Бомба. Тайны и страсти атомной преисподней

Из Таммовской группы в марте 1950 года на объект прибыли для «постоянной» работы Юрий Романов и Андрей Сахаров. Гинзубрга не пустили, поскольку был под подозрением, а Беленький болел.

Зарплату Андрею Дмитриевичу положили просто громадную — 20000 рублей — раз в двадцать-тридцать больше средней. Дали жилую комнату на двоих с Романовым и такой же кабинет, рядом с кабинетом Зельдовича. Соседство с таким талантом помогло Сахарову быстрее разобраться в тонкостях теории, послужило толчком для последующего увлечения элементарными частицами и космологией.

Познакомился Андрей Дмитриевич и с самым молодым ученым — Николаем Дмитриевым. Даже Зельдович поражался гениальности Дмитриева, который в 16 лет сдал университетские экзамены по математике.

— У Коли, — говаривал Зельдович, — может, единственного среди нас — искра Божия… мы все трепещем перед ним, как перед высшим судьей.

Дмитриев с женой выучили Сахарова пить неразбавленный спирт, чем по существу и был закончен «курс обучения молодого новобранца». Жизнь в городе за колючей проволокой была жутка и тягомотна. Кругом зеки, свирепые охранники, грязь и тоска.

Заключенные по мере окончания сроков освобождались, но за «колючку» их не выпускали — боялись, что они разболтают о тамошних секретах. На работу их по той же причине не брали, жить было не на что и несчастным оставалось только грабить и воровать, чтобы как-то прокормиться. Число «бомжей» постоянно росло и стало страшно выходить поздним вечером на улицу. В НКВД знали об этом, но долгое время ничего не предпринимали.

Через месяц на объект прибыл Игорь Тамм. Сразу же оживилась работа, изменился стиль жизни, стал интересным и насыщенным отдых — лыжи, теннис, лесные прогулки, плавание. Вечера были заполнены шахматами и особенно картами.

Игорь Евгеньевич слушал радио Би-Би-Си на английском языке и пересказывал своим ученикам все то, что тщательно пыталась скрыть советская пропаганда. Зельдович часто подбрасывал Сахарову самиздатовские книги, но до поры, до времени внутренний мир Андрея Дмитриевича оставался довольно консервативным.

Скоро группа Тамма пополнилась еще двумя талантливыми учеными. О Николае Боголюбове Сахаров слышал давно, он поразил его докладом, в котором впервые развил теорию сверхтекучести. От Боголюбова — эрудита, знатока многих языков и наук — Андрей Дмитриевич впервые услышал о кибернетике, о громадных перспективах ЭВМ. От практических задач объекта Боголюбов старался отвертеться, если они не совпадали с его научными интересами. После первого же испытания «слойки» Боголюбов сумел вырваться из Лос-Арзамаской зоны, тем самым он спас свою грандиозную научную карьеру.

Вторым «новобранцем» в таммовскую группу был Исаак Померанчук. Его «забрали» от большой науки и молодой жены, которую он только что отбил у какого-то генерала. Потому Померанчук вдвойне тяготился жизнью за колючей проволокой. Теоретические проблемы «термояда» он решал изящно и легко, но открыто презирал всю эту деятельность.

Он ухитрился «удрать» с объекта гораздо раньше Боголюбова, и наградой тому стали фундаментальные открытия Померанчука в физике высоких энергий.

Зельдович не меньше, чем Померанчук тяготился отсутствием женской ласки в зоне за колючей проволокой. Правда, он находил утешение в многочисленных интрижках, в которых сумел проявить себя неутомимым любовником. У многих женщин Сарова даже сегодня начинают особенно блестеть глаза и вздыматься грудь, когда вспоминают Зельдовича. Не случайно комнату, где жил член-корреспондент Зельдович и где случались амурные свидания, звали «членкоррхранилище».

Он и уехал с объекта, похоже, потому, что уже перезнакомился со всеми дамами, которые могли оказать ему свою благосклонность. В этом смысле поле деятельности в Москве было почти непаханной нивой, как впрочем, и большая наука, которой он служил не менее ревностно.

Все, кто вовремя «сбежали» с объекта — Тамм, Зельдович, Боголюбов, Померанчук и другие сделали потом колоссальные успехи в фундаментальной науке.

Самый же гениальный человек с «искрой Божией» — Николай Дмитриев — остался. Его необыкновенный талант так и нашел применения для решения трудных, объемных, но совсем не оригинальных задач «бомбовой» физики. Объект искалечил его научную судьбу.

Андрей Дмитриевич пробыл в Лос-Арзамасе почти 20 лет…

Генерал «от науки»

Успешное испытание первой атомной бомбы несколько успокоило Лаврентия Павловича — команда вроде подобрана подходящая, результат близок прогнозируемому. Если раньше у него были сомнения и непреходящая боязнь того, что Сталин отпустит его в Лубянские подвалы, коли, окажутся неудачными первые испытания, то теперь он слегка повеселел и уже с большим вниманием относился к ученым.

Водородная бомба больше не казалась химерой — Берия теперь хорошо понимал преимущества и выгоду нового оружия. Он, конечно, отдавал себе отчет в том, что именно ему поставят в вину недостаточное внимание к водородному оружию, если американцы тут значительно опередят СССР.

И как только Трумен огласил доктрину создания термоядерных вооружений, тут же состоялось заседание Спецкомитета во главе с Лаврентием Павловичем с конкретной повесткой: «О мероприятиях по обеспечению разработки РДС-6» — так теперь называли водородный заряд и термоядерную бомбу. Причем у слойки был добавочный индекс «с» — РДС -6с, а у «трубы» индекс «т» — РДС -6т.

В соответствии с решением Спецкомитета были изданы правительственные постановления о строительстве специального реактора на тяжелой воде по наработке трития и завода по производству лития-6.

Если выработка нужного изотопа лития встречала огромные трудности, то наработка трития была сто крат труднее. Этот безумно дорогой элемент мог изготовляться всего лишь граммами в сутки — и то взамен оружейного плутония. Дело в том, что тритий получался в мощных нейтронных потоках, которые тогда существовали только в военно-промышленном реакторе, и чтобы наработать там тритий, приходилось останавливать изготовление плутония, с которым и так в СССР было не густо. Чтобы получить килограмм трития, например, нужно было жертвовать семьюдесятью килограммами плутония, что означало потерю — как бы «недопроизводство» полутора десятка атомных бомб.

Разработку новых методик для получения лития-6 («лидочки») поручили академику Арцимовичу, а ответственным за организацию его производства стал генерал НКВД Павлов Николай Иванович, о котором академик Леонтович как-то горько пошутил, что «Павлов давно связан с наукой». При этом он имел в виду не то, что Павлов учился до войны на химфаке университета, откуда сразу пошел работать в госбезопасность, а совсем другое — быстро сделав себе карьеру в борьбе с «врагами народа», Павлов возглавил управление НКВД по Саратовской области.

А как раз в эти годы в саратовской тюрьме умирал от пыток и голода Президент АН СССР знаменитый Вавилов, также Николай Иванович.

Потом Павлов стал уполномоченным ЦК и Совмина по курчатовской лаборатории — таких надсмотрщиков вводили по всей стране на крупные предприятия, заводы, институты.

Как и его шеф — Берия, Николай Иванович был хваток, активен, кипуч. Кипучесть однажды чуть не довела его до подвала, но об этом — позже.

Павлов своей энергией и деловым напором сначала очень понравился, Сахарову и Тамму. Но, когда Николай Иванович спросил Тамма: «Что вы тут одних евреев развели?», Игорь Евгеньевич почти перестал с ним общаться.

В турме места много

На этом же заседании Спецкомитета обсудили проект постановления Совмина, в котором определился срок создания слойки — 1954 год, и в вгорячах обозначили ее мощность — в одну мегатонну! — и вес — до пяти тонн.

Правда, решили летом 1952 года испытать сначала модель слойки с небольшим количеством трития для окончательных решений по мегатонному изделию.

Через год стало ясно, что модель не будет готова к испытаниям и быстренько подготовили новое постановление с новым сроком — март 1953 года, которое тоже не выполнили.

Особое положение сложилось с «лидочкой». Павлов, ознакомившись с новой методикой выделения изотопа Li-6, решил, что и старый, проверенный способ разделения изотопов урана может сгодится, и его, Павлова энергии и кипучести хватит на одоление обеих методик, в результате чего он станет стахановцем и где-то даже застрельщиком.

Однако, ни одного из этих двух зайцев, за которыми погнался самонадеянный генерал, он не ухватил, и план выпуска лития был безнадежно провален.

По этому случаю у Лаврентия Павловича состоялась небольшая «сходка», на которой нарком популярно объяснил похолодевшему от бериевской вежливости генералу, что «…у нас в турме много места». Если Лаврентий Павлович становился вежливым и говорил на «вы» — надо ожидать лубянских подвалов. Впрочем, Николай Иванович, не один год проработавший в этой системе, прекрасно понимал, что не будь в «турме», даже ни одного места, ему оно все равное нашлось бы. Павлов с утроенной, удесятеренной энергией взялся за новую методику и вскоре «лидочка» пошла по рукам заинтересованных ученых мужей.

Однако, как выяснилось, успокаиваться Лаврентию Павловичу было еще очень рано. После ареста Фукса, которым пожертвовали, похоже, сознательно, чтобы испортить англо-американские отношения — в СССР знали, что он «под колпаком», но не вывели его из-под удара — вслед за его арестом последовали провалы Голда («Раймонда»), Грингласса («Калибр»), Розенберга («Либерал»), Саранта (Хьюз»), Барра («Метр») и многих других шпионов и добровольных информаторов.

Оставался, правда, еще на свободе Теодор Холл, но он старался отвертеться от поручений советской разведки. Были еще два физика в Лос-Аламосе, были «свои» люди в Госдепартаменте, Министерстве обороны, в Комиссии по атомной энергии и во многих фирмах-контрагентах — всего около сотни информаторов пахало на этой специфичной ядерной ниве — но все труднее становилось налаживать и поддерживать связь с ними, да и сама информация от оставшихся пока на свободе агентов выглядела в основном никудышной — все больше общие слова и мало конкретики.

Поэтому, похоже, взрыв американцами настоящего термоядерного устройства «Майк» мощностью 10 мегатонн застал многих в СССР врасплох. Не случайно Берия послал записку, в которой явно ощущался моральный нажим, вслед за которым мог последовать и нажим на спусковой крючок:

«И.В. Курчатову. Решение задачи создания РДС-6с имеет первостепенное значение. Судя по некоторым дошедшим до нас данным (? — авт.) в США проводились опыты, связанные с этим типом изделий. При выезде с А.П. Завенягиным в КБ-II передайте Ю.Б. Харитону, К.Л. Щелкину, Н.Л. Духову, И.Е. Тамму, А.Д. Сахарову, Я.Б. Зельдовичу, Е.И. Забабахину и Н.Н. Боголюбову, что нам надо приложить все усилия к тому, чтобы обеспечить успешное завершение научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ, связанных с РДС-6с. Передайте это также Л.Д. Ландау и А.Н. Тихонову».

Из этой записки видно, что Лаврентий Павлович совершенно не в курсе дел — в США никто не испытывал «этот тип изделий», т. е. слойку, этот суррогат даже и не собирались конструировать. Американские ученые уже добрались до сути и секретов настоящего термояда, к которым россияне подойдут только три года спустя.

Странная формулировка Лаврентия Павловича «…по некоторым дошедшим до нас данным…» означала, что «данные» появились не через агентуру, как было раньше, когда об испытании сообщалось за несколько месяцев, а из открытой американской печати и оказались весьма неожиданными.

Для усиления нажима на ученых слегка растерявшийся председатель Спецкомитета велел послать «на объект» (КБ-11) академика Михаила Лаврентьева и членккора Алексея Ильюшина — запасную, так сказать, команду, которая заменила бы курчатовскую, буде испытания неудачными.

Лаврентьев понял навязанную ему роль и быстро отбился от провокационного задания. Зато Ильюшин сообразил, что вот, наконец, пробил его час и можно теперь отомстить всем тем, кто топтал «квасных патриотов». Он стал заводить досье на «космополитов» и «западных низкопоклонников», следить и тщательно фиксировать все промахи, неудачи и срывы. Причем специально раздувал из мухи слона, вызывая «на объект» для расследований своих сообщников. Он прямо-таки ликовал в скором ожидании провала и последующего за этим «лысенковского» разгрома в теоретической физике, которого «патриоты» так и не дождались три года тому назад…

Гадание на снежной гуще

Провалы разведки в получении секретной информации попытался компенсировать Андрей Дмитриевич. Для этой цели он набрал себе команду и в один прекрасный день выехал с ней загород, где все стали набивать большие картонные коробки свежевыпавшим снегом.

По расчетам Сахарова в этот день до Арзамаса должны были дойти осадки с радиоактивными продуктами американского термоядерного взрыва на атолле Эниветок. Снег растопили и стали выпаривать из него воду, чтобы разгадать по снежной гуще — концентрированным остаткам — какие элементы, а также их осколки присутствуют в продуктах взрыва.

По поводу этой акции и поныне много споров, мнений и суждений, причем часто прямо противоположных. Особое мнение, конечно, у «квасных патриотов» — несмотря на разгром большевистской идеологии с ее непременными кампаниями подавления инакомыслия — они все еще верят, что настанет момент, когда можно будет твердо и решительно заявить: «Россия — родина слонов!» Они не приемлют интернационального духа науки, ее делят на «ихнюю» — тлетворную и нашу — родную «квасную». Добровольную помощь западных ученых, данные разведки, информацию от других источников «квасные патриоты» отрицают, а если нельзя от нее отмахнуться, стараются принизить, обесценить.

С этой точки зрения попытка Сахарова украсть чужие секреты кажется им заведомо ненужной и недостойной, поскольку все необходимые идеи обязаны появиться в голове советского ученого без подсказки извне, а «токмо по воле» партии и ее ЦК. Так в одной из статей УФН Юрий Смирнов и К^o небрежно замечают, что «…радиохимический анализ проб в принципе (! авт.) не мог дать каких-либо сведений о реальной конструкции этого устройства».

Конечно, если под сведениями о реальной конструкции понимать точные размеры, веса, состав, схемы и чертежи взорванного термоядерного заряда, то ожидать их появления в осадках было весьма маловероятно. Но если у человека есть голова на плечах и нужная квалификация, то радиоактивные осадки могут многое ему рассказать о реальной конструкции.

Забегая несколько вперед, можно отметить — когда в СССР, наконец, испытали в 1955 году первый настоящий термоядерный заряд, англичане внимательно исследовали осадки этого взрыва и сделали все вытекающие отсюда предложения по реальной конструкции водородной бомбы, каковую и взорвали три года спустя. Американцы оберегали секрет водородной бомбы от англичан также ревниво, как и от СССР. Интересно заметить, что СССР испытал свою настоящую водородную бомбу тоже три года спустя, после первого термоядерного взрыва США, разнесшего по всему миру тщательно скрываемую информацию.

Именно по этой причине Оппенгеймер всячески противодействовал испытаниям водородных зарядов — из-за опасности раскрытия русскими секретов «термояда». Именно поэтому сокрушался впоследствии Теллер, что не только настоял на испытании, но и потребовал провести его как можно раньше.

Как считают и по сей день крупнейшие американские физики-ядерщики, Эдвард Теллер своей настойчивостью и торопливостью стимулировал работы по созданию водородного оружия в СССР. Итак, сначала комбинированная бомба и ее зеркальный образ — слойка. Затем настоящая двухступенчатая, одновременно со взрывом разносящая информацию о своем устройстве. И в каждом случае Теллер — настоящий «отец» обеих бомб. Можно сказать «дважды отец Советского Союза».

Следствие ведут знатоки

Действительно, в жутком потоке нейтронов термоядерного взрыва ядра урана за совершенно ничтожные промежутки времени захватывают по 10, по 15 и более нейтронов, образуя немыслимые и несуществующие на Земле изотопы. Эти изотопы быстро распадаются на новые элементы более или менее стабильные.

Таким образом, в продуктах термоядерного взрыва бы открыт новый химический элемент «фермий», а потом — «эйнштейний» с номерами в таблице Менделеева 100 и 99 соответственно. Сам уран имеет номер 92, поэтому все более «массивные» элементы называют трансурановыми.

Итак, уже одно наличие трансуранов в осколках указывает на колоссальные интенсивности потока нейтронов. По этой интенсивности — 10 нейтронов на один квадратный сантиметр (интересно отметить, что ее численное значение было опубликовано американцами в открытой печати до термоядерного испытания в СССР) — можно высчитать плотность дейтерия, участвующего в термоядерном синтезе — 100 г/см 3. Самые тяжелые металлы имеют в нормальных условиях плотность около 20 г/см 3. Сжатый же в бомбе водород — наилегчайший элемент — в пять раз превосходит эту плотность.

Для такого сжатия нужны давления, которые не обеспечит ни одна взрывчатка. Значит, сжатие происходило с использованием энергии продуктов атомного взрыва — делящейся бомбы. Отсюда, а также принимая во внимание другие обстоятельства анализа осколков, вполне закономерно следовал вывод о том, что американская термоядерная бомба была двухступенчатой, а дейтерий сжимался в холодном состоянии продуктами взрыва первой ступени — излучением.

Глава теоретического отдела Лос-Аламоса Ганс Бете — один из наиболее высоких авторитетов в области «термояда» — считает, что в СССР из анализа продуктов взрыва легко могли определить, что в американской водородной бомбе «использовалась вторичная имплозия и достигнуто повышение плотности горючего. Сахаров мог бы заключить, что реакция шла в сжатом материале, исходя из соотношения различных изотопов. Теперь мы знаем, что этим у них действительно занимался Сахаров, но даже без него у русских были весьма компетентные в этих вопросах люди. А группа компетентных в таких делах специалистов может проанализировать осколки очень и очень эффективно». Следы взрывов, — считает Бете, — дают знатокам такие подробности, что следствие не может не быть безуспешным.

Подобные анализы в научном мире далеко не новость — еще в 1949 году о дин американский эксперт исследовал осколки первого советского атомного взрыва. По этому поводу он говорит: «У нас была возможность убедиться не только в том, что они действительно сделали атомную бомбу. Мы получили значительную информацию о типе бомбы и путях ее создания».

Кстати, на советском полигоне в Казахстане сразу после взрыва взлетали самолеты и собирали продукты взрыва в специальные заборники, чтобы проанализировать эффективность бомбы (коэффициент «вредного» действия) и другие параметры. Потом такие самолеты летали над Китаем и другими странами, собирал «американские» осколки.

Если снова заглянуть немного вперед, то выясняется, что сразу после взрыва советского суррогата в августе 1953 года американцы тщательно рассмотрели осадки от него и установили, что «…августовский взрыв не был испытанием настоящей водородной бомбы». Как видно, от радиоактивной грязи и пыли можно получать довольно точную и полную информацию.

Директор Ливерморской лаборатории считает, что советская водородная бомба была бы сконструирована гораздо позже, если бы США не провели бы первого испытания: «…тщательный анализ радиоактивных осадков после взрыва «Майк» мог дать русским полезную информацию о том, каким путем следует идти. Публикации о переписке и дискуссиях Игоря Курчатова дают достаточно ясное представление о том, насколько пристальным было его внимание к радиоактивным осадкам после ядерных испытаний США и к той информации, которая могла быть получена на основе их изучения».

Не дал бог оскверниться

Что же касается конкретной вылазки за город, проведенной Сахаровым по инициативе Давиденко, то, как рассказывает сам Андрей Дмитриевич, результат гадания на снежной гуще оказался печальным — лаборантка по ошибке вылила концентрат и гадать стало не на чем. Только странным в этой истории выглядит факт, что лаборантку не сгноили в лагере или тюрьме и вообще никак не наказали.

Впрочем, снег можно было набрать и в последующие дни — ведь точное время переноса осадков к Арзамасу-16 (кстати, снег можно было собрать значительно позже за Уралом, в Сибири) трудно вычислить. Да и термоядерный взрыв не оказался последним — их было много и осколки путешествовали по свету с верхними воздушными течениями, проходя над Европой и Азией.

Но об этом Андрей Дмитриевич умалчивает, ограничившись рассказом о первой неудачной попытке — к великой, похоже, радости «квасных патриотов»: вот, мол, захотели попользоваться «ихними» данными, ан нет! бог не дал «оскверниться».

К большому сожалению, в числе авторов вышеупомянутой статьи «квасных патриотов» в УФН есть и академик Харитон. Можно уверенно сказать, что никто не отдал столько лет своей жизни атомному проекту, как Юлий Борисович. И, наверное, никто так глубоко не вникал в каждую мелочь всего огромного механизма исследований, разработок, конструкций, как научный руководитель проекта Харитон. Заслуги его переоценить невозможно.

И, если он был лоялен, доброжелателен с сотрудниками и подчиненными, то к начальству он относился боязливо, если не сказать — с чрезмерной трусостью.

Автор упоминал уже, что много лет общаясь с главой Спецкомитета Берия, будучи лично с ним хорошо знакомым, Харитон панически боялся узнать что-либо у него о судьбе родного отца, арестованного еще до войны. Когда автор с удивлением спросил Юлия Борисовича об этом, академик стал бормотать, что-де, мол, говорить об этом было опасно, его могли отстранить от секретных работ — как будто Берия не знал подноготную всех участников проекта, тем более такой персоны как научный руководитель и главный конструктор. Кстати говоря, отец его был давно уже расстрелян, о чем стало известно значительно позже.

Второй раз Юлий Борисович удивил автора в начале 90-х. В Дубну приехал Эдвард Теллер и во время беседы с ним автор поинтересовался — не хочет ли он встретиться с академиком Харитоном, которого тот никогда не видел. Теллер обрадовался, но предупредил, что на следующее утро он уезжает в Москву, а в полдень оттуда улетает в США. Вот в Москве утром он готов увидеться.

Срочно был набран арзамасский телефон Харитона, но тот жалобным голосом заявил, что министр Михайлов находится в ЮАР, начальник «бомбового» главка Цырков в отпуске, и ему не у кого взять разрешение на встречу.

Ему пробовали втолковать, что он самодостаточен для решения такого простого вопроса, но Юлий Борисович боязливо отнекивался…

Впрочем, потом что-то, видимо, произошло вечером Харитон сел в свой персональный вагон и к утру был в Москве. С помощью дружественной киностудии «Надежда» и ее режиссера Берлина эту встречу удалось заснять на кинопленку. Теллер тогда говорил, что секретность в США вокруг ядерного оружия «наворочена» сверх всякой меры (знал бы он, что творилось в СССР!), что он борется за отмену драконовских мер, хотя и подчиняется пока им. По его мнению, секретность (да и то — все лишь в технологии) должна длиться не более шести месяцев.

Юлий Борисович на той встрече выглядел испуганным, говорил общие слова или что-то нечленораздельное. В общем, не то что дискуссии, но и простого разговора не получилось. Хотя, наверняка, ему хотелось очень много спросить у человека, сделавшего также неимоверно много для того, чтобы на противоположном политическом полюсе появилось смертельное для планеты оружие. Но боязливость взяла и тут верх.

Хорошо зная эту черту характера Харитона, ему в свое время принесли на подпись состряпанное в недрах КГБ письмо с осуждением академика Сахарова, когда тот стал в оппозицию партийной номенклатуре и правительству СССР. И Юлий Борисович подписал тот пасквиль, хотя в душе был согласен со многими высказываниями Сахарова. Подписал из чувства боязни не угодить номенклатуре — в то время, когда менее защищенные от возможных репрессий ученые, отказались поставить свою подпись. Подписал в компании «квасных патриотов», которые возликовали от сочиненного еще одного доноса.

Нецензурные телодвижения

Но особо печальную роль пришлось сыграть Юлию Борисовичу в истории с цензурой — запретом публикации в журнале «Вопросы истории естествознания и техники». (ВИЕТ).

Дело в том, что КГБ рассекретил кое-какие документы по атомному шпионажу 50-летней давности, но сам этот факт держал в секрете, хотя автор опубликовал в периодике многое и основное из рассекреченного — еще в 1989 году.

Но вот в 1992-ом ветеран-разведчик Яцков, который добывал атомные секреты в США, принес эти документы в журнал ВИЕТ. Документы рассекречены, цензура отменена, — казалось бы, бери и печатай. Но у постсоветских журналистов еще крепко сидело в сознание желание подстраховаться, получить одобрение начальства. И материалы отправляют профессору Игорю Головину — одному из ярких представителей клана «квасных патриотов». Тот пришел в состояние шока, но «добро» на публикацию, в конце концов, дал.

Несколько удивительно, что Головин был шокирован — это, правда, требует пояснений. Игорь Николаевич был автором первой и к тому времени почти единственной брошюрки о Курчатове. В ней он постарался больше скрыть, чем рассказать об атомном проекте СССР. Следуя этой лжеистории, партия и ее славный ЦК повелели, ученые хором рявкнули: «Бу сделано!» и атом покорился! Не было ни подлости, ни гадостей, ни доносов, ни массовой гибели людей — «Ни тебе авансов, ни пивной. Трезвость, всюду трезвость!» — как писал певец социализма Маяковский.

Готовя публикацию подлинной истории ядерного оружия, автор не мог не обратиться к Головину. Мы сидели и беседовали в двухэтажном особняке профессора (таких еще не было у новых русских), дарованном ему непонятно за какие заслуги — яркого и заметного следа в атомном проекте он не оставил, но зато азартно травил молодого и талантливого конкурента Олега Лаврентьева и добился-таки закрытия самого перспективного направления в «термояде». Впрочем, все это описано выше…

Автор расспрашивал Головина о заключенных и стройбатовцах, которые в невыносимых условиях строили закрытые города и объекты, за что оставшихся в живых сослали на Колыму — «чтобы меньше болтали». Спрашивал о частых авариях и напрасных жертвах, об информации разведки, добытой за рубежом, о первом ректоре на немецком уране и многое другое. Надо сказать, что вопросы в итоге вызвали совсем не шок, а неописуемую ярость.

— Этого не может быть, — вскричал Игорь Николаевич, — потому, что этого никогда не было. Партия и ее ЦК повелели, мы рявкнули и т. д. и т. п.

— Но ведь первая бомба была копией американской…

— Откуда у вас эта информация? — впился в автора прокурорским взглядом Головин. И не дожидаясь ответа, вдруг заявил с просветлевшим лицом. — Я знаю, это Антонов-Овсеенко вас настраивает. Сплошное очернительство, сплошная клевета. Вы лучше описывайте героические дела и поступки для воспитания молодежи. Пришлось показать ему кое-какие документы и сообщить, что с Антоновым-Овсеенко автор незнаком.

На следующий день Головин прислал письмо, в котором извинялся за грубость и вспыльчивость, но по-прежнему предупреждал: «Не слушайте Антонова-Овсеенко, не было ни разведданных, ни зеков, ни урана немецкого. Партия и ее ЦК повелели… и т. д. и т. п.»

И вот в 1992 году яркий представитель темных «патриотических» сил соглашается на публикацию давно известных ему сведений и документов, изображая при этом изумление и шок.

Но журналистов редакции распирают верноподданические чувства, и он почтительно уведомляют о готовящейся публикации Харитона. Дескать, извольте видеть — какие мы угодливые, готовы подставить любую даже нецензурную часть, коли вам захочется пнуть… Итак, зимой в редакции появились материалы, а осенью тираж отпечатали.

Шумный скандал

Вот тут и начались пинки. «Квасные патриоты» застращали Харитона и тот от испуга велит редакции запретить публикацию. Вскоре «опомнился» и Головин:

— По этой публикации атомную бомбу может сделать любой, кто захочет, — нагнетает Игорь Николаевич.

Поступают возражения (вопреки Закону о печати) от Минатома и от КГБ, который сам и рассекретил документы. Минатом считает, что документы № 12 и № 13, где описывается конструкция самого первого, уже давно устаревшего заряда, являются нарушением Договора о нераспространении ядерного оружия. На это же намекает и иезуитское письмо КГБ, подписанное Юрием Кобаладзе, которого не зря зовут просто Коба.

Ну и, наконец, зашумел и прислал грозный, но незаконный запрет вице-премьер Шумейко, известный своим активным неучастием в делах «Властелины». Он требует не допустить рассыл и выдрать листы с документами № 12 и № 13.

Но часть тиража уже ушла в Петербург, за рубеж и в Сибирь. Кроме того, автор, много лет проработавший директором разных издательств, как профессионал уверяет, что порядочная часть тиража печатной продукции всегда разворовывается. Крадут, чтобы почитать на дармовщинку, чтобы перепродать потом, раздарить друзьям. Крадут потому, что в издательствах нечего больше красть, а советский человек не воровать не приучен. Определенное количество журналов ВИЕТ уже украли, но когда узнали, что издание запрещено, тащить стали пачками. В итоге на складе осталась только половина тиража.

За журналистов ВИЕТ заступились российские и зарубежные издания, что вызвало в редакции вздох облегчения, уняло дрожь в коленках и медвежью болезнь — они начали тянуть с «выдиранием» крамолы. Тянули до тех пор, пока не закончилась, не отшумела бесславная карьера г-на Шумейко, и, наконец, последовал звонок со склада — забирайте, мол, свои жалкие остатки тиража…

История с истерией

И тут собственно возникает неизбежный вопрос — а из-за чего весь этот шум? В серьезность требований изъять документы № 12 и № 13 не верит никто — ни сами «квасные», ни охмуренный ими патриарх. То, что Юлий Борисович брякнул с испугу, противоречит его собственному мнению, которое было широко опубликовано (текст этой публикации, кстати говоря, редактировал и подписывал сам глава Минатома Михайлов):

— Что касается первой атомной бомбы, я считаю, что ее можно показать широкой публике — более того, ее даже возможно публично разобрать (! — авт.), и с моей точки зрения, вреда не будет (! — авт.). Я имею в виду договор о нераспространении ядерных технологий.

К этому остается только добавить, что когда американские студенты приходят на практику в ядерную лабораторию, им дают задание — сконструировать простейшую атомную бомбу на основании публикаций открытой печати. И они вполне успешно выполняют задания! Естественно, что ученые тех стран, против которых направлен договор о нераспространении, сделают это еще более успешно — была бы только ядерная взрывчатка: плутоний, уран или торий.

Весь сыр-бор разгорелся только по одной причине — «квасные» никак не хотели, чтобы утвердилось мнение, что проект советской атомной бомбы — «цельнотянутый». Однако, придраться в целом к публикации ВИЕТ было нельзя, а потому попробовали прицепиться к «крамольным» документам — на основании чего и запретить публикацию целиком.

Но опять же, вот что странно. Годом ранее шумного скандала с ВИЕТ в приложении к «Курьеру советской разведке» совершенно спокойно печатается аналогичный материал, да еще и сам документ № 12!

Может никто не заметил той публикации, хотя тираж приложения — 100000! Но тогда придется еще раз повторить: в 1989 году (за три года до скандала) автор опубликовал в еженедельнике «А и Ф» серию статей, в которых прямо указывает на зарубежное происхождение первой атомной бомбы СССР — идея и конструкция американцев, а уран — немецкий.

В статьях рассказывалось об акциях советской разведки в Англии, США, Канаде, об ее успехах и провалах, о главных информаторах этого небывалого в мире проникновения в зарубежные секреты.

Немало было сказано и о советских ученых, которые проверяли поступавшую информацию, проводили эксперименты в кратчайшие сроки сделали и испытали бомбу.

И что самое интересное — на страницах еженедельника автор привел схему урановой бомбы, по которой еще легче «сделать бомбу любому, кто захочет» (в соответствии с запугиваниями Головина).

И, если тираж приложения к «Курьеру советской разведки» показался мал, чтобы его заметили, то тираж «А и Ф» тогда 20 миллионов, его читало практически все взрослое население страны.

Остается добавить, что публикация в «А и Ф» также прошла не без истории и шумной истерии. После прочтения рукописи у главного редактора еженедельника появилась «медвежья болезнь», которая случалась с ним всякий раз, когда появлялся острый материал, и он немедленно убывал тогда в командировку или «на больничный», чтобы избежать ответственности. (Зато в последствии, когда материал имел громкий успех, гулко бил себя в грудь кулаком).

На сей раз все произошло по иному. Главный предложил в силу все той же угодливости отправить рукопись в военную цензуру, но получил резкий отпор. Автор предупредил, что в таком случае он опубликует рукопись в более солидном издании, где руководство не занимается холуйством. Главный лицемерно пообещал никуда не слать, но тут же втихомолку связался с цензурой.

На следующий день в редакции принесся испуганный, как всегда, академик Харитон и начальник «бомбового» главка Цырков, побывали потом и представители министерской «спецслужбы».

Однако, автор сразу занял крайне жесткую позицию, и не позволил никаких изменений в тексте, который вскоре и был опубликован. Тысячи читательских писем подтвердили, что вскрытый в публикации «Атомный Гулаг» пласт — это новый список человеческих судеб, растоптанных большевистским режимом. В редакцию приходили и приезжали издалека люди, рассказы которых множили число фактов, которые и легли в основу первой книги «БОМБА. Тайны и страсти атомной преисподней».

Но было и несколько человек совершенно другого, сталинско-гулаговского мира. Так, бывший заместитель Курчатова, Владимир Гончаров требовал опубликовать его версию атомного проекта, в котором начисто исключалась «цельнотянутость», а все излагалось в «патриотически-квасном» ключе.