Большой марш (сборник)

1

Мое детство шло на Халютинской. Это было ее старое, отмененное название. В городе со дней революции многое называлось по-другому, на новый, революционный лад. Главная улица, Большая Дворянская, – проспектом Революции, бывший Кадетский плац – площадью Третьего Интернационала; Большая Московская, кончавшаяся заставой с двумя кирпичными башенками-столбами и переходившая в щебеночное шоссе на Москву, стала Плехановской. Одни из этих новых названий прижились прочно, никому бы, например, не пришло в голову назвать проспект Революции Большой Дворянской. А Кадетский плац городские старожилы по-прежнему называли плацем или даже Кадетским плацем, булыжный спуск возле громадного здания бывшей семинарии так и оставался Семинарской горой, Студенческая для большинства продолжала быть Грузовой, как звалась она до этого полвека, потому что по ней на косматых битюгах возили грузы со станции, Застава – Заставой, хотя трамвайные кондукторы уже много лет подряд громогласно объявляли: «Улица Донбасская!.. Остановка – Донбасская!» Но даже в разговоре совсем молодых людей, рожденных уже после Октября, слышалось: «Он живет возле Заставы… Это надо ехать на «пятерке» до Заставы…» По-старому продолжала зваться и наша Халютинская, и когда в наш район близ Петровского спуска и Чернавского моста приходил, разыскивая для себя нужное, кто-нибудь чужой и спрашивал Батуринскую, местные жители даже не сразу брали в толк, что́ человек ищет, понимали его, только когда выяснялось, что речь идет о Халютинской.

Я любила нашу улицу, она была неширокая, всегда тихая, даже не городского вида: немощеная, вся в короткой курчавой траве с белеющим куриным и гусиным пухом. На дальнем конце своем, что выходил к реке, она круто обрывалась; на телеге или автомашине там было не съехать, а нам, детворе, нравилось сбегать по уступам обрыва и взбираться наверх, для нас этот обрыв был настоящей горой. Боже мой, сколько на этом обрыве было получено царапин, ссадин, синяков и шишек, сколько расквашено носов, и все равно он был самым привлекательным местом для наших ребячьих игр!

Дом, в котором мы жили, был причудливый, совсем особый, не похожий ни на какие другие строения города. Он стоял не в «лице», как говорили наши уличные бабки, то есть – не в ряду со всеми остальными домами, а в глубине квартала, в саду с усыхающими яблонями, так что к нему можно было ходить и с Халютинской, и с Введенской, параллельной.

Сад представлял уже только остатки когда-то пышного и обширного сада. Был он тоже не простой, не обыкновенный, а с затеями. В разных концах его торчали невысокие пьедесталы из дикого камня от каких-то стоявших в нем некогда скульптурных фигур. В центре находился круглый фонтан. Украшавшая его мраморная скульптура сохранилась в сильно исковерканном виде, можно было не столько рассмотреть, сколько угадать, что это – маленький мальчик, отправившийся погулять и повстречавшийся с лягушкой. Склонив голову, мальчик с интересом и удивлением разглядывал у своих ног толстую, впервые им увиденную лягушку, а мраморная лягушка с таким же интересом и любопытством пучила на мальчика свои глаза. Из каменных стен фонтана торчали концы железных трубок, мальчика и лягушку когда-то кропил легкий прозрачный дождик. Но это устройство не действовало, фонтан я помню всегда сухим, наполненным вместо воды песком, в котором играли самые маленькие дети нашего дома.

Я до сих пор хорошо помню утро, когда мне заплели косички, завязали на концах голубые бантики, и, одетую в коричневое, специально сшитое платье, мама повела меня в первый класс, и в мое детство с этого дня вошла школа, большое красное здание недалеко от дома на Девиченской, или, по-новому, Сакко и Ванцетти. Здание было старое, царских времен, но просторное внутри, с такими высокими окнами, что если встать на подоконник, потребовалось бы еще два таких же моих роста, чтобы дотянуться до верхнего края. Три года я приходила в один и тот же класс, – я и мои сверстники росли, поднимались по школьным классным ступеням, но сам класс оставался тот же, – садилась за одну и ту же парту, такую знакомую и привычную, что она уже была для меня не школьным имуществом, а почти как моя собственная, – как что-нибудь из нашей домашней мебели.

В третьем классе мы уже носили красные галстуки. Школьные и домашние уроки, пионерские дела, дворовые игры занимали меня всю целиком и все мое время, с пробуждения и до сна, мне было не сосчитать друзей и подружек по школе, улице, дому, который был на редкость многолюдным, переполненным детворой. Но на самом главном и на самом большом для меня месте в эти мои годы были все-таки мои мама и папа, никакие мои дела, никакая моя суета не могли их заслонить. Папа – худощавый, спортивно-легкий, сероглазый, со светлой прядью волос на лбу, разбросанных так, как будто он всегда был в каком-то стремительном, неостанавливающемся движении навстречу ветру. Все его повадки были тоже такими – точно он все время куда-то стремительно несся. Мама была ниже отца на две головы, совсем небольшая, уже начавшая полнеть, но вся такая крепенькая, ладненькая, что просто мило было на нее смотреть, даже я чувствовала и понимала эту ее ладность, красоту ее сложения. У нее были черные южные глаза, блестящие черные волосы, гладко зачесанные назад, как бы обливающие смоляным лаком ее голову, собранные на затылке в тугой узел. Мне нравилось, когда она их распускала и расчесывала гребнем, я ждала эти моменты, чтобы погладить мамины волосы рукой, вновь ощутить их шелковистость и нежность, прижать их к своему лицу, вдохнуть их едва уловимый запах, похожий на запах полевых цветов. Мне очень хотелось, чтобы и у меня были такие же волосы, но природа поскупилась, не дала мне таких. Они у меня были темные, но не мамины. А вот глаза достались мне точно как у папы – серые, даже светло-голубые, в таких же желтоватых крапинках… Руки у мамы тоже всегда пахли, но совсем по-другому, папа говорил – «больницей». Мама была врачом. Еще не зная толком, что это такое, я говорила, что тоже буду врачом, тащила к себе мамины медицинские инструменты, трубочку для выслушивания больных, молоточек, которым ударяют по колену, они были для меня гораздо более привлекательными игрушками, чем мои куклы и жестяные кастрюлечки.

Таким же самым близким мне человеком, неразрывно соединенным в моем сознании с папой и мамой, была бабушка, хотя она жила не с нами, а отдельно, в своем одноэтажном домике на Верхней Стрелецкой, и только иногда приходила к нам в гости. Я всегда с радостью встречала ее приходы, это была настоящая бабушка, именно такая, какое существует о бабушках в народе представление: добрая и кроткая, вечно хлопочущая в заботах о своих близких, совсем не думающая о себе, как будто ей самой ничего не надо – ни еды, ни питья, ни одежды, горячо любящая своих внуков. Всегда и для всех у нее были припасены какие-нибудь гостинцы. Когда она приходила, я знала, в кармане ее кофты или юбки обязательно лежит для меня кусочек варенного на молоке сахара, который бабушка умела очень вкусно готовить, или завернутая в бумажку тянучка, или маковка, леденцовый петушок на палочке, купленные ею по дороге у уличных лотошников, что тогда торговали в городе почти на каждом углу. И я лезла к бабушке в карман с нетерпеливым желанием поскорее узнать, что же предназначено для меня в этот раз, и непременно что-нибудь находила.

Все называли ее бабушкой, в нашей семье, родственники, для меня она тоже была просто бабушка, ее имя и фамилию я чуть ли не впервые узнала уже только после всей трагедии сорок второго года, после нашего с мамой возвращения на развалины города, когда мы стали разыскивать бабушку, спрашивать про нее у всех, кто мог хоть что-либо знать, и когда, уже осенью сорок третьего, в «Коммуне» появились списки людей, расстрелянных немцами и откопанных в Песчаном логу, и в длинной колонке фамилий мама, ахнув, с побелевшим лицом увидела и прочла и ее имя: Евдокия Максимовна Ивахина…

Я назвала наш дом причудливым: он действительно был такой: низ – из грубого, нетесаного дикого камня, два верхних этажа – из красного, местами облитого глазурью, кирпича, несимметричный, с окнами на разных уровнях, узкими, как крепостные бойницы, и необыкновенно широкими, «итальянскими», в сложных, орнаментированных переплетах, – так что была просто мука, если разбивалось стекло и приходилось вставлять новое: стекольщики не могли, отказывались вырезать стекла нужной формы. Снаружи дома висело несколько балконов и было приделано несколько железных, изломанных короткими маршами лестниц, по которым страшно нравилось бегать дворовой детворе, потому что железные ступеньки певуче гремели и звенели под ногами. Под домом был обширный, с каменными сводами, вымощенный каменными плитами подвал; кончался дом остроконечной крышей, а на углу, обращенном к заречной стороне, подымалась восьмиугольная башня с площадкой и чугунным ограждением. На площадку можно было взобраться по внешней железной лесенке, но была и другая лестница, тоже железная, винтовая, изнутри дома, наглухо забитая жильцами; площадка им была не нужна, на ней по ее малости даже стираного белья нельзя было развесить, а еще какой-либо практической пользы в ней никто не видел. Про дом рассказывали, что до революции он принадлежал архитектору, который строил церкви и на этом разбогател. Он был человеком с фантазией, путешествовал по разным странам и дом выстроил по своему проекту, на свой причудливый вкус, таким, чтобы он напоминал ему виденное в его путешествиях. Оттого дом и получился как бы слепленным из кусочков всех эпох и стилей: кусочек старонемецкого, кусочек – венецианского, одна сторона – в мавританском стиле, другая – отзвук древних Афин. Даже подвал был не просто помещением для хранения капусты и картошки, а какое-то средневековое подземелье, в которое входят с факелами и которое полно пугающих загадок и тайн. Старые жители улицы, помнившие архитектора, его пышную рыжую бороду, поповскую гриву волос, рассыпанную по плечам, говорили, что восьмиугольную башню он возвел не случайно, затем, чтобы любоваться с нее рекой и заречьем, а в ясные летние ночи рассматривать луну и звезды в телескоп. Вероятно, это была правда, башня с ее наблюдательной площадкой, как пожарная каланча, высилась надо всей нижней частью города, надо всеми приречными улицами, с нее действительно открывалась широкая панорама на речную луговину, была видна вся дамба от Чернавского моста до Придачи и сама Придача – километрах в двух от города, зелень ее садов, крыши домишек; в летний зной все это зыбко дрожало в расплавленном струящемся воздухе, и, когда мы, дворовая детвора, мальчишки и девчонки, смотрели с архитекторовой башни, Придача казалась нам миражем, донесшимся видением тех далеких заманчивых стран, что были описаны и изображены в моей самой любимой книге о путешествиях капитана Кука.

Архитектор, рассказывали те же уличные старожилы, уехал с белоказаками в 19-м году, когда они захватили, а потом, под напором буденновской конницы, вынуждены были покинуть город. Не так-то просто было тогда, после бесчисленных реквизиций, проводимых и красными, и белыми, сыскать конный транспорт, но архитектору белогвардейские власти помогли, с их содействием он сумел раздобыть для себя несколько подвод, на которых увез книги, картины и дорогую посуду. Куда он делся, бежав с белыми, жив ли, а если жив, то где, – про это никто ничего не знал. Дом его Советская власть объявила национализированным, принадлежащим народу, и заселила по горкоммунхозовским ордерам. Набились тесно, как во все такие национализированные дома, комнаты поделили перегородками на каморки, в коридорах было не повернуться от столов и столиков с керосинками и примусами и всегда темно, потому что на электричество существовал «лимит» и его экономили, всегда угарно от керосинной вони; влетаешь в летний солнечный день с улицы – и будто мгновенно слепнешь в угольном коридорном мраке, в нос ударяет вязкий, застойный запах плохого керосина, масла, пригоревшего на чьей-то сковородке, чьих-то убежавших щей. Чужому человеку здесь не сделать и шага, но путь в свою комнату, к своей двери знаешь вслепую, ноги несут сами сквозь шипение примусов, мимо сине-розового пламени под днищами кастрюль, а протянутые руки сами безошибочно попадают прямо на дверную ручку в нашу комнату.

Она была узкой, как школьный пенал, с одним окном. Даже не с окном, а половиной окна, другая половина находилась в соседней комнате, у других людей. Комната представляла отрезок зала, разделенного тонкими стенами в один кирпич. Моя и мамина кровати стояли друг за другом вдоль правой стены, у другой – гардероб и диванчик, на котором устраивал себе постель папа, а в середине оставался проход, чуть шире, как в вагонных купе. В комнате была еще одна важная вещь – круглый стол у окна. На нем мы обедали, я готовила уроки, мама кроила мне платьица и шила их на машинке. Вечером, после ужина, этим столом полностью завладевал папа.

Говорили, что при архитекторе зал был богато украшен, висела огромная люстра, сверкал натертый паркет. Ничего из этого убранства не сохранилось, все растащили в том же девятнадцатом году, когда какое-то время дом оставался брошенным, ничейным. Паркетные плитки выломали на топливо, изразцовые печи сломали ради кирпичей, колосников и вьюшек, обои ободрали, ища, не запрятано ли что под ними. И просто так. Полы в комнатах настилали уже сами вселившиеся жильцы, каждый делал, из чего мог, как позволяли средства. До нас в нашей комнате жил железнодорожник, он соорудил пол из вагонной планки – узких, коротких досок. Новый такой пол был, может, и ничего, но к нашему времени он уже здорово поизносился, стал щелявым, неровным; маме, когда она мыла его, обязательно в руки впивались занозы, и после каждого мытья долго и неприятно чувствовалась сырость от натекшей под доски воды. Один потолок сохранял то, что было в зале при владельце дома: лепные узоры, очертания каких-то птиц и рыб. Прямо над моей кроватью парил белый кудрявый ангелок с голубиными крыльями за спиною, в длинной складчатой рубашечке. Он летел по звездному небу, но его ножки оставались за стеною, в соседней квартире. Просыпаясь по утрам, открывая глаза, первое, что я видела, был этот белый ангелок, парящий надо мною в звездной высоте. Совсем маленькой мне казалось, что он понемногу движется, каждое утро все больше и больше появляются его ножки, и когда-нибудь, в какое-нибудь утро, он окажется надо мною весь, полностью, со своими нежными детскими пяточками.

– Папа, а куда он летит? – спрашивала я у отца.

– К тебе в гости.

– Нет, серьезно!

– Я и говорю серьезно. Ему в твои игрушки поиграть хочется. У тебя их много, а у него их нет. Видишь, в руке его только веточка!

Я всматривалась в отцовские глаза, пытаясь уловить шутку. Но у отца было трудно разобрать, когда он шутит. Он постоянно так делал – путал веселое и серьезное, как правду преподносил свои неистощимые выдумки, – и так не только со мной, но и с мамой, соседями, знакомыми. Мама иногда не выдерживала, сердилась:

– Надо же знать меру, наконец! Тебя никогда не поймешь, все ты скоморошничаешь! Наговорил Нине, что есть летучие кошки, что они ловят летучих мышей… Ты ее только сбиваешь. Она это запомнит – и будет так думать. Да еще ляпнет где-нибудь, всем на смех!

– Ладно, я переменюсь, буду, каким ты хочешь: абсолютно серьезным, абсолютно деловым. Лаконичным: да, нет. Со следующего понедельника.

– А почему с понедельника?

– Нужно время на перестройку.

– Сколько ты уже сроков назначал!

– А вот со следующего понедельника – точно!

– Хорошо, посмотрим, – говорила мама.

Но я знала, она первая бы расстроилась и огорчилась, если бы папа действительно стал таким: нахмуренно-деловым, без своих всегдашних шуток, розыгрышей, подковырок.

Но папа не сумел бы перемениться, если бы даже очень этого захотел: слишком много было в нем энергии, живости и задора, все это так и плескалось из него во все стороны. Я уже сказала, как он жил – как будто куда-то все время несся. Делал все с увлечением, жадно, всегда на каком-то подъеме, в радостном настроении; плохих настроений я у него не помню. Они, вероятно, бывали, даже наверняка, никому без них не обойтись, но отец умел их сдерживать в себе и быстро от них освобождаться. На работу в авиатехникум, на свои лекции по физике, он уходил всегда спеша – не потому, что опаздывал, гнала охота, постоянное чувство, будто наступивший день – самый значительный, самый важный из всех, что были. Техникум открылся недавно, отец был одним из тех, кто его добивался, организовывал; отец был горд победою, не жалел для техникума сил, времени; если было надо, азартно и готовно делал совсем черную работу: разгружал для котельной уголь, вместе с электриками чинил и налаживал электропроводку, лез после бури с кровельщиками на крышу прибивать сорванное железо, латать прорехи. Но достигнутого ему уже было мало, он с энтузиазмом смотрел уже дальше, говорил: это только начало, мы развернем техникум в институт. Вот посмо́трите – добьемся! На левом берегу растет авиазавод. А появится свой институт, станет в достатке специалистов высшего класса – то уж тогда… Отец не договаривал, какие ему видятся перспективы в том будущем, но было ясно, что вот тогда-то и начнутся самые заманчивые для него дела, что главные, настоящие его планы – там, в том, может быть, даже совсем недалеком, времени…

Он был очень молод, мой отец, мой папа с раскинутыми по лбу светлыми мальчишескими прядями, – всего тридцати лет… А характер, натура делали его еще моложе, совсем юношей. Он никогда не уставал, возвращался с лекций такой же бодрый, устремленный уже в новые свои дела, готовый тут же, лишь наспех перекусив, броситься в них с новым своим нетерпением, новым своим энтузиазмом.

И, быстренько, жадно, с волчьим аппетитом проглотив тарелку супа, он мчался со свертками ватмана к своим товарищам по кружку любительского авиаконструирования, или в мастерскую, где с этими же и другими товарищами он строил фанерные планеры, или на летное поле аэроклуба. Частенько он брал туда и меня. Мы ехали на трамвае, потом скорым шагом шли пешком за кирпичные заводы, за ипподром. На зеленом травяном поле восемнадцатилетние студенты из отцовского техникума тянули за концы резиновый канат, с бумажным шелестом взлетал белый длиннокрылый планер; как чайка в парящем полете, летел над полем и опускался на дальнем краю. Невдалеке с этого же поля с треском моторов взлетали зеленые У-2, набирали высоту и кувыркались в синеве, взблескивая лаком перкалевых крыльев. Садились, из них вылезали мальчишки и девчонки, школьники девятого, десятого классов, с лицами, на которых были восторг и счастье.

Отец мне говорил:

– Ты завидуешь? Правильно, завидуй. Это хорошая зависть. Лет через пять полетишь и ты…

Вечерами он торопил маму поскорее закончить ужин, домашние хлопоты и, дождавшись, когда она уберет со стола посуду, доставал из-за шкафа большую чертежную доску с приколотым листом ватмана, пристраивал ее поверх стола, навешивал на электролампочку на длинном кронштейне колпак из черной бумаги, чтобы свет падал только на доску, а моя и мамина кровати пребывали в тени, и начинал чертить. Я засыпала за его согнутой спиной, а он чертил до поздней ночи, иногда до самого рассвета. Мама в таких случаях сердито говорила, что так нельзя, он сорвет здоровье, она заявляет это ответственно, как врач. Но отец только отмахивался:

– Моего здоровья на пятерых хватит. Ты лучше посмотри, какая штука получается…

Я тоже лезла из-под его руки к ватману на доске, – посмотреть на очередной самолет. Они были странные, не похожие на «настоящие», те, что летают в небе.

– Почему такие короткие крылья? Где же мотор? – удивлялась я.

– Мотора не будет. Вместо него – ракета. Вот она, видишь?

– А зачем?

– Это будет самый быстрый в мире самолет. На войне он сможет догнать любой самолет врага, а его не догонит никто…

Такой самолет потом полетел – но без отца и его чертежей, а сейчас в небе почти все самолеты такие. Отец рисовал толстобрюхие, похожие на китов, пассажирские гиганты, подсчитывал, сколько поднимут они человек, называл ошеломляющие цифры: триста, четыреста. В полете пассажиры будут обедать, смотреть кино. В те годы был известен лишь один воздушный гигант – шестимоторный «Максим Горький». Но у отца в его набросках «киты неба» были еще больше. Такие теперь тоже бороздят небеса, их сделали тоже без отца, без его участия и его чертежей. Но все-таки, я думаю, не совсем без него – хотя нет среди авторов его имени. Все начинается с чего-то, с каких-то истоков, первых идей, первых штрихов, – а отец был именно таким начинателем. Одним из них… Но это я понимаю уже теперь. А тогда… Мама говорила: «Из-за твоих фантазий у нас на счетчике опять пережог электричества! Ты в конце концов дочертишься, вот отрежут у нас свет – и будем в потемках сидеть, как кроты или мыши…»

2

Последний предвоенный год мы жили в особом настроении. Для преподавателей техникума строился четырехэтажный дом, нам тоже была назначена в нем квартира – двухкомнатная, с кухней и ванной. Мы уже знали, какая именно, называли ее «наша», каждый месяц ходили смотреть, как подвигается стройка. Любимыми мамиными разговорами было размышлять вслух, как мы разместимся в новой квартире, как ее обставим и украсим. По тем временам это была большая редкость – отдельная квартира, тем более – с кухней и ванной, преобладающее большинство жило в коммунальных домах, таких, как, например, наш, по тесным клетушкам, с общими кухнями и всегдашними на них пререканиями и ссорами, общими коридорами, забитыми мебелью, разной домашней утварью, не помещавшейся в комнатах. Даже в новопостроенных домах квартиры планировались не на одну, а на две-три семьи, опять-таки с общей кухней, а ванные комнаты не строились вовсе, тогда еще не было в быту так, как сейчас, признанного правила, что ванна должна быть у каждой семьи, чтобы люди могли мыться у себя дома, когда вздумается и когда понадобится и как можно чаще, тогда была эпоха общественных бань с длинными очередями и долгими ожиданиями «семейных номеров», мыться ходили в них раз или два в месяц, с бельевыми свертками под мышкой, часто не просто семьями, а целыми родственными коллективами, чтобы пошире использовать свою очередь, – с дедушками и бабушками, детьми всех возрастов, включая и совсем малых.

Больше всего мама радовалась, что у папы будет свой постоянный угол, свой письменный стол, книжный шкаф и полки, все книги и бумаги его будут в полном порядке, а не как в нашем «пенале» на Халютинской: одни книги стопками на полу, другие – на гардеробе; папе не надо будет каждый раз заново вытаскивать и пристраивать чертежную доску, а потом убирать все назад.

Стройка подвигалась медленно, тогда вообще дома строились долго, годами, почти без механизации, кирпичи и раствор рабочие таскали наверх в основном вручную, на носилках, по сходням из шатких досок. Весной сорок первого здание стояло с еще не законченной крышей, в квартирах только начинали штукатурить стены и настилать полы.

Но я не могла удержать в себе своей радости и нетерпения и всем без конца говорила, что мы переезжаем на новую квартиру, осталось ждать уже совсем немного. Дворовым девочкам я даже раздарила всех своих кукол; во-первых – я уже большая, кончаю третий класс, в таком возрасте в куклы уже не играют, а главное – чтоб обо мне осталась у моих подружек по Халютинской память, когда меня здесь уже не будет.

В своем ожидании новой квартиры, внутренне уже наполовину переселившаяся в новый дом, я восприняла разразившуюся войну прежде всего как досадную помеху нашему настоящему переселению.

Так оно и вышло: стройка дома сразу же остановилась, никто из рабочих уже не поднялся на дощатые леса, неподвижно повисла бадья для штукатурного раствора – как оставили ее накануне рабочие, уходя на воскресенье. Война сразу же оттеснила, заставила забыть все прежнее, уже никто не вспоминал об этом доме, а я не могла его забыть и ходила к нему все лето и даже осенью: может, его все-таки строят? Хоть чуть-чуть, понемножку… Нет, все оставалось таким же мертвым, застылым: леса из бревен и досок, заляпанные известкой сходни. Такими же пустыми были не дождавшиеся рам и стекол оконные проемы, так же, на том же самом месте висела в воздухе и чуть покачивалась от ветра штукатурная бадья…

Отец был расстроен: товарищи его один за другим уходили в армию, а его держали в техникуме; в связи с военной обстановкой там ввели новую учебную программу, шел расширенный набор студентов из десятиклассников. Сам отец полагал, что его держат напрасно, в техникуме могли бы обойтись и без него, на фронте он гораздо нужнее.

Призвали его поздней осенью, в конце октября. Уже были взяты немцами Брянск, Орел, Курск, в сводках мелькали названия близких к Москве мест и городов, даже днем над городом в низком облачном небе появлялись немецкие «юнкерсы» с желтыми крыльями; городские заводы спешно уезжали на восток, в том числе и авиационный, война уже не казалась скорой, а победа – легкой, и уже столько было инвалидов, увечных, погибших и таких, о ком давно не было вестей. Общее настроение было тревожным, подавленным, даже мрачным. Но отец собирался на фронт без уныния, настроение его было таким, как будто поражения наших армий – это только прошлое, которое не повторится. Его бодрость была не напускной, настоящей, он весь был устремлен в новую свою судьбу, приподнят, даже куда больше, чем раньше в своих увлечениях техникумом, его перспективами, планеризмом, авиаконструированием; все это и сравнить нельзя было по важности и значению с тем, в чем хотел и должен был теперь участвовать отец…

Ему надлежало явиться на призывной пункт рано утром, а вечером, расположившись на диване с цыганской иглой и нитками, он латал свой рюкзак. Он ездил с ним на рыбалки, а теперь должен был положить в него те немногие вещички, что забирал с собою на фронт: пару теплого белья, шерстяные носки, эмалированную кружку, железную ложку, складной нож, сделанный им самим из куска ленточной пилы. Он протыкал толстой иглой брезентовую ткань, продергивал нитки и разговаривал с мамой про войну – как и что будет дальше. Я лежала в кровати, мне надо было уже спать, но разве я могла уснуть в такой вечер, в последний отцовский вечер дома? Я прижмуривалась, чтоб было похоже, будто я уже сплю, а сама внимательно слушала их разговор. Отец был уверен, что для немцев уже настал предел в их продвижении, слишком много потеряли они войск, танков и самолетов, и скоро их отбросят. Им не выдержать зимы в наших краях, ни одна иностранная армия не могла стерпеть русские морозы, а эта зима, по всем приметам, будет исключительно суровой. Мама не соглашалась: наши потери еще больше, побывавшие на фронте говорят – танков и самолетов у нас почти нет, немцы вон уж куда подошли, под самую Москву… Курск уже наши оставили, а от Курска до нас двести километров, – что им эти двести километров, двадцать минут лёта на их бомбардировщиках, один рывок танками, они наверняка и Воронеж захватят… Отец смеялся: не впадай в панику! Был у них перевес, верно, они внезапно напали, теперь это кончилось, силы сравнялись, у них уже на исходе, а наши – наоборот, только разворачиваются, сибирские дивизии еще не тронуты, дальневосточная армия целехонька стоит. Вот двинут оттуда армии… Воронеж им взять? Да ты что, в уме! За Воронеж наши, знаешь, как драться будут? Такой крупный центр, узел стольких дорог, штабы и склады всего юго-западного направления здесь… Чтобы захватить Воронеж – прежде надо Дон перейти, а Дон – труднейший водный рубеж, неодолимая преграда…

– Днепр ведь они перешли.

– Так то когда было – в пору их самого высшего превосходства. Теперь такую реку им не перешагнуть. Не позволят им это сделать!

– А если они все же дойдут?

– Не думай ты даже об этом, не держи в голове. Не может такого быть, понимаешь ты это?

Они разговаривали долго, отец решительно отметал все мамины опасения и не оставил нам никаких распоряжений на случай, если сбудется плохое. В маминых разговорах и спорах с папой всегда бывало так: мама отстаивала свои соображения и вроде бы оставалась при них, но это только внешне, а внутри себя она под конец все же принимала взгляды и мнения отца. Так произошло и в последнем их разговоре: папина убежденность оказала свое действие, он все-таки убедил маму, что страхи ее напрасны. Маме и самой хотелось в это верить – что немцам в Воронеже не бывать. Вот почему мы с мамой так растерянно, неподготовленно себя вели, когда действительно явились немцы и город оказался в их власти, и особенно потом, когда они приказали жителям выселяться вон из города, и нам пришлось, как и всем, тоже оставить свою квартиру и уходить. Мы ничего не сделали, не успели, не сообразили, чтобы спасти хотя бы часть папиных книг, его бумаги, чертежи, тетради с расчетами. Унести их с собою было невозможно, но мы могли их закопать где-нибудь в землю или завалить старьем, рухлядью в нашем дворовом сарае. Многие так делали со своими вещами, – прятали, закапывали. У многих они пропали, но у некоторых сохранились. Может быть, повезло бы и нам, и папины бумаги остались. Но теперь от них нет ни странички, ни клочка, ни обрывка…

Понимала ли я в этот вечер папиных сборов, что мы с мамой, возможно, видим его последние часы, что война может взять его навсегда, как уже взяла, поглотила многих? Нет, не понимала… Понимала, что война неслыханно жестока, кошмарна, гибельна для великого множества людей, но чтобы это случилось с папой – нет, этого я не могла представить, мои ощущения это полностью исключали. Как может не стать моего веселого папы, который так бесстрашно идет на войну! Такие не бывают жертвами, так идут только затем, чтобы быть победителем…

Всю ночь во сне я помнила, что папа уезжает, мне надо рано проснуться, и проснулась рано, на самом рассвете. Фиолетовый мрак еще заливал прямоугольник окна, но отца уже не было.

– Что же ты меня не разбудила! – набросилась я с плачем на маму.

– Я хотела, подошла, а ты так крепко спишь. Папа говорит – не трогай. Постоял около тебя, посмотрел, поцеловал в голову…

Папа очень любил меня. Я представила, как ему хотелось взять меня на руки, теплую, из кровати, в ситцевой ночной рубашке, прижаться ко мне своим лицом. Но он знал, я, конечно, горько заплачу и больше не усну, во мне останется долгая боль. И он меня пощадил. Пересилил свое желание, сдержал свою любовь. Он всегда так поступал – чтоб лучше для нас с мамой. Даже если ему самому от этого было хуже, он чем-то жертвовал.

Но в этот раз он не должен был меня оберегать, он должен был забыть про это. Пусть были бы мои слезы и плач, а руки мои сами цеплялись бы за его шею, но я бы еще раз прижалась к отцу, во мне остались бы еще какие-то минуты с ним, самые, может быть, памятные, потому что – последние.

Я все равно стала громко плакать – от горького чувства, что папа не подарил мне этих минут и ушел без прощания со мной. Мама меня утешала: мы еще сумеем его проводить и по-настоящему с ним попрощаться, на вокзале, когда будут отправлять эшелон.

В полдень мы пошли на сборный пункт узнать, когда состоится отправка. По дороге нам повезло: по промтоварным талонам давали папиросы «Красная звезда», почти без очереди нам удалось получить пять пачек, и мы понесли эти папиросы, радуясь, что для папы у нас есть подарок, который обрадует и его.

Но папу на сборном пункте мы уже не нашли. Там была страшная толчея. Мама у всех спрашивала, одни говорили одно, другие – другое. Наконец мама узнала, что папа с командой уже на вокзале. Мы кинулись туда. Встретились какие-то знакомые, они сказали, что папина команда уже уехала. Я заревела. На вокзале толклось много мобилизованных, ждущих отправки, с ними стояли их матери, жены; мужчины, прощаясь, держали на руках детей. Я не могла смириться, что не увижу папу, и не хотела уходить. Я уверяла маму, что нам сказали неверно, папа не уехал, он где-то здесь, среди этих толпящихся людей, и со слезами просила – давай еще поищем. И мы снова и снова ходили по перрону, из зала в зал большого вокзального здания, воняющего хлоркой, дегтем красноармейских сапог. Раз десять я вскрикивала, принимая чужих людей за папу, но папы нигде не было…

3

Первая военная зима действительно была на редкость морозной, обильной буранами и очень помогла нашим солдатам на фронте. Не ожидавшие таких холодов немцы померзли тысячами, коченелые их трупы густо чернели в снегах Подмосковья. Газеты печатали эти снимки, и люди вздыхали облегченно: еще меньше стало врагов, от Москвы их уже гонят и, может быть, скоро погонят и отовсюду, на всех фронтах.

Жизнь в городе шла нормальным порядком; народу после осенней эвакуации стало заметно меньше, но все оставшиеся предприятия работали, ВОГРЭС без перерывов давал электричество, действовал водопровод. Ходили трамваи, выпекался хлеб, по карточкам выдавали все, какие положено, продукты и товары, даже хозяйственное мыло, которое стало большим дефицитом. В школе нашей разместился штаб фронта во главе с маршалом Тимошенко. Квартиру ему отвели в доме напротив. Иногда по утрам жители улицы могли видеть, как он посреди двора в белой нижней рубашке, блестя лысой глянцевой головой, умывается снегом, а потом идет пешком в штаб в сопровождении двух адъютантов, – высокий, прямой, в длинной шинели, сизой барашковой папахе.

Я ходила в другую школу, в конец улицы Сакко и Ванцетти, у Девиченского рынка. В ней собрались ученики пяти или шести городских школ, потому что и те школы были подо что-то заняты – под госпитали, военные учреждения и военные училища. От нашего класса осталась половина, другая половина уехала с родителями в эвакуацию. Некоторые из уехавших писали письма, спрашивали, как там город, занимаемся ли мы? Им отвечали: всё в порядке, налетов не бывает, хотя фронт всего в ста пятидесяти километрах, действуют даже все кинотеатры: «Спартак», «Пролетарий», «Комсомолец», снова показывали «Большой вальс», – ах, какая это картина, какая прелесть Карла Доннер! А музыка Штрауса – просто с ума можно сойти…

Отец в своих коротких письмах не сообщал, где находится, это запрещалось, но можно было понять, что он пока еще не на фронте, а где-то на Волге, там идет формировка и обучение большой воинской части, и папа в ней взводный командир. Хотели его направить на авиаремонтную базу, но он уперся, работа там – по плечу любому слесарю, даже мальчишки из ремесленных училищ справляются, и это значит – оставаться в тылу. А это его никак не устраивает, он хочет быть там, где «похолодней и погорячей одновременно». А то будет стыдно потом, где он находился и что делал, когда другие по-настоящему воевали…

Маму такие его известия не радовали, она говорила, что по характеру своему он, конечно, должен рваться в самое пекло, но он хороший и разносторонний специалист и, дай бог, чтоб его все же оставили на авиаремонтной базе.

Мама похудела, осунулась в эту зиму, под глазами ее постоянно темнели круги, – не от плохого питания, оно как раз было ничего, вполне хватало, а потому, что она работала теперь в госпитале, за ней было несколько палат с самыми тяжелыми ранеными – в голову; она проводила с больными время без всякого счета, очень часто оставалась в госпитале на ночь – дежурить, когда у кого-нибудь наступало кризисное состояние или надо было выводить из послеоперационного шока.

Весной город окутался нежной листвой парков, празднично зазеленел травой уличных газонов, – совсем как в мирные довоенные годы, похорошел; нашлось кому побелить стволы парковых деревьев, подкрасить ограды, садовые и уличные скамейки. Если бы не госпитали во многих больших зданиях города, не такое множество серых военных шинелей и зеленых гимнастерок среди прохожих на тротуарах, не белые бумажные полоски на всех окнах, не мешки с песком у витрин гастронома под гостиницей «Бристоль» и у других таких же витрин из «бемского» стекла, не тонкие стволы зениток, торчащие из пушистой листвы молодых кленков и липок на бывшем Кадетском плацу, на крышах Управления Юго-Восточной железной дороги и других высоких зданий и напряженно сторожащие небо над городом, – можно было бы на долгие часы забывать про войну, про то, что она совсем рядом, поверить, что напавшие на нас враги действительно сникли и выдохлись, перестали быть страшными и больше уже ничего не смогут предпринять.

И мы, восьми-, десяти-, одиннадцатилетние девчонки-младшеклассницы, в самом деле забывали обо всем, увлеченные после школы своими играми на прогретых солнцем тротуарах, гоняя носками облупленных туфель и ботинок цветные стекляшки и осколки кафельных плиток по меловым клеткам «классиков», стуча мячами о стены или прыгая через крутящиеся веревочки. Из сознания и памяти нашей начисто уходило всё, что внесла в быт и облик города война, мы даже забывали, что наши отцы в армии и на фронте, и о каждом из них может прийти похоронное известие, и кому-то из нас почта уже несет такой листок…

А двух– и трехлетние малыши детского садика – в деревянном особняке за невысоким забором, слева от нашего двора – так и совсем не имели никакого представления, что идет война и город в опасности. Их малышовая детсадовская жизнь проходила точно так же, как и в довоенную пору, война почти ничего в ней не нарушила, разве что только однообразней стала еда. Но все равно для малышей были и молоко, и сливочное масло, и сахар. Утром их кормили манной кашей, повязав фартучками с какой-нибудь картинкой, ставили перед каждым чашку молока, и они, еще не умеющие хорошо действовать ложками, мазали кашей свои подбородки, щеки и даже носы, шумно тянули из чашек молоко, захлебываясь и вздувая на губах молочные пузыри. Потом их, уже без пальтишек, потому что с начала мая стояло настоящее тепло, выводили на площадку рядом с их домом – с песочницами, деревянными лесенками, качающимися коняшками, и они играли, кто во что хотел, щебеча, будто птичий базар, или воспитательницы ставили их в круг, учили водить хоровод, петь – и нестройными, неслаженными голосами они тянули песенку: «Жили у бабуси два веселых гуся, один серый, другой белый – два веселых гуся…»

Это была знакомая для меня песенка, я тоже ее пела, на этой же площадке, в таких же малышовых хороводах – когда была такой же малышкой и мама по утрам отводила меня в этот детский садик и оставляла там на весь день…

4

Покойное течение времени сломалось в один миг, и я хорошо помню, как это было, помню этот предвечерний час с чистым закатным небом, с кремовым солнцем над черным силуэтом огромного здания Юго-Восточной дороги, каменным утесом вздымающегося на горе надо всей нижней частью города, всеми приречными улицами. Я даже видела этот самолет. Мы играли на нашей улице, на самой середине, кто-то его увидел и стал смотреть, а за ним стали смотреть и все мы. Самолет летел от Придачи, над поймой, не очень высоко и неторопливо; он виделся с носа, его крылья казались тонкой черточкой; заходящее солнце, светившее на него в упор с нагорной части города, раз или два ярко блеснуло на стекле его кабины. Он летел с тыловой стороны, но в линии его крыльев, пятнышках моторов и кабины было что-то такое, что мы сразу же почувствовали – самолет не наш, немецкий. Никто по нему не стрелял, было странно, что он летит так низко и так свободно. Он прошел над дамбой, над Чернавским мостом и вдруг, резко взревев моторами, дав им предельные обороты, косо кинулся вниз, с увеличенной скоростью скользнул над гребнями городских крыш – и исчез. Будто расплавился в бело-золотом пламени солнца. Он уже исчез, и только тогда на городской горе, там, где он мгновенно скользнул, сильно и протяжно грохнуло. Мы все подумали, что это наконец выстрелили зенитки, которые его прозевали, когда он шел на город с тыловой заречной стороны. А это были не зенитки – бомбы, которые он сбросил. Они упали в самом центре, на проспекте и рядом с ним, две или три разорвались в Саду пионеров, а там как раз было много детей. Тех, кто видел этот сад и рассказывал, что там стало, колотила дрожь.

На другой стороне проспекта бомбы попали в столовую, куда привели обедать мальчишек-ремесленников. Одни обедали, другие ждали своей очереди во дворе, мощенном булыжными камнями, и вот в этом дворе, в самой гуще мальчишек, разорвалось сразу несколько осколочных бомб…

Многие из горожан утверждали, что самолет все-таки не ушел, его сбили за городом. Это были просто слухи, но люди охотно подхватывали их, чтобы хоть так утолить свои чувства.

Налет выглядел случайным, ничего не предвещающим. Но у «юнкерса» была какая-то цель, не просто так появился он над городом, для чего-то. Скоро последовали другие налеты, уже не одиночных «юнкерсов», а группами. Тревоги стали каждую ночь. В одно и то же время, около полуночи, в репродукторах истошно выла сирена, в небе шарили лучи прожекторов, находили серебряные крестики «юнкерсов», заунывно постанывающих моторами на большой высоте. Город вздрагивал от мощных батарейных залпов тяжелых зениток. Тьма вокруг «юнкерсов» мерцала розовыми звездочками разрывов. Но хоть бы один загорелся, распустил хвост дыма, рухнул вниз! Бомбардировщики проплывали невредимыми, на смену им в лиловом лунном небе появлялись другие, а какой-нибудь край города или левобережный горизонт вспухал заревом бушующего пожара…

Мы с мамой уже не ночевали в своей комнате; загодя, с вечера, как все другие жильцы дома, располагались в подвале, постелив на досках, положенных на каменный пол, кроватные матрацы, а в головах устроив мешки с зимней одеждой. Все жильцы притаскивали с собою в чемоданах, узлах или мешках домашние вещи, а главное – одежду, опасаясь остаться безо всего, если вдруг разбомбят дом.

Мама буквально сходила с ума от беспокойства обо мне и разрывалась надвое – между мной и госпиталем. Днем она поручала меня соседкам, но это было ненадежно, во время тревоги, в страхе и панике, каждая из этих женщин, занятая своими детьми, могла забыть о чужом ребенке. Мама стала брать меня с собой в госпиталь, но там мне не было места, я только путалась у всех под ногами и было еще страшней: в госпитальное здание уже попала бомба, раненые, врачи, сестры были напуганы, при реве сирены поднимались суета, переполох, все ходячие лавиной неслись по лестницам в подвал, санитары тащили носилки с ранеными, маме было не до меня в эти минуты, меня могли просто раздавить, и совсем некому было мне помочь и за мной приглядеть. И я стала опять оставаться дома, а мама при каждой бомбежке там, у себя, в госпитале, трепетала от страха за меня: жива ли я, где застала меня сирена, цел ли наш подвал?

В нем прятались не только все из нашего дома, но и жильцы соседних домов, чуть не половина улицы: подвал был глубокий, основательный и, прикрытый сверху двумя кирпичными этажами, казался надежной защитой от любой бомбы. Даже стокилограммовая фугаска свободно пронизала бы этажи и разворотила бы подвал со всеми набившимися в него людьми. Но тогда еще мало знали о силе авиационных бомб, и людям под каменными сводами было легче, чем в своих стенах, которые шатались от каждого близкого разрыва и слитных ударов крупнокалиберных зенитных орудий на Кадетском плацу.

При каждой дневной тревоге в подвал приводили детсадовских малышей. Детсад еще действовал, в подвале для него был отведен один из просторных углов, поставлены низенькие скамеечки, железный бак с водою, – если дети захотят пить. Малыши были проинструктированы воспитательницами и старательно исполняли указания: шли и садились на свои скамеечки без толкотни, парами, держась за ручки, каждый твердо знал свое место, кто должен сидеть справа, кто слева, и следил, поправлял других, чтоб не происходило путаницы. Рассевшись, они сидели притихшие, не вертясь, без воркования и обычного своего щебета, и было невыразимо жалко на них смотреть, на их личики, на то, что в них выражалось. Все они будто хотели сказать – как же так, до сих пор было только доброе, приятное и прекрасное: поцелуи пап и мам, сладкая манная каша, разноцветные шары и кубики, песочные пирожки, хороводы и эта первая их песенка о двух веселых гусях, – зачем же, почему их хотят теперь убить? Крохотные их сердчишки улавливали смертный смысл тревоги и смятения старших, что все эти звуки, громыхание железного грома – чтобы их не стало на свете, и они не могли совместить то, что знали раньше, что было у них до последних дней, с тем, что наступило, понять это и осмыслить, и в глазах их были бесконечное недоумение и беспомощность, обращенные ко всем взрослым…

Теперь у меня уже спуталось, сколько дней и ночей так продолжалось и какое это было число, когда на рассвете в своей подвальной глубине мы все услышали наполняющий город странный шум какого-то большого движения. Это был шум телег сельских жителей, бегущих от немецкого нашествия, отступающих красноармейских обозов, эмтээсовских тракторов, волокущих за собой комбайны и длинные сцепы различных сельскохозяйственных орудий, и бесчисленных масс пешего народа, несущего на себе свой скарб. Увлекаемые этим движением, со всей очевидностью говорившим о близости немцев, к потокам, текущим по улицам, присоединялось и городское население. Плотная масса беженцев скатывалась с городского нагорья по булыжному спуску мимо старого Манежа, по другим, соседним, улицам к Чернавскому мосту, и тут движение стопорилось, образовывался затор: узкий мост не мог пропустить всех сразу за реку. Бетонные пролеты его гудели от тяжести стремившегося по нему потока. За все время, что стоял этот мост, верно, никогда еще по нему не двигалось столько людей и повозок и никогда еще не приходилось ему испытывать такую нагрузку. Кто-то из подвальных ночлежников сбегал разузнать обстановку, и по нашим улицам пролетела, прошелестела охватывающая холодной жутью весть, что немцы – уже возле Дона. А это значит – всего в семи, десяти километрах…

В мамином госпитале шла суматошная эвакуация раненых. По этажам метались сестры, санитарки, бегом тащили носилки. У мамы от бессонной ночи глаза были в черных обводах, шапочку она потеряла, волосы растрепались, свисали на глаза, она смахивала их в сторону, но они тут же снова падали ей на лицо.

Вокзал еще действовал, раненых возили на грузовиках туда, в санитарный поезд. Могущих двигаться самостоятельно – отправляли пешком.

С каждой отправленной партией у мамы словно тяжесть отваливалась от сердца:

– Ну, слава богу, ожоговых увезли, теперь – полостные… Слава богу, полостные все, теперь обмороженные… Ну, теперь с конечностями, черепные – и всё…

А в районе Курского вокзала уже рвались немецкие снаряды. Был отчетливо слышен их нарастающий свист, мелодичный, издалека, от Семилук, и трескучий, короткий разрыв…

Оторвавшись от своих дел, мама мне сказала:

– Поезд переполнен, его уже отправили, черепных повезем на грузовиках на Анну, с ними поедем и мы. Беги домой, неси наши мешки, другие вещи взять мы не сможем, нет места…

– А мои учебники, книжки? – Я готова была заплакать.

– Какие учебники, ты что, куда их?

– Ну хоть книжки!

– И книжки некуда. Ладно, возьми что-нибудь, самые любимые, две-три, но не больше…

Самой любимой были путешествия Кука, с картинками, на которых ветер туго надувал паруса, океанские волны пенились вокруг коралловых рифов с хохолками кокосовых пальм, плясали разрисованные туземцы с пестрыми перьями на голове. Но, как нарочно, сколько я ни ворошила свой уголок, я не могла отыскать эту книгу. Я знала, она где-то здесь, я никогда ее никому не давала, другие – давала, а эту – не могла, так мне она нравилась и так я ею дорожила.

Я перебирала книги снова и снова – и никак не могла ее отыскать. И не могла ничего выбрать взамен, все мои книги были для меня одинаково хороши, и я не знала, что предпочесть. Тогда я закрыла глаза и взяла наугад, что само попало в руки, а когда посмотрела, оказалось, в руках у меня «Занимательная математика» Перельмана, «Гаврош» и «Голубая чашка». Я не стала их менять, сунула в один из наших мешков. Забегая вперед, скажу, им суждено было проделать с нами весь наш долгий путь в наших бедствиях и мытарствах. А когда через полгода мы с мамой вернулись в свой разрушенный город и я пришла к развалинам нашего дома, среди горелого хлама, наполнявшего его пустую коробку, я с великим удивлением увидела несколько обгорелых страниц своей книги о Куке. Я подняла их с чувством, будто это не просто остатки моей детской книжки, а так, будто это само мое опаленное военным пожаром детство…

Два мешка сразу были громоздки и тяжелы для меня, я притащила их в госпиталь взмокшая, задыхаясь, – и тут взорвали Чернавский мост. Взрыв был такой силы, что в госпитале вылетели стекла, хотя до моста было с километр.

Когда сказали, что это подорвали Чернавский, мама вся сникла, руки у нее опустились.

– Теперь мы все погибли! – сказала она.

А один раненый, не стриженый, как все рядовые бойцы, а с волосами, значит, командир, сказал:

– Это не могли сделать наши, это фашистская диверсия!

Но это сделали наши. Не знаю, что случилось с подрывниками, которые дежурили возле моста, или им что-то показалось, или у них сдали нервы, но мост они взорвали раньше времени, когда еще немцев не было близко, и этим отрезали путь отхода с нагорной стороны сотням армейских автомашин, военным обозам, фургонам военных госпиталей, тысячам беженцев из сельских районов, тысячам горожан, хотевшим уйти на восток. Это стало трагедией, которую трудно передать. Умевшие держаться на воде, бросая все, что несли, пускались через реку вплавь, но большинство скопившихся у реки сделать это не могли, особенно раненые солдаты, – преждевременный взрыв моста отдал их в немецкий плен…

Подошла ночь. Но мама и в эту ночь не покинула госпиталя. Раненых осталось еще много, две большие палаты, все они были тяжелые, кто метался в жару, кто просил пить, кто скрипел зубами от боли, а сестер и санитарок не хватало, почти все они уехали с ранеными в поезде. Мама, не присаживаясь, ходила от одной койки к другой, сама давала пить, успокаивала, поправляла подушки, повязки.

Среди ночи здание мелко задрожало от тяжкого гула снаружи. Одна из санитарок прибежала снизу, глаза у нее были совсем круглыми, собой она почти не владела, крикнула на весь госпиталь не своим голосом, что это – немецкие танки. Раненые, кто слышал и понял, вскинулись с коек. Мама ужасно побледнела, а я почувствовала, точно вокруг что-то захлопнулось, будто закрылась клетка, и все мы – в ней…

5

С этой минуты в меня надолго, на всю оккупацию, вошло чувство страха, подавленности и томительного, безысходного отчаяния. Так или иначе, в том или ином виде это было у всех, у детей и взрослых, даже у тех, кто не вполне отчетливо сознавал смысл наступившей перемены. Те, кому было безразлично, чья власть, и те, кто даже втайне ждал немцев, надеясь на возврат каких-то прежних своих благ, на какие-то для себя выгоды, те чувствовали себя по-иному. Но таких было совсем мало, единицы, и даже при немцах они вели себя сдержанно, не спеша себя открывать: мало ли еще как могут обернуться события.

В ту первую минуту, когда истошным голосом закричала санитарка и мне показалось, что вокруг явственно, с железным звоном захлопнулась невидимая, но прочная клетка, из которой не вырваться, помню, во мне, как откуда-то вылезший чертик, шевельнулось еще и чисто детское, дурочье любопытство – глянуть, увидеть, какие же они, немцы, что второй год ведут с нами такую страшную войну и теперь вот достигли Воронежа, ворвались в город на своих грохочущих танках.

Но первый день или два мы совсем их не видели. Их танки и пушки прошли к отроженским железнодорожным мостам, к Ботаническому парку и сельскохозяйственному институту, там шел незатихающий бой с отступившими туда и на левый берег нашими войсками, а Сакко и Ванцетти и прилегающие к ней улицы были пусты, никого, – ни наших, ни немцев. Их еще мало переправилось через Дон по своим понтонным переправам и семилукскому железнодорожному мосту, оставленному почему-то не взорванным, они не могли занять город всплошную. Спустя неделю они наводнили его уже густо, появились их тыловые части, кухни, санитарные двуколки. А первые дни немцы занимали только северные окраины, где напирали наши, стараясь вернуть потерянный город.

Мама измучилась без отдыха и сна, сказала санитаркам – не могу больше, валюсь с ног. Надо отоспаться. Я тоже едва держалась, потому что все это время крутилась возле нее, помогала в ее делах, что-нибудь приносила, подавала. Но я все же могла урывками спать на какой-нибудь пустой койке, а мама и этого не могла; если она задремывала, ее сейчас же будили, потому что опять надо было что-нибудь делать.

Мы ушли к себе домой, но в квартире было опасно, с левого берега прилетали пули, щелкали в кирпичные стены, разбивали оконные стекла. А иногда свистел и где-нибудь поблизости звонко грохал снаряд, и между домами визжали его осколки, дырявя дощатые заборы, вспарывая железо крыш, сбивая с деревьев ветки. Жильцы нашего дома, кто остался, не успел за реку, и все, прятавшиеся в подвале, сидели в нем почти невылазно. Если на какое-то время затихало – готовили себе на таганчиках и щепках возле подвала какую-нибудь еду, торопливо кормили детей, еще торопливей ели сами – и при первом свисте снаряда снова прятались в полумрак подвала.

На нашем уже належанном месте мы с мамой раскатали свои матрацы, головы положили на мешки, и впервые за много суток мама хорошо поспала, часов пять или шесть.

Она проснулась – и сразу ее охватила тревога, что она так надолго отлучилась из госпиталя, – что там, как раненые? Она стала спешно приводить себя в порядок, причесываться, я полила ей на руки из бутылки, стараясь потратить не больше полстакана: все запасы воды уже иссякли, колонки бездействовали, за водой надо было ходить на реку, под пули, и некоторые отваживались, ходили с ведрами, кастрюлями, кувшинами рано утром или в ночных потемках, когда меньше стреляли. Но все равно кто-нибудь из таких смельчаков оставался на берегу, даже не успев зачерпнуть воды.

Мы с мамой шли к госпиталю, поднимаясь к перекрестку у Манежа. Навстречу бежала санитарка.

– Не ходите! – задыхаясь, выговорила она. – Там немцы. Раненых увозят!

– Как увозят? Почему? Куда? – оторопела мама.

– Сказали – эвакуируют в безопасное место.

Мама рванулась к госпиталю, но санитарка схватила ее за руку.

– Не ходите, Вера Александровна, не ходите! Они врут. Они что-то задумали. Это не эвакуация. Они пихают раненых в грузовики как попало, стаскивают с коек. Мы им говорим – так нельзя, это тяжелые, их нельзя шевелить, а они прямо волоком тащат. Пихают в машины и сестер. Три часа назад пришли кучкой, посмотрели, а сейчас окружили здание, никого не выпускают, кричат: «Шнель! Шнель!» Я вижу такое – по пожарному ходу, через котельную… Вылезла, думаю – надо вас предупредить!

Я смотрела в мамино лицо и видела, какие тяжелые колебания она переживает. Наверное, если бы не было меня – она все равно побежала бы в госпиталь. Защитить, спасти раненых она не могла, но она осталась бы с ними – просто чтобы погибнуть вместе. Но возле мамы была я, а взять меня с собою туда она не могла. И оставить одну – тоже не могла…

– Пойдемте хоть посмотрим издали, – сказала мама. – Может, вы ошибаетесь, это действительно эвакуация. Видите, что произошло, город во фронт превратился, госпиталю нельзя в такой обстановке…

– Нет, нет, и близко не подходите, Вера Александровна! – взмолилась санитарка. – Я ни за что туда не пойду. Если они догадаются, что мы из персонала, – они обязательно схватят!

– Да за что же?

– Не знаю. Там у них один за главного… Если бы вы видели его лицо!.. Это они на расстрел всех! Раненых – потому что бойцы, а медперсонал – чтоб никаких свидетелей…

Санитарка осталась на месте, а мы с мамой все-таки пошли к госпиталю. Поднялись по горе мимо треугольного скверика на Петровском спуске. Его все звали Поповым рынком. Когда-то здесь торговали, но на моей памяти этого уже не было, на месте торговых полков стояли скамейки для отдыха прохожих, в центре возвышалась всегда пыльная и полузасохшая цветочная клумба.

Почти поднявшись на гору, мы перешли через трамвайные пути на другую сторону улицы к Петровскому скверу, чтобы лучше видеть кирпичное здание Четвертой школы на верху спуска; в ней находился госпиталь.

В Петровском сквере бронзовый Петр на гранитном постаменте, как всегда, простирал вперед свою руку. Он указывал в том направлении, откуда пришли немцы. Этот жест выглядел сейчас знаменательно, Петр словно бы вел в бой, но никого не было за его бронзовыми плечами и вокруг.

Мы остановились у решетки. Просторный перекресток проспекта Революции, от которого падал вниз Петровский спуск, был пустынен. С уличных столбов свешивались провода, тротуар вдоль Управления Юго-Восточной дороги зеленел от мелкого стекла, а само здание зияло пустыми черными окнами; они были выбиты все, вероятно, тем потрясшим город взрывом, который уничтожил Чернавский мост.

Мы с мамой стали смотреть на Четвертую школу, стараясь понять, что там делается, но не успели ничего увидеть, ничего друг другу сказать, как от школы на проспект Революции выехал грузовик, наша зеленая, грязная трехтонка. За рулем сидел немецкий солдат в пилотке и темных очках, два немца с автоматами стояли на подножках шоферской кабины, а в кузове густо белели бинтами головы раненых, сидящих прямо на днище и державшихся руками за борта. Грузовик сильно встряхнуло, накренило на выбоине, раненые шатнулись, стукаясь друг о друга, срывая руки с бортов и вновь судорожно хватаясь за них. Они понимали, куда их везли, это было в их позах, в безнадежности и обреченности, написанных на их лицах. Не надо было ни о чем гадать, все выражало так ясно, так недвусмысленно их предназначенность, их судьбу – стоящие с автоматами немцы, теснота, в какой раненые были сбиты в кузове, даже то, как без всякой осторожности вез их шофер.

У меня искривилось, задергалось в плаче лицо. «Молчи!» – сурово приказала мне мама, сама подавляя в себе слезы, резко повернула меня за плечи, толкнула в спину: «Пошли!» И мы быстро пошли вниз, будто были просто случайные прохожие и нас нисколько не интересовал отъезжающий от Четвертой школы грузовик.

Но, пройдя шагов двадцать, мама все же не выдержала, обернулась. Обернулась и я. Грузовик, распуская сизый дым, тряско удалялся по развороченной танковыми гусеницами мостовой между Управлением дороги и белой кирпичной оградой Первомайского сада. Следуя за ним, от Четвертой школы выворачивал второй грузовик, уже немецкий, на толстых рубчатых шинах, крытый брезентом. У заднего борта брезент был распахнут, в кузове тоже виднелось белое – бинты, повязки.

Грузовики быстро удалялись, почти уже скрылись в глубине улицы, а мы с мамой стояли и обе неудержимо плакали. Я – по-девчоночьи, с прихлебом, в голос, мама – молча, сдавленно, стирая обожженными йодом руками слезы с ввалившихся в черноту глаз. Со всей отчетливостью в ее облике выступало то превращение, которое в ней произошло: в ней совсем не осталось ее молодости, свежести, она выглядела беспредельно усталой, осунувшейся, так резко постаревшей, как будто последнее время календарь каждым своим листком отсчитывал не дни, а целые годы…

А всё для нас с нею еще только начиналось…

6

Близко немцев мы увидели в этот же день, у себя на дворе. Трое солдат вошли со стороны Введенской через большие ворота, обращенные на эту улицу. Их тоже строил архитектор; как и дом, они тоже представляли соединение нескольких стилей: высокие кирпичные четырехгранные столбы держали на себе древнегреческие амфоры, с внешней стороны столбов были полукруглые ниши – тоже для амфор или для статуй; створы ворот были кованы из толстых железных прутьев, сплетенных в хитроумные узоры.

Немцы были точно такие, какими их показывали в кинохронике, на газетных фотографиях: в приплюснутых касках, с засученными рукавами, автоматами на ремнях, в широких сапогах. Держа автоматы наготове, они осторожно прошли через ворота, ступили во двор и задержались, зорко оглядываясь по сторонам. Был как раз час затишья, многие из подвального населения находились наверху, возле своих костерчиков, спеша испечь на листах кровельного железа оладьи, сварить в закопченных кастрюльках и чугунках крупяное хлебово. Наш дворовый Тобик кинулся навстречу немцам с громким злобным лаем, не так, как он кидался всегда на чужих, незнакомых, а гораздо злей, как на совсем, совсем чужих, опасных всем нам людей. Говорят, собаки лишены разума, у них только инстинкты, а сложных вещей они не понимают. Нет, он все прекрасно понимал, наш отважный Тобик, когда кинулся на этих троих немцев. Один из них развернул автомат и, не прицеливаясь, но совершенно точно, от пояса, с коротким треском убил Тобика на месте, – так и пришил его пулями к земле.

Все, кто был у входа в подвал, при появлении немцев точно окаменели или лишились ног, никто даже не двинулся, чтобы скрыться в доме или подвале, хотя время на это было, немцы подходили медленно.

Я впервые видела глаза не наших, чужестранных людей, и они меня поразили совсем другим выражением. Если бы переодеть этих немцев в русскую одежду и поставить среди русских – то и тогда глаза бы их выдали, их можно было бы сразу узнать – настолько иными были они как люди и совсем по-иному смотрели. Настороженный, враждебный холод льдисто светился в их блеклых, голубоватых глазах. Одно лишь беглое касание такого взгляда – и все мое существо ощутило, что на жалость и пощаду рассчитывать нельзя, так же молниеносно и ловко они убьют любого из нас, как убили Тобика и больше даже не посмотрели на него.

Немцы зорко обшарили глазами весь наш дом снизу доверху, все его окна, оглядели сад; один подошел к ступеням подвала, поглядел в черноту за дверным проемом. Немцы перекинулись какими-то фразами, вероятно, их интересовало, кто находится в подвале.

– Рус солдат? – спросил немец, указывая рукою вниз.

– Нет, нет русских солдат, – ответило сразу несколько женских голосов. – Только мы – женщины. Бабы и дети. Киндер.

Немец кивнул. Спускаться во тьму подвала никто из них не решился. К тому же их внимание привлек старик в белой панаме и белых парусиновых брюках. Он был не из нашего дома, просто с улицы, с дальнего ее конца, у реки, никто из наших жильцов его не знал, а мы, дети, видели его раньше лишь изредка, шаркающей походкой проходящим мимо. В подвале он обосновался хозяйственно, лучше многих, занял хорошее, сухое место, с ним была керосиновая лампа, бидончик с питьевой водой, которой он ни с кем не делился, базарная кошелка с припасами; порывшись в кошелке, пошуршав бумагой, он частенько хрустел сухариками; видно, их было много, потому что сколько он их ни хрупал, а все они у него не кончались. Засветив лампу, старик даже читал в подвале. Однажды кто-то разглядел, что он читает: учебник немецкого языка.

– Учите немецкий? – спросили его с удивлением.

– А что же в этом удивительного? – спокойно ответил старик. – Теперь потребуется, никуда от этого не денешься…

Он единственный, кажется, не имел страха перед немцами, каким были объяты другие, и когда кто-нибудь выражал свою боязнь вслух, с насмешкою над такими паническими настроениями разубеждал: вовсе они не доисторические гунны, это преувеличение, немцы народ европейский, культурный, строгого воспитания. У них все дети с пеленок «гутен морген» и «гутен таг» взрослым говорят, девочки приседают. А у наших детей почтения к старшим совсем нет, в них даже это не воспитывают…

У старика с поясного ремня сбегала в маленький карманчик серебряная часовая цепочка, и тот большеносый, с острым подбородком немец, что убил Тобика и смотрел в подвал, заметил эту цепочку. Показывая на нее сотоварищам, он что-то сказал; среди его слов мелькнуло «ур» – часы.

Старик в панаме, следивший за немцами с готовностью в своем дряблом, исчерченном красными жилочками лице немедленно им услужить, если они явят какое-либо желание, видимо, решил, что немцы хотят узнать, который час. Он торопливо вынул часы, нажал на кнопочку, открывая серебряную крышку.

– О, гут, гут! – одобрительно сказал немец, глядя на часы.

Они были старинные, толстые, добрый фунт серебра; такие назывались «луковицами». Немец протянул волосатую руку с черно-синими ногтями, оторвал часы от цепочки, подкинул их на ладони, одобрительно взвешивая, и опустил в широкий карман своего френча.

Немцы внимательно оглядели все, что пеклось и варилось на тлеющих угольях костра, увидели бутылку с подсолнечным маслом. Один из них ее понюхал, сморщил нос, поставил бутылку обратно – качество масла не понравилось. А то бы, вероятно, они ее взяли – так же просто, как часы у старика.

Немцы повернулись, пошли к воротам, все так же осторожно поглядывая по сторонам, на соседние заборы, кусты сирени.

Мне страшно хотелось съязвить что-нибудь старику в панаме, но это сделала одна из женщин из нашего дома – еще даже немцы не вышли из ворот:

– Что ж вы язык свой проглотили? Учили, учили – и молчок? Надо было «данке» сказать или как там по-ихнему «спасибо» – что они часы у вас стибрили. Они же культурные – и вы бы культурненько…

Старик в панаме растерянно моргал, у него даже слов не было отругнуться.

Не один наш дом переселился и проводил дни и ночи в подвале, вообще на всех улицах жители сидели по щелям, выкопанным в земле, в сарайных погребах или домовых подвалах, наведываясь в свои квартиры лишь за самым необходимым. Жизнь стала пещерной, с масляными каганцами, когда наверху день и свет солнца, с постоянной заботой о воде, как бы подольше растянуть ее запасы, чтобы не идти на реку под пули. Еще страшнее пуль там мертвецы, лежащие по всему берегу, раздутые гниением, издающие такой смрад, что достаточно одного вдоха – и кружится голова, тошнота подкатывает к горлу.

Никто из подвальных обитателей далеко не отлучался, все имели самое смутное представление о том, что делается в городе, на окраинах, где идут бои. Однако вести, сменяя друг друга, все время циркулировали по погребам и подвалам. То, например, как самая сущая правда, разносилось, что наши подвели подкрепления, выбили немцев из СХИ и Березовой рощи и уже возле стадиона «Динамо»; вот-вот – и будут в городе. И тут же, повергая всех в уныние, расходился совсем иной слух – будто немцы полностью заняли уже не только СХИ, но и отроженские мосты, переправились в Отрожку, а наши держатся только возле Задонского шоссе, у аэродрома. Но и там, вероятно, не устоят, слишком много танков двинули туда немцы. Задонское шоссе им нужно во что бы то ни стало, по нему прямая дорога на Москву… Приходили и еще более худшие, более мрачные известия. Но, как бы они ни были мрачны, безнадежны, люди, однако, не падали полностью духом, продолжали упорно верить, что наши все-таки осилят, отобьют город и всех освободят. Эта надежда трепетала, как огонек свечи под ветром, то пригасала, то вспыхивала вновь.

Она не оборвалась, не загасла даже в тот день, когда на стенах домов появился приказ немецкого коменданта, в котором всем жителям предлагалось с 24 июля по 10 августа покинуть город, выйти из него в направлении на военный городок, а дальше – к Дону и двигаться на Хохол. Там население распределят по близлежащим районам и областям на жительство и работу.

Это был первый приказ, еще без угрозы расстрелом за неповиновение, и никто не захотел его исполнять – все из той же надежды, что владычество немцев вот-вот кончится, вернутся наши. Зачем же уходить от своих мест, квартир, вещей! Женщины подняли в нашем подвале громкий гвалт, все будто спорили друг с другом, но все говорили одно и то же: зачем уходить, глупости, это же просто невозможно, малые дети на руках, у иных – по нескольку, да еще преклоннные старики-родители, которые едва двигаются. А есть и совсем недвижимые, полу– и полностью парализованные. Куда с ними уйдешь? Даже до военного городка не дотащишься!

– Мамочка, а мы пойдем? – приставала я к матери. – Куда же нам идти, ведь у нас там никого нет, кто же нас приютит?

Мама, не отвечая, прижимала меня к себе, целовала в лоб, волосы. А однажды сказала:

– Не будь тебя – я бы перешла фронт. Переплыла бы ночью реку – и к своим.

– А разве это можно?

– Можно. Переплывают. Каждую ночь кто-нибудь переплывает.

– Так давай переплывем! – горячо сказала я.

– С тобой это невозможно. Ты ведь и плавать не умеешь…

Под первым приказом еще не успел просохнуть полностью клей, как рядом появились другие листки, в них было написано то же самое, только добавлялось: неподчинившиеся, самовольно оставшиеся в домах будут считаться партизанами и расстреливаться без сожаления и разбирательства.

– Почему же они всех выселяют? – допытывалась я у мамы.

– Боятся. Боятся, что в городе запрятались переодетые красноармейцы, которые не успели отступить. Боятся партизан. Что население будет делать какой-нибудь вред.

– А они вправду есть – красноармейцы, партизаны?

– Я не знаю. Наверное, есть. Ты же видишь, немцы все время ходят по дворам, заглядывают во все уголки. Значит, есть кого им искать.

– А мы с тобой можем им что-нибудь сделать?

– Мы? Что мы можем – ничего мы с тобой не можем… – хмуро усмехнулась мама. – Давай лучше подумаем, как нам с бабушками быть. Как их увезти. Ведь нашей бабушке семьдесят шесть лет, ходить далеко она не может, а бабушка Оля – еще старей, ей за восемьдесят, к тому же она слепая…

Бабушка Оля была дедушкиной сестрой, не родная мне, но тоже бабушка. Она не выходила замуж, не имела детей, всю жизнь прожила в дедушкиной семье, помогала нянчить мою маму и ее братьев. С моей родной бабушкой они всегда были как сестры или две добрые подруги, а с того времени, как бабушка Оля лишилась зрения и стала беспомощной, они сблизились еще больше, моя бабушка ухаживала за ней совсем по-матерински, как за ребенком.

Что могла подсказать я маме, какой дать совет своим умишком? Да мама и не для совета спрашивала меня, просто чтобы вслух поделиться терзавшими ее думами…

Взрослые вели разговоры, что кто-то на нашей улице налаживает двухколесную тележку, чтобы везти на ней свою старую мать, если действительно придется выселяться. И я сказала маме: у бабушки в саду есть тележка, давай и мы сделаем так, повезем бабушек на тележке.

Мама только невесело улыбнулась: ты забыла, какая это тележка, ее еще дедушка сделал, а его уже лет двадцать как нет, тележка эта тут же развалится. Да и сил у нас не хватит с тобой везти двух бабушек сразу…

Приказы о выселении висели почти на каждом доме, слово «расстрел» было напечатано в два раза крупнее всех других слов, но все-таки это была просто бумага, только бумага, которой всегда недостаточно, чтобы повелевать людьми. Женщины в подвале и на нашем дворе волновались, без конца говорили только об этих приказах, что надо идти к коменданту, просить освобождения по причине болезни, малых детей, для стариков-родителей, сговаривались, что если все-таки выселят – идти надо вместе, одной группой, не так боязно и можно друг другу помогать. И при всем при этом, даже некоторых сборах, которые предпринимала каждая семья, ни у кого не было полной и окончательной веры, что выселение состоится. Каждый про себя думал: приказы повисят, а потом что-либо произойдет, может, их отменят, может, как-нибудь удастся их обойти…

И только когда по улицам, из двора во двор, стали ходить немцы с переводчиками и объявлять то же самое, что содержалось в приказах, не слушая никаких просьб и жалоб, все окончательно поняли и почувствовали, что никому в подвалах и своих углах не отсидеться, в приказах – неумолимая беспощадность, ее не разжалобить, не обмануть, не обойти.

К нам на двор тоже пришли два немецких солдата, один – немолодой, с какими-то знаками на погонах, другой – просто для охраны, с автоматом, совсем мальчишка, с худой детской шеей в слишком свободном для него воротнике. И с ними – женщина-переводчица в белой кофточке с манжетами, синей шевиотовой юбке, сбитых о камни туфлях. По-русски она говорила чисто, без акцента. Она сказала: вещей не брать, только самое необходимое, не больше пяти килограммов на человека, все вы скоро вернетесь обратно, вот только дальше продвинется фронт. Все указания немецких властей на пути следования – это она повторила дважды – надо соблюдать точно и неукоснительно.

Переводчице было лет тридцать; бледное, некрасивое лицо, заостренное книзу, блеклые глаза слегка навыкат, голос – негромкий, без оттенков и личных чувств. До нашего двора она уже множество раз повторяла произносимые ею слова, которые ей приказали говорить, и они звучали у нее совсем механически, как будто внутри нее крутилась граммофонная пластинка.

– Если вы будете лояльны, будете послушно повиноваться, – раздельно и четко говорила она продиктованные ей слова перед молчащей, оробелой толпой, вызванной из подвала, – если не будете агитировать против немецких солдат и офицеров – с вами не произойдет ничего дурного. Если же допустите неповиновение, враждебные действия словом и делом против немецких властей – пеняйте на себя, вас накажут по законам военного времени…

Повиноваться, повиноваться! Сколько пришлось нам слышать потом разных других переводчиков и переводчиц и самих немцев, их картавый, коверканный русский язык – и всегда главными и основными в этих речах, внушениях и приказаниях нам, мирным жителям, женщинам, старикам и детям, были эти непременные слова: повиноваться! Безропотно признавать немецкую власть, выполнять каждое распоряжение, каждый пункт установленного порядка. И, тоже непременно, обязательно в конце следовало напоминание, чем грозит любое неподчинение, любое сопротивление немецким приказам, немецкому начальству: будете жестоко наказаны, арестованы, расстрел, расстрел, расстрел…

Когда переводчица и сопровождавшие ее солдаты ушли, началось взволнованное обсуждение слышанного: как это так – ничего не брать? Все свое имущество оставить в квартирах? Ведь оно же пропадет, наверняка пропадет! Кто-нибудь непременно этим воспользуется, начнет лазить, грабить… Да сами же немцы… Что значит – скоро все вернетесь? Когда – скоро? До сентября уже рукой подать, значит – дожди, слякоть, холод. Обязательно надо брать теплую одежду, осеннюю обувь. А одежда, продукты, посуда для приготовления еды – разве в пять килограммов все это уместить? Неужели немцы станут отбирать, если взять больше? А почему нет, вон ведь как она говорила: послушно повиноваться! Пять – значит, пять… А может, все же не отберут! Например, детское? Детей-то уж должны они пожалеть, неужели так уж совсем не люди, никакой жалости в ихних сердцах нет?

Старик в белой панаме, – он стыл в сыроватом погребе и последние дни поверх холщовой толстовской рубахи навыпуск со шнурковым пояском постоянно носил ватный жилет, – после утраты своих часов полностью переменивший к немцам свое отношение, послушав женщин, сказал:

– Цель их вполне очевидна. Нас они выгонят, все добро останется на своих местах, а это им и нужно. Они его спокойненько соберут – и в Германию. Это они врут – что не хотят напрасных жертв среди населения. Очень это их заботит! Это просто задуманный грабеж, вы же видите, какие они наглые воры…

– А кто говорил – нация Шиллера, Гете, триста лет высокой культуры…

– Было! Было – да, значит, сплыло…

Старших девочек больше всего занимало – русская ли переводчица и по своей ли охоте она стала у немцев переводчицей.

– Если бы не по своей – это было бы видно. Она бы не так говорила, у нее бы в лице жалость была, сочувствие. Она бы нам от себя хоть слово, полслова сказала, – немцы-то ведь не понимают, что она говорит… А она вон как себя держала – как селедка маринованная… А вы заметили, девочки, кофточка на ней отглаженная и даже губы подкрашены. Красится, вы подумайте, такое происходит – а она губы красит! Небось и помада ихняя. Паек от них получает! Где-то столько лет обреталась, кем-то работала, и никто не знал, какая она на самом деле… Скорей всего – учительница, немецкий преподавала, так – откуда ей его знать?

День этот запомнился мне не только переводчицей, еще и тем, что был он сумрачный и непроглядный, как серая ночь, из-за дыма и смрада, нависшего над городом. Пожары, начавшиеся еще до появления немцев от их бомбежек, расползались все шире, город горел одновременно в десятках мест. Но в предыдущие дни гарь и копоть сносило ветром. А в этот день ветер переменился, и весь дым с городского нагорья пополз вниз, густо наполнил улицы. В несколько слоев он заволакивал небо. Солнце не проглядывало, будто и не всходило, во мгле лишь изредка показывался бледный белый диск, похожий на луну. От дыма у всех резало глаза, точило в груди и горле. Поползли разговоры: конечно, надо из города уходить, пожаров все больше, немцы их не тушат, им это ни к чему, а мы все так пропадем: или сгорим, или задохнемся от дыма…

7

Выселение из города немцы установили в несколько этапов. Первыми должны были оставить свои дома живущие в районе завода Коминтерна, городского холодильника, стадиона «Динамо», улицы Ленина, вокзала, на том краю, что раскинулся на буграх и оврагах возле бывшего Девичьего монастыря. А также жители всех низовых, приречных улиц.

Наша Халютинская и наш дом попадали в эту первую очередь, и в день, когда на военный городок потянулось шествие народа, – кто с чемоданами, кто с рюкзаками, кто – положив свой скарб в детские колясочки, – мы с мамой, взвалив на себя свои мешки с одеждой и продуктами, что у нас еще оставались, пошли на Верхнюю Стрелецкую к бабушке. Вернее – к бабушкам.

По дороге мы разговаривали, все о том же – как нам их забрать с собою. Опять ничего не придумывалось, и мама была очень удручена. Все дни до начала выселения она пыталась разыскать кого-либо из наших городских родственников, попросить у них помощи. Кто-нибудь, наверное, согласился бы помочь, но ни о ком из них мы ничего не знали с того дня, как вошли немцы, и никого не удалось найти, потому что в городе, объятом пожаром, простреливаемом артиллерией и минами, редко кто оставался на своем обычном месте, все где-то прятались: по щелям, котельным или, как мы с мамой, в подвалах. Получалось ужасно обидно и несправедливо: такая большая была когда-то вокруг бабушки семья, столько вместе с бабушкой Олей вырастили они детей и внуков, и вот такая беда, такие жуткие дни, так нужны им помощь и поддержка, а бабушки совсем одиноки, если не считать нас с мамой, которые тоже не могут для них ничего сделать… Два бабушкиных сына, мамины братья, жили – один в Ефремове, другой в Борисоглебске; каждый год они навещали бабушек со своими семьями на праздники, приезжали гостить в свое отпускное время, но в сорок первом их призвали в армию – и про обоих давно уже ничего не слыхать. Третий мамин брат, дядя Леня, самый молодой, тридцати лет, не женатый, до войны жил с бабушками, но его тоже призвали в армию в первый же месяц. Последнее письмо пришло от него еще весной, откуда-то с юга; там тогда как раз закипали жаркие бои… Бабушкин дом стоял близко от Кольцовской, окнами на пожарную часть, которая и теперь находится на этом же месте. Мне всегда нравилось приходить к бабушке. Во-первых – чтобы посмотреть на пожарников. Двери их здания почти всегда бывали открыты, внутри виднелись красные, сияющие медью и никелем автомобили. Иногда один или два автомобиля стояли на асфальте возле гаража, пожарники мыли их из шлангов, чем-то натирали медные части, чтобы они сверкали как золото. Мне хотелось, чтобы где-нибудь загорелся пожар, чтобы у пожарников пробили тревогу и они поехали его тушить. Однажды я такое видела, это было захватывающее, жуткое и одновременно эффектное, красивое зрелище: могучий рев могучих моторов, оглушительный звон медного, сверкающего колокола на переднем автомобиле, пожарники, стоящие в ряд на подножках своих бешено мчащихся машин: все богатыри, в грубой брезентовой одежде, в блестящих гладиаторских шлемах, с топорами на широких брезентовых поясах… Но пожаров, к моему огорчению, не случалось, всегда, когда я бывала у бабушки, автомобили стояли праздно, бездеятельно. Когда же начались немецкие налеты и начались пожары и пожарные машины то и дело с ревом сирен мчались по городу то в один его конец, то в другой, это было уже не зрелище, которое хотелось смотреть, а беда, от которой все сжималось внутри…

Манил и влек меня и сам бабушкин дом, в нем тоже было для меня интересное зрелище – иконы, наполнявшие чуть ли не каждый угол, тепло подсвеченные золотистыми огоньками лампадок, постоянно тлевших в полумраке низеньких, темноватых комнат с окнами на уровне уличного тротуара. Все считали бабушку религиозной, но это было не совсем так, большое количество икон было просто ее привычкой к такому внутреннему убранству, привычкой с детства. Она родилась в простой крестьянской семье и лет пяти осталась круглой сиротой: ее отвели в соседнюю деревню погостить к родне, и когда она там находилась – в одну из ночей вся ее семья сгорела вместе с хатой от молнии, ударившей в соломенную крышу. Бабушку ожидал сиротский приют, но местный священник оказался добрым человеком; хотя он и не имел большого достатка и был обременен своими детьми – он взял осиротевшую девочку к себе. Бабушка выросла с его детьми. Нет худа без добра: останься она со своими родителями, из нее вышла бы только простая крестьянская баба, неграмотная и забитая, какими все они тогда были. А у священника бабушка научилась читать и писать, освоила рукоделие: умела вязать на спицах, что угодно шить на зингеровской машинке. В семнадцать лет нашелся и жених, воронежский мастеровой с колокольного завода Самофалова. Священник снабдил бабушку кое-каким приданым из того, что полагалось иметь невесте, чтобы не пустой прийти в дом мужа, подарил швейную машинку, чтобы она могла сама обшивать семью, когда пойдут дети. Словом, поступил, как отец с родной дочерью. Таким его для себя считала, так о нем и вспоминала бабушка. А своих настоящих родителей она не помнила совсем. Поэтому, когда при ней кто-нибудь грубо охаивал церковных служителей, говорил, что все они жадные, им бы только народ обобрать и брюхо свое набить, – бабушка обижалась и расстраивалась до слез, маленький ее острый носик краснел, лицо тоже покрывалось красными пятнами. Она знала молитвы, но в церковь не ходила, не любила церковную тесноту и многолюдство, считала, что молиться человек должен в уединении и в нужное для него время. Но и дома она молилась мало – так, скоренько пошепчет что-то на ночь, перекрестится сама, перекрестит спящих детей – и все. Иконы же любила, знала, кто на них изображен, какая что значит. Говорила, что от них в доме благость и покой, они напоминали ей детство, дом, в котором ее приютили и вырастили.

Еще мне нравился бабушкин сад. Он был невелик, пяток яблонь, пяток вишен, а остальную площадь занимали цветы. Но каких только здесь не было, даже черные розы! В садах по соседству с бабушкиным домом, на нашей Халютинской росли красные, алые, белые, лимонные, кремовые, палевые, слегка лиловатые, со множеством других оттенков, а черные водились только в бабушкином. Этот вид роз из чужих краев, они приживаются и живут только у тех немногих садоводов, что умеют за ними ухаживать. Таким старательным хозяином был наш дедушка Александр Петрович, эти розы он развел еще тогда, когда, поженившись, они купили с бабушкой этот маленький участок земли и въехали в этот дом, уже и тогда старый, приземистый, темноватый. Слушая семейные рассказы о дедушке, я хорошо себе представляла, почему ему нравилось заниматься цветами, возиться в своем маленьком саду. Он был литейщик, отливал многопудовые колокола, работа у него была грубая, грязная, весь день – шум и грохот, удушливая гарь и вонь. А дома его утешали пестрые клумбы, с раннего лета до поздней осени дышащие нежными ароматами, бесконечно меняющие свои краски. Бабушка любила сад, гордилась черными розами, за ними ухаживали все ее сыновья, когда они росли и жили еще дома, все они вложили в сад свой труд. Особенно – последний, дядя Леня, о котором бабушка, как только мы пришли, сказала с горестным вздохом, что, наверное, его уже нет в живых: на днях она видела про Леню плохой сон; должно быть, это ей весть… Ведь он в противотанковой артиллерии, которая всегда на передовой; разве там можно уцелеть…

Бабушка никуда не хотела уходить из своего дома, – так она нам сразу же решительно объявила и держалась на этом стойко, не позволяя себя уговорить. Она знала в своей жизни много передряг, в гражданскую войну город занимали белые, властвовали какой-то момент анархисты, тоже было много всяких страшных приказов, угрожающих трибуналами, расстрелами, но все эти приказы она пережила, авось переживет теперь и немецкие. Ничего им не сделают, таким старухам, если они останутся; одна слепая, другая едва ходит, – похожи они на партизанок? Такое даже пьяному в голову не взбредет…

Здание пожарной части напротив бабушкиного дома сгорело, соседние дома были избиты осколками, крыши на них взодраны точно чьими-то когтями. А бабушкин дом, на удивленье, стоял нетронутым, без единой царапины. Наверное, потому, что был такой маленький, вросший в землю, неприметный, совсем затерянный среди других домов улицы. Возникало чувство, что он и дальше будет стоять так же нетронуто, оберегаемый своей убогостью и малой величиной, бабушкины слова и доводы – вовсе не бессмысленны, ее дом – наглядное им подтверждение.

Пока мама вела с бабушками разговоры, я походила по саду, по своим любимым местечкам. В листве яблонь краснела созревающая анисовка. Яблони были тоже делом рук дедушки, его стараний. Грядки с цветами имели заброшенный вид; одни стебли высохли уже совсем, другие вяло никли, – бабушкам нечем было поливать свой цветник. Но черные розы выглядели еще крепко, несмотря на июльскую сушь, месячное безводье, в котором пребывал город. Половину той ежедневной воды, что удавалось раздобывать бабушкам для себя, молочный бидончик, не больше, они выливали черным розам, делились с ними, как с равными членами семьи. Мне стало нестерпимо жаль эти кусты, нежные, хрупкие бутоны – как что-то такое же живое, чувствующее, как я сама. Как, как оставить их одних! Их ждет только страдание и мучительная смерть от жажды, как уже случилось это с другими цветами…

Я вполне понимала бабушку, почему она не хочет, не может оторвать себя от всего этого – от дома, в котором она прожила шестьдесят лет, от сада, в котором каждая былинка взращена ее заботами, знает прикосновения ее рук. Для нее здесь все живое, и не просто живое – всё здесь или она сама, или дедушка, или ее сыновья – дядя Миша, дядя Федя, дядя Леня…

В бабушкином доме все стояло на своих привычных местах, лежали полосатые половички; как всегда, во всех комнатах золотисто горели лампадки, ласково светились по углам ризы больших и малых икон.

Бабушка угостила нас хорошим обедом: наваристой куриной лапшой. Это была ее последняя курица, бабушка зарезала ее утром, до нашего прихода. Не было смысла держать ее дальше: немцы шарили по дворам, полдюжины бабушкиных кур они уже утащили, и эту, последнюю, ждала та же участь.

На ночь мы расположились в дедушкиной комнате на его кровати, которая после его смерти вот уже сколько лет так и продолжала стоять на своем месте – как будто дедушка еще мог вернуться. Бабушки не убирали эту кровать и ничего не меняли в дедушкиной комнате: на стене, как когда-то повесил он, висел отрывной календарь двадцатых годов, уже совсем желтый от времени, портретик Ленина, вырезанный из газеты, в рамке под стеклом. Я хотела спать, глаза мои закрывались, но только я погружалась в сон – сотрясая дом, совсем близко ударяли немецкие зенитки; у них был свой, какой-то очень резкий, лающий звук.

Дверь из дедушкиной комнаты выходила в зальце, там горело несколько тонких восковых свечечек перед большой черной иконой на комоде, и слышалось бормотание бабушки. Стоя на коленях, она молилась, на этот раз пространно, просила бога уберечь ее детей, внуков и внучек, а если непременно нужно страдание – пусть понесет его только она одна, за всех. Еще она просила охранить от огня и бомбы ее дом или оставить от него хоть какой-нибудь угол, чтоб было где ей и «рабе твоей Ольге» укрыться от непогоды. Возвысив голос, с низкими поклонами, касаясь лбом пола, она уговаривала бога дать силы нашим воинам поскорее прогнать врагов, навести на них погибель, как было это с французами в двенадцатом году, ибо они и так уже погубили столько людских душ, а если их злодейства продлятся и дальше, то они совсем изведут русский народ…

Утром я проснулась в постели одна, мама уже поднялась и что-то делала на дворе вместе с бабушками. Я лежала в тишине, было совсем тихо и в доме, и за его стенами; в городе наступали такие моменты, когда непонятно почему, отчего, точно в какой-то обоюдной усталости все затихало на обеих сторонах, не слышалось ни одного выстрела, ни одного взрыва, не летали и самолеты. Таким было и это раннее утро. Теплая постель с мягкой подушкой, настенный коврик с молодым олененком, прижавшимся к боку своей матери, тишина бабушкиных низеньких уютных комнат, таких покойных, мирнообжитых, что потом, после войны и всех ее разрушений, я уже никогда больше не встречала подобных домов, такого мирного уюта, бабушкин сад за окнами, окропленный утренней росой, с развесистыми, полными плодов яблонями, засыхающим, но все еще сохранившим свою пышность и красоту цветником, помню, родили у меня острое желание, как бабушка, никуда отсюда не уходить, залезть, забиться здесь в какую-нибудь щель или щелинку, стать какой-нибудь всем незаметной мелочью, жучком, таракашкой, и пусть всё противоестественное жизни, всё лихое, что обрушилось, кошмар войны, оккупации, изгнания – пусть все это пронесется мимо…

Но по улице уже шли солдаты из немецкой комендатуры, группою человек в пять, и переводчица – в немецком солдатском картузе на подвитых кудрях, со вставным железным зубом – говорила возле каждого дома, что объявляется эвакуация этой части города, жителям дается до полудня время на сборы. Как и та, на Халютинской, эта, в картузе, с железным зубом, повторяла уже знакомые нам с мамой слова: всем надо послушно повиноваться. Кто будет повиноваться – сохранит жизнь, кто проявит сопротивление – того ждет беспощадная кара…

8

Я не слышала последнего маминого разговора с бабушками, – я прощалась с садом, с цветами. Я гладила каждый бутон на клумбе с астрами и георгинами, целовала их лепестки и каждому цветку говорила: ты обязательно меня подожди, ты вытерпи всё, цветы и травы ведь умеют терпеть невзгоды, как и люди, и я опять тебя поцелую, порадуюсь твоей красоте, – только ты меня обязательно подожди… Я целовала в темя и морду старого бабушкиного кота Василия и говорила ему: до свиданья, Василий, ты тоже обязательно нас жди, мы с тобой еще не раз поиграем, я тебя очень, очень люблю, хоть ты и старый и у тебя нет кусочка хвоста, который ты отморозил зимою… Я бы взяла тебя с собой, ты не тяжелый, тебя мы смогли бы увезти на тележке, но бабушкам будет без тебя скучно, они к тебе так привыкли, бабушка даже не может вечером уснуть, если ты где-то гуляешь, а не лежишь на своем месте на продавленном диване… Кот жмурил глаза и тихо мурлыкал, будто бы понимая, что я ему говорю, и обещая все в точности исполнить – не огорчать бабушек своими отлучками и ждать нас с мамой…

Когда я увидела маму и бабушек, у всех у них были красные глаза, все они плакали, и сильнее всех плакала мама.

Мы стали прощаться с бабушками. Бабушка Оля, подняв свое морщинистое слепое лицо, вышла мелкими шажками на дворовое крылечко, протянув вперед руки, – она хотела в последний раз коснуться нас с мамой, обнять. Я подошла под ее сухие, в синих жгутах вен руки; она долго держала ими мою голову, гладила волосы и щеки, потом прижала меня к своей груди, целуя и плача. Голова у нее тряслась, слезы катились из ее слепых глаз на мое лицо и смешивались с моими слезами.

Родная моя бабушка еще дольше целовала и прижимала меня к себе, а потом отпустила, сунула мне что-то в карман платья и сказала: береги, это мой родительский образок, он меня охранил от смерти в детстве моем, охранит и тебя…

Я посмотрела, что у меня в кармане, – это была иконка из серого, потускневшего серебра, величиной чуть больше почтовой марки… Много раз потом в наших скитаниях, когда из наших вещей почти все было уже променяно, решали мы с мамой поменять и эту иконку на что-нибудь у местных жителей, на кружку молока, на кусок хлеба. Но каждый раз в последний момент становилось жалко, и мы откладывали ее на самый, самый безвыходный случай. Иконка эта сбереглась, сейчас это единственная у меня память о бабушке. А от второй бабушки – бабушки Оли – не осталось совсем ничего…

Уходящие жители уже наполняли собою улицы. Шли в одиночку, семьями, ведя и неся на руках детей; некоторые шли кучками – видно, родственники или соседи, сговорившиеся держаться сообща. Дребезжали тачки, огородные тележки, детские коляски.

Мы с мамой подняли оглобли бабушкиной садовой тележки, на которую положили наши вещи, полмешка картошки из бабушкиного погреба, и тоже покатили тележку и пошли в том направлении, куда двигались все. Никогда не забуду чувства, пронзившего меня на первых же шагах: всегда приходилось идти куда-то, к какой-то цели, а теперь мы шли в никуда, в неизвестность, просто в пространство, первая же ночь будет для нас уже не под крышей и в постелях, а под открытым небом и неизвестно на чем…

Из всех переулков и боковых улиц, как ручейки, на большие улицы выливались люди, соединяясь в широкие потоки. Эти потоки становились все гуще, такое количество народа на улицах я видела только в дни демонстраций. Было даже удивительно, что в городе, до того – безлюдном, попрятавшемся, забившемся в укрытия, столько жителей, что столько горожан не успело уйти с нашими отступающими войсками. Не знаю, есть ли точная цифра, сколько людей обратили немцы в изгнанников, но в потоке бредущих горожан и без всяких цифр было видно, какая огромная масса народа отдана бедствию. Те, кто пережил это, сейчас говорят – двести пятьдесят тысяч. Четверть миллиона… Думаю, цифра эта соответствует правде…

Жестокая судьба досталась в военное лихолетье многим нашим городам. Ничто не сравнится с трагедией ленинградцев. Воронежцам, попавшим под власть оккупантов, выпала своя трагедия. Все до единого они были лишены крова, ограблены, рассеяны по оккупированным областям вплоть до старой границы. Тысячи – увезены в Германию на рабский труд, тысячи – обращены в таких же рабов за одну лишь пустую похлебку и жалкий ломоть хлеба на оккупированной земле в немецких хозяйствах, снабжавших их армию продовольствием. Не знаю, считал ли кто-нибудь, сколько из этих тысяч, из двухсот пятидесяти тысяч умерло от голода, болезней, было расстреляно за провинности и для устрашения остальных, по планам сокращения русского населения, сколько все-таки выжило и вернулось на пепелища своих домов… По тому, что я видела, слышала, знаю, – едва ли половина…

Наша тележка была нагружена не так уж тяжело, но катить ее по булыжным мостовым представляло нелегкий труд, она вихлялась из стороны в сторону, мешки кренились, норовили соскользнуть. Нам с мамой приходилось останавливаться, поправлять мешки, крепче затягивать веревку, которой мы их обвязали.

Я не помню улиц, по которым мы шли вместе со всеми людьми, я никогда на них не бывала раньше. Мне казалось, что они бесконечно длинны.

Из одной уличной колонки текла вода. Совсем тоненькой струйкой. Но это было как чудо. Безводье городского водопровода длилось уже так давно, все уже полностью отвыкли, что он может действовать. Десятки людей окружали эту колонку, десятки рук одновременно подставляли под тоненькую струйку кружки, стеклянные и жестяные банки, бутылки, алюминиевые и эмалированные бидончики.

Мне нестерпимо захотелось пить, вид прозрачной струи разжигал жажду. Мама достала наш пустой бидончик, мы уже успели выпить всю воду, что с собой захватили. Но сколько мама ни пыталась в толпе сгрудившихся у колонки людей подставить его под струйку, в наш бидончик так ничего и не попало…

Все же город закончился, впереди открылись пустые, холмистые поля. Последние городские строения, оставшиеся позади, стали отдаляться – и стало видно, какая тяжелая, мглистая туча дыма покрывает город. Эту тучу мы видели все время, все дни, пока шли до Хохла, – и на переправе через Дон, и с высокого заречного донского берега возле деревни Петино и Орловки, и из задонской степи, и даже уже придя в Хохол, до которого от Воронежа километров сорок…

В этот день мы отошли от города совсем недалеко. Я натерла на ладонях водяные мозоли об оглобельную перекладину, за которую мы тащили тележку, мама, оступившись, подвернула ногу, стала хромать. И, в конце дня, увидев первых людей, располагающихся сбоку дороги на ночлег, мы остановились тоже.

Спали мы рядом с тележкой, достав из мешков и расстелив наши пальто.

Я проснулась раньше мамы, еще при самом начале рассвета, открыла глаза, увидела над собой лучистые белые звезды, совсем такие, как на потолке нашей комнаты в архитекторском доме, и мне представилось, что я в своей постели. И только почему-то не было белого ангела, который всегда парил надо мной, как бы приветствуя каждое мое пробуждение, каждый мой новый день. Я удивилась и вслух спросила у мамы: мама, а где же ангел? Она проснулась от моего шевеления и сначала не поняла, про какого ангела я спрашиваю, какой может быть тут, в поле, ангел. А потом поняла, но и я уже поняла, где мы и почему нет моего ангела. И, наверное, уже никогда его у меня не будет…

Горько было мне это осознавать, горько было переходить от моей иллюзии к яви: полностью проснуться, приподняться на подстеленном пальто, увидеть не стены нашей комнаты, а пыльные колеса нашей скособоченной тележки, сизые метелки полыни и сухую степную траву возле своего лица… Потом у меня было еще много таких горьких пробуждений, горьких возвращений в явь – когда мне снилось что-нибудь довоенное, домашнее или школьное: как будто я сижу в классе на каком-нибудь уроке, или веселой стайкой мы идем с подругами в кинотеатр «Пролетарий» на фильм «Джульбарс», или мы на катке в Первомайском саду, катаемся отдельно от мальчишек, но всем нам так хочется, чтобы они нас заметили и катались с нами вместе… А однажды у меня был совсем мучительный сон, мучительный после, когда я проснулась: со всей красочностью я видела новогоднюю елку в нашем школьном зале. Полно народа, все наши мальчишки и девчонки, елка залита праздничными огнями, мелькание знакомых лиц, то одно, то другое, – и все тоже такие праздничные, такие счастливые. А во мне так двойная радость, я чувствовала ее отчетливо, она переполняла меня, спящую, даже до какого-то сладкого удушья: та, старая радость новогоднего праздника, когда-то пережитая, и новая – оттого, что вернулись мирные дни, что школа, друзья и даже наша школьная новогодняя елка – опять все это со мной, у меня…

Рассвет был стылый, зябкий; на траве серебрилась холодная роса. Вокруг, на большом пространстве, на земле, так же точно, как мы, спали люди, сотни людей. Будто странный лес без сучьев и листьев вверх торчали тонкие оглобли тележек.

Мама оказалась умелым человеком: из соломы, прошлогодних подсолнуховых стеблей, собранных на недалеком поле, дорожных навозных лепешек развела костер. На нем мы сварили в кастрюльке нечищеную картошку. Воду я принесла из низинки, там было какое-то озерко, скорее – просто лужа. Люди из нее умывались, брали воду для стряпни, чая; некоторые, зачерпывая горстью, даже пили.

Было еще очень рано, солнце только пробрызнуло свои розовые лучи поверх земли, но какие-то люди в немецких военных мундирах уже стали кричать на дальнем конце нашего табора, поднимая спящих на ноги и гоня их в дальнейший путь: «Геть! Геть! Привал кончен! Шагать, шагать, шнеллер, шнеллер!»

Погонщики человеческого стада приближались, в руках у каждого была плеть, они размахивали ими, крутили над головами людей, и было видно, что, если будешь мешкать, не подчинишься их зычным «Геть! Геть!», этими ременными плетками они полоснут по лицу, по спине, по чему придется.

На нашем костерке, добавив в него подсолнуховых будыльев и сухого коровьего навоза, молодая женщина варила в кастрюльке кашу двум своим детям. Один, лет трех, уже проснулся, сидел на земле и зевал, другой, закутанный в одеяльце, продолжал еще спать. «Привал кончен! Привал кончен! Шагать, шагать!» Немецкий солдат подошел к костру, ударом сапога сбросил кастрюльку с камней. Плеснулась кипящая каша, брызги полетели трехлетнему мальчугану в лицо. Он заорал изо всей мочи, мать бросилась к нему, схватила на руки. Не оглядываясь, немец прошел дальше, к другому костру, раскручивая в руке нагайку: «Геть! Геть! Шнель!»

На том костре тоже кипели котелки и кастрюльки. Таким же самым образом немец поскидал их с огня на землю, расшвырял в разные стороны.

Недалеко от костра стояла рыжая корова; ее хозяин отматывал от колышка, забитого в землю, веревку, которой она была привязана. Немец вытянул их обоих плетью, сначала корову, затем хозяина, хромого инвалида в черной телогрейке. По корове он ударил мягче, а по плечам инвалида – во весь замах. «Шнеллер! Шнеллер!»

Рыжая корова была не единственной в потоке изгнанников, и другие жители городских окраин и слобод вели с собою свою живность, большинство – коз, надеясь, что с ними будет легче прокормиться.

В Хохле немецкие власти весь этот скот отобрали – на мясо для своих воинских частей. Но до Хохла никто из горожан не знал, что так будет. Немцы же погонщики это знали, потому и была такая разница в том, как они подгоняли людей и скот. Коров они явно берегли, – не резон было портить мясо, которое им самим же достанется…

9

Солнце поднялось, пригрело, и скоро стало жарко.

Пыльная дорога с глубокими колеями тележных и автомобильных колес, в отпечатках самой разнообразной обуви тех людей, что прошли по ней раньше нас, вела с пригорка на пригорок; взобравшись на очередной холм, мы видели впереди сплошную черную ленту, извивающуюся по склонам, живую, человеческую, медленно движущуюся реку, растянутую вдаль сколько хватал глаз.

С негромким рокотом появился двукрылый зеленый самолет, наш «кукурузник» с красными звездами на крыльях, низко пролетел над многоверстной людской колонной, где-то вдали, возле Дона, развернулся, опять пролетел – в обратном направлении, к городу, стал кружить; накреняясь в глубоких виражах, он словно искал кого-то на дороге, высматривал. Вероятно, летчика послали с заданием – понять, что происходит, куда и почему гонят такое множество людей, все население города. Но мне представилось совсем другое – что это наш папа, он узнал, что мы в беде, взял самолет и прилетел, он ищет меня, маму, он хочет нас вызволить, спасти. Так совсем не могло быть, папа был далеко, в Саратове, как мог он оказаться на этом самолете? Он и не летал никогда один, а только с летчиком-инструктором. Но я совсем не думала об этом, самолет был такой знакомый, зеленый аэроклубовский У-2… Со мною как что-то сделалось, – не помня себя, я выбежала в поле, в сторону от дороги, неистово махала руками и кричала: «Папа! Папа!» – как будто летчик сквозь рокот мотора мог услышать мой крик…

Но самолет, пролетев у нас над головами, улетал в сторону; у меня от отчаяния схватывало дыхание, что папа нас не заметил, не видит, и я бежала по кочковатому полю вслед за самолетом, продолжая изо всех сил кричать: «Папа! Папа!», моля его вернуться, увидеть нас, – вот же я, вот, в том самом синеньком платьице, которое ты мне сам покупал, ты же должен его узнать!..

– Перестань, глупости, это не папа, с чего ты взяла! – кричала мне мама, пытаясь меня остановить, но мое возбуждение захватило и ее: когда самолет приближался, она почти с таким же волнением впивалась глазами в голову летчика в шлеме и очках, видную в кабине…

Самолет улетел к Дону, сверкнул в лучах солнца, поворачивая на восток, к своим, исчез, а я продолжала, не отрываясь, смотреть в ту сторону и его ждать, по-прежнему в полном убеждении, что это папа, он обязательно прилетит еще, он нас ищет и на этот раз найдет, и никакие мамины разубеждения не могли изменить во мне этой веры. Я знала главное, чтобы так упрямо, сумасбродно верить, – я знала папу, какой он, что он не может оставить нас в такой беде, он обязательно бросится к нам на выручку…

На понтонном мосту через Дон нас застиг ливень. Толстые косые струи били сбоку, сталкивая с моста в воду. Грязные доски настила вмиг стали скользкими, мутно-зеленая донская вода с шипением кипела под ливнем, неслась из-под днища железных лодок и завивалась воронками всего в двух метрах слева. Насквозь мокрая, с мокрым лицом, волосами, залепившими мне глаза, я скользила при каждом шаге, мне было дико страшно, что меня оторвет от тележки, за которую я держалась, от мамы, я упаду в стремительно бегущую воду, и она меня унесет, завертит в одной из воронок вместе с желтой пеной, и никто не станет меня спасать, потому что спасти из такого водоворота невозможно… Маме тоже было страшно на скользких досках, все, кто оказался на мосту под ливнем, испуганно вскрикивали, маме было страшно вдвойне, еще и за меня, но она крепко придерживала меня одной рукою за плечо, другой катила тележку и все время спокойным голосом повторяла, чтобы меня ободрить: «Чего ты боишься, обыкновенный дождь, сейчас перейдем, будем на берегу… Люди идут – и мы перейдем, осталось совсем немного… Не дрожи, не упадешь, никто не падает – и мы не упадем…»

За мостом мы ступили в грязь, глину, размешанную множеством ног. Колеса тележки погрузились в нее наполовину. Дорога круто взбиралась на высокий обрыв. Десятки людей скользили и падали на глине, роняли свою поклажу. В грязи, хлюпавшей под ногами, попадались камни. Тележка прыгала, накренялась – и вдруг в ней что-то хрупнуло, левое колесо покатилось в сторону, тележка упала набок, мешки с нее – в желтую жижу.

А дождь продолжал сечь наши лица, плечи, лопаться пузырями у ног.

Беспомощные, растерявшиеся, мы стояли на середине подъема, не зная, что делать. Взбиравшиеся по круче люди оглядывали нас, видели нашу беду, но никто не останавливался помочь. Да и какая могла быть помощь, у тележки лопнула пополам ось, а мимо в основном шли женщины, каждая несла на себе немалый груз и почти каждая была с детьми…

Я принялась плакать, совсем перестав что-либо видеть перед собой.

– Ба-а, сколько воды, да еще ты воду льешь! Ты нас совсем утопишь! – раздался басовито-густой, хрипящий, насмешливый голос.

Приземистый, широкий телом старик, сипло, астматически дыша, поднимался снизу от моста, впряженный в тележку, на которой качалась кладь. Возле тележки шла низенькая женщина, накрывшись куском клеенки; она была вся спрятана под ней, торчал только низ черной широкой юбки и двигались ее ноги в измазанных глиной туфлях. За тележкой шла еще одна женщина, молодая, с ребенком в байковом одеяльце на руках. Она тоже прикрывалась кухонной клеенкой, придерживая ее левой рукой. Кусок был невелик, и женщина старалась держать его так, чтобы он прикрывал в первую очередь ребенка, а уж оставшейся частью – ее.

Старик опустил возле нас на землю оглобли своей тележки, перешагнул через них. Его темная рубашка мокро блестела и липла к телу, дождевые струи барабанили по его крупной, лысой, с седым венчиком голове, бежали по лицу, срывались с бровей, носа, ушных мочек. Но старика не заботило, что он весь мокр и мокнет, он словно бы совсем не замечал льющего дождя.

– Ай, какая авария! Что же ты так мало плачешь, надо плакать гораздо громче, раз такая авария!

Но у меня почему-то уже прекратились слезы, – в старике, в хриплом его насмешливом голосе, в маленьких его темных глазах было что-то такое, что я почувствовала – мы уже не одиноки с мамой на этой ужасной дороге, под холодным дождем, вот она – та помощь, которая нас вызволит из беды.

Старик поднял из грязи нашу тележку, отскочившее колесо.

– Какой экипаж! Где вы достали эти музейные колеса? На них, наверное, ездил еще царь Петр. Их надо было бы положить к его памятнику в Петровском сквере…

В одну минуту старик достал из своей клади кусок толстой проволоки, плоскогубцы, стал обматывать сломанную ось этой проволокой, соединяя ее половины. Кисти рук у него были большие, точно бы вспухшие, грубо-мозолистые, темные от какой-то старой, въевшейся грязи, действовал он быстро, ловко, толстая проволока покорно его слушалась.

Он поставил тележку на колеса, проверил ее прочность, налегая на нее своим весом, сказал нам с мамой в своей насмешливой манере:

– Не ручаюсь еще за двести лет, но вам ее вполне хватит.

Он сам уложил на тележку наши мешки и покатил ее из-под обрыва. Дышал он хрипло, грудь его высоко ходила под облепившей его рубашкой, но он не остановился, пока не взобрался на самый верх.

– Спасибо вам, – стала горячо благодарить его мама. – Мы сами ни за что бы не починили. Я просто не знала, что и предпринять…

– А! – отмахнулся старик от маминых слов – будто он сделал такой пустяк, о котором даже не стоит разговаривать. – Люди должны помогать друг другу, если они люди… Вы лучше оденьте во что-нибудь теплое вашу девочку, она уже как синий баклажан…

Во мне соединились в одно: страх, с которым я переходила мост, только что пережитое горе, что поломалась наша тележка, холод дождя, что промочил меня всю и щекочущими струями тек по моей груди и спине, и я дрожала так, что вся тряслась и у меня даже стучали зубы.

Мама достала из мешка мое осеннее пальтишко, набросила мне на плечи. Я изнутри стиснула руками воротник, чтобы пальто плотнее меня охватило и поскорее под ним согреться.

Пока мы этим занимались, старик сошел вниз за своей тележкой, втащил ее наверх. Когда мы двинулись с места – он шагал по дороге уже далеко впереди, блестя своим мокрым лысым теменем, белея сединою волос, оставшихся у него лишь у самой шеи.

– Ты узнала этого дядю? – спросила мама.

– Где-то я его видела, а где – не знаю…

– Это же примусный мастер Шпарак. Помнишь, мы к нему в мастерскую у завода Ленина носили примус?

Я сразу же вспомнила. Вот отчего мне в первую же минуту показалось знакомым его широкое, обвисшее складками лицо, почудилось, что я уже слышала его хриплый, насмешливо-добродушный голос. Я вспомнила прокопченную фанерную будку, втиснутую в простенок между двумя домами, глухую черноту внутри – хотя был светлый, солнечный день, когда мы с мамой принесли свой примус, розовый жар маленького горна, синее пламя и шипение горелок и этого Шпарака, который ворочался в тесноте будки, в ее черноте, точно медведь в берлоге. Шпарак был известен в городе наравне с другими хорошими надежными мастерами своего дела, такими, как, например, зубные врачи братья Гительсон, портной Цуканов, который никогда не присваивал ни кусочка материала, а шил так, что к нему с заказами приезжали даже из других городов. К Шпараку несли на починку такое, что уже нигде не брали чинить. Это был мастер бедноты, еще с дореволюционных времен. Ему приносили прогоревшие, черные от копоти керосинки, не один раз запаянные, залатанные примусы, сделанные бог весть когда, при царе Горохе; клиентами его чаще всего бывали дряхлые, подслеповатые старики и старухи, из тех, у которых деньги – всегда медяки и двугривенные, и не в кошельках, а в платочных узелках. Робко доставали они из кошелок, сумок эти свои старорежимные или времен нэпа, военного коммунизма примусы, робко заводили речь: говорят, пора выбросить. Но, может, все-таки еще можно наладить? Может, еще послужит?

Шпарак насмешливо брал инвалидный примус в свои черные, как у трубочиста, мозолистые ручищи, поворачивал так, эдак, рассматривая, хмыкал:

– Я был маленький мальчик в коротких штанишках, когда на этом приборе уже варили борщ и жарили картошку… Что же вы хотите от этого вашего примуса – чтобы он был вечный двигатель? Так еще никому не удалось его изобрести…

– Значит, все-таки – выбросить?

– Разве я сказал так? Если вы такой богатый человек, что вам не жалко выбросить свое имущество, – выбрасывайте! Только скажите, куда бросите, я пойду туда подобрать…

– Значит, еще поживет?

– Железо – не человек, это человек живет определенный возраст, а потом его несут мимо моей будки на Чугуновское кладбище. А железо живет без возраста, железо – это железо… А насчет действовать – это я не могу вам так сразу сказать, хоть я и мастер Шпарак. Это надо пробовать. Заходите завтра – и я вам скажу, будет ли ваш прибор опять представлять пожарную опасность для вашего коммунального жилища…

Назавтра человек приходил – и примус встречал его веселым жужжанием. Шпарак все налаживал, исправлял, самое, казалось, безнадежное. Не только примусы, керосинки, но и разнообразные замки, мясорубки, паял чайники, самовары. Причем за самую ничтожную, копеечную плату. Что за охота была ему возиться с рухлядью, получая за это копейки? Неизвестно… Может быть, только из-за того, что в городе уже тридцать лет говорили: «Это надо нести к Шпараку… Починить это может только Шпарак…»

Под высокой обрывистой кручей, на которую помог нам взобраться старый мастер, свинцовой дугой выгибалось широкое русло Дона. Темная завеса дыма и дождевой мглы закрывала даль, в которой лежал горящий город. Пунцовыми пятнами в ней рдело пламя высоких пожаров.

Усталых, вымокших людей залитая лужами дорога вела к большим развесистым деревьям какого-то парка, скрывающего в своей глубине кирпичные здания городского типа. Это была Орловка, психобольница, через которую в разные дни и разное время суток прошли все горожане в своем пути на Хохол.

Низкая туча, пролившаяся над Доном, уплыла за деревья парка, за больничные корпуса. Но все равно было серо, пасмурно, сеялся частый дождь. Мама, сама вымокшая и продрогшая, волновалась за меня, говорила – надо где-нибудь переждать, обсушиться, идти так дальше нельзя, я непременно заболею, и тогда будет совсем плохо.

Мы стали искать, куда бы зайти.

Местная женщина, косившая серпом траву для козы или коровы, сказала, что «вакуированных» пускают ночевать в больничное бомбоубежище и сараи, некоторые там и днем, заболевшие, слабые, но для этого надо обязательно разрешение нового директора, он смотрит документы.

– Что значит – нового? – спросила мама.

– От немцев, – сказала женщина. – А старого увезли.

– Куда?

– Кто знает… Увезли – и все, – опустила женщина глаза. Она явно знала больше, но боялась говорить.

– А где его найти, этого нового директора?

– Сейчас его нет, он уехал.

– Как же нам быть, нам бы только обсушиться…

– Попроситесь к кому-нибудь, – сказала женщина. – Вон, видите, домик с наличниками, два окошка справа? Там Феня живет, из прачешной. Она добрая, пускает, постучитесь к ней.

На мамин стук в дверь никто не вышел. Мама сошла с крылечка, заглянула в окошко. Я заметила, что в другом окошке слегка отогнулась занавеска: кто-то смотрел изнутри на нас. Спустя минуту дверь приоткрылась, показалось лицо женщины, простое, крестьянское.

– Вы Феня?

– Да.

– Мы хотим обсушиться, девочка моя сильно продрогла, – стала просить мама. – Нам сказали, к вам заходят, вы пускаете…

– До сегодняшнего дня пускала, а с сегодняшнего дня на это запрет. Идите к директору, просите разрешение на бумаге. Если он даст – я вас пущу…

– Нам совсем недолго, только обогреться, переменить одежду. Видите, девочка вся дрожит. А директора сейчас нет, сказали – уехал.

– Нельзя без разрешения. Знаете, какой строгий приказ!

– Ну, хорошо, мы даже греться не будем, я только ее переодену – и мы сейчас же уйдем… Я врач, мы из Воронежа, второй день в пути… Вы ведь, наверное, сама мать… Я очень боюсь, что она заболеет, к ней всякая простуда пристает, а мы до нитки вымокли…

Никогда еще у мамы не было такого жалкого, просящего голоса.

– Я вас знаю, – сказала женщина. – Я три года санитаркой работала в железнодорожной поликлинике у трамвайного моста, а вы работали в больнице у клуба Коминтерна…

– Верна, я там заведовала отделением.

Женщина колебалась. Доброта боролась в ней со страхом перед директорским приказом.

– Что ж, ладно, заходите… Только тачку во двор, а то сразу будет видно, что у меня кто-то есть… Калитка широкая, ваша тачка пройдет… Но только не надолго, ладно? В случае чего я скажу, что вы моя родственница, братова жена. Брата моего зовут Петр, он в городском трампарке работал.

– Какое совпадение, – сказала мама, – и папа наш – тоже Петр…

– Вы уж извините меня, пожалуйста, мы все здесь в таком страхе… – сказала женщина нам уже внутри дома, в своей комнате. – Этот новый директор, что появился… Откуда он, кто такой… К нему все время немцы приезжают, водку с ним пьют, патефон заводят, он к немцам ездит… Я так думаю – он из уголовников. Волосы короткие, стриженые, еще не отросли… А глаза – такие только у уголовников бывают… Он все может сделать… Вчера объявил: никого самовольно не пускать, только после его проверки. Он вообще здесь такие порядки установил – все только по его разрешению, до самой последней мелочи… Вы, если придется, спросят, не говорите, что вы врач!

– Почему?

– Так будет лучше. Не говорите. А то что-нибудь выйдет нехорошее. Половину наших врачей увезли. Прям сразу, без предупреждения. Как будто они мобилизованы в немецких госпиталях работать. А по народу другой слух ходит: их постреляли здесь неподалеку. Всех евреев собрали, два члена партии. Допустят они таких в немецкий госпиталь? Им говорили, когда немцы шли, – уходите, худо вам будет, не пощадят они вас. А они – ни с места, врачебный долг, как это – больных оставить, это же дезертирство…

Мама быстро переодела меня в сухое. Феня сняла со своей кровати одеяло, сказала мне:

– Ложись, я тебя укутаю, быстрей согреешься… Они и больных каждый день увозят… – понизив голос, как большую тайну, которую она не должна раскрывать, сообщила Феня. – Куда, что… Персоналу не говорят. А люди все равно догадываются. Тут есть овраг один у Дона, глухой, бурьян, терновник, не продерешься… Нашим, местным, случилось там близко быть, говорят – стоны оттуда, мертвые пораскиданы, все в нашем, больничном… Вот они куда их отправляют! Сначала всех тяжелых побрали, а теперь уже просто подряд… Директор сам отсчитывает, указывает, кого… Вон он, приехал… – сказала Феня, не приближаясь к окну, глядя в него поверх занавески с середины комнаты.

Из-за ее плеча посмотрела на улицу мама. Я не удержалась, вскочила в рост на кровати.

С брички, запряженной светло-коричневой лошадью, слез и пошел к больничному корпусу человек в желтых кожаных крагах, синем гражданском пиджаке, серой фетровой шляпе. Лица его на таком расстоянии не было видно, но я обратила внимание на то, как он шел: широко, свободно. В общем – он шел нормально, и до немцев в Воронеже я бы не остановила свои глаза на такой походке. Но сейчас это выглядело необычно, у советских людей уже не было такого шага, так мог ходить и держаться только тот, кто вместе с немцами, с их силой, властью, тоже хозяином на захваченной ими земле…

Ни через полчаса, ни через час мы с мамой от Фени не ушли, и вообще не ушли в этот день – остались до следующего утра. Феня сама нас не пустила, когда мы уже достаточно обогрелись и хотели покинуть ее дом.

– Куда ж вам идти? – сокрушенно сказала она, поглядев на косую сетку дождя за окном. – Вы тут же опять вымокнете… Оставайтесь уж, может, обойдется… Я печку затоплю, картох наварим. Хлеба нет, зато сольца еще тянется. А сольца самого хлеба важней…

В печурке затрещал хворост, Феня намыла молодой картошки, поставила на плиту чугунок. Возясь у печурки, рассказывала:

– Я б из Воронежа не уехала, кабы квартира. А по углам – это не жизнь, никакой самостоятельности. На работе поначалу обещали, а потом гляжу – до старости не дождешься. А тут мне сразу вот этот флигель. На другой половине склад, так что я одна тут хозяйка, никто не мешает. Огородик у меня шесть соток. Хотела козу завесть или поросенка, да ну их, только морока. Одной мне много ль надо, я и так пропитаюсь… Работа, правда, тяжелая, весь день в пару, в духотище. Но сейчас прачешная наша стоит, мыла нет, водогрейня не действует. Сестры халаты себе сами стирают, а больные на черных простынях спят. Уборки никакой, в палатах грязь по колено, окна отворены, а все равно не зайдешь, с души рвет. Кормежка из одной чечевицы, безо всего, и суп из нее, и каша. А то как-то с Воронежа, с элеватора, горелую пшеницу привозили. Как уголь почти черна, на зубах скрипит, а ее все равно в котел… Больные больше сами кормятся, чисто жуки все вокруг пообъели: в поле зерно шелушат, яблони обтрясли, кусты обломали, траву жуют. Скоро вокруг травы не останется – если только ими, бедолагами, овраг тот прежде доверху не набьют…

Феня уступала нам с мамой на ночь кровать, но нам на ней было тесно, мы легли на полу. Я лежала, крепко прижавшись к маме, мама обнимала меня сверху рукой, но мне хотелось прижаться еще сильнее. Снаружи взблескивали молнии и ударял гром, но я уже не различала грома от бомбежки, мне казалось, что бомбят Орловку и вот сейчас очередная бомба ударит в наш дом.

А когда наступали мрак и тишина, мне делалось жутко уже от мрака за окнами и шелестящей древесной листвой тишины. Где-то что-то скрипело, может – качающийся сук дерева или калитка, может – это так выл в чердачном окне ветер, но мне казалось, что это чьи-то стоны, из того оврага, про который рассказывала Феня. И во мне все сжималось, я ждала, что послышатся шаги, звуки, директор в желтых крагах и серой шляпе придет с немецкими солдатами за нами с мамой, они нас схватят и потащат в тот овраг… Мне не терпелось, чтобы скорей наступили рассвет, утро и можно было уйти из больничного городка. Пусть опять какие-то новые опасности и страхи, бездомность, изнурительная дорожная пыль или грязь, но только подальше от этого места…

10

Дней, наверное, пять или шесть шли мы до Хохла. С частыми дневными привалами в попутных лесках или полевых лесных полосах, потому что нестерпимо болели руки, натертые об оглобли тележки, с ночевками в открытой степи, на голой земле. На кострах готовили себе еду – все ту же картошку в мундирах. Чистить ее – значит терять часть клубней, а это допускать мы не могли, картошки оставалось уже мало, и, кроме нее, у нас больше ничего не было. Иногда добавляли чай, – если в достатке была вода. Леденцы, что мы несли из дома, кончились, но даже пустой кипяток с маленькой щепоткой заварки было непередаваемо вкусно тянуть из кружки после нашего скудного обеда или ужина.

Все шли медленно, сознательно или бессознательно оттягивая свое приближение к Хохлу. Там всех ожидала встреча с немецким начальством, новый этап судьбы, ничего хорошего он не сулил, и люди нарочно растягивали путь. Как ни мучительно было брести с выбившимися из сил детьми и грузом по душной пыли полевых дорог, томясь от жажды, утоляя ее из редких степных бочажин или мутных колодцев в попутных деревеньках, со звоном в голове от зноя, усталости, голода, – все-таки это была еще относительная свобода. А в Хохле, знали и чувствовали люди, будет отнято и это.

Я не могу выделить отчетливо какого-либо одного дня из всего нашего пути, они слились в моей памяти, как будто это был всего лишь один, но бесконечно долгий день. Когда я хочу их вспомнить, прежде всего у меня перед глазами возникает серая от пыли дорога с увала на увал. Она плывет издали и уходит назад, все время вроде бы меняется – и все время остается как бы той же самой. Еще я вижу низенькие, с бревенчатыми или глинобитными стенами, серыми соломенными крышами, стоящие совершенно голо хатенки степных деревенек. Деревеньки похожи друг на друга, каждая – как все предыдущие, так что еще сильнее кажется, будто мы идем, но опять и опять приходим на одно и то же место. Вверху, над головой, пустое небо, бесцветное у горизонта, бледно-синее, даже лиловое, в середине, с одной или двумя полупрозрачными, размытыми облачными полосами – будто кисть с белилами слегка мазнула по небесному куполу. Обочины дороги, полевые межи, приовражные пустоши белы от цветущих ромашек. Почему-то в тот год, в то лето они уродились в невиданном изобилии, невероятно крупными и сочными были их цветы. Это белое кипение, перемешанное с алыми и малиновыми бутонами полевого клевера, представляло редкую красоту. Только вот любоваться ею было некому, потому что истомленные люди брели, полные своего горя, своих дум и забот, совсем этой красоты не видя, не замечая. Не выдержав зноя, усталости, до конца истратив свои силы, люди семействами, группами, которыми они держались, останавливались у дороги на отдых. Ложились в эти ромашки, без жалости их сминая, лежали под солнцем, вдыхая их тонкий медовый аромат, в бесчувствии своей усталости, вероятно, совсем его не ощущая. Но долго лежать не удавалось, обязательно вдоль дороги летел крик: «Геть! Геть!» Люди неохотно, через силу вставали – и снова над праздничными, кипенно-белыми волнами ромашек в молчании тянулись вереницы человеческих фигур, согбенных под грузом, плыли лица, старые и молодые, но все с одним выражением лежащего на всех гнета, напряженной усталости и какого-то тупого внутреннего оцепенения…

Точно отдельные кадрики, картинки, осталось во мне: пятнадцатилетний мальчик, шатаясь из стороны в сторону, катит впереди себя одноколесную садовую тачку, а в тачке, сжавшись комком, как-то боком, вцепившись в борта сухими коричневыми ручками, сидит маленькая старушка. Внук везет свою бабушку… Две женщины несут носилки, на них тоже старуха, – это две дочери несут свою парализованную мать, несут от самого Воронежа. На каждой еще по большому рюкзаку, на носилках тоже лежат какие-то вещи. Мы как раз передыхаем с мамой возле дороги; мама провожает глазами носилки и несущих их женщин, говорит мне:

– Я их знаю, их фамилия Матюшенко. Та, что впереди, преподавательница сельхозинститута…

Двое стариков, старик и старуха, с совершенно белыми головами… Старых людей много среди идущих; я обращаю на них внимание потому, что они такие белые, – как охапки ромашек, меж которых они идут. Старик мал, худ и жилист, у него болезненного, сероземлистого цвета лицо, щеки резко впали, вдавлены под скулами, отчего скулы неестественно, сверх меры выпирают. Наверное, туберкулезник. Это я сейчас понимаю, потому что я врач, мне хорошо знаком такой тип больных. А тогда, девочкой, я просто видела немощного, сморщенного старика. Супруга идет, ступая в пыль толстыми, отекшими ногами в домашних войлочных тапочках, и ничего не несет в руках – нет сил. А старик несет два чемодана. Но как! Они не очень большие и не очень тяжелые, это видно, но у него мало сил и он не может нести их оба сразу. Он оставляет один чемодан на дороге, второй проносит шагов на двадцать, тридцать вперед, ставит на землю, немощной семенящей походкой возвращается за оставленным чемоданом, подносит его к тому, что впереди. Отдыхает возле них минуты две, потом переносит шагов на двадцать вперед один из чемоданов – и все повторяется в том же порядке. Может быть, старик ослабел уже в пути, а может – несет так свою ношу тоже из самого Воронежа. Я смотрю на его челночные движения: вперед – назад, вперед – назад, и думаю: ему же труднее всех, путь, какой одолеваем мы все, для него длиннее в три раза! Дойдет ли он так? А если дойдет, что будет с его донесенными таким образом, ценою тройных усилий, чемоданами? Носится упорный слух, немцы в Хохле просматривают имущество каждого и чуть не все отбирают. Вполне вероятно, что больной, немощный старик трудится совершенно напрасно…

В середине дня, в самый зной, в пустом поле мы натыкаемся на такую картину: вытянувшись, со сложенными на груди руками лежат на земле под отвесным солнцем две женщины. Лица их закрыты носовыми платками. А рядом третья женщина, совсем старая, с растрепанными седыми волосами, падающими ей на глаза, распухшие от слез, обыкновенным кухонным ножом копает для покойниц могилу. Слезы непрерывно катятся из глаз женщины; оставив в земле нож, она подносит к лицу грязные ладони, падает в них головой. Плечи ее содрогаются от рыданий. Вытерев кое-как лицо скомканной тряпицей, она снова берется за нож, режет, долбит сухой чернозем, пальцами выгребает куски, расширяя, углубляя яму. Идущие мимо люди смотрят на покойниц, на плачущую женщину, но такое уже столько раз видено, чувства остаются не задетыми, люди один за другим проходят мимо, в своей притупленности даже не догадываясь помочь женщине хотя бы выкопать могилу.

Мама всматривается в седую женщину, в ее склоненную голову.

– Мария Николаевна, вы?

Женщина поднимает голову, смотрит – и не узнает. Или у нее мутно в глазах от горя, или мама так изменилась, что ее уже не узнают знакомые.

– Катенька… Наташенька… – произносят дергающиеся губы женщины. Плечи ее снова содрогаются, она закрывает лицо ладонями, трясется всем телом. Плач ее сильнее, чем прежде, оттого, вероятно, что есть кому понять ее, разделить ее горе.

Я знаю Марию Николаевну, ее фамилия Брант. Я знаю, видела не раз и ее сестер – Екатерину Николаевну и Наталью Николаевну, что неподвижно лежат друг возле друга с накрытыми платками лицами. К Екатерине Николаевне меня однажды водила мама, лет пяти, показывать мои диатезные пятна, – Екатерина Николаевна считалась хорошим детским врачом. На врачебные приемы я всегда шла неохотно. Играла мамиными инструментами в «доктора», любила надевать мамину белую докторскую шапочку, говорила, что и я буду доктором, но дико артачилась, если приходилось лечиться самой. У всех врачей были холодные руки, от которых мне становилось дрожно и щекотно, все они заставляли широко раскрывать рот и лезли туда железками, которых я боялась еще больше, чем холодных докторских пальцев. Входя во врачебные кабинеты, я заранее начинала хныкать и подвывать, защищая себя от холода, щекотки, железок в горле. На всякий случай заныла я и на пороге к Екатерине Николаевне. «О милая, да ты, оказывается, певунья! – заулыбалась Екатерина Николаевна. – Ну, попой, попой, я послушаю… Ты, может быть, оперы знаешь, из опер мне что-нибудь споешь? Ну-ка, давай вместе, ты начинай, а я тебе подтягивать буду…» Руки у нее оказались не холодные, а теплые, мягкие, на животик она надавила мне совсем не больно, а в горло только посмотрела, не прикоснувшись. «Надо тебе, пупсик, вареньица поменьше есть! – сказала она мне. – Ты его, наверное, очень любишь?» Это была правда, я постоянно клянчила у мамы варенье, а если мама не давала, то могла и сама без спросу залезть в банку большой ложкой.

Вот такой запомнилась мне Екатерина Николаевна, такой каждый раз я видела ее и потом: улыбающейся, светловолосой, с веселой искоркой золотого зуба в уголке рта. Глядя, как он посверкивает, всегда хотелось, чтобы Екатерина Николаевна улыбнулась еще и еще – чтобы снова и снова мелькнул и вспыхнул этот веселый добрый огонек…

Оцепенев, не в силах подойти близко, я смотрю на лежащих женщин и ни в той, ни в другой не узнаю Екатерину Николаевну. Не потому, что не вижу их лиц, а потому, что в моем сознании не хочет помещаться, что на земле в безжизненной неподвижности – та самая Екатерина Николаевна, так полюбившийся мне доктор, которая, сдерживая на лице улыбку с золотым огоньком, предлагала мне вместе с нею петь в своем белом врачебном кабинете…

– Не верится, что они могли скончаться от солнечного удара… Обе сразу… – сказала мне мама на другой день после встречи с Марией Николаевной, когда мы были уже далеко от места похорон, но впечатление, вызванное ими, все еще продолжало нас давить. – Может, они приняли что-то? Какой-нибудь яд? Чтобы самим оборвать свои мучения… Но как же в таком случае они могли оставить Марию Николаевну одну?..

Неизвестно, что вышло бы у Марии Николаевны с ее попытками в одиночку, слабыми своими руками, да еще кухонным ножом, выкопать могилу для двух сестер, но мама сумела остановить нескольких мужчин. Сменяя друг друга, они довольно быстро отрыли яму глубиной в метр, в которую и опустили покойниц. Эти же мужчины принесли с поля солому, накрыли ею тела, а уж потом стали сыпать землю.

Мама предлагала Марии Николаевне идти вместе с нами, но она не хотела, не могла оторваться от могильного холмика. Удаляясь, мы много раз оборачивались: Мария Николаевна лежала на сухом могильном бугре, охватив его руками. Какой одинокой, какой несчастной выглядела она на могиле сестер! Когда их зарывали, она без конца повторяла одно и то же: «Положите и меня вместе с ними!.. Положите и меня!..»

С холма на холм, с холма на холм… Следы, следы, следы, большие и маленькие, твердых подошв и босых ног, серо-желтая пыль, вздымаемая непрерывным людским шествием, плотно осевшая на придорожных лопухах и репейниках, палящий зной и неутолимое желание пить… Язык во рту сухой и жесткий, царапает нёбо – будто рот полон песка; его хочется выплюнуть – и нет слюны… А воды всегда мало, надо тянуть ее до следующего колодца, до следующего степного ручья. А они тоже редки…

Эта дорога и сейчас мне иногда снится ночами. У меня есть свои страшные сны. Самые страшные – когда мне снится, что тяжко заболевают мои маленькие внуки, что с ними какая-то беда. Я мечусь по кровати, я даже кричу во сне, силясь сбросить с себя это тяжкое видение. Это тоже для меня один из страшных снов – будто я снова иду этой дорогой на Хохол, не хочу, все во мне сопротивляется, протестует – но иду, потому что должна идти, нельзя не идти, и нельзя повернуть назад или в сторону, даже остановиться, потому что сзади сразу же взвивается в воздух ременная плеть. Когда мне это видится, я тоже мечусь, как в кошмаре, на кровати, чтобы вырваться из плена этого страшного для меня видения, и когда вырываюсь – то в ушах моих еще долго продолжает явственно звучать зычное, как у погонщиков скота, «Геть! Геть! Шагать! Шагать!» – как будто это всплыло не в моей памяти, а кто-то громко и грубо, как те голоса, только что кричал над моей кроватью…

По нескольку раз в день мы обязательно встречались с немцами: или они шли навстречу пешком, свободным строем, с оружием на плечах, или ехали на бронетранспортерах и грузовиках, прикрытых для маскировки срубленными ветками, или располагались где-нибудь по соседству с дорогой – в лесных полосах, в заросших кустарником балках. Иногда они заполняли деревни, но редко, останавливаться в деревнях они, как видно, не любили, в них скорее попасть под бомбежку. Если это была отдыхающая или стоящая в запасе часть – непременно дымили походные кухни на колесах, что-то варилось; солдаты расхаживали голые до пояса или даже в трусах и сапогах, гоняли футбольные мячи и большинство обязательно что-то ело – из котелков и не из котелков, обязательно что-то жевало. В третий, пятый, десятый раз это уже не удивляло, виделось уже как что-то непреложное; создавалось впечатление, что на всем пространстве захваченной ими земли немцы заняты только одним: жрут, жрут и жрут. Как будто у себя в Германии они ничего не ели, и вот теперь это им позволено, они наконец дорвались до возможности осуществить самое свое главнейшее, самое свое насущное желание. Сытые, загорелые, полнотелые солдаты, худых среди них не было, что-то весело кричали бредущим по дороге людям, делали руками какие-то жесты, изгибались, приплясывали, – развлекая себя шутками и насмешками. Их явно забавлял жалкий вид обессиленных женщин и стариков. Иные из них кучками и в одиночку стояли возле дороги; поманив к себе рукою кого-нибудь из вереницы идущих («Матка! Матка!»), они бесцеремонно залезали в вещи, рылись в них, как в своем, отбирали сахар, табак. И вообще все, что нравилось. Никто из ограбленных не возражал ни словом, ни движением. Нас с мамой они пропускали, не трогая, но мама всякий раз говорила, когда мы приближались к немецким солдатам и должны были мимо них проходить:

– Ради бога, не плачь, не кричи, не издавай ни звука, если станут у нас что-нибудь отнимать. Пусть забирают хоть все, не противься, иначе побьют или совсем убьют, им же это ничего не стоит…

Я это и сама понимала. Мне никто не объяснял наше положение, не говорил, как оно называется, понимание его возникало само собой, это было бесправие, полное и абсолютное бесправие. С нами могут всё, а мы – ничего, даже защитить себя своими собственными силами или хотя бы зримым, видимым выражением своего несогласия, – ибо тогда будет немедленная и жестокая расправа. Даже мать бесправна, бессильна и не может защитить своего ребенка, если над ним будут издеваться, отнимать его у нее или даже убивать на ее глазах! Чувство это было ужасным, с ним я ничего не могу сравнить, да, наверное, и нет такого на свете, понять это состояние может только тот, кто сам его когда-либо пережил.

Вот почему такими бурными, такими неудержимыми были слезы радости, таким непередаваемым и тоже ни с чем не сравнимым было всеобщее счастье, когда зимою по глубоким снегам пришли наконец наши наступающие войска, и кончились бесправие, униженность и полная беззащитность всех, кто был «под немцем», и каждый почувствовал, что, хотя он ограблен до нитки, гол и бос и до самых костей истощен голодом, а вокруг только зола и пепел, – все-таки он опять человек, ему возвращено это звание и все бывшие у него прежде права, и теперь он не ничто, с которым любой немец, даже просто ради забавы, из прихоти, может сделать все, что только захочет, что пожелает его злая воля…

11

Хохол открылся в широкой долине белыми хатками, рассыпанными по холмистым склонам. Он был запружен пришлым воронежским народом. В каждой хате, в каждом дворе ютились по нескольку семей, люди – где густо, где пореже, где в одиночку – сидели, лежали вдоль улиц под стенами хат, под плетневыми заборами, в тени огородных подсолнухов, жиденьких ракит, зеленевших на пыльных горбатых улицах. Самое частое, бесконечно повторявшееся слово было «регистрация». «Регистрация… регистрация…» – шелестело везде, где были люди, точно ветер с уличной пылью носил его от одной людской группы к другой – и снова туда же, где оно только что слышалось. Немецкие переводчики, ходившие по улицам, тоже носили с собой и без конца повторяли это слово: «Регистрация… регистрация… Все обязаны пройти регистрацию, ответить на вопросы, получить в паспорте штамп и направление на место будущего жительства и работы. Уклоняющиеся от регистрации будут рассматриваться как злостные нарушители установленных правил и подвергаться наказаниям…»

Огромная толпа многоцветным пятном пестрела на истоптанной, обестравленной земле в центре Хохла, в низине перед узкой речушкой и бревенчатым мостом. У моста стояли немецкие часовые. Время от времени они пропускали на другую сторону партии людей человек по сорок – пятьдесят. Перешедшие мост поднимались к небольшому домику, возле него за столами сидели немецкие офицеры, переводчики. Рядом с ними стояли солдаты с винтовками. Столы эти и были регистрационным пунктом, куда каждый должен был предъявить свои документы. Офицеры тщательно просматривали паспорта, задавали вопросы; среди них были и такие: состоите ли членом комсомола, большевистской партии? Находится ли ваш муж, сын или кто-либо из членов семьи, близких родственников в Красной Армии? В каком чине? Немцы что-то помечали в своих бумагах, хлопали черными штампами, оставлявшими на страницах паспортов следы, похожие на жирные кляксы. Некоторых солдаты отводили в сторону, под стражу, большинство от столов поднималось по склону выше, к двухэтажному зданию школы. Все классы ее, коридоры были заполнены людьми, их было там несколько сот. Многие томились в ней уже не первый день, спали на соломе, вповалку, не раздеваясь, готовили себе скудную еду на кострах, дымивших вокруг школьного здания. Из школы, тоже партиями, но уже большими, прошедших регистрацию направляли пешком на станцию Кузиха, а с нее в товарных вагонах – дальше, на Курск, Белгород, Харьков, в деревни на уборку урожая, на строительство и ремонт дорог и мостов, нужных немцам, в другие места и на другие работы, для которых немцы использовали труд, силу и руки захваченного гражданского населения.

Два разных, противоположных настроения и стремления владели людьми, достигшими Хохла. Одни шли к мосту и собирались возле него в неуменьшавшуюся толпу; они хотели скорее пройти регистрацию и скорее попасть на свои места, какими бы они ни оказались, лишь бы только окончились бездомные странствия, неопределенность, голодная жизнь, что-то, наконец, получать, какой-нибудь паек. Другие растекались по улицам и переулкам села, медля с явкой на регистрационный пункт, в каких-то смутных надеждах, ожиданиях. У каждого они были свои, у всех – ничего ясного, точного, но иные таким образом тянули время в Хохле в чужих избах, на чужих дворах, в пыльных зарослях лопухов под заборами уже по неделе и больше.

Мама в наплыве новых впечатлений, которыми нас встретил Хохол, известий, слухов, толков, разговоров и предсказаний, которые слышались со всех сторон, до крайности растерялась. Регистрация ее пугала, люди говорили, что есть случаи, когда родителей разделяют с детьми, и мама считала, что немцы могут так с нами поступить, если узнают, что она врач. Они мобилизуют ее в свой госпиталь или к нашим военнопленным, а меня отправят в детскую колонию. Работать на немцев, говорила мама, она не хочет ни при каких условиях. Врач на войне, так считалось всегда, должен помогать всем, без различия, свой ли это или чужой. Но на этой войне, говорила мама, эти старые правила не применимы, немцы сами не соблюдают никаких правил, они ведут не войну, а истребление. А если победят – то вообще истребят, уничтожат всех русских как народ. Они это не скрывают, и пишут, и говорят открыто, для этого они и пошли войной на нашу страну. Как можно поддерживать тех, кто хочет нас полностью уничтожить, – хотя бы только медицинской помощью их раненым солдатам? Не может она допустить, даже представить себе и такого, говорила мама, чтобы нас разлучили. Она страшно волновалась, я еще не видела, чтобы мама могла так волноваться, быть такой испуганной и совсем убитой.

Меня тоже до крайности испугало быть оторванной от мамы, оказаться в немецкой колонии для детей. «Мамочка, я не хочу в колонию!» – твердила я, роняя слезы. Мне было так жутко, что я даже схватилась руками за маму и не разжимала их, как будто уже шли к нам, чтобы меня увести…

Надо было пристроиться где-нибудь на отдых и ночлег, и мы стали проситься во дворы. Поговорили с одной хозяйкой, с другой, третьей. Все они отвечали, что у них полно, ни в доме, ни во дворе не ступить ногою. Зашли еще к одной – то же самое. Не находя нигде пристанища, мы прошли несколько переулков. В конце последнего был пустырь с репейниками и лопухами, и на нем мы увидели примусного мастера Шпарака с его женой, невесткой и внуком. Они находились на этом месте уже второй день. Для спанья у них был сооружен шалашик из старого брезента, клеенок и одеял. Тлел костерчик из коровьих навозных лепешек, над ним на палке висел закопченный казан с остатками какого-то варева. Сам Шпарак, заметно исхудавший, уже не производивший впечатления толстого, но все равно широкий и большой, с серебряной щетиной вокруг лица, сидел возле шалашика, скрестив ноги, и копался в примусе какой-то местной хозяйки, – работа нашла его и тут.

– Что я говорил – вашей тележки хватит объехать вокруг света! Шпарак всегда работает с гарантией! – приветствовал он нас с хрипом и удушьем в груди. Сначала он узнал нашу тележку, а уже с нее перевел глаза на нас.

На его костерке мы с мамой час спустя сварили последнюю нашу картошку, что у нас еще оставалась, и съели – без хлеба, но с солью. Соль дал Шпарак, насыпал щедрую щепоть своими корявыми черными пальцами на сорванный лист лопуха. Я знаю, он дал бы и хлеба, но хлеба у них самих не было ни куска.

В сумерках широкая котловина, в которой лежало село, выглядела как огромное становище степных кочевников: во множестве мест краснели костры, поднимались дымы, сливаясь в синевато-сиреневую мглу, густо, как молоко чашу, наполнявшую всю котловину до краев. Перед темнотой стали ходить какие-то люди в полунемецкой форме и совсем гражданские и кричать, чтобы затаптывали, тушили костры; немцы боялись ночных советских самолетов.

У маленького Вовки, внука Шпарака, разболелся животик, он плакал, его качала на руках поочередно вся семья – молодая мать, которую звали Зоей, жена Шпарака – сухонькая, сутуловатая, темнолицая женщина, сам Шпарак. Казалось, полуторагодовалый Вовка в одеяльце – не для его грубых рабочих рук, но он держал сверточек на удивленье умело и нежно, – будто всю свою жизнь был не мастером по железу, а нянькой или вынянчил на своем веку множество детей и внуков. На руках у него Вовка наконец затих и уснул, и его уложили в шалашик. А Шпарак в стороне долго, до полуночи, кашлял, бормотал своим хриплым, свистящим голосом, подавленно и растерянно обсуждая с женой, как им быть – идти ли на регистрацию всем вместе или отдельно от Зои с Вовкой. Она русская, это записано у нее в паспорте, немцы должны пропустить ее дальше. А если предстать перед ними как одна семья – они могут посчитать всех евреями. А если еще узнают, что сын, Зоин муж, в армии, командир – о, тогда уж наверняка не пощадят ни ее, ни внука…

Мы лежали с мамой в пыльном бурьяне рядом с нашей тележкой, и пока не сморил меня сон, я слышала этот их разговор – сбивчивый, с частыми вздохами и тяжелым молчаливым раздумьем, вполголоса, в котором главным для обоих было – как спасти, сохранить внука. О своей участи Шпарак и его жена не говорили. Понимали – выхода у них нет, и были готовы ко всему, что может с ними случиться…

12

Рано-рано, еще при сером небе и желтых звездах, Шпарак разбудил маму и сказал:

– Зоя и Вовочка спят, а мы с Соней пойдем… Если все хорошо – встретимся с нею в школе. А если… Пусть бережет Вовочку. Яша его так целовал, когда уходил в армию. У нас только один сын и только один внук…

Они ушли налегке, ничего не взяв из вещей, что привез сюда на себе Шпарак.

Солнце уже светило на землю, когда в шалашике проснулся Вовка. Было слышно, как он зачмокал губами, стал попискивать. Потом послышалось беспокойное: «Де́дя где? Где де́дя?»

Зоя ему что-то говорила, успокаивая; она встала раньше и все сразу же поняла, еще до маминых слов. Но Вовка не замолкал, ему было непривычно, что ласкового дедушки, наклонявшегося над ним при каждом его пробуждении, нет возле, и он продолжал недоуменно и требовательно лепетать: «Де́дя… де́дя… Где де́дя?»

Бросив тележки на пустыре, мама, я, Зоя с Вовкой пошли к мосту – узнать, что там делается, а главное – о судьбе Шпараков.

У моста было то же, что мы уже видели: словно улей, гудела и толклась большая толпа, стояли и расхаживали немецкие солдаты с оружием. За речкой, на другой стороне лога, на своем месте стояли столы с сидевшими за ними офицерами. На взгорке высилось унылое здание школы с разбитыми окнами, возле которой тоже толпились люди.

Еще одна группа людей стояла недалеко от столов с офицерами. Ее сторожил немецкий автоматчик. Мы стали вглядываться, и я первая увидела в ней Шпарака и указала на него маме и Зое. Жена его сидела на земле, вероятно, устав от долгого стояния. Вид у людей был особый, не такой, как у тех, кто томился перед мостом или у школы, – полностью обреченный, безнадежный.

Мама и Зоя нервно засуетились. Зоя заплакала, у мамы задрожали руки.

– Боже мой, что же делать?! Что-то надо же сделать! – повторяла мама. – Давайте передадим им деньги, может быть, их отпустят за деньги…

Эти мамины слова услышал мужчина из толпы у моста, сказал – как знающий обстановку:

– Не хлопочите, это бесполезно. Советские деньги для них не деньги, да и никакие тут не помогут…

Автоматчик окриками и движениями автомата уже поднимал на ноги группу, в которой был Шпарак со своею женой. Появились еще два немца, что-то скомандовали – и под их конвоем кучка отобранных людей пошла куда-то в сторону, за вершину холма. Почти все были пожилые и старики и почти все – евреи. Кто прихрамывал, кто торопливо, спотыкаясь, семенил. Мы следили за ними глазами, пока они не скрылись. Зоя всхлипывала, вздрагивая, мама будто закаменела, лицо ее было белым…

13

Как нестерпимо-тягостно тянулись в Хохле дни! Все они были нескончаемо-долгие, накаленно-знойные, с безжалостно пекущим солнцем, душной пылью, застилающей улицы от каждой проехавшей повозки, немецкой автомашины. Сухой жар зримыми прозрачно-дрожащими волнами стекал с окрестных холмов в хохольскую котловину. Как ни горячи были его потоки, как ни пламенно обдавали они тело, а все казалось, что они несут в себе и что-то знобкое, какой-то холодноватый, сверлящий сквознячок. Так сказывалось нервное напряжение, тревожное ожидание своей судьбы, которые мучили каждого из многих тысяч людей, переполнявших Хохол.

Деревенская девочка моих лет из недалекого дома, с гуттаперчевой куклой в пестром лоскутке, несколько раз застенчиво подходила к нашему лагерю на пустыре. Ей хотелось поиграть со мной. Но у меня не было никакого желания, и девочка оставалась в недоумении, почему я не хочу с ней играть, почему меня не заинтересовывает ее нарядная кукла, явно выменянная ее родителями у каких-то горожан.

А во мне точно уже не осталось ничего детского, меня занимали совсем взрослые заботы, заботы нашего с мамой существования. Мама поручила мне заготавливать топливо для костра, и я часами бегала вокруг, старательно выискивая и подбирая все, что могло сгодиться: солому и коровьи лепешки, щепочки и прутики, древесную кору, осыпавшуюся с трухлявого пня. Раза два в день мама уходила к мосту – узнать новости, слухи, все важные известия узнавались там, приносились оттуда, а я, оставшись на пустыре возле нашей тележки и сооруженного стариком Шпараком шалашика, в маленьком тазике, захваченном из бабушкиного дома, стирала с кусочком серого мыла свои трусишки или платьице и ждала, с чем придет мама, что она расскажет. Ближе к вечеру, когда местные жители доили своих коров, мама отправлялась по хатам – купить или выменять на что-нибудь из наших вещей молока и хлеба, а я в одиночку опять занималась какими-нибудь нужными хозяйственными делами и опять с нетерпением ждала маму, гадая, вернется ли она с удачей или у нас и в этот вечер не будет никакого ужина.

Если у меня выпадало совсем свободное время, я не тратила его попусту, в такие часы у меня тоже было занятие: я ходила от одного людского сборища в нашем переулке к другому и слушала, что рассказывают те, кто покинул город после нас и знает то, что при нас еще не случилось. Одни очевидцы сообщали, что возле Дворца пионеров на фонарном столбе они видели девушку, повешенную немцами по подозрению в том, что она разведчица, отправленная нашими с левобережной стороны. В других кучках шли разговоры, что на бывших Романихинских складах возле вокзала осталось много муки и сахара; напрасно наши в последний момент не раздали эти запасы населению, теперь все заберут немцы. На путях у Курского вокзала, говорили другие, тоже осталось немало вагонов с продовольствием и всяким добром, – как жаль, что их не сумели вывезти! Кто-то близко видел горящий завод имени Коминтерна, а пожилой рабочий с этого завода с пристрастием допытывался, что именно там горело, какие цеха, не тот ли, в котором он работал.

Отчетливо, будто держу перед собой фотографическую карточку, вижу одно лицо. В тени плетня на траве сидел разутый, давно не бритый мужчина с маленьким, вдавленным на переносице, словно бы перешибленным носом, мелкими невыразительными глазами, в белой нижней рубашке, нежа на солнце красные ступни ног. С ним рядом сидели его сыновья, трое подростков четырнадцати – семнадцати лет. Жена на чемодане, покрытом полотенцем, резала на длинные дольки крупные желтые огурцы и крестьянский круглый хлеб, большой каравай килограммов на пять; я уже знала, сколько весят и сколько стоят такие караваи; если на деньги – то рублей четыреста. Советские деньги продолжали ходить по рукам, других не было, оккупационные марки появились позже; советские рубли брали, но по-разному, кто – не очень охотно, кто, напротив, с охотой, радуясь, что цены на все невероятно высоки и каждый день растут все выше, что счет идет только на сотенные и полусотенные и они быстро собираются в руках в пухлые пачки; были и такие, и много, кто отказывался от денег, считая их уже никчемными бумажками, соглашался только менять свои продукты на вещи. Или мыло. Мыло стало валютой, как и соль; кто имел в запасе соль и мыло, тот не голодал; за полстакана соли или полкуска стирального мыла, не торгуясь, отдавали каравай хлеба, какой резала женщина, да еще что-нибудь в придачу: солидный пук зеленого лука, десяток огурцов, большую желтую тыкву.

Отдыхая, в ожидании, когда жена закончит приготовления и позовет к трапезе, мужчина спокойно говорил окружающим, что он не боится Германии, пускай везут туда на работу, в прошлую войну с его села были там некоторые в плену, работали у бауэров, в крестьянских хозяйствах, всегда были сыты, справно одеты, получали деньги, даже с собой привезли. «Кто работать умеет – тот и в Германии не пропадет, – негромко, уверенно говорил мужчина, как будто уже побывал там и все знал наверняка. – Немцы – они сами работяги, у них к трудовому человеку уважение. Это лодырю туда страшно, потачки ему не дадут… А трудяга и там себе место найдет. Такому вот, как я, чего бояться? Я всякую работу одинаково могу – и плотник я, и столяр, и печи класть… Поставь меня землю пахать – я и землю могу, не сробею… Сыны мои тоже не барчуки, моя закваска… Вот они, один к одному, все мне помощники. Целая, можно сказать, бригада, восемь рук, – не сгибнем…»

С мужчиной никто не спорил и никто его не поддерживал, казалось даже, что его никто не слышит, хотя слышали многие. Люди точно по общему уговору оставляли его в одиночестве с этими его мыслями, негромкой, нудноватой речью. А он, ни к кому конкретно не обращаясь, все говорил и говорил, просто в пространство перед собой; ему, похоже, и не нужны были слушатели, говорил он главным образом для самого себя, чтобы еще и еще раз себя уверить, что в Германии его ждет именно та жизнь, какой ему хочется, какая ему по душе, по нутру и не вышла у него на родине.

Не один раз вспоминался мне этот мужчина потом, в разные годы. И всегда, когда он всплывал в памяти, мне хотелось с ним встречи – задать только один вопрос: ну, чем вас, эту вашу восьмирукую бригаду, приветила Германия, какими пирогами? Или, может, кровавыми слезами вспоминается она всем вам?

14

За что только, за какие призраки надежды готовы схватиться люди в положении, подобном тому, в каком находилась масса воронежцев, сбившихся в Хохол!

В чьих-то головах родилась и быстро разлетелась по народу идея: надо пробиваться из Хохла на юг, к Острогожску, Россоши, там не немецкие, а итальянские и румынские войска, там совсем другие порядки для оккупированного населения, оттуда не посылают на принудительные работы в Германию, легче прокормиться, эвакуированным дают хлебные пайки. Называлась даже цифра – десять килограммов зерна в месяц на душу.

Из чего родился этот слух, что было в его основе и вообще – было ли что-нибудь? Скорее всего – ничего, просто чистые выдумки, но говорившие подавали эти вести, как тот небритый мужчина у плетня завидные условия жизни для трудолюбцев в Германии, – со всей убежденностью, как будто тоже сами были очевидцами таких порядков и такого обращения.

Я впервые видела, каким заразительным может быть то, что отвечает людским чаяниям. Особенно действовали на людей десять килограммов зерна. Если бы говорилось просто – зерно, это, вероятно, не производило бы такого убедительного впечатления, но точная цифра заставляла всему верить. Люди лихорадочно сбивались в партии – идти на Острогожск и Россошь. К одной из таких партий примкнули и мы с мамой. Звали с собой Зою, но она все еще надеялась, что свекор и свекровь живы, где-нибудь дальше она их все-таки встретит. И не по силам была ей дорога в сто или двести верст с малышом на руках. К тому же – надо было бы бросить все вещи. А как без них?

Это было настоящее бегство из Хохла, от немцев, их власти, ото всего назначенного ими эвакуированным. Люди сговаривались секретно, с оглядкой и опаской. Партия наша, человек сто, больше в нее не брали, чтоб быть незаметней, двинулась в путь тоже тайком, ночью, в полной тьме. Впереди находились те, кто знал дорогу, остальные послушно следовали за передними, больше всего боясь отстать и потеряться во мраке. Сразу же пошли очень быстро, чуть ли не бегом, торопясь поскорее отдалиться от Хохла; шли с таким чувством, будто покидали все плохое, а впереди наверняка ждало избавление.

Не знаю, думали ли организаторы этого побега, его взрослые участники, хотя бы мужчины, обязанные лучше понимать военную обстановку, какой смертельный риск грозит нам всем? Ведь можно было наткнуться на отряд немецкой полевой жандармерии или хуже того – на какую-нибудь немецкую воинскую часть, и немцы, услыхав шум приближающейся из темноты непонятной им людской массы, не долго думая и не разбираясь, из страха, потому что фронтовая зона, в несколько мгновений скосили бы всех до единого из своих пулеметов. Но об этом, как видно, в толпе беглецов никто даже не думал. Удивляюсь и до сих пор не понимаю, как могла не думать и моя мама, всегда, во всех положениях старающаяся быть осмотрительной и руководствоваться здравым рассудком. Поманившая надежда была столь велика, что сделала всех безрассудными, полностью отключила в сознании людей все другие соображения, даже убила чувство опасности – чем может обернуться такая дерзкая попытка.

Ночь была непроглядно-черная, душная, мрак окутывал нас, точно липкая, вязкая мазь. Наша растянувшаяся колонна выбралась из низины – и позади на горизонте возник полукруг розового зарева. Это светил пожираемый огнем Воронеж. Десятки километров отделяли нас от горящего города, но свет зарева достигал нас, алыми полотнищами лежал в степи, красновато красил лица людей, их тележки, колосья ржи и шапки подсолнухов вдоль узкой полевой дороги. Эту фантастическую картину нельзя забыть: угольный мрак, ничего не разглядеть, и в то же время, если присмотреться, впереди и по сторонам все видно, но в какой-то совершенно неестественной, театральной, зловеще-кровавой подсветке. Торопливый, глухой топот ног, поскрипывание колес и грюканье на выбоинах тележек, шумное, учащенное, далеко слышное дыхание людей; все уже усталые, на пределе сил, каждому хотелось бы передохнуть, но никто не смеет остановиться, все торопятся друг за другом, у всех одно стремление – скорей и дальше, дальше от Хохла, все боятся отстать…

Под утро вожаки завели измученных беглецов на луг, в непролазные кусты, где на всех сейчас же набросилось злое комарье. Сидеть в этих кустах было невозможно, но и выбраться из них было уже нельзя, потому что рассвело, нас могли заметить немцы.

Большую часть дня мы с мамой проспали, укрывшись от комаров всей нашей одеждой.

А потом была еще такая же ночь, с торопливым бегом во мраке, алым заревом в половину горизонта, светившим нам в спины.

Утром наша колонна не успела запрятаться, нас остановили немецкие мотоциклисты. Это была та самая полевая жандармерия, о которой все говорили только со страхом. Все немцы были с оружием, в пятнистых касках, в длинных прорезиненных плащах от пыли. Когда они выскочили на тарахтящих мотоциклах, некоторые из наших женщин с криком шарахнулись в стороны, другие оцепенели, и по всем точно ударило электрическим током. Я решила, что это – всё, сейчас они станут стрелять в нас из автоматов. Но немцы, видимо, не поняли, что мы бежим из Хохла, посчитали нас за горожан, идущих как раз туда, на Хохол, и сбившихся с пути. Они жестами показали направление и уехали, не дожидаясь, пока мы тронемся в указанную сторону. Это было мое первое знакомство с чертами немецкого характера: в умах жандармов исключалось, чтобы русские могли поступить как-то по-другому, ослушаться; приказ отдан, – значит, он должен быть неукоснительно исполнен.

Вереница людей и тележек потянулась назад, к Хохлу. Встретился обширный колхозный яблоневый сад с высокой травой между деревьями. Вожаки, несколько мужчин, огляделись, вокруг было пустынно, деревня далеко. Предложили располагаться всем в саду, прятаться в высокую траву. План был такой: переждать дотемна и снова пуститься по своему пути.

В густом разнотравье гудели пчелы и темно-коричневые мохнатые шмели. Деревья были усыпаны яблоками, почти закрывавшими собою листву. Они уже доспевали, сад буквально ломился от гигантского урожая, но я смотрела на яблоки с явственным чувством, что их нельзя рвать, потому что они немецкие. Были наши, советские, колхозные, а теперь, как все вокруг, и они принадлежат немцам, и, если сорвешь хотя бы яблочко, явятся те жандармы на мотоциклах, в пыльных плащах, с автоматами и накричат, ударят, может быть – даже убьют, как за кражу их собственности. Хлопотливо сновали пчелы, их возня на головках цветов была обычной, всегдашней, но мысль о немцах примешивалась и здесь, казалось – и у пчел теперь хозяева они, немцы, потому пчелы и летают так свободно, что работают на них, тот мед, что они собирают, хотя еще не собран, но уже тоже немецкий, весь, без остатка он принадлежит им, есть его будут они, и больше никто его даже не коснется…

Дождаться ночи не хватило терпения. Окружающие поля и видные из сада дороги на холмах были пусты, это соблазняло продолжить путь. Вожаки повели, выбирая совсем глухие тропы, хоронясь по глубоким балкам. Не знаю, сколько удалось так пройти, три километра, пять, – колонна наша снова наткнулась на немецкий патруль, который опять повернул нас к Хохлу.

Еще двое или трое суток продолжались наши блуждания в степи, наши упорные, но бесполезные попытки пройти к Острогожску. Немецкие разъезды, патрули, заставы преграждали нам путь и неизменно возвращали назад. Получалось, что мы не продвигаемся вперед, а кружим в недальнем от Хохла расстоянии.

А потом и вовсе мы оказались с ним рядом, даже крики хохольских петухов были слышны на заре.

Еще день мы провели в поле, в пустом щелявом сарае полевого колхозного стана. Еда почти у всех кончилась, воду делили по глоткам. Ничего не оставалось, как вернуться в Хохол. Там можно было поменять на продукты вещи, там была колодезная вода.

Но там по-прежнему было и то самое пугающее, что заставило из него бежать: регистрация.

15

Неизвестно, что стало бы с нами, если бы мама пошла на регистрацию. Может быть, нас увезли бы в Германию, может, пришлось бы жить где-нибудь в бараке, таскать щебенку для ремонта дороги или, самим умирая с голода, веять зерно в немецкой сельскохозяйственной «экономии», переделанной из совхоза или колхоза. Могло получиться и так, как больше всего боялись мы с мамой: ее, как медицинского специалиста, забрали бы на какую-нибудь службу при немецком госпитале или санатории для выздоравливающих солдат, а меня сунули бы в детскую колонию, где отняли бы имя и под новым немецким или даже под номером стали бы онемечивать, стараясь, чтобы я забыла себя и свое прошлое, своих родителей, свой родной язык и свою родину, стали бы обращать меня в безликое существо со знаком «ost» на груди, понимающее только немецкие команды, годное для одной лишь грубой физической работы, в рабыню для услужения какой-нибудь немецкой семье.

Но помог случай. Мама встретила местную женщину, которая до войны лечилась у нее в больнице. Простые люди умеют помнить добро. Женщина, ее звали Катя, Катерина Игнатьевна, увела нас в свой дом на далекую окраину Хохла, почти на хутор. Мы стали у нее жить, как родственники, как будто мама была ее сестрой из придонской деревни и у нас там все сгорело – и дом, и хозяйство. Маму она переодела во все деревенское, дала ей сапоги, длинную юбку, заштопанную кофту, ватник, платок на голову, научила его повязывать по-деревенски. Меня тоже переодели – в длинное, на деревенский манер, платьице; осенью я носила старенькое, латаное пальтецо, мальчуковые ботинки. Все наше городское хозяйка спрятала подальше. С нею мама ходила в поле на уборку колхозной картошки и свеклы. Немцы заставляли местное население собирать колхозные урожаи. Продукты они тут же увозили, но все-таки колхозникам кое-что перепадало. Перепадало и маме, иногда она приносила с собой немного картошки, иногда – кое-какие овощи. Колхозные женщины, конечно, все до одной понимали, что мама не колхозница, видели, что она неумела и непривычна в деревенском труде, что мы не из придонской деревни, а воронежцы. Но никто нас не выдал немецкому начальству. В колхозе был бригадир, из местных, поставленный немцами; он тоже, конечно, все видел и понимал, но Катерина Игнатьевна время от времени поила его самогоном, и он тоже делал вид, что ни о чем не догадывается; наряжая женщин на работы, называл маму «сеструхой»: «Ты, Катерина, с сеструхой вот что будешь делать…» Но слово «сеструха» он всегда произносил слегка подчеркнуто, чтобы Катерина Игнатьевна и мама не забывались, всегда помнили, что он отлично знает их секрет, – какая моя мама Катерине Игнатьевне сеструха. В колхозе, заодно сказать, было много подобных «сеструх», «племянниц» и просто «родни», деревенские люди почти все подряд старались помочь попавшим в беду горожанам. А у бригадира, видно, на уме были свои расчеты, ему были кстати эти «лишние» рабочие руки, без них при полном отсутствии мужчин было бы не осилить полевые работы, выполнять немецкие приказы.

Я не была для мамы обузой, только «ртом». С деревенской ребятней я пасла чужих коров и телят, помогала крутить мельнички, на которых местные жители мололи зерно, выбирать на огородах картошку. За это хозяйки вознаграждали молоком, отсыпали горсть-другую муки, наделяли кочанчиком капусты, котелком картошки.

Поздней осенью в центре Хохла в небольшом доме открылась «гимназия», и я пошла туда со своими деревенскими подружками в четвертый класс. Учительница была русская, но проинструктированная немцами и обучавшая по их программе. Первый урок был по географии. На доску учительница повесила обычную школьную карту, изображавшую нашу страну, и, показывая на нее, сказала, что это территория «бывшего Советского Союза». Я едва досидела до конца урока и ушла домой, – я не могла оставаться в классе и слушать учительницу, ее географию, переделанную на немецкий лад. Дома я долго и горько рыдала от этих ее слов – о «бывшем Советском Союзе». Они утверждали то, что стало, и отнимали все, что было у меня прежде, там, в Воронеже, – сам Воронеж, мое детство в нем, мою улицу, мой дом, книги, школу, моих друзей и товарищей по дому и классу, моего папу, бабушку, всю нашу жизнь, все, что в ней было и должно было еще быть, – все, все, все… Я рыдала до прихода мамы с «бывшего» колхозного поля, а потом и у нее на руках, а мама не находила слов, как меня успокоить, и, прижимая к себе, гладя мою голову, только повторяла: «Все будет опять, вот увидишь… Все вернется…»

Глубокой зимой, в конце января, в лютую морозную ночь в Хохле запылали десятки пожаров: немцы зажгли пекарню, которая делала для них хлеб, все свои склады, большую конюшню со своими лошадьми, двор с санями и повозками, и по этим пожарам, по панике немцев и их стремительному бегству среди ночи село узнало, что подходят наши войска.

С грохотом распахнулась в нашей избе дверь и, в клубах морозного пара, с пистолетом в одной руке, электрическим фонарем в другой, в наш дом вскочил молодой, розоволицый от мороза и бега лейтенант в ушанке, белом полушубке и валенках. Ему и бойцам показалось, что в нашем доме укрылись немцы.

Лейтенант был воронежец, а мы были первые воронежские жители, которые ему встретились. Фамилия его была Песков.

– Надо же! – воскликнул он, узнав от мамы, что мы с Халютинской. – А я с Малой Чернавской, это же совсем рядом!

Тут же он обрадовался еще больше, когда мама сказала, что работала в госпитале, а госпиталь находился в Четвертой школе.

– А я в этой школе учился! Это же моя школа!

Его бойцы побежали дальше, где-то вдали хлопали их выстрелы, а Песков еще с минуту оставался в избе и поспешно расспрашивал маму про Воронеж: что в нем разрушили немцы своими бомбежками, стоит ли бронзовый Петр и как это происходило – изгнание жителей. В городе оставались его родители, и он не знал, что с ними, где они. Мама рассказывала, а у него все мрачнело лицо, даже сбежал румянец, все круче обозначались скулы. Он сказал:

– Ну – ладно! Мы с них за все это спросим. Они нам за все ответят! Через шесть месяцев мы будем в Берлине!

Он глубже насунул на голову шапку, кивнул нам прощально и ободряюще и шагнул за порог – таким твердым и решительным шагом, с таким лицом, как будто намеревался прямо от нас идти и нигде не останавливаться и дойти до самого Берлина.

Песков ошибся на два года и три месяца, но всегда, когда говорят о войне и нашей победе, я вспоминаю этого Пескова. Да, наша армия победила потому, что у нее стало больше самолетов, танков и пушек, но, главное, потому, что был этот Песков, были миллионы таких Песковых, которые еще тогда, когда даже Курск не был взят и до Германии было еще две тысячи километров напряженных тяжелых боев, всей душой верили в наш флаг над Берлином и были готовы сделать и отдать ради этого всё…

Как выглядел Воронеж после освобождения от немцев – известно. Эти фотографии есть в музее, напечатаны в книгах. Это был мертвый город, черный от сажи. Каменные здания высились, как скелеты. Ни одного целого дома, ни одного целого стекла… От Петра в сквере, о котором беспокоился лейтенант Песков, остался один камень, немцы украли памятник, увезли, чтобы сделать из него патронные гильзы…

На месте бабушкиного дома и сада мы увидели пустырь, пепелище.

Мы долго ее искали, спрашивали о ней всех, кто мог что-либо знать, долго хранили надежду, что она жива; однажды маме сказали, будто бабушку видели в Усмани. Мама сразу же туда поехала, искала ее там; нет, это был просто ошибочный слух.

А осенью сорок третьего года стали раскапывать расстрелянных в Песчаном логу и среди полуистлевших останков, вместе с документами других людей нашли ее паспорт: Евдокия Максимовна Ивахина… Мама ездила на эти раскопки. От людей уже почти ничего не осталось, опознать их было невозможно, мама только подержала в руках бабушкин паспорт…

Как тяжко, мучительно, долго налаживалась жизнь в разрушенном городе – это тоже известно: еще жива людская память, есть книги; не стоит все это повторять.

Мало-помалу, но тоже наладилась и пошла дальше и наша с мамою жизнь. Мы долго ютились по разным подвалам, частным углам; наконец, обзавелись своим сносным жильем. Мама опять работала в своей, заново восстановленной, больнице, я опять ходила в свою, заново отстроенную, школу. Потом – как награда за все – май сорок пятого года, его солнце, флаги, цветы, музыка…

Город отстраивался, жизнь людей все больше входила в нормальное русло, время все дальше относило военные годы. Наконец, пришла пора, когда, казалось, можно было уже сказать, что все стало на свои места…

Но не было папы, не было бабушек, не было дяди Миши, дяди Феди, дяди Лени… Не было многих-многих наших родственников, далеких и близких, друзей и просто знакомых; когда мы с мамой начинали считать – получался длинный-предлинный, прямо-таки бесконечный список… Дядя Леня погиб в десанте на Керченской косе. Мы долго этого не знали. Но в начале семидесятых годов школьники местного совхоза нашли в соленом морском песке его полевую сумку с документами, домашним адресом, разыскали нас через газету и прислали эти вещи…

Что сказать о себе сейчас? У меня все хорошо, даже очень хорошо: муж работает инженером на одном из заводов, ему пятьдесят, но он вполне здоров, есть сын, молодой, но уже пользующийся уважением врач, есть внуки, есть хорошая просторная квартира, интересная работа: я заведую больничным отделением, как когда-то мама.

Но… Один мой больной говорит: я редкий больной, исключительный, у меня от войны осколок в сердце… А я думаю – все мы живем с такими осколками… Все, кого коснулась война… Я не могу слышать военные марши – сразу вспоминаю, как шли на вокзал колонны призывников, наголо остриженных, в еще не обмятом обмундировании, и женщины – матери, жены – бежали за этими колоннами и все смотрели, смотрели на своих… Я не могу видеть хроникальные фильмы о войне, как горят наши деревни и города, как падают наши солдаты, – все мне кажется, что это мой папа умирает на черной земле…

1982 г.