Большой Боб

3

Все устроила привратница с помощью старухи богомолки, владелицы молитвенной скамеечки. Обе они, похоже, прямо-таки бредят викарием приходской церкви, и стоит кому-нибудь в доме слечь, тут же призывают его, так что человек едва успеет заболеть, как у его изголовья уже оказывается священник.

Мы с Дандюранами никогда не говорили о религии. Знаю только, что к мессе Боб не ходил, Люлю тоже.

Когда моя жена в понедельник вечером приехала на улицу Ламарка, там был аббат Донкёр, выделявшийся среди присутствующих ростом и мощным телосложением; он беседовал с Люлю, а типографщик ожидал окончательный текст извещения о похоронах. Я получил это извещение во вторник к полудню. Адреса на конвертах надписывали все четыре мастерицы. В нем сообщалась, что похороны состоятся в среду в десять утра, заупокойная служба будет в церкви Святого Петра на Монмартре. Интересно, испрашивал аббат Донкёр у епископа разрешение на отпевание, или формальной недоказанности факта самоубийства было для него достаточно, чтобы растворить двери церкви перед бренными останками Боба Дандюрана?

Одна фраза, несколько позже услышанная мной от Люлю, позволяет думать, что она пошла на все это без особого сопротивления:

— Уверена, он и сам предпочел бы, чтобы все было, как полагается, хотя бы из-за его родственников.

Когда на следующий день без четверти десять мы с женой приехали на улицу Ламарка, я, по существу, еще ничего не знал о родственниках Дандюрана. Боб никогда даже намеком не упоминал о них, как, впрочем, и о том, почему и как ему пришлось осесть на Монмартре. Лишь иногда он вспоминал, что пробовал себя в качестве куплетиста, без особого, правда, успеха, в кабаре недалеко от площади Бланш.

Редко выдаются такие великолепные летние дни, как этот. Как и все начало недели, ослепительно сияло солнце, ласковый ветерок тихонько колыхал листву деревьев и легкие платья женщин. У дома покойного, дверь в который была затянута черным, толпились люди; гроб с телом, окруженный горящими свечами, был установлен в лавке, отчего она неузнаваемо изменилась.

Большинство лиц были мне знакомы. Соседи, соседки и даже клиентки Люлю, люди, с которыми Боб встречался в бистро или играл в карты. Жюстен, хозяин кафе на площади Константен-Пекёр, облачился в черную пару и крахмальную рубашку; он был такой нарядный, такой важный, столько рук пожал у дверей, что, казалось, он и есть главное действующее лицо церемонии.

В понедельник я подумал, где же Люлю будет спать две ночи до похорон: ведь в спальне лежит тело Боба. Правда, в ателье у стены стоит диванчик, но он жесткий и узкий, и потом я понимал, что Люлю одну в квартире не оставят.

Когда я поделился этими мыслями с женой, она сказала:

— Все устроено. Люлю пойдет к мадемуазель Берте.

Я, не подумав, удивился:

— Но ведь у нее только одна кровать.

— А разве две женщины не могут поспать на одной кровати?

И все равно это не умещалось у меня в голове. Я попытался представить их обеих в вылощенной до блеска квартирке старой девы, в то время как Боб оставлен в полном одиночестве в задней комнате за лавкой. Нет, я просто не мог представить себе, как Люлю, которая привыкла спать с мужем, прижимается ночью к мощам мадемуазель Берты. И вот такую же неловкость я ощутил на похоронах: меня поразила — очень трудно это выразить словами — какая-то странная смесь почтения к традициям и несоблюдения общепринятых правил.

Извещения о похоронах, свечи вокруг гроба, отпевание в церкви — все это было данью условностям. Нет, меня смущал не труп, оставшийся две ночи за закрытыми ставнями, и не другие детали, которые и заметить-то трудно, настолько они сами по себе незначительны. Но вот, например, когда я вошел в дом, чтобы в последний раз склонить голову перед гробом, Люлю в комнате не было. Я приоткрыл дверь в ателье — так по привычке проскальзывают в театре за кулисы. Там перед зеркалом стояла Люлю, и одна из мастериц надевала ей черно-белую шляпку. Люлю выглядела утомленной, но гораздо меньше, чем я ожидал, и усталость не мешала ей внимательно рассматривать свое отражение.

— Катафалк приехал? — обеспокоенно спросила она.

— Еще нет.

— Ничего, через несколько минут будет. Вы видели, Шарль, какая толпа на улице?

Я привык, что Люлю летом и зимой носит светлое, исключение составляли только черные брюки, которые она, непонятно почему, выбрала для Тийи. А сейчас впервые увидел ее во всем черном. Портнихе пришлось шить платье с учетом погоды, и по причине жары она выбрала очень легкий матовый атлас.

— Луиза, как ты думаешь, не повязать ли мне на шею что-нибудь белое?

И Луиза, мастерица, не вынимая изо рта булавок, ответила:

— Нет, это убьет белую отделку шляпки.

Побывала здесь и парикмахерша, а может, Люлю ходила к ней. Сегодня она была куда рыжее обычного. Естественный цвет ее волос — светло-русый, но, сколько я ее знаю, она красится в рыжеватый, причем год от году оттенок становится ярче. А сейчас Люлю стала прямо огненно-рыжей.

На столе под рукой у нее стояла рюмка спиртного. Не думаю, чтобы она тут оказалась по просьбе Люлю. Вероятней всего, ей сказали:

— Ты должна подкрепиться. Скоро тебе понадобятся силы.

Люлю поинтересовалась:

— Его сестра все еще там?

Я уже знал, что высокая изящная женщина, которую я видел в затемненной лавке у гроба, и есть сестра Боба. Но впечатление на меня произвела не столько она, сколько ее дети, не отходившие от нее, особенно молодой человек лет двадцати, страшно похожий на Боба; пока шло отпевание, я не отрывал от него глаз. Почему-то я ожидал увидеть детей примерно одного возраста с моими и вдруг встретил высокого молодого человека и девушку, которые, похоже, несколько растерялись, оказавшись в новой для них среде.

Адвоката Петреля, мужа сестры Боба, на улице Ламарка не было. К похоронной процессии он присоединился по пути и пробрался в первый ряд к жене. Он невысок, сухощав, волосы с проседью, в петлице розетка Почетного легиона, выглядит неплохо.

И все-таки не так, как жена и дети. Сестра Боба тоже была в черном, но платье ее было настолько элегантно, что сразу стала явственна удручающая вульгарность наряда Люлю.

Я немножко понаблюдал за дочкой Петрелей: это нормальный образчик того, что называется благовоспитанной девушкой.

Но возвращаюсь снова к молодому человеку, которого, как я потом узнал, зовут Жак Поль. Интересно, была ли у него возможность встречаться со своим дядей во время его редких визитов на бульвар Перейр? Может, Боб Дандюран ограничивался только беседами с сестрой? Но если они встречались, то, должно быть, оба, оказываясь лицом к лицу, испытывали некоторую неловкость из-за такого поразительного сходства, редкого даже между родителями и детьми. Пожалуй, любопытно было бы сравнить их поведение. Боб ассимилировался на Монмартре, впитал в себя все его странности, усвоил тамошний жаргон и грубоватую развязность, что на бульваре Перейр, несомненно, расценивалось как дурной тон.

Жан Поль, напротив, обладал элегантной непринужденностью, смягчаемой легкой застенчивостью. Он был высокий, как мать, и все время, пока продолжалась церемония, внимательно и любовно опекал ее.

Присутствовали почти все завсегдатаи Тийи, а с ними и Леон Фраден в черном костюме, черном галстуке и белой рубашке, подчеркивающей терракотовую смуглость его лица и рук.

Когда процессия выстраивалась, произошла, как обычно, небольшая неразбериха, Люлю, естественно, заняла место сразу за катафалком, а распорядитель похорон, которому она не дала времени взять ее под руку, вынужден был сопровождать г-жу Петрель с детьми.

Интересно, Люлю и ее золовка побеседовали в доме? Тогда мне еще ничего об этом не было известно. Оказывается, приехав из Дьеппа в понедельник вечером, когда суматоха была в полном разгаре, г-жа Петрель сразу же подошла к Люлю, и та мгновенно узнала ее — то ли по фотографиям, которые ей показывал Боб, то ли по его описаниям.

— Я его сестра, — представилась г-жа Петрель.

Войдя в спальню, она минут десять молча, без слез постояла у тела, и все это время Люлю не знала, куда себя деть и как себя вести. Уходя, г-жа Петрель ограничилась одной фразой:

— Сообщите мне день и час похорон.

В это утро она не обменялась ни словом ни с кем, за исключением троих мужчин, которых Люлю не знала, — двое были средних лет, а третий весьма преклонного возраста; остальные приветствовали его с большим почтением.

Как только катафалк тронулся, Люлю обернулась: видимо, почувствовала себя неловко, оказавшись в первом ряду с одними только родственниками мужа. Она позвала знаком кого-то, кто шел позади меня, но так как на призыв ее не откликнулись, отыскала мадемуазель Берту и заставила пойти рядом с собой.

Я с женой, Джон Ленауэр, Рири и маленькая г-жа Мийо (ее муж не смог прийти) держались вместе, а вскоре к нам присоединился Леон Фраден.

Не знаю, сколько народу шло в процессии; на глаз, не меньше трехсот человек: когда я обернулся, хвост людей в черном растянулся по улице самое малое метров на сто.

Катафалк медленно полз вверх по авеню Жюно, и все прохожие обнажали головы; потом он проехал по узеньким улочкам Монмартрского холма и вскоре достиг площади Тертр.

Здесь, несмотря на утренний час, на террасах кафе зонтики были уже подняты, а столы накрыты скатертями в красную клетку. У одного кафе стоял автобус с иностранными туристами, и высокая светловолосая девушка в шортах щелкала фотоаппаратом.

На площади стоял сельский стражник из коммуны Либр в светло-синей блузе, форменном кепи и с барабаном. Он хорошо знал Боба. Им частенько доводилось выпивать вместе. Случайно он явился в форме или нет — не знаю. Но когда гроб вносили в церковь, он вытянулся, как на параде, и ударил в барабан.

Все женщины зашли в церковь, большинство же мужчин осталось на площади, и многие, конечно, разбрелись по ближним барам.

Люлю и мадемуазель Берта оказались в первом ряду по одну сторону гроба, семейство Петрель встало по другую.

Люлю, несомненно, зря покрасила волосы накануне похорон, да и портниха сделала ошибку, выбрав для платья такой фасон, что оно обтягивало фигуру еще похлеще, чем те черные брюки. Может быть, дело было в контрастности солнечного света и черного атласа? Не знаю, но еще никогда Люлю не казалась мне настолько обнаженной: казалось, под платьем на ней ничего нет.

Двери церкви остались открытыми, и уличный шум мешался со звуками органа и песнопениями. Службу отправлял аббат Донкёр, высокий и такой мускулистый и мощный, что сутана и стихарь выглядели на нем, как маскарадный костюм. Только что широкими шагами, словно футболист, он прошествовал по улице следом за мальчиком из хора, несшим крест, громогласно читая стихи Писания и с вызовом поглядывая на прохожих.

Сочетание солнца на улице и полумрака в церкви было прекрасно; под своды, где царила прохлада, тянуло теплым воздухом, приносившим городские запахи.

Мужчины, задержавшиеся на площади Тертр, подоспели к выносу святых даров.

На кладбище в похоронном автобусе поехали только близкие и аббат Донкёр со служкой. Так как на Монмартрском кладбище мест уже не было, Боба хоронили в Тиэ.

Эти похоронные машины почему-то напоминают мне шарабаны. Люлю настояла, чтобы мадемуазель Берта ехала с ней. Она, казалось, все выискивала кого-то глазами, и я уверен, что, будь автобус вместительней, пригласила бы остальных трех мастериц.

Произошла сумятица, как в самом начале на улице Ламарка. Стали образовываться группки. Некоторые явно направлялись к столикам на террасах кафе, в толпе уже крутилась цветочница и предлагала букетики. Я, моя жена, Джон Ленауэр, Рири и г-жа Мийо уходили вместе; Джон порывался угостить нас, как вдруг я заметил Аделину, которая одиноко стояла на тротуаре и поглядывала в мою сторону.

Машину я оставил на улице Коленкура. Мне нужно было сделать еще два визита. Я объявил жене и остальным:

— Я вас покидаю.

— И не хотите быстренько выпить глоточек?

Я покачал головой. Аделина направлялась к лестницам на улице Мон-Сени, и через несколько шагов я догнал ее. Если она хотела мне что-то сказать, то такую возможность я ей предоставил.

— Вы на улицу Ламарка? — поинтересовался я.

— Нет. Сегодня мы уже не работаем. Я иду к себе на улицу Шампионне.

— Вы живете с родителями?

Она удивленно, почти с недоумением взглянула на меня.

— Это было бы трудно, даже если бы я хотела. Они живут в департаменте Финистер.

Стоило ей заговорить, и она сразу стала казаться старше: для ее лица и фигуры голос у нее был какой-то «взрослый».

Пройдя в молчании несколько шагов, она вздохнула, словно констатируя факт:

— Ну вот и кончилось.

Прохожие обгоняли нас. Мы шли не спеша, и она, словно прогуливаясь с кавалером, помахивала сумочкой.

Я чуть не спросил:

— Что кончилось?

Но я понимал ее состояние. С озабоченным видом Аделина продолжала:

— Вы уверены, что он покончил с собой?

— Настолько, насколько в подобных случаях можно быть уверенным.

— Странно, — пробормотала она.

Я чувствовал, что она хочет, но не решается продолжить разговор. Чтобы помочь ей, я задал вопрос:

— Когда вы виделись с ним в последний раз?

Она ответила, со значением произнося каждое слово:

— В субботу после обеда.

Значит, вот она, ее тайна. Я уже интересовался, как Боб провел день, ставший для него последним. Мадемуазель Берта сказала, что, вероятней всего, играл в карты «У Жюстена».

И снова, чтобы поддержать разговор, я спросил:

— У вас?

Аделина кивнула и, помолчав, добавила:

— Я живу в меблированных комнатах, и если мужчина мне нравится, я не против, чтобы он ко мне зашел. Боб иногда приходил, чаще всего в субботу во второй половине дня. Хозяйка знала, но не ревновала.

— А про последнюю субботу ей известно?

— Меня она не спрашивала. А я решила сама не рассказывать из-за того, что случилось на следующий день в Тийи.

— Долго он пробыл у вас?

— Он никогда надолго не оставался.

— Он был в вас влюблен?

Аделина пожала плечами, удивленная, что я задал вопрос, которого она от меня не ожидала.

— Думаю, что не больше, чем в остальных. Он получал удовольствие, выкуривал сигарету, вот и все. Да я на него и не сержусь. Предпочитаю, чтобы все шло вот так, без сложностей.

Я чувствовал, что чего-то она мне еще не сказала, но очень хочет сказать.

— Вел он себя, как обычно?

— Более или менее. Сначала никакой разницы в его поведении я не заметила. Входя, он всегда отпускал какую-нибудь шутку и, собираясь уходить, опять начинал балагурить.

— А в эту субботу?

— Он был какой-то не такой. Мне показалось, что он более пылок, чем обычно. А поднимаясь с постели, он произнес: «Глупо!» — «Что глупо? — спросила я. — Заниматься со мной любовью?»

Он рассмеялся. «Не обращай внимания. Ты славная девочка. И, по правде сказать, заслуживаешь лучшего». — «Лучшего, чем ты?» — «Нет, просто я, как старик, разговариваю сам с собой».

Одеваясь, он насвистывал. Меня эта его привычка бесила. Потом он закурил сигарету и предложил мне. Я осталась в постели, потому что собиралась поспать, когда он уйдет. Было похоже, что перед уходом ему хотелось поговорить, но он не находил слов.

«В сущности, — начал он, — в мире полно людей, которые…» Он запнулся, и я спросила: «Которые что?» — «Ничего. Все это чересчур сложно. Не стоит об этом думать».

Он подошел к кровати и долго рассматривал меня всю с головы до ног, прежде чем поцеловать. Выражение его лица было так не похоже на обычное, что я немножко даже испугалась.

«Люлю тоже славная, — вздохнул он. — А ты еще такая молодая…» Я рассмеялась: «Из молодых, да ранняя!»

Это, кажется, его рассердило. Он понял, что я посмеиваюсь и над ним, и над собой. Обычно-то он сам первый все вышучивал, даже то, над чем другие не решаются смеяться, к чему большинство испытывает уважение. К примеру, я слышала, как, встретив на улице кюре, он, приподняв шляпу, бросил: «Привет, служака божий!»

Однако я заметила, что из-за моей шутки глаза у него помрачнели. Вы же знаете, у него были светлые, серо-голубые глаза — редкость у мужчин! — но иногда они становились на миг почти черными, точно грозовая туча.

Но скоро это у него прошло. Он поцеловал меня — не в губы, а в лоб. Сейчас я жалею, что тогда захихикала. Если бы я знала, промолчала бы, а то из-за этого поцелуя я на прощание крикнула ему: «Пока, папуля!»

Рассердился он или нет? Не знаю — я видела его со спины; он подошел к двери, распахнул ее и, не обернувшись, вышел. В коридоре остановился, раскурил потухшую сигарету.

— Мне нужно было все это кому-то рассказать. Вот и рассказала. Тогда, в понедельник, когда вы пришли на улицу Ламарка, я подумала, что вы попытаетесь меня понять. Я почти уверена, он уже все обдумал и, когда пришел ко мне, у него было все решено.

Аделина повернулась и серьезно посмотрела мне в лицо.

— Представляете, как это на меня подействовало?

Я понял это и без ее объяснений. Она была последняя, кого Боб держал в объятиях. Входя в меблирашки, он не мог не знать, что в последний раз будет обладать женщиной. Готов поручиться, что у него уже было все до мелочей продумано. В воскресенье утром его поступок не был вызван мгновенным отчаянием или внезапным импульсом.

Решив умереть, Боб ухитрился придать своей смерти благопристойный вид. Это в его духе. Видимо, он перебрал все способы самоубийства, выискивая такой, при котором его гибель выглядела бы как результат несчастного случая.

Неужели его заботило, что подумают сестра и ее семья? Не знаю. Не думаю. Скорей всего, он устроил этот спектакль с несчастным случаем ради Люлю, чтобы она не казнилась.

Боб никогда не увлекался рыбалкой и вообще был не из тех, кто легко поднимается в четыре или пять утра. Ловля на спиннинг дала ему благовидный предлог уплыть одному в лодке, когда бьеф был почти безлюден. Если бы он захлестнул веревку вокруг лодыжки один раз, а не два, уверен, никто, даже жандармский лейтенант, не заикнулся бы о самоубийстве.

Мы с Аделиной стояли на углу улиц Коленкура и Мон-Сени; прохожие обходили нас, в большинстве это были те, кто возвращался с отпевания.

— Он уже знал, — глядя в землю, произнесла Аделина, — и все-таки лег со мной. Боюсь, я не скоро снова дам мужчине обнять меня.

Нижняя губа у нее набухла, словно она вот-вот заплачет. Я взял девушку за локоть.

— Вы скоро перестанете об этом думать, — утешал я ее, хотя сам не очень в это верил.

Образ Боба, наверно, не раз еще всплывет в ее памяти и испортит не одно мгновение, которое могло бы доставить ей удовольствие.

Когда я уже собирался прощаться, Аделина решилась на последнюю откровенность, нейтрализовав, правда, иронической улыбкой некоторую сентиментальность своих слов:

— Если бы он вел себя так, каким был на самом деле, а не корчил все время клоуна, я могла бы влюбиться в него.

Эта фраза меня поразила. Я потом часто вспоминал ее, когда думал о Бобе Дандюране. В сущности, в нашем с нею отношении к Бобу было нечто общее.

Нет, я не называл его клоуном, но в то же время никогда особенно серьезно не воспринимал. Да и многие ли из тех, кто встречался с Дандюранами в Тийи или в ателье-гостиной на улице Ламарка, воспринимали его всерьез? Они скорее прислушались бы к словам и мнению Люлю, чем к нему.

В таком городе, как Париж, где в тесном соседстве, точно сельди в бочке, живут четыре миллиона человек, слову «друг» придается несколько иное значение, чем в других местах.

Для меня Боб был таким же другом, как Гайар, как Джон Ленауэр, почти таким же, как супруги Мийо, которые считаются нашими друзьями, поскольку раза два-три приглашали нас на ужин и на партию бриджа. Но, кроме той части их жизни, которую они сами хотят перед нами раскрыть, мы, в сущности, почти ничего о них не знаем.

Мало кому удавалось поддерживать такое количество подобных дружеских связей, как Дандюранам, и причин тому множество, а главная: у них был открытый дом, и все знали, что всегда, в любое время, в любой час, найдут там компанию. А ведь это большая редкость. Часто ли, когда выдается свободный часок, можешь себе сказать: «Загляну-ка к таким-то»?

Дандюраны почти всегда, нет, всегда сидели дома. И никогда не возникало ощущения, что ты их стесняешь. У них можно было не бояться что-нибудь испортить, запачкать. И не думать, не помешал ли ты людям работать или отдыхать. Первой фразой, которую произносил Боб, было неизменное: «Стаканчик белого?»

Сколько раз мастерицы, выполняя срочный заказ, работали до позднего вечера, и им ничуть не мешало, что рядом выпивают, может быть, даже подтрунивая над ними.

Дом Дандюранов был как бы нейтральной территорией, вроде кафе, но такого, где каждый мог говорить и вести себя, как ему вздумается, не боясь кого-нибудь шокировать.

Я встречал там людей, принадлежащих к разным социальным слоям, в том числе мирового судью, кругленького человечка с совершенно лысым черепом; он робко усаживался в угол и не вылезал оттуда весь вечер, довольный, что в этой обстановке праздной непринужденности никто на него не обращает внимания. Думаю, что именно для создания такой обстановки Боб время от времени бросал ошеломляющий парадокс, фразу, которая где-нибудь в другом месте выглядела бы кощунством, а то и вольное словцо — здесь, в этом доме, оно никого не вгоняло в краску.

Не так давно я подумал, как же мы с женой попали на улицу Ламарка, и должен сказать, что мне пришлось напрячь память. Незадолго до войны случай привел нас в «Приятное воскресенье», и с той поры мы стали наезжать туда довольно регулярно, если только позволяла погода. Мадам Бланш еще не считала нас своими и не называла меня «мсье Шарль», но посматривала уже благосклонно. Она не зарезервировала за нами постоянную комнату — этой привилегии удостаивались только старожилы, но тем не менее в последний момент всегда находила, куда нас приткнуть.

Детей тогда у нас еще не было. Вспоминаю, какие взгляды бросала мне жена, когда вечером мы оказывались рядом со столом, где расположились Боб, Джон Ленауэр и еще несколько человек, которые потом перестали сюда ездить.

Бутылки белого вина опустошались с такой стремительностью, что у нас дух захватывало; при этом Джон и Боб соревновались в сумасбродных и диких проделках.

Как-то ночью в субботу, когда мы уже спали, к нам кто-то робко постучался. В пижаме, не зажигая электричества, я открыл дверь и при свете луны увидел Боба, тоже в одной пижаме.

— Мне сказали, что вы врач, — смущенно пробормотал он.

До этого я ни разу не видел его смущенным и не подозревал, что он на такое способен.

— Моей жене плохо. Больше часа у нее страшные боли, и она уже совсем дошла.

Уже тогда они занимали комнату, в которой он провел свою последнюю ночь с субботы на воскресенье.

— Понимаю, что не годится беспокоить врача на отдыхе, но я подумал…

Мой саквояж остался дома. Я надел халат и последовал за Бобом. Люлю лежала под одеялом голая; губы у нее побелели, лицо было мокро от пота, она прижимала обе руки к низу живота.

— У вас такие боли уже бывали?

Она кивнула, взглядом умоляя меня избавить ее от страданий. Я прощупал живот, проверяя, не аппендицит ли это, начал пальпировать печень, чтобы определить ее размеры, и тут Люлю простонала:

— Не то.

Значит, ее уже обследовали при подобных обстоятельствах, и она понимала, что означают мои действия.

— Это выкидыш, — наконец выдавила она, бросив отчаянный взгляд на мужа.

Я попросил его разбудить г-жу Фраден и приготовить грелку. Потом послал с рецептом на машине в Корбей. Боли были непродолжительными, но сильными и шли приступами, совсем как родовые схватки. В промежутках Люлю рассказывала — ей было все равно, с кем говорить, лишь бы успокоиться и отвлечься:

— Это уже пятый, доктор. В последний раз врач меня предупредил, что если такое повторится, я могу умереть.

— На этот раз не умрете, обещаю вам.

— Точно?

— Какой врач вам это сказал?

Она назвала фамилию моего коллеги с улицы Лепик.

— Он велел попросить мужа принимать меры предосторожности, чтобы этого больше не случилось.

— Ваш муж отказывается предохраняться?

— Я ему ничего не сказала.

— Почему?

Начался новый приступ, и она скорчилась от боли. Когда отпустило, я спросил:

— Вы хотите ребенка?

Она ответила «да», но прозвучало оно не очень категорично. Очевидно, это только одна из причин.

— А муж хочет ребенка?

— Он никогда со мной об этом не говорил.

Кажется, я понял, в чем дело, и больше расспрашивать не решился. Она внимательно смотрела на меня, дожидаясь моей реакции. Уверен, она увидела, что я догадался, и была признательна за мое молчание.

После этой ночи она стала питать ко мне абсолютное доверие. Вернулся Боб с лекарствами, которые я выписал, — они помогли хотя бы умерить боли. Он улыбнулся жене и, кажется, был доволен, видя, что я сижу у изголовья, держа ее за руку.

Через две недели мы вошли в их компанию, которую еще недавно находили чересчур шумной, а осенью, примерно в то же время, что и художник Гайар, впервые ужинали на улице Ламарка.

Следующей весной у Люлю снова был выкидыш, не такой, правда, опасный, и ей опять пришлось обратиться к своему врачу с улицы Лепик.

Боб Дандюран спросил меня:

— Это хороший врач?

— Ничего плохого сказать о нем не могу.

Он чрезвычайно серьезно глянул на меня и пробормотал:

— Благодарю.

Еще через год Люлю явилась ко мне в кабинет и сообщила, что опять беременна.

— Вы не против взять меня в пациентки?

После обследования я вынужден был объявить ей, что, вероятней всего, эта беременность кончится так же, как предыдущие.

— Теперь я уже привыкла. Надо только перетерпеть, а потом я уже об этом не думаю.

— Но ведь это очень рискованно.

— Знаю.

Потом, насколько мне известно, было еще четыре выкидыша. При втором мне пришлось из-за осложнений отправить ее в клинику, где она пролежала три недели и, когда вышла, весила не больше сорока килограммов. Она так исхудала, что при своем росточке выглядела совсем девочкой.

— Ничего, Шарль Буду есть за двоих и скоро обрасту. У меня это недолго.

Когда я попробовал поговорить с Люлю, как ее врач с улицы Лепик, она пожала плечами и ответила:

— А иначе не стоит быть его женой.

Моя жена так и не узнала об этой профессиональной стороне наших отношений. Ей было известно только, что у Люлю, как у большинства женщин, бывают иногда недомогания, требующие помощи врача.

Если бы я слушался жену, наши отношения с Дандюранами пошли бы на убыль. С тех пор, как у нас родились дети, у нее появилась тяга к добропорядочному образу жизни, и многое стало ее коробить. Она хмурится от шуток, над которыми несколько лет назад хохотала; нравы Монмартра, вначале забавлявшие ее, теперь стали ужасать.

Сейчас, когда Боб умер, я жду, что жена приведет множество доводов за то, чтобы уменьшить, а то и вовсе прекратить визиты на улицу Ламарка.

Когда я вернулся к своей машине, улица Ламарка была пуста. Обойщики кончали снимать черную драпировку с серебряными блестками. Ставни небесно-голубой лавки были закрыты, на левой все еще висело траурное извещение.

Мне хотелось пить, и я зашел в кафе «У Жюстена». Жюстен не переоделся, снял только пиджак и галстук и засучил рукава белоснежной рубашки. Подтяжки у него были лиловые.

— Что будете пить? — спросил он меня тем же, наверно, голосом, каким утром выражал соболезнования. — Сегодня я угощаю.

Я заказал вермут с черносмородинной наливкой. Не знаю, почему я не спросил белого вина, которого мне хотелось. У оцинкованной стойки стояло несколько рабочих в комбинезонах.

— Меня что порадовало: похороны были шикарные. Слышали барабан?

Похоронный автобус, должно быть, уже добрался до Тиэ, где солнце освещает бесконечные ряды могил, а в безоблачном небе гудят самолеты, взлетающие с аэродрома Орли.

— Да, тяжко ей будет! — чокнувшись со мной, вздохнул Жюстен. — Таких людей, как Боб, на всем Монмартре десяток не наберется.

— Он к вам заходил в субботу?

— Да. Часа в четыре. Он, Юбер и я успели сыграть в белот с болванчиком до тысячи пятисот очков. Сидели мы в этом углу, за дверью.

Значит, после Аделины он зашел сюда.

— Ничего особенного он не говорил?

— Нет, как обычно. Разве что вот: он, как всегда, выиграл, но настоял, чтобы заплатить за выпивку на всех.

— Почему?

— Он не объяснил, а спорить никто не стал.

И вдруг я понял, что Боб — Большой Боб, как его называли — во всех кабачках, куда он ходил, пользовался огромным уважением, а завоевать у этих людей уважение нелегко.

— Что бы там ни говорили, я считаю, что он был болен, знал это и не хотел обрекать жену на долгие годы возни с ним.

— К врачу он ходил?

— Про это ничего не знаю. Но он уже давно как-то по-особому разглядывал себя в зеркале, которое за бутылками. Поверьте, когда такой человек, как он, начинает смотреться в зеркало, это скверный признак.

Меня поразила верность замечания. Я поймал себя на том, что глянул в это зеркало, — старое, мутное, оно отнюдь не льстило тем, кто смотрелся в него.

— И часто так бывало?

— Я не раз подмечал это за ним. Он вошел в возраст, когда у мужчины начинаются трудности. Точно говорю, между сорока пятью и пятьюдесятью у мужчин тоже наступает трудный период, как у женщин, а уж про это я знаю, потому как натерпелся с моей половиной…

Жюстен, не спрашивая, налил мне.

— Сейчас они, верно, завтракают в ресторанчике у кладбища. Есть там один, очень недурно кормят. Я в нем бывал несколько раз после похорон клиентов.

И он опять чокнулся со мной.

— Ну, помянем Боба!

Потом перегнулся через мокрую стойку и спросил:

— Сестру его видели?

Я кивнул.

Г-жа Петрель произвела большое впечатление на Жюстена, и весь квартал это заметил.

— Я подозревал, что он не из простых. Как-то вечерком был тут один известный адвокат, он иногда заходит пропустить стаканчик. Они с Бобом о чем-то заспорили. Я, конечно, не понял, о чем, но видел, что Боб в этом деле кумекает не хуже адвоката.

Из кухни животом вперед выплыла жена Жюстена с тщательно закрученными седыми кудряшками.

— Не пора ли тебе переодеться? Где твои запонки?

Жюстен достал запонки из стоявшего на полке стакана и, уходя, подмигнул мне.