Посадила яблоньку:
Малым — забавоньку,
Старому — младость,
Садовнику — радость.
Приманила в горницу
Белую горлицу:
Вору — досада,
Хозяйке — услада.
Породила доченьку —
Синие оченьки,
Горленку — голосом,
Солнышко — волосом. —
На горе — девицам,
На горе — мóлодцам.
23 января 1916
Никто ничего не отнял —
Мне сладостно, что мы врозь!
Целую Вас через сотни
Разъединяющих верст.
Я знаю: наш дар — неравен.
Мой голос впервые — тих.
Что Вáм, молодой Державин,
Мой невоспитанный стих!
На страшный полет крещу Вас:
— Лети, молодой орел!
Ты солнце стерпел, не щурясь, —
Юный ли взгляд мой тяжел?
Нежней и бесповоротней
Никто не глядел Вам вслед…
Целую Вас — через сотни
Разъединяющих лет.
12 февраля 1916
Ты запрокидываешь голову —
Затем, что ты гордец и враль.
Какого спутника веселого
Привел мне нынешний февраль!
Позвякивая карбованцами
И медленно пуская дым,
Торжественными чужестранцами
Проходим городом родным.
Чьи руки бережные трогали
Твои ресницы, красота,
Когда, и как, и кем, и много ли
Целованы твои уста —
Не спрашиваю. Дух мой алчущий
Переборол сию мечту.
В тебе божественного мальчика, —
Десятилетнего я чту.
Помедлим у реки, полощущей
Цветные бусы фонарей.
Я доведу тебя до площади —
Видавшей отроков-царей…
Мальчишескую боль высвистывай,
И сердце зажимай в горсти…
— Мой хладнокровный, мой неистовый
Вольноотпущенник — прости!
18 февраля 1916
Откуда такая нежность?
Не первые — эти кудри
Разглаживаю, и губы
Знавала темней твоих.
Всходили и гасли звезды,
— Откуда такая нежность? —
Всходили и гасли очи
У самых моих очей.
Еще не такие песни
Я слушала ночью темной,
— Откуда такая нежность? —
На самой груди певца.
Откуда такая нежность?
И чтó с нею делать, отрок
Лукавый, певец захожий,
С ресницами — нет длинней.
18 февраля 1916
Разлетелось в серебряные дребезги —
Зеркало, и в нем — взгляд.
Лебеди мои, лебеди
Сегодня домой летят!
Из облачной выси выпало
Мне прямо на грудь — перо.
Я сегодня во сне рассыпала
Мелкое серебро.
Серебряный клич — звонок.
Серебряно мне — петь!
Мой выкормыш! лебеденок!
Хорошо ли тебе лететь?
Пойду и не скажусь
Ни матери, ни сродникам.
Пойду и встану в церкви,
И помолюсь угодникам
О лебеде молоденьком.
1 марта 1916
Гибель от женщины. Вóт — знак
На ладони твоей, юноша.
Долу глаза! Молись! Берегись! Враг
Бдит в полýночи.
Не спасет ни песен
Небесный дар, ни надменнейший вырез губ.
Тем ты и люб,
Что небесен.
Ах, запрокинута твоя голова,
Полузакрыты глаза — чтó? — пряча.
Ах, запрокинется твоя голова —
Иначе.
Голыми руками возьмут — ретив! упрям! —
Криком твоим всю ночь будет край звóнок!
Растреплют крылья твои по всем четырем ветрам,
Серафим! — Орленок! —
17 марта 1916
В день Благовещенья
Руки раскрещены.
Цветок пóлит чахнущий,
Окна настежь распахнуты, —
Благовещенье, праздник мой!
В день Благовещенья
Подтверждаю торжественно:
Не надо мне ручных голубей, лебедей, орлят!
Летите — куда глаза глядят
В Благовещенье, праздник мой!
В день Благовещенья
Улыбаюсь до вечера,
Распростившись с гостями пернатыми.
— Ничего для себя не надо мне
В Благовещенье, праздник мой!
23 марта 1916
Четвертый год.
Глаза — как лед.
Брови — уже роковые.
Сегодня впервые
С кремлевских высот
Наблюдаешь ты
Ледоход.
Льдины, льдины
И купола.
Звон золотой,
Серебряный звон.
Руки — скрещены,
Рот — нем.
Брови сдвинув — Наполеон! —
Ты созерцаешь — Кремль.
— Мама, куда — лед идет?
— Вперед, лебеденок.
Мимо дворцов, церквей, ворот —
Вперед, лебеденок!
Синий
Взор — озабочен.
— Ты меня любишь, Марина?
— Очень.
— Навсегда?
— Да.
Скоро — закат,
Скоро — назад:
Тебе — в детскую, мне —
Письма читать дерзкие,
Кусать рот.
А лед
Всё
Идет.
24 марта 1916
Облака — вокруг,
Купола — вокруг.
Надо всей Москвой
— Сколько хватит рук! —
Возношу тебя, бремя лучшее,
Деревцо мое
Невесомое!
В дивном граде сем,
В мирном граде сем,
Где и мертвой мне
Будет радостно, —
Царевать тебе, горевать тебе,
Принимать венец,
О мой первенец!
Ты постом — говей,
Не сурьми бровей
И все сорок — чти —
Сороков церквей.
Исходи пешком — молодым шажком! —
Всё привольное
Семихолмие.
Будет твóй черед:
Тоже — дочери
Передашь Москву
С нежной горечью.
Мне же вольный сон, колокольный звон,
Зори ранние —
На Ваганькове.
31 марта 1916
Из рук моих — нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат.
По цéрковке — всé сорок сороков,
И реющих над ними голубков.
И Спасские — с цветами — воротá,
Где шапка православного снята;
Часовню звёздную — приют от зол —
Где вытертый — от поцелуев — пол;
Пятисоборный несравненный круг
Прими, мой древний, вдохновенный друг.
К Нечаянныя Радости в саду
Я гостя чужеземного сведу.
Червонные возблещут купола,
Бессонные взгремят колокола,
И на тебя с багряных облаков
Уронит Богородица покров,
И встанешь ты, исполнен дивных сил…
— Ты не раскаешься, что ты меня любил.
31 марта 1916
Мимо ночных башен
Площади нас мчат.
Ох, как в ночú страшен
Рев молодых солдат!
Греми, громкое сердце!
Жарко целуй, любовь!
Ох, этот рёв зверский!
Дерзкая — ох! — кровь!
Мой — рóт — разгарчив,
Даром, что свят — вид.
Как золотой ларчик
Иверская горит.
Ты озорство прикончи,
Да засвети свечу,
Чтобы с тобой нонче
Не было — как хочу.
31 марта 1916
Веселись, душа, пей и ешь!
А настанет срок —
Положите меня промеж
Четырех дорог.
Там где вó поле, во пустом
Вороньё да волк,
Становись надо мной крестом,
Раздорожный столб!
Не чуралася я в ночú
Окаянных мест.
Высокó надо мной торчи,
Безымянный крест.
Не один из вас, дрýги, мной
Был и сыт и пьян.
С головою меня укрой,
Полевой бурьян!
Не запаливайте свечу
Во церковной мгле.
— Вечной памяти не хочу
На родной земле!
4 апреля 1916
Люди на дýшу мою льстятся,
Нежных имен у меня — святцы,
А восприéмников за душой —
Цельный, поди, монастырь мужской!
Уж и священники эти льстивы!
Каждый-то день у меня крестины!
Этот — орлицей, синицей — тот, —
Всяк по-иному меня зовет.
У тяжелейшей из всех преступниц —
Сколько заступников и заступниц!
Лягут со мною на вечный сон
Нежные святцы моих имен.
Звали — равнó, называли — разно,
Всé называли, никто не нáзвал.
6 апреля 1916
Настанет день — печальный, говорят!
Отцарствуют, отплачут, отгорят,
— Остужены чужими пятаками —
Мои глаза, подвижные как пламя.
И — двойника нащупавший двойник —
Сквозь легкое лицо проступит лик.
О, наконец тебя я удостоюсь,
Благообразия прекрасный пояс!
А издали — завижу ли и Вас? —
Потянется, растерянно крестясь,
Паломничество по дорожке черной
К моей руке, которой не отдерну,
К моей руке, с которой снят запрет,
К моей руке, которой больше нет.
На ваши поцелуи, о, живые,
Я ничего не возражу — впервые.
Меня окутал с головы до пят
Благообразия прекрасный плат.
Ничто меня уже не вгонит в краску,
Святая у меня сегодня Пасха.
По улицам оставленной Москвы
Поеду — я, и побредете — вы.
И не один дорогою отстанет,
И первый ком о крышку гроба грянет, —
И наконец-то будет разрешен
Себялюбивый, одинокий сон.
И ничего не надобно отныне
Новопреставленной болярыне Марине.
11 апреля 1916
первый день Пасхи
Имя твое — птица в руке,
Имя твое — льдинка на языке,
Одно-единственное движенье губ,
Имя твое — пять букв.
Мячик, пойманный на лету,
Серебряный бубенец во рту,
Камень, кинутый в тихий пруд,
Всхлипнет так, как тебя зовут.
В легком щелканье ночных копыт
Громкое имя твое гремит.
И назовет его нам в висок
Звонко щелкающий курок
Имя твое — ах, нельзя! —
Имя твое — поцелуй в глаза,
В нежную стужу недвижных век,
Имя твое — поцелуй в снег.
Ключевой, ледяной, голубой глоток.
С именем твоим — сон глубок.
15 апреля 1916
В óны дни ты мне была как мать,
Я в ночú тебя могла позвать,
Свет горячечный, свет бессонный,
Свет очей моих в ночи óны.
Благодатная, вспомяни,
Незакатные óны дни,
Материнские и дочерние,
Незакатные, невечерние.
Не смущать тебя пришла — прощай,
Только платья поцелую край,
Да взгляну тебе очами в очи,
Зацелованные в óны ночи.
Будет день — умру — и день — умрешь,
Будет день — пойму — и день — поймешь…
И вернется нам в день прощёный
Невозвратное время óно.
26 апреля 1916
Ты проходишь на запад солнца,
Ты увидишь вечерний свет,
Ты проходишь на запад солнца,
И метель заметает след.
Мимо óкон моих — бесстрастный
Ты пройдешь в снеговой тиши,
Божий праведник мой прекрасный,
Свете тихий моей души!
Я на душу твою — не зарюсь!
Нерушима твоя стезя.
В руку, бледную от лобзаний,
Не вобью своего гвоздя.
И по имени не окликну,
И руками не потянусь.
Восковому святому лику
Только издали поклонюсь.
И, под медленным снегом стóя,
Опушусь на колени в снег,
И во имя твое святое,
Поцелую вечерний снег —
Там, где поступью величавой
Ты прошел в гробовой тиши,
Свете тихий, святые славы,
Вседержитель моей души.
2 мая 1916
Зверю — берлога,
Страннику — дорога,
Мертвому — дроги.
Каждому — свое.
Женщине — лукавить,
Царю — править,
Мне — славить
Имя твое.
2 мая 1916
У меня в Москве — купола горят,
У меня в Москве — колокола звонят,
И гробницы, в ряд, у меня стоят,
В них царицы спят, и цари.
И не знаешь ты, что зарей в Кремле
Легче дышится — чем на всей земле!
И не знаешь ты, что зарей в Кремле
Я молюсь тебе — до зари.
И проходишь ты над своей Невой
О ту пору, как над рекой-Москвой
Я стою с опущенной головой,
И слипаются фонари.
Всей бессонницей я тебя люблю,
Всей бессонницей я тебе внемлю
О ту пору, как по всему Кремлю
Просыпаются звонари.
Но моя река — да с твоей рекой,
Но моя рука — да с твоей рукой
Не сойдутся, Радость моя, доколь
Не догонит заря — зари.
7 мая 1916
Должно быть — за тóй рощей
Деревня, где я жила,
Должно быть — любовь проще
И легче, чем я ждала.
— Эй, идолы, чтоб вы сдохли!
Привстал и занес — кнут,
И óкрику вслед — óхлест,
И вновь бубенцы поют.
Над валким и жалким хлебом
За жердью встает — жердь.
И проволока под небом
Поет и поет смерть.
13 мая 1916
И тучи оводов вокруг равнодушных кляч,
И ветром вздутый калужский родной кумач,
И пóсвист перепелов, и большое небо,
И волны колоколов над волнами хлеба,
И толк о немце, доколе не надоест,
И желтый-желтый — за синею рощей — крест,
И сладкий жар, и такое на всем сиянье,
И имя твое, звучащее словно: ангел.
18 мая 1916
Руки люблю
Целовать, и люблю
Имена раздавать,
И еще — раскрывать
Двери!
— Настежь — в темную ночь!
Голову сжав,
Слушать, как тяжкий шаг
Где-то легчает,
Как ветер качает
Сонный, бессонный
Лес.
Ах, ночь!
Где-то бегут ключи,
Ко сну — клонит.
Сплю почти.
Где-то в ночи
Человек тонет.
27 мая 1916
Над городом, отвергнутым Петром,
Перекатился колокольный гром.
Гремучий опрокинулся прибой
Над женщиной, отвергнутой тобой.
Царю Петру и Вам, о, царь, хвала!
Но выше вас, цари, колокола.
Пока они гремят из синевы —
Неоспоримо первенство Москвы.
— И целых сорок сорокóв церквей
Смеются над гордынею царей!
28 мая 1916
Над синевою подмосковных рощ
Накрапывает колокольный дождь.
Бредут слепцы калужскою дорогой —
Калужской, песенной, привычной, и она
Смывает и смывает имена
Смиренных странников, во тьме поющих Бога.
И думаю: когда-нибудь и я,
Устав от вас, враги, от вас, друзья,
И от уступчивости речи русской —
Одену крест серебряный на грудь,
Перекрещусь — и тихо тронусь в путь
По старой по дороге по калужской.
Троицын день 1916
О муза плача, прекраснейшая из муз!
О ты, шальное исчадие ночи белой!
Ты черную насылаешь метель на Русь,
И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы.
И мы шарахаемся, и глухое, — ох! —
Стотысячное — тебе присягает. — Анна
Ахматова! — Это имя — огромный вздох,
И в глубь он падает, которая безымянна.
Мы коронованы тем, что одну с тобой
Мы землю топчем, что небо над нами — то же!
И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,
Уже бессмертным на смертное сходит ложе.
В певучем граде моем купола горят,
И Спаса светлого славит слепец бродячий…
— И я дарю тебе свой колокольный град
— Ахматова — и сердце свое в придачу!
19 июня 1916
Охватила голову и стою,
— Чтó людские козни! —
Охватила голову и пою
На заре на поздней.
Ах, неистовая меня волна
Подняла на гребень!
Я тебя пою, что у нас — одна,
Как луна на небе!
Что, на сердце вóроном налетев —
В облака вонзилась.
— Горбоносую — чей смертелен гнев
И смертельна — милость.
Что и над червонным моим Кремлем
Свою ночь простерла,
Что певучей негою — как ремнем
Мне стянула горло.
Ах, я счастлива! Никогда заря
Не сгорала — чище.
Ах, я счастлива, что тебя даря,
Удаляюсь — нищей,
Что тебя, чей голос — о глубь, о мгла! —
Мне дыханье сузил,
Я впервые именем назвала
Царскосельской Музы.
22 июня 1916
Имя ребенка — Лев,
Матери — Анна.
В имени его — гнев,
В материнском — тишь.
Вóлосом — он — рыж —
Голова тюльпана! —
Что ж — осанна —
Маленькому царю.
Дай ему Бог — вздох
И улыбку — матери,
Взгляд — искателя
Жемчугов.
Бог, внимательнее
За ним присматривай:
Царский сын — гадательней
Остальных сынов.
Рыжий львеныш
С глазами зелеными,
Страшное наследье тебе нести!
Северный Океан и Южный
И нить жемчужных
Черных четок — в твоей горсти!
24 июня 1916
Сколько спутников и друзей!
Ты никому не вторишь.
Правят юностью нежной сей —
Гордость и горечь.
Помнишь бешеный день в порту,
Южных ветров угрозы,
Рев Каспия — и во рту
Крылышко розы.
Как цыганка тебе дала
Камень в резной оправе,
Как цыганка тебе врала
Что-то о славе…
И — высóко у парусов —
Отрока в синей блузе.
Гром моря — и грозный зов
Раненой Музы.
25 июня 1916
Не отстать тебе. Я — острожник,
Ты — конвойный. Судьба одна.
И одна в пустоте порожней
Подорожная нам дана.
Уж и нрав у меня спокойный!
Уж и очи мои ясны!
Отпусти-ка меня, конвойный,
Прогуляться до той сосны!
26 июня 1916
Златоустой Анне — всея Руси
Искупительному глаголу, —
Ветер, голос мой донеси
И вот этот мой вздох тяжелый.
Расскажи, сгорающий небосклон,
Про глаза, что черны от боли,
И про тихий земной поклон
Посреди золотого поля.
Ты, зеленоводный лесной ручей,
Расскажи, как сегодня ночью
Я взглянула в тебя — и чей
Лик узрела в тебе воочью.
Ты, в грозовой высú
Обретенный вновь!
Ты! Безымянный!
Донеси любовь мою
Златоустой Анне — всея Руси!
27 июня 1916
Руки даны мне — протягивать каждому обе —
— Не удержать ни одной, губы — давать имена,
Очи — не видеть, высокие брови над ними —
Нежно дивиться любви и — нежней — нелюбви.
А этот колокол там, что кремлевских тяжéле,
Безостановочно ходит и ходит в груди, —
Это — кто знает? — не знаю, — быть может, —
должно быть —
Мне загоститься не дать на российской земле.
2 июля 1916
Белое солнце и низкие, низкие тучи,
Вдоль огородов — за белой стеною — погост.
И на песке вереница соломенных чучел
Под перекладинами в человеческий рост.
И, перевесившись через заборные колья,
Вижу: дороги, деревья, солдаты вразброд.
Старая баба — посыпанный крупною солью
Черный ломóть у калитки жует и жует…
Чем прогневили тебя эти серые хаты,
Господи! — и для чего стóльким простреливать
грудь?
Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты,
И запылил, запылил отступающий путь…
— Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше,
Чем этот жалобный, жалостный, каторжный вой
О чернобровых красавицах. — Ох, и поют же
Нынче солдаты! О, Господи Боже ты мой!
3 июля 1916
Семь холмов — как семь колоколов.
На семи колоколах — колокольни.
Всех счетом — сорок сороков, —
Колокольное семихолмие!
В колокольный я, во червонный день
Иоанна родилась Богослова.
Дом — пряник, а вокруг плетень
И церкóвки златоголовые.
И любила же, любила же я первый звон —
Как монашки потекут к обедне,
Вой в печке, и жаркий сон,
И знахарку с двора соседнего.
— Провожай же меня, весь московский сброд,
Юродивый, воровской, хлыстовский!
Поп, крепче позаткни мне рот
Колокольной землей московскою!
8 июля 1916. Казанская
Москва! Какой огромный
Странноприимный дом!
Всяк на Руси — бездомный,
Мы все к тебе придем.
Клеймо позорит плечи,
За голенищем — нож.
Издалекá-далече
Ты всё же позовешь.
На каторжные клейма,
На всякую болесть —
Младенец Пантелеймон
У нас, целитель, есть.
А вон за тою дверцей,
Куда народ валит, —
Там Иверское сердце,
Червонное, горит.
И льется аллилуйя
На смуглые поля.
— Я в грудь тебя целую,
Московская земля!
8 июля 1916. Казанская
В огромном городе моем — ночь.
Из дома сонного иду — прочь.
И люди думают: жена, дочь —
А я запомнила одно: ночь.
Июльский ветер мне метет — путь,
И где-то музыка в окне — чуть.
Ах, нынче ветру до зари — дуть
Сквозь стенки тонкие грудú — в грудь.
Есть черный тополь, и в окне — свет,
И звон на башне, и в руке — цвет,
И шаг вот этот — никому — вслед,
И тень вот эта, а меня — нет.
Огни — как нити золотых бус,
Ночного листика во рту — вкус.
Освободите от дневных уз,
Друзья, поймите, что я вам — снюсь.
17 июля 1916 Москва
Сегодня ночью я одна в ночú
— Бессонная, бездомная черница! —
Сегодня ночью у меня ключи
От всех ворот единственной столицы!
Бессонница меня толкнула в путь.
— О как же ты прекрасен, тусклый Кремль мой! —
Сегодня ночью я целую в грудь
Всю круглую воюющую землю!
Вздымаются не волосы — а мех,
И душный ветер прямо в душу дует.
Сегодня ночью я жалею всех —
Кого жалеют и кого целуют!
1 августа 1916
Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.
Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.
Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.
16 августа 1916
Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,
Оттого что лес — моя колыбель, и могила — лес,
Оттого что я на земле стою — лишь одной ногой,
Оттого что я тебе спою — как никто другой.
Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей,
У всех золотых знамен, у всех мечей,
Я ключи закину и псов прогоню с крыльца —
Оттого что в земной ночи я вернее пса.
Я тебя отвоюю у всех других — у той, одной,
Ты не будешь ничей жених, я — ничьей женой,
И в последнем споре возьму тебя — замолчи! —
У того, с которым Иаков стоял в ночи.
Но пока тебе не скрещу на груди персты —
О проклятие! — у тебя остаешься — ты:
Два крыла твои, нацеленные в эфир, —
Оттого что мир — твоя колыбель, и могила — мир!
15 августа 1916
Кабы нас с тобой — да судьба свела —
Ох, веселые пошли бы на земле дела!
Не один бы нам поклонился град,
Ох, мой рóдный, мой природный,
мой безродный брат!
Как последний сгас на мосту фонарь —
Я кабацкая царица, ты кабацкий царь.
Присягай, народ, моему царю!
Присягай его царице, — всех собой дарю!
Кабы нас с тобой — да судьба свела —
Поработали бы царские на нас колокола,
Поднялся бы звон по Москве-реке
О прекрасной самозванке и ее дружке.
Нагулявшись, наплясавшись на земном пиру,
Покачались бы мы, братец, на ночном ветру…
И пылила бы дороженька — бела, бела —
Кабы нас с тобой — да судьба свела!
25 сентября 1916
Счастие или грусть —
Ничего не знать наизусть,
В пышной тальме катать бобровой,
Сердце Пушкина теребить в руках,
И прослыть в веках —
Длиннобровой,
Ни к кому не суровой —
Гончаровой.
Сон или смертный грех —
Быть как шелк, как пух, как мех,
И, не слыша стиха литого,
Процветать себе без морщин на лбу.
Если грустно — кусать губу
И потом, в гробу,
Вспоминать — Ланского.
1 ноября 1916
…Я бы хотела жить с Вами
В маленьком городе,
Где вечные сумерки
И вечные колокола.
И в маленькой деревянной гостинице
Тонкий звон
Старинных часов — как капельки времени.
И иногда, по вечерам, из какой-нибудь мансарды —
Флейта,
И сам флейтист в окне,
И большие тюльпаны на окнах,
И может быть, Вы бы даже меня не любили…
Посреди комнаты — огромная изразцовая печка,
На каждом изразце — картинка:
Роза — сердце — корабль —
А в единственном окне — снег, снег, снег.
Вы бы лежали — каким я Вас люблю: ленивый,
Равнодушный, беспечный.
Изредка резкий треск
Спички.
Папироса горит и гаснет,
И долго-долго дрожит на ее краю
Серым коротким столбиком — пепел.
Вам даже лень его стряхивать —
И вся папироса летит в огонь.
10 декабря 1916
Кто спит по ночам? никто не спит!
Ребенок в люльке своей кричит,
Старик над смертью своей сидит,
Кто молод — с милою говорит,
Ей в губы дышит, в глаза глядит.
Заснешь — проснешься ли здесь опять?
Успеем, успеем, успеем спать!
А зоркий сторож из дома в дом
Проходит с розовым фонарем,
И дробным рокотом над подушкой
Рокочет ярая колотушка:
— Не спи! крепись! говорю добром!
А то — вечный сон! а то — вечный дом!
12 декабря 1916
Вот опять окно,
Где опять не спят.
Может — пьют вино,
Может — так сидят.
Или просто — рук
Не разнимут двое.
В каждом доме, друг,
Есть окно такое.
Крик разлук и встреч
Ты, окно в ночú!
Может — сотни свеч,
Может — три свечи…
Нет и нет уму
Моему — покоя.
И в моем дому
Завелось такое.
Помолись, дружок, за бессонный дом,
За окно с огнем!
23 декабря 1916