписали для меня заказ, как делали раньше». Прагер предложил ей работу в Объединенном еврейском распределительном комитете: «Но я действительно не понимаю, почему, работая на Американскую администрацию помощи, я должен получать вознаграждение за свои услуги от евреев»? Возможно ли, что в Америке не осталось ни американцев, ни христиан? Значит, Америка — сестра-близнец России, рабыня Иуды?»

Г. И. Исаак из Никополя Екатеринославского округа написал своему бывшему начальнику по-русски сразу после освобождения из АРА, вложив в работу «все свое сердце»: «Ваша филантропия превосходит филантропию вашего преемника в нашем округе». Он обратился к Барринджеру за помощью: «Если бы только мне разрешили ежемесячно получать продовольственный паек АРА». Несмотря на то, что он потерял эту привилегию, Иссаак не мог оказаться в отчаянном положении, поскольку, как он сказал Барринджеру, он занимал должность «ответственного секретаря» в никопольском офисе АРА. Но это было не так, как в старые добрые времена. «Помня о нашей старой дружбе, я жму вашу щедрую руку».

Многие районные начальники были весьма восприимчивы к таким обращениям, и среди них было много «щедрых рук» — слишком много, по словам московского штаба, который постоянно предупреждал округа о том, что они сокращают свой персонал слишком медленно, а продуктовые наборы — еще медленнее. Среди бумаг Барринджера есть циркулярное письмо за подписью Хаскелла всем окружным надзорным органам, датированное 13 ноября 1922 года, в котором они коллективно обвиняются в проведении «помощи через трудоустройство». Идея политики, объявленной в сентябре, заключалась в том, что «число российских сотрудников будет сокращено до руководителей предприятий, обладающих здравым смыслом», однако в нескольких округах численность местного персонала была на 100 процентов больше, чем необходимо.

Также неприемлемой была несанкционированная раздача продуктовых наборов сотрудникам — бывшие сотрудники не упоминаются. «Пайок, который выдавался в качестве премии высококлассным и необходимым сотрудникам, очевидно, стал правом, которого требует каждый Том, Дик и Гарри, связанные с Американской администрацией помощи». Независимо от того, был ли он на самом деле автором заметки, ее получатели узнали бы в этом последнем замечании безошибочный голос Хаскелла.

Существовала третья проблема: отходы. Районные надзорные органы должны были понимать, что «на них, как на руководителей коммерческой деятельности, лежит обязанность следить за тем, чтобы нигде в пределах их юрисдикции не было отходов».

Раздавать продукты питания само по себе недостаточно, это может сделать любой безответственный и не деловой человек, но это весьма похвально, когда человек может правильно распределять продукты питания и, в то же время, делать это экономно и доказать, что он это сделал, путем надлежащего учета...

Мы, конечно, всегда будем помнить, что наша главная цель — накормить голодающих и оказать медицинскую помощь, но при этом пусть наша благотворительность управляется с использованием некоторых деловых методов экономии и бухгалтерского учета.

Это был голос эффективности, говоривший в одно ухо работникам по оказанию помощи. В другом они слышали голоса отчаяния, похожие на те, что были в письмах Барринджера. Это был голос, который не позволил окружным американцам думать о численности персонала просто как о бухгалтерской проблеме. Перед ними были индивидуальные истории трагедий, а не просто цифры на листке. Драматическим контрапунктом к меморандуму Хаскелла является письмо Барринджеру от княгини Мещерской — до ее замужества за князя Голицына — из Екатеринослава. Что характерно, она датировала его как по старому, так и по новому стилю, 6/19 декабря 1922 года, заканчивая следующими словами:

К тому времени, когда Барринджер получил это письмо, она покончила с собой. Он написал записку под ее подписью: «Когда я видел ее в последний раз, я чувствовал, что она не переживет еще одну зиму без работы, и у меня было предчувствие, что она покончит с собой. Я послал кого-то найти ее на следующий день, но было слишком поздно».

Фишер писал, что АРА предоставила таким людям, «среднему классу», которые подвергались терроризму и угнетению и остались без значимой работы, «возможность чем-то послужить своей стране, а также предложить достойную работу, которая гарантировала стабильность и справедливое обращение»... Люди, которые были обескуражены и беспомощны и которые чувствовали, что Россия была забыта миром, проявили новый интерес к жизни и начали понимать, что стоит поработать над возрождением своей страны».

С. Рябченко в Екатеринославе, служивший транспортным агентом АРА, является показательным примером. До революции он эмигрировал в Соединенные Штаты, где проработал десять с половиной лет инженером, вернувшись с этим опытом в Россию после 1917 года, чтобы приложить руку к ее возрождению, но «все, что я получаю, — это смеющийся надо мной комиссар». АРА дала ему возможность снова почувствовать себя полезным, хотя теперь он ждал известий о выездной визе.

Для некоторых связь с АРА позволила им использовать один или несколько иностранных языков, которыми они так долго дорожили. Профессора с европейскими именами смогли снова почувствовать связь со своим обществом, работая в АРА. Один московский интеллигент заметил, что просто «внешний вид американцев часто был важен просто как живой символ существования того великого мира, от которого русские были радикально отрезаны». В частности, для интеллигенции чувство «моральной изоляции» с 1917 года было острым:

Ольга Якунчакова, одна из привилегированных людей старого режима, а ныне экономка АРА, была более фаталистична: «Мы похожи на египетские пирамиды. Исторически мы интересны, но не имеем жизненно важного значения. Никто не виноват в этом, кроме нас самих... Мы получили образование как иностранцы. Таким образом, мы росли как нежные экзотические растения в теплицах, избегая контакта с грубой открытой почвой, поэтому Россия отвергла нас, и вполне справедливо».

Тем не менее, внезапное присутствие большого контингента американцев, не просто предоставивших ей работу, должно быть, пробудило в ней, как и во многих других, надежду на новую жизнь. Это сделал Григорий Соболев, бывший полковник Императорской армии, служивший в АРА в Симбирске: «В это кошмарное время судьба сочла нужным послать нам яркое, теплое солнце в лице вас, незабвенный мистер Барринджер. Вы проявляли пристальный интерес к моим страданиям и страданиям моей несчастной жены, как моральным, так и материальным».

Теплое солнце АРА омолодило эти нежные растения, но когда Соболев писал, 27 мая 1923 года, миссия АРА подходила к концу. «И теперь наше солнце снова садится. Ты уезжаешь в свою дорогую Америку».

ГЛАВА 36. ВСЕ МЫ ВОРЫ

Было около полуночи в четверг, 11 сентября 1921 года, когда первое американское грузовое судно «S.S. Phoenix» пришвартовалось в Петрограде с семьюстами тоннами продовольственных пайков АРА. Рано утром следующего дня первые американские спасатели — Нойес и Лоури, за которыми вскоре последовал Боуден, — начали руководить разгрузкой судна. Нойес описывает непредвиденное развитие событий:

Другие источники сообщают о более осторожных методах воровства, используемых российскими стивидорами. Эллингстон упоминает их «любопытные голландские брюки, в штанины которых поместился бы почти мешок муки». Он говорит, что они были мастерами по опусканию ящика с молоком таким образом, что открывали его ровно настолько, чтобы достать одну или две банки. Рабочие, разгружавшие «Феникс», однако, не потрудились скрыть свою деятельность. Они намеренно и методично вскрывали мешок или футляр своими крючками и на глазах у солдат на страже и всех присутствующих угощались сами, в одном или двух случаях передавая немного охранникам. На все наши протесты они просто отвечали: «Мы голодны, и нам нужно поесть». Предполагается, что при выходе со двора мужчин должны были обыскать, но в случае с этими рабочими обыск производился путем похлопывания мужчин по карманам и разрешения им идти дальше; у некоторых мужчин в штанинах брюк было столько всего, что они едва могли ходить» и все же они отделались «подзатыльником».

Юмор и пафос, вызванные отношением рабочих к такого рода хищениям, действительно поразили самых ненаблюдательных.

На второй день решительный Лоури приказал полиции арестовать одного из самых безудержных воришек, чтобы показать ему пример.

Примерно через две минуты рабочие прекратили работу и столпились вокруг, протестуя против ареста. Они сказали: «Зачем арестовывать этого человека? Мы все воры, посмотрите сюда! и здесь!» и все показали, что у них также были вещи, хранящиеся в одежде. Ситуация была явно щекотливой, и мужчина, наконец, был освобожден по совместной просьбе всех остальных рабочих и их обещанию, что каждый из них будет присматривать за другим, чтобы больше не было воровства, но поскольку до окончания рабочего времени оставался всего час, мужчины решили, что они не вернутся к работе, и они этого не сделали.

В нескольких случаях присутствовавшие члены Чрезвычайного комитета производили аресты, но мужчин уводили с глаз долой, а затем отпускали после того, как они расходились с охраной. Начальник стивидоров сам сказал мне, что охранники ничего не могут и не будут делать, поскольку они получают свою порцию от рабочих. Он признал, что абсолютно не контролировал людей и что мог только просить их делать определенные вещи, но не командовать.

Главный стивидор попросил Нойеса сравнить ситуацию на «Фениксе» с ситуацией на соседнем угольном судне, где работа продвигалась медленно, потому что людям нечего было красть. Конечно же, когда команда «Феникса» начала разгружать контейнеры с салом, которое даже российским стивидорам было слишком сложно перевозить в штанах, работа продвигалась «черепашьими темпами».

Нойес подсчитал, что в конечном итоге хищение на «Фениксе» было «мелким», составив всего одну седьмую процента груза, что может указывать на то, что на судне находилось большое количество свиного сала.

Таким образом, американские работники гуманитарной помощи были грубо ознакомлены с повсеместным распространением воровства в Советской России. Это явление возникло не недавно. Ближе к концу XVIII века русский историк Николай Карамзин заметил, что если бы ему пришлось ответить одним словом на вопрос: «Что происходит в России?», он бы ответил: «Воровство». Тем не менее, даже по экстраординарным российским стандартам количество воровства, происходящего в Советской России, было экстраординарным. Частично это было связано с лишениями периода революции и гражданской войны, когда голод в городах привел в ряды воров новые легионы ранее невиновных граждан. Как заметил Брукс, «Умирающий с голоду человек не думает о Седьмой заповеди».

Московский историк, без сомнения, пишущий по собственному опыту, оставил яркое описание того, как трансформация физического окружения русской интеллигенции привела к неизбежному распаду его морального мира:

Во всем виноваты не только трудные времена. Моральная атмосфера была омрачена большевистской отменой частной собственности и конфискацией имущества аристократии, буржуазии и Церкви, что еще больше ободрило и без того преступно настроенных людей, деморализовало рабочих и крестьян и, по словам Эллингстона, «дало тому классу населения, который обычно считается стражем общественной морали, чувство оскорбления, которое пересилило принципы совести». Историк Моссолов писал о новой «путанице в понятии собственности»: «Люди, которые в прежние годы были бы безупречны, теперь участвуют в кражах государственной собственности».

И по мере того, как советское правительство «владело» все большим количеством собственности, поскольку его программа национализации расширилась и включала большую часть промышленности, воровство все чаще можно было рационализировать как воровство у большевиков, то есть экспроприацию у экспроприаторов. Это дало отчаявшимся людям дополнительный стимул помогать самим себе. Лучше всего грабить у государства могли его собственные чиновники. Взяточничество долгое время было «прибыльным побочным занятием царских бюрократов», как писал Фишер, но при правлении большевиков к концу Гражданской войны это стало «почти единственным приносящим доход видом деятельности».

Положение заметно улучшилось и после введения НЭПа. Корник из Царицына написал в письме от 15 августа 1922 года, что накануне вечером один из его коллег пошел в местный театр посмотреть комедию под названием АРА, предполагая, что в ней будет высмеиваться American relief. Вместо этого перед поднятием занавеса со сцены было зачитано заявление о том, что никаких насмешек над АРА не предполагалось, поскольку актеры не чувствовали себя достойными критиковать эту организацию. «Затем они намеренно высмеивали все местные правительственные учреждения, показывая, как плохо они функционируют, и смеялись над повсеместным взяточничеством». Итак, в 1921 году воровство в России было повсеместным явлением, и Голдер вторил Карамзину: «Воровство, воровство, все воруют в той или иной форме».

Теперь в это опасное место АРА перевозила сотни тысяч тонн продовольствия, одежды и медикаментов — непреодолимую цель для десятков тысяч россиян, которые должны были обрабатывать, доставлять или иным образом помогать в их распространении. Келлог получил представление о масштабах проблемы во время своей Волжской разведывательной экспедиции в сентябре 1921 года. В своем дневнике он записал показательный случай кражи, которому дал название «Наш автомобильный повар и моральный крах»:

Сочетание насаждения доктрины отсутствия права на частную собственность — что те, у кого была собственность, получили ее потому, что они украли ее у бедных, — и экономического краха и засухи — морально унизило весь российский народ. Некоторые люди искренне верят в коммунистическую доктрину, но, применяя и осуществляя ее, они создали сложную ситуацию — каждый за себя — грабеж не преступление.

Худшие первоначальные опасения руководителей АРА относительно прямого крупномасштабного воровства или конфискации большевиками припасов АРА так и не оправдались. Воровство, с которым мужчины АРА сталкивались изо дня в день, хотя и было широко распространено, носило мелкомасштабный и более изощренный характер. Это затрудняло оценку его масштабов. Пункт n Рижского соглашения обязывал советские власти возместить АРА в долларах или заменить натурой любые не по назначению использованные или украденные предметы гуманитарной помощи. Куинн написал в лондонскую штаб-квартиру в марте 1923 года — другими словами, когда большая часть помощи уже была доставлена, — что на тот момент российская миссия предъявила претензии советскому правительству на общую сумму 286 000 долларов за хищения и другие убытки, что является существенным, хотя и не скандальным, и, возможно, даже было точной мерой потерь, за которые центральное правительство явно несло ответственность и, следовательно, могло быть привлечено к ответственности.

Но из значительного количества мелких краж удалось задокументировать только часть, и правительству предъявлено обвинение лишь в незначительной части. Бухгалтеры АРА, возможно, и попытались оценить масштабы его деятельности, но не было стимула делать это публично. Эдгар Рикард, генеральный директор АРА, нога которого еще не ступила в Советскую Россию, изложил американской общественности официальную точку зрения АРА в статье, опубликованной в мае 1922 года в «Нашем мире». «Хотя почти все в России голодают, наши потери от воровства были незначительными и не превысили потерь по той же причине в других странах». Это соответствовало репутации АРА за выдающиеся достижения в области управления, бухгалтерского учета и эффективности, но это не очень хорошо согласуется с многочисленными анекдотическими свидетельствами находчивости русского вора. Рикард сделал свое обнадеживающее заявление с безопасного расстояния Нью-Йорка. В зоне массового голода работникам по оказанию помощи было труднее не обращать внимания на проблему: жизнь в страхе, что у тебя украдут брюки, помогает сосредоточиться.

Путь продовольственных запасов АРА из российского порта к месту был опасным. Голодные стивидоры были лишь первой проблемой. На железной дороге угроза возросла. Все грузовые вагоны были опечатаны пломбами Советской железной дороги, а также пломбами АРА. Грузы с медикаментами, больничными принадлежностями и автотранспортом находились под особой охраной конвоев солдат-охранников из специального полка АРА, сформированного Красной Армией для этих целей. Однако железнодорожники и беженцы находили способы проникнуть в вагоны по пути следования; когда в горячем боксе приходилось перегружать продукты между поездами, потери были неизбежны.

Что касается содержимого продуктовых наборов АРА, то первой остановкой был московский цех переупаковки, где, как писал Эллингстон, возник «новый порядок опасностей; например, при составлении почтовых посылок рабочие развили в себе талант заменять три фунта чая оловянной фольгой, сахар -песком и даже опорожнять банки из-под молока и снова наполнять их водой. Изобретательность похитителя еды не знала границ».

После того, как посылка с продуктами питания попала в предполагаемый окружной штаб, возник дополнительный набор опасностей, таких как кража карточек с уведомлениями почтовыми работниками, неправильная доставка посылок из-за поддельных документов, удостоверяющих личность, и другие формы тонкого мошенничества со стороны офисных работников на пунктах выдачи денежных переводов с продуктами питания, которые знали личность получателей, которых из них невозможно было найти», и такая другая информация, которую требовалось использовать».Так было часто: несколько округов сообщили о широко распространенной спекуляции продуктовыми упаковками на складе АРА, связанной с продажей заказов на доставку посторонним лицам.

Именно этот вид воровства — работа внутри компании — вызвал наибольшую головную боль у спасателей, когда еда прибыла в штаб округа. Местный персонал, возможно, и занимал желанные должности, но большинство из них не имели права на получение регулярных продуктовых наборов АРА, а с голодными семьями дома соблазн был велик. В любом случае от воровской привычки к настоящему времени было трудно избавиться, даже если ее целью была организация помощи голодающим, кормящая в основном детей. Лучше рассматривать этот акт как нечто иное, чем кража — как кассир в Уфе, который после того, как была обнаружена неточность в бухгалтерском учете и расследование разоблачило его, настаивал на том, что советский закон допускал ему определенный процент ошибок.

Всем округам пришлось бороться с эпидемией воровства, и, похоже, ни один из них не пострадал сильнее, чем другие, хотя есть признаки того, что Одесса оправдала свою репутацию места исключительных эксцессов. Хаскелл обратил внимание на заявление Джона Ланге, тамошнего портового офицера АРА, о том, что «он видел много воровства в своей жизни, но всех воров следует отправлять в Одессу для прохождения аспирантуры».

Большая часть мелких краж была совершена менеджерами кухни, которые были в состоянии обслуживать себя сами. В своей книге «Россия перед рассветом» Маккензи рассказал о своем участии в разоблачении того, что, вероятно, было типичным случаем такого рода взяточничества, когда он сопровождал трех сотрудников АРА в инспекционной поездке по кухонным районам Самары. Естественно, группа прибыла на место происшествия без предупреждения. Вождь, вероятно, Шафрот, открыл крышку одной из медных кастрюль с детским обедом, сунул туда большую деревянную ложку, размешал содержимое, а затем зачерпнул полный половник. «Рисовая масса должна была быть довольно густой. Он обнаружил жидкую жидкость, в которой было несколько рассыпанных зерен риса». Он повернулся к Маккензи: «Посмотри на это», — сказал он, наливая водянистую смесь обратно в кастрюлю. «Ты понимаешь, что это значит, не так ли? Кто-то украл рис для детей. В нем должно быть тридцать фунтов риса, а не семь».

Главой местного комитета был священник; женщина, занимавшаяся сжиганием навоза, сказала американцам, что он был в церкви, пошел помолиться о большем облегчении голода. Если бы он знал, что готовится там, на кухне, он мог бы молиться о помощи другого рода.

Местный глава АРА был крупным мужчиной с крупным телом и большой головой. У него были прямые манеры солдата, привыкшего работать на передовой. Он подошел к котлу и взглянул на его содержимое. «Дай мне миску», — приказал он. Тщательно перемешивая блюдо со дна, он набрал и взвесил полную миску. Он знал, сколько это должно весить. Весы показали, что две трети риса было украдено.

Брови шефа нахмурились. «Пошлите за комитетом, — коротко сказал он.

В зале было очень холодно, и посетители, еще не оттаявшие после путешествия, не сняли своих теплых пальто и, вероятно, немного походили взад-вперед, чтобы унять свое нетерпение. Когда комитет собрался, шеф предъявил им доказательства и потребовал объяснений. Повествование Маккензи становится мелодраматичным:

Как и следовало ожидать, в этот момент обвиняемые начали указывать пальцами друг на друга. Комитет был распущен, а его запасы изъяты; предстояло выбрать нового. Судьба распущенного священника и его сообщников-крестьян неясна, но не душевное состояние их обвинителей:

Это была морально принципиальная позиция, но совершенно нереалистичная в охваченной голодом России, где все кражи были обычным делом. Работнику по оказанию помощи пришлось нелегко приспособиться к этой реальности и научиться жить в ее многочисленных оттенках серого, как заметил Эллингстон: «В его глазах вор был вором, и потребовалась значительная связь с трагедиями российского голода, прежде чем он смог заставить себя судить о краже продуктов питания и мошеннических операциях с той снисходительностью, на которую в Советской России это имело право».

Но были степени компромисса, и Келли, например, никогда не позволял себе опускаться до советско-российских стандартов снисхождения, хотя и не питал иллюзий по поводу «огромного количества» взяточничества, имевшего место в штаб-квартире Уфы.

Вряд ли кто-нибудь слышал о взяточничестве при распределении поставок АРА, и все же ни один полевой работник АРА не сомневается, что система распределения им пронизана. В стране, охваченной голодом, особенно в стране с такими традициями взяточничества, как Россия, это было неизбежно. Советское правительство замешано в этом до такой степени, что они вряд ли будут транслировать эту тему в России.

Изображение Маккензи спасателей как разъезжающих кухонных инспекторов, работающих с половниками и разоблачающих коррумпированные комитеты, может ввести в заблуждение. Как ясно дает понять Келли — и, похоже, это применимо ко всем округам — что, как правило, американские инспекции кухонь сводились к признанию благодарности комитета и надежде на бдительность российского персонала АРА: «Если российские инструкторы не смогли предотвратить нарушения и взяточничество, то, несомненно, американский персонал не смог».

Открытые продажи продуктов АРА были редкостью в Уфе; с другой стороны, присвоение работниками небольших количеств продуктов для детского питания для собственных нужд или нужд семьи или друзей было, «мы были уверены, практически повсеместным явлением». Когда американская кукуруза прибыла в район, пошлины за нее взимали водители автоколонн, работники речного транспорта и почти все остальные, кто ее перевозил.

Когда Келли вернулся в штаб-квартиру в Нью-Йорке летом 1922 года и его попросили составить обзор российских операций, он отклонил цифры о кражах, предоставленные сотрудниками Хаскелла: они не включали «потери, понесенные ниже базового склада Округа, о которых практически не было записей. Менеджеры склада могут обсчитать невежественных членов комитета и получить полную квитанцию... Местные комитеты могут украсть со склада деревенской кухни и «уладить это» с инструктором». И так далее.

Начальники российских департаментов знали о факте взяточничества, смирились с этим фактом и редко делали все возможное, чтобы расследовать его. «Всякий раз, когда на американца подавалась конкретная жалоба, он принимал меры, обычно отрубая несколько голов поблизости от предполагаемого преступления по общему подозрению; но для того, чтобы американцы предприняли какие-либо систематические усилия по искоренению взяточничества, им потребовалось бы передать управление кораблем русским, а самим заняться разведкой машинного отделения». Келли предположил, что единственной эффективной проверкой такого подкупа был страх разоблачения осведомителем и, как следствие, потеря должности. «Быть уволенным АРА означало упасть с верхней ступени лестницы процветания в класс голодающих».

Осведомленность Келли о повсеместности этой практики нисколько не смягчила его реакции на дело Линхарта, управляющего центральным складом, который был арестован в марте 1922 года ЧК по пути домой с «несколькими пудами продукции АРА в санях». Не является серьезным правонарушением по нынешним российским стандартам, но это был конец срока для Линхарта, которого Келли уволил и который был «глубоко огорчен суровостью нашего судебного преследования. Это была такая маленькая сумма!»

Вечером 15 марта Линхарт пришел в отдел кадров, чтобы изложить свое дело. Это был не самый благоприятный момент, поскольку появляющиеся у Келли зубы мудрости причиняли ему острую боль, и он только что устроился, чтобы отвлечься за февральским выпуском «Нью-Йорк таймс». «Он вошел в мою спальню, когда я читала. Были слезы и оправдания, к которым я была даже менее чем хладнокровно равнодушна». Келли отказал ему, сказав, что, если Белл захочет с ним встретиться, за ним пошлют. «Этот человек ожидает, что мы простим ему употребление «небольшого» количества пищи для собственного употребления. От меня он не вызвал особого сочувствия, хотя я подозреваю, что уважаемая ЧК пыталась поставить себя в положение, позволяющее оказать нам услугу».

Линхарт упорствовал. 18 марта он появился в офисе, надеясь получить свой февральский паек:

Линхарт утверждает, что он может выявить множество случаев взяточничества, но это никак не влияет на Келли:

Келли лишь убедительно заявил о том, что подразумевается в документации других округов: взяточничество со стороны сотрудников «воздвигло барьер» между ними и их американскими начальниками. Уфа почти наверняка был крайним случаем, вероятно, из-за личного влияния Келли, особенно если принять его заявление о том, что мы практически прекратили общение с нашими сотрудниками, относились с подозрением ко всем и желали иметь свободу распоряжаться об увольнении или аресте любого человека в любое время на благо службы. Было установлено, что частая смена персонала благоприятно сказывается на дисциплине. Никому не разрешалось чувствовать себя в безопасности на своем посту в АРА. Запугивание такого рода было нашей единственной практически осуществимой заменой той тщательной проверке, которую наша ограниченная численность и недостаток языка сделали невозможной.

Сам Келли взял на себя прямой контроль над распределением продовольственных пайков сотрудников, что до тех пор было источником большого количества мелкого взяточничества. При пересмотре списка пайков он вычеркнул имена таких людей, как домашний повар и горничная, мотивируя это тем, что они уже взяли с кухни столько же еды, сколько и американцы. «Люди, которых я нанял, были рабочими на местах, в то время как те, кого я исключил, были офисными служащими в Уфе, так что вы можете себе представить, насколько я, должно быть, популярен. Как часто говорят русские, ничево».

Вполне уместно, что, несмотря на все внимание, которое Келли уделял проблеме воровства в своей переписке, его единственным вором из плоти и крови был управляющий складом. Эта должность была одновременно желанной и проклятой. Показательна реакция симбирских американцев, когда полиция арестовала их управляющего складом в связи с исчезновением Фила Шейлда. Они нисколько не расстроились из-за этого, очевидно, считая его способным даже на худший вид нечестной игры: в охваченной голодом России управляющий складом замещал дворецкого в качестве стереотипного главного подозреваемого.

Полоса неудач Симбирска со складами и их менеджерами, возможно, была немного необычной. Около 7 часов вечера 16 января 1923 года, когда Блумквист и Отис вышли со склада АРА для пересылки продуктов питания, началась стрельба. Выстрелы были направлены на вход на склад. Изнутри появились охранники АРА, и произошла перестрелка. Какой-то невезучий парень по имени Фадеев был найден прячущимся в кустах неподалеку, и хотя он был безоружен, поскольку не мог объяснить свое присутствие там, он был арестован, а его предполагаемые сообщники сбежали. Некоторые сочли это попыткой ограбления. Другие думали, что это было покушение на убийство, что, безусловно, звучит более правдоподобно, чем первое. Зачем кому-либо начинать стрельбу на складе АРА во время закрытия, когда там присутствовали двое американцев и вся охрана?

Месяц спустя произошел подозрительный пожар на другом из симбирских складов, приведший к значительным потерям имущества АРА. Барринджер сообщил в Москву, что пожар начался так скоро после закрытия, что местная полиция заподозрила неладное и решила арестовать, «с нашего согласия», управляющего складом, его помощника и начальника охраны АРА. Теория полиции заключалась в том, что пожар был отвлекающим маневром для кражи, но Барринджер сказал, что американцы считали, что настоящим виновником была потраченная сигарета — управляющий складом курил в своем кабинете. Таким образом, обвинение, вероятно, должно было касаться преступной халатности, но Барринджер не стал возражать против ареста менеджера склада по более серьезному обвинению, поскольку к тому времени он смирился с подобной практикой.

Арест главного менеджера и помощника - обычное следствие складских проблем в России, независимо от улик, поэтому мы не стали протестовать, предоставив властям все возможности для выяснения причин и целей, если таковые имеются. Кстати, я полагаю, что это уже шестой начальник склада из семи, работающих с начала работы в сентябре 1921 года, чья карьера в АРА закончилась в тюрьме. Это работа в стиле «худу».

Было несколько случаев, когда сотрудники службы помощи вставали на защиту своих сотрудников, обвиненных в воровстве. Один из таких эпизодов, связанный с продажей американской кукурузы саратовскими сотрудниками летом 1922 года, вызвал небольшой скандал в АРА.

Вопрос попал в поле зрения Москвы только после окончания судебного процесса и вынесения вердиктов: главный обвиняемый, сотрудник АРА, был приговорен к смертной казни в течение сорока восьми часов. Окружной надзиратель Джон Грегг телеграфировал Хаскеллу с просьбой попытаться добиться отсрочки исполнения приговора. Суровость приговоров, по его мнению, была направлена на дискредитацию АРА: «Вердикт не соответствует фактам». Телеграмма была доставлена Хаскеллу, когда он сидел на встрече с Ландером, когда до приведения приговора в исполнение оставалось всего двадцать четыре часа. Ландер организовал отсрочку.

Грегг не отрицал, что четыре сотрудника АРА, о которых идет речь, незаконно продали кукурузу АРА — фактически целый вагон ее. Он сам приказал им продать кукурузу, предположительно испорченную, и передать выручку АРА. Оказалось, что большая часть кукурузы была хорошей, но они все равно ее продали и прикарманили большую часть выручки.

По словам Рула, который прибыл в Саратов сразу после суда, главный обвиняемый, человек по фамилии Богославский, был признан «фактически виновным в государственной измене». В частности, ему было предъявлено обвинение в нарушении раздела № Уголовного кодекса, связанного с администраторами, которые используют в своих целях государственное имущество, находящееся у них на хранении. У этого обвинения были определенные основания, поскольку, согласно Рижскому соглашению, правительство должно было возместить АРА золотом за все украденные американские товары. Адвокат Богославского, признавая вину своего клиента, утверждал, что его следует судить не как государственного администратора, а просто как служащего, укравшего деньги своего работодателя.

Грегг попал в затруднительное положение. Он чувствовал, что приговор был слишком суровым, и хотел выступить свидетелем, чтобы добиться для Богославского более мягкого приговора, но знал, что это может скомпрометировать АРА. Он решил написать письмо властям, запросив подробную информацию о деле и поинтересовавшись, будет ли внесен какой-либо залог за обвиняемых. Даже этот, казалось бы, невинный вопрос доставил ему неприятности. В своем письме Грегг написал, что АРА само по себе не выдвигало никаких обвинений против мужчин и что оно не намерено требовать компенсации за украденную кукурузу — что на самом деле кукуруза была продана по заказу АРА. Делая это заявление, он всего лишь пытался быть полезным, и, как Рул написал в Москву, «Это также было юридически корректно, но посторонний человек, прочитав это, подумал бы, что мужчины не совершили никакого правонарушения, и АРА полностью их поддерживает».

Местные чиновники максимально использовали письмо Грегга, процитировав его вне контекста в прессе наряду со своими собственными заявлениями о недоумении относительно того, почему американцев так интересовала судьба нескольких воров и почему они, казалось, были расстроены тем, что виновные предстали перед судом. В редакционной статье говорилось, что буржуазные элементы, подобные Богославскому, были привлечены в АРА из-за иммунитета, который она предоставляла своим единомышленникам: она создала «своего рода государство в государстве». Американцы возражали против наказания преступников только из-за угрозы, которую это представляло экстерриториальности их организации.

На самом деле саратовских американцев беспокоил способ отправления правосудия. Председатель суда до революции был сотрудником Богославского и, очевидно, охотился за своим бывшим боссом. До и на протяжении всего процесса местная пресса обрушивала яд на главного обвиняемого, в то время как просьбы Грегга дать показания были отклонены. «Короче говоря, — написал Рул, — суд был явно несправедливым, каким бы виновным ни был Богославский».

Протесты АРА привели к пересмотру дела в ноябре. Эллингстону, который на момент совершения преступления находился в Саратове, разрешили приехать из Москвы для дачи показаний. Каким бы ни было влияние этого американского вмешательства, жизнь Богославского была спасена.

У АРА были веские основания полагать, что саратовские большевики приведут в исполнение казнь Богославского. Каждый день в газетах появлялись статьи об ограблениях, в которых виновник или, по крайней мере, подозреваемый был пойман и расстрелян чекистами. В своей борьбе с воровством американцы иногда пытались использовать страх перед высшим наказанием, обращаясь за помощью к ЧК.

В Саратове Гудрич стал свидетелем того, что он назвал «поразительным примером эффективности ЧК в урегулировании забастовки», и это контрастирует с неспособностью АРА положить конец хищениям груза «Феникса». Продовольственный корабль АРА пришвартовался в Саратове и начал разгрузку. В конце дня грузчики попытались уйти с частью продуктов в карманах. Когда окружной надзиратель Кинн потребовал вернуть все, рабочие забастовали. Затем АРА наняла студентов университета, чтобы заменить рабочих, но это спровоцировало гневную демонстрацию, в результате чего студенты разошлись.

Кинн обратился в ЧК, которая прислала чиновника для переговоров с рабочими, которые отказались продолжать разгрузку судна, если они не получат продовольственный паек в дополнение к своей зарплате. Чекист взглянул на часы: «Даю вам тридцать минут, чтобы приступить к работе. Если вы откажетесь, я прикажу кого-нибудь из вас расстрелять». Он также сказал, что, если Кинне назовет ему имена рабочих, воровавших продукты АРА, они тоже будут расстреляны. Слово «суд», вероятно, не сорвалось с его губ. Разгрузка возобновилась, как сообщается, без хищений.

Чаще всего АРА нанимала ЧК для борьбы с кражами на центральных складах. Все склады и складские помещения находились под постоянной охраной, а при закрытии были заперты и опечатаны. Крупных ограблений было немного, и обычно они оказывались делом рук хорошо организованных банд. В одном случае автомобили прибывали в Москву из Петрограда с неповрежденными пломбами, но с отсутствующим некоторым содержимым. Позже было обнаружено, что банда, работавшая на петроградских дворах, смогла поднять крыши вагонов и помочь себе.

В Москве центральный склад АРА на железнодорожной станции Бойная был местом постоянных краж и попыток хищения американских припасов. Банда китайских рабочих была поймана с использованием инструмента, который позволил им открыть свинцовые пломбы настолько, чтобы извлечь проволоку, а затем заменить ее, не оставив следов взлома. Другая банда, работавшая на верфях Бойная, была полностью укомплектована для кражи товаров и утилизации их, состоящая из рабочих, охранников и торговцев. Когда эта команда воров была разоблачена, согласно документу АРА, «их судебный процесс получил широкую огласку и вызвал много комментариев, некоторые из лидеров были приговорены к расстрелу, а другие получили десять лет одиночного заключения».

Такого рода история попала в заголовки газет, однако, как и в других случаях, самая вызывающая беспокойство кража на центральном складе в Москве была мелкой. Человеком, который больше всего потерял из-за этого сон, был Фредди Лайон, которого зимой 1921-22 годов перевели из Оренбурга на должность помощника начальника Бойной. Он был свидетелем как преступления, так и наказания — или, по крайней мере, доказательством этого — например, в инциденте с отправкой трех железнодорожных вагонов, наполненных продуктовыми пакетами, которые пару недель стояли под охраной в ожидании прибытия локомотивов. Однажды, осматривая эти машины, Лайон обнаружил поблизости несколько пустых молочных бидонов и другой тары и отправился прямо в ЧК.

Были привлечены ищейки, и потребовалось совсем немного времени, чтобы обнаружить воров, прятавшихся внутри одной из машин: это были люди, которые должны были охранять машины. ЧК была довольна этим уловом — если это действительно было так — и организовала казнь. Лайона пригласили присутствовать на мероприятии на следующее утро на месте преступления. Он отклонил предложение, хотя, когда он посетил место происшествия на следующий день, ему показали отверстия от пуль в бортах одной из машин и заверили, что справедливость восторжествовала. Возможно, и так. Лайон не просил дополнительных доказательств. «Говорят, что метод, используемый при этих казнях на открытом воздухе, заключается в том, чтобы выстроить осужденных в ряд, или, возможно, точнее, обреченных, и приставлять револьвер к голове каждого по очереди, пока работа не будет выполнена».

Оказывается, это был всего лишь самый печально известный из методов ЧК. В нем использовались и другие, менее простые процедуры, как обнаружил Хаскелл после очевидного ночного взлома в комиссариате АРА. Ничего ценного украдено не было, только несколько пачек американских сигарет, тем не менее, дело должно было быть расследовано. Хаскелл решил, что остается только одно: «Я поручил американцу, отвечающему за комиссариат, уведомить ЧК, о доблести которого мы так много слышали».

Появились три черных кожаных куртки в сопровождении лопоухой ищейки. Они провели беглый осмотр помещения и заявили, что это «внутренняя работа». Следующим шагом было опросить трех россиян, работающих в магазине. Их выстроили в ряд перед главным чекистом, который свирепо посмотрел каждому из них в глаза, крепко держа их руки в своих, этот процесс длился около тридцати секунд для каждого подозреваемого. Не было произнесено ни слова.

Когда это упражнение было завершено, чекист повернулся к Хаскеллу и сказал: «Человек посередине — вор».

Хаскелл не собирался пропускать эту неортодоксальную форму допроса и сказал, что ему понадобятся дополнительные доказательства, чем «таинственное наложение рук». Итак, вперед была выдвинута ищейка. Он обнюхал всех троих мужчин, «обнюхал окно и пол, а затем с нетерпеливым визгом направился прямо к несчастному, которого обвиняли, и прыгнул на него».

Хаскелл, который в любом случае мог быть родом из Миссури, все еще не был удовлетворен, и это побудило начальника ЧК заявить, что в течение предыдущих двух недель его люди были настороже в связи с бандой, планирующей ограбление магазина. Итак, они разместили агентов у окна второго этажа через дорогу, и эти люди видели, как обвиняемый входил в дом через окно предыдущей ночью. Хаскелл не сомневался в присутствии агентов ЧК, хотя и назвал объяснение о том, что они замышляли, «чистейшим бредом». В итоге вора почти сразу же отпустили, «чего мы и хотели».

У Хаскелла была еще одна история, касающаяся ЧК, собаки и вора. Это произошло в середине миссии, когда его бультерьер Невский был украден из дома персонала. В своих мемуарах Хаскелл вспоминает, что он «обратился за советом к ЧК», которая предложила ему объявить награду. Он так и сделал, установив сумму в пять миллиардов рублей, которая, как он позже вспоминал, была эквивалентна по номиналу двум с половиной миллиардам долларов, хотя на самом деле она стоила всего около десяти долларов. Тем не менее, в Советской России «Эта астрономическая цифра в некотором смысле представляла собой, вероятно, самую крупную награду, когда-либо предлагавшуюся за возвращение дворняги». Хаскелл поинтересовался, считает ли ЧК эту сумму разумной. Ему сказали, что это не имеет значения, поскольку тот, кто явится за наградой, будет арестован и посажен в тюрьму. Теперь полковник беспокоится, что из-за этого может пострадать какой-нибудь невинный человек, и он говорит, что был рад, что маленький Невский так и не был возвращен.

Когда Хаскелл обратился в ЧК после взлома в комиссариате АРА, он сделал это, как он позже вспоминал, «скорее ради морального воздействия на других сотрудников, у которых могло возникнуть искушение обокрасть нас, чем из-за моей уверенности в том, что советские сыщики смогут добиться чего угодно». Именно этот «моральный эффект» имели в виду казанские американцы, когда они гораздо более масштабно обратились в ЧК в декабре 1921 года.

Чайлдс описал свою мотивацию в записи в дневнике от 5 января. Он написал, что в последние дни декабря на конференции с представителем правительства, предположительно Маскаттом, было решено, что из-за «неспособности АРА контролировать мелкое воровство среди работников кухонь» в городе Казань, АРА «воспользуется Чрезвычайной комиссией». По сути, то, что предлагалось, было рейдом ЧК против собственных сотрудников АРА. Конечно, — писал Чайлдс, — казанские американцы никогда на самом деле не думали, что им удастся кого-либо задержать, «но было предложено заручиться помощью специальной тайной полиции правительства для морального эффекта, который был бы произведен больше, чем для чего-либо другого». Товарищу Маскатту, должно быть, было трудно подавить свое ликование: ЧК должна была получить власть в этом месте.

Было решено, что 31 декабря каждую из городских кухонь «посетят» агенты ЧК, которые, как выразился Чайлдс, «произведут обыск помещений, подвергнут сотрудников перекрестному допросу и, при необходимости, даже посетят их дома с целью проведения расследования». Чайлдс, который мог быть шокирующе наивен в отношении реалий советской власти, не мог по-настоящему понять, что означал бы «визит» ЧК для ее жертв.

Обычно люди из АРА боролись за то, чтобы ЧК не вмешивалась в жизни своих сотрудников. Это было постоянной причиной трений в Оренбурге между Коулманом и его заклятым врагом, товарищем Климовым. В апреле 1922 года Эйдук приказал, чтобы один из русских сотрудников Коулмана, Смирнофф-Никифоров, который, как говорят, был левым эсером и в его послужном списке было несколько арестов, был уволен из АРА. Прежде чем дело было раскрыто, чекисты однажды утром обыскали дом Смирнова, и позже в тот же день он был мертв. Судя по реакции Коулмана, причиной, вероятно, стал сердечный приступ. Он не собирался отпускать Климова с крючка: «Хотя мистер Смирнофф покинул эту землю, я должен попросить вас отнестись к этому делу так же, как если бы он все еще был здесь. Другими словами, я прошу вас написать мне, уведомив об условиях».

Никто не погиб бы во время обысков ЧК в Казани, но результат расследования, которое сам Чайлдс называет «рейдами ЧК», был близок к катастрофе — как для отдельных сотрудников, так и для операций в округе.

Чайлдс отметил, что методы ЧК, которые, по его словам, были типичными для периода Красного террора, «безусловно, не могут быть подвергнуты критике за недостаток тщательности». Как и ожидалось, никто не был уличен в воровстве, и все же «моральный эффект, который это стремилось произвести, был такого характера, что АРА едва не лишилась своих самых способных и добросовестных сотрудников».

Официальный отчет Тернера об этом странном деле читать неудобно. Было исследовано по меньшей мере четырнадцать кухонь АРА.

На кухне № 1 у менеджера, г-жи Шляпниковой, попросили ключи от кладовой, но она отказалась передать их, если там не будет американца. Так ей было приказано. Когда она отказалась сотрудничать, агент ЧК спросил ее, кому она больше доверяет - американцам или ЧК. Она ответила, что работает на американцев и поэтому доверяет им. «В таком случае, - сказал чекист, - вы арестованы». Во время первого слушания дела в Революционном трибунале судья спросил Шляпникову, почему она отказалась подчиниться советской власти, сказав: «Вы живете в Советской России, а не в Соединенных Штатах».

Похожее произошло на кухне № 3, где управляющую, еще одну женщину, провели по улицам в сопровождении солдат с каждой стороны к ее дому, где девять агентов провели обыск. Тернер сообщает, что женщина была «полностью расстроена пережитым, что необычно из-за того факта, что ее отец, священник, был застрелен год или два назад после аналогичного рейда».

Отец заведующей кухней № 9 был настолько возмущен унижением, причиненным ему обыском в его доме, что заставил свою дочь немедленно уволиться из АРА.

На кухне № 14 четверо солдат вошли в комнату заведующей кухней, где она переодевалась для вечернего выхода. Ее заставили закончить одеваться в их присутствии. После обыска на кухне каждый из них съел по две булочки и два блюда с фасолью — рацион менеджера и ее помощника. Их желудки наполнились, они откинулись на спинки кресел и стали задавать ей вопросы о том, что, по ее мнению, американцы делали в Казани, если она действительно думала, что они приехали кормить детей.

Тернер отметил, что ЧК забыла оставить «протоколы» на кухнях № 1 5, 6 и 14. Но он прочитал достаточно. Он завершил свой отчет рекомендацией, что ввиду «незначительных результатов» рейдов по сравнению с «психическими расстройствами и унижениями», причиненными стольким невинным людям, ему будет позволено заверить сотрудников, что подобное больше никогда не повторится.

Отчет об этом деле вместе с отчетом Тернера есть в дневнике Чайлдса. В нем нет ни намека на раскаяние. Тот факт, что он намеревался опубликовать это, кажется еще одним доказательством того, что он был слеп к тому, насколько неблагоприятно это отразилось на его суждениях.

Американцы могли иногда привлекать ЧК для борьбы с кражами различного рода, но в целом они были склонны думать об отдельных чекистах как о ворах с огнестрельным оружием и настроем. Чарльз Моррис пришел к такому выводу, когда изо всех сил пытался пресечь кражу продукции АРА железнодорожными властями в Царицыне. В ходе одного инцидента с железнодорожного склада было украдено восемьдесят пять мешков кукурузы АРА способом, предполагающим, что это была внутренняя работа. Расследование, проведенное АРА, показало, что сами охранники из ЧК были причастны к краже, и они были задержаны, предположительно другими охранниками из ЧК.

После другого случая кражи на том же складе АРА обратилась в городскую детективную службу, которая обнаружила, что вход на склад был сделан путем вырезания доски в боковой части здания, которую можно было легко снять и заменить. Детективы обнаружили значительное количество сахара, немного муки и большой запас американской обуви в домах охранников ЧК и других железнодорожных служащих. Все это было конфисковано. Вскоре после этого Моррис отправил одного из своих российских сотрудников в железнодорожную ЧК за украденными вещами. Новая американская обувь броско выделялась бы в таком месте, как Царицыно — или где-либо еще в Советской России, — и поэтому эмиссару Морриса не потребовалось много времени, чтобы заметить, что весь персонал щеголяет в украденной обуви. Расследование показало, что глава Железнодорожной ЧК сам дал разрешение на распространение этой обуви среди своего персонала. Какая ЧК была вызвана для взаимодействия с Железнодорожной ЧК, не зафиксировано.

В то время, когда Келли расследовал четыре попытки кражи личных вещей американцев из Уфы в течение недели, одна из которых включала попытку поджога дома персонала, он задавался вопросом, к кому обратиться: «Мы могли бы нанять военную охрану, но они с такой же вероятностью могли бы украсть, как и все остальные».

В Москве после того, как отдельные члены АРА просили власти вернуть их украденное личное имущество — на что у американцев регулярно были основания — часто наступал длительный период, в течение которого должно было проводиться расследование. Тем временем иногда случалось, что к данному американцу обращалась третья сторона и предлагала позаботиться о возвращении его собственности в обмен на небольшое вознаграждение с гарантией того, что виновная сторона будет наказана. Чаще всего американцам говорили, что товар не был найден, но что вор был застрелен.

Лайон, вероятно, собрал больше интересных анекдотов о воровстве за время своей службы в Бойной, чем любой другой сотрудник АРА. Их совокупный эффект заставил его усомниться в том, что кто-то в России все еще стоит по правую сторону закона. Однажды чекист притащил уборщицу, которую застали за поеданием горсти сахара. Поймали с поличным, и теперь она в лапах ЧК. Лайон призвал к снисхождению.

После того, как я выступил в защиту этого несчастного существа, наш шеф ЧК разразился замечательной речью, в которой он с горечью осудил этих людей, которые опустились так низко, чтобы воровать у организации, которая кормила их голодающих детей. По мере того, как он говорил, он становился довольно красноречивым и оживлялся своей теме дикими жестами — когда он раскинул руки, я заметил у него в рукаве банку молока «АРА».

Лайон прервал проповедь, потребовал банку молока и приказал охраннику уйти, постановив, что «отныне ни одному чекисту не будет позволено переступить порог склада. Все это доказывает, что в России должен быть сторож, который присматривал бы за сторожем».

ГЛАВА 37 «МАСКА МАМОНЫ»

АРА, возможно, еще больше пострадала от эпидемии воровства из-за того, что многие россияне не были полностью убеждены в том, что ее цель была строго гуманитарной: они подозревали, что у нее были скрытые коммерческие мотивы. Большевики, конечно, должны были предположить это, потому что их идеология информировала их о том, что такого понятия, как буржуазная филантропия, не существует. Но спасатели были разочарованы, обнаружив подозрения, высказанные широкой частью русского народа. Со временем сомнения имели тенденцию исчезать, но местами они сохранялись до конца миссии.

Особенно в первые месяцы ходили фантастические слухи относительно реальной причины, по которой АРА прибыла в Советскую Россию. Один американец слышал, как несколько железнодорожников в зоне массового голода вслух задавались вопросом, правда ли, что в качестве платы за помощь России придется отказаться от Камчатки.

Жители Симбирска ломали головы и пытались угадать истинное объяснение: «Разве это не было сделано для того, чтобы провести расследование о российских фабриках и производствах, чтобы купить их для американцев? Интерес к Волжскому судоходству? К Черноземью?» В портовых городах некоторые предположили, что американские эсминцы изучали состояние портов на предмет будущих перспектив коммерческого судоходства.

В «Истории Уфы» записано, что вначале местные жители подозревали, что «где-то в плане была скрыта схема по завладению некоторыми ценными металлами или минеральными богатствами, которые так свободно можно найти здесь, концессиями на золотые и платиновые рудники и т.д. По крайней мере, должна существовать какая-то коммерческая схема, которая приносила бы хорошую финансовую отдачу».

После нескольких месяцев попыток навести порядок в Киеве Макферсон развел руками и решил, что идея гуманитарного предприятия «в настоящее время не укладывается в рамки понимания российского разума, который только что пережил четыре года социальных и экономических потрясений».

Безусловно, того, что пережили русские за предыдущие семь лет — поскольку жестокость началась с мировой войны, — было достаточно, чтобы заставить любого человека усомниться в искренности чьего-либо милосердия. Но, как узнал Макферсон, были дополнительные причины для их скептицизма по поводу АРА. Во-первых, работники по оказанию помощи были американцами, и их организация была во многих отношениях типично американской; американцы по своей природе настроены коммерчески, и это мышление гласило, что АРА просто должна была руководствоваться коммерцией. Российский служащий в Царицынском районе сформулировал этот вопрос следующим образом:

Один московский интеллигент отметил, что после первоначального шока жители столицы смотрели на американцев с определенной двойственностью: «Рядом с чувством благодарности было в то же время чувство изумления и даже подозрительности». Подозрение проистекает из предвзятых представлений русских о своих спасителях: «Общее мнение относительно американцев в России таково, что они очень практичны, и мало кто согласился поверить, что у их помощи не может быть эгоистичных коммерческих мотивов. Как правило, россияне очень мало знают об идеалистических тенденциях в зарубежных, особенно англосаксонских странах, и всегда отождествляют иностранцев с бизнесменами».

Это и другие сообщения из Москвы свидетельствуют о том, что в конечном итоге атмосфера прояснилась, поскольку «подозрения по большей части рассеялись, и русские поняли бескорыстную цель работы по оказанию помощи». В других местах подозрения сохранялись.

Американцы в Петрограде, похоже, были особенно разочарованы постоянством подобных сомнений. Один из них отметил, что среди жителей города широко распространено мнение, что АРА — это «не что иное, как хороший банковский бизнес, и что многие люди за границей очень хорошо зарабатывают на этом коммерческом предприятии». Другой написал в the district history, что «Очень много людей все еще верят, что АРА — это коммерческий концерн, жертвующий определенную сумму своей прибыли на благотворительные цели». Тем не менее, Гантт подумал, что большинство из них не беспокоит вероятность того, что АРА на самом деле является коммерческой организацией, поскольку «они знали, что это дает им то, что они хотят, и когда они этого хотят. Вопрос о его конечной цели был для них отдаленным. «... Это было для них как мать для ребенка».

Чуковский знал, что в его собственном кругу все было гораздо сложнее. Он был разочарован, услышав, как искушенные люди в Петрограде ставят под сомнение мотивы АРА — «Это неискренне, должно быть, здесь какой-то обман», — но он счел это неудивительным, если рассматривать это в контексте позднеимперского восприятия Россией американцев как искателей денег и успеха. Это было особенно актуально на рубеже веков, когда художественная литература о социальной справедливости и разоблачительная журналистика Эптона Синклера, американского автора, наиболее широко переведенного на русский язык, пользовались широкой читательской аудиторией. Сам Чуковский разделял эти взгляды, как он показал, описывая свою реакцию на благотворительность АРА:

Чуковский обвинил отчужденность спасателей в усилении скептицизма по поводу их мотивов. Один из местных сотрудников Renshaw сказал, что «бескровный безличный метод» АРА заставил людей поверить, что это коммерческая операция, и он задался вопросом, почему американцы не предприняли действий, чтобы исправить это неправильное представление.

Многие другие россияне поддержали точку зрения о том, что образ действий АРА подогревал подозрения. Его представители, безусловно, вели себя не как работники гуманитарной помощи. Все их громкие разговоры о методах ведения бизнеса и всей этой сложной бухгалтерии и делопроизводстве вызывали вопросы: если АРА действительно имела в виду только филантропию, то почему оно приложило такие усилия для сбора огромного количества статистических данных обо всех аспектах российской экономики? И зачем нужны были квитанции на все? Почему бы просто не раздать еду? Нет, кто-то в Чикаго, должно быть, ждет прибыли. Это очевидное несоответствие между его реальными методами и заявленной целью создало что-то вроде проблемы с имиджем для АРА. Американцы приняли это во внимание, и Макферсон позже включил это как способствующий фактор в свое пересмотренное объяснение настороженности России: «концепция и работа АРА содержат в себе нечто возвышенно гуманитарное, что, осуществляемое на строго деловой основе, в соответствии с которой действует АРА, непостижимо для среднего российского ума».

Россияне были озадачены, в частности, тем фактом, что советскому правительству приходилось оплачивать текущие расходы американской помощи, то есть заработную плату местных служащих, внутренний транспорт и связь, склады, жилые помещения и другие объекты. Как и тщательный сбор экономической статистики, это было стандартной особенностью операций АРА в других странах, но это не было мероприятием, обычно ассоциируемым с благотворительностью. Это стало очень непопулярным среди местных советских чиновников. Так, одесская профсоюзная газета «Совработник» от 3 ноября 1922 года жаловалась, что, хотя АРА принесла много пользы, она взвалила на местное правительство слишком много финансового бремени: «Чего-то подобного следовало ожидать от практичных, деловых янки».

В течение второго года миссии, когда американская помощь была менее существенной, местные органы власти смогли заставить районных надзирателей взять на себя большую часть бремени. Как заметил Сомервилл, что усилило сопротивление каждого местного чиновника, так это деловой характер АРА: «Почему его правительство должно оплачивать операционные расходы такой организации или вести себя с ней иначе, чем с коммерческой фирмой, пытающейся заключить с ним выгодную сделку?»

На общественное мнение, должно быть, повлияло совпадение прихода людей Гувера, которые стремились дать понять, что они представляют частную американскую организацию помощи, и отмены ограничений на торговлю и частное предпринимательство при НЭПе, второй из которых был твердо установлен правительственными указами в августе 1921 года, как раз перед появлением американцев на сцене. Некоторые работники по оказанию помощи, такие как Эллингстон, убедили себя, что деятельность АРА сделала возможным успешный переход к НЭПу. Берланд был более скромен: «Не исключено, что эти два события не полностью разделены в сознании некоторых русских и что Америка может пользоваться чрезмерным авторитетом». Однако он верил, что АРА послужило важным катализатором переходного периода, помогая создать атмосферу политической и экономической безопасности и своим примером поощряя новых трейдеров к более энергичному ведению своих дел, что звучит вполне правдоподобно.

Собственная программа Берланда по переводу продуктов питания, которую сотрудники по оказанию помощи постоянно приветствовали как наиболее деловой компонент их деятельности, вероятно, в наибольшей степени повлияла на восприятие Россией всей миссии по оказанию помощи как коммерческого предприятия.

Что заинтересовало россиян в этой системе, так это ее встроенный механизм получения прибыли. Пожертвователь платил по десять долларов за каждую продуктовую упаковку, но до начала миссии фактическая стоимость отдельной упаковки составляла на несколько долларов меньше. Разница была внесена в расходы на питание детей. К концу миссии отдел денежных переводов продуктов питания получил прибыль в размере 3 600 000 долларов, которая была использована для питания 3 600 000 человек в течение одного месяца. Это был ярчайший пример того союза духов капитализма и филантропии — присягу давал сам Гувер, — которым мужчины из АРА особенно гордились.

Для Эллингстона это проявление филантропии было также историей успеха в бизнесе: «Как показатель деловых возможностей в Советской России, операция по переводу продуктов питания определенно доказала, что иностранный бизнес-концерн может продолжать свою деятельность на условиях, приближающихся к приемлемым в России». Хотя, по сути, это был не типичный коммерческий концерн, тем не менее, «это заставило новых правителей России, центральных и местных, привыкнуть к свободной работе иностранной коммерческой организации». Эллингстон намеревался распространить свои характеристики программы денежных переводов продуктов питания на миссию помощи в целом: «Хотя она носила маску Мамоны, она стала символом прямого взаимодействия и ощутимого эффективного сочувствия. Это была поистине американская операция во всех смыслах этого слова, бескровно обезличенная по своей сути, но благородная и человечная по своим целям и достижениям. В нем постоянно противопоставлялись самые упрямые коммерческие методы с самой деликатной и незлобивой благотворительностью».

Но не всем россиянам было так легко отличить методы от мотивов, и когда дело дошло до продуктовых наборов, даже среди сотрудников АРА, которые были должным образом проинформированы о том, что «прибыль», полученная от их продажи, используется для оплаты дальнейшей благотворительности, нашлись скептики. Казалось, что АРА на самом деле была не более чем разведывательной миссией по определению будущих возможностей для бизнеса в России: да ведь она уже вела бизнес прямо сейчас!

Советские чиновники, естественно, были склонны думать в этом направлении, но на всякий случай из центра поступили полезные инструкции. Ландер отправил своим полномочным представителям конфиденциальный меморандум относительно параллельной программы денежных переводов одежды, в котором он отметил под заголовком «Что получает АРА» слово «прибыль», без упоминания ее цели. Он добавил, что пакеты одежды помогли буржуазии и нанесли ущерб отечественной текстильной промышленности. В отчете Политбюро он написал: «Работа АРА разделена на две части: филантропическую и продовольственную».

Когда представители АРА провели встречу с киевскими официальными лицами в декабре 1921 года, чтобы проинформировать их о схеме денежных переводов продуктов питания, реакция присутствующих была разделенной, по словам присутствовавшего американца: «Представители [советских] благотворительных организаций с ужасом восклицали от коммерциализации денежных переводов продуктов питания, в то время как те, у кого есть дяди в Америке, улыбались в терпеливом ожидании». Сначала АРА в Киеве занималась исключительно доставкой продуктовых наборов и лишь позже дополнила это скромной операцией по кормлению детей. Это объясняет, что имел в виду один из местных киевских сотрудников, когда писал, что сначала АРА носила «коммерческий характер, но со временем она превратилась в очень широкую филантропическую организацию». Многие друзья АРА в Киеве до конца полагали, что денежные переводы продуктов питания были, как выразился один из ее сотрудников, «коммерческой частью бизнеса».

Доставка продуктовых наборов была основным видом деятельности на Украине и в Белой Руси, и в обоих местах представление о коммерциализации АРА осложнялось преобладанием бенефициаров-евреев. Один сотрудник из Киева написал, что, услышав о приходе АРА и характере ее программы, многие заподозрили, что в миссии будут работать не «настоящие» американцы, а евреи, и что главой АРА будет «пожилой, почтенный, небольшого роста еврей с двумя длинными бакенбардами!» Хотя этого не произошло, когда первые посылки были отправлены евреям, некоторые называли американскую помощь «помощью жидам».

Другой корреспондент из Киева цитирует кого-то из разъяренной толпы, отчитывающего нетерпеливых американцев: «Вы, идолы! Вы приехали из Америки и хотите создать здесь Америку! Евреи могут подождать свои посылки».

Один из киевских сотрудников цитирует местный слух о том, что организация называлась «АРА», чтобы ее название можно было читать слева или справа, чтобы еврею было так же легко читать, как русскому. Тот же автор рассказывает, как одна из девушек в офисе подумала, что «General Relief» — термин, используемый для обозначения продуктовых наборов, распределяемых по усмотрению районного надзирателя, — это человек, и она не могла понять, почему американцы отдали предпочтение именно этому человеку: «Снова посылка для General Relief».

Подозрения в том, что АРА была не всем, чем казалась, еще больше усиливал тот факт, что она мирилась с таким грубым обращением со стороны большевиков, когда вместо этого могла бы просто собраться и отправиться домой. Кэрролл считал, что сами большевики были специально введены в заблуждение таким образом, на что он обратил внимание, критикуя руководство Хаскелла: «Нашей слабой политикой в России мы понизили престиж Америки и, терпя необоснованное вмешательство со стороны Советов, мы, я полагаю, помогли подтвердить их подозрения, что за нашей работой по оказанию помощи все еще скрывается какой-то таинственный, скрытый и скрытый мотив».Турроу столкнулся с такими рассуждениями среди московского персонала: «Интеллигентная часть российских сотрудников много раз обращалась ко мне с вопросом, почему мы остались в России, когда агрессивность была столь заметна? Они не могли понять, что у нас не было никаких скрытых мотивов, которые заставляли нас терпеть то обращение, которому мы подвергались».

Безусловно, большевистская пропаганда предыдущих четырех лет — безжалостный шквал газетных статей о кровожадных империалистах и алчных иностранных капиталистах — повлияла на общественное восприятие АРА. Как свидетельствовал Чуковский, «постоянно печатаются истории о том, что американцы скупы и коварны; что единственные хорошие американцы — это негры и чернорабочие, остальные — мошенники».

Тяжелое положение американских негров было излюбленной темой советской прессы. В статье под названием «Что русские думают о нас», появившейся в the New Republic вскоре после миссии, Рул описал, как московская газета комиксов летом 1922 года напечатала на первой полосе карикатуру, сочетающую две сцены: на одной, озаглавленной «В варварской Африке», группа африканских каннибалов, сидящих вокруг костра и поджаривающих белого человека; на другой, «В культурной Америке», изображен негр, горящий на костре в окружении толпы ликующих белых. Годы знакомства с подобными изображениями, по мнению Рула, не могли не сформировать взгляды русских на Америку. Даже при отсутствии этого негативного влияния русские были бы склонны думать, что «где-то должен быть джокер», что американцы ожидают отдачи от своих инвестиций в помощь голодающим. Но большевистская пропаганда способствовала созданию атмосферы подозрительности: «Вы не можете несколько лет учить людей тому, что иностранцы — дьяволы, а потом все сразу принять их с распростертыми объятиями».

Хотя, что касается дьяволов, эти молодые американские работники гуманитарной помощи в оливково-серой одежде и в спешке плохо сочетались с грубым изображением тучных буржуа во фраках и цилиндрах на советских плакатах. Они также не соответствовали дореволюционному стереотипу «типичного миллионера-янки, причудливого расточителя, которого мы знали по бульварным романам», как писал Яковлев в воспоминаниях, намеренно гиперболизируя свою реакцию при первом взгляде на американских работников гуманитарной помощи. «На самом деле они не похожи на настоящих американских миллионеров-янки, предающихся своим экстравагантным фантазиям, те, кого мы встречали на континенте и о которых мы читали во многих европейских романах. Несомненно, во всем этом есть какая-то мистификация — посмотрите, как просто они одеты, некоторые в простое хаки или холстину». Они сами таскают свой груз, сами чинят свет — и вот доктор Годфри надевает чулки детям, которые должны получить обувь АРА: «Это снова было не похоже на американского миллионера из сказки».

Как свидетельствовал доктор Гантт о жителях Петрограда, те русские, которые подозревали коммерческие планы, стоящие за оказанием помощи голодающим, не казались сильно встревоженными этим. В конце концов, АРА управлялась американцами, а американцы не имели в виду ничего, кроме бизнеса, в то время как европейцы, как предполагалось, смотрели на Россию с мечтой о политическом господстве. России нечего было бояться Америки. Фактически, по мере развертывания миссии и предполагаемых коммерческих устремлений АРА, казалось, оставались в значительной степени скрытыми, некоторые начали беспокоиться, что гуманитарная помощь действительно могла быть единственным, что имели в виду американцы. Обеспокоенный москвич написал, что, хотя филантропия была благородным поступком:

Несмотря на все их гордые разговоры о том, что они показали русским пример превосходных методов ведения бизнеса в Америке и эффективности, и, несмотря на случайные заявления о том, что они проложили путь для западных деловых концернов, работники по оказанию помощи предпочитали не думать о своей миссии как об авангарде американского бизнеса. То, что бизнесмены могут пойти по своим стопам, они считали естественным порядком вещей, важным элементом следующего этапа восстановления экономики России. Но это было совершенно отдельно от их собственных ролей как участников самого экстраординарного гуманитарного проекта всех времен — экстраординарного отчасти из-за самой чистоты его гуманизма. Типичным для их мышления было заявление, сделанное Бурландом в ответ на обвинение большевиков в том, что у АРА были скрытые планы:

Как и многие из их соотечественников-американцев в то время и после — и в согласии с мнением большинства россиян в 1922 году — члены АРА противопоставляли невинность своих мотивов коварным интригам коррумпированных европейцев. Это сделало еще более раздражающим тот факт, что те же самые европейцы отказались принять российскую миссию такой, какой она была. Митчелл написал, что они не могли себе представить, что на самом деле это была на 100 процентов гуманитарная операция; для них «толпа Гувера» была просто «слишком чертовски эффективной и деловой». Тем не менее, слушая Митчелла и остальных руководителей АРА, когда они обсуждают, даже публично, цели своей миссии, картина редко складывается на 100 процентов гуманистической.

После революции политика Вашингтона в отношении России частично определялась заботой о сохранении целостности Российской империи, которая, как считалось, находилась под угрозой со стороны «колониальных» амбиций европейских правительств — наиболее тревожными являются специфические формы скрытого немецкого реваншизма и бескомпромиссное требование Франции заставить большевиков выплатить долги царской России. К 1920 году, пожалуй, единственной положительной вещью, которую администрация Вильсона могла сказать вполголоса о власти большевиков, было то, что она смогла восстановить большую часть старой империи. Теперь, если бы только большевики сделали то, что давно предсказывалось, и свергли власть, «нормальное» российское правительство могло бы навести порядок в Москве и быть способным противостоять европейским посягательствам.

Одна из надежд, которые Вашингтон возлагал на американскую миссию по оказанию помощи, заключалась в том, что она облегчит России переход к более безопасному берегу и тем временем защитит ее от вмешательства извне. Такая помощь могла бы быть включена под эгидой гуманизма. В статье, опубликованной в апреле 1922 года в New York Herald Tribune, Дикинсон выдвинул две возможные политики в отношении России: интервенционистский подход европейцев, который означал расчленение страны, раздел ее ресурсов и территорий и, таким образом, «решение» долговой проблемы; и американский путь, «политика моральной опеки в период агонии России, политика, которая уважала бы целостность великой нации и сохранила бы ее для великих целей в будущем».

Одним из крупнейших пользователей, конечно же, будут Соединенные Штаты, и всем было очевидно, что миссия АРА, заключающаяся в создании необычайной доброй воли среди российского народа, поставит правительство США и американский бизнес в наилучшее положение, чтобы воспользоваться торговыми и инвестиционными возможностями в России, особенно в случае отстранения большевиков от власти. Но связь между идеализмом продолжающейся филантропии и личными интересами будущей торговли была достаточно слабой в умах американцев вроде Дикинсона, чтобы они могли отнести их к совершенно разным сферам. Другими словами, возможность когда-нибудь пожинать плоды американской помощи нисколько не ослабила ее чистого гуманизма.

Европейцы, как правило, придерживались более старомодного взгляда на этот вопрос. Хаскелл любил рассказывать историю из своих дней, когда он возглавлял американскую помощь на Кавказе в 1920 году, когда французский офицер в Бухаресте вслух поинтересовался истинными намерениями, стоящими за его миссией: «Неужели Standard Oil хочет получить контроль над нефтяными месторождениями Плоешти?» Полковник ответил, что на самом деле единственной целью было поставить румын на ноги, что вызвало смех у француза: «Наше общее мнение о вашей работе по оказанию помощи здесь можно резюмировать следующим образом: вы либо пытаетесь использовать уловку янки, которая слишком глубока для нашего понимания — иначе вы — сборище величайших дураков в мире». Хаскелл повторил эту историю Каменеву в сентябре 1922 года, аргументируя незаинтересованность Америки в России, добавив: «Поскольку нефтяные месторождения и порты все еще находятся во владении Румынии, они, должно быть, теперь думают, что мы дураки. Большие люди в Америке не имеют желания эксплуатировать Россию, и они не охотники за концессиями».

Когда Гудрич сказал главе Советского Государственного банка, что Америка выделяет России 50 миллионов долларов на помощь голодающим исключительно из своего долга как христианской нации, без какой-либо скрытой цели: «выражение его лица указывало на то, что он задавался вопросом, считаю ли я его достаточно глупым, чтобы верить или понимать подобные вещи». Гудрич стоял на своем, однако его собственная точка зрения, изложенная в «Текущей истории» в сентябре 1922 года, указывает на наличие других соображений, скрывающихся глубоко на заднем плане. На переднем плане — американская благотворительность:

Именно так американцы тогда и сейчас предпочитали думать о себе, как об «исключительно альтруистической нации», по словам историка Дэвида Кеннеди. Президент Хардинг выразил это чувство во время переговоров в Риге: «Я знаю, что участие Америки в решении проблемы России с полным милосердия сердцем понравится всему американскому народу».

Гудрич, однако, на этом не остановился. Он предположил, что с такой щедростью в качестве основы «мы строим лучше, чем думаем».

Мы снова доказываем всему миру, что в Америке человеческое сочувствие перевешивает материальные достижения, и в сердце гигантской нации, которая вот-вот пробудится от долгого сна, мы сеем семена привязанности, общего понимания, которые однажды расцветут и сослужат нам хорошую службу, как в материальном, так и в сентиментальном или моральном плане. Пусть здесь не будет ошибки: в недалеком будущем российский гигант пробудится, сбросит оковы неэффективности и, которому больше не мешает тирания автократа, станет движущей силой в мировых делах.

Таким образом, материальные интересы совпали с врожденными филантропическими инстинктами Америки. Гудрич твердо верил, что развитие экономических отношений Америки с Россией предлагает самые быстрые и выгодные средства возрождения этой страны, и за кулисами в Вашингтоне он настойчиво, хотя и безуспешно, лоббировал американо-советский торговый договор.

Будучи одним из вождей, Гудричу не приходилось сталкиваться с проблемой, с которой сталкивались мужчины в округах, сеявшие семена любви, которые обнаружили, что их статус рядовых сменщиков подрывает их защиту АРА.

Расстроенный Хейл написал, что в Самаре не разговаривали с русскими друзьями АРА из-за их веры в то, что их главное дело — бизнес, и если американец приводил убедительные доводы в пользу искренности своего гуманизма, сомневающийся Фомас все равно знал лучше: «Ах, это все, о чем знают те, кто на самом деле выполняет эту работу, но те, кто послал вас, имели в виду нечто другое».

Что на самом деле имел в виду Гувер, отправляя этих людей в Россию, было предметом спекуляций тогда и с тех пор. Откровенный антибольшевизм Гувера всегда имел большой вес у скептиков, среди которых самые лишенные воображения обвиняли, что американская помощь была направлена на свержение большевиков путем предоставления средств к существованию их политическим врагам. Чаще всего антибольшевизм Гувера использовался для обоснования того, чем русская миссия не была, а именно прямой филантропии, в то время как поиск ее истинной или вспомогательной цели был сосредоточен на предполагаемых коммерческих мотивах. Подозрение сосредоточилось на трех взаимосвязанных обстоятельствах.

Первое связано с личными деловыми интересами Гувера: в частности, с тем, что он использовал АРА как средство для восстановления своих дореволюционных интересов в горнодобывающей промышленности в Кыштыме на Урале. Фактически единственным очевидным использованием АРА в этом отношении была незаметная доставка Беллом и Келли нескольких продуктовых наборов бывшим российским коллегам и сотрудникам Гувера по бизнесу, но в то время идея о том, что личная выгода была фактором, выдвигалась политическими врагами Гувера — в основном радикальными группами, но даже сенатором США. Они нашли поддержку своему обвинению в том, как Гувер проводил свои операции по оказанию помощи. Рикард, генеральный директор АРА и сам горный инженер по профессии, сказал аудитории горных инженеров, что руководящие принципы администрации «такие же, как те, которые успешны на американских машиностроительных предприятиях, и особенно тех, которые контролируются в зарубежных странах г-ном Гувер. Подобные заявления, возможно, и придали теории толику правдоподобия, но мало кто из американцев всерьез воспринимал идею о том, что Мастер эффективности, уже обладающий огромным личным состоянием, был всего лишь инструментом мамоны.

Другое, более достоверное основание для сомнений в мотивах Гувера связано с его ролью на посту министра торговли. Россия предлагала огромный, непокоренный рынок, и работа Гувера заключалась в том, чтобы обеспечить Соединенным Штатам хорошие возможности воспользоваться этим преимуществом. Он прекрасно понимал, что, хотя миссией АРА была борьба с голодом, ее присутствие в России обещало дать Соединенным Штатам преимущество в европейской конкуренции, смазав колеса американской торговле и инвестициям. Его мысли задокументированы в ответе, который он написал в декабре 1921 года на предложение госсекретаря Хьюза о том, чтобы Германия выступила посредником в будущей торговле Америки с Россией. Гувер резко отреагировал на это, заявив, что американцы «бесконечно более популярны в России, а наше правительство более глубоко уважается даже большевиками, чем любое другое. Уже начатые меры по оказанию помощи значительно повышают статус и доброжелательность отношений, и их продолжение создаст ситуацию, которая в сочетании с другими факторами позволит американцам взять на себя руководство восстановлением России, когда наступит подходящий момент».

Поскольку это письмо было рассекречено в 1940-х годах, оно стало стандартным аргументом против Гувера как Великого гуманиста. Тем не менее, это не значит, что существовало противоречие между частным и публичным Гувером, ожидающим разоблачения в переписке из архивов. Хотя он, безусловно, был осторожен в своих публичных заявлениях, когда речь заходила о потенциальных американо-советских официальных и торговых отношениях, Гувер нисколько не скрывал своего удовлетворения тем, что АРА, образно говоря, несла американский флаг и распространяла доброе имя Америки по всей Европе и в России. Он бы полностью согласился с Мейером Блумфилдом, юристом и банкиром, посетившим Москву в 1922 году, когда тот сказал, что «АРА представляет в России цветок нашего американского духа». Было вполне естественно, что это, распространяя добрую волю, послужит продвижению экономических интересов США.

Тень на мотивы Гувера омрачается другим, связанным с ним обвинением против него: в том, что он использовал российскую миссию для ослабления послевоенной депрессии путем утилизации излишков американской кукурузы, за что он, как продовольственный администратор во время войны, был в значительной степени ответственен. Одна из причин, по которой это обвинение так убедительно, заключается в том, что сам Гувер публично признал его — «принял», возможно, было бы лучшим словом, если учесть его подтверждение этого во время дачи показаний перед Комитетом Сената по международным отношениям в декабре 1921 года: «Продовольственных запасов, которые мы хотим доставить в Россию, в Соединенных Штатах в избытке, и ни в одной точке земного шара они не имеют рынка сбыта... Сегодня мы кормим молоком наших свиней; жарим кукурузу в наших котлах».

Откровенный призыв к личным интересам выбил из колеи одного сенатора из комитета, который предпочел прямолинейный альтруизм: «Давайте не будем разбавлять нашу щедрость какими-либо эгоистичными целями. Является ли фактом, что это окажет заметное влияние на рынок кукурузы? Давайте не будем рассматривать это как попытку помочь самим себе, отдав 20 000 000 долларов России». Смысл загадочного ответа Гувера, по крайней мере в том виде, в каком он был напечатан в стенограмме, по-видимому, заключается в том, что его можно трактовать двояко: «У меня такое чувство, что сегодня мы имеем дело с ситуацией глубокой депрессии и имеем полное право поинтересоваться не только тем, совершаем ли мы акт великой гуманности, но и тем, совершаем ли мы акт экономической обоснованности. На мой взгляд, после оценки нашей способности давать информацию, не требуется никаких других аргументов, кроме чисто человеческих».

Биограф Гувера Дэвид Бернер, комментируя этот обмен мнениями, приходит к выводу, что Гувер, которому «философски нравилось воспринимать совпадение морали и личных интересов и который на практике кое-что знал об управлении людьми, действительно использовал факт излишка средств, чтобы получить одобрение Конгресса на выделение средств для АРА. Но нелегко сказать, были ли его собственные мысли о разгрузке излишков, или о манипулировании Конгрессом в интересах голодающих, или о том и другом вместе». В конце: «самое простое объяснение реакции Гувера на массовый голод заключается в том, что он в течение нескольких лет был администратором всемирной гуманитарной помощи; его совесть, сострадание, мастерство и гордость теперь были полностью посвящены этой задаче».

Гувер редко придерживался простоты. Когда он добивался поддержки законопроекта Конгресса об ассигнованиях, он негласно оказал давление на советское правительство, чтобы оно потратило 10 миллионов долларов из своего золотого запаса на покупку семян у американских фермеров — точно так же, как несколько месяцев спустя он убедил украинскую республику внести 2 миллиона долларов в рамках ее собственного отдельного соглашения с АРА. Излагая свою позицию в Москву, он телеграфировал, что советскому правительству крайне необходимо «предпринять решительные демонстрационные действия самопомощи». Или так оно и было? Не очень хорошо известно, что в 1919 году, когда он пытался разработать план союзников по прекращению огня в Гражданской войне в России и организовать продовольственную помощь России, Гувер намеревался заставить большевистское правительство заплатить за все царским золотом.

В те же годы имя этого политически активного, делового гуманиста ассоциировалось в общественном сознании с понятием «служение», словом, которое имело почти религиозное значение для американцев, особенно в то время, когда Соединенные Штаты вступили в войну. По словам историка Кеннеди, «весьма важно, что этот термин был включен в официальное название призывного агентства. «Служба» была своего рода риторическим сосудом, в который переливались часто противоречивые эмоциональные и политические импульсы того времени... Везде американцы соглашались, что приверженность «служению’ была атрибутом национальной души, которую оживила война». В 1922 году Гувер высоко поднял факел «идеала служения», который он назвал «великой духовной силой, изливаемой нашим народом так, как никогда прежде в мировой истории». Оно принимало формы «служения тем, с кем мы вступаем в контакт, служения нации и служения самому миру».

В конечном итоге, именно в таком контексте большинство современных американцев рассматривали АРА, даже те, кто ожидал от нее косвенных коммерческих выгод: это было средство служения народам Европы и России.

Троцкий, естественно, рассматривал это как транспортное средство другого типа. «Конечно, помощь голодающим — это спонтанная филантропия, «цитируют его слова в советской публикации незадолго до прибытия АРА, — но настоящих филантропов немного — даже среди квакеров. Филантропия связана с бизнесом, с предприятиями, с интересами — если не сегодня, то завтра». Работники благотворительной организации были похожи на миссионеров древности, прокладывающих путь торговцам. Ничто из того, что касается операций АРА в России, не изменило его мнения. В последующем интервью «Правде» он назвал миссию Гувера «очень умелым зондажем, направленным правящими элементами Америки в самые глубины России».

Эта интерпретация была просто хорошим ленинизмом, и она рефлекторно пришла к большевистским чиновникам по всей линии. Но некоторые работники по оказанию помощи обнаружили, что в незащищенные моменты отдельные большевики могут делать одобрительные комментарии о духе предприятия АРА. Гершел Уокер полагал, что официальные лица в Петрограде понимали, что основным мотивом отказа Америки были гуманитарные соображения, но политика не позволяла им открыто признать этот факт:

Высказанные здесь Уокером настроения в поддержку и против АРА не являются взаимоисключающими, но его точка зрения ясна.

Сомервилл рассматривал большевиков среднего и низшего звена как истинно верующих, для которых могла быть только одна причина, по которой любая капиталистическая страна предприняла бы усилия по оказанию помощи голодающим:

Несомненно, АРА прибыла в Россию как «торгово-дипломатическая организация, скрывающая свое истинное лицо под знаменем помощи, но с дальним прицелом на золотоносные концессии, которыми, как наивно воображает каждый лояльный советский приверженец, изобилует Россия и к которым, как он мысленно представляет, капиталисты всего мира устремляются в лихорадочной спешке».

Барринджера тоже позабавила самоуверенность рядового большевика в том, что внешний мир опьянен мечтами о природных богатствах России:

И когда большевик бросал вызов чести АРА в грубо механистических терминах своей идеологии, истинно верующий благотворитель, скорее всего, выступал в полную защиту гуманизма АРА, что, в свою очередь, могло вдохновить этого Боло на более решительное утверждение, что он может разглядеть лицо маммоны за маской гуманизма.

Странно, что такая горючая смесь вызвала только один заметный взрыв: инцидент в Сарапуле, уездном городе Пермской губернии. АРА расширила свою деятельность там довольно поздно — 14 июня 1922 года, если быть точным, когда прибыл Ральф Пирсон, сопровождавший первое судно с продовольствием и медикаментами АРА. В тот вечер во Дворце труда состоялся «массовый митинг» численностью около трехсот человек, на котором Пирсон встал и объяснил, что еды будет достаточно, чтобы обеспечить восемнадцать тысяч детей и пациентов больниц одним ежедневным рационом в течение одного месяца. Он также сказал им, что за этой отправкой последует груз кукурузных пайков для такого же количества взрослых, и что они могут рассчитывать на то, что АРА прокормит тридцать шесть тысяч человек в общей сложности по крайней мере до 1 сентября.

Слова Пирсона были встречены теплыми аплодисментами: для жителей Сарапула это действительно была хорошая новость. Уолтер Дэвенпорт, врач АРА, совершил это путешествие вместе с Пирсоном. Он передал местному комитету по борьбе с голодом достаточное количество тетравакцины, чтобы сделать прививку тридцати тысячам человек, несколько бочек рыбьего жира для борьбы с цингой, а также термометры, резиновые изделия, одеяла, мыло, шприцы для подкожных инъекций и другие медицинские принадлежности.

Массовый митинг шел просто замечательно, пока секретарь местного профсоюза, некто Якунин, не встал, чтобы произнести речь. То, что именно сказал товарищ Якунин, позже стало предметом некоторых споров, но несомненно, что у него не нашлось добрых слов в адрес АРА. Пирсон и Дэвенпорт не понимали по-русски, что объясняет, почему Пирсон позже признался, что им двоим «не удалось уловить суть беседы». Но по манере Якунина они могли сказать, что это была «страстная речь».

Позже они узнали от своего переводчика, что Якунин преуменьшил вклад АРА, заявив, что Америка — такая богатая страна, что для нее не является жертвой прокормить такое количество людей. Сообщалось также, что он сказал, что нынешнее американское правительство не хотело иметь ничего общего с советским правительством и что оно было единственной из великих держав, которая осталась в стороне от недавней Генуэзской конференции. В этом последнем случае он не может быть оспорен. Отсутствие США правительство Генуи перечеркнуло надежды СССР на прорыв на конференции в форме торговых соглашений и официального признания, и это вызвало волну осуждения со стороны московских большевиков, направленную в первую очередь в адрес Государственного департамента США.

Как это было стандартной практикой, инструкции шли из Москвы по цепочке к должностным лицам в провинциях, даже таким незначительным, как Якунин, чтобы вызвать такое же возмущение среди людей, даже в относительно отдаленных местах, таких как Сарапул. Легко представить, что аудитория Якунина была раздосадована тем, что он выбрал этот случай, чтобы взбеситься из-за неудачной дипломатической конференции в далекой стране — «Когда мы поедим?» был животрепещущим вопросом сарапульских масс, — но все поняли намек на бурные аплодисменты. Затем Якунин напомнил собравшимся, что есть основания для надежды, что приближается день, когда американский пролетариат свергнет свое правительство и протянет руку помощи российскому пролетариату.

До сих пор Якунин распространял не более чем привычную антикапиталистическую пропаганду и избегал конкретных ссылок на АРА. Учитывая обстоятельства, это все еще не очень хорошо говорит о его чувстве такта, но после пяти лет практики подобной демагогии это стало его второй натурой. Однако, начав, он не смог сдержаться и перевел взгляд на двух американцев, стоявших рядом с ним. Пирсон перефразировал слова своего переводчика о том, что прозвучало дальше: «Я не собираюсь, — сказал он, — характеризовать представителей американского народа, которые приехали накормить Сарапул. Глядя на них, любой может сказать, кого они представляют. Мы знаем, что их интересует не столько рельеф, сколько российские золотые прииски. Мы знаем, что они попытаются добыть все золото, какое смогут».

АРА боролась с голодом в России только потому, что этого требовали рабочие Америки, так что если кто и заслуживал благодарности, так это героический американский пролетариат. Пирсон и Дэвенпорт выслушали этот шквал русских слогов, который был встречен «взрывом аплодисментов».

Когда встреча закончилась и двое американцев были проинформированы о том, что произошло, Пирсон запросил и получил от председателя Сарапульского совета «протокол» с осуждением замечаний Якунина. На этом дело могло бы и закончиться, если бы слух об этом не дошел до Казани, где Чайлдс почувствовал, что нельзя допустить, чтобы атака Якунина осталась безнаказанной. Одно дело говорить в расплывчатых марксистских обобщениях; совсем другое — подвергать сомнению мотивы АРА и отдельных членов АРА. Чайлдс выразил протест товарищу Маскатту, назвав речь Якунина «прямым оскорблением представителя Американской администрации помощи в обвинении, а не простым вменением, что главный интерес американцев в этом районе заключается в золоте, а не в помощи».

Что особенно встревожило Чайлдса, так это сообщение о том, что «диффамации нашего характера» Якунина были «щедро встречены аплодисментами». Что еще хуже, они были опубликованы в местной газете. Нет, этого нельзя было оставить в силе. Извинения, которые Пирсон получил от сарапульского совета, написал Чайлдс, были «слишком личными для такого публичного оскорбления». Он сообщил Маскату, что отправляет документацию по этому делу в Москву.

В своем ответе Чайлдсу Маскат попытался обойти проблему, утверждая, что «несколько одобрительных возгласов со стороны небольшой аудитории» вряд ли можно назвать отражением российского общественного мнения. Настоящим выразителем народа в России были местные советы, и тот факт, что председатель Сарапульского совета подписал протокол, опровергающий выступление Якунина, должен положить конец этому вопросу. Продолжая, он противоречил сам себе, выражая сожаление по поводу того, что массовый митинг состоялся в отдаленном регионе, где о прекрасной работе АРА было так мало известно. «К большому нашему сожалению, я должен добавить, что часто бывает так, что наша публика, особенно в провинциях, судит о способностях оратора больше по его диалектическим и ораторским эффектам, чем по идеям, выраженным в его речи». Если бы Чайлдс взялся расследовать этот «досадный инцидент», он обнаружил бы, что это было не что иное, как «чистое недоразумение».

Что бы это ни было, Хаскелл счел это достаточно серьезным, чтобы посоветовать Чайлдсу приостановить кормление АРА в Сарапуле до отзыва Якунина в Москву. Хаскелл пожаловался Ландеру, что это был поступок не какого-то частного лица, а профсоюзного деятеля. По мнению Хаскелла, чтобы продемонстрировать добросовестность, сарапульская пресса должна осудить речь, а Якунин должен быть наказан.

Сарапульский инцидент был микромиром американо-советского спора по поводу большевистской пропаганды. После революции официальный Вашингтон был озабочен, порой одержим, темой пропаганды, и Государственный департамент Хьюза не был исключением. Москве поверили на слово, что она стремится к свержению всех «капиталистических» правительств, хотя после 1921 года и стремления НЭПа к респектабельности советские официальные лица негласно советовали официальным лицам США и АРА не воспринимать подобные разговоры всерьез. Это было только для внутреннего потребления, призванное успокоить твердолобых участников Вечеринки.

Одним из них был несчастный товарищ Якунин, который теперь опубликовал заявление, объясняющее его поведение. Это началось с предсказуемого заявления о том, что его слова были неправильно переведены: на самом деле он имел в виду не АРА, целью которой, конечно же, является спасение голодающих, а правительство Соединенных Штатов. Что касается остроумия о золотых приисках: «Я должен сказать, что каждое капиталистическое правительство заинтересовано в увеличении своих богатств, поэтому я просто имел в виду все буржуазные правительства, а не только американское». Что касается его предсказания о том, что американский пролетариат свергнет свое буржуазное правительство, Якунин признал, что говорил это, но объяснил, что он имел в виду только то, что, вообще говоря, господство капитализма неизбежно уступает место господству социализма. Ничего личного, вы понимаете, просто законы истории. Конечно, — закончил он с ноткой раздражения, — человеку было позволено выражать свое личное мнение на его собственной территории.

В конце концов, Якуниным пришлось пожертвовать. Его отправили в Москву для «дисциплинарного взыскания», и местный комитет по борьбе с голодом составил заявление с осуждением его поведения, которое опубликовало местное издание Red Kama Valley, ослабив его эффект, напечатав дополнительные материалы в поддержку, включая редакционную статью, в которой критиковалось АРА за угрозу прекратить кормление. Редакторы защищали своего погибшего товарища: товарищ Якунин, великий защитник рабочего класса, хотя и осознавал важность АРА, не считал нужным скрывать свое отношение к «остаткам американской буржуазии».

Проблема заключалась в том, что в то время большевики пытались научиться сосуществовать с капиталистами, как своими собственными, так и западными — временно, конечно, до того славного дня, когда их можно было бы безопасно отправить на свалку истории. Но было трудно отказаться от старых пропагандистских привычек. Качества, которые сделали Якунина хорошим революционером, не сослужили ему хорошей службы как правительственному чиновнику — утверждение, которое многое говорит о большевизме в целом в то время.

ГЛАВА 38. «КРАЖА ГРОМА»

Сарапульский инцидент выделяется только потому, что Якунин был настолько неделикатен, что встал перед публичной аудиторией и оскорбил АРА в присутствии ее представителей. Было много сообщений из вторых рук о том, что официальные лица принижали американскую миссию вне пределов слышимости работников по оказанию помощи, например, когда американцам в Киеве сообщили, что президент Профсоюза медицинских работников сделал следующее заявление: «Там, где есть пожар, грязной воды достаточно, чтобы его потушить. Помощь АРА нужна нам, как грязная вода огню».

Гарольд Бакли сообщил из Орска, что «Нет ни малейшего сомнения в том, что [Представитель] правительства встал перед собранием шестисот или семисот родителей детей, [которых кормит АРА], и сказал, что нет причин благодарить американский народ» — другими словами, что советское правительство заслуживает благодарности. Бакли беседовал со многими свидетелями, но никто не пожелал подтвердить инцидент письменно, а интервью с Г.Р. вызвало только опровержения. Таким образом, Бакли не мог оправдать закрытие кухонь АРА, но он приостановил раздачу припасов на десять дней, чтобы отправить сообщение.

Как правило, предполагаемые преступники стремились принизить важность усилий Америки по оказанию помощи и отрицать стоящий за ними альтруизм, во многом как это сделал Якунин. Некоторые настаивали на том, что миссия АРА возникла в результате давления, оказанного на правительство США американским пролетариатом из-за его заботы о голодающих рабочих и крестьянах России. Другие утверждали, что правительство США отправляло продовольствие в Россию, потому что ее неспособность распорядиться излишками урожая вызвала экономическое недовольство, которое некоторые истолковали как признак надвигающейся американской революции.

Саратовские американцы сообщили, что правительственные чиновники вели «постоянную и пагубную пропаганду» о том, что АРА была послана американским рабочим классом. На самом деле эта реплика была не совсем неискренней. Видные большевики, конечно, знали лучше, но люди низшего порядка, которые никогда не были за границей и были ознакомлены с марксизмом находящимися у власти ленинцами, были бы склонны принять пропаганду верховных жрецов Боло о жестокости классовой борьбы в этой далекой стране.

Чарли Вейл, работавший в пригородах Саратова, чувствовал, что рядовые большевики, с которыми он сталкивался, искренне верили, что за АРА стоит американский пролетариат. В Новоузенске он обнаружил, что местное население разделилось по этому вопросу. Местные чиновники и их сторонники утверждали, что еда АРА была подарком американских коммунистов, в то время как те, кто выступал против советской власти, были уверены, что она поступила от американских «капиталистов». Вейл, отметив, что оба убеждения основаны на «искреннем невежестве», проповедовал слово о том, что еда АРА на самом деле принадлежит американскому народу.

Нетрудно представить, как обычные россияне, а не только те, кто симпатизирует большевикам, могли бы взять на себя роль американского пролетариата. Это облегчило понимание того, почему американцы пришли на помощь советскому правительству, что, по мнению многих, было важным следствием оказания помощи России. Кто еще в Америке, кроме трудящихся классов, захотел бы выручить большевиков?

Рассказывается история о том, как несколько сбитых с толку российских рабочих, наконец, поняли значение инициалов «АРА» по-русски как «Ассоциация американских рабочих». В другом сообщении говорилось, что в Киеве, когда первая партия гуманитарной помощи прибыла на грузовую станцию в сопровождении документа на русском языке, в котором упоминались припасы «АРА»., грузчики почесали в затылках: АРА? Что, черт возьми, это может означать? Кто-то предположил, что это была Арестантско-рабочая ассоциация заключенных. Поэтому они пожали плечами и приступили к оформлению заявки.

В статье, опубликованной в апреле 1922 года в «Известиях», говорилось об американской кукурузе, поставляемой в деревни в качестве подарка американского фермера. Когда эта проблема дошла до Коулмана в степи Оренбурга, он уже стал довольно щепетильным в вопросе о том, следует ли воздавать должное АРА, что стало результатом его продолжающейся борьбы со своим заклятым врагом, товарищем Климовым. Статья в «Известиях» побудила его отправить письмо в московскую штаб-квартиру по этому поводу. С технической точки зрения, написал он, интерпретация «Известий» была оправданной, потому что на некоторых мешках с кукурузой «АРА» была надпись «Подарок американских фермеров»; но очевидно, что власти играли на невежестве людей и пытались связать американскую помощь в массовом сознании с трудящимися массами Америки, возглавляемыми пролетариатом.

В Оренбурге он наткнулся на плакат, состоящий из серии из шести рисунков, изображающих дядю Сэма, прибывающего в Россию и приносящего еду «хорошо одетой, тучной буржуазии и спекулянтам», в то время как крестьяне голодают. Это было вывешено в витрине библиотеки на главной улице города. Дальнейшая проверка показала, что он был литографирован в Москве, что странно, поскольку нет других упоминаний о подобном плакате ни у кого из американцев в Москве или где-либо еще в России. Коулман говорит, что пытался стащить его, но безуспешно.

Позже, когда его перевели в Елизаветград на Украине, он обнаружил, что это место было рассадником слухов, «методично распространяемых» властями, в основном о том, что АРА была организацией коммерческих шпионов, отправленных в Советскую Россию под видом работников по оказанию чрезвычайной помощи для обнаружения шахт, нефтяных скважин и так далее. Одна из явно немарксистских интерпретаций заключалась в том, что американское правительство, получившее наибольшую долю «деникинской добычи», испытывало угрызения совести и с помощью продовольственной помощи пыталось облегчить свою вину за поддержку кампаний Белой армии, которые вызвали массовый голод.

Несмотря на самые мрачные подозрения Коулмана, большевики не были источником всех нелепых слухов об АРА. Народное воображение достаточно преуспело само по себе. Кроме того, обвинение в большевистской дезинформации обычно было невозможно доказать. Гораздо проще было доказать, что советские власти не предприняли действий по просвещению общественности о целях АРА. Для этого под рукой был готовый инструмент в виде параграфа 21 Рижского соглашения, который обязывал советские власти «ознакомить российский народ с целями и методами гуманитарной деятельности АРА, чтобы способствовать быстрому повышению ее эффективности». Помимо эффективности, идея заключалась в том, чтобы убедиться, что распространился слух о том, что эта спасительная еда поступает из Америки.

Естественно, у советских властей было мало стимулов предавать огласке тот факт, что их так называемые классовые враги откликнулись на их призыв о помощи. Клэпп записал в своем дневнике: «Это доза касторового масла для коммунистов, когда их призывают открыто признать, что они плохо устроили дела». Но АРА был просто слишком большим, чтобы его игнорировать. Центральная и местная пресса время от времени печатала статьи, точно описывающие масштабы помощи и выражающие благодарность за это, хотя в московских газетах резонансные статьи часто были направлены на содействие установлению официальных американо-советских отношений. В остальном то, что попало в печать, содержало большое количество искажений, редко самых незначительных.

В Москве предпринимались попытки создать впечатление, что советские власти играют ведущую роль в миссии АРА: важным было поддерживать имидж неизменного авторитета в центре. Телеграфированные ответы Гувера в июле 1921 года на призывы Горького о помощи были опубликованы таким образом, что создавалось впечатление, что их получателями были большевики.

Когда 29 декабря московская штаб-квартира получила телеграмму от Гувера, информирующую ее о выделении Конгрессом 20 миллионов долларов, Эйдук очень хотел получить копию этой телеграммы, и она была предоставлена. На следующий день в «Известиях» появился ее текст, представленный как послание Герберта Гувера Эйдуку: «Товарищ А. Эйдук получил телеграмму, в которой Гувер (глава АРА) сообщает». Почему Эйдук? Когда его спросили об этом, главный полномочный представитель сказал, что это была ошибка. Голдер написал: «Впечатление, которое они пытаются создать, заключается в том, что Совет управляет АРА».

Следующей ночью, в канун Нового года, Голдер был в Петрограде и присутствовал на местном советском празднике в оперном театре. Зиновьев выступил с речью, в которой указал, что решение конгресса было принято во время сессии Съезда Советов в Москве, «намекая, что наш Съезд запланировал это как советское приветствие по этому случаю, и предложение было принято».

Затем он сказал, что 1921 год будет памятным в истории, потому что в тот год в капиталистических странах зерно сжигалось в качестве топлива (некоторое время назад в советских газетах было объявлено, что в США фермеры использовали зерно в качестве топлива), в то время как миллионы российского пролетариата умирают от голода. Это крохи, которые буржуа отдают пролетариату. Не было ни слова благодарности, ничего, что показало бы, что мы сделали это из чисто человеческой доброты, ничего подобного. Что бы мы ни делали, мы не более чем капиталисты, которые пытаются лишить пролетариат жизни.

Итак, пример был подан ведущими большевиками и им последовали в дальнейшем, хотя по прошествии четырех лет большинство членов партии вели себя таким образом инстинктивно. Советские усилия по присвоению кредита вступили в новую фазу летом 1922 года, когда популярность АРА у русских была на пике, но после того, как поставки кукурузы лишили американцев их главного инструмента воздействия на правительство.

Одесские американцы обнаружили, что местное правительство сначала стремилось привлечь их к борьбе с голодом, но через некоторое время «чиновники почувствовали, что АРА становится слишком популярным и что это наносит им политический ущерб». В Уфе, где у АРА был образцовый послужной список отношений с правительством, Белл жаловался на «постоянные усилия тех, кто контролирует здесь дела, дискредитировать и принизить общую операцию», хотя он признал, что американцам в Уфе не приходилось мириться с такой «пропагандой», вероятно, как он предположил, из-за ее удаленности от «Центра».

Коулман не согласился бы с этим последним пунктом: Оренбург был так же далек от Москвы, как и Уфа, и все же это было ареной постоянной борьбы между АРА и властями за присвоение заслуг американской помощи. Будучи инженером с агрессивным мышлением, Коулман стремился выйти за рамки простой помощи голодающим и взять на себя инициативу в инициировании ряда проектов реконструкции. Когда наступила весенняя оттепель 1922 года и из-за таяния снегов стали видны десятки человеческих трупов и туш крупного рогатого скота, кошек и собак, которые были захоронены зимой, он предложил провести общегородскую очистку, которая включала очистку водоснабжения путем реконструкции фильтровальной установки на главной насосной станции города. Он использовал хлористую известь АРА для очистки канализационных труб. Он также утверждает, что посадил в городе пятьдесят тысяч деревьев. У него были и другие идеи, такие как строительство кирпичного завода, мостостроение, ремонт дорог и улучшение ирригации. Но его энтузиазм по поводу этих проектов был подорван поведением оренбургских чиновников. «Правительство ставило меня в тупик при каждом шаге. Они не хотят, чтобы АРА заглядывало внутрь. Отличный план — добиться успеха. Не рекомендуется сообщать им о каком-либо предполагаемом шаге, поскольку они сами возьмут идею и наугад разработают ее».

Худшими злодеями были представители правительства, присланные из Москвы. «Все они не только вмешивались, но и препятствовали как активно, так и пассивно. Их инструкции заключаются в том, чтобы ни в чем не винить АРА и направить гром в сторону Королевского Священного Советского правительства. Они пытались это сделать, но я думаю, что они не добились большого успеха».

Коулман был разочарован тем, что местные газеты не публиковали даже чисто статистическую информацию о работе АРА в Оренбурге: «Я пытался добиться честной огласки числа, которое я скормил, и всего такого, но ничего не добился, если это не было оформлено в их стиле». Это была обычная жалоба в округах, где американцы предполагали, что тишина была навязана центром. Американцы из Оренбурга, однако, считали, что их собственный товарищ Климов был исключительно строгим исполнителем. Бакли рассказал, что агент Климова в подрайоне Орск «откровенно признался», что ему, по словам Бакли, «запрещено допускать к АРА какую-либо рекламу, кроме самой обычной». Бакли наблюдал в августе 1922 года:

Коулман, выдвигающий обвинение в сдерживающем влиянии Климова, включил анекдот, смысл которого ясен, хотя у Коулмана факт обычно приукрашивался образным сарказмом. После краткой инспекционной поездки по округу глава администрации Хаскелл Том Лонерган отбыл из Оренбурга в Самару, путешествие, которое в то время могло быть долгим и неприятным. Однако все прошло гладко, и по прибытии Лонерган телеграфировал Коулману, прося его поблагодарить руководство железной дороги за их оперативность и вежливость, что Коулман и сделал письмом. Начальник Ташкентской железной дороги Файн, как рассказывает Коулман, направил свое послание в «отдел тяги» со следующей пометкой: «Примите эти благодарности и передайте их агентам-участникам». Управление тяги передало письмо в Эксплуатационный отдел с пометкой: «Выражая надежду, что в будущем Эксплуатационный отдел будет проявлять такое же рвение и добросовестность при выполнении своих официальных обязанностей». Затем это привлекло внимание железнодорожной газеты, которая опубликовала это — на последней странице, «просто чтобы заполнить пробел», как выразился Коулман. Как только появился этот номер, «редактор газеты был предан суду за то, что предал гласности АРА, и был немедленно уволен».

Коулман решил взять дело в свои руки. За пределами штаб-квартиры он повесил самодельную доску объявлений, на которой регулярно обновлялась информация о питании АРА по подрайонам. Он был рад сообщить, что «В течение первых нескольких дней после того, как они были размещены, на них смотрели почти так же пристально, как на бейсбольные бюллетени в Соединенных Штатах». Кроме того, у него был штамп с надписью «A.R.A. FREE» на русском языке, и он использовался на всех видах документов и упаковки АРА. Идея штампа была использована также в Саратове. В Царицыне и Симбирске АРА распространила плакаты с русским эквивалентом «Бесплатный подарок американского народа».

В Москве Хаскелл инициировал собственную пропагандистскую кампанию АРА, о которой он вспоминал с явным удовлетворением несколько лет спустя. Он провел конкурс среди московских художников на лучший дизайн плаката. Победившая работа изображает огромное американское грузовое судно, приближающееся к причалу, на котором собралась толпа оборванных, умирающих от голода беженцев — безошибочно русских по внешности — некоторые с руками, протянутыми в мольбе к кораблю. Основные цвета — красный, белый и синий, с рядом початков кукурузы в качестве нижней границы. Текст на русском языке гласит: «Америка — голодающему народу России».

Еще более поразителен другой плакат ARA, возможно, занявший второе место в конкурсе. На нем изображена дама Колумбия, задрапированная в американский флаг, раздающая кашу четырем маленьким русским крестьянским детям в крошечной деревне. Русский текст гласит: «Дар американского народа»; на некоторых копиях на русском и английском языках указан Герберт Гувер как председатель АРА. Суровая простота и материнская образность сделали этот плакат более эффектным посланником, чем его соперник, что подтверждается и сегодня: рассматривая архивные фотографии кухонь АРА, где в правилах было добавлено изображение одного или обоих этих плакатов, взгляд автоматически фиксируется на фигуре Колумбии.

Копии победившего плаката были отпечатаны сотнями тысяч и наклеены на обе двери каждого грузового вагона, выходящего из портов. Помимо бесплатной рекламы, это также должно было дать этим вагонам преимущество на железнодорожных линиях. Когда состав из этих вагонов был оформлен таким образом, он должен был привлекать внимание. Не многие имели возможность наблюдать это зрелище. Большинство плакатов были сорваны вскоре после выхода из порта. Хаскелл винит в этом представителей властей, обвиняя их в том, что на первом же железнодорожном перекрестке обидные украшения были сняты. По его словам, когда АРА узнала об этой практике, она разослала больше плакатов по всем узловым станциям вдоль линии.

Эллингстон написал о копиях, размещенных в Москве, что «очень немногие из них пользовались славой дольше, чем день или два». Некоторые были взяты в качестве сувениров, некоторые для использования в качестве сигаретной бумаги, а другие просто из «общего духа разрушения».

В Саратове Клэпп — по аналогии с касторовым маслом — сказал, что Боло находит их «отвратительными». Он сообщил, что в течение семидесяти двух дней, которые он провел в железнодорожном вагоне, их срывали почти каждую ночь, настолько «раздраженными» были чиновники при виде их.

Однако в конечном итоге самой надежной рекламой стала сама еда АРА. Как сказал Келли, «белую муку, сгущенное молоко и какао было не замаскировать».

Одним из способов, с помощью которого советская пресса смогла затушевать важность АРА, была публикация данных о ее питании как части совокупного итога всех иностранных организаций по оказанию помощи, таким образом ставя АРА в один ряд с британскими квакерами, Международным Красным Крестом, Международной рабочей помощью и так далее. Наряду с таким материалом могла бы появиться тематическая статья о работе советского правительства по оказанию помощи.

Еще более печальной известностью у американцев пользовалась советская практика предоставления второго места в АРА эпической фигуре Фритьофа Нансена, великого норвежского ученого, исследователя Арктики и гуманиста, возглавлявшего миссию Лиги Наций по оказанию помощи. История этой миссии поучительна.

Достижения Нансена как ученого и исследователя засвидетельствованы; однако мнение о его гуманитарных достижениях неоднозначно. Его первое крупное начинание началось в апреле 1920 года, когда Лига назначила его верховным комиссаром по репатриации из России около 425 000 военнопленных, в основном немецких и австрийских. Отзывы о его собственных способностях и личном вкладе во время работы на этой должности не всегда благоприятны, но его престиж и репутация беспристрастного человека привлекли внимание всего мира и поддержали его усилия, что способствовало их решительному успеху. Впоследствии, в августе 1921 года, он стал верховным комиссаром Лиги по делам русских беженцев за границей, а в 1922 году на него была возложена ответственность за переселение греческих и турецких беженцев.

Связь Нансена с продовольственной помощью восходит к Парижской мирной конференции 1919 года, когда его имя вместе с именем Гувера ассоциировалось с нереализованным предложением союзников о снабжении продовольствием Советской России. В августе 1921 года на конференции национальных ассоциаций помощи в Женеве он был назначен верховным комиссаром Международного комитета помощи России. После того, как АРА подписала Рижское соглашение, Нансену от имени Лиги был открыт путь для переговоров о своем собственном контракте с советским правительством, который был завершен 27 августа. Таким образом, так называемая миссия Нансена представляла различные правительства и различные политические и гуманитарные организации, включая национальные общества Красного Креста.

Нансеновское соглашение — это своеобразный документ, который выглядит еще более странным по сравнению с соглашением, разработанным АРА неделей ранее. Он оставил окончательный контроль над поставками гуманитарной помощи в руках советского правительства без каких-либо условий, что это продовольствие не будет распределяться среди Красной Армии или государственных служащих. Наиболее любопытный пункт соглашения обязывал Нансена действовать в качестве посредника между советским и европейским правительствами, чтобы обеспечить России продовольственный заем в размере десяти миллионов фунтов стерлингов с погашением через десять лет под 6 процентов годовых. Учитывая тот факт, что те же самые европейские правительства все еще были возмущены отказом большевиков погасить их займы дореволюционной России, и что это было главным препятствием, стоявшим на пути нормализации отношений между Россией и Западом, это было действительно странное предложение. Теперь вот с кем большевики могли иметь дело.

Излишне говорить, что кредит так и не был обеспечен. Когда эта часть его соглашения была обнародована, подписка на «Миссию Нансена» практически иссякла. Даже друзья Нансена сочли это неприемлемым. США комиссар по торговле в Лондоне написал в ноябре 1921 года, что идея продовольственного займа «вызвала большое удивление у тех, кто отправил Нансена в отставку». Комиссар счел это подходящим поводом выразить свое неодобрение Нансену, который, по его словам, «не производит впечатления крупного человека с блестящим умом». Скорее, «Это человек в шорах». Благодаря этим «шорам» Нансен упрямо отказывается видеть ужас и деловую неосуществимость большевистского эксперимента в России. Несмотря на свой возраст и очевидную усталость, он не лишен честолюбия, что еще больше ослабляет его способность различать окружение».

Что касается нашумевшей работы Нансена с русскими военнопленными, то его личная роль в этом деле была названа незначительной, другие прикрывали его, потому что он «не проявил таланта ни к организации, ни к управлению». Более того, люди вокруг него, в том числе капитан Видкун Квислинг, отличались сомнительной честностью. Нансен не был авантюристом квислинга. письмо, но большевики сочли его полезным инструментом пропаганды в своих отношениях с Западом и, в частности, с АРА. И, конечно, они с готовностью принимали любую помощь голодающим, которую он мог предложить, хотя ее фактический объем и близко не соответствовал той помпе, которая ее окружала, за что они были в значительной степени ответственны. Комиссар назвал миссию Нансена «чистой рекламной кампанией».

Ощущение в России, что Нансен был в кармане у СССР, со временем набирало силу и распространялось не только в кругах АРА. Один американский квакер заметил в октябре 1922 года, что Нансен «не был в такой благосклонности у других Благотворительных организаций, как раньше. Похоже, что он играл с советскими чиновниками гораздо больше, чем некоторые из них считали разумным, и поэтому они как бы перестали поддерживать его».

Неудивительно, что Нансен оказался любимцем советской прессы. Это произошло не просто потому, что он подписал такое щедрое соглашение, но и потому, что он возглавлял миссию, не спонсируемую ни одной страной, что делало его более приемлемым объектом благодарности. Сам Нансен был интернационалистом, а для большевиков это была единственная терпимая форма некоммунизма. Кроме того, он долгое время был хорошо известной фигурой среди образованных россиян — с 1898 года он был почетным членом Российской академии наук — факт, который придавал определенную достоверность восторженному отношению к нему в советской прессе, где миссия Нансена возвышалась над миссией АРА.

В конце концов, вклад Нансена в помощь России составил несколько миллионов долларов. Люди АРА, дислоцированные в тех местах, где действовала его миссия, свидетельствовали о том, что она не выполнила своих амбициозных обещаний, поддавшись «дефициту продуктов» — за заметным исключением Самары, где американцы эффективно работали совместно с его командой шведских спасателей. Хаскелл имел в виду Нансена, когда писал Брауну в Лондон 14 декабря 1921 года: «Совершенно очевидно, что, как обычно, все изменения, кроме американских, которые делаются, настолько тщательно искажены [яг] горячим воздухом, чтобы он был довольно разреженным».

Хаскелл писал во время первого из двух продолжительных туров Нансена по России — второе состоялось в январе 1923 года, — которые вызвали большой официальный ажиотаж. Он сообщает, что первый визит Нансена в зону массового голода в начале декабря 1921 года был отмечен общественным празднованием в Самаре, где он был «принят духовыми оркестрами и большой демонстрацией, произнес много речей в течение дня и был устроен банкет. Я не знаю, многого ли Нансен добился на самом деле, но он, безусловно, популярен в России, и от него ждут великих свершений. Я не могу воздать ему должное за то, что он позволил им устроить ему банкет в таком голодающем сообществе, как Самара».

Слух о празднике дошел до Уфы, где Дэвенпорт сделал паузу, чтобы оценить значение шумного приема Нансена на Волге: «духовой оркестр, автомобильный парад, публичный банкет, речи и т.д. наши машины перевозят официальных лиц из розыска, гром аплодисментов и всеобщее признание в честь Нансена, который, насколько я знаю, ничего не делал, кроме как произносил речи. Довольно трагично думать — в АРА нет духовых оркестров».

Фермер Мерфи был очевидцем этого первого акта «расцвета Нансена». Однажды вечером он был в зале Большого театра, ожидая начала представления, когда кто-то поднялся и указал на Нансена в царской ложе в глубине зала. Публика начала хлопать, и Нансен встал и ответил на аплодисменты, которые продолжались минуту или две. Мерфи чувствовал, что момент был заранее подготовлен, хотя и признавал, что Нансен был признанной фигурой и его бы приветствовали в любом случае. Рядом с Нансеном сидел Эйдук. Хаскелл наблюдал за происходящим из ложи рядом со сценой, не получив одобрения.

Мерфи говорит, что вскоре после начала миссии АРА «Правда» опубликовала статью, в которой говорилось, что американцы многого не добились и что более ценную работу проделали помощники Нансена. В качестве сотрудника по связям с общественностью АРА Мерфи расспрашивал большевистских чиновников, как такое заявление попало в печать: «лучшее мнение, которое я смог получить, это то, что это была всего лишь глупость».

Ближе к концу декабря Всероссийский съезд Советов воздал дань уважения Нансену и сделал его почетным членом Московского совета. Эти события получили широкое освещение в газетах в то же время, когда АРА фактически игнорировалась — это накануне голосования в Конгрессе США о выделении 20 миллионов долларов на помощь России. Голдер едва мог сдержать свое разочарование:

Нансен встал из-за банкетного стола и покинул Россию, и все успокоилось. По крайней мере, так продолжалось до 12 марта 1922 года, когда Троцкий выступил на собрании Московского совета. Митчелл передал Лондону суть ключевого момента речи в том виде, в каком она была интерпретирована для него. Сообщается, что Троцкий заявил:

Судя по стенограмме речи, опубликованной в 1990-х годах, Троцкий выразил свое двойственное отношение к щедрости «Великой республики за океаном» скорее более рефлексивно, но Гудрич, который сидел в аудитории во время выступления Троцкого, назвал речь «оскорблением для каждого порядочного американца». Голдер, услышавший об этом от Гудрича, чувствовал то же самое:

Две недели спустя что-то заставило Голдера снова развести руками в связи с «намеками на то, что благотворительная работа, которую проводит АРА, продиктована эгоистичными мотивами, похвалами, которыми постоянно осыпают Нансена, который почти ничего не делает, и проклятиями, которые получает АРА».

Визит Нансена в Россию в январе 1923 года вызвал новую волну официальных торжеств и дальнейшее недовольство в АРА. Американцам в московской штаб-квартире показалось, что на этот раз Советы пойдут на все, чтобы втереться в доверие. Голдер выразил протест Карлу Радеку по поводу «оскорбительных сравнений», проводимых между Нансеном и АРА, которые, по его словам, были прямым оскорблением американских работников гуманитарной помощи.

Дело не в том, что люди из АРА не любили Нансена лично. Как личность он был, по словам всех, кто сталкивался с ним в России, впечатляющей фигурой. В шестьдесят лет он обладал поразительной внешностью — высокий и крепкий, с седыми волосами и густыми ниспадающими седыми усами, широкополую шляпу носил под углом вправо. Это и его необычайная личная харизма дополняют контраст с Гувером, на этот раз в пользу Нансена. Маккензи видела в нем одного из тех мужчин, которые сразу же производят «доминирующее впечатление силы, мужества и искренности [при] встрече с ними».

Куинн написал: «Мы невысокого мнения о его организации, но лично мистер Нансен нам нравится». Даже Хаскелл назвал его «очень привлекательной личностью», хотя никто не был так расстроен всеобщим вниманием, уделяемым Нансену, как этот забытый человек, сидевший в театральной ложе. Пережив вторую волну Нансена, он написал Хертеру в Вашингтон, что Советы переиграли карту Нансена:

Несмотря на невозмутимый тон, этот вопрос определенно задел полковника за живое. Неделю спустя он напомнил Брауну, что «миссия Нансена практически ничего не делает», и назвал это «Операцией Нансена по оказанию помощи».

Несколько лет спустя Хаскелл все еще не оставил это позади. В своих мемуарах он раскритиковал европейские правительства и прессу, а также Герберта Уэллса и его «Очерк истории» за игнорирование АРА и превращение Нансена в героя помощи русским. Хаскелл признал, что Нансен был всего лишь номинальным руководителем, а не инициатором «этого грандиозного искажения фактов»; тем не менее, «То, что Нансен не знал о первых принципах операции по оказанию помощи, было ужасающим, несмотря на его великие научные достижения и репутацию великого исследователя».

Тем не менее, именно его деятельность по оказанию гуманитарной помощи принесла Нансену Нобелевскую премию мира 1922 года.

ГЛАВА 39. БЕЗУМНЫЕ МОНАХИ И ЮРОДИВЫЕ

Среди противоречивых слухов, циркулирующих вокруг АРА, тот, который лучше всего служил непосредственным политическим целям большевиков — и который они, безусловно, не прилагали никаких усилий для дискредитации, — утверждал, что советское правительство было вынуждено реквизировать сокровища Русской православной церкви из-за необходимости платить за помощь голодающим в Америке.

Может показаться удивительным, что большевики начали действовать против Церкви только сейчас, более чем через четыре года после революции. Православная церковь была очевидной мишенью для репрессий советского правительства с 1917 года. Марксизм осуждал религию как «опиум для народа», а русские революционеры долгое время изображали православие служанкой царского самодержавия. Тем не менее, придя к власти, правительство Ленина не пыталось провести чистую зачистку Церкви. Хотя многие монастыри недалеко от крупных городских центров были захвачены, большинство сельских районов остались нетронутыми — хотя это можно объяснить тем фактом, что советская власть еще не проникла в сельскую местность.

Во время Гражданской войны было много случаев разграбления церквей, однако не было централизованных действий правительства по экспроприации церковного золота, серебра и бриллиантов. И на то были веские причины: большевистских реквизиций продовольствия было достаточно, чтобы настроить крестьян против себя, а в условиях продолжающейся гражданской войны не имело смысла рисковать дальнейшим отчуждением сельской местности посредством тотального наступления на церковь. Итак, с 1918 по 1922 год большевики атаковали русское православие главным образом с помощью пропаганды, которая шла волнами разной интенсивности в зависимости от потребностей и настроения момента.

Идея заключалась в том, чтобы подорвать доверие к Церкви, и первоначальный упор был направлен на то, чтобы раскрыть ее тайны как мошенничество. Считалось, что самым разрушительным способом добиться этого было показать людям мощи святых и тем самым самым сенсационным образом продемонстрировать, что эти предположительно священные останки были подделками. На самом деле, часто, когда гробы открывали, собравшиеся там в качестве свидетелей собственными глазами видели, что в них находились не идеально сохранившиеся реликвии из легенд, а куклы в натуральную величину из папье-маше, ткани, соломы или просто пыли. Слух о таких откровениях распространился по всей стране, хотя вряд ли это имело предполагаемый эффект, пошатнувший доверие к Церкви.

Маргарет Харрисон, которая была в Москве в 1920 году, говорит, что, несмотря на сенсационную огласку, которую правительство придало подобным разоблачениям, результаты были незначительными, потому что большинство верующих были неграмотными крестьянами, которые не могли прочитать все об этом. И когда новость передавалась из уст в уста, ей все равно приходилось проходить через фильтр интерпретации крестьян, из которого она иногда появлялась в неожиданных формах. Нередкой была реакция одного крестьянина, которого цитирует Харрисон: «наши святые угодники исчезли на небесах и заменили свои мощи тряпьем и соломой, когда они обнаружили, что их могилы были осквернены неверующими. Это было великое чудо».

Это было убеждение, которое Горький слышал от некоторых из тех, кто своими глазами видел доказательства того, что нетленные тела святых на самом деле были куклами или прахом. Другие считали, что священники совершили обман, но невинного рода: узнав о готовящемся осквернении, они изъяли святые реликвии и заменили их подделками. Горький обнаружил, что такая реакция была в основном у пожилых, неграмотных крестьян.

Те, кто помоложе, были склонны соглашаться с большевиками в том, что Церковь была вовлечена в великую и давнюю мистификацию, и что теперь, слава Богу, одной мистификацией стало меньше. Но зачем останавливаться на достигнутом? Некоторые подумали, что было бы неплохо продолжить процесс и разоблачить надувательство врачей и ученых. Один из них предупредил об опасностях, связанных с появлением электрического света. Горький говорит, что его беседы с крестьянами убедили его в том, что осквернения только усилили подозрения сельской местности по отношению к городу.

В более общих чертах Горький считал, что революция разоблачила религиозность русских крестьян как миф. Шокирующая манера обращения с самими мощами их святых не спровоцировала их на сопротивление, и они не сопротивлялись, когда большевики разрушали монастыри, которые долгое время считались священными. Казалось, что эти святые предметы и места внезапно утратили свою магическую силу. С другой стороны, те же самые крестьяне рисковали своими жизнями, чтобы защитить свои драгоценные пуды зерна от реквизиционных отрядов.

Несмотря на подобные свидетельства, у большевиков были основания умерить свои репрессии против Церкви до окончания Гражданской войны. Хотя в основе отступления к НЭПу лежало болезненное, даже травмирующее и, безусловно, опасное примирение с капитализмом на экономическом «фронте», Партия чувствовала, что должна закрепить свои позиции и даже продвинуться в нескольких пунктах на политическом «фронте». Таким образом, переход к НЭПу ознаменовался показательным судебным процессом над эсерами, изгнанием политических оппонентов и «буржуазных» специалистов, а для обеспечения сплочения рядов во время отступления был введен запрет на фракции внутри партии.

Церковь, возможно, была последней независимой организацией в России и как таковая могла рассматриваться как потенциальный центр сплочения политической оппозиции. Конечно, ничего подобного не было, но в момент, когда вера в большевиков была серьезно поколеблена, нападение на Церковь было еще одним способом помочь восстановить чувство цели среди верующих в Партию, особенно среди недавних новобранцев, которые знали только, как бороться с врагами, и были совершенно сбиты с толку и деморализованы отказом от «коммунизма». Таким образом, при существующем положении дел это было идеальное время, чтобы вступить в бой с полностью разгромленным врагом.

Попутно большевики заручились союзниками внутри Церкви, поскольку группа «прогрессивного» духовенства с официального благословения основала альтернативную, так называемую Живую Церковь, название которой возвещало о смерти первоначальной, но которой самой было суждено просуществовать недолго. Основатели Живой Церкви — также называемой Обновленческой, но в народе известной как Красная Церковь — заявили, что христианство и социализм не являются несовместимыми. Но, хотя в основе дела лежала политика, откол от мейнстрима был представлен как результат спора о реформировании церковной иерархии и ритуала, и поэтому внешне это напоминало еще один классический раскол в истории русского православия. Действительно, похоже, что было достаточно искреннего внутреннего недовольства существующим положением вещей, чтобы в 1922 году клерикальная поддержка Живой Церкви возросла, хотя, как только интерес большевиков к проекту ослаб в следующем году, он быстро умер.

Но все это было лишь второстепенным событием по сравнению с главной достопримечательностью, которой была лобовая атака большевиков на Церковь, и именно голод послужил им предлогом. 19 марта 1922 года Ленин направил Политбюро секретное письмо, в котором приказал дать указание ВЧК использовать массовый голод для того, чтобы сокрушить русское православие раз и навсегда, используя конфискацию его имущества в качестве первого клина.

Именно сейчас и только сейчас, когда в голодающих регионах люди едят человеческое мясо, а дороги усеяны сотнями, если не тысячами трупов, мы можем (и, следовательно, должны) провести конфискацию церковных ценностей с самой дикой и беспощадной энергией... Мы должны преподать этим людям урок прямо сейчас, чтобы они не смели даже думать о каком-либо сопротивлении в течение нескольких десятилетий.

Сопротивление церковного истеблишмента конфискациям ожидалось и даже приветствовалось, потому что это дало бы возможность усилить репрессии. Забастовка началась в феврале 1922 года с декрета, призывающего к изъятию из церквей всех «ценных предметов». Этот документ был сформулирован довольно трезво; в нем говорилось, что не должно быть предпринято ничего, что могло бы нарушить православное богослужение. Это означало, например, что золотые окантовки икон можно было убрать, поскольку они не имели внутренней религиозной ценности, в то время как сами иконы следовало оставить. Так это выглядело на бумаге, но сама операция по замыслу была насквозь несдержанным делом. Чтобы создать надлежащую атмосферу, молодых коммунистов отправили организовать еще одну серию пародийных религиозных церемоний и шествий и расклеить антицерковные плакаты, на которых были изображены уже знакомые изображения священников, устраивающих попойки с капиталистами, и царя Николая — мертвого, но все еще вытаскиваемого для особых случаев — и совершающих другие отвратительные действия, в то время как крестьяне голодают.

Сама кампания по реквизициям, похоже, вызвала большее сопротивление населения, особенно среди городских жителей, чем ожидалось. Всего через несколько недель после начала операции, 9 марта, Троцкий направил своим коллегам по Политбюро докладную записку, в которой говорилось, что она была «крайне запутанной». Если это так, то, возможно, отчасти это было связано с обращением Патриарха Тихона к верующим 28 февраля, которое, хотя и явно не имело целью разжигать страсти — и даже уступало правительству все ценности, которые на самом деле не требовались для религиозной церемонии, — тем не менее, могло быть истолковано как призыв к пассивному сопротивлению. Естественно, именно так это было истолковано большевиками, которые использовали это как предлог для ареста Тихона.

Нелегко судить о популярном в настоящее время отношении к Русской православной Церкви, которое является отдельным, если не легко отделимым, вопросом от вопроса о силе религиозности русских. Халлингер считал, что Церковь на самом деле была популярной и что решение большевиков напасть на нее в тот момент было признаком того, насколько уверенно они сами чувствовали себя в своей собственной политической ситуации. Большинство свидетельств современников сходятся во мнении, что посещаемость церкви с 1917 года оставалась высокой или даже возросла, но посещение церкви само по себе не является показателем лояльности к церковному учреждению. Верующие тоже жаловались на традиционную коррупцию в Церкви и ее общеизвестную неспособность противостоять автократии. Некоторые из верующих считали, что сокровища Церкви действительно должны быть использованы для сбора средств в помощь голодающим, но, похоже, мало кто считал хорошей идеей доверить эту задачу большевикам.

Оценить количество фактического физического сопротивления конфискациям также непросто. Имели место случаи насилия в городах, особенно в Москве и Петрограде. В некоторых местах люди окружали церкви и отказывались впускать комиссаров; случалось, что солдаты стреляли в толпу, убивая и раня; кое-где были убиты солдаты и комиссары. В Смоленске произошло противостояние, поскольку тысячи людей защищали собор, а солдаты отказались открывать по ним огонь. Советские газеты придавали огласке подобные инциденты, рассматривая их как свидетельство предательства церковных чиновников, которые подстрекали людей к насилию.

Читая подобные репортажи и прислушиваясь к свидетельствам друзей и знакомых, Голдер пришел к выводу, что правительство «разворошило осиное гнездо у себя на ушах». Среди шума были слышны неизбежные комментарии о евреях-большевиках, пытающихся задушить религию русских. В деревне под Москвой Голдер спросил старого крестьянина, какой Церкви, православной или Живой, верна его деревня, и получил ответ: «Они пытались заставить нас принять Новую Церковь, но мы сказали им, что если евреи захотят новую Церковь, мы не будем возражать, но что касается нас, то мы не хотели новой Церкви и не хотели нового Бога, и они оставили нас в покое».

Маккензи был свидетелем того, как толпа у московской церкви пыталась остановить реквизиционный отряд камнями. Очевидно, также были брошены эпитеты: «Не сомневайтесь ни в одном пункте. Захват церковных сокровищ чрезвычайно усилил ненависть широких масс к евреям... Одной из первых вещей, которые произошли бы во многих частях России, если бы советское правительство утратило свою власть, была бы резня евреев в масштабах, на фоне которых все предыдущие погромы выглядели бы незначительными».

Стоя у московской церкви, когда вывозили ее богатства, фермер Мерфи услышал голоса в толпе, выкрикивающей «воры» и «грязные евреи». Он рассказывает, как его экономка пришла к нему, дрожа и в слезах, из-за поборов в церкви на их улице. Она сказала ему, что ранее в тот же день на службе священник осудил правительство и осмелился, чтобы власти прикоснулись к нему. Она была уверена, что он будет арестован и расстрелян.

Дюранти, который сделал один из своих лучших репортажей об этой истории, утверждал, что большевики в целом были удивлены тем, насколько слабое народное сопротивление они встретили. Это, по его мнению, побудило их провести в 1922-23 годах публичные судебные процессы над духовенством, обвиняемым в подстрекательстве общественности к противодействию кампании, которая привела к казни нескольких московских и петроградских священников, включая архиепископа Вениамина и митрополита Петроградского. Суд над Тихоном несколько раз откладывался, и он был освобожден в июне 1923 года после признания своей вины и клятвы в верности советскому правительству. Русская православная церковь все еще была жива, но это был живой труп.

Хотя АРА надеялась избежать участия во внутренней политике СССР, она не смогла оградить себя от этих событий. Поскольку церковные сокровища экспроприировались якобы для того, чтобы оплатить помощь голодающим, и поскольку АРА возглавляла крупнейшую зарубежную операцию по оказанию помощи, вероятно, было неизбежно, что в сознании населения, особенно крестьян, будет проведена связь между реквизициями и американской помощью. По большей части это происходило спонтанно, но там, где требовалась помощь, большевики были готовы соединить точки.

С самого начала американские работники гуманитарной помощи были осведомлены о деликатном отношении советских властей к церковному вопросу, о чем они могли судить по враждебности властей к выбору ими священников для работы в продовольственных комитетах АРА. Это была обычная процедура в предыдущих миссиях. Священник, как и местный врач, считался естественным кандидатом на это задание, поскольку можно было предположить, что он лично знаком с большинством людей в общине. Но в большевистской России некоторые старые порядки изменились, как чиновники поспешили объяснить тупым янки.

В «Истории Симбирска», как в одном из многих примеров, отмечается, что назначение священника в комитет АРА в этом городе в октябре 1921 года «разворошило осиное гнездо». Рейн, глава местного совета, запретил отбор и не потерпит возражений по этому вопросу, заявив, что его правительство возражает «по причине морального и политического характера любого представителя церкви в этих комитетах». Это тем более, что по законам нашей Конституции упомянутый элемент, будучи вредным для молодого поколения, лишен всякого активного или пассивного участия в нашей работе». Обычной практикой окружных депутатов АРА было уступать таким протестам в соответствии с их инструкциями избегать политики.

Помимо соображений эффективности, официальная враждебность к набору священников не особенно волновала работников по оказанию помощи, чье очевидное сочувствие к проигравшим в Революции не распространялось на православное духовенство как группу. Большинство американцев говорили, что их тронула таинственная красота православных церквей и богослужения: богато украшенные облачения, молящие прихожане, навязчивые интонации, горящие благовония и, в конечном счете, удручающая продолжительность. Чайлдс писал: «Когда он стоял там с этими крестьянами, с сердцами детей, которые крестились и падали ниц перед изваяниями, можно было представить, что он шагнул из 20-го века в досредневековые времена».

Но когда дело доходило до вопроса теологии, американцы склонялись к мнению, что религиозная вера русских простиралась не дальше бездумного соблюдения ритуала, что они были не столько религиозны, сколько суеверны. При этом сотрудники службы помощи были лишь последними в длинной череде иностранных наблюдателей, пришедших к такому выводу. Если бы эти американцы изучали российскую историю, они могли бы, как некоторые из их предшественников, подкрепить свои личные наблюдения цитатами из исторических документов, таких как «Первичная хроника». Там написано, что в 988 году киевский князь Владимир выбрал для своего народа греческую православную веру, потому что его эмиссары вернулись с сообщениями о потрясающей красоте Константинополя — «мы не знали, на небе мы или на земле» — и его местах и формах богослужения. То есть с самого начала эстетика, казалось, имела приоритет над теологическим содержанием.

Зацикленность русских на религиозных ритуалах была стандартной в рассказах путешественников и продолжалась в послереволюционный период, когда обстоятельства подняли ее на новые высоты абсурда в истории, впервые широко освещенной на Западе журналистом Артуром Рэнсомом в 1919 году. Рэнсом наблюдал, как россияне преклоняли колени и крестились перед табличкой, прикрепленной к стене здания, примыкающего к Московской городской думе. Вывеска гласила: «Религия — опиум для народа». Французский журналист Андре Моризе сказал, что читал описание этой сцены Рэнсомом, но не верил в это, пока не увидел собственными глазами летом 1921 года. Никто из представителей АРА, похоже, не обратил на это внимания, хотя несколько человек в Москве наблюдали, как мужчины и женщины регулярно останавливались, чтобы перекреститься перед вывеской «Американская столовая».

В ленинской России, когда дело доходило до священных предметов, иногда приходилось брать то, что удавалось достать. Спивак рассказывает о двух крестьянах, которые закончили свой визит к Калинину тем, что побродили по приемной, очевидно, в поисках чего-то. «Что вы ищете?» — спросил советский Маленький отец. «Икона», — последовал ответ. «Мы должны поговорить с Богом, прежде чем закончим». Секретарь Калинина сказал им, что иконы убрали. «Оба крестьянина скорбно покачали головами. Они ждали. В конце концов они свалили. Организованная религия как сила в России мертва. Но формы остались».

Формы, возможно, остались, но как насчет содержания? Ответ Дюранти заключался в том, что для таких крестьян и большинства других русских православная вера была всего лишь «суеверным ритуалом», «церемонией, которую они проходили в установленные сроки, не оказывая при этом существенного влияния на их жизнь». Но большевики становились все менее терпимыми к подобным привычкам, и даже после того, как в 1922 году кампания по экспроприации церковных ценностей завершилась, пропагандистская кампания против религии продолжалась. Наиболее интенсивная атака произошла на русское Рождество 7 января 1923 года, когда в крупных городах прошли массовые демонстрации, высмеивающие божества различных религий. Москва была местом самого масштабного мероприятия, которое корреспондент Маккензи назвал «карнавалом против религии». «Процессии формировались в разных районах в полдень и маршировали по улицам до наступления темноты, неся гротескные манекены священных персонажей». Среди них были Иисус, Будда, Конфуций, Мухаммед и Дева Мария. Селдес говорит, что «Еврейские пророки были карикатурами на мужчин с длинными бумажными носами, одетых в еврейские молитвенные одеяния и носящих филактерии между ног и на заднице».

Это было похоже на цирковой парад, который закончился на территории палаток, где все клоуны, акробаты, фокусники и шуты продолжали показывать свои номера тут и там перед восхищенными колоннами марширующих и небольшими группами аплодирующих людей. Только эти клоуны и шарлатаны подражали священникам и раввинам, подражая православным молитвам и песнопениям, пародируя религию и ритуал.

Маккензи узнал, что исполнителями были в основном студенты Коммунистического рабочего университета и Университета Дальнего Востока.

Парни и девушки маршировали, взявшись за руки, многие из них были пьяны от возбуждения или других стимуляторов, смеялись, шатались и фыркали. Впереди шли всадники с антирелигиозными знаменами. Грузовики перевозили группы мужчин в гротескных маскарадных костюмах, символизирующих Бога, Христа и божества других конфессий. Один из любимых рисунков, повторяемый различными процессиями, изображал Бога, держащего в руках обнаженную женскую фигуру. Там были манекены раввинов и священников, натянутые, как марионетки.

Также были пародии на песнопения и передача Молитвы Господней, адресованной «Лорду Капиталу». Маккензи, как и его коллеги-репортеры, отметил, что мероприятие собрало сравнительно мало зрителей, и он чувствовал, что главным результатом мероприятия была реклама того огромного влияния, которое религия по-прежнему оказывает на массы людей. Ему сказали, что в то Рождество московские церкви были переполнены больше, чем в царские времена, и он был удивлен количеством солдат Красной Армии, которые были замечены среди молящихся. «С наступлением темноты на открытом пространстве разжигали костры и бросали в них чучела, молодые люди брались за руки и танцевали вокруг пламени».

Голдер назвал это «сожжением богов». Он спрашивал россиян справа и слева, почему большевистское правительство сделало что-то настолько «глупое», и ему ответили, что для поддержания «коммунистического огня энтузиазма» «всегда необходимо придумывать какой-нибудь трюк». Голдер относился к православной церкви с большей симпатией, чем большинство мужчин из АРА, но, возможно, это было отражением его возраста — ему тогда было за сорок — и многолетнего изучения русской культуры. Более характерным для мышления людей АРА был хладнокровный пассаж из письма, которое Флеминг написал домой на Пасху 1923 года:

На самом деле Флеминг заходит слишком далеко, однако многие его коллеги разделяли его безразличие к православию, хотя и обсуждали судьбу духовенства с большим сочувствием. Барринджер, который был свидетелем репрессий против Церкви в Екатеринославе в 1922 году, описал кульминацию судебного процесса над архиепископом Екатеринославским за антисоветскую деятельность:

Он назвал «Живую Церковь» «полной советских политических придирок» и в целом назвал антицерковный крестовый поход бесплодным занятием:

Однако он не имел в виду, что русская вера была в прекрасном рабочем состоянии. Он тоже смутно относился к одержимости ритуалом — «бесчисленным переходам перед иконами» — и заметил, что, хотя в Екатеринославе собралось «рекордное количество людей», сопротивляющихся реквизициям, это было чисто эмоцией момента: «в течение недели и в жизни человека очень мало рационального христианства».

Вызывает беспокойство тот факт, что церковный истеблишмент на протяжении веков доказывал, что «абсолютно не обращает внимания» на настроения людей. «Священники, как правило, не являются лидерами, это всего лишь исключение, и с их необычной одеждой, длинными волосами и принадлежностью к семейному клану они стали отдельной расой». Что, по его мнению, было нужно этим русским, так это ритуалистическая, но более «рациональная» религия, подобная католицизму: «если католики не возьмут в свои руки финансы и не вольют новую кровь в эту контуженную и ограбленную Церковь, ее жизнь обречена, и Россия потеряет свою последнюю опору в цивилизации».

Распространяемая история о том, что экспроприация церковных сокровищ была необходима для финансирования американской помощи, похоже, основана на пяти частях общественного подозрения и одной части большевистской дезинформации. Для многих крестьян это было просто логично: если что-то приходит, что-то должно и уходить. Надзиратель Саратовского округа Джон Грегг написал в московское управление в августе 1922 года, что нет никаких сомнений в том, что «большая часть невежественного крестьянства этого округа» считает, что сокровища были взяты в уплату за кукурузу АРА. В городах, где было меньше невежества, власти предлагали рекомендации. Жителей Саратова просветил пропагандистский плакат с изображением вывозимых церковных ценностей и предметов гуманитарной помощи, отправляемых в зону голода, с надписью «кукуруза» на некоторых продуктах питания. К востоку от Уральска Клэпп сообщил, что по мере того, как из церквей забирали золото и серебро, местные большевики открыто говорили людям, что американцы потребовали это в качестве платы за поставки гуманитарной помощи.

Годфри посетил женский монастырь в небольшой деревне в Симбирском районе, и его жители спросили, «что американцы собираются делать с золотом и серебром, вывезенными из церквей. Я был ошарашен таким вопросом и с трудом смог убедить их, что мы не имеем к этому никакого отношения». К концу своей экскурсии по району Годфри понял, что в эту историю многие поверили.

Яковлев, симбирский историк, говорит, что те русские, которые с самого начала сомневались в чистом гуманизме АРА, почувствовали, что нашли доказательства, когда большевики начали конфисковывать церковные ценности:

Конечно, все это унесли большевики — по крайней мере, золото, серебро и драгоценности, — хотя стоимость награбленного и близко не соответствовала тем надеждам, которые они на это возлагали. Ранее в правительственных кругах ходили слухи, что церковная добыча принесет до полумиллиарда долларов. Это звучит экстремально; тем не менее, Дюранти обнаружил, что первоначальные ожидания большевиков были «чрезвычайно преувеличены», и подсчитал, что они получили в общей сложности всего один или два миллиона долларов, возможно, целых пять миллионов. Хотя о богатстве Русской Церкви долгое время ходили легенды, писал он, на самом деле большая его часть была в форме земельной собственности, земельных паев и облигаций; многое было разграблено во время революции и многое спрятано; и часть церковных «сокровищ» была такого рода, что не подлежала продаже.

Полковник. Хаскелл настороженно наблюдал за всем процессом, помня, что это грозило бросить тень на доброе имя АРА. Он не питал иллюзий относительно конечной цели реквизиций, подтвердив Гуверу в зашифрованной телеграмме в августе, что «нам хорошо известно, что на самом деле на продовольствие не было израсходовано значительных сумм, если таковые вообще были». Он оценил стоимость конфискованных предметов примерно в 50 миллионов долларов, но потребовал цифры от правительства.

Они были предоставлены Ландером в октябре 1922 года, после того как шторм утих. Источником его информации был Народный комиссариат финансов, который предоставил разбивку стоимости сокровищ по конкретным предметам: золото, серебро, бриллианты, жемчуг, золотые и серебряные монеты и так далее. Процесс оценки обязательно неточный — из-за приблизительного характера оценок веса и необходимости перевода значений в рубли, золотые рубли, США. доллары и британские шиллинги — по приблизительной оценке Комиссариата финансов, общая сумма доходов советского правительства составила почти 4 миллиона долларов, из которых чуть меньше миллиона было передано советскому комитету помощи голодающим, большая часть которых предположительно была использована для закупки муки в Финляндии.

Какими бы приблизительными ни были эти цифры, четыре миллиона даже близко не соответствовали пятидесяти миллионам у Хаскелла и световым годам, далеким от чьего-то полумиллиарда. Ландер признался Хаскелл, что «надежды, возлагаемые на этот источник, были сильно преувеличены». В документе, который он передал полковнику, указано, что серебряные изделия были настолько низкого качества, что, по оценкам, они содержали лишь около одной трети чистого серебра. Кроме того, похоже, что то, что говорили люди, было правдой: многие камни, окаймляющие иконы, были имитацией, их заменили несколько лет назад — или это были столетия? — ранее дальнозорким — или это было коррумпировано? — духовенством. Или, может быть, обман был еще одним чудом, совершенным в последний момент уходящими святыми. В любом случае, те, кто так недавно организовал раскрытие поддельных реликвий, должны были ожидать именно этого.

В своих нелепых «мемуарах» 1985 года о «Борьбе» ЧК против сил АРА «Диверсия под флагом помощи» стареющий бывший чекист Александр Поляков полностью обошелся без намеков и просто заставил американских работников гуманитарной помощи самих прийти и ограбить церковные сокровища. Самым причудливым образом Хаскелл тайно встречается с Тихоном, и эти двое вступают в сговор с целью разграбления российских церквей. Возможно, об этом мечтал молодой чекист в 1922 году, но факт остается фактом: единственный случай, когда имена Хаскелла и Тихона всплывали вместе, был, когда полковник по указанию из Нью-Йорка предложил передать Церкви продуктовые наборы и возложить ответственность за их распределение на Тихона, предложение, отвергнутое Советами.

Если бы Поляков поискал дальше, то нашел бы гораздо более богатый материал, на котором основывались бы его конспирологические фантазии, поскольку благотворители действительно имели прямое отношение к самой зловещей фигуре в Церкви, фигуре гораздо более опасной, чем Тихон, — по крайней мере, в более ранние времена. Это был Илиодор, самозваный «Безумный монах России».

Илиодор при рождении был Сергеем Михайловичем Труфановым, донским казаком и сыном крестьянина, который стал протеже, а позже и заклятым врагом Распутина. Он был известен как яростный реакционер-ксенофоб, что было неплохой репутацией в позднеимперской России, хотя в годы, предшествовавшие мировой войне, он стал чем-то вроде проблемы для монархии, когда обратил свой огонь на министров правительства и фигур, близких к царю, за недостаточно суровое обращение с Думой, с интеллигенцией, все чаще с аристократией и, конечно, с евреями. В своей автобиографии он написал: «Я потребовал, чтобы правительство обошлось с революционерами без пощады. Евреев я ненавидел всеми фибрами своей души». В конечном счете, он бросил вызов всем, от Священного Синода до Распутина и царской семьи.

Илиодор заботился о нуждах верующих на нижней Волге с 1907 года, когда царь отправил его в Царицын, потому что его славянофильский популизм не переставал доставлять неприятности монастырям на севере. Более южное расположение, примыкающее к его родному Донскому региону, казалось, вполне ему подходило. Он обосновался в крепости-монастыре, построенной с помощью его паствы, численность которой, как говорят, исчислялась десятками тысяч, и нашел время для организации местных отделений реакционного Союза русского народа.

Одним из секретов его успеха были его способности оратора. Он любил выступать перед большими толпами. Было сказано, что во время его проповедей рядом с ним стоял огромный охранник, держа в одной руке знамя, а в другой размахивая пистолетом. Его девизом, как сообщалось в «Нью-Йорк Таймс», было «Мы должны шумно молиться Богу». «Таймс» считала, что это соответствует эмоциональному русскому темпераменту. «Шумно» кажется плохим переводом, но он также был известен как Великий Проклинающий.

Предполагается, что однажды он заявил: «До сих пор мы только угрожали. Отныне мы начнем стрелять. Это война не на жизнь, а на смерть. Восстаньте, православные люди! Встаньте на защиту святой веры, аристократии и русского братства. Берегитесь, евреи и русские дураки! Святая Русь идет». Такого рода демагогия привела некоторых к тому, что они увидели в нем потенциального второго Пугачева. В 1909 году он отправился в Санкт-Петербург, где Распутин договорился об интервью с царицей, которая пыталась убедить его быть менее шумным. Это не возымело особого эффекта, и после того, как он вернулся в Царицын, премьер-министр Столыпин попытался сместить его, но Распутин, предположительно, воспрепятствовал этому.

Дело дошло до того, что в конце 1910 года царь лично отправил Илиодора в монастырь в Туле. Он уехал, но через короткое время переодетый бежал обратно в Царицын, где весной 1911 года он и его последователи продержались в своем маленьком Кремле, двадцать дней сопротивляясь вооруженной осаде казаков Столыпина, после чего Распутин снова вмешался от имени Илиодора.

Местный губернатор описал верующих Илиодора как «фанатичную толпу воющих истеричных женщин и мужчин, крепких босоногих крестьян, которые потрясали кулаками и клялись убить любого, кто попытается к нему прикоснуться». Стойкость их верности отчасти объяснялась «широко распространенным убеждением», что Илиодор был незаконнорожденным братом Николая II от отца чистой русской крови. Это начинает звучать как что-то из «Монти Пайтона», но это совсем не смешно в контексте современной, не говоря уже о средневековой, российской истории.

После снятия осады царь принял Илиодора в Царском селе, в летнем дворце, и эти двое, казалось, наладили отношения. Но именно в этот момент отношения между Илиодором и Распутиным испортились. Влияние Распутина при дворе, как уже много раз говорилось, проистекало из его предполагаемой способности останавливать кровотечение у больного гемофилией царевича. Очевидно, у Илиодора возникли сомнения по этому поводу; его также оттолкнули хвастливые рассказы своего наставника о его сексуальных подвигах, особенно печально известном аспекте биографии Распутина. Было сказано, что многие из фанатичных последовательниц Илиодора были женщинами, с которыми Распутин поступил несправедливо.

Дело дошло до выяснения отношений между этими двумя воинами в рясах в декабре 1911 года, когда Распутин посетил Царицын; Илиодор рассказал ему о его личном поведении и обвинил его в отравлении царевича «вредным желтым порошком», чтобы затем иметь возможность «вылечить» его. Возможно, это было очень близко к Распутину: говорят, что в «хаосе» Миша Блаженный пытался его кастрировать. Каким-то образом ему удалось бежать и вернуться в Санкт-Петербург, где он рассказал царю о своем чудом спасшемся бегстве, и Священный Синод незамедлительно сослал Илиодора в монастырь во Владимире. В декабре 1912 года он был лишен сана.

Но Илиодору не сиделось на месте. Он вернулся на Дон в штатском и замышлял революцию. В своих совершенно недостоверных мемуарах он утверждал, что намеревался начать свою революцию в 1913 году, 6 октября, в день именин царя, взорвав бомбу в Исаакиевском соборе, где на праздновании собрались ведущие представители аристократии и Священный Синод. Что бы ни было у него на уме, это было достаточно преступно, чтобы заслужить ему в июне 1914 года тюремное заключение в Петропавловской крепости, хотя по какой-то причине он был освобожден через короткое время.

Он утверждает, что затем одобрил план одной из своих последовательниц по убийству Распутина. Зная, что его привлекут к ответственности за убийство, он бежал из страны, переодевшись женщиной. Он приземлился в Финляндии, где, по его словам, познакомился с Горьким, который «проявил ко мне теплый, братский интерес». Прожив почти два года в Норвегии, он направился в Соединенные Штаты, прибыв в Нью-Йорк в июне 1916 года, за шесть месяцев до того, как Распутин был убит известным аристократом — так что он никак не мог приписать себе заслугу в этом нелепо затянувшемся романе.

Ему также нельзя приписать падение дома Романовых в марте 1917 года, хотя его имя действительно фигурировало в событиях явно второстепенным образом. Голдер был в те дни в Петрограде и записал, как революционный оратор закончил красноречивую речь перед собранием русских солдат сообщением о том, что «отныне в России будет только один монарх, революционный пролетариат». Солдаты были озадачены: что такое «революционный пролетариат»? Они также неправильно поняли слово «монарх», услышав вместо «монах» монаха.

Поэтому они пришли к выводу, что планировалось посадить на трон монаха, и возник спор, посадят ли они монаха или нет. Одни были за, другие против. К тому времени, когда это дошло до следующего полка, вопрос заключался в том, будут ли они иметь монаха Илиодора своим командиром. Вопрос заключался уже не в том, будет ли у России царь, а в том, должен ли царь быть монахом или нет, и должен ли это быть Илиодор или кто-то другой.

Тем временем, вернувшись в Нью-Йорк, Илиодор оказался в центре еще одной неразберихи, связанной с правами на рукопись его книги о Распутине, которая была опубликована в Москве и Петрограде в 1917 году под названием «Святой черт». Две газеты на идише заявили, что владеют материалом, обе подписали с автором контракты. Однако их спор был улажен, откровенная история Илиодора о Распутине была опубликована в трехстах американских газетах. В феврале 1918 года она была переработана и опубликована как мемуары «Безумный монах России: Илиодор». Жизнь, мемуары и признания Сергея Михайловича Труфанова (Илиодора). В нем содержатся всевозможные интересные сведения об этом человеке и монахе, включая объяснение его недавнего отречения от антисемитизма:

Издание книги в Нью-Йорке было бы мечтой для большинства новых иммигрантов, но Илиодор не был обычным иммигрантом. С ним быстро подписал контракт режиссер Льюис Дж. Селзник, украинский еврей и отец будущего голливудского титана Дэвида О. Селзника. Так получилось, что в 1917 году Илиодор снялся в художественном фильме «Падение Романовых», премьера которого состоялась в Нью-Йорке 6 сентября.

Сценарий был основан на рукописи книги Илиодора. Его центральными персонажами были не Николай и Александра, а «Святой дьявол» Распутин и «Грешный ангел» Илиодор, которых сыграл он сам. Вступительное название гласило «Падение Романовых», сопровождаемое словами «с Илиодором». Историк кино Кевин Браунлоу говорит, что в рамках своего соглашения о съемках своего первого фильма Илиодор основал собственную кинокомпанию «Илиодор Корпорейшн». Очевидно, что когда дело доходило до саморекламы, Безумный Монах знал свое дело.

Какими бы ни были художественные достоинства фильма, его сценарий позволил Илиодору свести старые счеты: сам фильм утерян, но на сохранившейся фотографии запечатлен Грешный Ангел в полном священническом облачении, хватающий съежившегося Распутина с широко раскрытыми глазами, в то время как компания православных священников наблюдает за происходящим. Для своего времени это, возможно, было бы приятной демонстрацией на большом экране, но позже Голливуд пригласил бы Мишу Блаженного и позволил ему делать свою работу; а еще позже весь фильм был бы переписан, чтобы Мишу можно было выпустить на империю в качестве серийного кастрата.

Похоже, что рецензентам фильма не понравилась игра Илиодора в роли самого себя. Возможно, это испортило ему зарождающуюся карьеру в кино. В любом случае, ближе к концу 1917 года он вернулся в Россию, очевидно, намереваясь начать религиозное восстание против советского правительства с Троцким в роли антихриста. Однако что-то в большевиках покорило его, и вскоре он вернулся в свою крепость-монастырь, проповедуя просоветскую линию. В 1922 году он стал защитником Живой Церкви.

Американские работники гуманитарной помощи в Царицыне догнали его на Рождество 1921 года. Он сказал им, что был лучшим другом и советчиком Распутина, и со своим непоколебимым инстинктом саморекламы настоял на том, чтобы его называли «Безумным монахом». Двое американцев посетили его рождественскую службу и были глубоко впечатлены. Должно быть, она имела какую-то исключительную привлекательность, потому что длилась три часа, и вся паства все это время была на ногах, в соответствии с православной практикой. За обслуживанием последовал «действительно хороший» банкет, и, возможно, это, а также чудесное ощущение сидения за столом через три часа оставили самое неизгладимое впечатление.

Кинорежиссер АРА Флойд Трейнхэм проезжал через Царицын в начале 1922 года и снимал «Илиодор», свое первое выступление перед камерой после падения дома Романовых. Двухсерийный фильм АРА о русской миссии, который был отредактирован по материалам Трейнхэма и показан в кинотеатрах Штатов, включает эпизод с участием Илиодора, которого играет Илиодор. На нем показаны внешние снимки, на которых он запечатлен вместе со своей красавицей женой и двумя детьми. Безумный монах выглядит вполне безобидно, за исключением того факта, что он ведет себя как человек, которому не привыкать к камере, в отличие от всех других российских сюжетов Трейнхэма. Он не утратил своей мальчишеской привлекательности и не сбрил козлиную бородку и усы, хотя его волосы до плеч были острижены задолго до революции. На широком снимке он стоит среди своей паствы — никто не выглядит особенно угрожающе — вместе с несколькими жующими верблюдами прямо за монастырской стеной. В сопроводительном названии он уважительно именуется Безумным монахом, а его монастырь — Коммуной Вечного мира. Действительно, все это кажется довольно скучным по сравнению со старыми днями огня и серы.

Корник написал своему отцу, что верующие Илиодора состоят примерно из трехсот крестьян и что его монастырь полностью управляется «по коммунистическому плану» и, похоже, функционирует очень хорошо — хотя, возможно, не так уж хорошо, поскольку Илиодор «надеется когда-нибудь забрать с собой всю свою паству, отправиться в Америку и поселиться в Нью-Джерси». Так получилось, что только Илиодор и его ближайшие родственники совершили путешествие в Америку через Ригу, где он пробыл достаточно долго весной 1922 года, чтобы стать баптистом. Это не было таким уж экстраординарным событием: после революции баптисты добились значительных успехов в привлечении новообращенных на юго-востоке России.

После кратковременного задержания из-за того, что его документы были не в порядке, Илиодор 15 ноября отплыл в Нью-Йорк. «Нью-Йорк Таймс» написала: «Трудно сказать, что он будет делать; но что бы это ни было, это будет живописно и неожиданно, и на это стоит посмотреть». Собственный «Отчет о российском подразделении» АРА сообщил пытливым умам среди работников гуманитарной помощи 18 марта 1923 года: «Илиодор, «Безумный монах» из России, объявил о своем намерении стать гражданином США».

Историк Браунлоу говорит, что Илиодор регулярно проповедовал в Русской баптистской церкви в Нью-Йорке. Но не для грешного ангела «Спокойная церковная жизнь»: он был ежедневным посетителем офиса окружного прокурора города, добиваясь возмещения ущерба против некоего Эла Гилберта и компании Sunrise Picture Company за невыполнение контракта на его главную роль в кинофильме «Пять дней в аду».

ГЛАВА 40. ОПАСНЫЕ ЛЮДИ В РОССИИ

Репутация АРА в Советской России оказалась под наибольшей угрозой в результате инцидента, произошедшего в декабре 1922 года, когда советские таможенники перехватили почтовую посылку АРА. Несколько гуманитарных работников были пойманы за использованием своих привилегий курьеров для контрабанды из страны сокровищ, которые они накапливали по ценам голода — бриллиантов, предметов искусства, старинных ковров, мехов и так далее — в дополнение к политически значимой корреспонденции и другим документам. Эпизод разоблачил по крайней мере одного работника по оказанию помощи голодающим как истового поклонника маммоны.

Это был лишь самый скандальный из нескольких так называемых пограничных инцидентов, в которых участвовали лучшие и худшие представители АРА. Первым американцем, столкнувшимся с неприятностями, был тот самый негодяй-питчер и самопровозглашенный солдат удачи Чарли Вейл, который отправился на войну с эскадрильей Лафайет, прежде чем присоединиться к Американскому летному корпусу. Какую бы славу он ни завоевал как летчик-истребитель, в своей личной жизни ему удалось приобрести репутацию «летчика высокого полета», что означает, что он всегда стремился провернуть какой-нибудь трюк — как 17 ноября 1918 года, во время празднования Дня Эльзас-Лотарингии в Париже, когда, пролетая в составе эскадрильи над Елисейскими полями, он провел свой самолет через Триумфальную арку. Так он утверждает.

Во время и после мирных переговоров он работал в американском посольстве в Париже воздушным курьером между Парижем, Берлином и Варшавой. Затем он отправился на поиски дальнейших приключений. Он утверждает, что присоединился к эскадрилье Пуласки во время русско-польской войны 1920 года, но в его автобиографии говорится в основном о пьянстве, прелюбодеянии, курении гашиша, гастролях по южной Франции с джаз-бэндом и трате значительных сумм чужих денег.

В своем письме-заявлении АРА Вейл подытожил мотивацию, побудившую его присоединиться к миссии: «В течение некоторого времени у меня было желание поехать в Россию, как только она откроется, и теперь представился шанс». Он был настолько прямолинеен: никаких фраз в духе Гувера о служении человечеству, никаких рассуждений о привлекательности миссии, выполняемой Гувером. Это было великое приключение, и он хотел поучаствовать в нем. Независимо от того, произносил ли он соответствующие слова во время интервью в лондонской штаб-квартире, Митчелл решил подписать с ним контракт. «Сразу же, — написал Вейл, — я стал одним из парней».

Было решено назначить Вейла курьером поезда Рига-Москва, задание, которое, должно быть, оставило у него немного свободного времени в Москве, потому что, по его словам, у него появились друзья среди американских корреспондентов: «Они брали меня на свои интервью с большими бандитами». Одним из них был Троцкий, с которым, как утверждает Вейл, он встречался несколько раз, — честь, которой не удостаивался ни один другой сотрудник АРА, да и вообще никто из друзей-репортеров Вейла. Начальник штаба Октябрьской революции не мог усидеть на месте; он «всегда шипел, как хлопушка, и дергался, как будто у него в штанах были муравьи; он был готов сражаться со всем проклятым миром в любую секунду и уничтожил бы капиталистические нации одним взрывом угроз и красноречия».

Известно, что Сталин не давал интервью иностранным гостям; тем не менее, предполагается, что он сел за «Вуаль», произведя на него впечатление «жесткого мужчины, просто от природы жесткого в словах и действиях; он был смуглым, высокомерным, интригующим, во многом таким, каким я представляю чикагского боевика». Конечно, в 1921 году Вейл понятия не имел, кто такой Сталин, но когда он писал свои корыстные мемуары в начале 1930-х, идея личной встречи с будущим Великим диктатором была слишком хороша, чтобы отказаться.

Он даже пытался создать впечатление, что общался с интеллигентной толпой: «На вечеринках мы встречали Максима Горького, чьи убеждения не казались искренними, потому что он постоянно их переигрывал».

Каким-то образом во время всего этого ему удавалось находить время для выполнения своих курьерских обязанностей, совершая несколько поездок туда и обратно через границу, пока в конце сентября Fink не получил линию Рига-Москва, а Veil была задействована для открытия маршрута Москва-Петроград-Ревель. От идеи отказались после ее почти катастрофического первого запуска.

Вспоминая эпизод из своей автобиографии, Вейл готовит почву для высокой драмы, говоря, что в последний момент перед своим отъездом из Москвы Хаскелл вручил ему два запечатанных конверта с инструкциями охранять их ценой своей жизни. Ничто в документации не подтверждает это, хотя вполне возможно, что Хаскелл действительно произнес такие слова, не предполагая, что они передадут серьезность, подразумеваемую в их буквальном значении, как часто говорят люди.

Вейл вылетел из Москвы, и в 10:30 вечера 2 октября его поезд прибыл в Ямбург на российско-эстонской границе. Он путешествовал в компании репортера Chicago Tribune Ларри Ру, который, возможно, был болен — Вейл сказал, что у него были проблемы с желудком и мочевым пузырем, а также инфекция в ноге.

То, что произошло в Ямбурге в тот вечер, является предметом противоречивых свидетельств. Из трех версий событий, двух от Вейла и еще одной от советских таможенников, советская почти наверняка ближе всего к правде, хотя рассказ в мемуарах Вейла безоговорочно выигрывает в жанре боевика и приключений, когда рассказчик в одиночку расправляется с таможенным агентом и горсткой пограничников. Неприятности начались, когда эти чиновники схватили его чемодан и почтовую сумку АРА и начали рыться в них:

Затем толпа погналась за ним. Он схватил пистолет ничего не подозревающего солдата и использовал его, чтобы сдержать преследователей, пока запирался в своем купе. Солдаты забарабанили в дверь, и чей-то голос объявил, что поезд не отправится, пока он не подвергнется обыску. В этот момент он вспомнил о двух конвертах и инструкциях Хаскелла. Быстро соображая, он открыл дверь и быстро втащил кондуктора внутрь, снова заперев за ними дверь. Приставив пистолет к своему заложнику, он сказал ему: «Поезд поедет дальше, или я убью тебя! Отдавайте приказ!» Поезд пересек границу, преследуемый Советами, и когда он снова остановился, советские и эстонские пограничники столкнулись друг с другом «в настоящем комедийном стиле: советы бежали по рельсам, а эстонцы следовали за ними, выкрикивая проклятия, но ничего более серьезного».

Вейл говорит, что, хотя он и Ру потеряли некоторые личные вещи, они получили два конверта Хаскелла, которые, как они теперь поняли, и были причиной всего этого нежелательного внимания. Они пытались угадать их содержание: «Вероятно, секретный код, признания Ленина или планы царского заговора». Вероятно, нет.

У советских пограничников были совершенно другие воспоминания об инциденте в Вуали. Таможня Ямбурга опубликовала «Обвинительный акт» от 3 октября, в котором обвинила Вейла в том, что он находился «в состоянии алкогольного опьянения» и сопротивлялся досмотру своего багажа. Через некоторое время он смягчился, и охранники занялись своими делами, обнаружив несколько бутылок алкоголя и Маузер с двадцатью патронами, на которые у Вейла не было разрешения на вывоз за пределы советской границы, поэтому они были конфискованы. У него также было шестнадцать частных писем без печати; они были отправлены военной цензуре. При этом гражданин Вейл, как утверждается, бросил свои документы и удостоверение личности на стол и «демонстративно покинул таможню». Эти документы были переданы в Москву вместе с обвинительным заключением. В отдельном письме сотрудник таможни утверждал, что досмотр его незапечатанного багажа был проведен очень вежливо, но что это было грубо, потому что «Вейл был пьян».

Собственный отчет Вейла о своих неприятностях, написанный в Москве и датированный 9 октября, содержит мало мелодраматичности мемуарной версии. Здесь он рассказывает Хаскеллу, что до того, как начались неприятности, они с Ру собирались провести мирный вечер: «ни один из нас не чувствовал склонности к употреблению каких-либо стимуляторов, но были довольны сном». Но этому не суждено было сбыться, так как прибыли таможенники и чекисты и начали переворачивать все вверх дном. В этом случае документы, которые защищает Вейл, представляют собой просто «пачку армейских документов, которые я носил с собой и в которые были завернуты некоторые туалетные принадлежности». Вот и все о кодексах, признаниях и заговорах. «Я все время держал одну руку в кармане, на банке с табаком, с помощью которой я мог потушить свет на случай, если начнутся неприятности». Кажется, только в своей автобиографии он позволил ей полететь.

Вейл предположил, что все это дело было «преднамеренным и тщательно спланированным». Ру был так зол из-за случившегося, что ничего нельзя было сделать, чтобы помешать ему опубликовать сенсационную статью об этом в своей газете. По мере того, как Вейл продолжал, он начал слишком сильно протестовать: «Ни мистер Ру, ни я не употребляли чрезмерно много алкоголя, поскольку мистер Ру был очень болен, и я был занят, помогая ему с помощью согревающих компрессов».

На данный момент Вейл пережил инцидент, и советское правительство принесло извинения, но, должно быть, над этим делом нависла туча, потому что он был освобожден от своих обязанностей курьера и отправлен в зону голода — «сослан в степи», как он выразился. Там, в Саратовском округе, у Вейла было много новых приключений, реальных и воображаемых, но его дни как «одного из мальчиков» теперь были сочтены.

В конце октября в лондонской штаб-квартире стало известно, что во время своего пребывания в Англии Вейл продал самолет Российскому Красному Кресту. У АРА были строгие правила, запрещающие своим сотрудникам по оказанию помощи получать выгоду от благотворительной организации, действующей в той же стране, в которой они работали. Лондон проинформировал Хаскелла о ситуации, но к тому времени, когда в середине ноября до него дошли слухи, кто-то уже решил, что Veil — ходячая бомба замедленного действия. Он написал в ответе: «Что касается самого Вейла, я придерживаюсь твердого мнения, что было бы хорошо, если бы вы отозвали его в Лондон и отпустили, или перевели в другое место, поскольку, по моему мнению, он опасный человек в России». Фактически, написал полковник, его скорейшее освобождение «во многом прояснило бы атмосферу в России».

Каким-то образом стало известно о Вейле — возможно, это было из-за его поведения в Саратове, но более вероятно, это было результатом новой информации или передумывания по поводу эпизода в Ямбурге. В последнюю неделю ноября его освободили от дальнейших обязанностей в Саратове и приказали немедленно следовать в Москву со всем его багажом. Как он позже вспоминал, оказавшись в штаб-квартире, Лонерган дал ему неразбавленный наркотик:

Все это звучит довольно эгоистично. Решение о снятии вуали с миссии вполне могло быть принято в штаб-квартире в Нью-Йорке в ответ на нежелательную огласку, которую Рут, похоже, придал инциденту в Ямбурге в «Трибюн», как он и угрожал сделать. Это объяснило бы суть и тон заявления главы АРА по связям с общественностью Джорджа Барра Бейкера по этому поводу: «Инцидент с «курьером» никогда бы не произошел, если бы бутылка на бедре и что-то в животе не заставили этих джентльменов почувствовать, что они родились суверенами в Америке и забрали свои экстерриториальные права и привилегии с собой в Россию».

Были вещи, которые они также увезли с собой из России, потому что Бейкер пропустил третий этап триады: что-то попало в руку. Финк сопровождал Вейла, когда тот в последний раз направлялся из Москвы в Ригу. «Совершенно очевидно, что Финк не мог знать, что мой багаж состоял в основном из драгоценностей, соболей, мехов белой и чернобурки, двух бухарских ковров и множества других предметов, которые могли бы послужить для финансирования небольшой турецкой экспедиции, которую я уже задумал. Это была не добыча, а тщательно собранное сокровище, отобранное с помощью и экспертными советами газетчиков и их переводчиков».

На самом деле Финк предположил бы не меньшее. Американские сотрудники по оказанию гуманитарной помощи и корреспонденты, которых он сопровождал за пределами России в течение предыдущих двух месяцев, хвастались перед ним своим сокровищем и рассчитывали, что он поможет обеспечить его безопасную доставку в Ригу.

Люди из АРА прибыли в Россию и обнаружили, что трофеи Революции доступны им по смехотворно низким ценам, что делает массовые покупки непреодолимыми. Искушению добавлял тот факт, что работникам по оказанию помощи платили относительно хорошо, и у них практически не было личных расходов во время работы. Их заработная плата определялась в соответствии со шкалой, при этом наиболее квалифицированный персонал получал самую высокую заработную плату в размере 200 долларов в месяц плюс 6 долларов в день в качестве суточных. В течение первого года работы миссии Лондон вел личные счета американского персонала, зарплата большинства из которых переводилась непосредственно на банковский счет или передавалась родственникам в Соединенных Штатах. Заработная плата могла выплачиваться в Москве, но только с одобрения Лондона. Счета на прожиточный минимум велись в Москве и выписывались в рублях. В Советской России 1921 года было трудно тратить до 6 долларов в день на основные нужды, особенно для тех, кто помогал в районах.

Итак, у американцев были финансовые средства для приобретения ценностей, которые были спрятаны в течение предыдущих четырех лет. С введением НЭПа некоторые из этих изделий — кружева и украшения, меха и так далее — можно было купить открыто на рынках, хотя многое по-прежнему продавалось в частном порядке, особенно изделия исключительной ценности. Американцы использовали оба маршрута, хотя их крупнейшие покупки были результатом личных связей, поскольку к ним часто обращались мелкие и крупные спекулянты. Заключенные ими сделки заставили их сердца учащенно биться, и они не смогли удержаться, чтобы не рассказать друзьям и родственникам дома о своих приобретениях.

Достаточно скоро данные о масштабах этой деятельности вызвали тревогу в штаб-квартирах в Нью-Йорке и Лондоне. Рикард из Нью-Йорка написал Брауну в Лондон 28 ноября 1921 года, что в частной переписке, отправленной в Штаты персоналом в России, получателями которой были сотрудники дома 42 по Бродвею, указано, что «эти люди покупают меха, бриллианты и другие вещи, очевидно, с мыслью, что они лично получат прибыль от этих инвестиций». Браун ответил 16 декабря:

Куинн в то время все еще возглавлял польскую миссию, поэтому с Москвой еще не связывались по поводу этой проблемы. 19 декабря Браун передал Хаскеллу суть письма Рикарда и указал, что лондонский персонал слышал «определенные отголоски» этого письма, и действительно, континентальная пресса ссылалась на крупномасштабные закупки персонала российского подразделения: «Все это наносит или может нанести большой ущерб организации». Браун призвал мужчин ограничиваться «разумными личными требованиями»: необходимой одеждой, безделушкой для личного пользования, «мехом для непосредственного использования в собственной семье» — все это прекрасно, но «охота за выгодными сделками в целом с идеей личной выгоды невыносима для АРА и должна строго пресекаться». Он добавил постскриптум: «В слухах упоминается Максуини. Правда это или нет, у меня нет возможности узнать».

На следующий день Браун узнал о тревожном сообщении Флита, который прибыл в Лондон после увольнения из российской миссии в результате своей почти смертельной встречи с волжскими бандитами. Похоже, что по пути через Москву Флит получил нагоняй. Он узнал, что в Москве есть несколько человек из АРА, которые собирают большие запасы ковров, мехов, предметов искусства и бриллиантов, которые они планируют вывезти из России. Он назвал Максуини и Телфорда ключевыми фигурами. Это было последнее упоминание имени Максуини в связи с этим бизнесом; с другой стороны, майор Чарльз Телфорд, начальник финансового отдела и бухгалтерии, оказался на мели.

Первым, кто откликнулся в связи с этими делами, был помощник Телфорда Адольф Торди. Это произошло в феврале 1922 года, когда Митчелл приезжал в Москву из Лондона. Он написал Брауну, что Торди оказался «неудачником»; у него «постоянно возникали трудности со своими счетами, хотя сейчас он действует только как кассир», казалось, «совершенно неспособным оставить биржу в покое» и «постоянно заключал сделки для посторонних». В результате они пересчитали наличные деньги в московском подразделении впервые с момента открытия миссии и обнаружили недостачу в размере 520 миллионов рублей, около 660 долларов: «Полковник был в ярости, но ему никогда не приходило в голову пересчитывать их раньше».

Торди родился в Богемии в 1875 году и по профессии был банкиром. Во время войны он служил в военной разведке США, прежде чем перейти в АРА в Париже — естественно, в финансовый и бухгалтерский отдел, — а затем перевелся в Москву. Именно Эйдук донес на Торди, предъявив Хаскеллу доказательства того, что кассир АРА был связан с группой русских, которые украли алкогольные напитки со склада. Хаскелл сказал о Торди: «Он показался мне убежденным ростовщиком, или менялой, или каким-то животным, и я не мог выбросить эти идеи из головы. В любом случае, у Советов «есть товар» при нем».

Когда Торди сказали, что его отпускают, он, казалось, сорвался. Он был груб со своими начальниками. Он обвинил Хаскелла в заговоре с целью убить его в поезде на выезде из Москвы. «Я действительно верю, что бедный старик сходит с ума», — написал полковник. Торди обратился в ЧК и сделал заявление против Кэрролла, Берленда и Телфорда, обвинив их в спекуляции деньгами и товарами.

Почти наверняка Торди был не единственным человеком из АРА, который передал информацию в ЧК. В файлах АРА есть копия «строго секретной» телеграммы, датированной 10 мая, подписанной помощником Эйдука Володиным и адресованной ГПУ: «Согласно информации, полученной нами от руководителей Американской администрации помощи в России, члены этой администрации: Буман, Додж и Берланд спекулируют здесь, в Москве. Мы просим вас принять это к сведению и принять соответствующие меры. С наилучшими пожеланиями от коммунистов».

Оскар Буман был гражданином Латвии, который работал под началом Хаскелла в Закавказской миссии, служил в финансовом департаменте и последовал за ним в Россию.

Что касается Доджа, то еще в марте ходили слухи о его сделке, достаточно, чтобы губернатор . Гудрич сказал ему, что он находится под подозрением как спекулянт и должен быть осторожен, иначе его выпустят из АРА — и то же самое касалось Телфорда, если он не сократит выпивку. Митчелл с удовлетворением написал Брауну, что Додж и Телфорд были «парой ужасно напуганных молодых людей».

Это было лишь первое из нескольких незамеченных предупреждений, сделанных капитану Эрлу Дж. Доджу, человеку, который должен был стать центральной фигурой назревающего скандала. В несколько обязанностей Доджа входила проверка индивидуальных счетов американского персонала и наведение порядка в «Голубом доме». Но после выполнения задания о нем вспоминали только в контексте эпитета, напечатанного в информационном бюллетене АРА для выпускников: «Бриллианты Доджа».

Додж родом из Дариена, штат Висконсин. Его профессиональный опыт до Первой мировой войны был в основном связан с рекламой и страхованием жизни. Он начал свою карьеру в армии в Миссуле, штат Монтана, где был зачислен рядовым и получил в командование армейскую столовую — на этой должности он, по-видимому, либо изучил, либо усовершенствовал некоторые креативные методы ведения бухгалтерского учета, которые применил в Москве. Во время войны он участвовал в боевых действиях во Франции, затем служил в Германии в Оккупационной армии, пока не присоединился к миссии Хаскелла в Закавказье. Там он работал финансовым директором, а Буман — его помощником. Впоследствии его вызвали для проверки итоговой отчетности в штаб-квартирах АРА в Константинополе и Париже, прежде чем перевести в нью-йоркский офис. Хаскелл специально запросил свои услуги для российской миссии у Военного министерства.

Грозовые тучи сгущались над Доджем задолго до того, как шторм действительно разразился. В июле 1922 года появились явные признаки неприятностей, когда он отправил из России десять старинных ковров и соболиную накидку из тридцати двух шкурок, которые, как говорили, были подарком для его невесты. Более тревожным было то, что он выдал эти предметы за официальный багаж и воспользовался услугами курьера АРА. Сотрудники музейного отдела научного отдела Народного комиссариата просвещения заявили, что ковры представляют «большую антикварную ценность», но что ввиду исключительных услуг, оказанных АРА в России, будет сделано исключение и разрешено вывезти их из страны. Чиновников заставили поверить, что ковры были разосланы Хаскелл под официальной эгидой АРА.

Куинн, сейчас временно стоящий у руля в Москве, был удивлен, когда ему сообщили об этом, но он не предпринял никаких действий против Доджа, потому что Хаскелла не было в стране, а Додж был человеком Хаскелла. Однако он сообщил Ландеру, что отправка была полностью делом рук Доджа.

В августе пришло еще одно предупреждение, на этот раз из Лондона. Митчелл написал Куинну, что случаи с некоторыми мужчинами из АРА «заставляют задуматься». Одним из них был Додж, чье обращение как со своими, так и с деньгами российского подразделения вызывало беспокойство: его бухгалтерская книга была «слишком «активной» для человека, который не думает ни о чем, кроме нашей работы»; двое из трех мужчин, выезжавших из России, рассказывали о его сделках с мехами и бриллиантами; он делал многочисленные денежные переводы со счетов других работников гуманитарной помощи; и, что еще более тревожно, в мае он снял 900 долларов в качестве аванса. Телфорд, его начальник, должен быть проинформирован об этой деятельности и положить ей конец. Другие упомянутые случаи касались Морриса, Баррета, Бернетта, Мусы, Боудена, Клемента, Кокрейна, Спратта и Томпсона. Митчелл счел поведение этих людей, в частности Доджа, «тревожным».

Куинн ответил, что, хотя для Доджа было немного необычно выступать в качестве частного банкира для остальной части организации, «технически» он был чист. В очередной раз Хаскелла не было в стране, и в очередной раз Куинн счел за лучшее дождаться его возвращения.

Вскоре после того, как полковник вернулся в Москву в следующем месяце, он получил письмо от Брауна, в котором напоминалось, что «вы всегда испытывали некоторые легкие опасения относительно Доджа», и прилагалась копия анонимного письма от 31 августа, полученного в Лондоне несколькими днями ранее и написанного сотрудником АРА в Москве. Автор хотел привлечь внимание лондонских начальников к «позорному разврату, который свирепствует в Финансовом отделе этого управления», к «пагубным преступлениям» Доджа и Бумана и к «ужасному позору» их «преступных спекуляций». Он утверждал, что двое американцев передавали десятки миллиардов рублей профессиональным спекулянтам для ведения их собственного частного бизнеса: московских спекулянтов заставляли платить высокие проценты, которые шли на покупку ковров и бриллиантов, которые затем отправлялись в Ригу. Ни для кого не было секретом, что «Додж» уже отправил не менее двадцати ковров по высокой цене, а также множество драгоценных камней и мехов. Спекуляция иностранной валютой, особая специальность Бумана, проводилась в больших масштабах. Более того, эти же двое мужчин принимали участие в «непрерывных попойках», о которых «говорил весь город».

Анонимный обвинитель предложил провести проверку в середине месяца, когда между спекулянтами были распределены десятки миллиардов рублей. Браун, опасаясь «вспышки гнева в прессе», посоветовал Хаскеллу опечатать сейф с наличными и бухгалтерскими книгами, провести полное расследование и пересчитать наличные.

Утром 21 сентября — на следующий день после того, как он получил это сообщение, но уже перевалило за середину месяца — Хаскелл действовал по рекомендации Брауна. Он обнаружил, что все в порядке, и в тот же день сообщил Брауну об этом письмом. Додж и Буман оба были «абсолютно надежными, хотя это правда, что у Доджа есть некоторые личные качества, которые не особенно нравятся или вдохновляют». Обвинение в отношении ковров и бриллиантов было значительно преувеличено. То, что касалось спекуляций, было «абсолютно нелепым», поскольку в Москве не проводилось никаких операций с иностранной валютой; кроме того, «Додж даже не отдаст две десятидолларовые купюры за двадцатку».

Что касается запоев, Хаскелл отклонил обвинение как «нелепое». Фактически, весь набор обвинений был «чистой воды чушью и измышлением какого-то недовольного человека, который является трусом». Додж был «абсолютно в порядке». Пройдет два месяца, и полковнику придется смириться с этими словами.

Нет сомнений в том, что Москва была местом наиболее крупной закупочной и спекулятивной деятельности с участием персонала АРА, но американцы в округах также были заняты этим. Однако до декабрьской катастрофы из-за этого пострадал только один сотрудник АРА: в Одессе Артур Гилл был пойман на спекуляции серебром и освобожден в сентябре 1922 года.

То есть существует только один четко задокументированный случай. Дюранти рассказывает историю кормильца младенцев на Волге, «южанина из хорошей семьи», который был рад обнаружить, что тамошние менялы принимают двадцатидолларовые банкноты Конфедерации, которые он носил с собой, чтобы напомнить себе о славных днях Юга. Дюранти говорит, что молодой человек пришел в такой энтузиазм, что телеграфировал домой через московскую штаб-квартиру с просьбой прислать ему старый сундук с банкнотами Конфедерации, который лежит на чердаке. Когда его телеграмма была прочитана начальством, его вызвали в Москву, уволили и приказали возместить убытки спекулянтам, которых он обманул. «Для него это было жестоким отголоском пушек Гранта и Шермана и последней несправедливостью по отношению к Югу».

Большая часть того, что происходило в районах, было простой закупкой. По слухам, в Казани были лучшие меха. Чайлдс написал своей матери 16 октября 1921 года: «Тебе не нужно беспокоиться о том, что я привезу тебе много мехов. Просто напишите мне, чего конкретно вы хотите, и у вас будет полный багажник всего за бесценок». В мемуарах он вспоминал, как купил шубу за 35 долларов и позже обнаружил, что подкладка была из чернобурки. Он снял его и сшил куртку для своей матери, которую берлинский меховщик оценил в 1500 долларов. На момент покупки в Петрограде его будущая жена Джорджина обменивала соболиную накидку на фунт сливочного масла.

Уфа открывала иные перспективы, которые Келли описал в январе 1922 года: «Наши покупательские инстинкты подогреваются рассказами о необычных металлических изделиях, которые можно найти в Златоусте и других пунктах, расположенных недалеко от горнодобывающих центров Урала». «Златоуст» означает «золотой рот», но здесь реальность не оправдала обещаний, по крайней мере, если судить по сдержанному тону последующей корреспонденции Келли: «Уведомляю всех заинтересованных лиц, что я не беру заказов на закупки в России. У меня всего два маленьких чемодана, ни один из которых я не могу унести в кармане. Мои шансы благополучно вывезти их из России примерно равны. Мне не хотелось бы терять многие безделушки, которые я купил, но я отношусь к ним стоически».

В июне 1922 года, ближе к концу своего срока службы, он говорит, что потратил чуть меньше двухсот долларов на покупку «моей коллекции барахла». Он не раскрывает, что за хлам он приобрел; единственное указание содержится в письме, которое он написал в марте, в котором говорится о покупке «японской вазы из резной стали и полоски китайской шелковой вышивки ручной работы. Эти два не стоили и доллара. Башкирия — страна полотенец для 8 футов, и я захожу туда с ненасытным аппетитом».

Эти башкирские полотенца встречаются в различных местах документации, и не только в письмах уфимских американцев. Непревзойденным коллекционером был знаменитый Гарольд Блэнди, который собирал их десятками, прежде чем отправиться в the Great Beyond . Эльперин говорит, что незадачливого Блэнди не пускали в Уфу и держали в дороге «в надежде, что он не разобьет слишком много стекла». В города, которые он намеревался посетить, он заранее сообщит о своем приезде и распорядится, чтобы по этому случаю были организованы встречи местных чиновников и комитетов АРА. По словам его коллег из АРА, он мало что понял об операции по оказанию помощи, так как никогда не читал инструкций, выданных местным инспекторам. «Его переводчик сообщил бы об этом местным сотрудникам АРА и посоветовал бы им подарить Бланди несколько башкирских полотенец, чтобы он написал о них хороший отчет. Когда Бланди в конце концов вернулся в Уфу, у него было более 200 башкирских полотенец».

Именно во время одного из таких туров, в мае 1922 года, он подхватил тиф, который убил его. В Стерлитамаке он тяжело заболел, и еще до того, как его состояние было диагностировано, чувствуя, что конец близок, он составил последнюю волю и завещание в форме письма «Моей дорогой, нежной маме». Разобравшись с оформлением своего полиса страхования жизни на 5000 долларов, он приступает к самому важному вопросу: распределению двухсот башкирских полотенец. Один должен быть направлен Гуверу, один Хардингу, еще один госсекретарю Хьюзу и по одному в каждый из сорока восьми штатов Союза. Он описывает их как подарки, полученные в знак признательности за то, что он рисковал своей жизнью в зоне массового голода. «Я не чувствую, что заслуживаю всех этих подарков, с другой стороны, я всего лишь выполнял свой долг. Американский народ дал деньги, и они должны получить эти прекрасные подарки башкирского народа».

Затем он просматривает список других предметов, включая картину, изображающую встречу двух слепых, три ковра, соболиные шубы для своей матери, кружева для свояченицы, серебряный пояс и серебряный обеденный сервиз. Очевидно, из-за лихорадочного состояния он забыл, что все еще должен Митчеллу сорок пять фунтов стерлингов за то, что тот спас его из лап лондонских кредиторов.

Миссис Блэнди исполнила предсмертное желание своего сына относительно башкирских полотенец, отправив по одному каждому губернатору каждого штата, жест, который в октябре 1922 года вызвал заголовки местной прессы, такие как в журнале The Springfield, Illinois:

Подарок губернатору Вирджинии Тринкла был описан как «размером примерно со среднее американское банное полотенце». Губернатор штата Мэн Бакстер решил, что лучшее место для его полотенца — в государственном музее в Огасте, где, как сообщалось, куратор Томас А. Джеймс «разместил пожертвование на видном месте в музее», предположительно имея в виду за пределами туалета.

Если бы больше американских гуманитарных работников ограничили свои покупки безобидными сувенирами, такими как башкирские полотенца, среди российской общественности было бы гораздо меньше недовольства по поводу разграбления АРА. Анна Луиза Стронг, хотя ее и следует считать враждебно настроенным свидетелем, была относительно сдержанна, когда рассматривала покупательские привычки сотрудников службы помощи:

Какими бы ни были масштабы этой «добычи», этого было достаточно, чтобы позволить советским властям привести убедительные доводы — чего они не смогли сделать для обвинения в том, что АРА была организацией коммерческих шпионов и передовых людей, — что отдельные работники гуманитарной помощи в глубине души были простыми поклонниками маммоны. Все, что было нужно, — это подходящий момент для обнародования доказательств; этот момент представился в виде инцидента с «курьером» в декабре 1922 года, который Стронг метко охарактеризовала как попытку показать русскому народу «волка капитализма под овечьей шкурой милосердия».

Позже будет сказано, что Советы ждали нанесения удара до тех пор, пока на второй год миссии американская помощь больше не стала необходимой. Но это лишь частично объясняет выбор времени, которое больше зависело от конкретных обстоятельств. И уже имел место пограничный инцидент с участием американской «добычи» в феврале 1922 года, на критическом этапе миссии.

Этот предыдущий эпизод произошел в приграничном городе Себеш, на линии Москва-Рига, и в нем участвовали двое спасателей с солидной репутацией, Дональд Реншоу и Джесси Макэлрой, которые собирались в отпуск. Они, вероятно, проехали бы без затруднений, если бы не тот факт, что путешествовали в компании третьего американца, Ариэля Варджеса, кинорежиссера из Международной корпорации кинохроники и одного из знакомых Вейла корреспондентов по поиску сокровищ. Варджес, который навсегда покидал Россию, почти наверняка был предполагаемой целью рейда, хотя пограничники обошлись со всеми тремя американцами с одинаковым пренебрежением.

У Реншоу был мандат курьера АРА, и когда начались неприятности, он предъявил его как пропуск, который таможенники проигнорировали. Они схватили почтовую сумку АРА, срезали печать и попытались открыть сумку, но у Реншоу был ключ, и он отказался отдать его. Затем сумку вынесли из купе, но Реншоу схватил ее и занес обратно, после чего ее снова изъяли и увезли.

Возможно, имея в виду инцидент с Вуалью, Реншоу и Макэлрой позже написали в верхней части своего отчета: «Мы рады заявить, что в течение всего инцидента мы не использовали ненормативную лексику. Мы также не вели себя так, чтобы проявить неуважение к государственным чиновникам». Однако поведение этих должностных лиц было «наглым и оскорбительным, и создавалось впечатление, что предпринималась преднамеренная попытка унизить нас».

Поезд был задержан на день, пока таможенные органы не вернули почтовый пакет, который не был вскрыт, но теперь имел советскую печать, и пассажирам разрешили проследовать дальше, но за вычетом определенного личного имущества, которое было конфисковано.

Все трое американцев отправили заявления по этому делу Хаскеллу из Риги в феврале этого года. Реншоу заявил, что таможенники изъяли у него два серебряных кубка с эмалью, купленных за миллион рублей каждый — около шести долларов на момент покупки, — которые он намеревался отправить своему отцу в качестве сувенира. Он говорит, что не пытался спрятать их в своем багаже, и все же, написал он, «теперь меня обвиняют в попытке контрабанды».

Главной потерей Макэлроя стала меховая накидка, предназначавшаяся для его жены, и автоматический Браунинг, который он привез с собой в Россию. Он звучит более расстроенным, чем Реншоу: «Я уверен, что не хочу, чтобы меня в другой раз унижали и обращались со мной как с евреем-контрабандистом, и поэтому был бы рад получить гарантии, что подобные инциденты больше не повторятся».

Варджес — это совершенно другая история. Он приехал в Россию с командой пионеров АРА под руководством Фила Кэрролла, так что он пробыл там достаточно долго, чтобы собрать довольно много вещей — и в Москве ходили слухи, что он действительно это сделал. В своих показаниях он добавляет журналистской остроты к довольно невыразительному описанию инцидента Реншоу, называя его «Задержанием». Он процитировал слова сотрудника ЧК, сказанные Реншоу: «Нам нужны вы и ваша добыча». Обыск был унизительным, поскольку проводился в «открытом ДИПЛОМАТИЧЕСКОМ вагоне» на глазах у всех пассажиров и толпы на платформе вокзала. Он похвалил Реншоу за его «самый благородный бой», проведенный «без использования оскорбительных выражений». Теперь, «что касается моих личных покупок, я прошу вас сообщить, что все они были для моего личного пользования, а меха — для моей матери. Меха были приобретены в Советском меховом магазине. Однако, поскольку я пробыл в России шесть месяцев и жил в одной квартире с мистером Дюранти, я, естественно, приобрел запас бри-а-бри». Здесь он намекал на хорошо известные привычки Дюранти в этом роде, как будто связь с Дюранти следует рассматривать как смягчающее обстоятельство.

Понимая, что это не обеспечит ему достаточного прикрытия, он применил несколько едва завуалированных угроз. Он всегда был дружелюбен к советскому правительству, писал он, и, что касается АРА, он «всегда продвигал американскую пропаганду». Хотя он уже отправил домой статью в «Курьере», поскольку она в любом случае должна была просочиться, он мог вызвать гораздо больший взрыв, если не получит удовлетворения:

Варджес добивался возвращения своего «бри-а-бри». К несчастью для него, в московской штаб-квартире уже было известно, что он осуществляет «значительную добычу», как выразился Хаскелл. Неделю спустя Советы извинились за обращение с Реншоу и Макэлроем, но они сорвали джекпот с Варджесом, который, по сообщениям, перевозил девятнадцать килограммов золота и платины и двадцать шесть каратов бриллиантов. Он потерял небольшое состояние, факт, который не имел бы абсолютно никакого отношения к большевистской дипломатии в Генуе.

Это было в феврале. Осенью на пограничных переходах начали накапливаться трудности. Одна из проблем для американцев заключалась в том, что советская организация помощи голодающим, Помгол, официальным главой которой был Каменев, была заменена в сентябре 1922 года комитетом по борьбе с «последствиями» голода, Последголом. Это означало, что документы, имевшиеся у членов АРА, сертификаты, выданные Помголом, стали «абсолютно бесполезными», по словам Леона Турроу, написавшего своим начальникам в Москву 2 ноября после своего прибытия в Варшаву. «Они не обращают ни малейшего внимания на наши удостоверения личности, подписанные Каменевым».

Хаскелл выразил свою озабоченность Ландеру 10 ноября, сославшись на поведение мелких чиновников, которым, похоже, нравилось дискриминировать мужчин АРА на границах. В Себеже они тщательно проверили весь личный багаж АРА, конфисковали американскую валюту и в последнее время особенно полюбили револьверы этих пассажиров. В Столпце, на границе с Польшей, официальные лица рассмеялись, когда американцы предъявили свои мандаты советского образца, а затем приступили к изъятию фотоаппаратов, очков и пишущих машинок, утверждая, что разрешения на вывоз этих предметов из России не было. Хаскелл назвал такое «невнимательное обращение» «очень серьезным заболеванием» и сказал Ландеру, что он может только заключить, что это «вопрос политики».

Неделю спустя Голдер и Куинн ехали в Россию из Риги. На границе таможенники вошли в купе и, осмотрев пространство над коридором, обнаружили сломанный винт, что вызвало у них подозрения, поэтому они начали «откручивать все, что попадалось на глаза», — написал Голдер в частном письме. Они наткнулись на какую-то контрабанду, что привело их к откручиванию панелей в других купе, из которых они в конечном итоге «вытащили много награбленного, по их оценкам, на сумму 300 000 000 000 рублей. Подсчитайте стоимость в долларах, если хотите, я слишком устал. Толпа таможенников станцевала обычный военный танец, потому что они получат хорошую долю товара».

В конце ноября Хаскелл уехал из России на длительный перерыв во время сезона отпусков. По прибытии в Лондон у него, должно быть, состоялся разговор с начальством о денежных вопросах, потому что он написал Куинну, что через курьерскую почту АРА персоналу в России было передано слишком много валюты. Хаскелл говорит, что он рекомендовал лондонскому офису вскрывать личную почту, если было очевидно, что внутри были деньги, и он приказал Куинну ввести «строгую цензуру» на всю почту, идущую из Москвы, хотя его беспокоило, по-видимому, то, что определенные американцы отправляли информацию в правительственные ведомства в Вашингтоне, возможно, в военную разведку. Неясно, каким образом должна была быть введена цензура в отношении исходящей американской почты, но Хаскелл подумал, что Куинн мог бы привести примеры двух или трех сотрудников АРА, чтобы донести суть. Как оказалось, было слишком поздно: пока письмо Хаскелла находилось на пути в Москву, Советы уже решили создать свои собственные примеры АРА.

Курьер в Ригу вылетел из Москвы в понедельник, 27 ноября. На борту поезда находились четыре мешка с почтой АРА и один человек с пометкой: капитан Эрл Дж. Додж отправлялся в отпуск; с ним был Джо Далтон, который покидал миссию. У них было пять личных сундуков, опечатанных печатью АРА, что противоречило правилам. Планировалось, что курьер пропустит сундуки в качестве официального багажа, но в Себеже и почта, и сундуки были изъяты и возвращены в Москву, где они хранились на таможенном складе. Додж и Далтон, без сомнения, с мрачными лицами, продолжили путь в Ригу.

В пятницу, 1 декабря, Ландер отправил Куинну записку с вопросом, может ли он воспользоваться личным обещанием, данным ему Хаскеллом, что в любое время он может просмотреть почтовые пакеты АРА, чтобы убедиться в отсутствии злоупотребления привилегиями курьера. Куинн подчинился, не подозревая о том, что должен был показать этот обыск; что касается сотрудников таможни, «Очевидно, у них была информация о том, что отправлялось, и они были вполне уверены в своих действиях по задержке почты».

Возможно, даже Ландер и компания были удивлены тем, что раскрыли пакеты courier, поскольку это вызвало скандал не только против Dodge, но и против Чайлдса, Варена и Тернера. Чайлдс отправлял из Петрограда ценности, принадлежащие его теще, и политически чувствительную корреспонденцию. Дело Варена было особенно оскорбительным для Советов: он приложил частную переписку и фотографии королевской семьи — предметы, которые когда-то принадлежали русским, проживавшим в Казани, которые с тех пор эмигрировали. Проступок Тернера был гораздо менее серьезным: две картины, за которые он заплатил двадцать долларов; тем не менее, он передавал их как официальную почту АРА. Этим последним трем мужчинам, составлявшим ядро первоначального персонала АРА Kazan, теперь придется покинуть миссию.

Вкладом Доджа в почтовую посылку АРА был один конверт с бриллиантами. Позже он утверждал, что отправлял эти бриллианты правительству. Гудрич, что является разновидностью заявления о покупке мехов для матери. Куинн понимал, что ему придется уйти, но, не забывая, что Додж был человеком Хаскелла, он написал полковнику в Нью-Йорк, передав ему решение: «Я лично довольно категоричен по этому вопросу, учитывая тот факт, что вы несколько раз говорили с Доджем о репутации, которую он завоевал... Что будет обнаружено в его сундуках, одному Господу известно, но это не может сильно усугубить наше замешательство».

Тем временем в Себеше произошел второй инцидент, в котором участвовали начальник медицинского отдела Генри Бьюкс, начальник связи Джон Лерс, а также Трейси Кохл и Артур Дейли. Эта группа покинула Москву 3 декабря, неся почтовые пакеты АРА, которые были изъяты и отправлены обратно в Москву. В то же время личный багаж американцев был досмотрен, и определенные предметы были конфискованы. Бьюкс назвал это «позором и оскорблением Администрации». Он был возмущен не из-за собственного материального ущерба, поскольку у него ничего не отняли, а «с точки зрения порядочности и эффективности».

Американцем, которому пришлось хуже всего, по словам Бьюкса, был «бедный старина Коль», у которого в багаже было «все, кроме кухонной плиты: личные письма, фотографии, картины, башкирские полотенца, подсвечники; вещи, которые он привез из Австрии, а также российские накопления». Они прочитали его письма, просмотрели его фотографии и забрали его пленку, но только чистые рулоны, «очевидно, думая, что в них есть что-то таинственное». Они извлекли и исследовали каждый предмет, и с каждым Коль говорил: «Вы можете взять это. Я рад избавиться от этого». Они даже вытащили перья из его подушки. «Это действительно было забавно, но Коль большую часть ночи не спал, пытаясь расставить свои вещи по местам».

Дейли счел тяжелое положение Коля менее забавным: «Его багаж был разбросан по всему вагону, и они подвергали его экстремальным психическим пыткам в течение полутора часов». Однако в конце концов, за исключением чистой пленки и карты, Коль получил обратно все, кроме тридцати тысяч немецких марок, которые через несколько месяцев пришли бы в абсолютную негодность.

Вернувшись в Москву, 8 декабря официальные лица СССР и АРА собрались в московском таможенном управлении на долгожданное открытие багажников Dodge и Dalton. Каждый предмет был тщательно отмечен и взвешен. Номер багажника. у меня было семь старинных шерстяных ковров. В сундуке № 2, среди прочего, находились девять гобеленов, еще несколько старинных ковров, шали, одежда, скатерти, кимоно с шелковой вышивкой и, кажется, одно башкирское полотенце. В багажнике № 3 лежали три старинных шерстяных коврика. В багажнике № 4 лежали девять старинных шерстяных ковриков и один старинный шелковый коврик. В багажнике № 5 содержали разные предметы, включая различные европейские валюты, четырнадцать соболиных шкурок, беличий мех, вазу, лампу и шелковый коврик.

Ландер получил ранний рождественский подарок и не мог не проникнуться духом праздника, написав Куинну в тот же день, чтобы поразмыслить о «злодеяниях», которые были совершены его людьми. Содержимое почтовых пакетов показало, что курьерская служба регулярно использовалась боевиками АРА «для поддержания связи между врагами российского правительства, между теми, кто живет в России, и теми, кто за ее пределами. Что делает дело еще хуже, так это то, что письма, которые прошли через Mr . Чайлдс, глава Казанского района, указывает, что эта переписка велась систематически».

Чайлдс уже был на волосок от смерти ранее в этом году. Он собрал коллекцию монет в России, насчитывающую около двух тысяч шестисот экземпляров, которую он назвал величайшей коллекцией русских монет в мире за пределами Эрмитажа. Когда весной 1922 года он уехал за границу на выздоровление, он взял с собой большую часть этого для хранения в Берлине, но это у него отобрали на литовско-германской границе. Однако год спустя, после того как он вернулся в Берлин, она была доставлена ему в целости и сохранности. Остальные свои монеты он отправил небольшими пакетами через курьера АРА в течение 1922 года. Он был настолько воодушевлен тем, насколько это было просто, что сказал матери своей новой жены, что отправит все ее ценные вещи таким образом. Среди этих сокровищ была бесценная коллекция из примерно шестидесяти золотых табакерок восемнадцатого века.

Много лет спустя, оглядываясь назад на эту катастрофу, он утверждал, что допустил две серьезные ошибки: во-первых, он не прислушался к предупреждению, данному ему во сне об аресте таможенниками. Это невозможно проверить, но его вторая ошибка зафиксирована: он попытался отправить почти все состояние своей тещи одним платежом. Все было потеряно.

АРА поступила должным образом для Чайлдса. Окружной врач Казани, доктор Джон Э. Кокс, написал Тому, кого это может касаться, что Чайлдс был «в целом в подавленном состоянии, очень нервничал и очень нуждался в длительном отдыхе». Россия зимой была неподходящим местом для человека в его состоянии. Чайлдс был столь же откровенен со своей матерью, сообщив ей в письме, что из-за того, что у его тещи сдали нервы, он решил уволиться из АРА, чтобы вывезти ее из России.

Список проклятых Ландера был более обширным, чем у Куинна. Далтон уже объявил о прекращении, и Додж, Чайлдс, Варен и Тернер были уволены. Сеть Ландера также выловила Хайнса, Данхэма и Фокса, чьи имена были косвенно связаны с контрабандой почтовых пакетов и которые, следовательно, по его утверждению, также нарушили параграф 25 Рижского соглашения, запрещающий работникам гуманитарной помощи заниматься коммерческой деятельностью. И поскольку лица, ответственные за курьерскую службу АРА, должны были быть вовлечены в это дело, начальник связи Лерс и начальник почты Шукман должны быть уволены — и не стоит забывать о тех, кто отвечает за свинцовые печати. Для пущей убедительности он закончил ссылкой на «злоупотребление доверием полковника Хаскелла» — фразу, которую Куинн воспринял как пощечину самому себе.

В итоге пришлось пожертвовать только четырьмя американцами. В остальном Куинн стоял на своем, хотя и запросил у Советов любые документы, которые могли быть у Бумана, напарника Доджа, который вполне мог стать анонимной жертвой изъятия багажника. Позже Ландер потребовал от АРА выплатить штраф в размере 23 511,95 золотых рублей, или около 11 000 долларов — требование, которое Куинн отклонил.

Тем временем курьер, вылетевший из Москвы 7 декабря и доставивший всю возвращенную почту из первых двух серий, был задержан в Себеше. Затем в ночь на 12 декабря в Харькове произошло «вскрытие» семи почтовых ящиков АРА. В этот момент Куинн пригрозил, что, если подобная деятельность не будет прекращена, он посоветует Хаскелл прекратить все дальнейшие увеличения кормления АРА.

Теперь место происшествия переместилось в Москву. 16 декабря «Известия» опубликовали статью о деле «Курьера» под заголовком «Как они помогают». Это была всего лишь краткая заметка, напечатанная на четвертой странице, но она производила впечатление заголовка на первой полосе. В нем говорилось читателям, что с начала миссии ходили слухи о том, что американские работники по оказанию гуманитарной помощи запасаются драгоценностями, коврами и мехами на триллионы рублей. Теперь, благодаря бдительности советских властей, эти слухи подтвердились. «Вот как они помогают голодающим. Так ведут себя представители «цивилизованной» Америки в «варварской» России. Так «богатая» Америка эксплуатирует «бедную» Россию».

Несмотря на то, что Каменев настаивал на том, что статья не была официальной, Куинн чувствовал, что правительство сочло это дело «слишком хорошим шансом ослабить наш престиж, чтобы его пропустить». Именно в этот момент вмешался Хаскелл из Нью-Йорка с сообщением Каменеву через Куинна. Перед своим отъездом Хаскелл встретился с Лениным наедине, и они вдвоем обсудили, как они могли бы способствовать установлению американо-советских отношений и какую роль Гувер мог бы сыграть в этом. Полковник пообещал Ленину обсудить этот вопрос с Гувером, когда тот будет в Вашингтоне. В его послании Каменеву говорилось, что «незначительные детали операции не следует преувеличивать и сообщать Америке в настоящее время, поскольку это усложняет выполнение более важных задач». Каменев сказал, что понимает, и пообещал следующую статью, в которой будет более справедливая трактовка эпизода, и такая статья действительно появилась, под именем Ландера, но только шесть дней спустя, чтобы, как считалось, дать негативной истории время закрепиться.

Теперь у Куинна возникла еще одна проблема. Как только появился репортаж «Известий», американские корреспонденты, которые узнали некоторые факты об инциденте, но не были склонны писать об этом, почувствовали, что у них нет выбора, кроме как опубликовать свои собственные истории. С начала миссии они выполнили просьбу АРА не разглашать подробности о ее различных проблемах с советскими официальными лицами. В АРА опасались, что такая огласка поставит под угрозу миссию. Однако теперь, когда «Известия» нанесли удар таким образом, репортеры — сами по себе заядлые охотники за сокровищами — захотели нанести ответный удар. Куинн собрал их в своем кабинете и, не называя имен, изложил «голые факты» дела.

Итак, корреспондентов выпустили на свободу. Селдес из Chicago Tribune, похоже, полностью потерял голову из-за этого вопроса. До недавнего времени он и его коллеги-репортеры могли отправлять материалы, подвергающиеся цензуре, из страны через курьерскую почту АРА, тонко маскируя их под личную переписку. АРА подмигнула этому, но декабрьский скандал с courier заставил Куинна положить этому конец. Селдес был настолько взволнован нападением на «Известия», что отправился в отель «Савой» и попытался направить в свою газету по радио прямой выпад против большевиков: что они всегда питали «самые серьезные подозрения» по отношению к АРА и проявляли «часто самый прямой антагонизм». «Эти факты до сих пор не были представлены американской общественности, потому что агентства по оказанию помощи опасались, что если американская поддержка прекратится, учет этих трудностей будет означать выкапывание еще пяти миллионов могил вдоль Волги».

Селдес упомянул недавнюю встречу Хаскелла с Лениным, на которой больной советский лидер сказал полковнику, что ненавидит советскую бюрократию и все те многочисленные способы, которыми она препятствует АРА, и пообещал улучшить сотрудничество. Селдес, должно быть, надеялся, что, упомянув таким образом имя Ленина, он обезоружит цензора, иначе остается загадкой, зачем он вообще пытался отправить рассказ. Что касается самого скандала, он свел его к нескольким ювелирным изделиям, дешевым принтам, русским буквам и рождественским игрушкам. «После этого незначительного инцидента, связанного с парой сотен долларов, базы общественной прессы нападают на американцев».

В результате этой вспышки гнева Селдес стал еще одной жертвой инцидента с курьером: ему сказали, что он не может получить визу для возвращения в Россию, а только для отъезда. Куинн выразил Хаскеллу свое облегчение по поводу того, что история Селдеса не прошла цензуру: «Мы, как вы знаете, всегда держали при себе различные трудности, возникавшие у правительства, поскольку, в целом, они очень незначительны с учетом размера и размаха операции, и какими бы раздражающими они ни были, мы не хотим сообщать о них Америке».

Дюранти, который был умнее и имел лучшие связи, чем Селдес, смог добиться, чтобы его статья о деле «Курьера» прошла цензуру и была отправлена в «Таймс» по радио в тот же день, когда появилась статья в «Известиях». В отличие от Селдеса, Дюранти признал, что для действий советского Союза была законная причина. Власти никогда не возражали против того, чтобы американцы забирали ковры и пару мехов в качестве сувениров, но «подвели черту под всем, что выглядело как деловая сделка» — и один сотрудник гуманитарной помощи перешел эту черту. «Действительно, есть основания полагать, что весь инцидент возник из-за того, что россияне знали о покупках этого конкретного человека». Однако Советы перешли черту иного рода, когда использовали этот инцидент для осуждения АРА:

В отличие от Селдеса, Дюранти тщательно прицелился в конкретную цель. Проблема заключалась не в большевистском руководстве, а в шумной и влиятельной группе несгибаемых радикалов внутри партии:

Эта статья появилась в «Нью-Йорк таймс» 18 декабря и побудила Бейкера телеграфировать комментарий по ней в Москву: «Сегодняшняя статья Дюранти великолепна».

Потребовалось больше времени, чтобы все утряслось, и до тех пор, пока это не произошло, АРА отложила расширение своей деятельности, как угрожал Куинн, и приостановила повторное открытие Оренбургского округа. С этого расстояния все это дело кажется не более чем мимолетной проблемой АРА по связям с общественностью, но Эллингстон утверждал, что до конца декабря Куинн был «несколько одержим опасностью того, что шоу все вместе пойдет ко дну».

Впоследствии возникли дополнительные проблемы с курьерской доставкой, но в меньшем масштабе. Последняя неделя февраля 1923 года была периодом высокой напряженности для АРА, поскольку чиновники начали изымать и вскрывать входящие и исходящие почтовые пакеты АРА. «Каждое чертово письмо, насколько мы могли разобрать, было вскрыто и неуклюже запечатано», — пожаловался Эллингстон. «Письмо Греггу из военного министерства по поводу некоторых старых рутинных дел было запечатано в конверт, адресованный Миллеру из меннонитов». И повсюду были «пятна пасты и грязные следы пальцев».

Хаскелл был в России по этому поводу и обратился со своей жалобой непосредственно к Литвинову, который, естественно, сослался на полное неведение. Эллингстон, который положительно наслаждался сообщениями о случайных вспышках гнева Хаскелла в адрес руководителей боло, сообщает, что затем полковник сказал заместителю министра иностранных дел:

Литвинов сделал единственное, что он мог сделать, а именно пожал плечами и обвинил твердолобых сторонников Партии.

Февральское противостояние прояснило ситуацию с АРА mail, но преследование гуманитарных работников на границе продолжалось эпизодически до самого конца. В мае 1923 года сам Куинн, проезжая через Столпце, был подвергнут «самому тщательному и неловкому обыску».

Но в любом случае было обнаружено меньше бриллиантов, мехов и ковров. В основном это было связано с тем фактом, что выгодные предложения иссякли в течение первого года миссии, отчасти в результате экономической стабильности, достигнутой при НЭПе. Но, возможно, фактором, способствовавшим этому, была определенная усталость, охватившая работников гуманитарной помощи, которая лучше всего отражена в последнем письме Холдена домой из Москвы в июле 1923 года, адресованном его «Дорогим родным» в Беркли.

Я рад, что возвращаюсь домой. Меня слишком долго не было в Штатах, и мне нужно выйти подышать свежим воздухом. Возможно, когда-нибудь я снова решу уехать, но я ожидаю, что какое-то время побуду дома.... Это нормально — иметь точку зрения, которая не придает слишком большого значения второстепенным вещам; но хорошо осознавать все, что тебя окружает. Вчера вечером со мной разговаривал один из мужчин, который только что приехал из Уральского округа. Он достал маленькую пробирку, наполненную рубинами, и дал мне десять из них. Он не был пьян. Я действительно поблагодарил его за камни. Допустим, что они реконструированы и что все, кроме одной, очень маленькие, но они имеют ценность, и эта ценность чего-то стоит. Я ожидаю, что большинство из них пойдут на ринг для Эдит. Посмотрим. Но, по крайней мере, я должен побыть какое-то время дома, где люди дарят орешки в тесте, а не рубины. Орешки в тесте сейчас для меня гораздо более волнующий подарок.

Когда 8 декабря были открыты багажники «Додж-Далтон», Леон Турроу присутствовал в качестве свидетеля и подписал «Акт» советского правительства в качестве его переводчика. Тень Турроу зловеще падает на декабрьский инцидент с «курьером».

Четыре года спустя Берланд вспомнил «сплетни» в Москве о Турроу: что «он был шпионом для Боло и выдал эпизод с багажником «Доджа». Непонятно, почему считалось, что Советам понадобились бы услуги шпиона, чтобы разоблачить Доджа, чья репутация возникла задолго до появления поезда, который увозил его и награбленное из России. Тем не менее, это не обязательно означает, что Турроу не шпионил для Bolos. Карьерный путь, которому он следовал после ухода из АРА, указывает на склонность к шпионской игре. И удивительно кочевое существование в его довзрослые годы может свидетельствовать о долгом опыте смены пристрастий, хотя в деталях его ранней биографии следует полагаться на собственные показания Турроу, данные под присягой в окружном суде Соединенных Штатов в Нью-Йорке в 1938 году.

Турроу— произносивший свое имя так, чтобы оно рифмовалось с «Феров», родился в Кракове 14 сентября 1895 года, через несколько месяцев после смерти своего отца в Париже. Через три месяца после его рождения умерла его мать, и его усыновили соседи, которые увезли его в Каир и Александрию, а позже, в возрасте семи лет, в Китай. После смерти его приемной матери приемный отец увез его в Одессу, а затем в Варшаву, и после службы в Российской императорской армии во время русско-японской войны вернулся с мальчиком в Китай, где работал импортером до своей смерти несколько лет спустя. Турроу, к тому времени подростка, отправили обратно в Польшу, он побрел в Берлин, затем в Лондон, а затем приехал в Соединенные Штаты, где зарабатывал на жизнь мытьем посуды и переводом, поскольку к тому времени он овладел несколькими языками.

В 1915 году он уехал в Париж, ища возможности на войне, и в конечном итоге вступил в Русскую императорскую армию. Он участвовал в боевых действиях на восточном фронте и был дважды ранен. После войны он ненадолго пробыл в Шанхае; в 1919 году он вернулся в Соединенные Штаты и зарабатывал на жизнь своими навыками перевода, работая в русскоязычной газете Slow, пока в 1920 году не поступил на службу в морскую пехоту. Затем он взял и переехал в Париж, где работал переводчиком и каким-то образом связался с АРА. В сентябре 1921 года он записался в русское подразделение, для которого его знание языков и русское происхождение, должно быть, делали его привлекательным кандидатом. В Москве он чувствовал себя как дома; он сам сказал, что у него «типичное для русского человека овальное лицо с высокими скулами».

Турроу был нанят в качестве переводчика, и он продолжал выполнять эту функцию на протяжении всего своего пребывания в миссии, но у него был талант пробиваться на более ответственные должности. Вначале он был назначен ответственным за производство одежды в штаб-квартире в Москве, что означало надзор за сборкой пакетов одежды. Несколько недель спустя его перевели в административное подразделение, где он служил специальным помощником его руководителя. В апреле 1922 года Хаскелл был в восторге от талантов Турроу и его энергичной игры в самых разных ролях: он «занимал одну из самых тяжелых должностей в этой штаб-квартире, и в настоящее время он единственный человек, занимающий должность с ответственностью, выходящей за рамки той, которой он занимался». Позже эти слова приобрели совершенно иное значение, чем предполагалось. Хаскелл попал на крючок, а попав на крючок, он упорно сопротивлялся тому, чтобы его отцепили, несмотря на неблагоприятные доказательства.

Первые жалобы на Турроу поступили от советских официальных лиц, которые были недовольны качеством его устного перевода во время встреч между США и СССР, обвиняя его в том, что он исказил их собственные слова и передал американское послание с чрезмерно враждебным уклоном. Если судить о качестве его переводов газетных статей и официальных текстов, у Советов были законные претензии. Турроу обладал творческим воображением, которое он широко использовал в качестве переводчика.

Более серьезной проблемой Турроу, однако, были не его переводы, а его транзакции, денежные. Его послужной список представляет собой набор мелочей.

11 ноября 1922 года лондонский офис проинформировал Москву, что Турроу жаловался на то, что теряет деньги, потому что Лондон депонирует его платежные чеки в долларах в парижском банке; поскольку невозможно иметь текущий счет в долларах в парижском банке, они понятия не имели, о чем он говорит.

В январе 1923 года, после того, как спасатель Джозеф Яницки покинул миссию и жил в Риге, несколько американцев, ехавших из Москвы, сообщили ему, что он оставил несколько неоплаченных счетов в казино Empire. Для него это не имело никакого смысла, пока кто-то не сказал ему, что его визитные карточки были оставлены в Empire вместе с долговыми расписками, подписанными Турроу, и что именно Турроу рассказывал людям о предполагаемых неоплаченных счетах Яницки. Яницки написал Куинну об этом грязном «трюке» и попросил помощи в очистке своего имени; если у Куинна были какие-либо сомнения, он мог просто спросить Фредди Лайона.

Этот вопрос не мог быть решен к удовлетворению Яницки, потому что через год после миссии он написал в нью-йоркский офис и попросил, чтобы его помнили все его друзья из АРА — то есть все, «Кроме Турроу». Вы можете забыть его ради меня, если вам угодно. Я передам ему свои наилучшие пожелания лично, когда приеду, и он все же должен выжить».

Другие с готовностью присоединились бы к таким доброжелательным пожеланиям. Одним из них был Михаил Банецкий, советский гражданин, который обратился к Хаскеллу по окончании миссии и попросил отвезти его в Соединенные Штаты. Он беспокоился, что его вклад как сотрудника АРА мог быть скрыт от полковника Турроу, с которым он проработал девять месяцев: «Он всегда старался принизить меня, никогда не ставил мне в заслугу важную работу, но всегда приписывал ее себе».

Турроу был связан с неприятной историей, связанной с арендой квартиры в Москве тремя мужчинами из АРА. Стоимость составляла около сорока пяти долларов на человека в месяц, и каждый американец внес арендную плату за два месяца вперед и переехал. Однако их радость по поводу окончания жизни в доме персонала была прервана, когда однажды вечером появилась ЧК, чтобы вступить во владение помещением, которое она ранее реквизировала под офисные помещения. Домовладелец исчез. Похоже, что Турроу выступил посредником в этих договоренностях.

Все это стало известно, когда Турроу служил в Москве, но это нисколько не охладило энтузиазм Хаскелла, который в феврале 1923 года, когда Турроу покидал Россию, написал восторженное письмо, в котором поблагодарил его за «эффективную службу», особенно за превосходный устный перевод на многочисленных конференциях с участием Советов.

Трудности Турроу начались только после того, как он пересек советскую границу. В начале марта появились вопросы о коробке игл стоимостью 60 долларов, которую он забрал со склада в Бойной без надлежащей квитанции. Штаб-квартира в Лондоне пыталась разыскать его для получения надлежащих объяснений. В это самое время Турроу был в Варшаве и писал Хаскеллу о другом тревожном событии. Перед своим отъездом из России он приобрел четыре бриллианта и платиновые часы за 2500 долларов, но по прибытии в Варшаву обнаружил, что бриллианты были обычными уральскими сапфирами — другими словами, его обманули. Он собирался уехать в Штаты, но попросил разрешения Хаскелла отправить поддельные камни курьером АРА в Россию на имя Бумана и с просьбой, чтобы его латвийский друг что-нибудь предпринял по этому поводу. Хаскелл был в отпуске, поэтому Куинн телеграфировал в Лондон, чтобы сообщить, что, если Турроу появится там по пути в Штаты, ему сообщат, что его запрос отклонен.

Неделю спустя выяснилось, что Турроу, который расплатился с московским продавцом алмазов чеком на счет Banker's Trust в Париже, прекратил выплату по чеку — факт, который он забыл упомянуть в своем письме Хаскеллу, — и что теперь продавец задолжал деньги Советскому государственному банку. Куинн охарактеризовал этого человека как «одного из особенно нежелательных типов», хотя он думал, что бриллианты, вероятно, были подлинными, и что сам Турроу был мошенником. Затем Куинн узнал из другого источника, что Турроу остановил платеж, заявив, что чек был украден и что подпись была подделана. «В целом это довольно сомнительная сделка, и мы рады, что Турроу уехал из России».

Но где он был? Митчелл из Лондона написал в Нью-Йорк, что они не смогли разыскать его в Варшаве, и что он избегал лондонских офисов, очевидно, «изображая блуждающий огонь». Он отплыл из Гавра в Нью-Йорк, и план состоял в том, чтобы перехватить его там. Митчелл охарактеризовал его поведение как «пример безупречного самообладания. Молодой человек может говорить на тринадцати разных языках, и я думаю, что, очевидно, занимался бизнесом на каждом из них».

К 26 марта Турроу прибыл в Нью-Йорк и каким-то образом был заманен в штаб-квартиру АРА. Там он объяснил, что у него больше нет бриллиантов, о которых идет речь, что он передал их человеку по имени Нахимов в Варшаве, который должен был вернуться в Москву и передать их Володину в офисе Ландера. Он также должен был передать Володину письмо от Турроу, в котором объяснялось, что камни стоят всего около семидесяти долларов, и содержалась просьба вернуть украшение продавцу. Что касается пропавших игл, Турроу утверждал, что они были переданы католическому учреждению в Москве по согласованию с Берландом.

Эта информация была передана по телеграфу Куинну, который 31 марта прислал ответную телеграмму о том, что никакого Нахимова в Москве не было, и что история с иглами явно не соответствует действительности. Он полагал, что Турроу должен быть оплатить отмененный чек.

4 апреля Браун написал Хаскеллу, который сейчас вернулся в Москву, что Турроу признался во всем по вопросу об алмазах и подписал письменные показания под присягой. Неясно, в чем он признался, потому что письменные показания утеряны, но где-то по ходу дела Турроу, возможно, действительно был обманут, потому что «шеф» охарактеризовали его заявление как «длинную печальную историю о том, что якобы является его попыткой «быстро разбогатеть»». Что касается вопроса с иглами, он придерживался своей версии, и не было никаких доказательств, которые могли бы ей противоречить. Нигде в документации нет никаких указаний на то, что думал Хаскелл по этим вопросам.

На этом история Турроу должна была закончиться, он должен был исчезнуть со сцены, как другие операторы АРА, Вейл и Додж. Но Турроу был уверенным в себе человеком «высшей породы».

В конце апреля, всего через три недели после событий, которые заставили бы нормального человека опустить голову, он направил Гуверу довольно дерзкое письмо. Он сказал шефу, что день, когда его наняли переводчиком для Хаскелла, был самым счастливым в его жизни, потому что это дало ему идеальную возможность узнать «настоящую правду» о России. Его роль в АРА и владение языками позволили ему «вникать в сомнительные ситуации». Ему удалось втереться в доверие к советским лидерам и, таким образом, он смог узнать подноготную о делах боло. Через некоторое время он решил уехать из России, потому что «я устал от слежки, и я чувствовал, что сделал все, что мог, имея в запасе достаточно времени, чтобы благополучно уехать». Он чувствовал, что Гуверу было бы полезно услышать «подробные факты» о его «личных перманентных расследованиях».

Но на всякий случай, если Шеф может воспринять это иначе, Турроу сделал неубедительный намек. По его словам, все газеты просили его рассказать о своей истории, но он подумал, что должен получить одобрение Гувера, прежде чем обнародовать какие-либо из своих выводов. Эти выводы были в основном связаны с официальным советским обструкционизмом. Причем, практически ни один пункт Рижского соглашения не был нарушен. Он располагал конфиденциальной информацией о том, что агентам Ландера было приказано распространять пропаганду против АРА. Встреча Хаскелла с Лениным повысила ожидания советского Союза относительно сделки с Вашингтоном, но «полковник Хаскелл вернулся с пустыми руками, и они так и не оправились от разочарования». И так далее.

Поскольку до завершения миссии осталось всего несколько месяцев, а АРА желает избежать разногласий, Турроу может поднять настоящий шум. Чтобы предотвратить это, Гуверу пришлось бы согласиться на встречу с ним, на что и рассчитывал Турроу. Это было решено в нью-йоркском офисе, где обсуждение, должно быть, сопровождалось сильным скрежетом зубов. Записей о встрече Гувера и Турроу нет, но это произошло 14 мая или раньше, когда Пейдж написал Хертеру, что Турроу «не настоящий человек из АРА» — слова Куинна — и что ему не разрешат снова увидеться с шефом.

Турроу исчез из поля зрения примерно на два года, пока не написал еще одно письмо Гуверу, на этот раз относительно предполагаемой шестинедельной деловой поездки, которую он только что совершил в Россию. Его самой сенсационной новостью было то, что десятки бывших российских сотрудников АРА томятся в тюрьмах ГПУ по обвинению в шпионаже. Похоже, он был одержим подробностями советского шпионажа, цитируя популярную в России поговорку о том, что всякий раз, когда разговаривают два человека, один из них стукач; и что в России у всех стен есть уши.

Год спустя Турроу подал заявку на членство в Ассоциации АРА. Берланд взвесил все «за» и «против». Хотя Турроу явно был нежелательным элементом, было сочтено разумным не настраивать его против себя: «Он сам мог бы рассказать много интересных историй, если бы приложил к этому руку. Турроу мог бы сам доказать свою правоту, если бы решил драться».

Турроу устроился клерком иностранной корреспонденции в универмаг Нью-Йорка, затем клерком почтового отделения в Бронксе. 11 апреля 1929 года он перешел на работу к другому Гуверу, присоединившись к ФБР, и его новым девиз:ом стало: «За Бога, за страну и за Дж. Эдгара Гувера». По сей день он остается одним из самых противоречивых агентов в истории бюро.

Его первое крупное дело было возбуждено, когда в 1932 году он был назначен членом «отряда Линдберга» в Нью-Йорке, которому было поручено выследить похищенного ребенка Линдбергов. Коллегой по команде был бывший сотрудник АРА Джон Сейкора.

Но национальную известность Турроу принесла его работа по разоблачению нацистских шпионов в Америке в конце 1930-х годов. Как он позже выразился, Гувер назначил его «руководить контратакой ФБР против нацистской шпионской сети». Этот шаг был предпринят после того, как в Шотландии были обнаружены доказательства наличия такого кольца, что побудило Военное министерство Великобритании связаться с американским генеральным штабом в Вашингтоне. Там дело было передано майору Джозефу Далтону из военной разведки в районе Второго корпуса на Губернаторском острове и бывшему помощнику эрла Доджа. Далтон счел отчет достаточно серьезным, чтобы обратиться в ФБР, и Турроу получил одобрение.

Его расследование привело к аресту восемнадцати членов предполагаемой нацистской шпионской сети, трое из которых предстали перед судом осенью 1938 года. Обвиняемые, немецкие иммигранты с ограниченными способностями к английскому языку, утверждали, что Турроу подставил их, обманом вынудив дать ложные признания: он составил документы, а затем запугал их, заставив подписать.

Процесс над шпионом произвел огромную сенсацию, и Турроу был в его центре. Фотографии его овального лица с высокими скулами появились в газетах по всей стране. Но главной причиной всего этого внимания было то, что еще до того, как дело дошло до суда, Турроу уволился из бюро, чтобы написать серию газетных статей о своей шпионской деятельности. Он сказал своему редактору в New York Post, что в любом случае планировал уйти на пенсию из-за плохого состояния здоровья и хотел опубликовать свою историю, чтобы привлечь внимание страны к опасностям иностранной шпионской деятельности.

ФБР отказалось принять его отставку и вместо этого уволило его с предубеждением, лишив его пенсионных пособий и трехмесячной выплаты за накопленный отпуск. Согласно New York Times, он совершил «нарушение присяги джи-мэном, которая обязывает всех агентов бюро не разглашать служебную информацию ни во время, ни после прохождения службы». Похоже, что для агента ФБР уйти в отставку, не доведя дело до конца, было беспрецедентным. Дж. Эдгар Гувер отказался обсуждать Турроу. Президент Рузвельт осудил его.

Оказалось, что судебный процесс, по крайней мере на какое-то время, касался характера Турроу в той же степени, что и предполагаемых шпионов. Один из адвокатов защиты, Джордж К. Дикс, преследовал Турроу с особым рвением. Кульминационный момент наступил, когда адвокат вызвал на свидетельское место человека, который подорвал доверие к бывшему специальному агенту Турроу, — не кого иного, как генерал-майора Уильяма Хаскелла, командующего Национальной гвардией Нью-Йорка. Он засвидетельствовал бы, что Турроу был ненадежным и нелояльным, тем самым полностью подорвав доводы обвинения — по крайней мере, таков был сценарий в голове Дикса, но все произошло не так.

Во время допроса Хаскелл отрицал, что у него когда-либо были причины сомневаться в лояльности Турроу во время миссии АРА.

«Разве вы не получали сообщений от членов вашего штаба о том, что Турроу подозревался в нелояльности?» — спросил Дикс, явно намекая на предполагаемую роль Турроу в качестве шпиона Боло в инциденте с курьером.

«О, я слышал кое-какие сплетни, — фыркнул Хаскелл, — но не обратил на это внимания». Дикс, должно быть, почувствовал, что комната начала вращаться вокруг него, но он храбро продолжил: «Разве вы не говорили мне в июле прошлого года, что при любой возможности использовали переводчика по имени Лирс вместо мистера Турроу?»

«Да, но я также сказал вам, почему. Я сказал, что у Лирса было не так много мозгов, как у Турроу, и любой, кто часто пользовался услугами переводчиков, знает, что чем меньше у них мозгов, тем лучше они справляются, если знают язык».

Это остановило Дикса на месте. Вы почти слышите шарканье ног репортеров, устремляющихся к выходу. New York Sun назвала показания Хаскелла «бумерангом».

ФБР выиграло дело против шпионской сети, и Турроу ушел в отставку, хотя и без отпуска и пенсионных пособий. В следующем году была опубликована его книга «Нацистские шпионы в Америке»; она хорошо продавалась и была экранизирована Warner Bros., фильмом «Признания нацистского шпиона» с Эдвардом Г. Робинсоном в главной роли. Также в 1939 году Турроу стал соавтором руководства «Как стать джи-мэном», в котором информировал читателей о техниках, используемых агентами, таких как слежка и маскировка. В нем говорилось следующее по жизненно важному вопросу личной неприкосновенности: «Вы не должны общаться с плохими товарищами и должны своевременно оплачивать свои счета. The F. В. I. гордится своей великолепной репутацией, и вы не должны делать ничего, что могло бы опозорить имя G-man».

Турроу начал частное расследование с двумя бывшими джи-мэнами, но также находил время для лекций. В марте 1941 года он выступал в Йельском клубе в Нью-Йорке и был объявлен как «Леон Г. Турроу, бывший ас джи-мэн Америки, человек, который разоблачил нацистскую шпионскую сеть в Америке: его попросили не говорить, пока не закончатся суды над шпионами, — и который теперь может рассказать все». Он также вел серию драматических передач для радиостанции WHN в Нью-Йорке, возможно, воссоздавая свои контрразведывательные подвиги.

В 1949 году он опубликовал мемуары с нуаровым названием «Куда падает моя тень: два десятилетия раскрытия преступлений», в которых он рассказал о своих «Двадцати годах в качестве своего рода странствующего рыцаря-меткого стрелка, верхом на белом коне карающего Закона на карусели преступности».

В этой книге рассказывается о его дальнейших приключениях после ухода из бюро. Солгав о своем возрасте, он вступил в армию во время Второй мировой войны и отправился воевать рядовым Турроу; в 1950 году он был демобилизован в звании подполковника.

Ближе к концу своих мемуаров он продемонстрировал, что не утратил силы воображения или вкуса к теориям заговора. Он утверждал, что Гитлер был жив и проживал в Москве как часть советского заговора. «Нас не должно слишком удивлять зрелище Гитлера, воспитанного на марксизме, который однажды появляется, как коммунистический чертик из табакерки, чтобы объединить вечно обожающую Германию с тоталитарной Россией в совместном нападении на западную демократию».

Последнее слово о Турроу появилось в последнем выпуске журнала The A.R.A. Association Review за 1965 год, в котором было напечатано его письмо редактору. Он сообщил, что его постоянным местом жительства был Монте-Карло, что он «никогда в жизни не работал так усердно, как сейчас». Его местом работы была нефтяная компания Getty Oil Company, где с 1950 года он работал специальным консультантом Дж. Пола Гетти.

ГЛАВА 41. «ВЕТЕР И СОЛНЦЕ»

Человек со страстью к шпионажу, подобный Турроу, оказался бы среди единомышленников в московской штаб-квартире АРА, которая, по большинству свидетельств, была кишмя кишит агентами ЧК. Этот термин «агенты» часто применялся без разбора, не только к штатным сотрудникам тайной полиции, которые «проникли» в АРА, но и к тем сотрудникам АРА, которых заставляли работать, часто неохотно, в качестве информаторов. Различие не всегда было очевидным для работников по оказанию помощи, но, похоже, в большинстве округов мужчины без особого труда смогли идентифицировать по крайней мере одного или двух своих сотрудников, которых послали наблюдать за ними и иным образом собирать информацию об АРА. Селдес цитирует слова Куинна о том, что содержимое каждой мусорной корзины в московском офисе каждую ночь доставлялось в штаб-квартиру ЧК. «Да, и они проделали с нами тысячу других грязных трюков».

Хаскелл заявил, что ему совершенно безразлично такое поведение. Он сказал репортеру Халлингеру, что шпионы ЧК могут свободно приходить и уходить: «Я не возражаю. Мне нечего от них скрывать. На днях я заметил парочку в одном из своих отделов. Я решил хорошенько рассмотреть их, поэтому перемещал из одного отдела в другой. Один из них сейчас находится в моей телеграфной, где он видит каждое сообщение, поступающее в этот офис или покидающее его!» Хаскеллу нравилось изображать из себя толерантного учителя, терпящего предсказуемые выходки школьника: Боло есть Боло. Он писал в Нью-Йорк в декабре 1921 года: «Ситуация здесь довольно деликатная из-за неспособности Русских понять, что кто-либо может находиться в России без каких-либо скрытых мотивов политического или коммерческого характера. Мы ведем шоу открыто, намеренно поместили в наши архивы самых бешеных русских, которых только можем найти, чтобы показать наше безразличие к тому, что они видят».

Самой знаменитой шпионкой ЧК, действовавшей в АРА, — при условии невиновности Турроу — была Хелен Балин, которая почти наверняка была «девушкой-разведчицей Боло», упомянутой в «Нестатистических записках АРА». 1929 года. В течение первых восьми месяцев миссии она выполняла ряд функций, включая переводчицу правительства. Гудрич. Она воплощена в жизнь в книге Халлингера «Перековка России» 1925 года в разделе, где он описывает, как ЧК выдворила его из России. Рецензент информационного бюллетеня выпускников АРА написал, что сцены с Балиным, «Вампиром из ЧК и агентом-провокатором», стоили цены книги.

Весной 1922 года Халлингеру было приказано покинуть страну в качестве наказания за ряд грехов, самым серьезным из которых, по-видимому, была его атака на советскую цензуру, опубликованная примерно во время Генуэзской конференции в апреле. Пока он метался по различным правительственным учреждениям, пытаясь добиться отмены приказа об исключении, Балин, ныне бывший сотрудник АРА, вышел из тени. Он смутно помнил ее по танцам АРА в честь Дня благодарения. Ее нынешним заданием было привлечь его к работе в ЧК, к тому времени официально ГПУ. Она сказала Халлингеру: «Как вы знаете, советскому правительству не нравятся полковник Хаскелл и АРА Они с подозрением относятся к американцам. Им нужна информация о них. Возможно, вы могли бы помочь таким образом». Надеясь ослабить его сопротивление, она сказала ему, что трое американских гуманитарных работников уже работают на тайную полицию; он узнал одно из имен.

Поскольку драма разворачивалась до кульминации в последние, полные напряжения часы в Москве, Халлингера преследовала его тень из ЧК, Томсон — «серьезный, но не слишком умный латыш» — и Эйдук проследил за ним до железнодорожной станции, затем передал агенту в поезде, который, неубедительно изображая невинного пассажира, сопровождал его из России. Для Халлингера вся эта слежка была проявлением не большевизма, а русского менталитета. «Шпионаж всегда был важным фактором в жизни русского народа. Русский разум процветает на интригах».

В зоне голода было примерно то же самое. В Самаре, по словам Дадли Хейла, «тайная полиция (Chekka) так стремится выяснить, что все мы — сборище царистов, что они переступают границы секретности в своих попытках сохранить ее в тайне, так что мы обычно точно знаем, кто из нанятых нами людей должен сообщать о нашей деятельности». В штаб-квартире АРА переводчик Джон де Джейкобс вел в уме подсчет того, кто на чьей стороне играет, и его беспокоило, что его американские начальники уделяют таким вопросам мало внимания. В 1925 году, после эмиграции в Соединенные Штаты, он написал отчет, в котором был довольно резок по отношению к казанским американцам за то, что они были нечувствительны к значению того, что в АРА действует так много шпионов:

Упомянутым здесь американцем, вероятно, был Чайлдс, который разделял позицию Хаскелла «чем больше, тем лучше» по отношению к шпионской деятельности. В письме из Казани от 6 ноября 1921 года он сослался на беседу, которую имел с представителем правительства, который заверил его, что среди сотрудников нет агентов ЧК. Чайлдс поспешил проинформировать этого чиновника, что «нам нечего скрывать, и поэтому присутствие таких агентов было для нас безразлично».

Однако вряд ли это было вопросом безразличия к «буржуазному элементу» среди персонала, который подвергался такому же пристальному вниманию, как и американцы. Судя по записи в дневнике в конце сентября 1921 года, Чайлдс не понимал последствий этого. Одна из сотрудниц АРА пришла к нему в страхе, сказав, что офис заполнен агентами ЧК и что она беспокоится за свое будущее и будущее своих коллег, если их защитник из АРА уйдет всего через несколько месяцев, как утверждали текущие слухи. Ответ Чайлдса был не совсем по существу:

Это имеет смысл с точки зрения американского члена АРА, но это игнорирует шаткое положение тех сотрудников, чья верная служба АРА — какой бы «невинной» ни была признана эта организация — ни в коем случае не была невинной в глазах чекистов, ищущих предлоги, чтобы арестовать еще больше классовых врагов. Тот факт, что Чайлдс, по-видимому, не обращал внимания на подобные соображения до конца, становится еще более любопытным из-за того факта, что по пути он женился на русской женщине, которая работала на АРА в Петрограде.

Отправной точкой бесчувственности Чайлдса стало то, что он не знал чекистов в своем собственном офисе, начиная с его собственного переводчика. Десятилетия спустя, в своих различных мемуарах, он попытался компенсировать то, что, как он понял, было его полным незнанием масштабов деятельности ЧК. Это было явление, типичное для сталинского периода, когда люди проецировали черты Высокого сталинизма обратно на правление Ленина. И для такого бывшего сторонника большевиков, как Чайлдс, было типично броситься в противоположную крайность и приписать ленинской ЧК почти сверхъестественные способности:

Существенно иная картина вырисовывается из собственных отчетов ЧК, где АРА изображается, по словам одного внутреннего документа, как «очень важный нервный центр шпионской деятельности», хотя здесь, конечно, имеется в виду разновидность империалистической и белогвардейской. Весной 1922 года в Самаре ЧК провела двухнедельные курсы для своих агентов под названием «Руководство борьбой с враждебной деятельностью АРА». Резолюции ЧК зимой 1921-22 годов призывали к бдительности в отношении АРА, персонал которой, как утверждалось, состоял в основном из бывших белых офицеров, полицейских чиновников, аристократов, интеллигенции и священников — что, несмотря на всю стоящую за этим паранойю, является более точным описанием персонала АРА, чем почти идеальная коллекция советских шпионов и информаторов, которую Чайлдс позже вообразил себе .

Среди редких статей советской историографии, посвященных американской истории помощи, есть статья 1968 года с заманчивым названием «Малоизвестная страница в деятельности АРА в Советской России», написанная тем, кто в те дни считался профессиональным историком в этой стране, неким Н. Ф. Городничим. Основанный на явно достоверных источниках ВЧК, он описывает, как героические чекисты бесстрашно и блестяще разоблачили многих агентов американской разведки, замаскированных под работников АРА по оказанию помощи. Все обнаруженные идентифицированы по имени и, что наиболее фантастично, включают в свое число жалкого Гарольда Блэнди.

Одним из героев борьбы с недружественным АРА был Поляков, автор книги 1985 года «Диверсия под флагом помощи». Титульный лист книги анонсирует ее как «художественно-документальную повесть». На самом деле документальные разделы были новы и полезны на момент выхода книги, в остальном же становится совершенно очевидно, каким художником заслуживает называться автор. Он проводит читателя за кулисы «Американского шоу помощи», рассказывая о том, как ЧК удалось завербовать из числа русских сотрудников АРА, в большинстве своем эсеров и кулаков, несколько высокопоставленных фигур в качестве оперативных работников ЧК, чтобы сорвать происки американских империалистов. Попутно почти каждый из двух десятков американских сотрудников, упомянутых поименно, оказывается с контрреволюционным прошлым и активным агентом американской военной разведки в Советской России. Короче говоря, это старомодная чекистский триллер с «железным Феликсом» Дзержинским во главе.

Интересно, что советские авторы отводили Дзержинскому роль противника АРА, потому что это совсем не тот Дзержинский из версии истории АРА: в совершенно другом контексте он стал большевистским героем американской миссии помощи.

К тому времени, когда АРА появилась на сцене, глава ЧК уже завязал с террористическим бизнесом, но его мрачная репутация к тому времени стала легендарной и неизгладимой. До революции Дзержинский провел лишь короткое время в европейском изгнании, в отличие от других революционеров-большевиков, вместо этого оставаясь в партийном подполье внутри России. «Ничто не могло быть более опасным», — писал корреспондент Маккензи. «Дзержинский был выбран этой партией. Он часто сидел в тюрьме, часто скрывался от правосудия. Между 1897 и 1917 годами он провел одиннадцать лет в тюрьме, девять из них на каторжных работах в цепях. Его старые друзья рассказывают много историй о его делах в тюрьме, о том, как при любой возможности он брал на себя самые тяжелые задания и как он всеми возможными способами бросал вызов своим тюремщикам».

Он привнес весь этот опыт в работу начальника тайной полиции после революции. Именно его руководство Красным террором, начавшимся весной 1918 года, сформировало его образ — или образы: для противников большевистского режима он был воплощением зла, тогда как СОВЕТЫ изображали его в романтическо-героических терминах, своего рода советским Святым Георгием, убивающим дракона классового врага. В его время одним из нескольких почетных званий, присвоенных ему, было «Рыцарь революции».

Как для друзей, так и для врагов Дзержинский стоял особняком от других большевиков. В изящной внешности этого человека было что-то такое, что делало его одновременно святым и слегка безумным — особенно его «лицо в маске смерти», которое застало незнакомца врасплох, потому что это не было лицом убийцы. Тем не менее, тем, кто знаком с современной историей, потребовалось всего несколько минут, чтобы найти подходящий контекст для этого. Маргарет Харрисон, которая столкнулась с ним в 1920 году, была одним из таких людей: «Где я видела подобное лицо?» Я задумалась, потому что в его внешности было что-то смутно знакомое. Потом я вспомнил фотографии Робеспьера... В нем чувствовалась та же аура хрупкости и утонченности». Многие западные наблюдатели имели в виду лидеров якобинцев: Робеспьера, Марата, Сен-Жюста, а теперь и Дзержинского, «славянского Сен-Жюста» — они были особым сортом фанатичного, неподкупного революционера.

Понятно, что Дзержинский был любимой темой западных корреспондентов в Москве. «Настоящий мужчина с мягкими манерами, голубоглазый и тихий, он удивительно отличается от обычного представления о нем», — сообщил Маккензи. «Он идеалист с неумолимостью фанатика с высокими целями». В рассказе, опубликованном в мае 1923 года, он подробно описал:

Гудрич и Голдер встретились с ним 11 апреля 1922 года. Когда Гудрич спросил его о ЧК и всех тех казнях, о которых он слышал, Дзержинский «очень сердечно рассмеялся» и сказал, что о ее деятельности рассказывали много небылиц. На самом деле, он заверил губернатора, что ЧК вела очень тщательный учет рассмотренных дел и назначенных наказаний, и он пообещал представить соответствующее заявление. Наслышанный о репутации этого человека, Гудрич ожидал «увидеть синюю бороду. А так я встретил «человека с добрыми манерами, который когда-либо топил корабли». Здесь перед ним сидел «худощавого телосложения джентльмен интеллектуального вида с добрыми голубыми глазами, усами и козлиной бородкой и общим видом человека, более приспособленного к учебе или классной комнате, чем к эксплуатации железной дороги».

Только сейчас, в апреле 1922 года, когда Дзержинский выступил вперед, чтобы помочь АРА преодолеть транспортный кризис, спасатели начали сталкиваться с ним воочию и отреагировали на его неожиданно мягкую внешность и манеры в контексте его пригодности для управления российскими железными дорогами. Люди из АРА, похоже, так и не поняли, что Дзержинский был назначен народным комиссаром транспорта — имея в виду, по большей части, железные дороги — уже годом ранее. Это было задание, которое он выполнял в дополнение к своим обязанностям начальника тайной полиции и народного комиссара внутренних дел, и это не было совершенно не связанным с ним направлением работы: ВЧК с 1918 года имела собственное железнодорожное управление, и его иногда привлекали для устранения экономических неполадок.

В январе и феврале 1922 года Дзержинский надел все три официальные шляпы, предпринимая экспедицию в Сибирь, целью которой было расчистить путь для зерна в Европейскую Россию, перекрытый «бандитскими» рейдами, и, в более общем плане, восстановить нарушенное железнодорожное сообщение на восток. Но, несмотря на постоянные трудности АРА с железнодорожными перевозками, только ранней весной, когда поставки американской кукурузы застряли на перекрестках к западу от Волги, Дзержинский появился в качестве решения кризиса. Это послужило поводом для его совещания с Гудричем и Голдером.

Голдер оценил его как «абсолютно честного, добросовестного фанатика, который формировал свои идеи в течение десяти лет, проведенных в Сибири. Он примерно так же пригоден для управления железной дорогой, как и я, но у него лучшая квалификация просто потому, что он коммунист. Он похож на инквизитора древности; он рассматривает коммунизм как религию, а тех, кто с ним не согласен, считает еретиками, которых следует искоренить».

Голдер был не единственным американцем, отметившим явно неортодоксальную квалификацию Дзержинского для его нового назначения, хотя они и не знали о его практическом опыте. Как позже вспоминал Фишер:

Внешний вид также не внушал оптимизма:

Однако известие о том, что Железный Феликс собирается помочь справиться с железнодорожным кризисом, подняло настроение американцев. Ибо «это была Россия, и Россия революции, и поэтому члены АРА, наиболее озабоченные транспортным вопросом, находили удовлетворение в мысли, что там, где другие потерпели неудачу, человек, который искоренял анархию и беспорядок террором, мог бы сделать железные дороги более полезными».

В отчете Брукса об АРА и российских железных дорогах сделан резкий акцент на этом последнем пункте: «Не могло быть никаких сомнений в его эффективности как истребителя всех тех, кто стоял на пути коммунистического продвижения. Члены АРА сочли, что лучше надеяться, что сила его характера поможет распутать железнодорожную путаницу, чем спекулировать на его знаменитой деятельности в качестве начальника тайной полиции».

Он прибыл на место происшествия в одиннадцатом часу. Поскольку сотни вагонов с кукурузой застряли на западном краю долины Волги, а железнодорожники перенаправили вагоны и конфисковали кукурузу, Хаскелл вынудил к решительным действиям, пригрозив отменить все дальнейшие поставки кукурузы в Россию. Это привело к решающей конференции руководителей АРА 12 апреля с участием Каменева, Дзержинского, Эйдука и нескольких железнодорожных чиновников.

Самое интересное свидетельство об этой встрече исходит от Хаскелла, которому было очень любопытно взглянуть на легендарного шефа ЧК. «На первый взгляд Дзержинский меня несколько удивил», — сказал полковник Дюранти. «Он казался таким мягким с его мягкими голубыми глазами». Через некоторое время эти сообщения о первых наблюдениях Дзержинского приобретают монотонную регулярность, как и все те описания околосмертных переживаний. Описание, оставленное Хаскеллом в его мемуарах, было более оригинальным. Он напомнил, что встреча проходила в кабинете Дзержинского и что на ней присутствовало несколько железнодорожных чиновников. «Их наводящий ужас вождь сидел во главе стола — высокий, худощавый человек с серьезным выражением лица, с восточными чертами лица и длинной всклокоченной бородой, которая придавала ему вид китайца».

Рядом с ним был Эйдук. К этому времени свирепый латыш превратился в глазах Хаскелла и компании в силу, создающую препятствия. Одна из причин, по которой апрельская конференция так запомнилась американцам и навсегда расположила их к Дзержинскому, заключалась в том, что на этот раз он устранил это препятствие, унизив при этом Эйдука.

Рассказывая об этом Дюранти в 1923 году, Хаскелл начал встречу с обзора серьезности нехватки вагонов и заявления о том, сколько вагонов необходимо для завершения выставки. Затем Эйдук ответил, но к недовольству Дзержинского, который оборвал его: «Я хочу, чтобы вы были совершенно уверены в своих фактах и цифрах, товарищ, потому что вам придется отчитываться за них лично передо мной, если они окажутся неверными».

«Тогда его взгляд не был мягким», — заметил Хаскелл. «Я начал понимать, что это был за человек. Эйдук затих, и мы больше не слышали от него ни единого писка, кроме одного раза, когда Каменев заставил его замолчать взмахом руки».

Затем Дзержинский обратился к Хаскеллу: «Вы назвали мне свои минимальные требования. Что ж, теперь я прослежу, чтобы они были выполнены».

В своих мемуарах Хаскелл изложил его немного толще. Он вспомнил, как Дзержинский отчитывал Эйдука «тоном, которого я никогда раньше не слышал, и с выражением в глазах, рассчитанным на то, чтобы внушить ужас». Дзержинский прямо обвинил Эйдука в обмане, и тот, понимая, что его начальник «собирается предпринять против него решительные меры, ... застыл в своем кресле, не в силах говорить».

Здесь полковник счел нужным воспользоваться моментом, чтобы прикончить своего заклятого врага с квадратной головой: он сообщил, что в течение недели после конференции Эйдук был смещен с поста главного полномочного представителя и что «ходят слухи, что он в спешке отправился в район Белого моря. В любом случае, ни член Американской миссии в России, ни кто-либо из ее ста двадцати пяти тысяч сотрудников никогда больше не видели и не слышали об Эйдуке в течение последующего года или до нашего отъезда из России». Подразумевается, конечно, что Эйдук был отправлен в изгнание. Фактически он оставался на посту главного полномочного представителя во время кукурузной кампании и до лета. То, что Хаскелл решил заставить Эйдука исчезнуть таким образом, вероятно, указывает на то, до какой степени Дзержинский принизил этого человека в его глазах.

Главным достижением Хаскелла на конференции стало соглашение о том, что АРА теперь может иметь прямые отношения с железнодорожными чиновниками, чему Эйдук до тех пор удавалось препятствовать. Впоследствии, каждую среду, пока не был разрешен транспортный кризис, официальные лица АРА встречались с Дзержинским и его железнодорожным персоналом, чтобы обсудить текущие проблемы.

Через несколько дней после встречи 12 апреля исполнительный помощник Мэтьюз провел первую такую сессию. В ходе обсуждения Дзержинский спросил одного из своих людей, Жукова, что он может доставить АРА в количестве железнодорожных вагонов. Мэтьюз счел ответ чрезмерно оптимистичным и сказал об этом. Дзержинский обратился к Жукову: «Не обещайте ни одной машины, которую вы не сможете доставить, потому что каждая машина, которую вы обещаете, должна быть обязательно доставлена. Точно скажите, сколько вы можете доставить, и доставьте их. Позже, если вы обнаружите, что можете предоставить больше, давайте больше, но ваше обещание должно содержать только то, в чем вы уверены, что сможете получить. Сколько вы действительно можете предоставить?» Жуков переделал свои расчеты и составил оценку примерно вдвое меньшую, чем первая. Таким образом, прямо на глазах у американцев Дзержинский отучал русских от их печально известной привычки обещать больше, чем можно было дать.

Дзержинский подавал пример, писал Брукс, и сила его руководства стала поворотным моментом в железнодорожном кризисе: «Вскоре его энергичные меры по повышению эффективности железных дорог начали приносить плоды, и в порты, наконец, стало поступать необходимое количество вагонов».

Ни для кого не было секретом, что Дзержинский смог выполнить свои обещания и частично спасти положение, применив силу железной дисциплины к железнодорожникам и, по словам Фишера, «методами настолько суровыми, что их никогда не применили бы самые безжалостные из тех, кого большевики любят называть капиталистическими эксплуататорами труда».

Хаскелл не сомневался, что Дзержинский приказал заключить в тюрьму и даже казнить железнодорожных чиновников-обструкционистов: «Возможно, по западным стандартам это считалось ужасным, но также было ужасно думать о миллионах беспомощных, умирающих от голода людей за Волгой, которые, несомненно, погибли бы в большом количестве, если бы не способность Дзержинского перемещать поезда». Важным для АРА было то, что Дзержинский смог завершить свою работу, какими бы драконовскими ни были его методы.

Но Хаскелл, Фишер и другие также поняли, что управление железными дорогами Дзержинским не состояло исключительно из крови и железа; что одной из причин его успеха были его готовность и способность заручиться сотрудничеством технических специалистов железных дорог, которые прошли подготовку при старом режиме и остались на работе во время революции и гражданской войны. Несколько сотрудников АРА особо отметили свое восхищение вкладом российских железнодорожников в усилия по оказанию помощи. Рул отметил большое количество «старых мелких чиновников, которые все еще находятся на своих должностях — людей с привычкой к работе, техническими знаниями и определенным корпоративным духом железнодорожников»... Невозможное иногда совершалось просто из-за гордости железнодорожного персонала за то, что поезд прошел, чего бы это ни стоило». Барринджер назвал их самая эффективная группа постоянных работников в России. Имея всего несколько двигателей и автомобилей из каждой сотни, которые у них были в обычное время, эти люди, свободные от каких-либо политических препятствий, быстро и безопасно перевезли тысячи тонн наших припасов по всей Европейской части России с самым тщательным учетом. Ни одно другое государственное учреждение не могло обратиться к этим стипендиатам. Было очень приятно иметь с ними дело после многочасового общения с гражданским чиновником, поскольку во многих отношениях, как по характеру, так и по «способам ведения бизнеса», они мало чем отличались от наших великолепных железнодорожников. К счастью для России, «Центр» в начале игры освободил их от всякого политического контроля со стороны местных органов власти, так что они смогли решить свою проблему поддержания работы колес и своей организации без того, чтобы местный чиновник из боло пытался применить свою непродуманную интерпретацию того, как, по словам Карла Маркса, это должно быть сделано.

Фишер пришел к выводу, что удивительное возрождение железных дорог «было бы невозможно без великолепных усилий некоммунистических экспертов, которые, несомненно, вдохновлены лояльностью к России, а не к нынешнему правительству. Однако факт остается фактом: они предоставили эту услугу советскому комиссару, который, несомненно, полностью контролирует транспортную систему».

И так случилось, что человек, олицетворявший Красный террор, стал героем для Американской администрации помощи. «Меня не волнует его прошлое», — заявил Хаскелл. «С Дзержинским все в порядке в этой стране — он добивается своего». Маккензи писал: «Дзержинский — олицетворение эффективности»; он был «одним из двух действительно великих организаторов, которых произвела Русская революция».

Монографическое эссе Брукса «Российские железные дороги в условиях национального кризиса», напечатанное в специальном выпуске «Бюллетеня АРА». в ноябре 1923 года, имело на первой полосе портрет Дзержинского с подписью «Комиссар транспорта Советской России, чье управление разрушенными железными дорогами России спасло разрушенную нацию». Он даже заслужил место в «Нестатистических заметках» АРА: «Дзержинский поджигает железные дороги». Он был мастером эффективности боло.

Каким бы важным ни был вклад Дзержинского, факт остается фактом: ключом к возрождению российских железных дорог в 1922 году стал стимул, предоставленный Американской администрацией помощи. Дзержинский уже был комиссаром железной дороги в течение целого года до кукурузного кризиса, не добившись значительных результатов. Неожиданная перспектива катастрофы в марте-апреле вынудила к прорыву. Да, лидерство Дзержинского имело решающее значение, заметил сотрудник АРА в Ростове, «Но столь же очевидно, что если бы АРА не пообещало России такую великолепную помощь и если бы не было абсолютной необходимости реализовать эти обещания путем улучшения железнодорожного сообщения, возможности Комиссариата по коммуникации оставались бы скрытыми еще некоторое время, и российские железные дороги не были бы такими, какие они есть сейчас».

Помощь просто должна была быть оказана, иначе еще миллионы людей могли умереть с голоду. Более того, неудача в таких обстоятельствах была бы, как писал Дюранти до этих событий, в октябре 1921 года, «трагическим признанием бессилия миру». Чрезвычайная срочность момента активизировала всю железнодорожную администрацию, от самого комиссара до его нижестоящих подчиненных. The Rostov observer согласился: «Российский железнодорожник, погруженный в летаргию и отчаяние, очнулся и узнал, что жизнь детей зависит от него и его способности ускорять поезда с продуктами питания и медикаментами для раздачи «бедным и страждущим» АРА. Все эти факты были мощным стимулом, и созданный транспорт действительно много значил в экономической жизни России». Примерно так Фишер представил это в официальной истории АРА:

Впервые со времен Революции здесь была организация с трудной для выполнения задачей, с определенным планом ее выполнения и с упорной настойчивостью в том, чтобы план был выполнен. Постепенно железные дороги были вынуждены из-за травли АРА, а позже по настоянию Дзержинского установить порядок — систематический и упорядоченный способ ведения дел, который, как любили говорить русские, был отменен Революцией.

Возможно, это утверждение несправедливо по отношению к Красной Армии Троцкого, но Фишер справедливо подчеркивает жизненно важное значение внедрения АРА в российскую среду.

Для советского правительства времена попыток решать экономические проблемы с помощью террора, безжалостности и энтузиазма — отличительных черт штурмовых кампаний Военного коммунизма в военном стиле — теперь прошли. Кукурузный кризис весны 1922 года был последним аплодисментом методам прямого действия Дзержинского — то есть до тех пор, пока Сталин не возродил их в более чудовищной форме в конце десятилетия. Восстановление советской экономики теперь должно было быть вызвано частичной опорой на ортодоксальную экономику в форме ограниченного рынка, введенного НЭПом.

Здесь большевики возлагали свои надежды на перспективу перенимания американских методов работы. Ленин и некоторые его коллеги проявляли заинтересованность в применении подобных методов к Советской России с момента прихода к власти; теперь, с переходом к НЭПу и особенно после того, как АРА приступила к работе и стала живым примером американской эффективности, их интерес удвоился. Наиболее ярким свидетельством этого стало возобновление внимания к тейлоризму. Тяготение большевиков к теориям научного менеджмента возникло еще до мировой войны, но большевики, стоявшие у власти во главе с Лениным, проявляли к ним особый интерес, несмотря на их связь с развитым капитализмом.

Некоторым большевикам не нравилась идея о том, что советская власть открыто использует инструменты капитализма. Сам Ленин писал весной 1918 года, что тейлоризм представлял собой «последнее слово самой безрассудной капиталистической эксплуатации», что вполне понятно, почему трудящиеся массы встретили его с такой ненавистью. С другой стороны, утверждал он, тейлоризм представлял собой последнее достижение науки и, благодаря использованию сдельной оплаты и других стимулов, сделал возможным огромный рост производительности человеческого труда. Советская власть должна воспользоваться этим и способствовать систематическому изучению и тестированию тейлоризма в России.

Конечно, строгий марксистский анализ утверждал бы, что, поскольку Россия достигла лишь самых ранних стадий капитализма, ее успех в импорте методов эксплуатации развитого капитализма означал бы большой шаг вперед по пути развития в направлении социализма. Но, как правило, и это понятно, Ленин сформулировал вопрос в более приемлемых недетерминированных терминах: тейлоризм в руках капиталистов был силой зла, но диктатура пролетариата могла свести к минимуму его эксплуататорские черты и максимизировать выгоды, которые он приносил рабочим, такие, как сокращение рабочего дня.

Такая система была тем, в чем Россия особенно нуждалась, писал Ленин, потому что «русские — плохие работники по сравнению с работниками ведущих стран», особенно Германии и Америки. Это было неизбежным результатом омертвляющего воздействия царского правления и остатков крепостного права. Тейлоризм, казалось, предлагал способ преодолеть российскую отсталость, потому что для него не требовалась высококвалифицированная рабочая сила в общепринятом смысле. Это повысило эффективность за счет упрощения задач отдельного работника, устранения всех лишних движений и подчинения всего строгому учету и контролю. Превосходная организация рассматривалась как ответ на низкую квалификацию российского работника.

Интерес Ленина к тейлоризму стал наиболее известен благодаря его эссе «Текущие задачи советской власти», опубликованному в апреле 1918 года в Соединенных Штатах под названием «Советы за работой». Некоторым американским читателям это показалось на удивление здравым смыслом, одна газета прокомментировала: «Совет Ленина большевикам в брошюре «Советы за работой» может быть опубликован в любом из наших журналов об эффективности с некоторыми изменениями фразеологии, поскольку он посвящен призывам к увеличению производства, ускорению процессов, железной дисциплине на работе, тщательному учету, бизнес-механизмам, системе научного менеджмента Тейлора, и тому подобному».

Энтузиазм Ленина угас, поскольку его внимание было отвлечено началом Гражданской войны, когда передвижение армий занимало его больше, чем рабочие. Сопутствующий подъем военного коммунизма ввел его и его коллег в заблуждение, заставив поверить, что они могут построить коммунизм напрямую, минуя этапы экономического развития другими способами. Затем, когда война закончилась, в конце 1920 года Ленин был временно ослеплен утопическими возможностями электрификации, в которых, как ему снова показалось, он увидел схему преодоления российской отсталости.

Но возвращение к относительной трезвости при НЭПе снова выдвинуло тейлоризм на передний план — и это, казалось, имело вдвойне смысл, поскольку Ленин и компания теперь объясняли отступление просто возвращением к своей более умеренной политике зимой 1917-18 годов, до того, как гражданская война вынудила их принять радикальные меры. Как только иллюзии военных коммунистов о большом скачке вперед были развеяны и оставалось мало надежды на спасение революцией на Западе, пришло время снова заняться проблемой примитивности российского труда.

Первая конференция по советскому тейлоризму состоялась в 1921 году. Отчасти для того, чтобы сделать его более приемлемым для скептически настроенных большевиков внутри партии, движению было присвоено название Научная организация труда. Конференция привела к созданию сети институтов и школ, а также ряда журналов, занимающихся вопросами эффективности и продуктивности.

За то время, пока АРА находилась в России, советский интерес к тейлоризму вырос. Голдер писал в январе 1923 года: «Много говорят о системе Тейлора, и мне сказали, что она была введена в действие в определенных магазинах. Но маловероятно, что из этого что-то получится. Эффективность, необходимая здесь, — это свобода в выборе директоров, менеджеров и т.д. Начало есть и на этом пути».

Тейлоризм был лишь частью более крупного большевистского — отличного, хотя и не отличающегося от русского — увлечения Америкой. У большевиков была своя американская мечта. Их проект, как и более общий российский проект, представлял собой одновременную смесь притяжения и отталкивания: проще говоря, это было влечение к американским средствам и отталкивание от капиталистических целей.

Большевиков привлекали трудовая этика, эффективность и потрясающая энергия американцев, и они могли совершенно свободно выражать это в советской прессе, особенно с 1921 года. Эффективных русских называли «русскими американцами». И здесь, как и в случае с тейлоризмом, требовалось немного балансировать, поскольку советским чиновникам приходилось быть осторожными, чтобы не изображать саму капиталистическую Америку в качестве экономической модели. Восхваление американцев ограничивалось культурно-антропологической сферой. По политическим причинам публичная похвала АРА в этом контексте была приглушена.

Русским термином, используемым для обозначения тех желательных черт американцев, прежде всего их энергии и деловитости, был американизм. В сентябре 1923 года Троцкий имел беседу с приезжим сенатором США, в ходе которой он оптимистично высказался о перспективах американо-советских отношений, упомянув, что «существует также очень важный моральный и ни в коем случае не сентиментальный фактор, облегчающий наше сотрудничество с Соединенными Штатами Америки. Слова «американизм» и «американизация» используются в наших газетах и технических журналах в целом сочувственно, и ни в коем случае не в смысле упрека». Достаточно верно, хотя Троцкий напускал на себя самый идеалистический вид в угоду своему американскому гостю. Среди своих большевики подчеркивали, что намерены использовать лучшие американские методы для дела советского социализма. Таким образом, Троцкий заявил в августе 1924 года: «Американизированный большевизм восторжествует и разобьет империалистический американизм».

Историк Ханс Роггер утверждает, что в Советской России в 1920-х годах большевики видели в американизме дополнение к марксизму как идеологии развития и индустриализации. Это представляло собой молчаливое признание того, что марксизм — «трудный для понимания, сопротивляющийся и нигде не реализованный» — был неадекватным средством объяснения модернизации для российского народа. Американизм, американская деловитость не были далекой землей обетованной; они существовали в настоящем и, что примечательно, уже некоторое время привлекали россиян всех классов. «Это было использовано для демонстрации обещаний и выгод, которые будут сопровождать экономические преобразования в России, для оправдания и повышения переносимости их затрат и последствий, а также для того, чтобы стать ощутимой целью и стимулом для мобилизации людей, которых необходимо было убедить в желательности современности».

Этот вопрос был сформулирован наиболее прямолинейно главным идеологом партии Бухариным в речи, произнесенной в феврале 1923 года: «Нам нужен марксизм плюс американизм».

Но, строго говоря, у них не могло быть и того, и другого. Апеллируя к американизму, большевики фактически приостанавливали свой марксизм, временно откладывая в долгий ящик свой диалектический материализм, чтобы отделить американский национальный характер от американской политической экономии. Или, выражаясь в самых основных терминах марксистской теории, они отделяли часть американской надстройки от ее экономической базы. Или — поскольку подобные маневры часто выдавались за хороший ленинизм — выражаясь подчеркнуто богохульно, они были на стороне Вебера или Токвиля, а не Маркса.

Как следствие, большевики могут звучать очень похоже на то, как обычные русские говорят об американцах. То, что Роггер пишет об общем отношении России к двум странам, можно применить и ко многим большевистским лидерам в 1922 году: что они видели частые, хотя и поверхностные, параллели и сходство между двумя нациями; обе были молоды и не обременены бременем прошлого; обе занимали обширные территории с богатыми природными и людскими ресурсами; обе не имели жесткой иерархии и обычаев, которые препятствовали смелым начинаниям и инновациям. Реальное или воображаемое сходство климата, размера, национального характера или темперамента, проблем и перспектив сделало изобретательного, энергичного, открытого янки более желанным учителем или образцом для подражания, чем чопорного англичанина, осознающего класс, или неторопливого и напыщенного немца.

Все это соответствовало новым проявлениям национализма советских лидеров, которые, без сомнения, были частью стратегии по привлечению внешней торговли и признания за счет появления в качестве членов законного, даже условного, правительства. Эти выражения также были в какой-то степени искренним результатом того, что большевики выиграли гражданскую войну и теперь приступили к управлению страной.

В советской прессе вопросы все чаще рассматривались не как конфликты между капиталистами и коммунистами, а как контраст между американцами и русскими. Так, «Казанские известия» в мае 1923 года отмечали: «Название Америки стало в Казани синонимом скорости и эффективности при выполнении задачи. Название России является синонимом беспилотника. Наша задача сейчас — сделать оба названия равными по ценности, поднять русское до американского уровня».

Обычно АРА не упоминается, но читатели уловили связь. Именно в этом контексте советского увлечения американской эффективностью, включая более специфический акцент на тейлоризме, следует рассматривать репутацию АРА в советской России. Хотя АРА не посеяла семена советского тейлористского движения или общего интереса к американским методам работы, ее заметное присутствие и популярность внутри страны явно стимулировали интерес к Америке. Организация Гувера, казалось, предлагала сочетание организационно-технических аспектов тейлоризма и скорости и эффективности американизма. Хотя большинство не заявляло об этом открыто, советские лидеры считали АРА образцом эффективности: этот тощий штат американских парней преодолевал огромные препятствия, даже русскую зиму, чтобы выполнить монументальное начинание.

В этом отношении для Ленина АРА была находкой, служа живым примером работающей системы, поскольку он изо всех сил пытался провести свои реформы НЭПа, несмотря на противодействие закоренелых противников партии и сомнения ее беспокойной части. Строгие процедуры бухгалтерского учета АРА, забота о бюджетах, небольшой штат сотрудников, презрение к бюрократии, ее общая эффективность — теперь это были главные причины самого Ленина. Дюранти знал об этом эффекте присутствия АРА, который он отметил в «Нью-Йорк Таймс» 6 октября 1921 года, в то время, когда Ленин делал свои самые смелые заявления о необходимости реформ: «Внутренне это позволяет ему проводить свою новую политику и, в отличие от американцев, демонстрировать бюрократизм и неэффективность, которые он стремится искоренить. Внешне это сблизило Россию с единственной великой страной, которая способна помочь ей сегодня».

Хотя советская пресса была гораздо менее проАРАской, чем проамериканской, все же она время от времени давала представление о том, что АРА рассматривалась как положительное влияние на советские органы — как Американская помощь, по словам Дюранти, «взбодрила советское правительство».

Эйдуку приписывают один из самых ярких примеров этого — статью в «Известиях» от 13 мая 1922 года, в которой он похвалил «деловую точность» АРА. «Слишком очевидная эффективность АРА всколыхнула энергию также советских офисных работников, и особенно добросовестных тружеников». Он указал на работу транспортников, а затем, в минутном приступе гиперболы, заявил, что даже его собственный аппарат полномочных представителей «поднят на высокий уровень».

Очень дружественной к АРА была статья, подписанная «Работник» в «Правде» от 10 июня 1922 года в разделе «Жизнь рабочих». В нем описывались операции в Москве, хотя и без упоминания американских работников по оказанию помощи, только американская система, выполняемая обученным российским персоналом: «Зайдите на любую из этих кухонь, и вы будете поражены чистотой, аккуратностью и порядком. Все приведено в форму, взвешено и проверено». Автор похвалил как «новую систему поощрения» практику АРА присуждения «американских сертификатов» лицам, которые проявили организованность и эффективность в усилиях по восстановлению, спонсируемых АРА.

Советская похвала такого рода была приведена в отчете административного отдела АРА о работе российского персонала, в котором вспоминается особенно приятный момент в миссии:

Должностные лица Советского чайного треста, когда им нужно было обсудить свои дела, касающиеся их роли в операции АРА по доставке продуктов питания, попросили начальника отдела Берленда нанести им визит лично: «Мы хотим увидеть одного из этих энергичных американцев и узнать, как они ведут бизнес».

Наиболее широко разрекламированный советский официальный случай восхваления АРА как эмблемы американской эффективности произошел незадолго до начала миссии, во время встречи Келлога с Калининым в сентябре 1921 года. В дневнике Келлога зафиксирован соответствующий момент, когда он перевел обсуждение на срочность операции по оказанию помощи:

К. затем сказал, что, по его мнению, Америка помогает России тремя способами, проводя работу по оказанию помощи:

1) путем материальной помощи продовольствием голодающему населению;

2) благодаря моральной помощи, которую окажет эта материальная помощь, страдающие люди обретут мужество держаться на основе новой надежды;

3) на примере эффективности американских методов — которые научили бы россиян более эффективно помогать самим себе.

Калинин сказал, что свидетельства третьего влияния уже были слышны в правительственных учреждениях, особенно в Министерстве иностранных дел, где «американцы», что означает «русские американцы», использовали фразы типа «жми на газ» и «не люблю, когда он лезет не в свое дело». На самом деле источником таких фраз, должно быть, были вернувшиеся эмигранты из Америки — другой вид «русских американцев», — так что американское влияние действовало еще до прибытия АРА.

K. сказал, что не только Центральное правительство и правительства округов с интересом и признательностью наблюдают за нашими методами и эффективностью, но и люди — и продолжил, сказав, что то, чего Европа, ее политики и армии не смогли сделать, а именно победить Россию, Америка, вероятно, сделает со своей работой по оказанию помощи — и, следовательно (улыбается), он и правительство Москвы должны смотреть на Америку одновременно как на величайшего друга, но и как на величайшего (самого опасного) врага, поскольку, спасая жизни их детей, мы завоевали их народ. — намек на то, что методы российского правительства будут сравниваться с американскими по энергии и эффективности.

К. затем продолжил, сказав, что во всех этих вещах нельзя упускать из виду идеалистические элементы — такие элементы там были, и они были столь же ценны, как и материальные достижения.

Замечания Калинина, которые звучат так, как будто они должны были быть сказаны в конце миссии, прозвучали до перехода на питание взрослых особей, массовой кампании по выращиванию кукурузы, возрождения железных дорог и различных восстановительных работ. Калинин создает впечатление, что он и его товарищи-большевики рассматривали американское влияние как желанную заразу, что они были бы его добровольными жертвами.

После встречи Дюранти взял интервью у Келлога, а затем в репортаже в Times резюмировал и отшлифовал сообщение Калинина:

Редакторы Times сочли непреодолимым прокомментировать иронию этой перспективы:

Изображения многое говорят о том, как американцам нравилось изображать помощь своей страны голодающей России, но аналогия разрушается из-за истинных личностей путешественника и его плаща, которые станут очевидны только в конце двухлетней истории помощи.

Вряд ли было бы удивительно обнаружить, что советское руководство испытывало большое любопытство к человеку, который был движущей силой АРА, то есть любопытство, выходящее за рамки устойчивых подозрений относительно его мотивов в России. И на короткий момент осенью 1922 года, похоже, что некоторые из кремлевских лидеров во главе с Лениным обдумали перспективу привлечения Гувера в Москву.

В России не было культа Гувера, сопоставимого с популярностью АРА. Конечно, он не пользовался ничем подобным высокому статусу, который Генри Форд начал приобретать как раз в тот момент, когда американские работники гуманитарной помощи покидали Советский Союз и фордизм вот-вот должен был войти в моду. Причины этого очевидны. С одной стороны, линия серийной сборки Ford с ее акцентом на узкую специализацию и дисциплину казалась квинтэссенцией тейлористского промышленного менеджмента. Более того, конечным продуктом, сошедшим с конвейера Ford, был священный автомобиль.

Более общая причина заключалась в том, что, помимо своих пацифистских устремлений во время войны, Форд был чистым капиталистическим предпринимателем, что лучше всего соответствовало менталитету большевиков «лучше знай врага»; в то время как Гувер замутил воду, став государственным деятелем и так называемым гуманистом, и обе роли были созданы для того, чтобы служить его знаменитому антибольшевизму.

Но правительство Ленина отчаянно нуждалось в кредитах и торговле и понимало, что для того, чтобы получить эти вещи, ему придется преодолеть барьер признания. Единственным человеком, который мог бы в одиночку осуществить это, был тот, чьи собственные агенты сейчас были разбросаны по всей Советской России, кормя ее граждан и помогая возродить ее экономику. Возможно, прямой контакт с самим Гувером привел бы к прорыву.

Именно Хаскелл первым выдвинул идею привезти Гувера в Москву. Очевидно, без предварительного ведома Гувера, он предложил Ленину во время частной встречи в ноябре 1922 года, что в интересах советского правительства было бы пригласить самого Мастера эффективности в Россию для консультирования по экономическим вопросам. К этому времени Хаскелл стал, к некоторому замешательству Шефа, довольно откровенным сторонником идеи о том, что правительству Соединенных Штатов следует наладить отношения с Советской Россией, по крайней мере, в части установления торговых отношений, если не предоставления официального дипломатического признания.

Из идеи Хаскелла ничего не вышло, и трудно представить, что что-либо могло получиться. С момента отправки АРА в Россию Гувер не смягчил свою позицию против признания. Он согласился со своими наблюдателями АРА в том, что большевики отказались от своей радикальной экономической программы, но он чувствовал, что им все еще есть куда отступить, чтобы установить жизнеспособную систему. То, что он прочитал в подробных экономических отчетах гуманитарных работников, укрепило его в убеждении, что Россия по-прежнему не предлагает никаких торговых или инвестиционных возможностей. «Россия — это экономический вакуум», — заявил он в мае 1922 года, вторя Хьюзу. Признание сейчас только подтолкнуло бы большевиков к сопротивлению неизбежному возвращению к нормальной экономической политике.

Ближе к концу 1922 года, когда Хаскелл встречался с Лениным, в печати появилась небольшая книга Гувера по политической и социальной философии «Американский индивидуализм». О советском эксперименте он сказал следующее:

Вряд ли можно сомневаться в разочаровании Гувера тем, что победа над голодом, которую он одержал в России, не помогла добиться возвращения к нормальной жизни, которое, по его мнению, было неизбежным — при большевиках у власти или, что более вероятно, без них. Этот исход стал для него очевиден уже к весне 1922 года, и теперь, год спустя, он был абсолютно настроен вывести АРА из России к лету. В Государственном департаменте Девитт Клинтон Пул из русского отдела написал Хьюзу 4 мая о разговоре, который у него только что состоялся с Гувером, который сообщил ему, что прекращает операции к 1 июня: «Мистер Гувер сказал, что он никогда не был так рад закончить работу, как эту русскую работу; что он испытывает полное отвращение к большевикам и не верит, что под их руководством когда-либо может быть создано практическое правительство».

Тот факт, что АРА собиралась полностью свернуть свою миссию без дальнейшей программы восстановления и без официальных американо-советских контактов после этого, придал меланхолическую атмосферу заключительному банкету, организованному АРА, который состоялся в Розовом доме 23 июня и на котором с советской стороны присутствовали Каменев, Дзержинский, Сокольников, Литвинов, Чичерин, Радек, Ландер и Володин. Ленин к этому моменту был инвалидом; он должен был умереть в течение семи месяцев. Американскими ведущими, которые позаботились назвать это мероприятие «неофициальным», были Хаскелл, Куинн, Берланд, Лерс, Телфорд, Моррис, Холден, Брукс и Гилкриз, к которым присоединился финансовый редактор New York Times Джон Финли.

Стенографический отчет не составлялся, но Брукс составил краткий обзор выступлений. Хаскелл выступил в роли тамады и обратился к группе шесть или семь раз. Выдающейся чертой выступлений большевиков является то, что они старались подчеркнуть общность России и Америки и, что несколько противоречит этому, представить историю предыдущих двадцати двух месяцев как победу великого союза между АРА и советским правительством в борьбе за преодоление российской неэффективности и расточительства. Короче говоря, Карл Маркс не был приглашен к этому банкетному столу.

После всей действительной и притворной тревоги по поводу скрытых мотивов Гувера, теперь, в конце, эти конкретные большевики, казалось, искренне сокрушались по поводу того факта, что их правительство не смогло больше ничего добиться от Америки — ни торговли, ни кредитов, ни официальных отношений. Хаскелл попытался подбодрить советскую делегацию, сказав, что миссия АРА еще может привести к признанию США: «Жернова богов медленно перемалывают в Вашингтоне».

Троцкий, который старался держаться на расстоянии от АРА, прислал краткое заявление, в котором говорилось, что его не будет в городе, но что он хотел бы похвалить «энергичный и бескорыстный» вклад американцев, тем самым отозвав инсинуации годичной давности. Другая часть его послания повторялась его товарищами на протяжении всего вечера: Советская Россия — «наша страна, которая так сильно пострадала» — просит о нормальных отношениях с Америкой.

Подготовленные замечания Чичерина, сделанные на английском языке, были задумчивыми и, как и в следующем отрывке, сильно отличались идеализмом:

Григорий Сокольников, комиссар финансов, сказал, что «он лично многое получил от общения с членами АРА, чьи эффективные методы и работа стали отличным уроком для всех россиян, которые вступали с ними в контакт. Он пожелал, чтобы все россияне приняли этот урок близко к сердцу и стали такими же эффективными, как американцы, на истинно американский манер. Хотя Россия сейчас бедствует, это страна огромного богатства. План советского правительства состоит в том, чтобы развивать это богатство так же эффективно, как Америка развивала свое».

Хаскелл представил Дзержинского терминами, обычно предназначенными для Гувера, сказав, что за столом был один гость, «который имеет всемирную репутацию эффективного человека, одного из самых практичных и действенных людей в правительстве, который всегда доводит до конца то, что он начинает делать, и всегда выполняет свои обещания». В свою очередь, Дзержинский, чьи высказывания были охарактеризованы как «тщательно сформулированные, но скромные и явно искренние», похвалил Хаскелла за то, что он не только солдат мира, но и «Кавалер ордена Сердца».

Как и следовало ожидать, самым интересным выступлением вечера было выступление Карла Радека, партийного пропагандиста и «Плохого мальчика Кремля» Пека. Летом 1921 года Радеку, казалось, доставляло особое удовольствие шокировать западных посетителей своего кремлевского кабинета заявлением о том, что на самом деле голод не приведет, как они слышали, к падению большевистского режима: «От голода умирают только жертвы голода». Польский еврей, он признался, что на самом деле не чувствовал себя как дома среди русских мужиков и предпочел бы уехать в Западную Европу, занимаясь пропагандистской работой. Невозможно представить этого человека, не отметив его необычную внешность. Джордж Ф. Кеннан дал запоминающееся описание Радека таким, каким он выглядел в революционный период:

По сути, это был тот же самый Радек, с которым столкнулись люди из АРА, когда они добрались до Москвы в 1921 году, хотя к тому времени он обзавелся новым набором зубов. Селдес сказал, что он «выглядел как Древний моряк и ... оказался таким же забавным, как его старомодная борода из Кейп-Кода».

Когда Радек встал, чтобы обратиться к участникам банкета, он начал с заявления о том, что он говорит как частное лицо, и этот момент вскоре стал очевиден. Брукс написал краткое изложение своих замечаний, которое включало необычное обсуждение знакомого вопроса:

Это был довольно окольный способ прояснить название АРА; другое из его наблюдений также вызвало удивление:

Затем он продолжил иллюстрировать это:

Присутствующим американцам, по-видимому, не составило труда запить слова Радека тостом «до дна», но упоминание американского индивидуализма Гувера застряло у Берленда в горле. По его мнению, Радек пытался доказать, что «в конце концов, две философии были не так далеки друг от друга, как можно было бы предположить, что коммунизм на самом деле был не чем иным, как коллективным индивидуализмом. Это было нарушением марксизма, и когда иностранные корреспонденты попросили его объяснить, он ничего не ответил».

На самом деле, отклоняя подобные вопросы, Радек проявлял необычное самообладание. Он мог бы легко парировать вопросы репортера и, умело используя диалектику, выпрыгнуть из этого угла, но это, вероятно, испортило бы хорошее настроение мероприятия. Год спустя, когда его спросили о его отношении к недавнему формированию первого в истории британского лейбористского правительства, он ответил, что в процессе эволюции от обезьяны до комиссара необходимо было пройти стадию министра труда.

Сообразительность Радека помогла ему пережить трудный период разгрома его союзника Троцкого в конце 1920-х годов, и он смог служить своему хозяину Сталину до 1937 года, после чего у него не было возможности маневрировать, и он был загнан в угол и застрелен.

Советское правительство вернуло гостеприимство АРА 18 июля, устроив собственный банкет, на котором прозвучали более пространные тосты в честь «бескорыстной» работы АРА и исторической российско-американской дружбы. На том мероприятии присутствовал Красин и упомянул имена Ломоносова, Лобачевского и Толстого, чтобы показать, что Россия, даже Советская Россия, могла внести большой вклад в развитие человечества «своим участием в общей жизни народов».

Насколько эта советская доброжелательность была искренней, сказать невозможно. Многое зависит от конкретного большевика; конечно, Сталина там не было, хотя, если бы он был, он вполне мог бы высказаться в том же духе. Тем не менее, на каждого умеренного большевика, сидевшего за банкетным столом, приходилось еще несколько твердолобых, ожидавших своего часа. Тем не менее, многие московские американцы считали, что дружеская атмосфера заключительных банкетов была еще одним доказательством того, что эпизод с АРА отрезвил большевиков, как умеренных, так и несгибаемых. Эллингстон сформулировал это так:

Возможно, и так, но обстоятельства сделали бы невозможным его применение еще почти на семь десятилетий. Причина заключалась в том, что большевики не могли «исправить свои суждения» и по-прежнему оставаться верными марксизму-ленинизму. Именно на этом пункте Берланд основывал свое возражение против тоста Радека на банкете: «Конечно, врожденный и абсолютный антагонизм между русским коммунизмом, с одной стороны, и американским индивидуализмом, с другой, остается неразрешенным конфликтом, и на него никоим образом не повлиял опыт помощи».

Путник расстегнул плащ, но не стал, да и не мог, бросать его на землю.

ЭПИЛОГ. С ТОЙ ПОРЫ

В судовом дневнике американского эсминца «Фокс», пришвартованного в Одессе для оказания помощи американским судам с продовольствием в Черном море, в записи за 1 марта 1922 года командир Уэбб Трэммел описывает поездку на кладбище. Советская Россия переживала тогда самые мрачные дни голода, и Одесское кладбище стало обязательной остановкой для американских военно-морских офицеров, которым было любопытно своими глазами увидеть сюрреалистические сцены смерти, о которых они были наслышаны.

По дороге Трэммел разговорился со своим местным водителем. Они общались по-французски, что говорит нам о том, что человек за рулем не так давно работал водителем. Водитель спросил, не последуют ли другие американские военные корабли за кораблями с продовольствием и не вмешаются «от имени народа». Хотя эта идея и была причудливой, вряд ли она была необычной среди русских в тот момент, не в последнюю очередь в порту захода американского военного корабля, но Трэммел впервые был на берегу, поэтому, возможно, он был не готов к такому вопросу.

— Нет, они бы этого не сделали, — сказал он водителю.

Следующие несколько минут прошли в тишине, пока человек за рулем переваривал эту информацию, не отрывая глаз от дороги впереди. Его пассажира отвлекли бы многочисленные трупы, видневшиеся по обочинам дороги, несчастные, которые обрели свой конец. «Мы сожалеем», — нарушил водитель молчание. Трэммелу, возможно, было интересно, говорил ли мужчина о своем социальном классе или о своих соотечественниках в целом, но что бы это ни было, это лишило его присутствия духа. «Это было последнее, что он сказал во время поездки».

К лету, когда голод был побежден, осенний урожай собран, а большевики более твердо, чем когда-либо, управляли страной, мало кто из россиян мог питать иллюзии относительно американского военного вмешательства. Но поскольку Гувер не смог настоять на своем и вывести всех своих людей сразу, шок от расставания был несколько смягчен тем, что расставание затянулось двумя волнами прощаний АРА летом 1922 и 1923 годов.

Когда наступил конец, рекламная машина АРА извлекла из этого максимум пользы, хотя предпочла беззаботные кадры последнего прощания: неуклюжих американцев осыпали поцелуями в русском стиле и подбрасывали к небу в одеялах. Все это было довольно дерзко в стиле АРА, в то время как сами спасатели вспоминали «ливень и слезы» и «Грустные прощания лунной ночью».

Их бенефициары и сотрудники подарили уезжающим американцам письменные выражения вечной благодарности, сопровождаемые длинными списками подписей. Многие из них украшены произведениями искусства, обычно акварелью. Некоторые из них сделаны опытными руками; большинство довольно грубые, особенно те, которые нарисованы детьми из домов, больниц и школ, находящихся на попечении American relief. Самое убедительное посвящение во всей серии из них может состоять всего лишь из нескольких нацарапанных строк на разорванном листе бумаги. Среди наиболее трогательных — стихи в русских стихах, адресованные «АРА», «Америке», «Дорогому мистеру Аллену», «Доброму мистеру Барринджеру» и так далее. Сотни из них совершили путешествие в Америку, оказавшись в различных местах по всей стране.

Те, кто отдает дань уважения, хотят заверить своих спасителей, что память об их милосердном поступке в самый темный час России никогда не исчезнет. Американская пресса без проблем приняла это утверждение. Газета «Нью-Йорк Ивнинг Уорлд» заявила, что «АРА» вошло в русский язык и «сохранится в веках». Американского читателя, возможно, слегка ввела в заблуждение эта формулировка. Когда они заявили об АРА, как это сделал один киевский интеллигент, что «Эти три буквы не будут забыты», советские русские произнесли эти три буквы как два слога одного слова: «Ара».

Как бы это ни выглядело, даже когда американская миссия сворачивалась, предпринимались шаги, чтобы стереть память о ней из российского сознания. Это не было бы очевидно читателям американских газет, поглощенным статьями об официальных прощальных банкетах в Москве, с их теплыми тостами и пылкими восхвалениями Гувера и АРА. Советы завершили свою церемонию вручением Хаскеллу постановления Совета народных комиссаров от 10 июля 1923 года. Текст на русском языке напечатан от руки и окаймлен сложным декоративным рисунком, в котором преобладают аграрные образы и наводят на мысль о традиционной русской иконографии, за исключением обязательной эмблемы с серпом и молотом.

Столь же щедро в резолюции восхваляется АРА за «бескорыстную» помощь Советской России: «Благодаря огромным и совершенно бескорыстным усилиям АРА миллионы людей всех возрастов были спасены от смерти, а целые районы и даже города были спасены от ужасной катастрофы, которая им угрожала». Советские граждане никогда не забудут «помощь, оказанную им американским народом через АРА, видя в ней залог будущей дружбы двух народов».

Также на местном уровне были публичные демонстрации благодарности со стороны властей, что наиболее примечательно в Симбирске, где газета «Пролетарский путь» опубликовала щедрую оценку работы АРА, в которой были представлены портретные наброски американских работников гуманитарной помощи, включая злополучного Фила Шейлда, чье исчезновение официально оставалось загадкой.

Подобные выражения доброй воли мало что сделали, чтобы развеять опасения по поводу судьбы местных сотрудников АРА, прошлых и настоящих, после ее ухода. Нынешние сотрудники столкнулись с вероятной перспективой безработицы. Предвидя это, полковник Дж. Хаскелл санкционировал распределение месячного продовольственного пайка в качестве премии, хотя районные надзиратели инстинктивно были склонны к большей щедрости, не дожидаясь одобрения Москвы.

В прощальных поздравлениях именно дети наиболее откровенно оплакивают надвигающуюся потерю американской еды, особенно какао. Местный персонал и их родственники, а также сотрудники учреждений, поддерживаемых АРА, — несколько десятков тысяч человек в каждом районе — ожидают более серьезных потерь. Как часть «семьи» АРА, эти бывшие люди снова стали людьми и теперь им предстояло вернуться к своему прежнему статусу.

Более широкий круг россиян оплакивал разрыв особой связи их страны с Америкой, которая, как они убедились, удерживала Россию привязанной к цивилизации. Большевики, возможно, и держали Россию железной хваткой, но американское присутствие сдерживало их худшие выходки и удерживало страну от сползания обратно в пропасть. Сотрудник в Киеве сообщает, что местный интеллектуал, которого он описывает как социального работника, ученого и академика, узнав, что АРА собирается свернуть свою деятельность, выпалил: «Тогда мы все пропали». Эти слова, вероятно, произнесенные по-русски, выражают именно эту вариацию темы одесского шофера.

Уходящие работники по оказанию помощи были больше сосредоточены на ближайших перспективах своих бывших сотрудников. Самым страшным сценарием было то, что после отмены американской защиты большевистские чиновники предпримут различные формы мести. Самые мрачные предположения предполагали Большую облаву на этих бывших неприкасаемых, как только американцы благополучно уберутся с дороги.

Затянувшееся АРА-советское перетягивание каната из-за неприкосновенности местного персонала было достаточным основанием для пессимизма, но в последние недели миссии, казалось, назревали определенные неприятности. Вербальные угрозы — неопределенно зловещей разновидности «Просто подождите» — поступали сотрудникам АРА вне пределов слышимости американцев, и в последнее время в официальных кругах было много пустых разговоров об опасностях «экономического шпионажа».

Больше всего московских руководителей встревожили сообщения из Уфы, где американцы гордились своими ровными отношениями с правительством. Похоже, что в то время как полковник Дж. Белл был в отъезде в Екатеринбурге, ключевые сотрудники офиса подверглись тому, что Эллингстон назвал «абсолютно неоправданными» обысками. Если это было признаком грядущих событий в Уфе, то что это предвещало для других районов?

В Оренбурге, где отношения с правительством были испорчены с самого начала, можно было ожидать худшего. По словам Л'Энгла Хартриджа, который сворачивал шоу в Оренбурге, «Никто никогда не чувствовал себя в безопасности, и все со страхом ждали нашего отъезда, не зная, какое отношение со стороны правительства готовит им будущее. Я сам очень обеспокоен их положением и серьезно опасаюсь, что многие из них пострадают из-за своей верной службы нам».

Тем, кого недавно уволили, кто подал заявление о приеме на работу на Центральную биржу труда, сказали, что бывшие сотрудники АРА не смогут подавать заявления до первого сентября. И представитель правительства давал о себе знать своим нежелательным присутствием до самого конца:

Хартридж говорит, что американские работники гуманитарной помощи покинули Оренбург «без почестей и невоспетыми» — хотя и только официально. «В поезде в нашем купе был установлен памятный знак благодарности от этого же дома, но сами дети не осмеливались ничего делать открыто».

Как только АРА уехала, с Мемориальной больницы Бланди в Уфе сняли вывеску, как и с Детского дома Бланди вскоре после этого. В Одессе было только вопросом времени, когда шоссе Хаскелл и больница Гувера исчезнут с карты мира. Этого следовало ожидать. Но столь страшный для сотрудников АРА канун Святого Варфоломея не состоялся, и бывшие сотрудники не подверглись преследованиям в степени, превышающей ту, которую можно было разумно ожидать в данных обстоятельствах. То есть летом 1923 года были сведены некоторые счеты, хотя определить, сколько именно, непросто.

Рул, который оставался в России до осени, сообщил лишь о нескольких арестах, но сеть АРА была демонтирована, и он не мог самостоятельно передвигаться по местности. Дюранти много позже вспоминал о «значительном количестве», но он был не более надежным мемуаристом, чем репортером. Сельдес, ушедший со сцены семью месяцами ранее, утверждал в одном из своих нескольких сомнительных мемуаров, что фактически каждый из некоммунистических сотрудников АРА был арестован тем печальным летом 1923 года, что означало бы более ста тысяч заключенных. Селдес опережал советскую историю.

Сколько бы их ни было, потребовалось всего несколько, чтобы мельница слухов распространила истории об арестах или предстоящих арестах. В случае принятия желаемого за действительное, «Известия» сообщили 22 сентября, что Хаскелла вот-вот назначат на руководящую должность в военной разведке США, что, похоже, вызвало панику в кругах бывших сотрудников АРА. В апреле 1924 года советская и американская пресса опубликовала статьи о судебном процессе по делу о шпионаже в Киеве, где была выявлена связь АРА. Редакция журнала Laboring Moscow призвала государственного секретаря Хьюза признаться в этом вопросе. Хаскелл не был впечатлен, заявив The Washington Post, что большевики просто «выпускали пар».

В следующем месяце был вынесен приговор по наиболее громкому из этих дел, связанному с арестом в Минске бывшей сотрудницы АРА Екатерины Румянцевой и экономиста-аграрника профессора Кацаурова. Их преступление было связано с представлением окружному надзирателю Чарльзу Уиллоуби отчета об условиях ведения сельского хозяйства в Белой России, автором которого была профессор, а она перевела. АРА регулярно запрашивала подобные отчеты, так что это был всего лишь предлог. Прокуроры придали большое значение дворянскому происхождению Румянцевой и предполагаемой связи с белым генералом Врангелем, что и было реальной целью публикаций. Было заявлено, что слушания были отмечены агитацией об американском империализме и намеками на шпионаж АРА.

1 мая суд приговорил Румянцеву к десяти годам одиночного заключения, Кацаурова — к пяти годам. Они сидели в московской тюрьме, ожидая перевода на замерзший север. Сообщалось, что состояние здоровья Румянцевой быстро ухудшается. Приговор мобилизовал персонал дома 42 по Бродвею на тихую, но решительную акцию по освобождению заключенных по дипломатическим каналам, как официальным, так и неофициальным.

Уиллоуби был обнаружен в американском центре Хаттис Бург, штат Миссисипи, и представил заявление под присягой, свидетельствующее о невиновности заключенных. В защиту личности Румянцевой он засвидетельствовал, что она ни разу не продемонстрировала каких-либо доказательств нелояльности к своей стране. «Напротив, как американский персонал в штаб-квартире в Минске, так и большинство местных сотрудников в целом считали, что, несмотря на прошлые связи мадам Румянцовой, в то время она была связана с АРА, тайно работает на российское правительство в качестве агента». Уиллоуби, кажется, искренне озадачен: «Моя шпионка? Я думал, она была вашей шпионкой».

Поскольку эти и другие дела затянулись на следующий год, Гувер не мог сдержать своего возмущения обвинением АРА в коварстве. Выпуская пар, он сказал Washington Evening Star, что сама идея шпионажа АРА была нелепой, если учесть, что его сотрудники по оказанию помощи пользовались неограниченным доступом практически в каждый уголок Советской России.

Споры по поводу арестов в том виде, в каком они были, утихли, но Минский процесс помог навести на след, который в конечном итоге стал линией Коммунистической партии в отношении американской миссии помощи: что АРА использовала прикрытие филантропии для участия в деле шпионажа. Статья «Известий», объявляющая приговор Румянцевой и Кацаурову, действительно, начиналась с признания того, что основной деятельностью АРА была благотворительность, но название статьи уже произвело впечатление: «Шпионы АРА в роли благотворителей».

Американские работники гуманитарной помощи ожидали своего отъезда с особым страхом. Они понимали, что возвращение домой будет иметь свои недостатки. Их тревогу лучше всего выразил представитель YMCA Артур Хиллман, стихи анонимного автора которого были напечатаны в «Russian Unit Record» 9 июля 1922 года, когда некоторые начали собирать чемоданы. Ни одна новость или очерк, появившиеся в «Отчете», — даже рассказ об отъезде Максуини в Москву без приданого — не вызвали у читателей такого восторженного отклика, как три строфы «Вопля возвращающегося домой».

Возвращающийся домой человек из племени АРА был обременен теми же тревогами, что и возвращающиеся колобки в 1918 году. Многие солдаты были из маленьких городков, и, повидав один-два больших города за время своей службы в AEF, они боялись возвращаться на ферму. Помимо осмотра достопримечательностей, у большинства из них был большой опыт пребывания в Европе — приключения, опасность и романтика — в масштабах и интенсивности, которые они не могли ожидать, что вновь откроют для себя дома. Один пончик написал на следующий день после перемирия: «Идея вернуться к гражданской жизни кажется ужасным скачком. Я действительно привык к дракам, жизни под открытым небом, управлению компанией по производству воздушных шаров с большим количеством людей, грузовиков и т.д., И это на какое-то время оставит довольно странное ощущение». Несколько дней спустя другой сформулировал это более лаконично: «Спуститься на землю и найти работу после путешествия на фалдах Судьбы».

Примерно так все выглядело для человека из АРА, уходящего на пенсию, хотя его бремя было намного тяжелее, потому что в большинстве случаев он отсутствовал дольше и вкусил власть и привилегии, которыми пользуются американские борцы с голодом в экзотической стране. Он привык противостоять самым крупным бандитам на своей территории, включая их тайную полицию, и часто добивался своего. Он привык быть объектом обожающего внимания со стороны туземцев, которых он спас, и произносить тосты как за спасителя нации. На улице все взгляды следили за ним, и он заранее предвкушал возбужденный шепот: «Вон идет американец».

Дело в том, что, когда немцы капитулировали, большинство колобков хотели сразу же отправиться домой, и они горько жаловались, когда нехватка транспортных судов задерживала их возвращение. Оглядываясь назад, кажется, что это не так, отчасти потому, что большое количество репатриантов испытали это «довольно странное чувство» только по возвращении домой. Только столкнувшись с тем, что историк Кеннеди, обсуждая их бедственное положение, называет «маленькими муками обычной жизни», они испытали глубокое чувство потери.

Хотя многие работники гуманитарной помощи заявляли, что они «сыты по горло» Россией, судя по теплой реакции на жалобу Хиллмана, не многие могли предвидеть, что произойдет. Вклад Хиллмана заключался в том, что он запечатлел на бумаге сцены из «Возвращения к нормальной жизни», которые могли нарушить мечты человека из АРА наяву. Джордж Корник, техасский врач, почувствовал, что маленькое стихотворение Хиллмана попало в яблочко. Он отправил копию домой своей сестре Эми в Сан-Анджело — ей, а не своим родителям, потому что опасался, что последняя строфа вызовет у них неверное сообщение.

В своем письме сестре Корник подробно остановился на конкретном аспекте приближающегося перехода, который Хиллман не уточнил: тот факт, что жизнь станет чем-то вроде спада, когда я доберусь до страны, где я не смогу пойти в офис одного из крупнейших чиновников этого места и сказать ему, что он должен делать, если ожидает, что я буду работать с ним. На самом деле, если я когда-нибудь забудусь, когда вернусь, и поговорю с людьми в Америке так, как я разговаривал с некоторыми из них здесь, я представляю, что кому-то другому придется поднимать меня с пола.

Это также стало источником некоторой озабоченности в штаб-квартире в Нью-Йорке, которая взяла на себя ответственность за облегчение возвращения сотрудника АРА, помогая ему найти работу. В Соединенных Штатах все еще были довольно трудные экономические времена, но поддержка Шефа и АРА, безусловно, улучшала перспективы трудоустройства. На самом деле для работника по оказанию помощи с хорошей репутацией найти работу обычно было просто; освоиться на земле и получить работу обычно не удавалось.

Человеком, в чьи обязанности входило присматривать за возвращающимся персоналом, был Фрэнк Пейдж, секретарь АРА на Бродвее, 42. Он руководил этапом корректировки предыдущих миссий, но, как он заметил, российское шоу вызвало серьезное обострение синдрома. Билл Келли, только что прибывший из Уфы в июле 1922 года, был одним из первых его пациентов. Келли был умным, талантливым молодым человеком, это было очевидно. Но, как Пейдж написал Крису Хертеру, проблема была столь же очевидна: Келли был «немного избалован» — и, вероятно, не стал бы хорошим подчиненным на работе низкого уровня — потому что он был руководителем в «большом шоу Уфы».

Пейдж знал, что Келли вряд ли можно назвать репрезентативным случаем. В конце концов, он бросил tools в Уфе всего через шесть месяцев, чтобы продолжить карьеру в рекламе. Более типично, как объяснил Пейдж Томми Берленду в Москве в апреле 1923 года, что возвращенцы с Красной планеты, как правило, «довольно долго бродили вокруг, прежде чем к чему-то привыкнуть». Поначалу ничто не казалось им вполне достойным, пока они не отказались от своих ожиданий, «постепенно приспосабливаясь к деловой жизни, а не к тому, чтобы быть царями в своих собственных королевствах».

Пейдж, похоже, надеялся повлиять на Берленда и его коллег, чтобы они начали декомпрессию еще до отплытия. Тем не менее, он не смог удержаться и рассказал, что Расс Кобб, ранее проживавший в королевстве Саратов, «провернул трюк». По возвращении он поступил на работу в компанию Metropolitan Life Insurance. Работа не оправдала ожиданий. На самом деле, он ее ненавидел. Они устроили свой ежегодный ужин для всех сотрудников, и Кобб переборщил с выпивкой и подумал, что снова командует своими кхирги, и произнес две речи о том, как чертовски отвратительно они ведут свой бизнес. На следующее утро его вызвали в офис президента, конечно, думая, что его собираются уволить. Вместо этого президент сказал ему, что он выдвинул несколько очень хороших идей и что таким образом его повысили до руководителя нового отдела в их чикагском офисе, где он получает довольно хорошую зарплату и имеет довольно жизнерадостные перспективы.

Таким образом, способности, приобретенные на далеких полях голода, не обошлись без применения в мире бизнеса. «Рассел Кобб никогда в мире не осмелился бы сказать собравшейся толпе правду до того, как у него был опыт работы в России.

Бурланд, должно быть, сообщил Пейджу, что намеревается заняться работой, связанной с Россией. Это кажется естественным выбором для того, кто занимал императорскую ложу в течение восемнадцати месяцев, но Пейдж посоветовал этого не делать. «На вашем месте и на месте других за границей я бы попытался понять, чем я хочу заниматься, и у меня не было бы работы, связанной с Россией, как одной из тех вещей, которыми я хотел заниматься, поскольку Россия в этой стране — мертвая буква».

Берланд проигнорировал этот совет и вместе с Уолтером Лайманом Брауном основал компанию Lena Gold Fields Company, которая в 1925 году получила крупнейшую концессию на добычу полезных ископаемых, предоставленную в России со времен революции. Как и большинство подобных деловых начинаний в России времен НЭПа, оно провалилось. Тем не менее Бурланд мог утверждать, что уехал очень богатым человеком: во время поездки в Москву в 1924 году он женился на своей возлюбленной Кате, балерине Большого театра, и привез ее в Америку.

Несколько других бывших кормилиц пытались извлечь выгоду из своего опыта в России, некоторые, возможно, надеялись вернуть былую славу, но возврата к повседневной борьбе не избежать. Их стенания о своем бедственном положении в сочувственной переписке и беседах привели к созданию в 1925 году Ассоциации АРА Идея состояла в том, чтобы сформировать сообщество ветеранов, охватывающее все миссии АРА, но именно российские болельщики вдохновили предприятие и доминировали в его рядах.

В том же году вышел первый номер журнала the A.R.A. Association Review, который начинал амбициозно как ежеквартальный журнал общественного мнения, публиковавший серьезные статьи по таким вопросам, как восстановление Европы и международные отношения, а также обзоры книг. За первые десять лет должно было выйти двадцать выпусков, а за следующие тридцать — девятнадцать, последний подготовил и отредактировал Гарольд Флеминг. Обзор служил форумом для коллективных воспоминаний, для наблюдения за подвигами Шефа, а в популярном разделе «Кто где» — для отслеживания деяний друг друга — и смертей — в старости.

Каждому выпуску было присвоено название, которое могло указывать на особую направленность его содержания — «Славянское число» — или на преклонный возраст его читательской аудитории — «Число по линии талии», «Число с одышкой» — но в большей степени отражало положение дел в мире. Их смысл обычно очевиден, хотя есть один, который вводит американского читателя в заблуждение: «Номер победы», напечатанный в феврале 1929 года. Требуется некоторое время, чтобы понять, что победа, о которой идет речь, была одержана годом ранее с избранием Герберта Гувера тридцать первым президентом Соединенных Штатов. Все члены АРА, как демократы, так и республиканцы, отождествляют себя с триумфом Гувера. Но у них, как и у всех американцев, 1929 год, когда Гувер вошел в Белый дом, навсегда будет ассоциироваться с наступлением катастрофы: октябрьским крахом на Уолл-стрит, за которым последовало сползание в экономическую депрессию и, в конечном итоге, кончина Шефа.

Несоответствие приобретает особую остроту из-за контекста АРА. Гибель Гувера нанесла сокрушительный удар по духу организации. Оказалось, что фундаментальные ценности, которые до 1929 года олицетворял Гувер, — американский индивидуализм, деловая эффективность, оптимизм в отношении возможностей — не были уничтожены, но они утратили ореол непобедимости. И репутация Шефа была подорвана. На протяжении многих лет Рецензия никогда не допускала никаких сомнений, и в течение постпрезидентских десятилетий она продолжала демонстрировать абсолютную лояльность Шефу и выражать восторженный интерес к его последней речи или инициативе. Но иногда энтузиазм кажется наигранным — или, возможно, это просто так выглядит отсюда.

Итак, это были особенно тяжелые времена для ветеранов АРА — даже в большей степени для «старых русских рук» из-за одновременных событий в стране Маркса и Ленина, где Сталин выбрал момент кризиса капитализма, чтобы попытаться совершить скачок в социализм. По мере того, как Соединенные Штаты постепенно увязали в грязи, СССР продвигался вперед с помощью стремительной индустриализации в рамках Пятилетнего плана и массовой коллективизации сельского хозяйства.

Американцам было любопытно узнать больше об этом смелом советском эксперименте, и книги об этом Плане вошли в списки американских бестселлеров. Контраст не мог быть более разительным: динамичный СССР против депрессивных США; Человек из стали превосходит Мастера Эффективности. Такое сопоставление, должно быть, спровоцировало ветерана АРА, независимо от того, был он без работы или нет. Он мог бы вам сказать, что был в России — не как какой-нибудь турист, а в рамках величайшей спасательной операции всех времен. Однако теперь, когда все поменялось местами, эпизод с оказанием помощи вряд ли казался уместным.

Редактор Флеминг приправил свою ностальгию мрачным юмором, опубликовав это уведомление в «The Red Ink Number» в январе 1932 года: «Разыскивается: несколькими бывшими работниками АРА по оказанию помощи. Голод, землетрясение или эпидемия. В рабочем состоянии. Гарантированно продлится бесконечно или до тех пор, пока Процветание не появится за этим углом».

После этого история о колоссальном послевоенном гуманитарном начинании Гувера была затемнена эпопеей Великой депрессии. И если эта тема поднимется, скептики теперь одержат верх. Больше, как в 1922 году, не было необходимости ссылаться на антибольшевизм Гувера, его личные деловые интересы и американский экономический национализм, чтобы подорвать гуманизм в его деле помощи. Теперь, в 1932 году, Гувер был разоблачен как холодный, безразличный президент, безразличный к бедственному положению своих сограждан-американцев. Почему, у Гувера не могло быть гуманистической жилки в теле, если он отказался принять меры, чтобы помочь своим. Последующее неистовство «Нового курса» окончательно прояснило ситуацию.

Хаскелл посетил СССР в 1931 году, когда советское правительство призывало своих граждан завершить Пятилетний план за четыре года. Он уже был здесь однажды, в 1925 году, и тогда его поразило большое количество детей-сирот, бродивших по улицам Москвы и Ленинграда. Он предположил, что они были выжившими из детских домов, в которые он так неохотно попадал в 1922 году, — что они были живы благодаря американской помощи. Во время миссии была выражена озабоченность по поводу последствий спасения миллионов детей, когда их родители были мертвы или обречены. В 1922 году их насчитывалось почти девять миллионов, более половины из них в возрасте от восьми до тринадцати лет. Оборванные и босые, они бродили по улицам бандами, как дикие животные, жили в заброшенных зданиях, на железнодорожных станциях — везде, где могли найти убежище. Они выживали, попрошайничая, обмениваясь, воруя и занимаясь проституцией.

В 1925 году Хаскелл не мог не видеть этих «диких детей». К 1931 году они исчезли: молодые люди, они были мобилизованы, как и все остальные, для великого социалистического наступления.

Хаскелл прибыл за год до следующего крупного голода в стране, который, как считается, унес столько же жертв, сколько и голод 1921 года, на этот раз в основном на Украине и Северном Кавказе. Природа снова сыграла свою роль, но голод 1932 года был в значительной степени рукотворной катастрофой. Коллективизация означала сокращение частной собственности на землю и иным образом интеграцию крестьянского хозяйства в плановую экономику. Крестьяне, естественно, сопротивлялись, предсказуемо с особой яростью на Украине, и Москва использовала голод, чтобы сломить это сопротивление.

Уильям Генри Чемберлен был одним из первых западных репортеров, недвусмысленно заявивших об этом в печати: «В исторической ответственности советского правительства за массовый голод 1932-1933 годов не может быть никаких разумных сомнений». Он цитирует Калинина — по-прежнему номинального президента СССР, по-прежнему всесоюзного «старейшину» крестьян, — звучащего почти так же, как десятилетием ранее: «Колхозники в этом году прошли хорошую школу. Для некоторых эта школа была довольно безжалостной».

На этот раз не было драматического обращения к миру с просьбой о хлебе и лекарствах. Горький с тех пор вернулся в Москву с Запада, но ему пришлось примириться с Кремлем, что означало, что он был приручен.

Уолтер Дюранти большую часть предыдущих десяти лет провел в Москве, получив Пулитцеровскую премию в 1932 году, главным образом за освещение Пятилетнего плана. Это, похоже, сделало его ставку не просто на сохранение благосклонности Кремля, но и на поддержание имиджа победоносного СССР, как раз тогда, когда голод угрожал взорвать его. Когда его коллеги начали публиковать статьи о массовом голоде — или, по крайней мере, слухи об одном, — репортажи Дюранти оказались извращенными. Во время сбора урожая 1933 года он настаивал, что говорить о голоде «явный абсурд», когда он сам видел «милю за милей собранного зерна на полях» и «гигантские груды пшеницы». Он знал лучше, но описывал деревенские рынки как «переполненные яйцами, фруктами, птицей, овощами, молоком и маслом по ценам, намного более низким, чем в Москве». Ребенок может увидеть, что это не голод, а изобилие». Это в американской газете рекордов.

Дюранти был в некотором роде приверженцем сталинизма. В своей оде «Красной площади», которая заняла весь разворот в «Times» от 18 сентября 1932 года, он рассуждал о том, что русские могут быть голодны, им не хватает одежды и удобств:

Это последнее выражение, одно из любимых у Дюранти, было той же формулировкой, которую сам Сталин — и другие его западные апологеты — использовали для оправдания затрат на построение социализма.

Годом ранее все внимание Хаскелла было приковано к великой индустриализации, которая тогда была в самом разгаре. В неопубликованных мемуарах, которые он начал писать после возвращения, страна представляет собой одну большую строительную площадку. Для оценки фактического прогресса плана требовалось поверить кому-то на слово, но генерал-скептик мог лично убедиться в религиозном рвении, с которым Новая Россия восприняла промышленное оборудование. Он не забыл фанатичного поклонения автомобилю в годы голода, но теперь, когда история набрала обороты, «бог механизации» казался ненасытным. Мысль об этом вдохновляет сдержанного мемуариста на нехарактерную для него вспышку гнева: «Радиоприемники чуть ли не раньше обуви!»

Неизбежным проявлением этой мономании была одержимость производственными показателями и целевыми показателями. «Больше красных знамен и плакатов, которые прошли по Красной площади в прошлый Первомайский день, содержали статистику промышленной эффективности их носителей, чем лозунги международной классовой войны. К наступлению темноты зрители так устали от баннеров с надписью «98%,’ ‘102%,’ ‘110% ... «Наша программа завершена», «Пятилетний план за четыре года» и так далее, что старый добрый плакат «Долой капиталистических империалистов» был долгожданным облегчением».

Один из лозунгов, который, естественно, привлек внимание Хаскелла, гласил: «Мы должны не равняться, а превзойти Америку». Стремление к «американизации» прошлых лет казалось более мощным, чем когда-либо. По мнению Хаскелла, одержимость машиной и увлечение Америкой, как и прежде, были неразделимы. Неоспоримым был тот факт, что большая часть техники, использовавшейся для продвижения России в будущее, была американского производства. «На гигантской плотине на реке Днепр, потенциальная мощность которой составляет 810 000 лошадиных сил, устанавливается одна из самых больших турбин, когда-либо производимых компанией General Electric Company... Тракторы Oliver, Caterpillar, Holdt и International не проходят сертификацию на небольших станциях по всей стране. [Они] несут новый стандарт американизации на самый дальний рубеж».

С машинами пришли настоящие американцы, некоторые из которых связаны с вышеупомянутыми компаниями, а также несколько тысяч инженеров, привлеченных в СССР перспективой хорошо оплачиваемой работы. Советское правительство настойчиво вербовало их, ценя их навыки и опыт. Советские граждане были в равной степени восхищены. Хаскелл свидетельствовал: «Американский инженер — почти бог в России».

Большинство из этих американских богов приехали в СССР, чтобы устроиться на работу. Для некоторых экономический стимул был смешан с идеализмом и желанием помочь построить новый мир в Советском Союзе. Наиболее запомнившийся из них — Джон Скотт, потому что его суровые мемуары 1942 года о пережитом за Уралом стали второстепенной классикой, и их до сих пор читают в кампусах американских колледжей. Как и многие его коллеги-инженеры, Скотт применил свои навыки при строительстве «советского Питтсбурга», Магнитогорска, стального гиганта, построенного с нуля на восточных склонах Уральских гор.

Возможно, кто-то, кто перешел Скотту дорогу — возможно, кто-то наблюдал за электросварщиком, занимавшимся своими делами, — вспомнил американца, с которым он столкнулся раньше, и поинтересовался, не встречался ли полковник Скотт. Уолтер Белл, возможно, больше не появится с неба. Фактически, это было примерно то, что Белл имел в виду.

По возвращении к цивилизации в 1923 году Белл поселился в Данбери, штат Коннектикут, где работал агентом по закупкам в Американской гостиничной корпорации. Вряд ли такая судьба достойна кумира башкир. В любом случае, это, похоже, оставило ему значительное пространство для размышлений. «Филадельфийская хроника» сообщила 11 сентября 1930 года, что полковник «принял приглашение советского союза ввести в действие колоссальную схему массового кормления населения». СССР . он не обращался с призывом к борцам с голодом, но, очевидно, что-то из прочитанного Беллом в газетах о Великом советском скачке вдохновило его на соответствующие амбициозные высоты воображения.

План Белла, который, похоже, основывался на его опыте службы в армии и гостиничном бизнесе, предусматривал создание центральных пунктов хранения по всему СССР, откуда продукты питания распределялись бы на месте самолетами. Продукты питания — предположительно, не американские — будут храниться свежими с использованием сухого льда. Если это показалось некоторым читателям the Record надуманным, статья напомнила им, что советское правительство высоко ценило Белла за его работу на Урале — «своего рода Пенсильвании природных ресурсов» — и Кремль пригласил его привести свой план в действие.

Кажется, из предложения с сухим льдом ничего не вышло, но все же разум «Джинджера» Белла не мог успокоиться. В марте 1940 года он направил письмо в Ассоциацию АРА в Нью-Йорке с предложением сформировать то, что он назвал добровольческой эскадрильей воздушной скорой помощи, для службы в Финляндии. Финны вели кровопролитную зимнюю войну с Советским Союзом, и шестидесятипятилетний Белл был тронут духом 1915 года. Он признал, что это было «довольно серьезное предложение с точки зрения финансирования, но я думаю, что его можно было бы отложить».

Белл провел свои последние годы, вплоть до своей смерти в 1946 году, на Клэпборд-Ридж, недалеко от Дэнбери. Он приложил несколько фотографий этой деревенской усадьбы к своему письму в Нью-Йорк, как будто они должны были что-то доказать. На них изображен простой деревянный коттедж, очаг которого заменен большой угольной печью. На одном зимнем снимке пара белых лошадей припаркована прямо у входной двери, готовая увезти сани с двумя деревянными ящиками. Если бы не присутствие на двух из этих фотографий владельца, пожилого мужчины в фетровой шляпе и толстых круглых очках, сжимающего трубку, если бы не это потрясающее напоминание о течении времени и присутствие большой старой собаки вместо медвежонка, можно было бы легко поверить, что они были сделаны за Уралом зимой 1922 года.

В некотором смысле Беллу все-таки удалось вновь пережить старые времена, выйдя на пенсию в месте, которое он называл «Дом Ничево».

Хаскелл, тем временем, был вынужден оговорить свое замечание о советском почтении к американскому инженеру замечанием, что оно не относится к обитателю Белого дома. На самом деле, «Карикатуры прессы представили его в довольно неблагоприятном свете, и, хотя его не презирают, он определенно не является фигурой, любимой русским народом». Это не могло стать неожиданностью. Оставляя в стороне все неприятности прошлых лет, президент Гувер теперь продолжал стоять на пути официальных властей США. признание Советского Союза, которое будет предоставлено только в 1933 году после того, как его вышвырнут из Белого дома.

Хаскелл не поддержал точку зрения Шефа по этому спорному вопросу, как и несколько других руководителей АРА, включая Гудрича, Голдера, Хатчинсона и Фишера. Они поддержали признание США де-факто, если не де-юре — не из сочувствия к Боло, как они осторожно выразились, а скорее для того, чтобы лишить советское алиби капиталистического окружения. Изоляция, по их мнению, только поддержит процветание большевизма внутри России; лучше привести его в контакт с внешним миром, убить его добротой.

Защита позиции меньшинства в 1920-х годах была сопряжена с определенным риском. Всегда находился кто-то, готовый назвать тебя большевиком. В те дни обвинение, скорее всего, было выдвинуто группой, называющей себя Американским обществом обороны, которая назвала Гудрича красным и заявила, что Хаскелл был прокоммунистом после того, как губернатор Эл Смит назначил его главой Национальной гвардии в 1926 году.

Профессиональные сторожевые псы были не единственными, кто находился в поиске. Когда Шафрот вернулся из России в 1922 году, он тоже выступил за признание США. Должно быть, именно это побудило Эдгара Рикарда, проживающего на Бродвее, 42, предупредить заместителя председателя АРА о том факте, что Шафрот, который первым оказал помощь американцам на Волге и девять месяцев отбивался от назойливых большевиков на службе у Гувера, — что у этого человека «отчетливые коммунистические наклонности». Рикард, похоже, пришел к этому диагнозу с помощью того же процесса обсуждения, который он использовал для выявления своенравных помощников, страдающих от «голодного шока» — то есть это была сущая бессмыслица, но в те первые дни обычно не более того.

Вопрос признания был очень важен для Хаскелла, когда он размышлял о заре железного века в России. Хотя его мемуары касались советско-американских общих черт, он понимал, что, несмотря на все разговоры об «американизации» СССР, средства и цель промышленной революции в Советском Союзе были чужды Америке. Несмотря на все это импортируемое американское оборудование и ноу-хау, Россия справлялась с этим в одиночку. Стараясь не наступать на пятки шефу, он не мог не предположить, что все могло бы обернуться по-другому, если бы Вашингтон воспользовался возможностью в течение предыдущего десятилетия. «Я ... часто задавался вопросом, какие изменения привели бы к развитию России и осуществился бы Пятилетний план, если бы американское правительство в то время помогло России в ее экономическом восстановлении и если бы мы избавили Россию от нехватки капитала, как ранее мы избавили от голода миллионы ее граждан».

В истории Хаскелла вращается так много шестеренок, что встретить знакомое лицо — долгожданное облегчение. На Автострое, автомобильном заводе под Нижним Новгородом, генерал сталкивается лицом к лицу с «товарищем Володиным ... премированным русским лжецом в связи с огнеупорным кирпичом, который ему было поручено закупить для ремонта отопительной установки в штаб-квартире АРА». Насколько знал Хаскелл, Володин был признан виновным в растрате и казнен, поэтому он, похоже, был искренне «неописуемо удивлен», обнаружив своего старого врага живым.

Номер Володина всплывет всего через несколько лет, во время Большого террора 1936-1938 годов, когда большевиков разных мастей, включая некоторых ближайших соратников Ленина, заставили признаться в самых фантастических преступлениях против советского государства — государственной измене, вредительстве, саботаже, шпионаже, заказных убийствах — сделали подсудимыми на сенсационных показательных процессах и либо расстреляли, либо отправили в трудовые лагеря. Миллионы невинных людей были захвачены вихрем и встретили свой конец в тюремных камерах, вагонах для перевозки скота и Гулаге.

Дзержинский пропустил чистку. Он скоропостижно скончался в 1926 году, поэтому его никогда нельзя было назвать жертвой советского террора или его первым исполнителем. Каменев был прикончен в своей тюремной камере в 1936 году пулей в затылок. Эйдук был аналогичным образом отправлен на тот свет два года спустя. Ландер, который много лет страдал психическим заболеванием, скончался во время террора, хотя и по естественным причинам. Очередь Радека пришла в 1939 году. Троцкий получил его с помощью ставшего легендарным ледоруба в своем мексиканском изгнании в 1940 году.

Террор был отмечен нездоровой ксенофобией, которая достигла новых безумных высот в последние годы правления диктатора. На судебных процессах встречи и беседы с иностранцами — реальные или выдуманные, недавние или отдаленные — были представлены в качестве доказательств того, что тот или иной из обвиняемых был врагом народа. Эпизод с АРА не был воскрешен главным прокурором таким скандальным образом, хотя он попал под пристальное внимание полицейского следователя. Предыдущая связь с агентами буржуазной «филантропии» — даже получение продуктовой посылки — может усилить подозрение.

Историки скрещивают мечи по поводу того, до какой степени темная фигура в Кремле организовала этот жуткий ритуал. В декабре 1921 года, когда Конгресс США готовился к обсуждению законопроекта, разрешающего поставку Советской России продовольственной помощи на сумму 20 миллионов долларов, Сталин задумался о темной стороне таких сделок. Он предупредил собрание своих товарищей- большевиков:

В стенограмме не зафиксировано аплодисментов, но можно предположить, что аудитория с ним согласилась. Возможно, Сталин и стал титаническим параноиком в 1930-х годах, но яростная ксенофобия уже давно заразила организм большевиков.

По мере того, как один за другим главные действующие лица Великой Октябрьской социалистической революции разоблачались как кровожадные предатели, советская история переписывалась соответствующим образом. Растущее число неудобных фигур и событий из прошлого были просто выписаны из священного текста. АРА не стала одним из этих «белых пятен», хотя обычно ее игнорировали или просто упоминали, как правило, в контексте продолжающихся усилий правительства США по проникновению в страну шпионов и вредителей, замаскированных под работников гуманитарной помощи.

Эта интерпретация сохранялась — в более жестких и мягких вариациях, в результате последовательных оттепелей и подтекстов — до последних дней существования Советского Союза. Обвинение в шпионаже всегда было либо более, либо менее явным, признание фактической помощи более или менее неохотным. К 1970-м годам было достаточно назвать большинство работников по оказанию помощи офицерами армии США — или сослаться на их зачисление в «сионистский» Объединенный распределительный комитет — чтобы донести суть послания.

Хаскелл не сталкивался ни с чем из этого во время своего пребывания в 1931 году. Его также не пировали и не произносили тосты, как в старые времена. Нынешние потрясения вытеснили воспоминания о прежней борьбе. И все же процесс забывания, как он чувствовал, был не совсем естественным, поскольку хорошо информированные русские всерьез интересовались у него, правда ли, что американские работники гуманитарной помощи были наняты советским правительством всего лишь в качестве консультантов, подобно недавней волне американских инженеров.

В течение нескольких лет невинные запросы, подобные этому, считались опасными. Полковник Дж. У. Крюгер, ветеран армии США из дома 42 по Бродвею, убедился в этом сам во время краткого пребывания там летом 1939 года. По пути он остановился в Данциге, примерно за три недели до нападения Германии на Польшу, и, по его словам, в городе наблюдались признаки «надвигающегося переворота». Ленинград и Москва, казалось, не обращали внимания на собирающиеся на Западе грозовые тучи, но трудно было сказать наверняка, поскольку обыватель не собирался изливать душу приезжему американцу. Конечно, никто не собирался рисковать, вспоминая старые времена АРА.

Таким образом, Крюгер мало что мог предложить сотрудникам old Russia на страницах АРА Review после своего возвращения, хотя он смог рассказать о более приятных впечатлениях от парохода во время путешествия. В Норвегии советский чиновник поднялся на борт корабля, и Крюгер завязал разговор, упомянув АРА, «после чего он обнял меня за плечи и воскликнул: «О, АРА! Ты мой лучший друг. Ты спас мне жизнь, когда я был маленьким мальчиком». Затем он рассказал историю АРА другим членам нашего круизного персонала».

Помимо этого, в Москве выросли новые здания, и Крюгер был особенно впечатлен масштабными реконструкциями, проводимыми в бывшем Петрограде: «и таким образом, в течение года или двух Ленинград, без сомнения, будет намного приятнее для глаз».

По мере того, как Европа скатывалась к войне, даже самые невинно-ностальгические письма к Обзору не могли обойти тему. Осенью 1941 года воспоминания Джорджа Таунсенда о русской зиме 1922 года превращаются в проклятие вермахту, продвигающемуся к Москве:

Никто, казалось, не сомневался в том, что Гитлер был большей угрозой. Тем не менее Маршалл Татхилл счел «обеление приятеля Джоуи» Сталина в американской прессе «несколько тошнотворным — те из нас, кто думал, что мы в России, должно быть, были в каком-то другом месте, или же мы встретили не тех людей». Татхилла, должно быть, хватил удар после того, как Соединенные Штаты вступили в войну, а Советский Союз «дяди Джо» Сталина превратился в маяк демократии. И снова, на этот раз с помощью голливудского целлулоида, Россия стала подходящим партнером для лиги чести.

По мере приближения Восточного фронта к Волге и особенно после великой советской победы при Царицыне, тогда известном как Сталинград, то тут, то там американцы вспоминали усилия по спасению жизней, предпринятые двумя десятилетиями ранее, и задавались вопросом, какая связь может быть между тогда и сейчас. Дети, вскормленные АРА, выплатили долг Америке, пусть и невольно, остановив наступление Германии — так можно было бы подумать.

Окончание войны привело к некоторому возрождению деятельности по оказанию помощи и восстановлению в Европе, вдохновленной Гувером, с ключевыми ролями для некоторых старых работников АРА. В 1944 году Артур К. Рингленд из АРА, бывший глава миссии в Константинополе, предложил Соединенным Штатам провести операцию по оказанию помощи, аналогичную программе АРА по предоставлению продуктовых наборов, и это привело в следующем году к созданию CARE, Кооператива для денежных переводов американцев в Европу, основанного на системе, разработанной Берлендом для России. Берланд присутствовал при создании CARE вместе с коллегами из АРА Джоном Спик и Ричардом Бонневаллом под руководством исполнительного директора Уильяма Хаскелла.

Два года спустя Генеральная Ассамблея ООН учредила Международный детский чрезвычайный фонд ООН ЮНИСЕФ, которым в течение первых восемнадцати лет существования руководил Морис Пейт из АРА.

В июне 1947 года была принята Программа восстановления Европы, более известная как План Маршалла, которая пообещала выделить Европе 17 миллиардов долларов экономической помощи в течение четырех лет. Советскому Союзу и его восточноевропейским сателлитам также предлагалась помощь, но в разгар Холодной войны предполагалось, что Москва отклонит это предложение. Столь же предсказуемым к настоящему моменту был истерический тон отказа. «Правда» утверждала, что видит в Плане Маршалла «оскаленную морду империалистического хищного зверя, выглядывающего из-за кокетливо переплетенных оливковых веток». Plain Talk взял эту цитату и использовал ее в качестве фонов для статьи Хаскелла «Как мы накормили голодающих русских».

Так называемый московский исторический журнал внес свою лепту, разоблачив План Маршалла как попытку реализовать контрреволюционную стратегию, провалившуюся в 1922 году. «Трудно сказать, где господа Маршалл. Шафрот, Аллен, Андерсон, Уиллоуби, Лэнди, Макклинток и Грегг — бывшие агенты Гувера в Советской России — работают сейчас: может быть, в Турции, может быть, в Греции, может быть, во Франции, Италии или Японии».

Смерть Сталина в 1953 году привела к частичному ослаблению напряженности — внутри СССР в форме «оттепели» и на международном уровне во имя «мирного сосуществования». Ограничения на поездки в страны Восточного блока были смягчены, и Хорсли Гантт, единственный ветеран АРА, сохранивший профессиональную связь с Россией, воспользовался этой возможностью в 1957 году, приняв приглашение прочитать лекцию в Советской Академии наук. Это был его первый визит более чем за два десятилетия. Гант вернулся в Ленинград в 1925 году, чтобы учиться у Павлова, и в конечном итоге остался там на большую часть следующих четырех лет. Он возобновлял деятельность ассоциации в 1933 и 1935 годах, за год до смерти великого ученого.

Гантт продолжил работу своего наставника в Павловской лаборатории Джона Хопкинса, которую он основал в 1929 году. В остальном он проявлял особый интерес к российским делам, занимая должность заместителя председателя балтиморского отделения Российской организации помощи пострадавшим от войны и присвоив свое имя фирменному бланку организации под названием Совет американо-советской дружбы. Оглядываясь назад, название звучит достаточно безобидно, но в начале 1950-х такие общества оказались под необычайно пристальным вниманием. По какой-то причине этот конкретный совет дружбы оказался в списке нелояльных организаций Комитета Палаты представителей по антиамериканской деятельности. Ганта попросили объясниться.

Возможно, в обвинительном заключении HUAC что-то было, потому что Гантт теперь утверждал, что на самом деле он ранее написал главе этой организации, чтобы его имя было удалено с ее канцелярских принадлежностей. Проблема заключалась в том, что он забыл вложить свое письмо в конверт, который отправил по почте. Это звучит как невинная рассеянность, которую следует ожидать от великих умов, но в те бешено подозрительные времена оправдание Ганта отдавало глухим звуком недостоверности. Как именно можно отправить пустой конверт по почте, доктор Гантт? И где сейчас было упомянутое письмо? Возможно, это проглотила собака Павлова.

В 1953 году Администрация ветеранов отстранила Ганта от руководства Павловской лабораторией, которую он основал в Перри-Пойнте, штат Мэриленд, и было начато официальное расследование его предполагаемых коммунистических симпатий. Вскоре он был оправдан и восстановлен в должности, после чего его карьера возобновилась. В 1955 году он основал Павловское общество и в течение десяти лет был его президентом; в 1970 году он был номинирован на Нобелевскую премию по медицине.

Более теплые ветры, позволившие Ган-ту восстановить свои профессиональные связи в Ленинграде и Москве, привели советских лидеров на Запад для участия в саммитах и других формах дипломатии, в том числе неортодоксальных. Одна такая встреча в Белом доме вернула американскую миссию помощи на первую полосу «Нью-Йорк таймс», хотя бы на день.

Советским героем в этом второстепенном сюжете был некто Фрол Козлов, первый заместитель премьер-министра Советского Союза и восходящая звезда Кремля, который приехал в Вашингтон летом 1959 года и встретился с президентом Эйзенхауэром. В ходе их беседы Козлов, репетируя аргумент о том, что Соединенные Штаты долгое время не относились к Советскому Союзу с должным уважением, напомнил о голоде 1921 года и бесстыдном поведении АРА, которая настаивала на том, чтобы советское правительство заплатило золотом за американскую помощь.

Козлову, возможно, сошло бы это с рук, — когда дело дошло до деталей, Айк не был Гувером, — если бы не недавняя смерть Джона Фостера Даллеса. В тот вечер на официальном приеме государственный секретарь Кристиан Хертер подстерегал заместителя премьер-министра. «Я хотел прояснить для вас один вопрос», — цитирует репортер Times его вступительную фразу, сделанную «вежливо, но твердо».

Хертер мог постоять за себя, но на всякий случай вице-президент Никсон был на месте, чтобы поддержать его. Три недели спустя Никсон, как известно, встретится с Хрущевым на образцовой американской кухне в Москве, и, возможно, он надеялся разогреться перед этим соревнованием, проведя несколько раундов спарринга с претендентом из Кремля.

Этот обмен мнениями вдохновил Джорджа Кеннана на публикацию статьи «Наша помощь России: забытая глава» в журнале New York Times от 19 июля 1959 года, в которой большинству читателей впервые была рассказана история о голоде 1921 года и американской помощи.

Хрущев снова поместил эту историю в газетах в сентябре того года во время своего двенадцатидневного турне по Соединенным Штатам. В Лос-Анджелесе на обеде в студии «Двадцатый век-Фокс» он дал типично зажигательное выступление. Генеральному секретарю Коммунистической партии Советского Союза только что сообщили, что вопреки его горячему желанию, по соображениям безопасности ему не разрешат посетить Диснейленд. Похоже, это испортило ему настроение в тот день, хотя на этот раз ему удалось не снимать обувь. Кто-то в толпе поднял тему АРА, которая вызвала это переведенное извержение:

Всегда было «но», но факт в том, что по советским стандартам это было особенно великодушно. Затем он завершил с хрущевским размахом:

После этого эпизод снова канул в лету.

Те, кто служил, все еще могли воскрешать дни славы на своих периодических встречах. За эти годы их было тридцать два, вплоть до 1960-х годов. Среди них были выжившие во всех миссиях Гувера, в конечном итоге включая ветеранов бельгийской операции, с которой все началось.

Была только одна встреча выпускников округа АРА, Казанская, состоявшаяся 15 и 16 мая 1937 года в Эссекс-Хаусе в Ньюарке, штат Нью-Джерси, на которой собрались Уорен, Дир, Тернер, Норрис, Бойд, Чайлдс и разные супруги. Норрис привел свою жену Ксению, и в Обзоре, посвященном этому случаю, весело вспоминается, что Норрис «глотнул бензина еще в 1922 году, ошибочно приняв его за водку, незадолго до памятной церемонии своей свадьбы». В какой-то момент этих пропитанных алкоголем разбирательств кто-то решил, что было бы неплохо поделиться хорошим настроением со старыми друзьями в Татарской республике. Был вызван официант и отправлена телеграмма в «Казанские известия»: «Мы, бывшие члены АРА в Казани в 1921-1923 годах, встречаясь вместе на реюньоне впервые почти за пятнадцать лет, передаем наши самые сердечные приветствия всем нашим старым друзьям в Казани, с которыми нас связывают неизгладимые воспоминания». Это было в 1937 году, когда Большой террор был в самом разгаре.

В воскресенье днем, после продолжительного позднего завтрака, Дир и Чайлдс сели на поезд обратно в Вашингтон. Дир отметил тот факт, что шестерым казанцам из АРА удалось собраться вместе через пятнадцать лет после миссии, что, по его мнению, было «довольно хорошим показателем». Он задался вопросом: «Где мы будем через пятнадцать лет?» «Нитчево», — последовал ответ. «У нас есть воспоминания о вчерашнем и сегодняшнем дне, которые помогут нам пройти долгий путь».

Чайлдс продолжал свой путь еще полвека. По пути он смог посетить Советский Союз еще три раза. В 1962 году они с Бойдом отправились в Москву, где поинтересовались визами для въезда в Казань, но им сказали, что это «закрытый район». Во время Великого голода, когда миллионы голодали, свирепствовал тиф, и они упаковывали продукты как оружие, их было не остановить. Сорок лет спустя они стали всего лишь двумя жертвами «Интуриста».

Отделение в Вашингтоне, округ Колумбия, в которое входили Фокс, Лайон, Барринджер, Бонневалле, Сомервилл, Уокер, Гантт и Шафрот, оказалось наиболее активным и продолжало встречаться до конца 1960-х; в остальном единственными собраниями были официальные воссоединения. Обычно Шеф был под рукой, и именно его смерть в 1964 году привела к окончательному воссоединению в следующем году, которое также ознаменовалось выходом последнего номера The Review, «Номера Герберта Гувера».

Заключительное мероприятие состоялось в отеле Waldorf-Astoria, штаб-квартире Гувера в последние десятилетия его жизни, вечером в субботу, 24 апреля. Это случилось за день до Пасхи — для верующих период воздержания — и Алексис Лаптев, когда-то сотрудник АРА в Уфе и до сих пор набожный православный христианин, говорит, что он не пошел бы на встречу выпускников, если бы она не была последней. Однако он все еще намеревался совершить полуночную службу, поэтому поглядывал на часы. Когда время истекло, он объявил сидящим за его столом, что ему скоро придется уйти и почему, что вызвало бурю негодования: «Затем все за этим большим круглым столом воскликнули (за исключением немногих, кто никогда не был в России), какие замечательные воспоминания у них остались о русской Пасхе, о пасхальной службе в церквях, о людях, приветствующих друг друга троекратными поцелуями, говорящих «Христос воскресе», «Воистину воскресе», и о праздновании в домах после службы, и некоторые из них сделали движение поцеловать друг друга».

Флеминг сидел за столом и делился этими воспоминаниями. В последние годы его постигли тяжелые времена. Он потерял свою жену мучительной смертью, после чего «десять месяцев жил на виски до полуночи», пока у него не отказала печень. Однако эти обстоятельства теперь учитывались в его расчетах, когда Лаптев встал, чтобы уйти, Флеминг решил присоединиться к нему. Лаптев вспоминает, что нельзя было терять времени: «Мы пришли в церковь как раз вовремя, чтобы купить и подержать в руках свечи, а также засвидетельствовать окончание процессии духовенства, хора и людей, идущих с зажженными свечами и поющих о воскресении Христовом — три раза вокруг церкви в ту прохладную, но спокойную весеннюю ночь».

Больше не было встреч или рецензий, теперь это были отдельные воспоминания, которые гасли одно за другим в последнее десятилетие века. Когда они уходили, вероятно, никто не мог вспомнить — или когда-либо знал, — что еще до того, как последние американские работники гуманитарной помощи покинули Советскую Россию в 1923 году, российские ученые почтили их подвиг таким образом, что память о нем оказалась недоступной даже для самого могущественного тоталитарного диктатора.

Это было достигнуто благодаря подарку двух малых планет. Первое было присвоено астрономами Пулковской обсерватории в Петрограде, которые решили назвать свое недавнее открытие, планету № 916, «Америка». Вполне возможно, что их первый выбор был недоступен. Годом ранее их коллеги из обсерватории в Симеисе в Крыму, обнаружив планету № 849, увековечили эти три буквы, которые переводятся как одно русское слово «АРА».