Большой марш (сборник)

Случайное знакомство

День кончался, но духота держалась. Вчера тоже было жарко, позавчера тоже, но дни были рабочие, и жара замечалась меньше. А воскресный нынешний день, казалось, вытянулся вдвое длинней. Истомленность зноем была во всем – в потрескивании стропил и половиц недавно пристроенной к дому веранды, в особой мертвой неподвижности деревенских садов и огородов, в струении горячего воздуха над раскаленными крышами. В полевом просторе вокруг деревни над дорогами висела тонкая кремовая пыль от когда-то, может, даже еще вчера проехавших машин – и не расходилась.

Мальвина с утра наполнила душевой бак колодезной водой. Теперь она согрелась, но не слишком. Мальвина разделась в тесной кабинке дворового душа, пустила на себя воду. Вымыла голову флаконным шампунем и долго нежилась в прохладных струях, – пока из бака не вылилась вся вода. От холода тело порозовело, стало упругим, крепким, кожа приятно напряглась. Пропали расслабленность и безволие, лень, что всегда одолевает в жару.

Потом в доме перед гардеробным зеркалом Мальвина не спеша переоделась в голубое штапельное платье на полторы ладони выше колен, надела белые югославские туфли, которые купила год назад в городе специально для выпускного вечера в педучилище. Туфли достались Мальвине после долгих поисков по магазинам и покорили ее с первого взгляда. Они были как раз то, что надо, – для бала, для театра, для праздничного выхода – в огни люстр, на сияющий паркет. Ноги не чувствовали их, – так они были легки и так ладно сидели. Губить их на деревенском черноземе жалко, но что же делать, надо носить, а то пропадают зря, неношеными.

Волосы Мальвина причесала гладко, ото лба назад, под затылком собрала в пучок, перетянула шелковой ленточкой. Получился хвостик, спадающий на спину. Она знала, такая прическа ей к лицу. Голубоватым косметическим кремом слегка тронула верхние веки, тушью удлинила разрез глаз. С минуту критически разглядывала себя в зеркало, выискивая изъяны. Если присмотреться, их, конечно, немало. Ресницы редкие, короткие. Девчонки наклеивают, но выходит заметно, грубо, по-кукольному. Губы – сухие, в корочках. По такому поводу принято злословить: целовалась много.

Нет, ни с кем она не целовалась, просто от солнца, от летнего зноя. На переносице, под глазами, на скулах – россыпь легких веснушек. Их не скрадывает даже пудра. Но это ничего, есть парни, которым веснушки даже нравятся. Все-таки Мальвина еще раз коснулась пуховкой тех мест, где проступали светло-охряные крапины, смахнула излишек пудры кончиками пальцев.

Все. Можно идти.

Но идти было некуда.

Здесь, в Маляевке, есть сельсоветский клуб, но в нем только радиола, которая постоянно испорчена. Иногда в воскресные дни приезжает тройка парней со станционного поселка, что-то вроде культбригады. Электрогитара, аккордеон и саксофон. Тот, кто играет на электрогитаре, еще и поет популярные эстрадные песни. Если сегодня приедут, значит, в клубе будут танцы. Но взрослые парни, ровесники Мальвины, на них не приходят, их просто нет в деревне, соберутся девчонки-школьницы, пацаны четырнадцати-пятнадцати лет. Танцевать толком никто не умеет, показать – тоже некому. Будут просто топтаться в куче, озорничать, – толкать друг друга, наступать на ноги. Потом явятся какие-нибудь подвыпившие бузотеры, станут хамить, задираться – и испортят вечер вконец.

В трех километрах от Маляевки – научно-опытное хозяйство по выращиванию лекарственных трав. Небольшой поселок, домиков десять – двенадцать. Молодежи там тоже нет, работники хозяйства – люди, в основном, уже в возрасте, солидные, ученые; танцы им не нужны. По воскресеньям, однако, и там что-нибудь бывает: лекция или кино. Абы какие фильмы научникам не возят, только хорошие, по их заказу, часто – заграничные. Крутят на воздухе, под старыми тополями, бесплатно.

В поселке на станции – от Маляевки пять километров, через лес – и кинотеатр, и железнодорожный клуб. В воскресенье в клубе обязательно концерт, самодеятельные или настоящие артисты из города. Потом – танцы под электроджаз. Молодежь набивается битком, парней и девушек в поселке много, одни и живут, и работают здесь – в депо, на станции, на мебельной фабрике, другие только живут, а работают в городе. Но спутника у Мальвины нет, а ходить туда одной или с подругами – боязно. На обратном пути обязательно кто-нибудь привяжется провожать. Поди узнай, какая у него цель… А рядом с дорогой – глухой черный лес, топь, болота…

Мальвина закрыла дом на замок, вышла за калитку. Мать и отец еще вчера уехали в Усмань к отцовой сестре. Там праздник, обмывание, – купили «Жигуль». Приедут только завтра утром. Уговаривали ехать и ее, но Мальвина знает, что там ждет: тьма гостей, вино рекой, пьяный застольный шум, от которого потом в голове на несколько дней угар.

Запирая дом, она решила так: пройтись мимо клуба, посмотреть, какая там обстановка, что намечается, дойти до Ленки, продавщицы сельмага, одной из своих подруг, с которой они в школе рядом на парте сидели. И вместе что-нибудь придумать. Ленка смелая, предприимчивая, с ней даже на станцию в клуб пойти не так страшно. В общем-то, она тоже трусиха, но взяла себе манеру держаться так, будто она девчонка – оторви да брось. За словом в карман не лезет, отбрить приставал может на их же языке. Только Мальвина знает, какая дрожь колотит Ленку после иных таких стычек с парнями и как она каждый раз зарекается ходить на станцию. Но проходит одно воскресенье, другое… И они с Ленкой все-таки туда идут. А как быть, чем себя занять? Сидеть дома, киснуть у телевизора? В двадцать-то лет? Хочется жизни, развлечений, знакомств… Парня своего, наконец, встретить…

В полнеба над деревней тлел желтоватый закат. Реактивный рейсовый самолет, сверкая в лучах солнца крохотной искоркой, беззвучно тянул в вышине белоснежную ниточку. Конец ее утолщенно пушился, разделяясь на отдельные пряди, и таял.

Проулок, в котором жила Мальвина, полого спускался на главную деревенскую улицу. По нему почти не ездили машины, он вел просто в поле, на колхозные межи, и поэтому Мальвина удивилась, увидев вихляющий в колеях, вдогон ей, «газ»-вездеход. Она отошла ближе к палисадникам, чтоб не обдало пылью из-под колес, но вездеход свернул с середины проулка и с писком притормозил возле нее.

– Девонька, голубонька, это Маляевка? Как на буровую проехать, где она тут у вас?

За рулем сидел светлоглазый, улыбающийся парень в рабочей куртке, расстегнутой на груди. Под курткой синела поперечными полосками моряцкая тельняшка. Парень в машине был один, а на борту ее желтыми буквами было написано «Геологоразведка».

Пыль все-таки обдала Мальвине ноги, ее сорокадвухрублевые югославские туфли. Она успела бы отскочить в сторону, но громкий оклик, блеснувшие из кабины глаза парня – все это было так внезапно, что у нее не нашлось быстроты. Она даже не сразу сообразила, о чем парень спрашивает.

– Буровая? А, вышка! Это там, за прудом, на той стороне, километра три.

– Как туда?

– Вот так, прямо, на улицу, потом налево, там скоро проулок, направо в проулок, из него опять налево, на луг, там две дороги, одна в карьер, песок берут, другая на лесочек. В лесочке грязь, ямы, а вы справа обогните, по луговине. Только вправо очень не забирайте, луг топкий, можно забуксовать, ближе к леску держитесь. А там и пруд, увидите, плотина. А за прудом с бугра уже и вышку видать. Совсем просто, найдете без всякого труда…

– Налево-направо, направо-налево… – насмешливо сказал парень, при этом заметно оглядывая Мальвину всю, проводя взглядом по ее голубому платью, приподнятому грудью, голым коленкам, загорелым ногам в светлом пушке, – вплоть до лаковых туфелек. – Ты думаешь, я что-нибудь понял?

– Так это же совсем просто! – Мальвина принялась объяснять снова. – Сейчас на главную – и налево. Метров сто – проулок, по правую руку, там на углу дом с синими наличниками и рельс вкопан. В этот проулок. Но до конца не езжайте, а сразу налево, меж домами. Там раньше усадьба была, хозяева в город уехали, а дом сломали. На луг выедете…

Парень, улыбаясь глазами, сказал:

– …и прямо в трясину! Налево-направо… Это вам, местным, понятно. Садись, покажи дорогу, чтоб я не плутал.

Мальвина замялась.

– Чего боишься? Не украду ж я тебя. Садись!

Он открыл дверцу с другой стороны машины.

– Садись, не бойся. Доедем до плотины, а потом я тебя назад отвезу. Десять минут всего потеряешь. Ну? На свиданье торопишься? Ничего, подождет. Крепче любить будет!

Мальвине под сердце подкатил легкий холодок. Сумерки, неизвестный парень, места у плотины безлюдные, пустые… Но глаза у парня были хорошие, смотрели светло, чисто, и она села в машину рядом с ним на пружинное сиденье. Платье сползло назад, ноги открылись еще больше. Мальвина смутилась, потянула подол рукой, но из этого ничего не вышло. Тогда она положила на колени руки, прикрыла их так.

Парень двинул рычаг, дал газ. Машина скатилась по переулку.

– Ну, командуй, – сказал парень. – Налево?

– Налево.

Свора уличных собак кинулась к машине. Собаки облаивали все проезжавшие машины, но при этом различали своих и чужих. Сейчас они чуяли чужака, к тому же по случаю выходного дня давно уже не появлялись машины, собаки соскучились и потому лаяли особенно остервенело.

– Сейчас – направо.

Парень послушно повернул.

– А для чего буровая, что вы там ищете? – спросила Мальвина.

– Золото, – сказал парень.

– Нет, правда?

– Я правду и говорю.

– Какая же это правда?

– Самая настоящая. Сроду не врал.

– Налево, – сказала Мальвина. – Откуда тут у нас золото?

– А это как его понимать.

– Как же, например?

– Военная тайна, – значительно сказал парень.

– Шутите вы всё! – Мальвина даже отвернулась в сторону – будто обиделась. Но разговор ей нравился. Он шел правильно, положенным образом. Было бы, наоборот, странно, ненормально, если бы парень стал отвечать по-деловому, без всякой игры. – Это в карьер… – показала Мальвина на отделившуюся колею. – Левей, левей… Эта тоже в карьер, в другой…

– Конечно, я б тут запутался… Знак хотя б поставили.

– Кто тут ездит, те и так знают…

– Одни местные, что ль, ездят? Месяц назад я в Прибалтике был, в командировке, на этом же вот «газе». Там едешь, в стороне от шоссе дом стоит, один, хутор по-ихнему. Так на свертке обязательно столбик, стрелка, название на двух языках, расстояние. Двести метров, глазом видать, все равно написано: «ноль два кэмэ»… Всю Прибалтику можно насквозь проехать и ни о чем никого не спрашивать, сам все найдешь, что нужно, не заблудишься.

– Значит, начальство лучше следит.

– Это просто порядок, вот что, культура! Куда – прямо, налево?

Колеи опять расходились.

– Прямо. А зачем вы на буровую, там же сегодня никого нет, сторож только.

– Хватит мне и сторожа.

– Везете что-нибудь?

– Динамит.

– Ну уж, динамит! – не поверила Мальвина. – Где же он?

– У тебя под ногами.

Под сиденьем Мальвины, высовываясь, действительно стоял какой-то ящик с металлическими застежками. В таких шофера возят свой инструмент – ключи, отвертки.

– Это? – засмеялась Мальвина. – А если я проверю?

Она опустила руку, делая вид, что хочет открыть застежки.

– Не тронь, не тронь! – поспешно предупредил парень. – Рванет – и ни клочка. Ни от тебя, ни от меня, ни от машины. Знаешь, какая это сила – динамит? Одно имя от тебя останется. Как тебя зовут-то?

– Мальвина. Или – Мальва, можно и так и так.

– Что ж это за имя такое, цыганское?

– Почему – цыганское?

– Непонятные теперь имена, – крутнул головой парень. – Откуда только их берут?

– Из фильмов, – сказала Мальвина.

– Верно, – согласился парень. – Анжелика, например. «Анжелика и король»… Теперь куда?

Он сбросил газ, отжал сцепление, машина катилась по инерции. Впереди маячил сосновый лесок.

– Направо.

– Больно грязно… Не сядем?

– Не бойтесь. У вас же вездеход.

– В такой жиже и вездеход потонет… Может, все же по лесу?

– Там еще хуже. Не бойтесь, проедете. Тут все проезжают.

– Ладно, но если сядем – виноватая ты будешь, заставлю машину толкать…

Повихляв из стороны в сторону, глубоко проваливаясь колесами, «газик», однако, перебрался через топкое место. Дальше дорога пошла лучше.

– А вас как зовут? – спросила Мальвина.

– У меня имя тоже редкое. Иван.

– Редкое! – засмеялась Мальвина.

– А разве нет? Кто теперь своих детей Иванами называет? Тоже все больше на заграничный лад: Альбертами, Маратами… У меня дружок на корабле был. Из деревни. Отец его – Сидор, фамилия – Перепелкин. А он – Вольдемар. Вольдемар Сидорович Перепелкин.

– А вас правда – Иван? – Мальвина сбоку, недоверчиво посмотрела на шофера. Он произносил всё так убедительно, что она терялась, не могла улавливать, чему верить, чему – нет.

– Могу предъявить документ.

– Ну – предъявите! Ну что же вы? – сказала Мальвина с торжеством, видя, что парень не торопится.

– Пожалуйста! – усмехнулся он.

Обнажив до локтя правую руку, он показал синюю татуировку: «Иван».

– Убедились?

Мальвина сраженно промолчала. Эффект был сильный. Она была уверена, что парень ее дурачит, на имени она его поймала. А получалось, что теперь надо поверить во всё, что он ей наболтал, – и насчет золота, и про динамит.

Обогнули рощу. Колеи здесь тоже разбегались. На эту низину ездили за песком со всего района, даже из других районов, где нет своих мест для добычи песка. Если бы посмотреть с вертолета на причудливое сплетение старых и новых автомобильных путей, наверное, эта прилегающая к Маляевке песчаная пустошь показалась бы кружевной.

– Вы морячок, служили на флоте? – спросила Мальвина.

– Совершенно точно. Как говорится – альбатрос, скиталец морей.

– В каких же морях вы скитались?

– Бороздил пучины Тихого океана. Знаете такой?

– В школе проходили.

– Вот. Вы проходили, а я как раз в это время в нем на своей посудине болтался.

– Ну и как – не укачало?

– Бывало и такое. Океан есть океан.

– А теперь?

– Как видите, на фронте мирного труда.

– Вы геолог?

– Осенью иду на первый курс.

– Что же все-таки ваши геологи здесь ищут? Там, – показала Мальвина в сторону станции и закрывавшего ее леса, – еще одна вышка стоит. А за Никольским – еще…

– Я же сказал – военная тайна.

– Я не выдам.

– Тогда – только на ухо.

Мальвина подвинулась к Ивану, подставила ухо. Он наклонился к ней и поцеловал в щеку. Она откачнулась, порозовела.

– Я с вами серьезно, а вы!

– Виноват, нечаянно. Просто машину тряхнуло, так вышло. Ну, давай ухо, скажу.

– Нет уж!

– Честное слово, скажу.

Секунду-другую Мальвина сохраняла сердитое, обиженное выражение. Затем все-таки подвинулась к Ивану, но не так, как в первый раз, – чуть-чуть, вся настороже, готовая сразу же отпрянуть, если он снова ее обманет. Он наклонился к ней и, щекотнув ей ухо своим дыханием, шепотом сказал:

– Воду.

Мальвина нахмурилась. За дурочку он, что ли, ее принимает? Окрестные места не бедны водой. В районе в каждом колхозе пруд, а то и несколько. Что ни балка – то плотина, водоем. Для скота, для орошения, для рыбы. Самый большой пруд – под Маляевкой, тот, куда они едут. На речушке, текущей из леса. Была она тощей, обмелевшей, совсем пропадала, а перегородили плотиной – получилось целое море. В ветреную погоду даже волны у берегов плещут.

– Трудная у вас работа, – сказала Мальвина с ядовитым сочувствием. – Нелегко, наверно, ее искать – воду… Особенно если рядом с прудом.

– Мы ищем девонскую.

– Какую?

– Ты разве в газетах не читала? Под нами, – Иван оторвал от руля руку, ткнул пальцем вниз, – на большой глубине как бы огромный резервуар, заполненный пресной водой. Ей миллионы лет. Надо определить границы, запасы этой воды, ближайшие расстояния до поверхности. Представляешь, целый Байкал под землей! А может, даже и не один. А с пресной водой уже туго. Город растет, заводы прибавляются. А в будущем? Уже сейчас надо думать, открывать новые источники. Теперь ясно? Это что ж такое?

Он впился взглядом в плотину, открывшуюся внизу, в конце пологого спуска.

На ней, как видно, велись работы: тело плотины дополнительно укрепляли, подсыпали и утрамбовывали грунт. При въезде на перемычку громоздились кучи щебня, бетонные плиты, а на гребне, загораживая проезд, стоял оставленный строителями, испачканный в земле и глине бульдозер.

– Вот идиоты! – сказал Иван, подъехав к бульдозеру вплотную и глядя на него злыми глазами. – Раздолбаи колхозные! Бросили поперек дороги – и ушли…

Он вылез из машины, походил по плотине, убедился, что ни справа, ни слева бульдозер не объехать. На ногах он оказался высоким, тонким. Узкие джинсы, короткие сапоги с отвернутыми голенищами.

– Ну, мастера! Ну, техники! Уходят на целый выходной – и на тебе! Они что, бухие все тут работают?.. Мордой бы их об этот бульдозер…

Мальвина видела, ему очень хочется крепко выругаться.

– Где еще можно проехать? – спросил он, оглядывая местность.

Вправо от плотины поблескивала темно-сиреневая гладь пруда, протянувшегося по руслу бывшей реки к лесу и торчащей из-за него станционной водокачке. Влево зиял глубокий провал, это же речное русло, с топкой грязью, камышовыми зарослями на дне. Склоны – крутые, не спуститься, а если бы даже удалось – все равно не перескочить через заросшую болотной травой топь.

– Близко тут не объехать… – подумав, сказала Мальвина. – Возвращаться надо. Только через Спасовку. Но там теперь тоже пруды, дорога путаная. В потемках вы только кружить будете…

– Куда ж ты меня, красивая, завела! – присвистнув, расстроенно сказал Иван.

– Я же не знала…

Глядя на него, Мальвина тоже расстроилась – даже больше, чем он.

Иван опять подошел к бульдозеру, стал смотреть, нельзя ли его завести, стронуть с места. Потрогал рычаги, рукоятки.

– Головы рвать за такое надо! – сказал он мрачно, с яростью, отходя от бульдозера.

– Заночуете в деревне, а утром рабочие придут, откроют дорогу, проедете… – робко предложила Мальвина.

– Только это и осталось, – вскипел досадой Иван. – Еще самогону надраться и к какой-нибудь марухе под бок… Мне уж давно пора дома быть, в городе, а я тут, видите ли, ночевать стану… Я и так свой выходной угробил! «Съезди, выручи, надо срочно, некого послать… – пропел он, кого-то передразнивая. – Мы тебе по двойному тарифу заплатим, как за целый день, а ты за два часа обернешься»… За два часа! Я вот в полдень выехал – и до сих пор кручусь. Так вот оно всегда: сделаешь уважение, и себе же боком… Сколько отсюда до вышки?

– Километра три.

– Там было – три, и отсюда – три? Ну и счет же у вас! Если пешком – это полтора часа… Ты же машину караулить не будешь?

– Что вы, одной в потемках… Попробуйте через Спасовку, – сказала Мальвина. – На Спасовку я дорогу покажу, а там спросите…

Иван сел в кабину, запустил мотор. Стал разворачиваться. Щебенка заскрипела, затрещала под колесами.

– Это совсем не мой участок, никогда я сюда не ездил, ничего тут не знаю… Указателей нигде нет, как с шоссе свернул, так и пошла путаница. Спросишь, один так говорит, в одну сторону посылает, другой – в другую… Старика одного послушал – на какой-то хутор заехал, а там вообще ни души. Избы брошенные, заколоченные.

– Богдановка?

– Откуда я знаю, там не написано.

– Это Богдановка, – догадалась Мальвина. – Там всего четыре семьи оставалось. На центральную усадьбу переселились.

«Газик» развернулся. Сумрак на земле уже загустел, дорога едва просматривалась. Иван включил фары. Желтое пятно света легло впереди, высветило зелень травы и большие репейные кусты по сторонам дороги.

Вдруг Иван что-то почувствовал, резко затормозил. Открыл дверцу, свесившись, посмотрел назад.

– Тьфу, мать твою!

– Что случилось? – встревожилась его тревогой Мальвина.

– Еще и это! Как назло! Прокол, вот что. Понакидали тут проволоки, железок!

Он выскочил из машины, в сердцах пнул что-то ногой. Мальвина тоже сошла на землю.

Заднее левое колесо осело, промяв спустившуюся покрышку.

– Надо же! И запаска у меня едва держит, латаная. Десять километров проедешь – и спустит. Вот черт! Нет, это мне за дело, – сказал он с чувством. – Чтоб лопухом не был. Федькин участок, ему и ехать. Он, паразит, отвертелся, а я – как же, сознательный, прыть свою надо показать!..

Он стащил с себя куртку, бросил на сиденье, вынул из машины домкрат, коробку, стоявшую под ногами Мальвины. В ней, правда, оказались гаечные ключи разных размеров, отвертки, молоток, пассатижи. Включил переносную лампу на длинном шнуре, сунул Мальвине:

– Свети!

Быстро и ловко подняв домкратом машину, он стал отвинчивать на колесе крепежные гайки.

Держа в руках лампу, Мальвина присела рядом с Иваном на корточки.

Плечи у него были широкие, бугры мускулов выпукло ходили под тельняшкой. Руки двигались мастеровито, уверенно.

– А коленочки-то – первый сорт! – сказал он, скосив на Мальвину глаза, и даже аппетитно прицокнул языком.

Мальвина поспешно отодвинулась назад, направила лампу так, чтобы свет не падал на ее оголенные колени.

– Так поделись, куда же ты шла – на танцульки, на свиданье?

Досада и злость в Иване уже пригасли; видать, он не умел долго держать в себе плохое настроение.

– Смотрю – идет девочка, вся как с картинки, чистенькая, наглаженная, туфельки…

– Так вам не дорога была нужна, а только знакомство завести! – сказала Мальвина с нарочитым укором, как бы разоблачая Ивана.

– Сказать откровенно?

– Откровенно.

– Совсем откровенно?

– Совсем.

– Нет, мне нужна была только дорога. А девчонок у нас в городе – сколько угодно. Тоже – чистенькие, наглаженные, в лаковых туфельках…

Он сказал серьезно, без улыбки, и в конце взглянул на Мальвину тоже серьезным, холодным даже взглядом, – как бы и взглядом подтверждая искренность своих слов Но она разгадала: он опять играет, шутит. И смотрит, какое впечатление произвели его нарочно жестокие слова. Тем не менее ответ его скребнул Мальвину по сердцу.

– Дай-ка мне шведский ключ, – кивнул он на раскрытую железную коробку.

Она вынула ключ, подала.

– Гляди-ка! – удивился он. – Знаешь! Откуда ты знаешь, что это шведский ключ?

– У меня папа шофер.

– А ты-то сама чего делаешь? Доярка, свинарка, птичница?

– Педучилище окончила.

– Значит, учительница?

Мальвина кивнула. Что-то не позволило ей сказать что она не учительница, а только воспитательница в детском саду. «Няня» – так называют ее деревенские женщины, не вникая, кто воспитывает, а кто нянчит.

– Дважды два – четыре? – засмеялся Иван. – И как – ученики тебя слушаются?

Мальвина вспомнила своих четырехлеток, их глазенки, широко открытые на нее, когда она что-нибудь рассказывает им на прогулках – про травы или цветы, про птиц, про колхозные машины.

– Еще как! – ответила она. – Вы бы только по смотрели!

– Слушай, – сказал Иван, – а что ты всё «вы», «вы»? Что я – дядя с усами? Давай-ка на «ты», так лучше.

– Хорошо, – сказала Мальвина, чувствуя, как у нее отчего-то перехватывает сердце.

– Посвети-ка сюда… А теперь – сюда…

Иван поставил на место поврежденного колеса запасное, стал быстро навинчивать гайки, туго затягивая каждую ключом. На лбу его выступил пот, заблестел капельками.

– Все! – сказал он, бросая ключ, выпрямляясь. – Спасибо, помогла. Дай я тебя за это поцелую!

– Что вы! – успела сказать Мальвина.

Протянув руки, не касаясь ее платья испачканными ладонями, он обхватил ее локтями, притянул к себе. Она толкнулась в его жарко дышавшую грудь и в каком-то секундном, парализовавшем ее безмолвии даже не сделала движения отклониться, упереться хотя бы своими руками. Он нашел ее полураскрытые, влажные губы и мягко и крепко, продолжительно поцеловал. Она ощутила влагу его рта, поцелуй ее одурманил, и когда он отпустил ее, она несколько мгновений простояла, как оглушенная, приходя в себя. Потом сказала:

– Вы со всеми так?

– «Ты».

– Ты со всеми так?

– Со всеми без исключения, – сказал он весело. – Кого люблю и кто меня любит.

– Ты женатый? – спросила она. Этот вопрос был в ней все время, он сверлил ее изнутри, жег, – еще с того момента, как она села в машину.

– А как же, конечно! – тут же отозвался он. – Жена и трое детей. И злая теща в придачу.

– Нет, правда? – спросила она упавшим голосом.

– Мне двадцать три всего, какая может быть женитьба? Еще учиться пять лет, гранит науки грызть… Садись, поехали!

Он быстро засунул в машину домкрат, ящик с инструментами. Запустил мотор, погнал «газик» по дороге, петлявшей меж колючих репейников.

– Собственно, а чего я гоню? – вдруг остановил он себя вопросом и резко сбавил газ. – Все равно на запаске никуда не уедешь. Доставлю тебя на место, и придется прокол латать. Ну, дурак я, дурак! Сегодня по телеку киевское «Динамо» с ленинградским «Зенитом», «Адъютант его превосходительства», вторая серия… В парк можно было сходить, ребята наши там соберутся… А я вот где кантуюсь, в Маляевке какой-то! Так, что ль, деревня твоя называется?

– Так.

– Чего же здесь – колхоз, совхоз?

– Колхоз «Родина».

– Ну и как?

– Что?

– Жизнь колхозная?

– Ничего, живем.

– И нравится?

– Я деревню люблю.

– Так уж?

– Природа, воздух. Суеты этой вашей городской нет. Кто в деревне родился, тот ее не может не любить.

– То-то от вас, таких любителей природы, в городе тесно… Я по своим дружкам флотским знаю. Ни один назад вернуться не хотел. На БАМ, на стройки, даже в пустыню, только не к себе домой, в такую вот Маляевку…

– Не все же так.

– Абсолютное большинство.

– Конечно, больше стремятся на производство, – согласилась Мальвина. – Там и заработки выше, и условия. Можно работать и учиться, в инженеры выйти.

– А тебе не скушно здесь?

– Бывает…

«Газик» уже ехал между домами по деревенским проулкам.

– Тебя где ссадить?

– А где вы чиниться будете?

– Да где-нибудь, все равно. Свет у меня есть. А свет – главное.

– Возле нашего дома можно. Там место ровное. Папа там всегда машину ставит.

– Можно и там, – сказал Иван. – Все равно.

Свора тех же разномастных дворняг опять остервенело бросилась наперерез «газику», облаяла его со всех сторон, точно исполняя какую-то возложенную на них обязанность. Самые злые забегали даже спереди машины, щеря красные пасти, бешено сверкая глазами, демонстрируя намерение вцепиться в радиатор. Уже не одна из этих уличных собак попала под колесо, кончила свою бесшабашную жизнь в дорожной пыли, но оставшихся это почему-то не пугало, не служило им примером, повадки их оставались прежними.

Иван поставил машину, где указала ему Мальвина, напротив ее дома, возле палисадника и лавочки.

Было уже совсем темно, ничего не различить в десяти шагах. В том краю деревни, где находились сельсовет, клуб, правление колхоза, желтели на столбах электрические лампочки. Из палисадника сладко пахло настурцией, в черной листве деревьев поблескивали светлые шары яблок. Через дорогу в окнах дома мигал голубовато-лиловый свет телевизорного экрана и слышался торопливый голос комментатора: «…Блохин проходит среднюю линию, передает мяч Колотову, Колотое идет дальше, передает Буряку… Что сделает Буряк? Он пытается обвести защитника «Зенита»…»

Иван размотал длинный шнур переносной лампы, повесил ее на планку палисадника. Вспыхнул яркий свет, сделав окружающую ночь еще черней.

– Иди, чего ты тут торчишь. Я и один справлюсь, – сказал Иван, заметив, что Мальвина никуда не торопится.

– Успею. Починишь – и пойду. Может, что-нибудь нужно станет.

– В таком случае – вынеси-ка мне водички попить.

– Может, квасу?

– Давай квас, все равно.

Мальвина открыла дом, спустилась в погреб, налила литровую банку холодного белого окрошечного кваса, который мать умела делать так, как никто в деревне, понесла Ивану.

Проколотое колесо уже лежало на земле, в кругу света, бросаемого переноской. Тут же лежали монтировочные лопатки, другие инструменты, а сам Иван, до пояса всунувшись в открытую дверцу, рылся в глубине кузова, что-то ища.

– Елки-моталки!

Покинув кузов, он метнулся к коробке с инструментами.

– Вот это номер!.. Федька стырил, паразит, больше некому!

Он стал выбрасывать содержимое коробки на землю.

– Ну, ясно! Он третьего дня камеру латал. Взял, а назад не положил… Паразит чертов! Ну, я ему врежу! У него пять зубов вставных, – еще десять вставит!

Мальвина протянула ему банку с квасом.

– Не суйся под руку, – огрызнулся Иван.

– Ты же квас просил.

– Погоди ты с квасом!

Он опять присел над распотрошенной коробкой, пошебаршил тем, что еще оставалось в ней, заново перекидал то, что вывалил на землю.

– Нету! – сказал он убито и как-то окончательно, распрямляясь и опуская руки. – Ни вулканизатора, ни заплат, ни сырой резины. Федька, сволочь! Всё смыл!

Тыльной стороной ладони он отер потный лоб.

– У кого тут можно разжиться?

– Сейчас ни у кого. Только утром. Папа приедет, он все даст. У него в мастерской все есть.

– Утра ждать?! – весь так и взорвался Иван. – А где эта мастерская?

– Она закрыта. Сегодня же выходной, никто не работает. А завгар в город уехал, утром еще, я видела. А ключи у него.

– Так что же это выходит – ночь мне тут ночевать?

Иван нервно походил около лежащего колеса.

– Дай же квасу!

Он выпил всю банку, не переводя дыхания.

– Хорош квасок. Самодельный?

– А какой же еще в деревне бывает?

Иван медленно, звякая железом, собрал в коробку инструменты. Прикрепил к задней стенке кузова колесо.

Телевизионный комментатор на другой стороне улицы кричал: «…мяч у Блохина, его атакуют, следует длинная передача… Неточно! Мяч перехватывает Клементьев, передает Давыдову, Давыдов снова Клементьеву, к ним подключается Мельников, они приближаются к штрафной площадке киевского «Динамо»… Можно бить… Надо, надо бить!.. Удар!!» Дальнейшие слова комментатора покрыл мощный рев людских голосов, не похожий даже на гул толпы, а на катящийся по склону горный обвал.

– Люди смотрят, слушают… – сказал завистливо Иван. – Ну, Федька, гад, паразит, он у меня это запомнит… В твоем доме телевизор есть?

– Он поломался.

– Совсем не работает?

– Надо в район везти, чинить. Или в город. А папе всё некогда.

– Совсем весело! – сказал Иван.

Забросив в машину переноску, он со всей силы хлопнул дверцей. Сел на лавочку, вытянул ноги.

– Ну и что теперь, спрашивается, делать? Сказки рассказывать?

– На танцы можно сходить… – промолчав, сказала Мальвина.

– Как – вот так? – дернул Иван за борта своей куртки. – В кирзе?

– А что? У нас и так приходят.

– И ты со мной пойдешь, с таким?

– Пойду.

Иван помолчал. Лицо его было неразличимо в темноте. Мальвина его не видела.

– Пойдем! – сказал Иван решительно, даже с каким-то мальчишеским озорством. Опять в нем произошла быстрая перемена. Случившееся, вероятно, теперь было для него просто забавным приключением. А предложение Мальвины продолжало это приключение, делало его совсем забавным. Не думал, не гадал – и в деревенский клуб на танцы… Будет потом что порассказать друзьям и приятелям…

– Сапоги только надо почистить, – сказал он. – И рожу умыть.

Мальвина бросилась на веранду искать щетку, ваксу, готовить для Ивана воду, чистое полотенце. Она почему-то очень спешила, внутри нее, поочередно сменяясь, трепетали радость и страх, – как бы Иван не передумал или не случилось какой помехи, которая расстроит их сборы.

Иван пошаркал щеткой по сапогам, вычернил их ваксой; на них появился даже блеск. Сбросил куртку, засучил рукава тельняшки, загремел стерженьком умывальника. Вода наливалась в пригоршни медленно.

– Лей из кружки! – скомандовал он Мальвине.

Он низко наклонился над тазиком, намыливая лицо. Пена радужными пузырями летела с его рук. Его худая длинная спина была перед Мальвиной. На тельняшке во многих местах виднелась штопка. Такую тельняшку давно следовало выбросить, хоть это и память о флотской службе. Кто делал эту штопку, мама? Или у него есть девушка, невеста, это ее руки, ее забота? Мальвина испытала острую, как булавочный укол, зависть. Конечно же, есть у него какая-нибудь девушка, не может быть, чтоб нет… У такого парня… Он приходит к ней вечерами, после работы, и она ждет, встречает его, как своего, почти как жена, кормит, если он голоден, а пока он ест – пересматривает его одежду: не оторвалась ли пуговица, не надо ли где подшить, подштопать, – как может это делать тоже только своя девушка, почти жена, для которой эти заботы – добровольная и желанная обязанность. И все в нем ей знакомо, привычно, до бесконечности родное. И как же, наверное, прекрасно такое чувство – привычности, постоянства, полной во всем сродненности…

– Еще… еще… – приказывал Иван. – Прямо на шею… Лей, не бойся… Вот так…

Вода была из дворового колодца, свежая, ледяная, а он подставлял под нее шею, голову, горстями хлестал себя в лицо и только испытывал удовольствие, что она такая холодная, жгуче-бодрящая.

Наплескавшись, он выпрямился с закрытыми глазами, стряхивая с рук последние капли.

– Вот вам полотенце.

– Мы же договорились – «ты»!

Он крепко, до красных пятен, растер себя жестким махровым полотенцем, причесался, глядя в зеркало, висевшее здесь же, на веранде, рядом с умывальником.

Только сейчас Мальвина его по-настоящему рассмотрела. Обыкновенное лицо, ничего красивого, такие обычные лица постоянно мелькают вокруг. Ничем не привлекают, а промелькнут – тут же забываются. Волосы темные, густые, но не длинные, не по моде, – шапкой на голове. Нос крупноватый, выступающий, с острой хребтинкой, занимает на лице много места. Губы разные, верхняя – поуже, потоньше, короче, нижняя – широковата. Зубы – тоже вразнобой, неровные, в углу рта уже коронка. Подбородок – заметно вперед, и все лицо из-за острого носа и выступающего подбородка вытянутое, продолговатое, как бы сдавленное с боков. Будь оно чуть шире, овалом, впечатление было бы лучше, даже, наверное, величина носа и его несоразмерность на лице не замечались бы так резко. Глаза всё поправляли; карие, искристые, насмешливые…

Иван застегнул на пуговицы куртку, вытянулся, как перед военным начальством, прищелкнул каблуками:

– Иван Плахотин ожидает дальнейших указаний!

Мальвина улыбалась, глядя на него.

– Пошли! – сказала она, гася на веранде свет.

Из дома напротив по-прежнему доносился возбужденный голос футбольного комментатора. На поле произошло что-то драматическое, трибуны ураганно гудели, а комментатор кричал: «…ай-ай-ай! Ай-ай-ай! Не использовать такую ситуацию! Это обидно, это очень обидно!..»

После яркого света на веранде глаза совсем ничего не видели в уличной темноте. Иван сразу же оступился, чуть не упал. Чертыхнулся. Мальвина взяла его под локоть, он прижал ее руку, и она не стала ее отнимать, даже когда они вышли на главную улицу с электрическими лампочками на столбах.

– Маляевский Бродвей! – сказал Иван. – Что же у вас тут еще, кроме танцев, бывает?

– Лекции, доклады.

– «Есть ли жизнь на Марсе?»?

– И про это. Но чаще о международном положении, о борьбе с пьянством, о семье и браке.

– О семье и браке… – повторил Иван. – Очень волнующая тема. Кого любить, как любить, на какой основе… Семейные отношения, – произнес он не своим, занудным голосом, – строятся на общности интересов, на взаимном уважении, на обоюдном стремлении растить и воспитывать детей… У нас в коллективе один лектор тоже такую лекцию читал. Потом говорит: пожалуйста, вопросы. Ему и задают: а сколько вы сами вырастили детей? А он говорит: я, товарищи, бездетный, потому что еще холостой, неженатый… А дядя – уже за сорок. Моя лекция, говорит, построена на высказываниях классиков общественных наук, авторитетных деятелей педагогики, на примерах из художественной литературы и юридической практики… А ему из задних рядов опять: а вы сами-то влюблялись хоть раз или об этом тоже только из теоретических трудов и художественной литературы знаете?

В клубе светились все окна, но музыка не играла. Значит, оркестранты еще не приехали.

Мальвина представила, какое лицо будет сейчас у Ленки. Она просто обомрет, ее круглые глаза станут совсем как два шара. На верных десять минут она будет поражена до немоты и будет на них глядеть, глядеть, как очковая змея, пучить свои белесые зрачки. Потом незаметно приблизится к Мальвине, откуда-нибудь сбоку, выждав момент, спросит, кривя полупрезрительно рот, всем своим видом изображая, что она не поздравляет Мальвину с таким приобретением: «Где это ты его закадрила?» А у самой даже бледность выступит пятнами на лице – от зависти… Ленка старше на два года, она давно уже изо всех сил старается выйти замуж, все равно за кого, лишь бы называться замужней, даже зная, что скоро разведется, – чтоб только не лепили ей прозвище «старая дева»…

Возле клуба на бревнах, как всегда, баловались мальчишки: спихивали друг друга, барахтались, навалившись кучей. В руках у кого-то пищал не то транзистор, не то плохонький дребезжащий магнитофон. Десятка два девчонок семи-, восьмиклассниц, одни – на другом конце бревен, другие – возле клубного крыльца, грызли семечки, шушукались, чему-то смеялись. Заметив Мальвину и Ивана, они прекратили смешки и все, как по команде, с любопытством стали их разглядывать. Ленки не было. И вообще не было взрослых, сверстников Мальвины и Ивана, – ни возле клуба, ни внутри. В клубном зале с отодвинутыми к одной стене рядами кресел блестели свежевымытые полы и было гулко, как бывает только в пустом помещении.

– Павлик, оркестр будет? – спросила Мальвина у попавшегося на пути мальчишки.

Мальчишка отрицательно мотнул головой.

– Они к студентам поехали.

– А что будет?

– Да ничего.

– А полы помыты, свет?

– Это так…

– А завклубом где?

– Пошел кудай-то…

Студенты, про которых сказал мальчишка, уже не первый раз переманывали к себе оркестрантов. Это был стройотряд. Километрах в семи от Маляевки на территории другого колхоза они по договору с правлением строили коровники. Жили в палатках, вечерами жгли костер, дурачились, пели. С оркестрантами у них была дружба, те охотно ездили к ним играть: у студентов всегда водились сигареты лучших сортов, там их всегда хорошо угощали.

Мальчишки могли и ошибиться про оркестрантов, а вот Ленка – та всегда знает все в точности.

Мальвина потянула Ивана к Ленке.

Они прошли по главной улице дальше, до самого конца. Там улица загибалась влево, переходя в дорогу на станцию и пристанционный поселок. Ленкин дом стоял на самом повороте. Окна светились, двери были распахнуты, в доме плакал Ленкин братишка, на него кричала Ленкина мать.

Оставив Ивана у крыльца, Мальвина зашла в дом, спросила у матери про Ленку.

– Упорхнула! – ответила мать раздраженно. – Белье не достирала, поросенок голодный, а ее и след простыл… У вас ведь одни гулянки на уме! Да замолчи же ты! – напустилась она на хныкавшего в кровати малыша. – За целый день не наигрался, дня тебе мало!

Мальвина не стала больше ни о чем расспрашивать, вышла. Все ясно. Ленка на станции, оркестранты, значит, действительно не приедут. Подождала Мальвину, ее нет, – чего время терять? На попутную машину – и туда. В этот час проходящих машин уже мало. Но можно попытаться. А на машине до станции всего каких-нибудь десять минут.

Мальвина изложила все это Ивану, но он решительно отказался:

– За семь верст киселя хлебать!

Они побрели по улице назад. Мальвина едва сдерживалась, чтобы слезы не потекли по лицу. Так глупо, без толку пропадает такой вечер!

В Киеве все еще не кончился футбол. Во всех домах, мимо которых они проходили, слитно, в сто тысяч глоток вопили стадионные трибуны и прорывались вскрики комментатора: «…Блохин проходит по правому краю… пересекает линию штрафной площадки… Какой момент, какой момент!..»

– Ну, что ты расстроилась? – спросил Иван, почувствовав состояние Мальвины. – На танцульки не попала? Подумаешь, горе какое!

Они шли порознь, на шаг друг от друга. Иван обнял ее за плечи, привлек к себе, утешая этой лаской. Она не отстранилась, и так они пошли дальше, хотя возле домов, в палисадниках, могли быть люди и их видеть.

Поравнялись с клубом. В окна были видны мелькающие, кружащиеся пары. Это танцевали друг с другом девчонки-семиклассницы, те, что лузгали семечки и хихикали у крыльца. Мальчишки, пацанва, продолжали толкаться, барахтаться на бревнах, гонялись друг за другом по траве, сбивали с ног.

– Вот и танцы! – показал Иван на клубные окна.

Внутри, в зале, хрипел маленький батарейный магнитофон, музыка тонула в этом хрипе, угадывался только ритм, но и этого было достаточно: вихлялись пары, кто как хотел, кому как подсказывало воображение. Одни – развинченно, болтая, как плетьми, руками, выбрасывая в стороны коленки, – для них танец был твистом, другие в обнимку, как танцуют танго или фокстрот, третьи, по-бальному далеко отставив соединенные руки, кружились в чем-то наподобие вальса, совсем не слыша музыки и ритма, лишь бы кружиться в зале.

– Маляевский бомонд! – сказал Иван, оглядев девчонок. – Мы с тобой здесь просто ветхие старики, предки.

Хриплый, невнятный визг магнитофона на секунду замолк, сменился быстрым, веселым, четким ритмом барабана и саксофона.

– Пошли! – толкнул Иван Мальвину от дверей в зал. – Покажем этим юным леди экстракласс!

Увлекая Мальвину, он вышел на самую середину зала. С озорной ухмылкой, заблестевшими глазами, – какое представление он сейчас покажет! – он вскинул руки; ломаясь зигзагами, точно его подстрелили, перебили ему кости сразу в нескольких местах, он низко упал, почти на самые доски пола; изворачивая руки, прянул оттуда вверх, – весь очень легкий, пружинный, гибкий в своих движениях. Должно быть, он в самом деле был неплохой танцор, где-то видел хороших исполнителей таких танцев. Но в этот миг магнитофон, басисто растянув звук, замолк.

Танцующие пары остановились, распались. Несколько девчонок подбежали к магнитофону, стали щелкать клавишами. Иван отстранил их, сам пощелкал клавишами, повертел, даже потряс аппарат.

– Все, кончен бал! – сказал он, возвращая его девчонкам. – Испекся. Можете расходиться по домам.

Девчонки лупили на него глаза – откровенно, пристально, со всех сторон, иные – в упор, прямо в лицо. Самые старшие из них были ему до половины груди, большинство – чуть выше пояса; он возвышался в их окружении, как дядя Степа на книжных рисунках. Сейчас они только смотрят, потом в своем кругу будут обсуждать, а уж завтра их вести разойдутся по всей деревне во все концы…

Вечер пропадал, и ничего поделать было уже нельзя. Мальвина чувствовала эту безнадежность – точно что-то ощутимо уходило у нее из-под ног, из ее рук, от нее самой. Но она уже ничего не могла предложить, придумать, и не предлагала, у нее не было никаких средств и способов удержать невозвратимо ускользающее время.

– Иду спать! – решительно сказал на улице Иван. Чувствовалось, что усталость берет над ним верх. Шаги сделались тяжеловатыми, валкими, потяжелела рука, которую он опять положил Мальвине на плечо.

– Стоп, а где же письмо?! – спохватился он. Сунул руки в карманы брюк, пошарил в куртке. – Вот оно! Тьфу, даже напугался… Еще бы письмо потерять – и полный порядок.

– Так у тебя одно только письмо на буровую? А наврал-то! Динамит, военная тайна!

– Так оно и есть. В этом конверте тайна, да еще какая!

– А что в нем?

– Откуда ж я знаю. Мое дело – солдатское. Привез, отдал, приказ исполнил, а больше знать не положено. Может, там просто: «Вася, готовь поллитру, жди в гости!»

Мальвина шла, все время касаясь Ивана, в ногу с ним, с волнением чувствуя рядом с собой его сухое, крепкое тело.

Переулок с ее домом тонул во мраке. Это была какая-то совсем колодезная, непроницаемая чернота, в которой всё растворилось и исчезло, и Мальвина ждала, что когда они свернут в переулок с центральной улицы, от электрического света, Иван остановит ее, прижмет, и они будут целоваться. Она хотела этого, так должно было произойти по всей логике событий этого вечера, и даже наметила место, где им удобно будет постоять: слева при входе в переулок в двух домах подряд сегодня нет хозяев, уехали гостевать в город; из палисадников над тротуарной дорожкой нависают густые кусты сирени, и в черноте под ними их никто не разглядит и не услышит.

Но Иван не остановился. Под теплой тяжестью его руки она дошла с ним до своего дома.

Машина угадывалась по запаху масла и резины. Контуры ее расплылись, смешались с мраком, она казалась больше своих размеров, – будто стоял грузовик, а не «газик»-вездеход.

– Найдется у тебя что-нибудь в голова́ положить? – спросил Иван. – Ватник какой-нибудь старый?

– Зачем тебе ватник, я тебе в доме постелю, на диване.

– Нет, я в машине лягу. В доме душно, а в машине я дверцы распахну. Я привычный.

– Зря. Диван как раз под окном. Окно откроем.

– Не нужен мне диван. Что-нибудь в голова дай – и баста.

– А есть ты хочешь? Идем, я тебе ужин сготовлю.

– Да вообще-то рубануть неплохо…

Иван зевнул, потянулся с хрустом в суставах.

– Ничего себе домик отгрохали! – заметил он, входя следом за Мальвиной на веранду, а с веранды на кухню. – Холодильничек, газовая плита… На баллонах, что ль? И полы-то как блестят!.. Шикарно живете, мадам. Конечно, в таком доме и в деревне жить можно… А ковров-то! – удивился он, заглядывая в дверь гостиной. – У больших начальников таких нет… Твой папа, наверно, кладовщик?

– Просто шофер.

– Ха-ха! Сказки Шахерезады!.. Небось председателя сельпо возит?

– Обыкновенный колхозный шофер.

Иван недоверчиво промолчал.

– А это, я так понимаю, ваши личные апартаменты? – шагнул он к двери в небольшую комнату направо от кухни. – Есенин… – разглядел он на стене портрет. – А это кто же, старичок седой?

– Иван Сергеевич Тургенев.

– А я думал – Хемингуэй. Так, понятно. Значит – кумиры… Теперь мне твои вкусы известны… «Мы все в эти годы любили…» Слушай, – вмешался он в хлопоты Мальвины над вынутой из холодильника снедью, – не трудись, не надо этого ничего… Устал я, есть не хочется. Честное слово! – Он опустился на деревянный кухонный диванчик, привалился к спинке. – Дай-ка лучше опять квасу… Кваску твоего выпью – и все. Квас у тебя замечательный…

Мальвина вышла на веранду к лазу в погреб и, прикрыв за собой дверь, на секунду приостановилась, сжала в руках кружку, зажмурилась. Голова ее плыла, и всю ее пронизывало такое чувство, точно все это не с нею и не в ее доме происходит, а – непонятно с кем и неизвестно где…

Она вынесла из погреба квас, вернулась в кухню. Иван спал на диване, в той же позе, в какой она его оставила: видно, уснул сразу же, как только она вышла за дверь. Голова его чуть откинулась назад, склонилась набок. Во сне все черты его лица смягчились, ушло острое, угловатое, выступило что-то детское, слабое, рождающее к нему нежность.

Мальвина тихо присела возле, с кружкой в руках, забыв поставить ее на стол, не решаясь разбудить Ивана голосом или прикосновением. Тикали кухонные ходики, в тишине дома и ночи их звук был отчетлив и нетороплив, она смотрела на Ивана, на слегка приоткрытые губы, смуглые веки с мелкой штриховкой ресниц, на разметавшиеся пряди темных волос – и как будто бы перед нею был давно любимый ею человек, ее муж, который просто долго отсутствовал и вот наконец вернулся туда, где его все время ждали…

1978 г.