Борис Парамонов на радио "Свобода" -июнь 2003- декабрь 2004

Это была статья американского политического комментатора Ролфа Питерса, появившаяся в газете Нью-Йорк Пост 20 сентября.

Добавить к этим горьким словам остается немного - если вообще стоит что-либо добавлять. Я бы только хотел подчеркнуть один сюжет, в статье Ролфа Питерса отнюдь не главный: о соблазняющем и дезориентирующем влиянии на русские дела, можно сказать на русскую судьбу, факта природных богатств России. Дело в том, что мне совсем недавно пришлось об этом говорить в связи с большой статьей, появившейся в журнале Нью-Йорк Таймс Мэгэзин. Интересно, что эта статья была реферирована в журнале "Огонек", но с акцентом на совсем другую проблему: главное, мол, сейчас, и американцы так же считают, что бизнес должен подчиниться государству, что Аликперов умный, а Ходорковский нет. И еще одно обстоятельство: появившись на сайте "Свободы", эта моя передача вызвала оживленнейшее обсуждение у читателей сайта - они до сих пор спорят - и не столько со мной, сколько между собой: скоро ли кончится нефть? упадет ли спрос на нее? и в том же духе. Да не в том вопрос, упадет ли спрос на нефть или в обозримом будущем ее заменит альтернативное топливо,- а в том, что нефтяные богатства для России, как говорят в Америке, миксд блессинг: сомнительное преимущество. Россия проматывает, буквально проедает эти богатства вместо того, чтобы использовать нефтедоллары для реструктурирования экономики. Это как поведение богатого и легкомысленного наследника, который не довольствуется процентами с капитала, а тратит сам капитал ("принсипал" по-американски).

И еще один вопрос хочется заострить из числа тех, что обсуждаются в статье Ролфа Питерса. Он говорит, что демократию нельзя навязывать силой: если люди не хотят ее, так оставим их в покое с тем режимом, который они заслуживают или к которому привыкли. Понятно, что сейчас эта проблема в Америке обсуждается не столько в связи с Россией, сколько с Ираком. Ролф Питерс обнаружил российский аспект проблемы.

Но действительно: возможно ли ввести демократию сторонней силой? Обычно приводят примеры Германии и Японии, в которых такая политика оправдала себя самым блистательным образом. Что тут можно сказать? Во-первых, в Германии не только до Гитлера, но и при кайзере существовали вполне развитые демократические институты. Что касается Японии, американцы сохранили в ней весь хорошо налаженный и эффективно действовавший аппарат муниципального управления. И во-вторых: обе страны потерпели катастрофическое поражение в войне; у них, строго говоря, не было никаких сил для сопротивления намерениям и политике оккупационных войск.

Набора таких обстоятельств не было в Ираке: строго говоря, не военное поражение потерпела армия Хуссейна, а просто разбежалась. Что касается России, так она сама обрушила коммунизм и ввела демократическое правление. Так почему же всё стало разваливаться, еще даже не обустроившись, как говорит классик русской литературы?

На это много есть причин, и все их знают. Но за нынешними громкими и трагическими событиями в России, кажется, стали забывать, что одной из таких роковых причин стала чеченская война, активно развернутая еще Ельциным.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/24202895.html

* * *

[Контрреформация Путина] - [Радио Свобода © 2013]

В России после некоторого относительного затишья вновь начались бурные события: волна террора и, что не менее важно, провозглашенная президентом Путиным программа политической реформы, проект которой по своим масштабам превосходит всё, что делалось в нынешнее президентство и вызывало вполне оправданные опасения у людей, искренне обеспокоенных перспективами российского демократического развития. Проект, изложенный российским президентом, уже успел произвести сенсацию - неприятную, надо сказать, сенсацию, стал известным всем и вряд ли вызывает необходимость подробно его излагать. В выступлении Путина по национальному телевидению после трагедии в Беслане было сказано, что Россия не может далее существовать при создавшемся за последние годы политическом строе. Эти слова были достаточно двусмысленными и поначалу даже способными породить некоторые осторожно оптимистические ожидания. Но вскоре последовало разъяснение, с этими ожиданиями резко и враз покончившее. России объявлено, что отныне отменяются всенародные выборы глав местной администрации: губернаторов и президентов республик, входящих в состав Российской Федерации. Второе столь же шокирующее заявление - о новом порядке выборов в общероссийский парламент: об отмене одномандатной системы и дальнейших выборах исключительно по партийным спискам. Речь идет, таким образом, об окончательном искоренении из Думы остатков какой-либо оппозиции, ибо всем известно, что партия, в основном поддерживающая Путина - Единая Россия, - пользуется твердым большинством в Думе. Именно в связи с последним обстоятельством одним из российских комментаторов был сделан любопытный прогноз. Обсуждая вопрос о возможности, в обход Конституции, избрания Путина на третий срок, этот комментатор нарисовал возможный сценарий пожизненного установления власти Путина: ему достаточно стать формальным лидером правящей партии, делаясь в случае ее победы (обеспеченной, как мы знаем, уже действующими выборными технологиями) главой правительства, чем-то вроде канцлера при вполне декоративном президенте. Так заглядывать вперед, однако, пока не стоит. Как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Нынешние шаги Путина, рассчитанные на всемерное укрепление его власти - скажем осторожнее: федеральной власти,- чреваты многими последствиями. Многими неожиданностями, если угодно.

Приведем один из отзывов западной прессы на новые инициативы Путина - отзыв, вполне типичный для либеральной западной медии (а она на 90 процентов либеральная; что же касается консервативной, так последняя вообще не сильно жалует Путина). Это редакционная статья Нью-Йорк Таймс от 14 сентября, название которой можно, пожалуй, перевести как "Россия пятится назад":

"Встретив наиболее серьезный кризис за всё время своего президентства, Владимир Путин дал волю своим самым темным инстинктам. Он использует трагедию в Беслане как предлог для искоренения последних остатков демократии в России. Эти леденящие душу проекты не имеют даже видимого отношения к борьбе с терроризмом. Эксплуатируя трагическую ситуацию, мистер Путин просто-напросто обостряет свой уже существующий антидемократический курс. Задолго до нынешнего кризиса он зажал медию, маргинализировал оппозиционные партии и начал судебные преследования лидеров бизнеса, бросавших вызов его господству. Настоящий ответ на российские проблемы, включая коррупцию и терроризм, - не меньше, а больше демократии.

Трагедия в Беслане произошла в то время, когда уже все силовые ведомства, призванные вести борьбу с терроризмом, находились в полном подчинении президенту и управлялись непосредственно из центра. Это не предотвратило трагедии. Ясно, что и дальнейшая концентрация власти в федеральном центре, то есть в руках Путина, не улучшит ситуацию. Как все загнанные в угол автократы, мистер Путин ищет козлов отпущения, а не позитивных перемен".

Самые интересные слова в этом тексте, на мой взгляд,- это о темных инстинктах Путина. Ясно, что имеется в виду его кэгебистское прошлое. Впрочем, о прошлом КГБ в нынешней России говорить не приходится. Вот цифры, приведенные в книге известного русского специалиста по КГБ Евгении Альбац:

"Советский Союз с населением почти в 300 миллионов человек имел приблизительно 700 тысяч агентов тайной полиции, а новая "демократическая" Россия, с ее населением в 150 миллионов, имеет 500 тысяч "чекистов". Иными словами, там, где раньше один чекист приходился на каждых 428 советских граждан, теперь один чекист приходится на каждые 300 граждан России".

В свое время не раз высказывалась мысль, что КГБ - единственная из бывших советских структур, не участвовавшая в разграблении национальных богатств после краха советского режима. Поэтому, делался вывод, не следует ее так уж опасаться: эти люди способны навести элементарный полицейский порядок, отсутствие которого так усложнило постсоветскую жизнь, превратив ее в так называемый беспредел. Что ж, сейчас можно констатировать, что ФСБ, как ныне переименовано пресловутое ведомство, действительно выполнило эту задачу: сейчас она вместо уголовных "авторитетов" "крышует" бизнес. Это настолько общеизвестно, что вошло уже в художественную литературу как некий бытовой факт. Вообще привлечение Путиным к власти своих бывших коллег, как теперь выясняется, было в основе формой перераспределения собственности: к кормушке пришла еще одна группировка, ранее не допускавшаяся к пирогу по причине крайней скомпроментированности в советские времена.

Очень важный нынешний вопрос: из каких кадров будут отныне назначаться Путиным местные руководители: из уже проверенных на лояльность центру местных или из центровых назначенцев? Казалось бы, что в лоб, что по лбу: в любом случае новые местные начальники будут жестко контролироваться Москвой. Но тут есть один нюанс, который ни в коем случае нельзя упускать из виду: ситуация в национальных республиках. Местные нацвожди уже достаточно вкусили самостоятельности, власти и богатства, чтобы проглотить предстоящие перемены без тех или иных знаков недовольства. В своем пределе, в максимальном своем развороте эта ситуация чревата превращением Российской Федерации в громадное поле войны на манер чеченской. Россия, превращенная в Чечню,- вот возможная перспектива нынешних реформ Путина. И вызывает удивление, что российская пресса, много говоря о новом порядке назначения губернаторов и новой системе парламентских выборов, чрезвычайно скупо упоминает о национальных республиках. Это похоже на некое заклятье: чур-чур меня!

Говорят, что лучше раз увидеть, чем сто раз услышать. Я видел телерепортаж Би-Би-Си с места расширенного заседания правительства, на котором Путин объявил о своих новых планах. Подавляющее большинство присутствующих имели выражение лица людей, только что приговоренных к смертной казни. Особенно мрачная физиономия была у показанного крупным планом Лужкова. Правда, в читанных мной комментариях российской прессы он отозвался о реформе как бы положительно, хотя чуть ли не буквально тремя словами. Зато один из его помощников высказался гораздо подробнее и вполне негативно.

Либералы говорят о проекте в смысле грубого нарушения российской конституции. Что ж, это вполне понятная и оправданная точка зрения. Но сейчас, кажется, наступили времена, когда нужно думать не столько о букве, сколько о духе. Еще вернее: даже не о духе, а о теле, о телах российских граждан (теперь уже лучше сказать - подданных). От мысли о возможном распаде уже не СССР, а самой Российской Федерации невозможно отделаться.

Мне кажется, имеет смысл обратиться к одному эксперту по советско-российским делам - знаменитому диссиденту Владимиру Буковскому. В последнем номере нового русскоязычного журнала Нота Бене, выходящего в Израиле, помещен интереснейший материал: беседа бывшего директора ЦРУ Джеймса Вулси, Иона Пачепы - руководителя румынской разведки, сбежавшего на Запад 26 лет назад и написавшего книгу "Красные горизонты", изданную на 24 языках, и упомянутого Владимира Буковского. Беседу вел редактор американского журнала Фронт Пэйдж Мэгэзин Джими Глазов. Тема симпозиума была: возрождение КГБ.

Владимир Буковский в частности сказал:

"Что бы ни думали Путин и его ставленники в КГБ, крах СССР имел объективные причины, и эти причины не исчезли от того, что их игнорируют. Правящая бюрократия бывших советских республик (которая сегодня стала руководством неезависимых государств) еще меньше хочет востановления контроля Москвы, чем КГБ - восстановления контроля компартии. Вооруженная оккупация вряд ли осуществима, как мы это видели в Чечне. Если вся российская армия не может захватить этот клочок земли, она наверняка не в состоянии реоккупировать Украину или Среднюю Азию и даже Прибалтику. На мой взгляд, восстановление Советского Союза еще менее вероятно, чем восстановление Римской империи.

С другой стороны, если под ресоветизацией понимать восстановление тоталитарного государства в России, то это представляется столь же безнадежным делом. Советские власти затеяли кампанию гласности и перестройки не потому что внезапно узрели свет истины на пути в Дамаск, а потому, что воочию убедились, что их система несовместима с современной технологией и ведет их прямиком к тягчайшему структурному кризису".

Эти слова известного диссидента ориентированы в основном на прошлое, они еще не касаются последних событий, о которых мы говорим. Но далее Буковский заговаривает о перспективе развала самой России - второго акта длящегося постсоветского краха. Нынешнюю Россию держит на плаву исключительно внешнеэкономическая ситуация - чрезвычайно высокие цены на нефть. Буковский:

Сегодня мы уже можем говорить о российском кризисе, который спустя 90 лет приближается к окончательному вызреванию. Как только цены на нефть круто пойдут вниз, Россия как таковая обречена на распад. На семь, восемь, девять частей - этого я пока не знаю. Но последствия будут ужасны. Мы не знаем, как будут управляться эти части бывшей России - парламентом, диктаторами, феодальными баронами? Будут они жить в мире друг с другом или начнут сражаться? А если сражаться, то какое из имеющегося у них оружия они применят?

Буковский рисует сценарий, который для своего осуществления сейчас, похоже, даже не требует снижения цен на нефть, - хотя этот фактор, как известно, стал главным в крахе СССР: резкое падение нефтяного рынка в 1986 году. Сейчас складывается ситуация, чреватая взрывом помимо нефтяного вопроса: явный ход к ограничению суверенитета национальных республик.

Буковский не преминул сказать, что в целом ресоветизация России представляется маловероятной: не то сейчас состояние даже не российского общества, сколько современной цивилизации: в эпоху спутникового телевидения, интернета и сотовой связи невозможно отгородить Россию от мира, построить новый железный занавес. К тому же, сказал Буковский, для восстановления прошлых порядков требуется некая критическая масса фанатиков.

Вот эти слова хочется развернуть. Дело даже не в критической массе фанатиков: похоже, что их в России всегда найдется немало,- а в общекультурном климате, возникшем в мире после тоталитаристских опытов двадцатого века. Такие явления не повторяются по произволу властей, они, так сказать, объективны: зависят исключительно от духовных факторов, от строя мыслей той или иной эпохи. По социально-экономическому состоянию нынешние российские массы находятся в состоянии, едва ли лучшем (а скорее даже худшем), чем немцы в начале 30-х годов 20 века. Но нет сейчас неопробованной и соблазнительной утопической идеологии, нет воодушевляющего мифа, способного одурманить самые широкие массы, овладеть духовно-культурной ситуацией в целом. Анекдот вместо мифа: это началось еще при советской власти; а сейчас анекдотов о Путине рассказывают едва ли меньше, чем в свое время о Ленине.

Можно гипотетически представить одну большую идею для воодушевления не только России, но и объединения всего западного культурного мира: крестовый поход против исламского фундаментализма. Что-то вроде намека на это содержалось в недавних заявлениях российских военных боссов о готовности России нанести удары по базам террористов за пределами российского пространства. Россия приглашает Запад на тур вальса. Надо ли говорить, что это несостоятельнейшая из утопий?

Для проведения внутригосударственных проектов Путина потребовался бы террор масштаба сталинского. А этого не случится уже никогда, потому что опыт массового террора показал уязвимость самой правящей элиты. Она больше на это не пойдет.

Когда-то была произнесена бессмертная фраза: хотели сделать как лучше, а получилось как всегда. Сейчас она требует некоторой модификации: Путин хочет сделать как хуже, а получится как всегда. Не будет никакого укрепления пресловутой властной вертикали, если при этом затрагиваются жизненные интересы многочисленных национальных и вообще локальных князьков.

Конечно, покончить с советским наследием не удалось одним махом. Август 1991 года не стал победоносным. Но не забудем пророчества Нострадамуса: он говорил, что северная деспотия падет через 74 года своего существования - то есть как раз в 1991 году, - но добавлял, что окончательный ее крах произойдет в 2025 году. Так что нынешним российским боссам осталось гужеваться чуть более двадцати лет.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/24202894.html

* * *

[Ватерлоо и Бородино] - [Радио Свобода © 2013]

На экраны Америки вышел фильм "Ярмарка тщеславия" по знаменитому роману Теккерея. Фильм оказался не голливудским, а английским, хотя в главной роли Ребекки Шарп выступает набирающая популярность американская актриса Рис Уитерспун. Фильм нельзя назвать удавшимся: классические романы, которые, как известно, были длинными, невозможно уложить в жесткие сценарные рамки, что-то неизбежно отсекается, а оставшееся дается скороговоркой. Вообще уже стало окончательно ясно, что классику можно и нужно экранизировать только в телесериалах (конечно, не такую классику, как "Идиот" - помимо прочего, просто неудачный роман). Тем не менее "Ярмарка тщеславия" смотрится без особого отвращения.

Главное, однако, не в жанровых требованиях кино, портящих классическую прозу, а в изменившейся трактовке героини романа Бекки Шарп. Она ведь у Теккерея гнусная авантюристка, хотя и не лишенная некоторого обаяния (без обаяния никакая авантюристка успеха не добьется). Сейчас ее переделали в соответствии с нынешними вкусами: она теперь подносится как всего-навсего "сошиал клаймер" - то есть человек, лезущий наверх по социальной лестнице. В демократическом обществе, особенно в Америке, такая жизненная позиция никого не шокирует: когда человек из низов пробивается наверх, его уважают всячески. Американцы, сообщая биографические данные того или иного миллиардера, не преминут с удовольствием отметить, что он даже не закончил школу (это, конечно, было в старые времена: сегодняшние мультимиллионеры - выпускники Гарварда и Йела с учеными степенями по какому-нибудь маркетингу). В одной из рецензий на фильм было написано:

"Хотя Бекки - бесспорная героиня книги, названной автором "роман без героя", Теккерей ни в коем случае не закрывает глаза на ее, мягко выражаясь, недостатки. Она пренебрегает своим маленьким сыном, считает своего мужа дураком и безжалостно манипулирует людьми. В фильме Бекки предстает таким же манипулятором, но ее грехи сильно смягчены. Ее злые реплики в большинстве выброшены - оставлены только те, которые относятся к действительно недостойным людям. Ее холодность к сыну ни в коем случае не перерастает в дурное отношение к ребенку. И фильмовая Бекки по-настоящему любит своего мужа Родона".

Но вот, пожалуй, всё о фильме, дальнейших разговоров он не заслуживает. Для меня нынешняя экранизация "Ярмарка тщеславия" - лишь повод для другого разговора. Начну с того, как я смотрел фильм. Мы пошли в кино компанией, и после просмотра одна женщина сказала: "А вот эта тема у Толстого в книге представлена совсем по-другому".

Я испытал ощущение триумфа. Близость "Войны и мира" к "Ярмарке тщеславия" давно мной была замечена. Цитированная дама, конечно, оговорилась, но эта оговорка была типично фрейдистской: в ее бессознательном жила та же связь.

Прежде всего надо привести упоминание Теккерея Толстым: это сделано в одном из "Севастопольских рассказов" ("Севастополь в мае"). .Цитируем:

"Отчего Гомеры и Шекспиры говорили про любовь, про славу и про страдания, а литература нашего века есть только бесконечная повесть "Снобсов" и "Тщеславия"?

Но как раз в этом Севастопольском рассказе сколько угодно снобизма и тщеславия на фоне славы и страдания. Сноб здесь - штабс-капитан Михайлов, робко пытающийся стать наравне с офицерами-аристократами. При этом один из аристократов погибает, а Михайлов отделывается ударом небольшого камня в голову. В приведенных словах Толстого по существу содержится формула его творчества, зерно его поэтики: Толстой это и есть Гомер на фоне ярмарки тщеславия (базара житейской суеты, как писалось в ранних переводах). Люди могут совершать геройские действия, но они остаются людьми и ничто человеческое им не чуждо. Любимый прием Толстого - противоречиво столкнуть действия персонажа и его мысли. Апогея эта манера достигла в описании Наполеона. В свое время писали, что в его антинаполеоновском пафосе Толстой не был оригинален, он следовал уже имевшимся образцам, среди которых была книга знаменитого теоретика анархизма Прудона, называвшаяся, между прочим, "Война и мир". Так что дело, получается, не только в том или ином отношении Толстого к Наполеону, а в инерции его художественной манеры (как сказали бы, легки на помине, формалисты).

Я не помню, чтобы в книгах Б.М. Эйхенбаума о Толстом (откуда взят приведенный пример о Прудоне) было упоминание о влиянии на Теккерея на Толстого (помню, что помимо обязательного Руссо назывался Ксавье де Местр, автор сочинения "Путешествие вокруг моей комнаты"). Буквально одна фраза имеется в большой биографии Толстого, написанной Виктором Шкловским. Так что я считаю свой вывод самостоятельным и основанным на собственных наблюдениях. Сейчас я ими поделюсь.

Теккерей, конечно, великий писатель, но Толстой больше, сильнее. Нельзя сказать, что он воспроизводит манеру Теккерея: совсем нет! Манера и приемы у него собственные, но подсказанные среди прочего и "Ярмаркой тщеславия" - самой мыслью, что в истории присутствует не только война (героизм), но и мир (тщеславие и прочие человеческие грехи). Роман Теккерея прямо наводил на эту мысль, само его название провоцировало и вело в этом направлении. Толстой взял у Теккерея не стиль письма, но систему его героев едва ли не полностью перенес в "Войну и мир".

Начать хотя бы с того, что если не сюжетной кульминацией, то каким-то центром симметрии у Теккерея было сражение у Ватерлоо. Точно так же Толстой взял Бородино. "Наводка" была теккереевская. Получилось, конечно, грандиознее: не сатира на светские нравы (у Теккерея, кстати, добродушно-ироническая), а национальная эпопея, действительная русская "Иллиада" (которую пытался увидеть в "Тарасе Бульбе" Брюсов). Но главное - поражающие параллели сюжетных ситуаций и персонажей.

Начну с самого парадоксального - того, что не понравится слушателям и читателям. Ребекка Шарп в воображении Толстого породила Наташу Ростову. Принято этой героиней безоговорочно восхищаться, испускать ахи и охи. Но Наташа отнюдь не ангел, она скорее бесенок. Какая-то толстовская старуха (забыл фамилию) называет ее казаком. (параллель этой старухе у Теккерея - майорша О' Дауд.) Поэтому такой фальшью звучит финал романа, где Наташа погрязла в детских пеленках. Этого не должно было быть, ибо Наташа в архетипе своем - андрогин-Миньона. Сто раз приводил и еще приведу запись в черновиках Толстого: "Наташа хочет замуж и вообще". Вот это "вообще" толкает ее на побег с Анатолем. Наташа очаровательная и обаятельная. Но ведь и Ребекка, если угодно, очаровательная и обаятельная, даже поет еще лучше Наташи. В одном месте Теккерей пишет: "В сущности, Ребекка была женщина не злая и услужливая, а Эмилию она, пожалуй, даже любила". Конечно, Ребекка - что называется, отрицательный персонаж, скатывающаяся в конце концов к чему-то сильно похожему на проституцию. Но психологический реализм Теккерея потому и убеждает, что он создает характеры неоднозначные. Как позднее говорил Станиславский: играешь злого - покажи, где он добрый. И как бы вела себя, при своем бойком характере, Наташа, будь она дочерью полунищего художника, поставившая целью пробраться в высшее общество?

Тут можно вспомнить, что у Толстого есть такая девушка-бесприданница, которую отличают черты всяческой кротости, - Соня. Но ведь и у Теккерея есть такая Соня - Эмилия (вообще-то она Амелия, но так по-английски произносится это имя, и новейшие переводчики закрепили это произношение в печатном тексте). Вспомним также, что на Соне хочет жениться Николай Ростов, хотя в конце концов и не женится (психологический реализм Толстого острее теккереевского). Кстати, у Теккерея Эмилия, вначале хотя и богатая, становится бедной, отец ее разоряется, но всё-таки Джордж Осборн на ней женится вопреки воле отца. (Этот мотив повторяется дважды: то же у Родона Кроули с Ребеккой, и этот дубляж не на пользу роману.) Джордж, этот несомненный Анатоль Куракин, погибает под Ватерлоо. Аналог у Толстого - не князь Андрей, погибающий при Бородино, а тот же Анатоль, не погибший, но лишившийся ноги.

Князя Андрея действительно у Теккерея нет (а не кажется ли вам, что он у Толстого лишний? Его и убивать не надо было - он изначально не живой). Но зато в "Ярмарке тщеславия" присутствует несомненный Пьер Безухов. Это, конечно, Доббин. Он молча и навсегда влюблен в Эмилию и из-за кулис ее благодетельствует. Овдовев, она и думать не хочет о браке с ним, оставаясь верна тени погибшего мужа. В конце концов их сводит Ребекка, показавшая Эмилии любовную записку от Джорджа. Это у нее ход конем: она окончательно возвращает себе доверие и тут уже окончательно закабаляет Эмилиного богатого и глупого брата Джозефа, важного чиновника в Индии. В романе она его разоряет и доводит до смерти, а в кино - всего-навсего едет с ним в Индию и катается на слонах. И волки сыты, и овцы целы.

Доббин, как сказано, играет в "Ярмарке" тщеславия" роль Пьера (точнее, наоборот: их надо хронологически переставить). В нем нет элемента некоторого комизма, присущего Пьеру, он даже не толстый: только всё время упоминаются его огромные руки и ноги. Толстяк - это брат Эмилии Джозеф Седли, который в одном месте выражает желание не только поехать в Бельгию, куда поехало всё общество сопровождать армию Веллингтона, но и посмотреть вблизи на битву. Это родило у Толстого Пьера Безухова на Бородинском поле.

У Теккерея:

(Джозеф Седли) "был польщен словами Ребекки о его храбрости.

Он сильно покраснел и принял еще более важный вид.

- Мне хотелось бы посмотреть военные действия,- сказал он.- Каждому мало-мальски смелому человеку это было бы интересно. В Индии я кое-что видел, но не в таких больших размерах.

-Вы, мужчины, всё готовы принести в жертву ради удовольствия,- заметила Ребекка".

В "Ярмарке тщеславия" есть сцена, с эмфазой воспроизведенная в "Войне и мире": Эмилия видит привезенных в Брюссель раненых англичан, узнает в одном из них прапорщика Стабла и берет его к себе в дом. Сравни у Толстого сцену с ранеными, когда Наташа находит среди них князя Андрея. У Теккерея, повторяю, князя Андрея нет - да он и не нужен. Ему и в "Войне и мире" делать-то нечего, разве что отвращаться от не вовсе светского поведения Сперанского ("хорошее вино в сапожках ходит"). Тоже ведь вздор, в сущности.

У Теккерея дважды происходит борьба из-за наследства, в случае с теткой Кроули описанная подробно и со вкусом. Этот мотив вошел в "Войну и мир" сюжетом вокруг наследства Пьера, которого его хотят лишить зловредные кузины.

К этой тетке подсылают Джеймса Кроули, другого ее племянника, кузена Родона, наследства лишенного из-за женитьбы на Ребекке. Эта глава, написанная с несравненным юмором, навела Толстого на сюжет сватовства Анатоля к княжне Марье.

Сватовство, как мы помним, сорвалось по причине повышенного внимания Анатоля к компаньонке княжны Марьи мадемуазель Бурьен. В "Ярмарке тщеславия" уже была такая компаньонка и гувернантка - сама Бекки Шарп. Она служит у старого баронета Пита Кроули, который через некоторое время убеждается, что уже не может обходиться без нее не только в качестве гувернантки его дочерей, но и секретаря, взявшего на себя многочисленные и запутанные дела баронета. Теккерей не мог поставить точки над i, в ранне-викторианскую эпоху это не было принято, но нельзя не догадаться, что Бекки была приобщена баронетом и к другой работе. Намек на это есть и у Теккерея (сцена со свечой, тщательно воспроизведенная в фильме):

Ребекка пишет Эмилии:

"Я отшатнулась при виде такого посетителя, а он вошел в комнату и схватил мою свечу.

- Никаких свечей после одиннадцати, мисс Бекки,- сказал он мне. - Можете укладываться в потемках, хорошенькая вы плутовка. И если не желаете, чтобы я являлся к вам каждый вечер за свечкой, запомните, что надо ложиться спать в одиннадцать часов".

Надо полагать, что Бекки, желая укрепить свое положение, не раз забывала задуть свечу.

Свеча горела на столе, /Свеча горела.

Сэр Питт окончательно убедился в невозможности обойтись без Бекки, когда богатая тетка Кроули увезла ее в Лондон, сделав своей компаньокой: он явился в дом сестры и сделал Ребекке формальное предложение, а та уже была в тайном замужестве с сыном баронета Родоном Кроули. В этом месте есть смешная фраза: сэр Питт хотел сделать Ребекку матерью Родона, а она сама сделалась дочерью баронета.

Тут, конечно, вспоминается, как старый князь Болконский, дуясь на дочь и вообще на мир, одно время приблизил к себе мадемуазель Бурьен. Более того: входя в особенный раж, грозил, что на ней женится и оставит дочь без наследства.

Толстой, как мы видели, умело распоряжался своим литературным наследством. Нынешнее литературоведение установило, что такие заимствования (подчас бессознательные) являют литературный закон. Любой текст - палимпсест, автор пишет на чужом черновике. Исследования, занимающиеся установлением таких связей, называются интертекстуальным анализом. В предложенном случае параллели Теккерей - Толстой лежали на поверхности, и я ни на какие открытия не претендую. Любой человек, читавший и любящий обоих авторов, такое заметит. Вообще читать и любить литературу важнее, чем ее исследовать.

С другой стороны, современную литературу и не понять без комментария специалистов. Поди пойми без подсказки, что строчка Манельштама "Чепчик счастья, Шекспира отец" означает человеческий череп.

"Прими сей череп, Дельвиг: он Принадлежит тебе по праву": эти слова я обращаю к моему любимому литературоведу А.К.Жолковскому, признанному чемпиону интертекстуального анализа.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/24202893.html

* * *

[Юбилей триумфа и позора] - [Радио Свобода © 2013]

70 лет назад, с 17 августа по 2 сентября 1934 года, в Москве происходило мероприятие, о котором интересно сегодня вспомнить: Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Ему предшествовала длительная подготовка: съезду придали значение важнейшего политико-идеологического мероприятия, результаты которого должны были наконец-то определить политику партии в области искусства - на фронте искусства, как тогда предпочитали говорить. Историю этого съезда следует вести, пожалуй, с 1932 года, когда вышло очередное постановление ЦК, ликвидировавшее пресловутый РАПП - Российскую ассоциацию пролетарских писателей. Рапповцы были чем-то вроде полицейской стражи около литературы, причем не тайной полиции, а явной, литература находилась, так сказать, под гласным надзором политической полиции в лице этого самого РАПП'а. Рапповцы издавали зубодробительный журнал "На литературном посту", который выносил оценки всем печатавшимся тогда писателям; а писателей тогда много было достойных, начавших свою деятельность еще до революции или вступивших в литературу во время и сразу после революции - блестящая плеяда Бабеля, Зощенко, Леонова, Вс. Иванова и других. Таких писателей, не высказывавшихся открыто против советской власти, называли попутчиками - как правило, время от времени прорабатывали, но печатали. Хуже было с писателями, вступавшими в тот или иной конфликт с властью: здесь самые громкие имена Булгаков и Замятин, их называли новобуржуазными писателями; одно время тот же ярлык был приклеен к Илье Эренбургу - подозрительному скептику, жившему к тому же в Париже. Но ко времени открытия съезда Эренбург сумел приобрести доверие властей, напечатав роман "День второй": он был избран в президиум съезда и даже председательствовал на одном из его заседаний.

Роспуск РАПП"а в 1932 году был поначалу воспринят пристойными писателями как многообещающий шаг. Дело в том, что рапповцы не считались официальными выразителями линии партии, а как бы самостоятельной пролетарской группировкой, выражавшей свои собственные вполне ортодоксальные, но, всё же, как бы личные мнения. Это сейчас мы знаем, что все они были платными работниками того отдела ЦК, который назывался тогда Агитпроп. Тем не менее, роспуск РАПП"а приняли с облегчением, особенно то заявление в постановлении ЦК, которое подчеркнуло несомненную лояльность подавляющей массы советских писателей и несвоевременность подхода к ним как незрелым и потенциально опасным нарушителям основ. Через несколько лет, с принятием так называемой Сталинской Конституции, так же было декларировано правовое равенство всех советских граждан и ликвидирован институт так называемых лишенцев. Так и в 32-м году советские писатели вроде бы перестали быть лишенцами. Было провозглашено единство советской литературы, распущены все писательские группировки и объявлено о созыве всесоюзного съезда писателей, который и выработает программу дальнейшей работы советских писателей и работников искусств вообще.

Вот над этой программой и работали несколько лет. Назвали ее социалистическим реализмом, что и было предложено съезду для принятия и как бы для обсуждения. Стенограмма съезда удостоверяет, что никакого обсуждения не было: только два иностранных гостя французы Андре Мальро, тогдашняя знаменитость, и Жан-Ришар Блок кое-что подвергли сомнению.

Об этом мы еще будем говорить, а сейчас обратимся к документам съезда. Первым с установочной речью выступил секретарь ЦК Жданов, четко донесший основные тезисы социалистического реализма: изображать жизнь не такой, какова она есть, но в ее революционном развитии; одним из аспектов такого мировидения объявлялся необходимый революционный романтизм. Это была, повторяю, установка. С подробным докладом выступил провозглашенный вождем советских писателей Максим Горький (да и действительно к тому времени он остался единственной по-настоящему крупной фигурой среди старых русских писателей).

Горький, как всегда, начал разворачивать перед съездом свою пыльную эрудицию, и делал это на редкость многословно. Но основная мысль четко просматривалась. Буржуазная литература, говорил он, не способна быть передовым отрядом культуры, она не может выразить суть современной эпохи, каковая есть эпоха торжествующих масс, что и есть ее господствующая тенденция. Буржуазная культура не может преодолеть своего исконного индивидуализма, поэтому не может считаться плодотворной традицией. За такой традицией нужно идти в древнее народное творчество, в фольклор и мифологию, созданные архаическим коллективным сознанием. Горький, можно сказать, взял быка за рога: настолько точно и бекомпромиссно определил искомую цель художественного творчества в текущую эпоху, что эту точность постарались забыть за утвердившимися официальными формулами: соцреализм понимался и подносился в приведенной формуле Жданова. А между тем Горький говорил много интереснее - так сказал, выдал тайну соцреализма: Миф - это вымысел. Вымыслить - значит извлечь из суммы реально данного основной его смысл и воплотить его в образ, - так мы получим реализм. Но если к смыслу извлечений из реально данного добавить, - домыслить, по логике гипотезы, - желаемое, возможное и этим еще дополнить образ, - получим тот романтизм, который лежит в основе мифа и высоко полезен тем, что способствует возбуждению революционного отношения к действительности, - отношения, практически изменяющего мир.

Борис Парамонов: Как известно, никто после Горького этих его слов не повторял, - а это слова знаменательные. Миф заведомо неточен, он не есть форма аналитического знания, но синтетический, синкретический образ мира, внутри которого живет первобытный человек, не научившийся еще критически относиться к миру. Реставрация мифа в эпоху научного знания - это был злокачественный регресс, помимо прочего разрушавший личностное, персоналистическое отношение к миру: миф неизбежно коллективистичен, а еще лучше сказать - тотален, тоталитарен. Таким образом, социалистический реализм - самое подходящее выражение тоталитаристской идеологии и практики. Его непосредственная задача - подавление человека путем включения его в насильственно однообразную и фантастическую картину мира, в котором наличную реальность толковали как единую с проектом, с мифическим замыслом. Соцреализм не описывает построение нового мира, а провозглашает его уже достигнутым. Та же параллель: Сталинская конституция провозгласила социализм построенным, что больно ударило по сознанию людей, самым искренним образом сочувствовавшим этому проекту. Но проект объявлялся уже осуществленным, существующим как бы изначально в сознании, которое тем самым и становилось сознанием мифическим, не знающим понятий времени и прогресса.

Сказать проще: соцреализм - сказка, а еще грубее - ложь, обман. У Горького была своя персональная идиосинкразия в отношении ко лжи: он считал, что ложь может, да собственно всегда и есть полезнее правды. Это с наибольшей художественной убедительностью было им выражено еще в 1902 году, в знаменитой пьесе "На дне", в образе старца Луки, который утешает несчастных обитателей ночлежки выдумками о каких-то хороших местах, где излечивают алкоголиков и где помогут умирающей Анне. Такой трюк мог удасться один раз - в силу уникальности индивидуального таланта, сказавшегося в этой пьесе Горького; но нельзя такие сюжеты превращать в метод целой литературы и вообще культурной жизни громадной страны.

Поэтому нельзя говорить, что Горький был чуть ли не насильно привязан к колеснице сталинского тоталитаризма: он носил его в себе, являл удивительно точное совпадение личных пристрастий с климатом мифотворческой эпохи. Горький и тоталитарный социализм - органическое соединение.

Съезд был построен и проходил по схеме, ставшей обязательным шаблоном для всех последующих торжественных мероприятий советского режима. После основного доклада следовали доклады о состоянии той или иной национальной литературы, потом докладывали о состоянии тех или иных жанров; особенно много говорили о поэзии и драматургии. После каждого доклада шли как бы прения. Речи периодически сменялись приветствиями трудящихся, выступавших как персонально, так и группами. Из персоналий первым выступил, как было сказано, лучший ударник советской страны Никита Изотов; видимо куда более "знаменитый" Стаханов настолько не умел связать двух слов или прочесть бумажку, что от его явления народу воздержались. Делегация железнодорожников, появившись в зале, дала паровозный свисток. Была еще одна несколько таинственная делегация: моряки - командиры запаса Осоавиахима; почему не просто моряки? Кстати, среди речей выступавших трудящихся одна речь была яркой, явно не по бумажке произнесенной: колхозницы Смирновой, председателя колхоза "8 Марта". Это, наверное, с нее сделали героиню скоро последовавшего фильма "Член правительства". В конце съезда было принято обращение к рабочим бумажной промышленности: как всегда, всего не хватало; писателям - бумаги.

Как оценить выступления писателей в том, что мы назвали прениями - и можно ли эти выступления вообще считать прениями? В общем - нет: никто не пытался обсудить самое главное - вот этот самый социалистический реализм, концепцию априорно не внушающую доверия. Этот пункт уже был объявлен догмой. Я просмотрел выступления всех хороших писателей, а также тогдашних советских китов, вроде Демьяна Бедного. Леонов отделался какой-то риторикой, Бабель шутил; Пастернак выступил достойно, но очень кратко. Большое впечатление произвело выступление Юрия Олеши, о котором много после говорили; но это сюжет настолько известный, что в подробности тут входить незачем (Олеша обещал помолодеть и стать оптимистом). Эренбург выговаривал какие-то пристойные слова, но чрезвычайно осторожно. Но вот кто, на мой вкус, снизил планку, так это Всеволод Иванов. Он противопоставил роман А. Толстого "Петр Первый" производственной мазне Якова Ильина "Большой конвейер" с явным предпочтением последнего и сказал между прочим: "Не очень умный Петр Романов, человек умеющий покушать и выпить, пускает российское предприятие. Московская Русь кряхтит, учится, ругается, пьет, ест и наконец, Петр Первый заставляет русских бить шведов. В "Конвейере" едят люди меньше, хуже говорят, непрерывно заседают, но насколько эти люди безгранично умнее, шире людей Московской Руси. Эти люди безгранично героичнее".

Борис Парамонов: Как говорится в таких случаях, ноу комментс.

Были кое-какие интересные детали в других выступлениях. Фадеев, говоря о "Брусках" Панферова (пример еще одной графоманской мазни, страшно хвалившейся), вспомнил одну из глав, в которой единоличник Никита Гурьянов поехал по стране искать, где нет колхозов, да и вернулся ни с чем, по пути, конечно, увидев много интересного. Фадеев сказал, что из этого сюжета можно было сделать не одну главу, а развернуть ее чуть ли не в эпос: написать современного Дон Кихота. И ведь так и случилось: подобную вещь написал Твардовский - "Страна Муравия", которой герой Никита Моргунок даже носит то же имя, что панферовский путешественник.

Вернемся к прениям. Если они и не касались основного вопроса о соцреализме, то всё-таки острые выступления были. Они сконцентрировались на темах, поднятых в докладах Бухарина о поэзии и Радека - о советской литературе в контексте современной мировой. Радеку возражали главным образом иностранные делегаты съезда, в основном немцы: предъявляли претензии к неполноте доклада, к игнорированию Радеком многих заслуженных имен из числа левых писателей Запада. Это не принципиально; но вот что хочется, так это привести два отзыва Радека о культовых фигурах тогдашней, да и нынешней литературы, о несомненных гениях ХХ века. О Прусте:

"У Пруста старый мир, как пес паршивый, не способный уже ни к какому действию, лежит на солнце и бесконечно облизывает свою паршу".

О Джойсе:

"Куча навоза, в которой копошатся черви, заснятая киноаппаратом через микроскоп - вот Джойс".

В докладе Радека было сказано: "Мы должны преодолеть идею индивидуализма". Это вызвало реплику со стороны Андре Мальро, сказавшего, что такими заявлениями западных писателей привлечешь не к коммунизму, а к фашизму.

Но кто сильно задел присутствовавших, так это Бухарин докладом о поэзии. Ему возражали многие и сильно. Это достаточно интересная деталь: уже в сущности всё было решено и литературе отказали в свободе творчества, но на самом съезде еще можно было по частным вопросам сказать что-то не совпадающее с директивами. Впрочем, возражения Бухарину были скорее не принципиальные, а, скажем так, продиктованные групповыми соображениями. Интересно: первый поэт, которого процитировал Бухарин, был Гумилев, вот уже 15 лет как расстрелянный большевиками. Бухарин выдвигал мастеров поэзии, говорил, что главный сейчас вопрос литературе - это вопрос о качестве. Хвалил Пастернака, Сельвинского, положительно отозвался о Борисе Корнилове и даже о Павле Васильеве - в недалеком будущем жертвах террора. Он упомянул имя Маяковского, сказал, что без него немыслима советская поэзия, но назвал устаревшими его политические агитки. То же самое было сказано о Демьяне Бедном; тогдашний комсомольский гений Безыменский был дезавуирован. И тут на Бухарина напали со многих сторон. Сурков сказал: "Творчество Пастернака - неподходящая точка ориентации для роста советских поэтов". Кирсанов распетушился по поводу Маяковского. Гнусно, но в стиле времени выступил Безыменский: "Надо говорить и о врагах, чего не сделал Бухарин. Это Гумилев, Клюев, Есенин, Клычков. Павел Васильев туда же смотрит; а почему Тихонов в докладе о ленинградской поэзии не заметил юродивого Заболоцкого?"

(Вообще не замечать многое еще было можно. В официальном докладе о грузинской литературе резко критически, чуть ли не как буржуазные декаденты оценивались Тициан Табидзе и Яшвили; между тем оба они выступили на съезде, что было неоспоримым свидетельством одобренности свыше.)

Вернемся к докладу Бухарина. Как ни странно, мне понравилось, как возражал ему Демьян Бедный - сам Демьян скорее понравился: чувствовался самостоятельный и уверенный в себе человек, личность. Он сказал в частности: "У Бухарина попахивает склонностью к бисквитам. Бухарин выделил некий поэтический торгсин для сладкоежек. Я предпочитаю оставаться в рядах здорового ширпотреба"

И еще: "К розовому, молодому, упругому телу нашей поэзии Бухарин подошел для того, чтобы, бегло пошарив по этому телу, умилиться его интимно-лирическими местами. А от упругих мускулов, от твердых костей он старчески отшатнулся".

Потом Демьян еще сказал, что он хоть и старый слон и бивни его пожелтели, но еще крепкие. В общем, человек еще явно не утратил половой потенции, и это способствовало его здоровой самоуверенности. Увы, не помогло, и через год, в 35-м, Демьян Бедный был повергнут опале, когда Сталин решил частично реабилитировать русское прошлое и всяких его легендарных богатырей, а Демьяну к тому времени случилось написать оперное либретто, этих богатырей высмеивавшее. Но жив он остался - и даже во время войны снова появился в печати. Даже из школьных программ не был выброшен; помню в хрестоматии советской литературы его стихотворение о валенках, сути и пользы которых не понимают глупые фашисты, считающие, что в Красной Армии нехватка сапог.

В ответном слове Бухарин сказал, что он не услышал принципиальной критики его доклада о поэзии, что против него выступил не какой-либо единый фронт, а партия обиженных, так или иначе задетых его докладом. Он даже не преминул напомнить, что его доклад - официальный и получил санкцию свыше: не совсем достойный аргумент со стороны несомненно интеллигентного человека. Санкция свыше, как мы знаем, скоро была отменена. Как не процитировать по этому случаю народную песню: "Недолго музыка играла, Недолго фраер танцевал".

Бухарина, конечно, жалко. Но еще большую жалость вызывает советская литература, в ближайшие послесъездовские годы подвергшаяся террористическому погрому и тоталитарной цензуре, а после войны вообще угробленная. Но, как сказал Шкловский году примерно в 21-м: жива русская литература, проросла как овес сквозь лапоть. Так и после Сталина нечто зазеленело и даже, можно сказать, расцвело. А то, что происходит с русской литературой сейчас, - то выходит за рамки нынешней нашей темы.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/24202892.html

* * *

[Природные богатство: преимущество или проклятие?]

В номере "Нью-Йорк Таймс Мэгэзин" от 1 августа помещена статья Питера Мааса "Триумф тихого олигарха". Тихий олигарх - это Вагит Алекперов, глава нефтяной компании Лукойл. Это выходец из старой советской хозяйственной номенклатуры, специалист-нефтяник, в свое время дошедший до поста заместителя министра нефтяной промышленности, а потом пошедший и дальше. Нам нет смысла говорить о всех этапах его карьеры, как это делает автор статьи, - для нас важнее другой сюжет, в ней присутствующий и, по нынешним временам, чрезвычайно острый: противопоставление двух типов олигархов в нынешней России. Это не обязательно люди типа Березовского или Ходорковского, то есть вышедшие из некоего постсоветского небытия и сделавшие свои деньги в условиях ельцинского беспредела. Алекперов относится к другой породе олигархов, вышедших из так называемых "красных директоров", то есть из кадра советских номенклатурных хозяйственников. Люди этой породы сохранили все инстинкты и интуиции советской эпохи, необходимые для выживания и преуспеяния именно в последнее время.

Понятно, что мы имеем в виду под этим понятием - "последнее время". Это эпоха Путина, конечно, - человека, в свою очередь связанного со старой советской системой тысячами биографических и профессиональных корней. Молодые олигархи, или, в буквальном смысле, "новые русские", не сразу отреагировали на его появление, не сразу поняли, что времена изменились. За это Березовский и Гусинский поплатились изгнанием (а как еще можно назвать их добровольно-принудительную эмиграцию), а Ходорковский вообще сел в тюрьму и, похоже, вряд ли из нее выйдет после идущего сейчас над ним суда. Властям надо ведь как-то мотивировать его длительное заключение во время следствия, - по крайней мере.

Автор статьи Питер Маас приводит следующие слова одного из руководителей Лукойла: "Мы в Лукойле знаем, как действовать в условиях нынешних ограниченных возможностей, - говорит Валерий Грейфер, президент компании и доверенное лицо Алекперова. - Ходорковский не знал, не признавал этих ограничений. Он не понял, что, когда власть перешла от Ельцина к Путину, ситуация изменилась. Очень во многом изменилась".

Главная перемена, по крайней мере, одна из главных, судя по материалам статьи, - это переход средств силового давления из рук мафиозных структур в руки власти. Какой еще вывод можно сделать из следующего места статьи: "Во время переговоров в июле этого года с помощником американского министра торговли Уильямом Лэшом российский торговый представитель Дмитрий Бескурников с необычной откровенностью объяснил: "Людей, которые не понимают правил, убивают". Согласно Лэшу, который впоследствии разговаривал с журналистами, он спросил у Бескурникова, означает ли это, что нарушители правил терпят финансовый крах, на что Бескурников ответил: "Нет, их физически убивают".

Эти слова, с одной стороны, не требуют комментария, а с другой, их и невозможно прокомментировать: что мы знаем о подоплеке нынешних разборок и убийств крупных предпринимателей? Если ни разу ни одного крупного мафиозника из профессионального уголовника не поймали, то можно ли ожидать соответствующих разоблачениях, когда речь идет об убийствах, "заказанных" государством?

Утешаться можно разве что тем, что товарищ Бескурников за свою откровенность с американцем получил или получит крупный втык.

Немалый интерес в статье Питера Мааса представляют его суждения о характере нынешнего режима. Какова политика Путина, ее цели и амбиции? Тут мы сталкиваемся с целым клубком противоречий. Основной тезис автора звучит так: "Путин не любит капитализм как таковой, но он уверен в том, что сильная экономика в России будет лучшим критерием ее государственного величия. Для него капитализм - это экономическое средство для достижения политической цели".

Тут начинается самое интересное, как и всегда, когда заходит речь о целях и средствах. Автор приводит слова Кристофа Руэла - до недавнего времени главы московского отделения Мирового Банка: "Откровенно говоря, Путин делает в точности то, что и я делал бы на его месте. То, что настораживает, - это невозможность найти пример, когда такая концентрация власти в одних руках приводила бы к добру. Он создал твердое ощущение стабильности, которое очень важно, но делая это, он построил структуры, которые никогда не способствовали лучшему".

Парадоксальная получается картина: наследники КГБ, а то и прямые его функционеры строят в России капиталистическую экономику. Но капитализм - то, что принято называть этим термином, - нельзя свести целиком к экономике. Здоровая экономика невозможна, скажем, вне системы развитых правовых отношений, - даже если допустить, что капиталистическое развитие возможно без наличия политической демократии (каковая номинально даже и присутствует в нынешней России). На Западе капитализм начинался, когда о демократии никто и не думал. Но нормальное капиталистическое развитие неизбежно приводит к системе политической демократии. Иногда и через революционные взрывы. А новой революции в России сейчас явно не хочется никому - разве что Лимонову, опоздавшему родиться в начале ХХ века.

Есть основания думать, что Путин внимательно присматривается к китайскому опыту, вернувшись к тем рекомендациям, которые выдвигались еще в начале ельцинской эры, скажем, Аркадием Вольским: что начинать надо с экономических реформ, а не политических или идеологических. В этом утверждении нельзя не увидеть некоторого прагматического смысла, но нужно думать и о длительной перспективе. Нет никаких гарантий того, что экономический рост в Китае будет идти без сучка, без задоринки. Какие тут возможны срывы, покажет будущее.

По этому поводу стоит привести один злободневный пример. В Сингапуре сменилось правительство, во главе которого встал сейчас сын многодесятилетнего лидера Сингапура Ли Куан Ю. В общем-то этого лидера можно назвать и диктатором - при том, что в этом городе-стране ( сказать по-старинному, полисе) номинально существует демократическая система и регулярно проходят выборы. Во время правления Ли Куан Ю он неизменно получал на этих выборах девяносто два процента голосов, причем на фальсификацию это не похоже. Сингапур процветал и наслаждался не только богатством, но и порядком. Это в нем высекли американского подростка, испачкавшего пресловутыми граффити то ли стенку небоскреба, то ли автомобили на стоянке. Протесты шли со всего мира, и, очевидно, учитывая оные, а также малолетность проказника, суд ограничил наказание тремя ударами бамбуковой палкой по пяткам (после чего, однако, нарушитель порядка несколько дней пролежал). Нет никакого сомнения, что такая модель очень понравилась бы в России - пришлась бы по нраву населению. Но Россия не Сингапур - хотя бы в рассуждении размеров, - так что организовать в ней одновременно богатство и порядок - это нечто вроде решения задачи квадратуры круга.

Дело, однако, в самом Сингапуре. Ныне он испытывает ощутимые затруднения в экономическом развитии, и о прежних триумфах говорить уже нельзя. Поджимают конкуренты, выросшие в той же Азии, например Таиланд и Малайзия. Выступая недавно в Гарвардском клубе, новый сингапурский премьер-министр сказал, что резервы роста имеются в таких областях, как медиа, индустрия развлечений и деятельность, относящаяся к искусству. Но, как сразу же было замечено, именно в этих областях для вящего их развития требуется свобода, отсутствие каких-либо идеологических или культурных ограничений. А как раз такие составляют специфику сингапурской жизни: там, например, была запрещена жевательная резинка. Сейчас ее, правда, разрешили, да еще ослабили цензуру иностранных фильмов. Но трудно признать эти либеральные меры очень уж перспективными или обещающими новый ускоренный экономический подъем.

Спроецируем этот сюжет на Россию. В отношении индустрии развлечений, да и высокого искусства, кажется, никаких ограничений сейчас не существует. Какие-то молодогвардейцы хотели наехать на писателя Сорокина, но дело кончилось ничем - переключились на поп-звезду Киркорова, нахамившего журналистке. Правильно, хамить незачем, да еще женщине (впрочем, последнее звучит, по американским меркам, политически некорректно). Пока что это движение - Идущие вместе - нельзя называть политически окрашенным, это скорее что-то вроде полиции нравов. Остается еще одна сфера деятельности, которую хотят, да боятся развивать в Сингапуре, - медиа. Тут российская параллель не очень утешительна: все знают, что государство уже захватило телевидение. Я смотрю довольно регулярно новостную программу российского телевидения "Вести"; впечатление мало благоприятное, начинают восстанавливать советские модели. Критика идет, как в советские времена, на уровне управдомов (максимально - шахтоуправлений). Из этих передач совершенно невозможно было понять, что реформа помощи нуждающимся - замена натуральных льгот денежными компенсациями - вызвала бурю протестов по стране; наоборот, согласно ТВ, все были за. Что изменилось радикально с советских времен - это сообщения об индустриальных катастрофах и стихийных бедствиях. Начальство поняло, по крайней мере, что против природы не попрешь. В сущности, это немалый шаг вперед: коммунисты как раз перли против природы, это был их пойнт. "Нам не нужны милости от природы; взять их от нее - вот наша задача". Типичная просветительская апофегма, идеология девятнадцатого еще века, самое настоящее буржуазное викторианство, упоенное мифом непрерывного прогресса.

В общем, что ни говори, как ни критично относись к режиму Путина, но реализма в сегодняшней российской жизни стало больше, а мифов меньше. Но один миф в последнее время начинают усиленно гальванизировать - о необходимости военной мощи (в каждой передаче "Вести" есть военный сюжет). Что касается реализма, то очень уж он приземленный - в буквальном смысле этого слова. Вот об этом и будем говорить дальше.

На чем базируется нынешнее экономическое развитие России, можно сказать, само существование ее экономики? Тут двух мнений быть не может: на нефти. Последние события на Ближнем Востоке, дестабилизация обстановки в этом регионе привели к неслыханному скачку цен на нефть: они доходят сейчас до отметки пятьдесят долларов за баррель. Эксперты говорят, что еще одним фактором, определяющим скачок цен на нефть, является длящееся экономическое развитие Китая, не обладающего собственными нефтяными ресурсами, - считая, что этот, китайский, фактор еще более важен, чем ближневосточный кризис, ибо нужды бурно развивающегося Китая представляют собой и будут представлять определенную константу, в отличие от то и дело меняющейся ситуации на Ближнем Востоке. Как бы там ни было, в Кремле сейчас потирают руки. При таком состоянии нефтяного рынка, надо надеяться, никто в России с голоду не помрет.

Между тем нефтяные, вообще природные богатства - та самая палка, которая о двух концах.

Питер Маас пишет в своей статье (опубликованной, напоминаю, в одном из августовских выпусков журнала "Нью-Йорк Мэгэзин" - воскресном приложении "Нью-Йорк Таймс"): "На всем земном шаре обилие природных ресурсов редко бывает вечным благословением для стран, эксплуатирующих их в целях развития. Экономика таких стран, самих этих обществ отличаются коррупцией, самоуверенностью и воинственными амбициями, опирающимися на это изобилие. У экономистов такая ситуация называется "проклятием ресурсов". Неизбежный соблазн в природно-богатых странах, вроде России, - дефектное управление по причине политической и финансовой алчности. Просто слишком много легких денег, плывущих в руки. Нигерия - самый выразительный пример: несмотря на сотни миллиардов нефтяных доходов эта страна являет смесь нестабильности, коррупции и конфликтов. Саудовская Аравия - другой вариант ресурсного проклятья: богатство страны, сосредоточенное в руках королевской семьи, используется для подкупа фундаменталистов, угрожающих режиму, чтобы направить их разрушительную энергию по другим каналам. Ирак под Саддамом Хуссейном использовал свои нефтяные доходы на ведение многолетней войны с Ираном и на вторжение в Кувейт.

В более общем смысле богатые природные ресурсы лишают страну стимулов для развития иного рода индустрии, базирующейся уже не на природных богатствах. Какой смысл в напряженной работе, когда вы можете выгребать деньги из-под земли? Это ставит такие страны в тяжелую зависимость от финансового рынка: когда падают цены на нефть, вся экономика страны клюет носом. Конечно, не всегда нефтяные и минеральные источники ведут к негативным результатам: вспомним Англию и Норвегию, использовавших свои петродоллары для умелого вложения в иные отрасли хозяйства. Но их успех объясняется тем, что это страны с давно сложившейся и высокоразвитыми политическими и экономическими институциями.

Другие примеры, приводимые в частности в книге Джеффри Сакса и Эндрю Уорнера: в 19 и 20 веке бедные природными ресурсами страны, такие, как Швейцария и Япония, далеко обогнали в экономическом развитии богатую ресурсами Россию. То же можно сказать о странах Восточной Азии - Южной Корее, Тайване, Сингапуре, Гонг-Конге, тогда как богатые нефтью Мексика, Нигерия и Венесуэла оказались банкротами".

Когда сейчас заходит речь об исламском фундаментализме, многие эксперты, в том числе люди из самих мусульманских стран, неоднократно повторяют, что не будь у Ирана или Саудовской Аравии нефти, в этих странах давно бы уже пошел процесс вестернизации и демократизации. Вот, пожалуй, выразительнейший пример "проклятия нефтью" - даже еще более значимый, чем российский.

Тут поневоле вспоминается одна старая книга - сочинение Бокля "История цивилизации в Англии", бывшая в свое время - в середине 19 века - чуть ли не библией тогдашних прогрессистов и просветителей. В России этой книгой зачитывалась радикально настроенная молодежь. Позднее об этой книге, вообще о Бокле как человеке и мыслителе написал убийственную статью Розанов. Понимание истории Боклём отличалось нехитрым позитивизмом. Он считал одним из главнейших факторов цивилизационного развития - климат. Доказательное рассуждение было довольно простым. Цивилизация развивается в странах с умеренным климатом; там, где очень жарко, люди не могут много работать, к тому же в этих землях сами по себе бурно произрастают всяческие злаки и плоды: сами падают в рот с кокосовых пальм или с таинственных хлебных деревьев. И наоборот, в очень холодных, скажем заполярных, странах земля не дает никаких способов к прокормлению, - да, собственно, там и земли в настоящем смысле нет: лед или тундра. Ничего не остается делать, кроме ловли тюленей и моржей или пастбища оленей. Другая ситуация в странах с умеренным климатом: там не так жарко и не так холодно, чтобы или развалиться под деревом манго, как туземка Гогена, или застыть у костра в чуме; чтобы прокормиться и согреться, нужно работать, потрудиться, чтобы извлечь из природы нужные продукты и изделия. А кто работает, тот и развивается, цивилизуется.

Это, конечно, очень нехитрое рассуждение, весьма банальная культурфилософия, но зерно истины в ней есть. Ницше говорил, что человечество больше всего страдает от невнимания к банальным истинам. Бокль привлекал внимание и вызывал чуть ли не любовь именно тем, что был предельно прост: люди любят, когда всё объясняется легко и просто. Но в истории действительно есть сюжеты, объясняемые достаточно просто, - и как раз об одном из них мы сейчас и говорим. Нефть мешает России не меньше, чем Ирану или Венесуэле, где на днях уверенно утвердился у власти парашютист Чавез - человек, от которого стране пользы будет не больше, чем Кубе от Фиделя Кастро. Он, кстати, и Кастро сильно помогает: подпитывает его нефтью, что исчезла на Кубе после прекращения советского протектората, так что там теперь не только на велосипедах ездят. Как бы там ни было, воздух в Гаване наверняка чище, чем, скажем, в Мехико-сити.

По этому поводу не могу не вспомнить, как давно, еще в пятидесятые годы, некий западноевропейский лефтист защищал тогдашний Советский Союз, побывав в нем с визитом. Он дал кому-то интервью, перепечатанное в советских газетах. Когда ему указали на такое свидетельство советской бедности, как малое число автомобилей, он ответил: зато там воздух чище. Сейчас, когда этих автомобилей избыточно не только в России (по крайней мере на городских улицах), но и везде, трудно представить, какое возмущение вызвали эти слова у советских людей, для которых автомобиль был мечтой - но заведомо недостижимой.

В общем, получается, что на одной нефти не выедешь, нельзя ставить на одну эту карту или, как говорят в Америке, класть все яйца в одну корзину. Корзин, конечно, в России немало, а может быть, и яиц, но все эти позитивы и активы не идут ни в какое сравнение с источниками черного золота. Россия продолжает оставаться страной, живущей за счет вывоза природных ресурсов: нефть да газ. Что к этому еще можно добавить? Лес? В общем, Россия если не аграрный (как было в давние времена), то сырьевой придаток развитых стран.

Можно ли на такой основе питать надежды на возвращение былого политического и милитарного могущества? Вообще, почему вопрос о национально-государственном могуществе нужно непременно связывать с военной силой? Зачем, если соответствующие мечты скорее иллюзорны, поддерживать в стране милитарный миф, о чем и свидетельствуют упомянутые выше передачи московского телевидения?

Эти картинки - вроде приема Путиным очередного выпуска слушателей военных академий - сильно напоминают один сюжет из "Золотого теленка" - сны Хворобьева, бывшего царского чиновника, который, уйдя на пенсию и освободившись от ненавистной советской службы, надеялся отоспаться и в снах своих видеть сюжеты из далекого сладкого прошлого. Вместо этого ему продолжали сниться всякого рода советские реалии, вроде заседаний месткома. Столкнувшийся с ним Остап Бендер похвастался тем, что он-то видит во сне прием московским губернатором чинов Сущевской пожарной части или выход митрополита Евлогия. Но мы-то знаем, что это была выдумка обаятельного жулика. Похоже, что нынче на огосударствленном российском телевидении работают старательные ученики великого комбинатора, утешающие многочисленных постсоветских Хворобьевых. Одним словом: честь безумцу, который навеет Человечеству сон золотой! Нынешнее российское золото - всего лишь позолота офицерских погонов, - и надо ли в политике быть безумцем?

Путин, похоже, реалист, о чем с некоторым удивлением говорят цитированные западные наблюдатели. Мы видели, однако, что тут не обходится без некоего "но". Экономическая мощь, которую он имеет в виду, должна послужить иной цели - восстановлению прежнего советского внешнеполитического статуса. Но экономическая сила, предполагающая благо людей, не должна быть средством, а только целью, а если средством - то опять же преуспеяния людей, а не военной машины. Россия никак не хочет извлечь уроков из своей вполне поучительной истории: нужно распрощаться с великодержавным прошлым, воспринимать его крах не как поражение, а как счастливый шанс. Я уже устал приводить выразительнейший пример Швеции - когда-то великой державы, ушедшей с арены мировой политики и наслаждающейся всяческим преуспеянием. Чем не пример для России? И еще одна мысль не выходит из головы: громадный ресурс русского развития - природа, неоглядные русские пространства. Россия может стать заповедником мирового туризма. В ней для этого есть всё - от северных церквей до какого-нибудь сибирского хариуса, который вроде бы уже ловят какие-то добравшиеся до Сибири предприимчивые американцы. Но нужно рассчитывать не на энергию американских смельчаков, а на себя - пора институировать эти возможности, создать из летнего отдыха индустрию. Поистине легкую.

Питер Маас заканчивает свою статью в "Нью-Йорк Таймс Мэгэзин" такими словами: "Многие из инспираций сегодняшних российских деятелей укоренены в советских времен понятии государственного могущества, хотя сегодня нельзя говорить собственно о Советском Союзе, но только о России. Вопрос в том, может ли такое настроение преодолеть это ужасное прошлое, а это зависит от того, сумеют ли преодолеть это настроение и это прошлое такие люди, как Путин и миллиардер Алекперов. История, как и нефть, не будет проклятием, если только они не останутся единственным источником надежд".

Важнейшая мысль, здесь выраженная: история не повторяется, не воспроизводится. В истории реализуется не необходимость, а свобода. Дурная повторяемость истории - свидетельство загнивания и скорой гибели страны или даже целой цивилизации. Всегда нужно быть готовым к новому, а не держаться за старые, давно мертвые мифы.

К тому, что говорил американский журналист, можно прибавить слова Оскара Уайльда: "Единственная истина, твердо известная нам о людях, заключается в том, что они меняются. Системы, рассчитывающие на постоянство человеческой природы, а не на ее рост и развитие, рушатся. Ошибка Людовика Х1У была в том, что он мыслил человеческую природу неизменной. Результатом этой ошибки была Французская революция".

Сейчас не только Россия другая, несоветская, но и люди в ней другие, и таких, других русских (не станем называть их "новыми") становится всё больше и больше.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/24202891.html

* * *

[Быть гениальным неприлично] - [Радио Свобода © 2013]

Издательство "Республика" медленно, но верно продолжает издавать собрание сочинений В.В.Розанова. Делает это осторожно - даже не означает номер вышедшего тома: мало ли что: объявят 14 томов, а выйдет только одиннадцать. По мере возможности я приобретаю эти книги - но вот как-то пропустил том, поименованный в издательском аннонсе одиннадцатым. А там впервые были напечатаны ранее неизвестные тексты Розанова - так называемые "Последние листья" - записи 1916 и 17 годов. Вновь обнародованный текст Розанова - большое событие, конечно. Помимо этих записей в томе опубликована книга статей "Война 1914 года и русское возрождение". Ну, это хорошо известное сочинение, в свое время послужившее поводом ожесточенной журнальной полемики, о нем писали и Мережковский, и Бердяев. Бердяевская статья стала своего рода классикой, она называется: "О вечно-бабьем в русской душе". Вообще же, я Розанова хорошо знаю; говорю это не для демонстрации своей начитанности, а к характеристике советских порядков. Будучи преподавателем Ленинградского университета, я имел доступ к фундаментальной его библиотеке - и прочитал всё. Подчеркиваю это "всё". Странные порядки царили в советских библиотеках: вы не могли получить без специального разрешения какие-нибудь "Тезисы тов. Преображенского к дискуссии о профсоюзах" - на том основании, что этот Преображенский был троцкист; но сочинения Бердяева, Сергея Булгакова, Франка, Струве, Мережковского, того же Розанова, изданные в досоветское время, - в неограниченном количестве. Преподавателям эти книги даже на дом выдавали. Проник я, естественно, и в спецхран - читать "Самопознание" Бердяева; а служительница тамошняя допустила меня к каталогу и как ни в чем ни бывало выдавала мне номера эмигрантского журнала "Современные Записки". (Помню странное и непонятное поначалу разочарование этим журналом; потом разобрался: журнал был отчетливо социалистическим, а это слово я тогда слышать спокойно не мог).

Потрясло у Розанова прежде всего его антихристианство. Должен признаться в ереси: мне не понравились его скандально прославленные книги "Уединенное" и "Опавшие листья". Все эти его шокирующие эскапады, повергавшие в обморок современных ему стыдливых интеллигентов, были для меня, уже знавшего наизусть Фрейда, как с гуся вода. Позднее, прочитав у эмигрантского зоила Адамовича, что книги эти в сущности плоские, я даже как бы и обрадовался: не я один такой урод. Чтобы почувствовать эти произведения, нужно было, конечно, прочитать исследование Виктора Шкловского, объяснившего, что в этих вещах Розанов создал новую художественную форму. Резюмировал это исследование Шкловский так: в области тематической для этих книг характерна канонизация новых тем, а в области композиционной - обнажение приема. Новые темы - это были задворки быта, приходо-расходная книга, супружеская двуспальная любовь. Обнажение према - это отсутствие мотивировок для введения материала: так, опавшие листья - куда какой упадет. Важнее мне показалось у Шкловского другое наблюдение: Розанов отнюдь не исповедовался перед читателем, а брал тон исповеди как прием. Из Шкловского, в общем, следовало, что не надо брать эти книги всерьез - как, впрочем, и всякие другие книги: к жизни они отношения не имеют, и родятся не из жизни, а из других книг.

Это чистейший формализм, с этим можно и не соглашаться, но многое после Шкловского видишь по-иному. Вот, по-моему, важнейшее из сказанного им о Розанове:

"В "Темном лике", в "Людях лунного света", в "Семейном вопросе в России" Розанов выступал публицистом, человеком нападающим, врагом Христа.

Таковы же были его политические выступления. Правда, он писал в одной газете как черный, а в другой как красный. Но это делалось всё же под двумя разными фамилиями, и каждый род статей был волевым, двигательным, и каждый род их требовал своего особого движения. Сосуществование же их в одной душе было известно ему одному и представляло чисто биографический факт.

В трех последних книгах Розанова дело резко изменилось, даже не изменилось, а переменилось начисто.

"Да" и "нет" существуют одновременно на одном листе, - факт биографический возведен в степень факта стилистического. Черный и красный Розанов создают художественный контраст, как Розанов грязный и божественный. Само "пророчество" его изменило тон, потеряло провозглашение, теперь это пророчество домашнее, никуда не идущее".

Трудно не согласиться со Шкловским, увидевшим в этих книгах Розанова приемы тонкой и тщательно выверенной организации. Понимаешь, что книга построена, ее хаотичность - кажущаяся. Но вот тем и интересны вновь опубликованные записи Розанова - эти "Последние листья", что в них организации нет, это своего рода дневник, записи имеют выдержанный хронологический порядок. И здесь мы видим Розанова - не сюжетного конструктора, а видим его сырье, в беспорядке, "кучей" вываленное на бумажные страницы. И впечатление возникает куда сильнейшее, чем от канонизированных Шкловским книг.

Розанов интересен именно как черновик, то есть Розанов "грязный". В этом Розанове открывается ширь вселенская, натура гениальная. Начинаешь понимать, что первый признак гениальности - смелость, дерзость, нахальство, неприличие. "Быть знаменитым некрасиво", сказал поэт. О Розанове можно сказать: "Быть гениальным неприлично". Но кто сказал, что гениальное творчество должно быть приличным и пристойным?

Вот самое исчерпывающее самоопределение розановского метода в этих текстах:

"...противоречия не нужно примирять: а оставить их именно противоречиями, во всем пламени и кусательности (...) Противоречия, пламень и горение. И не надо гасить. Погасишь - мир погаснет. Поэтому, мудрый: никогда не своди к единству и "умозаключению" своих сочинений, оставляй их в хаосе, в брожении (...) Душа твоя не меньше мира. И если ты терпел, пусть и мир потерпит.

Нечего ему морду мазать сметаной (вотяки)"

Главные, откровенные слова Розанова в этой книге: "Я всех люблю". Не только всех, но и всё. Для него нет в мире "сомнительных материалов", как сказал бы Достоевский.

Одна из подспудных тем "Последних листьев" - обдумываемая Розановым мысль (еще не пришедшая к четкой формулировке) - о свальном грехе как об истине бытия. Он уже начинает выговаривать то, о чем только сублимирующе намекали башенные мудрецы Вячеслава Иванова с их гимнами Дионису. А вот как пишет об этом Розанов:

"В паскудстве - Солнце. Другое солнце, живое солнце. О, тогда понятны и хлысты и их - если он есть - свальный грех. "Испытаемте и сведем солнце в эту избу"... Теплая, парная, вонючая. Мудрые мужики нюхают и говорят: "К нам сюда сегодня бог придет". Бог не бог, а Диана Эфесская явно тут (...) И ржут. Хлысты и небеса. Вонько. Скверно. Но они уже знают тайну мира, что "где гадко - там и свято".

Что органически чуждо Розанову - это позитура жреца, тайновидца. Методология, если можно так это назвать, Розанова - всяческая приземленность, собачье (буквально!) вынюхивание всяческих свалок, отбросов, отходов, извержений. "МИРОВАЯ СОБАКА - это я", - писал Розанов.

"Противная, противная моя жизнь. Добровольский (секретарь редакции) недаром называл меня "дьячком". И еще называл "обсосом" (косточку ягоды обсосали и выплюнули). Очень похоже.

Что-то дьячковское есть во мне. Но поповское - о, нет! Я мотаюсь "около службы Божией". Подаю кадило и ковыряю в носу. Вот моя профессия".

И на весь мир гремит вопрос:

"Господи: где же правда, в замерзании или в ночной теплой вони?"

Отсюда же эстетика Розанова:

"Русский человек слишком теплый человек: он возьмет глыбу мраморную, подержит ее в руках и бросит, сказав: "Ой, как холодно".

По холодному матерьялу скульптуры у нас и не вышло искусства.

И запоет песенку, пьяненькую, глупенькую. И в этой песенке - всё тепло мира.

И живи им, Русь.

Нам искусство не нужно. Определенным образом не нужно.

И красоты не нужно. "Наша костромская баба вкуснее Афродит".

Это канон Розанова для костромской деревни.

На Розанове очень легко поскользнуться, "сесть в лужу". В том-то и дело, что ему нельзя верить на слово. Он как карамазовская Грушенька: ты мне ручку поцеловала, а я тебе и не поцелую. Вспомним хотя бы его статью об оркестре русских народных инструментов Андреева с ее гениальным зачином: "Надели фраки - и балалайка удалась". Парадокс Розанова - в объединении тем интимных, буквально сортирных - и мировых. И этот вот сплав соединяется и переливается чуть ли не в каждой его фразе. Например: "Русская деревня, доведенная до размеров и величия Рима, - вот Лев Толстой".

Вспомним опять-таки Шкловского. Он написал в статье о Бабеле: "Прием Бабеля в том, что он одним тоном говорит о звездах и триппере". Так это и о Розанове можно сказать, lа и о Льве Толстом. О всяком великом писателе. У великих писателей не следует искать поучения. Главное в великой литературе - звук. Я не уверен, что правильно понимаю вот эту розановскую фразу: "Я пристал к мамочке, как проститутка к Мадонне". Но я и не хочу понимать ее. Ее нужно слушать, слышать.

Продолжение той же записи от 1 января 1917 г.:

"Суть-то в том, что ведь я никак не могу избыть из себя проститутку. Несмотря ни на какие плачи. А "художественный план" угадывает Мадонну.

И я колеблюсь. Люблю вонь и розу. Господи: но разве нет. Создам и вонь, и розу".

В "Последних листьях", равно как и в "Войне 1914 года", Розанов - очень правый: не красный, а черный, употребляя выражения Шкловского. Самый настоящий черносотенец, если угодно. Но вот еще свойство, безошибочно указываающее на гениальность: гений может написать всё что угодно, и это останется гениальным. Гению не нужна идеология, мировоззрение, тем более "правильное", то есть в настоящее время ходовое в либеральных кругах. Гений имеет право обругать Шекспира и Вагнера (Лев Толстой) - от них ничего не убудет, но вот парадокс: и от него, гения-ругателя, тоже ничего не убудет. Гению не нужна правда. Всё, что он изволит сказать, - это и есть правда.

Был в старой философии такой вопрос: истина - это то, что равно обязательно и для Бога, или истина то, что Бог самолично назвал, назначил собственным произволением? Насчет Бога решить это трудно, а вот гений явно второй вариант являет.

Можно вспомнить также одну из посылок так называемой трансцендентальной философии (трансцендентальное - то, что лежит в основе опыта), в варианте Гегеля дошедшей до утверждения, что познание есть одновременно созидание, творение. Опять же не будем решать эту тему философски, а скажем о гении, художественном гении: то, что он скажет, - то и правда.

Розанов, например, утверждал, что Атлантида - была. И я верю Розанову.

Одна из тем "Последних листьев" - размышления о древних восточных религиях; примерно в то же время Розанов выпустил книгу "Из восточных мотивов", но чувствуется, что эта тема продолжает гореть в нем, не улеглась полностью в книгу. Почему в Древнем Египте существовал культ животных? Почему египетские боги были полуживотными? Ответ Розанова прост, как всё гениальное: потому что в Древнем Египте существовало скотоложество как религиозный ритуал. (Кстати, это достаточно старая мысль у него, высказанная еще в одной из ранних книжек: человек потому царь природы, что он единственный из животных способен к скотоложеству.) Аргументы? За ними далеко ходить не надо: Розанов ссылается и на древнеегипетские изображения (например, фараон сосет вымя коровы или целует ядра быка), и на такой бесспорный факт, как запрещение скотоложества у древних иудеев, слишком хорошо знакомых с египетскими порядками. Нельзя запрещать того, чего не было, чего не знали: логика совершенно бесспорная.

Вот я и говорю: быть гениальным неприлично.

Трудно, конечно, утверждать, что эти розановские откровения говорят что-то важное и значительное современному сознанию, тем более русскому. Вряд ли скотоложество следует считать наиболее актуальной русской проблемой. Но вот Розанов касается тем, и сегодня не потерявших остроты в России. Эти темы - русская литература, русская революция, российская государственность. И тут Розанов говорит слова, которые и сейчас многим, очень многим не понравятся. Попросу - покажутся лживыми

Он, например, говорит о полной невозможности революции в России. Приведем из "Последних листьев" запись от 7 июля 1916 г.:

"Из революционеров только немногие начинают соображать, в каком положении они находятся. И при этом об этом не соображают даже такие люди, как Плеханов, Кропоткин, Лопатин. Что не "Азеф ужасен", а что самая революция уселась в кресло азефовщины. (...) Масса ... грянулась в азефовщину. Как? Почему? Что случилось?

Да очень просто. Азефовщиной можно назвать всякое приглашение воевать в битве, о проигрыше которой никто не сомневается".

Розанов свято убежден, что у революционеров нет веры в собственную победу: они хорохорятся, чтобы сегодня играть роль неких "генералов" от революции: "Ах, генералом каждому хочется побыть".

Залог провала революции - в несокрушимости российского государства. Следует сравнение, известное уже из истории предыдущей русской литературы. О государстве:

"Ну, я допускаю, что тут много недостатков. Да они, конечно, и есть, суть. Ну, льдина, ну, нехорошо. Очень. И вот на "ледяное море" верст в триста шириною мчится "полный искусства и науки", "техники и приспособлений" "Титаник". На "Титанике" - бал. "Тронул" льдину. Льдина даже не почувствовала. Она даже не дохнула. А уже через 15 минут "бал кончился", и "Титаник" тонул".

Вот точно так же писал Тютчев о восстании декабристов; у него, правда, льдина дохнула - сдунула со своей поверхности пустопорожних идеалистов.

На гения всегда другой гений найдется. И не Тютчева тут надо вспоминать, а Блока, написавшего в дневнике после гибели "Титаника": "Есть еще океан". Блок понял то, чего не хотел понимать Розанов: что океан - это не государство российское, а революция. Причем, и эту же мысль у Розанова заимствовал: ту мысль, что всякая революция есть в глубине своей возвращение к природе.

Но Розанов сейчас, в 1916 году, в другом был настроении - видел другую сторону правды. И так об этом написал, что и ему нельзя не поверить.

В чем залог неодолимости государства российского?

"Дело в том и суть неодолимости заключается в том, что такой колосс, как

ГОРОДОВОЙ,

сей истинный и единственный демократ века презренного, "защита сирот и голодных" на улице и абсолютно необходимый и неизбежный на каждой улице, смотрит даже на "Николая Васильевича" как на "Николашку", и при удобном случае его "тащит" и "не пущает".

- Ты хоть и гений, а нужды спрочь тебя выше.

Этот колосс не читает газет и журналов. Он даже безграмотен. Он просто русский человек, серое сердце, не прочь выпить и закусить, - что греха таить, стянет даже цепочку с пьяного (уголовщина, худо), но:

Если муж убивает жену - хватает за шиворот.

Если фабрикант не платит рабочим, предлагает уплатить.

Проститутке напоминает, чтобы сходила к врачу.

Он друг народа. Но Марат есть Марат - тот хвастун: но единственный "ами дю пёпль" и есть городовой. Который даже не смутится "Мертвыми душами", определив:

- Это выдумал наш больной с такой-то улицы, к которому я уже посылал городового врача. Много с этим Гоголем хлопот. Замаялся".

Что гениально в этом отрывке? Во-первых, сама стилистика его, подача Гоголя с точки зрения городового. А главное: Розанов прозревает некую истину о Городовом (с большой буквы), его платоновой идее, его архетипе. Городовой нужен в составе бытия, это необходимый элемент онтологической структуры. Если угодно: Аристотелев неподвижный двигатель. А революция - схождение планет с установленных им орбит, космический непорядок. Бог - это и есть всемирный Городовой. Правда, на это тут же возразит Бердяев, сказав, что у любого полицейского больше власти, чем у Бога, поскольку человек свободен, а потому и революции производит. Но это уже "экзистенциальная философия", а Розанов в эпоху разброда и развала ударяется в древний томизм и хватается за космический строй бытия как за соломинку.

И думаете, он не понимает, что космос - это соломинка? Более того: сам не испытывает ли иногда жажды эту солому подпалить?

В "Последних листьях" есть интересная запись о Чехове.

"Что вышло бы из дружбы с Чеховым? Он ясно (в письме) звал меня, подзывал. На письмо, очень милое, я не ответил. Даже свинство. Почему?

Рок.

Я чувствовал, что он значителен. И не любил сближаться со значительными".

Это сомнительно, что Чехов звал Розанова на сближение. Упомянутое письмо - от 30 марта 1899 г., в котором просто говорится, что им с Горьким очень понравилась статья Розанова "Кроткий демонизм" с критикой кое-каких писаний Михаила Меньшикова. Чехов вообще никого не "призывал", был он человек, несмотря на всю свою общительность и тактичность, холодноватый и терпеть не мог, как он написал брату Александру, "автобиографии и слезоточения". Но мы сейчас говорим о Розанове. У него есть статья о Чехове "Наш Антоша Чехонте" - статья, пожалуй, несколько сентиментальная, не без сопли. Однако Розанов угадал в Чехове так называемые буддистские ноты, учуял некий дух небытия. И статья кончается так:

"Эту мысль о жизни внушает Чехов тем, что грустная дума и тон его весь полон полужизни. Мерцает, мигает, теплится, но не горит. И, глядя на это "мигающее", долго глядя, вдруг преисполняешься мистического страха: "Вдруг погаснет". И кричишь: "Зажигай всё, лучше всё зажигай, нежели эти ужасные темень и хлад, когда вдруг всё погаснет!"

В книге "Война 1914 года и русское возрождение" Розанов написал среди прочего:

"Вся русская история есть тихая, безбурная; всё русское состояние - мирное, безбурное. Русские люди - тихие. В хороших случаях и благоприятной обстановке они неодолимо вырастают в ласковых, приветных, добрых людей. Русские люди - "славные".

Это примерно то же, что Розанов писал о немцах незадолго до мировой войны: я бы не боялся войны с немцами, это народ спокойный и немстительный; право, таким хорошим людям и отдать что-нибудь не жалко.

Соблазн и, если угодно, провокация в том, что с одной стороны это и правильно - что о русских, что о немцах. Есть, конечно, и другая сторона, - Розанову случалось и ее видеть. "Всё зажигай!" - это он же сказал. Примирять все эти противоречия он не хотел и другим не советовал - рекомендовал всё оставлять в пламени и кусательности. Но, как говорится, есть время бросать камни и время их собирать. Сейчас вроде бы русские люди занимаются собиранием (равно как и древним собирательством - на помойках). Городовой еще не стал столпом порядка и тянет цепочки не только с пьяных. Но онтологическое значение его уже осознано, и в Петербурге на Малой Конюшенной улице (бывшая Софьи Перовской) поставлен ему памятник: одно, говорят, лицо с Никитой Михалковым. Будем считать, что происходит примирение - по Розанову непримиримых - русской государственности и искусства.

Кстати, Чехов в письме к Миролюбову (от 17 декабря 1901 г.) назвал Розанова "городовым".

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/24202890.html

* * *

[Стадион и подполье] - [Радио Свобода © 2013]

Среди невеселых событий, составляющих повседневную хронику российской жизни, мелькнуло радостное - и не просто мелькнуло, а оставило впечатление какой-то длящейся радости. Это появление новой звезды российского - теперь можно сказать, международного - тенниса Марии Шараповой. Стать в семнадцать лет чемпионкой Уимблдона - выдающееся достижение и надежный залог дальнейших успехов. У молодой теннисистки всё впереди. Позитивные эмоции, вызванные этой выдающейся победой, немало усиливаются одним, строго говоря, сторонним обстоятельством: Мария Шарапова очень хороша собой. Сочетание атлетизма с ангелической внешностью впечатляет необыкновенно. Как говорят люди понимающие (Владимир Набоков в их числе), ангелы вообще существа отнюдь не субтильные, а мощные (см. рассказ молодого Набокова "Удар крыла"). Рост Марии Шараповой - шесть футов, то есть два метра, при этом солидные вроде бы габариты отнюдь не мешают впечатлению необыкновенного, гармонически соразмерного изящества. В сущности у Шараповой есть все данные для второй очень денежной профессии: она готовая модель высшего класса. Соответствующие предложения уже посыпались на нее со всех сторон. Понятно, что бросать теннис ей не придет в голову в самом дурном сне, но приработок обеспечен. В итальянском издании журнала "Вог" (а именно итальянский вариант считается самым престижным) появятся (если уже не появились) шесть страниц ее фотографий в различных откутюрных туалетах. Вообще, на рекламе она сделает денег куда больше, чем на теннисе. Пример известен: ничем не прославленная теннисистка Анна Курникова (не выигравшая ни одного турнира) приглянулась рекламодателям своими очертаниями и модной нынче грубовато-плебеистой внешностью. Она стал культовой фигурой и деньги числит десятками миллионов. Нет сомнения, что Мария Шарапова забьет ее и в этом отношении. И рекламировать она будет не бюстгальтеры, как Курникова, а нечто более изысканное.

Сама Шарапова на неизбежный вопрос журналистов, касающийся ее сравнения с Курниковой, ответила весьма резко: "Я никогда не думала о себе как о пин-ап гёрл и никогда не буду". Пин-ап гёрл - это популярное личико, которое поклонники крепят кнопками к стене. Тоже слава, конечно, но не высокого стиля. Эти ее слова были приведены в последнем выпуске журнала "Спорт Иллюстрэйтед", поместившего портрет Шараповой на обложке (так называемая кавер-стори). Подробности, сообщаемые в статье, полагаю, достаточно известны российским радиослушателям и любителям тенниса, я их повторять не буду (замечу только, что вся американская пресса с особой эмфазой сообщает, что семья Шараповых вовремя переехала из района Чернобыля - счастливое предзнаменование в жизни будущей звезды). Хочется только привести заголовок статьи о Шараповой в "Спорт Иллюстрэйтед": "Splendor оn the grass" .Это слегка грамматически измененная строчка из знаменитого стихотворения Вордсворта: "Splendor in the grass, glory in the flower": роскошь травы и слава цветов. Мне сдается, что это реминисценция евангельских лилий полевых, одетых краше царя Соломона во всей славе его. Трава упомянута неслучайно: имеется в виду единственный в мире корт с травяным покрытием - Уимблдон.

В чем непреходящее обаяние спорта? Он дает некую парадоксальную параллель к музыке, в которой, как объяснил еще Шопенгауэр, неразличимы содержание и форма. Музыка потому и высшее из искусств, что она являет чистую форму, платоновскую идею вне материально-эмпирического ее заполнения. По-другому: в музыке нет внешнего и внутреннего, нет этого разделения, но чистое единство идеального бывания. Спорт похож на музыку тем, что спортсмен являет чистую форму тела, идею тела. В спорте тоже внутреннее совпадает, неразличимо тождественно с внешним. Вот мы говорим, что у Шараповой хорошенькое личико; но для спорта это не важно - разве что для рекламодателей. Главное у нее, как и у всех спортсменов, - тело. В спорте и нет ничего, кроме тела, и недаром древние греки соревновались на своих играх обнаженными. Спорт - апофеоз Оскара Уайльда, сказавшего: только поверхностный человек судит не по внешности.

Тем самым ставится интересный вопрос: может ли человек искусства - а Оскар Уайльд, несомненно, был таким человеком - уложиться в эту формулу? Укладывался ли в нее сам Уайльд? У него было достаточно глубокое и, как тогда считалось, не совсем чистое дно, которое однажды скандально и обнажилось. Поэт - всё-таки не лилия полевая и даже не птица небесная: какие-то глубины он в своих песнях выявляет. Это зощенковский персонаж, недовольный тем, что его выселили из комнаты Пушкина, мог ворчать: "Подумаешь, поэт... Ну, написал "птичка прыгает по ветке..." Пушкин, кстати, отчасти - но только отчасти - укладывается в формулу Оскара Уайльда: у него есть вещи стопроцентно игровые, являющие всего лишь блестящую поверхность: "Граф Нулин", "Домик в Коломне", да и "Евгений Онегин", в сущности. Но он же написал "Медный Всадник", "Пир во время чумы", написал "Капитанскую дочку" и "Бориса Годунова". Не такая уж он и птичка. Автор стихотворения "Не дай мне Бог сойти с ума" - поэт глубины неизмеримой. Парадоксалист и форсированный эстет Уайльд тут последнего слова не скажет.

Но к чему мы всё это говорим? Речь идет вроде бы о соотношении спорта с искусством, что вывело нас к вопросу о поэзии. Слов нет, поэт любит явленную красоту. Цветаева сказала: всякий поэт обожает военных. Кажется, что-то вроде этого есть и у Ницше. Толстой на прогулке с Горьким залюбовался красавцами-кирасирами, только за секунду до этого обозвав их дураками. Если хочешь быть красивым, поступай в гусары, дал мудрый совет Козьма Прутков. Речь идет о соотношении красоты внешней и внутренней. Красота поэзии - это красота человеческих глубин, и добраться до этих глубин, а потом вынести их наружу на посмотрение (иногда и на осмеяние) - процесс, осуществляемый отнюдь не в физической тренировке, не в телесном трэйнинге. Поэту открывается та красота, которая спрятана в безднах и темных ущельях бытия, ему, так сказать, не до собственной внешности; да и внешность стиха, вообще так называемая эстетическая форма тоже ведь результат внутренней, подземной, подпольной работы. И всё это приводит к одной интересной, чаще всего драматической коллизии: поэт завидует внешней красоте, вчуже на нее любуется. Поэт - человек, принципиально чуждый стадиону. Ему выйти на люди стыдно, стыдно обнажить свою подноготную или, как говорили в старину, заднюю: не будешь же вечно и непрерывно стихи читать. Поэт - чужой на празднике жизни, высшей и естественнейшей площадкой которого является стадион: ветер, флаги, красивые тела.

Тут самое время вспомнить одного несомненного поэта, влюбленного в девушку-физкультурницу. Это герой романа Юрия Олеши "Зависть" Николай Кавалеров. Девушка - Валя, дочь кавалеровского наставника, трактирного философа Ивана Бабичева, ушедшая от отца к дяде - симпатичному большевику Андрею Бабичеву. Жених ее - другой воспитанник Андрея и футболист Володя Макаров.

Вот сцена, достойная цитирования: Кавалеров, не допущенный на праздник жизни и молодости, подглядывает через отверстие в стене в соседний дворик, на котором тренируются Валя и Володя:

"Кавалеров видит: Валя стоит на лужайке, широко и твердо расставив ноги. На ней черные, высоко подобранные трусы, ноги ее сильно заголены, всё строение ног на виду. Она в белых спортивных туфлях, надетых на босу ногу; и то, что туфли на плоской подошве, делает ее стойку еще тверже и плотней, - не женской, а мужской или детской. Ноги у нее испачканы, загорелы, блестящи. Это ноги девочки, на которые так часто влияют воздух, солнце, падения на кочки, на траву, удары, что они грубеют, покрываются восковыми шрамами от преждевременно сорванных корок на ссадинах, и колени их делаются шершавыми, как апельсины. Возраст и подсознательная уверенность в физическом своем богатстве дают обладательнице право так беззаботно содержать свои ноги, не жалеть их и не холить. Но выше, под черными трусами, чистота и нежность тела показывает, как прелестна будет обладательница, созревая и превращаясь в женщину, когда сама она обратит на себя внимание и захочет себя украшать, - когда заживут ссадины, отпадут все корки, загар сровняется и превратится в цвет".

Чем не Мария Шарапова, на которую я, старый поэт некоторым образом, смотрю даже не как Кавалеров, а как другой персонаж другого романа одесской школы, вздыхавший: Какая фемина! Я люблю ее как дочь!

В русской культурной традиции, как известно, поэт - фигура скорее трагическая. Чтоб далеко не ходить в утверждении этого, в общем-то, бесспорного, тезиса, вспомним хотя бы слова Мандельштама: "Нигде так серьезно не относятся к стихам, как в России: за них убивают". Были ли в России счастливые поэты? Пастернак очень подходил на эту роль. Шкловский писал о молодом Пастернаке: "Счастливый человек. Жизнь свою он должен прожить знаменитым, избалованным и богатым". Нельзя не заметить, что все эти три определения счастья действительно присутствовали в жизни Пастернака, но счастливым он всё-таки не был: подпортили ему жизнь в самом конце. История русской поэзии - самый настоящий мартиролог. Но есть, есть всё-таки одно поистине счастливое исключение.

Это, конечно, Евгений Евтушенко.

Несомненно, он чувствует, что жизнь наделила его сверх меры. Отсюда один понятный евтушенковский комплекс: он хочет представить себя, свою жизнь более драматической и тяжелой, чем она есть на деле. Поэтому он называет свою автобиографическую книгу "Волчий паспорт". Это Евтушенко-то жил по волчьему паспорту? Человек, которому с самой ранней молодости был открыт весь мир? Любимец публики, автор десятков поэтических сборников (а потом и прозы, и кинофильмов), человек, реализовавшийся более чем на сто процентов, другими словами, получивший более, чем заслуживает. "Волчий паспорт" идет из глубин детства, когда его вытурили из школы с этой самой бумажкой. Так он через несколько лет, не имея аттестата десятилетки, был принят в Литературный институт. Первую книгу выпустил в девятнадцать лет, в Союз писателей приняли в двадцать. И когда Евтушенко пытается рассказывать, каким унижениям и дискриминациям подвергали его советские литературные чиновники, читателю становится смешно. Например, история с транзитной поездкой в Данию по пути на Кубу. Поликарпов запретил, так Евтушенко поднялся на другой этаж того же здания и получил разрешение аж от самого Суслова. Тяжелая жизнь, что и говорить: много пришлось походить по лестницам и коридорам власти.

В Америке сравнительно недавно было придумано убийственное словечко: радикальный шик. Это то самое левое мировоззрение, которое рекламируют либералы, разъезжающие в лимузинах (лимузинный либерализм, по-другому). Евтушенко - советский пример этой жизненной установки, этой, если угодно, судьбы. Он даже не замечает, как на каждом шагу проговаривается. Пример: группа молодых писателей в Крыму в августе 68-го года обеспокоена политической обстановкой. И вот как об этом написано:

"Мы сидели на белоснежной террасе под низким душным навесом небосвода, с которого, казалось, вот-вот обвалятся звезды прямо на наш стол, пили одно из самых лучших шампанских мира - новосветский брют и говорили о том, что тогда больше всего тревожило российскую либеральную интеллигенцию, - о Чехословакии".

В Записях Блока к поэме "Возмездие" есть рассказ о Некрасове: продекламировав стихотворение, кончавшееся словами: "Но хлеб полей, возделанных рабами, Нейдет мне впрок", он добавил: "А вот мы его шампанским запьем".

Самое интересное, самое важное: у нас нет никаких оснований подвергать сомнению искренность Евтушенко. Он действительно отправил в Кремль телеграмму, протестующую против вторжения в Чехословакию, действительно ответно наорал на Хрущева, громившего творческую интеллигенцию на достопамятных банкетных встречах. Его фронда была подлинной и, безусловно, чревата была риском. Он сам, во всяком случае, рисковал: самосознание риска у него было. Но тут вот закрадывается один гнусный вопросик: а всерьез ли его трактовало начальство? Видело ли в нем действительную угрозу?

Большая ошибка либералов всех времен и народов - видеть начальство глупее, чем оно есть. Опыт власти - серьезный опыт, и как-то не верится, что на самом верху сидят самые дураки. Не забудем также о существовании так называемого аппарата: там-то уж точно сидели (и сидят) люди всячески прожженные и сообразительные. Евтушенко сколько угодно мог думать, что он против румяных комсомольских вождей, а на деле, похоже, эти вожди и водили его на ниточках.

Написала же старуха Мандельштам, что Евтушенко и Вознесенский делали для большевиков ту работу, которую до них делал Эренбург: представляли режим в лучшем, чем он заслуживает, свете.

Что начальство сразу же поняло в Евтушенко? Что он свой - не продаст и не убежит. Его спонтанные заграничные эскапады - вроде публикации на Западе автобиографии, не апробированной советской цензурой, - были встроены в эту программу. Тем более ценился на Западе этот советский сердитый молодой человек. Конечно, время от времени начальство устраивало ему выволочку; но это был элемент всё той же игры.

Думается даже, что начальство по-своему любило Евтушенко - по формуле Лермонтова: "Нет, не тебя так пылко я люблю, Не для тебя души моей терзанья, - Люблю в тебе я прежние страданья И молодость, и молодость погибшую мою". Циникам у власти невольно нравился этот реликтовый идеалист, напоминавший, должно быть, им собственную комсомольскую юность.

Вот одно свидетельство из "Волчьего паспорта": некий литературный начальник сказал Евтушенко, что будет его печатать, если в его стихах против советской власти будет не более тридцати процентов текста. Евтушенко пишет:

"Я обомлел, ибо мне и в голову тогда не приходило, что я могу написать хоть строку против советской власти. Но он-то, исходя из своей психологии политического прожженного спекулянта, был уверен, что для меня "очищение идеалов" не что иное, как театрализованная спекуляция. Профессиональные охранники идеалов - тех самых идеалов, которые я столь возвышенно собирался "очищать", - постепенно выбивали из меня веру в сами эти идеалы".

Выбивать-то выбивали - жизнь сама выбивала, - но молодой поэт им всё-таки нравился. Не думаю, что эти умные циники принимали Евтушенко за своего, играющего в те же игры. Они видели, что парнишка, так сказать, с придурью - вот с этими комсомольскими идеалами, - но это и повышало его шансы, и веру в него укрепляло: всё-таки свой.

Другой пример: как очень молодого Евтушенко пытались вербовать в стукачи, прельщая заграничными круизами, шампанским и комнатами для свиданий в интернациональных отелях. Евтушенко поначалу дурочку валял, помня инструкцию старшего товарища, а в конце разговора сказал:

"- Обидели вы меня, ох, как обидели...

- Это чем же?

- Неужели за спасение Родины от опасностей надо платить круизными поездками, номерами в гостинице, деньгами на шампанское? Неужели уже нет людей, готовых спасть Родину бесплатно? - уже всерьез спросил я".

Гебешник был столь впечатлен, что расстался с Евтушенко уважительно и пожал ему руку.

Евтушенко пишет в "Волчьем паспорте", что научился играть, хитрить, дипломатствовать с властями. Он приводит слова Луконина о себе: "Раньше советская власть в отношении поэтов вела политику кнута и пряника, а теперь Евтушенко такую политику ведет по отношению к советской власти". И всё-таки, думается, он не растерял своей искренности, просто она перешла, так сказать, на качественно высший уровень, сохранив в снятом виде всю эту дипломатию. Есть такие ситуации, такие типы людей, которые совершенно искренне не различают в себе игры и даже жульничества. Такие люди сплошь и рядом встречаются среди религиозных проповедников. Есть американский роман об этом - "Элмер Гантри" Синклера Льюиса, по которому сделан великолепный фильм с Бёртом Ланкастером. Элмер Гантри - несомненный жулик и, в то же время, несомненно верующий.

Думая о Евтушенко, я всегда вспоминаю давно читанную и в свое время крайне популярную книгу Николая Огнева о Косте Рябцеве (было несколько выпусков - книга с продолжением). В одной из серий описывается комсомольское собрание в вузе, где решается вопрос: дать ли вузовке Фомичевой (фамилия условная) деньги на аборт. Решили: денег не давать, Фомичевой рожать.

Несомненно, Евтушенко яркая личность, человек sui generis, но с этим парадоксально уживается у него чуть ли не полная растворенность в коллективе - естественно, "нашем", от которого у него нет никаких тайн. Он на собрании говорит то, что думает, - потому что, несмотря ни на что, на каком-то генном уровне верит этому собранию номинальных единомышленников. И происходит чудодейственная реакция: ему в ответ тоже верят. Ругают, пилят, поджимают - но верят. И, в конце концов, прощают.

И когда Евтушенко пишет стихотворения типа "Ты спрашивала шопотом...", то это из той же оперы, что обсуждение на комсомольском собрании вопроса об аборте Фомичевой. При всем богатстве личной жизни у Евтушенко этой личной жизни как бы и нет: всё его, личное и интимное - общественное достояние.

Конечно, такой человек не может не нравиться. Он так искренне влюблен в себя, что не может поверить в плохое к нему отношение. И этой любовью к себе он заражает окружающих. Искренне не любят - или не любили - Евтушенко люди из породы Сальери. Сальери был ведь далеко не бездарный композитор - но потому-то и завидовал Моцарту. Завистники Евтушенко завидовали, думается, его славе: ведь не столь же он выдающийся поэт, чтобы обладать таковой. При этом Евтушенко действительно в некотором смысле Моцарт: гуляка праздный и плодовитый автор в то же время. Одним словом: "Я разный, я натруженный и праздный..." и т.д.

Откуда пошла слава Евтушенко? Ранние его стихи (книги "Обещание" и "Шоссе энтузиастов") действительно неплохи. Но слава Евтушенко началась, когда он появился на эстраде. Нет никакого сомнения, что большую роль тут сыграл его облик. Он некая мужская ипостась Марии Шараповой: двухметровый блондин приятной внешности. Читая Евтушенко (особенно зрелого и позднего), вы ничего особенного не чувствуете. Но на эстраде он неотразим. То, что он заметно актерствует, как ни странно, ему не мешает. Он просто полностью входит в роль. Но актерство, вспомним, искусство телесное. Евтушенко на эстраде - это тот случай, когда внешнее и внутреннее неразличимы. Евтушенко - поэт для Оскара Уайльда. Его нужно судить по внешности. Всякий другой подход будет поверхностным.

Подполья у Евтушенко нет и быть не может - того подполья, где копошится, злобствуя и созревая, гений, какой-нибудь Достоевский. Мир Евтушенко - не подполье, а подмостки, часто принимающие размер стадиона. Евтушенко - поэт-спортсмен, поэт-физкультурник. Кавалерова в нем нет, но Володи Макарова - сколько угодно. Валя, естественно, достается ему.

"Немцам два гола минимум", - кричал парнишка на футбольном матче в романе "Зависть". Евтушенко многих немцев обыграл: немцев в старинном русском смысле, то есть немых, по-русски не говорящих. Это - его мировая слава.

Евтушенко - поэт эпохи видео, когда картинка стала куда важнее текста. А он и есть картинка.

Он пишет в "Волчьем паспорте: "Дитя сталинской эры, я был мешаным-мешаным существом, и во мне уживались и революционная романтика, и звериный инстинкт выживания, и преданность поэзии, и халтурмейстерское графоманство". На редкость счастливое сочетание качеств. Он не только не антисоветский поэт, но сама советская власть в эпоху ее стагнации. Продукт ее химического разложения. Можно сильнее сказать: синий огонек, поднимающийся над могилами разлагающихся покойников. У Блока есть неоконченное стихотворение "Русский бред" со строчкой: "дорогая память трупа". Вот Евтушенко и есть дорогая память трупа - советской власти.

Насколько он укоренен в советской эпохе, можно судить по тому же "Волчьему паспорту", в котором он восторженно пишет о Панче Вилья и Че Гевара, ужасных людях. Панча Вилья был просто бандит, развлекавшийся повешением голых пленников, дабы посмеяться над известным постэффектом повешения (об этом читайте в мемуарах Сергея Эйзенштейна). А Че Гевара, на мой взгляд, и того хуже: идеалист-убийца, человек типа Дзержинского.

По прошествии времен, после всех опытов длить такие восторги - не большого ума признак. Хочется найти в истории русской литературы прецедент для Евтушенко - и не найти. Похожие сравнения то и дело набегают: Бенедиктов, Кукольник: шумная слава при отсутствии серьезного творчества. Рангом выше - Бальмонт, конечно. Игорь Северянин, король эстрады, естественно вспоминается. Но давайте честно признаемся: Евтушенко значительнее. Время его значительнее, труднее. Ведь у вышеперечисленных почти ничего и не было, кроме новосветского брюта. А у Евтушенко была - советская власть. Он сумел сделать из нее некий красивый миф, какой-то неумирающий идеал - и тем самым помогал ее выносить. Тут, правда, и сама советская власть ему помогала: в эпоху Евтушенко подвальных тюрем стало меньше, а стадионов больше. Спорт вырос в цене и стал профессиональным. Евтушенко - спортсмен-профессионал поэзии.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/24202889.html

* * *

[Чехов: Мелихово и Сахалин] - [Радио Свобода © 2013]

В наследии Чехова, в уроках его жизни и творчества есть одно, что называется, белое пятно (не говорить же "темное"): это его поездка на Сахалин. Да и не поездка даже, а чуть ли не пешее путешествие. К этому случаю уже буквально можно отнести известные слова из пьесы Мольера: "Какой черт понес его на эти галеры!" В советское время объяснение предполагалось априорное: как все великие русские писатели, Чехов был озабочен горькой судьбой русского народа и, опять же, как все указанные писатели, стремился наполнить свое творчество общественно значимыми проблемами. В случае Чехова на этом особенно настаивали советские его интерпретаторы, потому что, как известно, именно Чехову современная ему критика предъявляла в этом смысле претензии, всячески подчеркивая его общественный индифферентизм. Мол, ничего подобного: Чехов не только словом, но и делом способствовал борьбе за лучшее будущее народа.

Этой посмертной реабилитации, конечно, грош цена. Начать хотя бы с того, что народ на Сахалине был весьма своеобразный: каторжники, отправленные туда за тяжкие преступления. Правда, в соответствующем случае Достоевский говорил, что на русской каторге представлены лучшие образцы этого самого народа. Но Достоевскому не следует так уж безоговорочно верить, ему было в высшей мере свойственно некое мифотворчество, в его случае - религиозное народничество. Притом нужно учитывать весьма сложную индивидуальную психику Достоевского: ему нравились преступники, потому что в глубине души (в бессознательном, как это принято сейчас называть) он сам себя ощущал преступником - ни более, ни менее как отцеубийцей. Он идентифицировался с персонажами "Мертвого дома", они для него были своими, близкими, можно сказать, тождественными ему людьми.

Никаких таких комплексов у Чехова, душевно здорового человека, не было. Как однажды он написал в одном письме: я сам из мужиков, и мужицкими добродетелями меня не удивишь. Ну и уж тем более пороками, добавим мы.

Еще выдвигают тот аргумент, что Чехов, мол, поехал на Сахалин за материалом, в надежде тематического расширения своего творчества. Но ведь Сахалин никак или в самой малой степени обогатил его в этом отношении. Можно указать разве что на финальную главу рассказа "Убийство", в которой герои его отбывают наказание на Сахалине. С некоторой натяжкой сюда можно отнести рассказ "В ссылке", но в нем как раз о Сахалине ничего нет, это ссылка вообще, сибирская.