Большой марш (сборник)

Шашка командарма

Случай этот произошел в начале тридцатых годов, когда мне было лет одиннадцать.

Городок наш был не маленький, захолустным не назовешь, в нем работали мастерские, даже одна фабрика и жило порядочно народу. Но все равно тогда он был тихий, в зелени садов, с немощеными улицами, заросшими травой, по которой бродили куры со своими цыплятами и медлительные важные гуси. И только центральную, пересекавшую город с одного конца на другой, на которой мы жили в большом кирпичном коммунальном доме, покрывал булыжник. По ней ездили гремучие ломовые телеги да конные фургоны с хлебом, и редко-редко можно было увидеть автомобиль – пыльную полуторку или черный райкомовский «газик» с брезентовой крышей.

И вдруг появились танки. Как на рисунках, изображавших гражданскую войну: огромные, с одноэтажный дом, серо-зеленые – под цвет поля и земли, с боков – ромбом, верхним косым углом вперед, в частых шишечках заклепок, с черными зрачками коротких пулеметных стволов, настороженно смотрящих из прорезей в толстой броне. В промежутках между этими громадами двигались танки других типов, поновее; они были ниже, меньше, с гусеницами, как у тракторов, с гранеными башенками и круглыми выпуклыми колпаками на них, с тонкими стволами пушек, торчащими, как палки. Мягко, на резиновых шинах катили бронеавтомобили с поднятыми крышками смотровых люков; в люках виднелись головы водителей в кожаных шлемах. Танки громоподобно ревели моторами, лязгали и скрежетали гусеницами, высекая из мостовой искры. Уже неделю в городке ходили слухи о маневрах войск, которые состоятся где-то неподалеку, и вот эти слухи оказались правдой, танковая колонна двигалась в район маневров.

Войдя в городок и растянувшись на всю длину главной улицы, танки вдруг остановились.

Было часов шесть или семь июньского вечера, время, когда все взрослые уже возвратились домой с работы или службы. Тротуары мигом наполнились любопытствующим народом, вышли все жители расположенных на главной улице домов, к ним добавились жители прилегающих и ближайших улиц, а там на шум, возбужденные вестью о необычном событии, спешно прибыли жители и с улиц отдаленных, совсем окраинных. Женщины вынесли на руках малышей, даже грудных, с сосками во рту, – пусть и они посмотрят на Красную Армию. Ну, а для нас, мальчишек нашего тихого, без всяких крупных событий и происшествий городка, появление танков стало настоящим, неожиданным и радостным праздником. Никто из нас еще не видел так близко танки и бронемашины. Мы шныряли между ними, жадно, с восторгом рассматривая зубчатые колеса и горячие от движения, от трения о грунт, в белом блеске металла плиты гусениц, нагретую зноем летнего дня и внутренним жаром от долго работавших двигателей ноздреватую броню, узкие смотровые прорези и бойницы, стволы пушек, рыльца пулеметов, таящихся внутри, высунувших наружу лишь самый кончик тонкого дула, и норовили все потрогать, пощупать, всего коснуться, до чего только могли достать наши руки.

Водители не отгоняли нас. Остановка получилась долгой. Многие танкисты – в зеленых и серых комбинезонах – выбрались из тесного, душного, железного нутра своих машин на мостовую, – размяться, вдохнуть чистого воздуха. Стоявшие плотной толпой жители заводили с ними разговоры, угощали папиросами; кто-то быстро сбегал домой и принес пачку «Пушек», которые тогда славились; толстые, ароматные, из светло-желтого табака, они были дороже других и считались у курильщиков лакомством. В толпе среди молодых мужчин нашлись такие, кто сам недавно служил в механизированных войсках. У других на службе в армии находились братья, сыновья. Поговорить было о чем, и я живо помню то любовное, материнско-отцовское и сестринско-братское чувство, с каким заполнившие улицу жители городка смотрели на водителей и стрелков, на их командиров и вели с ними разговоры, перекидывались репликами и шутками.

И вдруг словно какой-то электрический ветер прошелестел вдоль колонны. Танкисты оборвали разговоры, отделились от толпы, у всех в лицах появилась какая-то одинаковая строгая серьезность, все как-то одинаково подтянулись и застыли у своих машин.

В конце улицы, откуда пришла колонна, показался открытый автомобиль, длинный, широкий, такой же серо-зеленый, как танки и броневики, и, наверное, сделанный из такой же брони, – это чувствовалось по его тяжко-плавному ходу и низкому проседанию на рессорах. На шофере была черная блестящая кожаная куртка и очки-консервы. В автомобиле сидело несколько военных, высших командиров; это было видно по всему – по необычному автомобилю, ромбам в петлицах, по тому ветру, что пронесся по колонне от хвоста до головы и без специальных команд заставил танкистов вытянуться и застыть в напряженном внимании возле своих боевых машин.

Автомобиль остановился, откинулась дверца, и, ступив сначала на подножку, вышел невысокий плотный командир с седыми висками, в наплечных ремнях, с шашкой, висевшей у него на боку. Не помню, сказал ли кто это в толпе и я услышал, или это само родилось во мне, но только в моем сознании мгновенно пронеслось, прозвучало короткое, как выстрел, слово: «Командарм!»

Не знаю и не могу объяснить, почему у него на боку была шашка. Ведь он приехал не на коне, а в штабном автомобиле, был не девятнадцатый или двадцатый, а тридцать четвертый год, конница и кавалерия уже отходили в прошлое, в легенды и песни о Перекопе и Каховке, войска стали другими, оснащались моторами, одевались в броню. На маневрах, на которые шли эти танки, должны были действовать в основном механизированные полки и бронедивизионы. А командующий был с шашкой, украшенной темляком из золотого шнура с кисточкой, в ножнах, отделанных блестящими медными накладками, сверкавшими тоже как чистое золото. Выходя из автомобиля, командарм вынес эту шашку в руке, а на мостовой опустил ее, быстрым движением оправил поясной ремень и портупею, и она повисла рукоятью и темляком у левого его бока, концом почти касаясь задников его блестящих сапог со шпорами, тонко, серебряно, мелодично прозвеневшими, когда он спускался с подножки автомобиля. Может быть, в ту пору у высших командиров Красной Армии еще сохранялась форма, принятая в годы гражданской войны, может, это только привычка много и доблестно сражавшегося военачальника вольно или невольно старалась удержать, сохранить неизменным, традиционным командирский облик, сложившийся на той войне, а может – это была какая-то особая шашка, с которой не хотелось, невозможно было расстаться, потому что она была дорога какими-то воспоминаниями этому седовласому командарму с лицом простого рабочего, слесаря или кузнеца, с ромбами в петлицах и двумя орденами Красного Знамени, рдевшими, как маки, на его груди на красных шелковых розетках.

К командарму с разных сторон подошли командиры танковой колонны, козыряя, вытягиваясь. Одни так и оставались, вытянувшись, руки по швам, глаза на командарма, другие, отдав приветствие, принимали более свободные позы, но все равно чувствовалось, что даже в этих своих свободных позах они внутренне напряжены и находятся как бы по команде «смирно», каждое мгновение помнят и сохраняют служебную и какую-то еще другую, помимо служебной, дистанцию, что есть между ними и командармом.

Мы, мальчишки, точно нас перенесло каким-то одним дуновением, моментально очутились на той стороне улицы, где остановился автомобиль и в окружении командиров стоял командарм. Сбившись тесной кучкой, сопя, напирая друг на друга, полуоткрыв рты, мы смотрели на него во все глаза, на его ордена, малиновые ромбы в петлицах, портупейные ремни, шпоры и шашку. Изо всего, что жадно пожирали наши глаза, шашка вызывала у нас наибольшее восхищение и любопытство. Совсем недавно прошел по экранам «Чапаев», в каждом переулке играли в чапаевцев, были свой Чапай и свой Петька, все мальчишки говорили их словами, помнили каждый эпизод, каждый кадр фильма, и, конечно, же, у всех в глазах был стремительный лёт Чапая по степи на крыльях черной бурки и его вознесенная ввысь шашка. Но то было кино, полотно экрана, а здесь, на улице, в десяти шагах от нас стоял живой человек, который ходил на белых в такие же стремительные атаки, который был так же им страшен и грозен, который рубил их так же беспощадно вот этой шашкой, висящей у него на боку. Мы стояли толпой сначала на тротуаре, потом, незаметно для себя подвигаясь, очутились от командарма уже шагах в пяти, потом придвинулись еще ближе, почти вплотную.

Командарм поговорил с командирами, и они, отбрасывая руки от козырьков фуражек, один за другим стали отходить в свои стороны, к броневикам и танкам. Высокие голоса пропели команды. Механики стали торопливо залезать в люки стальных коробок. Заработали моторы всех машин, от головы до хвоста. Колонна, чтобы двинуться, ждала только последнего знака от командарма – взмаха его руки.

Шофер автомобиля – в очках-консервах – тоже запустил мотор, и он зарокотал едва слышно, бархатно, пряча в этом негромком звуке свою мощь. Руки шофера в перчатках с крагами до локтей готовно лежали на широком колесе руля. Кто-то из сидевших в кузове предупредительно открыл дверь, зная, очевидно, как должно сейчас быть: командарм поднимется в автомобиль, подаст нужный знак, шофер тронет с места – и в тот же миг оживет, тронется колонна, все броневики и танки.

И тогда из нашей детской толпы вышел вперед белоголовый, голубоглазый Павлик. Он был меньше всех нас ростом, нам по плечо. Он жил в нашем доме и всегда ввязывался в наши игры, но мы его не брали, потому что он был маленький, слабый, у него были тонкие ножки, и когда он бегал за нами, то часто падал, расшибал коленки и плакал, а его мать выбегала и ругала нас, как будто мы были в чем-то виноваты. И, чтобы нас не ругали понапрасну, мы гнали этого Павлика прочь. Но тогда он плакал еще сильнее, потому что хотел играть вместе со всеми, непременно во всем участвовать, всё знать и видеть, и все равно выбегала его мать и ругала нас за то, что мы его обижаем.

Павлик бесстрашно подошел к самому командарму и, задрав свою белую головенку, о чем-то заговорил. Он что-то просил и показывал рукой на шашку. Командарм наклонился к Павлику, – он не расслышал. Павлик повторил свои слова, еще и еще раз, так, что командарм наконец его услышал и услышали все мы. Павлик просил:

– Дядя, можно потрогать вашу шашку?

Командарм выпрямился, посмотрел на всех нас, на нашу тесную толпу, устремившую на него широко открытые, восторженные глаза. Он только сейчас увидел, сколько детей собралось возле него, обыкновенных уличных пацанов, исцарапанных, расцвеченных синяками и ссадинами в своих играх и драках. Я не знаю, что он подумал. Но только произошло чудо. Он взялся за эфес шашки, легким движением старого кавалериста, который проделывал это тысячи раз, выдернул ее из ножен. Клинок взлетел ввысь, сверкнул на солнце. Взяв шашку обеими руками за клинок, он положил ее в протянутые руки Павлика, которые были не готовы к такой тяжести и не смогли ее сразу удержать, даже приопустились. Напрягшись изо всех силенок, с совершенно счастливой пунцовой физиономией Павлик держал шашку командарма. Из толпы протиснулся еще такой же мальчишка, сказал: «И я хочу!» – с жадным желанием в голосе и глазах и страхом, что ему не будет позволено такое счастье, какое досталось Павлику. Командарм переложил шашку в его ручонки, и мальчишка, сделавшийся таким же пунцовым и таким же счастливым, подержал ее несколько мгновений. Его тут же оттеснил третий мальчишка, а там последовал четвертый, пятый, и к шашке, толкаясь, гурьбой полезли все, сколько нас было. И каждому удалось подержать ее в своих руках несколько быстротечных мгновений, а некоторым – ловким и нахальным – даже два раза.

Синий чад работающих моторов всплывал над колонной, командиры стояли в люках, смотрели на командарма, ожидая от него сигнала, а сам он стоял и ждал, пока все мальчишки подержат в руках его шашку и не останется ни одного обиженного. И, наверное, я думаю, было много таких людей и среди зрителей, и среди самих танкистов, которые недоумевали, почему командарм теряет время на каких-то любопытных уличных босоногих мальчишек, задерживает из-за них идущий на учения полк. Но что-то он такое, значит, знал, что-то понимал, этот седой командарм с двумя орденами Красного Знамени, что было важнее тех минут, на которые задерживался полк…

Наконец шашка вернулась к командарму. Опять сверкнул в воздухе клинок, вечернее солнце слепяще полыхнуло на нем, командарм лишь направил его в ножны, а дальше беззвучно скользнул он сам и сухо и крепко пристукнул, когда шашка вошла в ножны вся и эфес коснулся упора. И на этот короткий сухой стук тонким серебряным звоном отозвались шпоры командарма.

А через несколько секунд улица, дома на ней, наш одноэтажный городишко, вся земная твердь под ним задрожали от яростного грохота моторов, взревевших во всю свою силу; бронетанковый полк, кутаясь в голубой дым, сотрясая вокруг себя всё, лязгая тяжким железом гусениц, как одно могучее литое тело двинулся вперед. «Гремя броней, сверкая блеском стали…» – как пелось в одной из песен того далекого времени…

1978 г.