Бородинское поле

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

15 января Гитлер наконец внял мольбе фельдмаршала Клюге и разрешил отвести войска на заранее подготовленные рубежи.

По-прежнему в Подмосковье стояли крепкие морозы. Наступление войск Западного фронта не прекращалось ни днем, ни ночью. Утром 17 января войска пятой армии освободили Рузу. В ночь на 19 января 50-я дивизия генерала Лебеденко ворвалась на станцию Можайск, а ровно через сутки 82-я дивизия генерала Орлова штурмом овладела Можайском. На центральной площади города среди еще не остывших пожарищ, руин и обломков возник стихийный митинг. Перед освобожденными и освободителями с краткой речью выступил командарм Говоров.

Пятая армия шла на Бородино.

Дивизия Полосухина наступала южнее автострады Москва - Минск, на левом фланге армии. У отступающего под натиском наших войск противника в это время не было сплошного фронта. Его оборона состояла из густой сети узлов сопротивления, хорошо укрепленных, но не всегда связанных между собой системой огня. Поэтому в немецкой обороне образовались щели, в которые просачивались наши подразделения, а иногда и целые части. В тылу наших войск, таким образом, оставались окруженные гарнизоны немцев, которых затем добивали вторые эшелоны наступающих.

Так случилась и на этот раз.

Совещание в политотделе армии было недолгим, и Брусничкин уже после полудня возвращался в свой полк. Утром, когда они с Чумаевым ехали на санях в политотдел, светило низкое, неброское, робкое солнце, звонко скрипели полозья, в безветренном морозном воздухе над вспотевшей лошадью клубился пар, а теперь погода вдруг испортилась. Небо затянул серый непроницаемый полог, мороз слегка ослаб, но теплей от этого не стало, пожалуй, наоборот: колючий, обжигающий восточный ветер погнал по полю злую поземку, которая быстро наметала сугробы в самых нежелательных местах.

Обратно ехали уже впятером: Брусничкин вез пополнение - трех политбойцов, с которыми он не успел еще как следует познакомиться. Некогда было. До начала совещания он сделал большое для полка дело: заполучил машину снарядов, в которых так нуждался их полк. По его расчетам, машина эта уже должна прийти в полк, и Леонид Викторович представлял, как обрадуется Макаров.

Сидя в санях рядом с Чумаевым, шумливо погоняющим лошадь, Брусничкин в мыслях все еще не мог отвлечься от только что закончившегося совещания. Он как бы заново переживал все, что было час тому назад, испытывая при этом смешанное чувство неловкости, стыда за себя, признательности докладчику - начальнику политотдела армии за его деликатность и такт. В своем кратком, но содержательном, насыщенном анализом фактов и примеров докладе начальник политотдела говорил о работе полит органов в оборонительных боях и в условиях нашего контрнаступления. Поскольку на совещании присутствовали главным образом комиссары частей, то основной упор докладчик делал на их работу. Он называл имена комиссаров, чей опыт может служить добрым примером для подражания. В числе других вспомнил и покойного Александра Владимировича Гоголева. О Брусничкине же ни слова. Леонид Викторович насторожился, когда докладчик заговорил о недостатках и упущениях. "Некоторые комиссары отсиживаются в штабных землянках, редко бывают в окопах и у орудийных расчетов", - говорил докладчик и смотрел на Брусничкина. И от этого взгляда лицо Леонида Викторовича делалось багровым, он ожидал, что сейчас будет названо его имя, но начальник политотдела продолжал говорить о том, что некоторые комиссары плохо знают личный состав, не всегда находят путь к сердцу воина, а Брусничкин думал: "Имеет в виду меня, определенно. Сейчас назовет мою фамилию". Но докладчик никого конкретно не назвал, и Леонид Викторович мысленно поблагодарил его.

Стараясь быть объективным, Брусничкин сам себе признавался, что многие упущения и недостатки, о которых говорил докладчик, касаются непосредственно его. В душе он был довольно самокритичен, хотя и пытался если не оправдать, то объяснить свои недостатки и слабости. И прежде всего объяснял тем, что человек он сугубо штатский и совсем новичок как политработник да к тому же до назначения в полк Макарова имел смутные, дилетантские представления об артиллерии. Все это ему пришлось осваивать на ходу, в боях, и нередко он просто терялся, не зная, как себя вести, как поступать в той или иной обстановке. Он понимал свои слабости, старался побороть их, изжить, но многое ему в силу характера, которым наградила его природа, не удавалось. Казалось бы, простой вопрос: найти путь к сердцу воина. А вот поди же, не получалось у Леонида Викторовича, не умел он расположить к себе людей. И что удивительно - человек-то он был общительный, как говорится, компанейский, но общительность его ограничивалась определенным кругом людей "своего уровня и ранга". Так называемых низов, простонародья, Брусничкин, в сущности, не знал, не понимал и, вместо того чтобы узнать и понять, сторонился, не находил общего языка. Но и на этот случай у него было объяснение: рос, мол, он и воспитывался в семье столичных интеллигентов, в среде врачей и юристов.

Да вот хотя бы эти трое политбойцов, направленных политотделом в их полк, что они за люди? Молчаливые, неразговорчивые? Или просто стесняются его? А ведь они должны быть душой подразделения, живым примером для бойцов. Все трое - коммунисты. Надо бы заговорить. Но с чего начать? Не с погоды же. И Леонид Викторович сказал:

- Ну что ж, товарищи, давайте будем знакомиться. Моя фамилия Брусничкин, имя Леонид, а отца Виктором звали. А вас?

Леонид Викторович обратился к солдату, несомненно, самому пожилому из политбойцов, на вид степенному, крепкому, одетому в новую телогрейку и новые серые валенки. Короткую шею его укутывал серый пуховый шарф. Автомат он держал у груди, Ласково, как ребенка.

- Попов Николай Григорьевич, - ответил боец просто.

Брусничкин обратил внимание на несоответствие выражения лица и глаз Попова. Карие глаза его были суровыми, а лицо, смуглое, с мясистым утиным носом, - по-детски добродушным. Брусничкину показалось, что это закаленный в боях воин. Но потом выяснилось, что политбоец Попов на фронте всего-то третий день, работал он на московском заводе "Серп и молот". На фронт просился много раз, еще когда формировалось ополчение, но его не отпускали: нужный был на заводе человек. И он в течение шести месяцев готовил себе замену. И подготовил. Когда жена его, Степанида Никифоровна, заняла место мужа и делом доказала, что она будет справляться не хуже своего Григорьича, директор и секретарь парткома согласились отпустить Попова на фронт.

Попов говорил о себе неторопливо, но кратко, нехотя выдавливал скупые слова, даже не сказал: что на заводе был членом парткома. И Брусничкин подумал: рабочий-то он, видно, хороший, но как в бою поведет себя? Сам не обстрелян, а другим должен пример подавать. И сорвалось у него совсем помимо воли:

- Значит, пороху не пришлось понюхать. - И, чтоб немного смягчить эти слова и не обидеть политбойца, прибавил: - Это ничего, быстро обвыкнетесь.

Леонид Викторович нарочно ввернул слово "обвыкнетесь".

- Постараемся, товарищ комиссар, - все так же просто ответил Попов и добавил: - А что касается пороху, так я его в гражданскую досыта нанюхался.

- Вот как! Где же?

- На Урале. Каширин нами командовал. А потом Блюхер. Тридцатая дивизия. Помните песню: "Вдоль голубых Уральских гор, в боях Чингарской переправы…" Это про нашу, тридцатую. В боях за Крым меня ранили осколком снаряда.

И замолчал. Брусничкин сразу прикинул в уме, в какую батарею направить политбойца Попова. Решил: к Думчеву. Потом поднял вопросительный взгляд на другого бойца. Тот был в поношенном полушубке военного покроя. Лицо грубоватое, взгляд решительный. Произвел впечатление бывалого солдата, представился по-военному:

- Ефрейтор Буланов. На фронте с начала войны. Был ранен под Смоленском. Лежал в госпитале в Свердловске. Потом работал малость. А теперь вот сам попросился на фронт, потому как рана зажила и я здоров окончательно. В партии состою с тридцать восьмого года.

- В каких войсках служили? - поинтересовался Леонид Викторович.

- Артиллерист. Был заряжающим. Могу и за наводчика.

Третьего политбойца звали Валерием Черноглазовым. Это был худенький паренек, в прошлом секретарь комитета комсомола. До последнего времени работал в столичной милиции. На фронт попал впервые. Но Брусничкину и он понравился: общительный, задорный, такой сумеет быстро найти с бойцами общий язык. Черноглазов увлекательно рассказывал, как они в Москве в тревожные дни октября - ноября ловили фашистских лазутчиков, паникеров, провокаторов и спекулянтов. Его слушали с интересом, пока не нагнали три автомашины. Впереди в снежной замети буксовал пятитонный грузовик со снарядами, преградив путь шедшим за ним полуторке с продуктами и санитарному фургону. Чумаев, свернул на обочину и, обогнав машины, остановил лошадь, сказав с удивлением.

- Так это ж наша машина, товарищ старший батальонный комиссар, со снарядами.

Брусничкин слез с саней. К нему подошел знакомый старшина - лицо потное, усталое, в руках лопата. Виновато доложил:

- Застряли, товарищ комиссар. Больше часа волыним, а там наши ждут снаряды.

- А у нас из-за них люди без харчей сидят. Мы б на своей полуторке в два счета проскочили, - по-петушиному ввернул шустро подбежавший лейтенант, который до этого сидел в кабине и наблюдал, как старшина с тремя шоферами расчищают дорогу. Брусничкин был в полушубке, и лейтенант не знал, в каком звании этот незнакомый начальник.

- Чем ругаться, вы бы лучше помогли дорогу расчистить, - зло пробурчал старшина в сторону лейтенанта.

- А вы не указывайте и не учите меня, - прикрикнул лейтенант на старшину. - Вести себя не умеете со старшими.

Брусничкин отозвал лейтенанта в сторону, потребовал предъявить документы, а потом сказал:

- Вы, лейтенант, не научились вести себя с младшими по званию. Старшина прав: почему вы не помогаете расчищать дорогу? Изображаете из себя барчука.

- На всех лопат не хватает, - оправдывался лейтенант. - Да разве ее расчистишь? Тут надо бы под колеса чего-нибудь подложить.

- Так в чем же дело? Пойдите в лес, нарубите лапника, - подсказал Брусничкин.

- Без топора как его нарубишь?

- Наломайте.

- Есть топор, - отозвался водитель первой машины.

Леонида Викторовича огорчало, что машина в со снарядами задержалась в пути. И вспомнился Брусничкину тот день, когда он был послан командующим Говоровым выяснить обстановку в дивизионе Князева, окруженном немцами. Нехорошо он тогда поступил с Князевым. Тот разговор он всегда вспоминал с чувством неловкости и стыда. Ему пришла мысль переложить часть снарядов на сани и побыстрей отправить их в полк, потому что трудно сказать, как долго они еще провозятся здесь, вытаскивая машину. Вместе с Чумаевым сопровождать снаряды поехал ефрейтор Буланов. Затем Брусничкин послал в лес за лапником Попова, Черноглазова, санинструктора и старшину, а трем водителям и лейтенанту приказал расчищать дорогу.

Мелколесье, кустарники начинались почти от самой дороги, но настоящий лес темнел зубчатой стеной в полукилометре. Постепенно ветер начал ослабевать, во пошел снег. Брусничкин наблюдал, как ловко орудует лопатой шофер санитарного фургона и как неумело это получается у лейтенанта. Леонид Викторович никогда в своей жизни но держал в руках лопаты, но ему было тошно смотреть на работу лейтенанта. "Да что это он? Нарочно, что ли?" - подумал Брусничкин и, подойдя к лейтенанту, попросил:

- Дайте-ка мне.

Лейтенант с некоторым удивлением, но охотно отдал лопату.

Брусничкин старался работать так, как это делал шофер "санитарки". Незаметно сгущались сумерки, работа спорилась, и водитель "санитарки" с уверенностью сказал:

- Выберемся. Принесут ребята лапник, и будет полный порядок.

- Я думаю, теперь мы и без лапника выскочим, - сказал - водитель первой машины и пошел к кабине.

Взревел мотор, и пятитонка осторожно, точно боясь поскользнуться, тронулась с места, медленно пошла вперед и, выйдя на твердую дорогу, остановилась. За ней вышли и две другие машины. Брусничкин облегченно вздохнул, вытирая вспотевшее лицо, подумал, как бы вызвать ушедших за лапником. "Может, выстрелить раза три в воздух, догадаются". И только было подумал так, как длинная автоматная очередь прострочила в стороне леса. Потом еще, еще, но уже короткие очереди и одиночные выстрелы. Это было неожиданно. Водители и лейтенант подошли к Брусничкину. На встревоженных лицах общий вопрос и недоумение. "Возможно, столкнулись с немцами", - подумал Брусничкин. Как старший, он должен был принять какое-то решение. "Только не бездействие", - мелькнула первая мысль, и он твердым, уверенным голосом приказал:

- Машины с боеприпасами и продовольствием немедленно отправляются в свои части. А вы, - обратился он к водителю "санитарки", - останьтесь на месте и ждите нас. Вы, лейтенант, пойдете со мной.

- Но я должен сопровождать свою машину, там продукты, - несколько растерянно сказал лейтенант.

- Продукты доставит шофер. Выполняйте приказ. - Голос Брусничкина тверд и категоричен. - За мной!

Он решительно и широко зашагал в сторону леса по следам ушедших за лапником. Лишь один раз оглянулся назад, чтобы убедиться, идет ли за ним лейтенант. А лейтенант тем временем как ни в чем не бывало направился к своей машине. Брусничкин остановился и грозно крикнул:

- Товарищ лейтенант! Ко мне…

Вид у него был решительный и яростный. Лейтенант обернулся и не спеша направился к комиссару. Брусничкин ждал. И когда тот подошел вплотную, Леонид Викторович сквозь зубы процедил ему в лицо:

- Вы трус. Позорите себя перед бойцами…

- Я только приказал своему водителю ждать меня, - оправдывался лейтенант.

- Здесь я приказываю. Вашу машину с продуктами давно ждут бойцы на передовой. - И, резко взмахнув рукой в сторону машин, приказал: - Поезжайте!.. А вы идите вперед, да поживей.

Последнее касалось лейтенанта.

Между тем стрельба в лесу прекратилась. Брусничкин шагал широко, наступая на пятки неуверенно идущему лейтенанту, видел перед собой его съежившуюся фигуру, одетую в новый полушубок, и не мог подавить в себе чувства негодования, граничащего с презрением. Больше всего его возмущало в молодом командире высокомерие и трусость. "Трус всегда высокомерен", - подумал Брусничкин и спросил:

- Вы давно на фронте?

- Пятый день, - с приглушенной обидой ответил лейтенант.

- А до этого чем занимались?

- Учился в военном училище.

- Трусости вас тоже учили? - больно уколол Брусничкин все еще раздраженным тоном. Сказал и тут же пожалел о сказанном, потому что снова вспомнил эпизод с Князевым и с угрызением совести подумал: "А ведь и я тогда вел себя не лучше этого лейтенанта. Ему простительней: он - мальчишка".

И от такой мысли все в нем улеглось, успокоилось раздражение и неприязнь к молодому лейтенанту.

- Идут, - сказал лейтенант, обрадованно и напряженно глядя вперед. - Наши. И лапник несут. А он теперь ни к чему.

"Тогда что означала стрельба?" - с недоумением подумал Брусничкин. Вскоре подошедший старшина, бросив на снег охапку лапника, доложил, что в лесу они неожиданно столкнулись с группой немцев, которые грелись у костра и, увидев их, открыли огонь. Наши ответили. Немцы, подняв беспорядочную пальбу, поспешили в глубь леса.

- Вы их не преследовали? - спросил Брусничкин.

- Бесполезно, товарищ комиссар, - виновато помялся старшина, - силы не равны: нас четверо, а их не меньше взвода, а может, и рота.

- Хорошо, - сказал Брусничкин и подумал: "Ну что за ребята - золото: столкнулись с численно превосходящим врагом, загнали его в лес и о лапнике не забыли". Сказал: - Это бросьте, машины и так вышли.

- Нет, товарищ комиссар, возьмем. Еще пригодится. Дорожка тут известно какая - фронтовая, - ответил старшина и поднял свой лапник.

Когда все уселись в санитарный фургон и начали оживленно вспоминать недавнюю встречу в лесу, Брусничкин подумал, что нужно немедленно сообщить в штаб армии о немцах, которые оказались в нашем тылу. Таких разрозненных недобитых групп и целых подразделений немцев немало бродит по лесам в попытке пробиться через линию фронта к своим. Их нужно как можно быстрей обезвредить, обезопасить от них наши тылы и коммуникации.

…Батальон Сухова наступал на деревню Дворики. И здесь, как это часто случалось, от Двориков остались одни головешки, в буквальном смысле ни кола ни двора, но место это - высотку над ручьем, расположенную между двумя опорными пунктами, - немцы хорошо укрепили, и обойти ее не было никакой возможности. Взять эти Дворики с ходу не удалось, и батальон отошел на исходные позиции, ожидая подхода артиллерии. Сухов ругался: опять бог войны отстал от матушки-пехоты. Дружески язвил по адресу капитана Думчева. Комбат, конечно, понимал, как трудно достается артиллерии. Не хватает тягачей, транспорта; полк Макарова почти целиком на конной тяге. Сказывается большой некомплект лошадей, а те, что есть, до такой степени загнаны, что еле на ногах держатся. Доходяги, измученные, истощенные. Фуража не хватает. Теперь постоянно приходится совершать многокилометровые марши по глубокому снегу, через овраги, ручьи и реки. Думчев говорит: в обороне в осеннюю распутицу и то легче было. А тут разве угонишься за пехотой при таком темпе наступления?

18 февраля полк Макарова переходил на новые позиции. Полк спешил, артиллеристы понимали, что пехота ждет их огонька. Глеб, Брусничкин и Саша ехали в одних санях. Леонид Викторович, как обычно, в присутствии Саши много балагурил, откровенно любезничал с ней, сыпал комплименты, словно хотел этим досадить Макарову, к которому, по его убеждению, Саша была неравнодушна.

- Там, за рощицей, что-то чернеет, - проговорил задумчиво Глеб, глядя в бинокль. - Похоже, стога сена. -Это было бы как нельзя кстати.

- Надо послать разведать, - быстро сообразил Брусничкин.

- Послать-то некого. Разве что наших ординарцев.

- Конечно, пусть Чумаев и Коля добегут и выяснят, - охотно согласился Брусничкин. - Сенцо нам не помешает.

Ординарцы ехали сзади на второй подводе, и Глеб сразу же распорядился, назначив Чумаева старшим, и предупредил:

- Будьте осмотрительны.

Это обычное в таких случаях предупреждение встревожило Сашу. Сердце матери всегда настороже и в тревоге, когда рядом с ее ребенком ходит опасность. Она тоже шепотом напутствовала сына:

- Смотри, сынок. Говорят, в лесах полно немцев, которые из окружения выходят.

- Да что ты, мама, какие там немцы, - небрежно отмахнулся Коля. В парнишке заговорило мужское самолюбие. - А хоть бы и немцы - у нас есть чем угостить. - И Коля хлопнул правой рукой по кобуре нагана, а левой достал из кармана гранату-лимонку и широко заулыбался.

Саша только вздохнула и сокрушенно покачала головой. Подумала: "Совсем еще дитя, а вишь как хорохорится. Хорошо, что рядом будет Чумаев: этот - мужичок осторожный, зря голову под пулю не подставит. Семь раз отмерит, прежде чем отрезать". Успокоила себя таким образом.

О том, что Чумаев осторожен и трусоват, знали многие в артиллерийском полку и незлобиво подшучивали над ординарцем комиссара. Чумаев не обижался: пускай себе болтают, его от насмешек не убудет. Насмешки - не пули, они безопасны, особенно если к ним привыкнуть и не обращать внимания.

Тяжело идти по целине. Рощица только кажется, что близко, а на самом деле до нее километра полтора набежит, если не с гаком. Коля идет впереди: ему что, он легкий, не проваливается - его снежный наст держит. Шустрый парень. Чумаев даже завидует ему. Он всем завидует: шустрым и нерасторопным, толстым и тонким, здоровым и больным. Такой у него характер, у Егора Чумаева. Не завидует, пожалуй, только Кузьме Акулову: в душе считает его поступок не подвигом, а глупостью.

Справа - лес, впереди рощица насквозь просматривается, за ней действительно что-то чернеет. Пока трудно сказать, что именно: может, деревья, а может, и стога. Полковник в бинокль смотрел, ему видней. А у Чумаева нет бинокля. И у Коли нет. Но он глазастый, молодые глаза хорошо видят. Только что он в стогах понимает. Одним словом, москвич, горожанин. Слева - косогор, на нем стайка берез одиноко и сиротливо молчит. Должно быть, там хутор был, да от него ничего не осталось, опереди, за рощицей, в мглистой дымке темнеет лес. Леса, леса Подмосковья.

Когда добрались до рощицы, Чумаев оглянулся: дорога, по которой шел полк, теперь безлюдна, артиллеристы скрылись за бугром. И Чумаеву стало как-то не по себе, тоскливо и одиноко. В голову лезут всякие беспокойные мысли. И день под стать его мыслям: серый, угрюмый, без просветов. Небо слилось с землей, размыло горизонт, все потонуло в сумерках, хотя время к полудню приближается. Мороз ослаб, и ветра нет. Тихо.

Чумаев не поспевает за Колей. Мальчишке что: он налегке, с одним наганом, а у Егора винтовка, она, считай, десяток наганов перетянет, если на весы бросить. Да гранаты. Да вещевой мешок. А Коля свой на санях оставил. Мог и Чумаев оставить, но решил, что так надежней. Вещмешок всегда при себе сподручней держать. Чумаев еще в середине рощицы, а Коля уже на противоположной опушке. Остановился, поджидает старшого вперед смотрит и по сторонам. Впереди тихо, только на западе за бугром, скрывшим полк, слышна далекая стрельба. Справа лес угрюмо молчит, и в этом его молчании кроется нечто загадочное и таинственное.

- Ну вон, смотри, - указывает Коля на два стога, до которых от них метров двести.

- Точно, полковник не ошибся - сено, - говорит Чумаев.

- А ты почем знаешь? Может, совсем и не сено.

- А что еще?

- Солома, - вполне серьезно сказал Коля.

- Со-ло-ма, - передразнил Чумаев. - Какой спец по части фуража объявился. Ты в деревне-то когда-нибудь бывал? Не приходилось? Сразу видно - москвич.

- А почему не солома?

- В стогах солома? Отродясь такого не видал.

Наивность Коли раздражает Чумаева. Но Коля настойчив, твердит свое:

- У вас не бывает, а тут может. Везде по-разному. Пойдем проверим. Полковник что приказывал? Выяснить и доложить.

- Руками, что ль, пощупать? Глазам не доверяешь?

- И руками. Полковник как сказал? Дойти до стогов, узнать.

- Ну и иди, если ты собственным глазам не веришь. А я не дурак, чтоб зазря сугробы месить. Нам еще вон сколько назад по снегу шастать. К обеду до своих добраться бы.

Коля пошел к стогам, а Чумаев втиснулся в развилку двух берез-близнецов, прислонил к стволу винтовку, закурил. Глядя на удаляющегося Колю, подумал: "Зарыться бы сейчас в стог душистого сена, хранящего летнее тепло, и соснуть, как в берлоге, часок-другой. А Коля - чудак, наивный мальчишка. Зачем поплелся, когда и так видно. Верно говорят: глупая голова ногам покою не дает. Ну да пусть его".

И вдруг видит, как справа от леса прямехонько на рощицу, где он сидит, идут три немца. Сомнений никаких - определенно немцы. Автоматы на шее болтаются, в длинных шинелях, а головы чем-то обмотаны. Ну точно огородные пугала. Смехота - срамота. Да только Чумаеву не до смеха. Видит, на опушке леса какое-то шевеление. Присмотрелся: господи, царица небесная, да там же целый муравейник немчуры, тьма-тьмущая!

Всполошился Чумаев, екнуло сердце, холодный пот по спине пробежал. Схватил винтовку, глянул на стога, а Коли нет. Куда же он подевался? За стог, стало быть, зашел? "Крикнуть ему, что ли? Предупредить? Да нет, боязно: немцы услышат. И мешкать нельзя. Так что же делать? Вот она - смертушка-беда, нежданно-негаданно нагрянула.

Чумаев загнал патрон в патронник и, не раздумывая, что есть силы помчался по роще в западном направлении, куда ушел их полк. Только бы поскорей оторваться от немцев. Пока что они его не видят, роща скрывает. А как заметят - стрелять начнут. Расстояние между ними постепенно удлиняется, но пуля дура, далеко летит и за полкилометра может настигнуть.

Он изредка оглядывался, скользил поспешным, пугливым взглядом по стогам, все Колю надеялся увидеть. Не было Коли. Что с ним будет? Убьют или в плен возьмут. А это, считай, что в лоб, что по лбу, один хрен. Пропал ни за что, а вернее, из-за глупости своей. Послушался бы старшего…

…Тра-та-та… Это из автомата. Оборвались мысли о Коле. Теперь в пору о себе подумать. Стреляют, а куда - неизвестно. Снова очередь из автомата. И пули жиг-жиг - значит, по нему. Выходит, заметили. Теперь дай бог ноги. А пот уже не холодный, а горячий струится по лицу, солено попадает в глаза. Жарко и тяжело. Сбросить бы полушубок и мешок. Все равно лишние, только мешают. Да нельзя, не положено. Стреляют еще, но пули уже не свистят. Возможно, с Колей идет перестрелка. Он несколько раз падал в снег, вставал и снова бежал изо всех сил.

Стрельба наконец утихла. Чумаев обернулся: немцы далеко, в рощу вошли, заполнили всю до краев. Пропал Коля. Что поделаешь - царство ему небесное. Сам виноват. Да и к чему теперь виноватых искать. Виноватых… И вдруг эта мысль больно ужалила Чумаева. Что он скажет полковнику? И как полковник посмотрит на его, Чумаева, поступок? А собственно, что он должен был сделать в данной ситуации? Помочь Коле он все равно не смог бы, только на себя бы смерть накликал. Какая польза для полка, если б они оба погибли? А так хоть один в живых остался, чтоб предупредить полк об опасности, которая грозит ему с тыла. Нет, он, Чумаев, думал не о себе, он думал о своих товарищах, он полк спасал от нависшей над ним опасности.

Эта мысль успокаивала. С ней он и предстал перед полковником Макаровым.

Полк Макарова только что занял огневые позиции. Глеб с группой командиров находился на своем КП. Адъютант Думбадзе доложил, что телефонная связь с дивизией установлена. Глеб попросил его соединить с комдивом.

- Товарищ полковник, у телефона начальник оперативного отдела, - сказал Думбадзе и передал Глебу трубку полевого телефона.

- Я прошу полковника Полосухина, - сказал Глеб.

- Дивизией командует комиссар Мартынов, - ответили на другом конце провода, и в тоне, каким были произнесены эти слова, чуткое сердце Макарова уловило что-то напряженное, предвещающее беду.

- А Виктор Иванович? - сорвалось тревожное у Глеба.

- Виктор Иванович убит. Как?.. Когда это случилось?! Насмерть?..

- Убивают всегда насмерть, - холодно и резко ответил начальник оперативного отдела и после краткой паузы, уже смягчившись, пояснил: - Сегодня утром. Комдив с ординарцем и командиром батальона вышел на рекогносцировку к высоте двести шестьдесят один. На высоте в пятистах метрах были немцы. Очередью из пулемета всех троих наповал.

"Наповал… Виктор Иванович… наповал", - сверлило мозг, и Глеб не знал, что говорить. Он молчал, ошеломленный страшной вестью.

- А вы что хотели? - спросил начальник оперативного отдела.

- Я хотел доложить комдиву: полк вышел на огневые позиции в трех километрах восточнее Двориков, - сказал Глеб деревянным, не своим голосом.

- Долго вы выходите. У Двориков заминка. Батальон Сухова топчется на месте, ожидая вашей поддержки.

- Да-да, будет поддержка, - машинально обронил Макаров и положил трубку. Затем поднял усталые, потухшие глаза на Судоплатова, на Брусничкина и остановил отчаянный, тяжелый взгляд на Саше. Глухо сказал: - Виктор Иванович Полосухин убит… Сегодня утром.

Вот в это самое неподходящее время и появился на КП Егор Чумаев. Лицо потное, из-под сбитой набок ушанки выползла на лоб белесая прядь мокрых, слипшихся волос. Ворот полушубка расстегнут, пуговицы оторваны. Уже этот вид вызвал у Глеба чувство раздражения. Он поморщился и хотел сделать Чумаеву замечание, но тот уже докладывал, заикаясь и проглатывая окончания слов:

- Товарищ полковник… там… немцы… Сюда идут.

В его торопливых словах звучали страх и паника. Эту панику и страх легко было читать на бледно-сером лице и в круглых птичьих глазах Чумаева.

- Где там? - небрежно спросил Глеб.

- В роще, недалеко от стогов.

Весть о гибели Полосухина еще не улеглась в потрясенном сознании Глеба, и он смутно воспринимал слова Чумаева. Но когда тот упомянул стога, Глеб сразу понял, о чем идет речь, вспомнив, куда и зачем посылал ординарцев. Спросил стремительно:

- Где Коля?

- Он там, - понизив голос, робко ответил Чумаев и нервозно дернул плечом.

- Где там? - Глаза Глеба смотрели на Чумаева злобно, в упор. - Говори толком!

- Он пошел, к стогам, а тут немцы…

- Где тут?! - нетерпеливо перебил Глеб, повысив голос. В блуждающих глазах Чумаева он прочитал случившуюся беду.

- В роще, за которой стога, - робко ответил Чумаев, лихорадочно соображая, как и что отвечать на другие вопросы полковника.

- А Коля? Где он? - В глазах Глеба вспыхнуло негодование.

- Наверно, в плену, - еле слышно выдавил Чумаев и потупил взгляд.

- Как в плену?! - не выдержав, воскликнула Саша. - Вы разве не вместе были?

Она сделала стремительное движение в сторону Чумаева, словно желала добиться от него опровержения только что сказанных слов. Но тупое выражение вдруг побледневшего лица Чумаева, лица, на котором никогда не было никакой одухотворенности, не обещало ничего утешительного, и она скорее чутьем, чем разумом, поняла, что случилось самое страшное в ее жизни.

- Сначала были вместе, - отвечал Чумаев, уставившись на Сашу беспокойным и подозрительным взглядом - Только я сел у березы портянку поправить, натер ногу… - Хотел сказать "до крови", но осмотрительно не сказал: а вдруг проверят? - А Коля пошел к стогам. В это время немцы из леса и - прямо на меня. Я начал стрелять… - Он опять запнулся, пожалел, что соврал о стрельбе: а вдруг проверят винтовку? - Они тоже стреляли по мне из автоматов. Их много. Они начали меня окружать, и я побежал сюда, чтоб предупредить вас…

Блуждающий, вкрадчивый взгляд Чумаева возбуждал подозрение. Глеб жестом руки прервал его речь и отдал распоряжение Судоплатову срочно связаться с Суховым и поддержать огнем его батальон. Потом приказал Думбадзе садиться на лошадь и выяснить обстановку в районе стогов. Появление немцев в тылу полка встревожило, хотя и не удивило: вероятно, какая-то недобитая гитлеровская часть пробивается к своим из окружения. Теперь они втроем остались слушать Чумаева: Макаров, Брусничкин и Саша. Глеб пожалел, что этот разговор произошел в присутствии Саши, он понимал, каково матери услышать такое.

- Но где ты оставил Колю? - спросил Брусничкин.

- У стогов. Он там оставался. Я кричал ему, чтоб он бежал, но он не слышал: был за стогом, с другой стороны.

- Почему ты решил, что немцы взяли его в плен? - настойчиво спросил Глеб. - Ты сам видел?

- Нет, я только слышал, как они кричали "Хальт!" и "Хенде хох!" и стреляли. Возможно, убили, - с холодной жестокостью отвечал Чумаев, совсем не думая, что здесь присутствует мать Коли. В тоне его было нечто оскорбительное.

Терпение Глеба истощилось. Теперь он понял всю низость и подлость поступка Чумаева. Прикрыл руками глаза и, ни на кого не глядя, тихо, с усилием сдерживая себя, выдавил:

- Шкура…

Ядовитая, презрительная усмешка скривила пухлые губы Брусничкина. Он сказал, сверля Чумаева настойчивым взглядом:

- Шкура - это значит трус и предатель. Понятно?

- Я только хотел предупредить, что немцы у нас в тылу, - еле слышно проговорил Чумаев.

И вдруг губы его задрожали мелкой дрожью, а из правого глаза выкатилась и медленно поползла по бледному лицу одинокая слеза. Глеб опустил руки, с сочувствием и грустью посмотрел на Сашу и затем скользнул взглядом по Чумаеву, произнес только одно слово:

- Вон!..

Тревожная команда "Воздух!" прервала их разговор. Гитлеровские бомбардировщики шли на большой высоте. Зенитная пушка торопливо вякнула в небо несколько раз и умолкла - очевидно, ее прислуга поняла, что самолеты недосягаемы для 37-миллиметровых снарядов.

Егор Чумаев, выбежав с КП, сразу увидел в небе над собой самолеты врага,- и, более того, он увидел, как из самолетов одна за другой посыпались бомбы. И еще увидел он, что следом за ним бежит Саша и о чем-то спрашивает, просит, требует. Но он не вникает в смысл ее вопросов и просьб. Он лишь слышит ее умоляющий голос, но не разбирает слов. Тоже нашла время: до того ли теперь. Или не видит, что прямо на голову падают бомбы, что осталось жить на этом свете, может, последнюю минуту. Чумаев только успевает в ответ на слова Саши в отчаянии махнуть рукой и дико, по-звериному крикнуть: "Ложись!" И сам с размаху падает плашмя в снег, распластав руки. Вот она, смерть, конец всему и всем. И ничего в этой жизни, на этой холодной земле уже не останется, ничего, кроме черной пустоты, потому что не будет жить Егор Чумаев. А без него - какая жизнь?

Последнее, что услыхал он, был раздирающий душу и леденящий сердце свист. Это свистела падающая на землю смерть. Взрывов Чумаев уже не слышал.

Саша не видела самолетов, не слышала свиста бомб. И легла она в снег, только повинуясь безумному голосу и отчаянному жесту Чумаева. Даже мощные взрывы, от которых содрогнулись воздух и земля, прозвучали для нее обыденно и привычно, как ежеминутные винтовочные выстрелы. Вся она была поглощена одной мыслью о сыне, гибель которого делала ее жизнь бессмысленной. Если потерю мужа она перенесла сравнительно легко, как нечто естественное и неизбежное на войне, к тому же происшедшее вдали от нее, то смерть единственного сына, ее Коли, для нее была страшнее всяких напастей и бед. Она во всем винила только себя: это она не воспрепятствовала ему бежать на фронт, она не уберегла его. Она возложила на себя такой крест, который не сможет нести, не переживет этого горя и сама пойдет под вражескую пулю, безбоязненно и даже с облегчением, потому что жить в таком горе невыносимо.

Где-то в глубине души Саша надеялась на лучшее. Ведь вот он, этот Чумаев, которого она, между прочим, ни в чем не винила, он-то сам не видел ни плена, ни смерти Коли. Он что-то путает, и в этой путанице ей хотелось самой разобраться, потому что в ней не разобрались и не распутали ее командир и комиссар. Потому и побежала она вслед за Чумаевым. И как только умолкли взрывы бомб и воцарилась натянутая, звенящая тишина, она торопливо поднялась, машинально стряхнула снег с полушубка и подошла к Чумаеву.

- Егор, милый, ты мне толком расскажи, что с Колей? Я же знаю, вижу, по глазам твоим вижу, сердцем чую, что ты что-то скрываешь, не договариваешь чего-то. Ведь, правда, не так все было? Егор, ты меня слышишь? Ну что ты молчишь? Ты не бойся, ты только мне скажи, а я никому, вот поклясться могу, что никому не скажу. А, Егор?

Чумаев не отзывался. Он лежал неподвижно в той же позе, распластавшись на снегу. Саша опустилась перед ним на колени и начала тормошить его. И только тут поняла, что Чумаев мертв, что он больше ничего не скажет, и все, что он знал о ее Коле, уйдет вместе с ним в небытие. "А может, он только ранен или контужен?" - мелькнула спасительная мысль, и она привычным движением расстегнула его полушубок, прильнула ухом к груди, затем торопливо начала нащупывать пульс. Сердце не билось. А в остекленелых глазах застыли ужас и боль. Тогда она закричала:

- Убит!.. Он убит!..

Подошедший военфельдшер вместе с Сашей внимательно осмотрел еще не остывший труп. Они искали рану от осколка бомбы. Но никаких следов ранения, ни одной царапинки не обнаружили, и молодой фельдшер на вопрос Брусничкина, от чего умер его ординарец, ответил с удивлением:

- От разрыва сердца, товарищ комиссар.

- Со страха, выходит? - сказал Глеб.

- Выходит, так, товарищ полковник, - подтвердил военфельдшер.

Налет немецкой авиации на этот раз для полка Макарова обошелся без жертв, если не считать смерти Чумаева и убитой осколком бомбы лошади.

Саша решила, что со смертью Чумаева оборвалась последняя ниточка надежды. Шатаясь, словно пьяная, она пошла к заснеженному ручью, где кусты орешника, ольхи и черемухи, увязая в сугробах, хороводом окружили одетую в хрусталь старую березу. Там было безлюдно и пусто, как на душе у Саши. Утопая по колено в снегу, она пробралась к этой березе, обняла ее, прижалась щекой к холодной бересте и зарыдала. Сначала тихо, словно опасаясь, что ее услышат однополчане, потом, убедившись, что никто не услышит ее, что голос ее заглушает рев орудий, открывших огонь по Дворикам, дала волю слезам. Жуткий стон и рыдания вырывались из ее груди, а охрипший голос повторял одно и то же:

- Сы-но-о-чек ты мой… Родне-е-нький мой сыночек… Кровинушка ты моя-а!..

На КП с нетерпением ждали Думбадзе, а его все не было. Разное думали: может, под бомбежку попал или в лапы немцев угодил. А он появился в тот момент, когда орудия прекратили огонь по Дворикам, а батальон Сухова перешел в атаку. Прибыл с тревожной вестью, подтвердив сведения Чумаева. Отряд немцев численностью до батальона выбрался из леса на дорогу, по которой только что прошел артполк, и теперь движется сюда. Макаров приказал повернуть орудия на сто восемьдесят градусов, быть готовыми открыть огонь по первой команде. Кроме того, был создан небольшой подвижной отряд во главе с командиром полка. Отряд этот, вооруженный пулеметами, занял позиции на бугре, там же, где и корректировщики расположились. На КП оставались Брусничкин и Судоплатов. Начальник штаба запросил у командиров дивизионов сведения о боеприпасах. Оказалось, что снарядов осталось совсем ничего, по два выстрела на орудие, и ожидать скорого подвоза не приходится, поскольку полк теперь отрезан от своих тылов неожиданно появившимся отрядом фашистов. Это не на шутку встревожило Брусничкина и Судоплатова. О появлении в нашем тылу отряда гитлеровцев сообщили в дивизию и попросили помощи. Тот же начальник оперативного отдела сказал, что доложит командованию, и посоветовал связаться с ближайшей стрелковой частью. Брусничкин приказал попробовать связаться по телефону с пехотой. И вскоре телефонист доложил, что на проводе комбат Сухов.

- Сухов, это ты? - обрадованно кричал в трубку Брусничкин. - Послушай, Сухов, ты откуда говоришь?.. Я спрашиваю: ты где сейчас находишься? В Двориках? Вот молодец! Поздравляю. Что? Говоришь, мы славно поработали? Ну спасибо тебе. Послушай, товарищ Сухов, теперь ты должен нас выручить. Услуга за услугу. Создалась тяжелая ситуация: у нас в тылу - немцы. Да нет, пока еще не пленные. Целый батальон. Откуда? А хрен их знает откуда. Из леса вышли. А мы все снаряды на твои Дворики израсходовали. Если немцы нас сомнут, то и тебе не поздоровится. Помогай, дорогой. Где? Сейчас передаю трубку начальнику штаба.

- Здорово, комбат, - сказал в телефон Судоплатов - Что ты можешь выделить? Роту? Давай роту. Карта перед тобой? Ну вот смотри. Высотку двести пятьдесят три видишь? Так. Там лесок небольшой. Видишь? Сосредоточивай там роту, и пусть она ударит немцам во фланг. Ты понял меня? Вот и хорошо. Поторопи, дорогой, знаю, что устали. Надо. Понимаешь, это очень важно. Положеньице аховое. Вот-вот. Не будем мелочиться, зачем делить: твои немцы - наши немцы. Все они одни - гитлеровские. Ну хорошо, оставим для твоих немцев несколько снарядов. Будь жив.

Пока происходил этот разговор, Брусничкин вспомнил о Саше. Где она? Тяжело ей, надо бы как-то утешить материнское сердце. Спросил:

- Где Александра Васильевна? Кто видел?

- К ручью пошла, вон к той березе, - указал связист.

- Бедняжка, - сердечно произнес Судоплатов. - Беды бы не наделала. В отчаянии всякое может. Присмотреть бы.

- Да-да, я об этом подумал. Мы должны проявить максимум внимания, - решительно и настойчиво проговорил Брусничкин и ненужно переспросил связиста: - У ручья, говоришь?.. Я схожу за ней.

Саша встретила Брусничкина равнодушным взглядом заплаканных, припухших глаз. Обычно веселый блеск, казалось, на веки вечные исчез с ее моложавого, свежего лица, до того выразительного и открытого, что на нем читались все ее мысли. Теперь ее овальное лицо было серым и неподвижным. А в некогда озорных глазах потухли веселые искорки.

Сейчас у Брусничкина не было нужных слов, чтобы утешить Сашу, а вернее, не было только первых слов. В подобных случаях трудно найти первые слова. Леонид Викторович посмотрел на Сашу тепло и грустно и заговорил тихо, печально, как говорят на похоронах:

- Александра Васильевна… нет слов, но я прошу вас выслушать меня. Не так все страшно, как нарисовал Чумаев. Хотя и он сказал, что Коля в плену. Значит, жив. А это главное. Нам всем тяжело, поверьте… Все мы с вами всей душой, и ваша беда - это наша беда. Но давайте рассуждать логически. Гитлеровцы взяли мальчонку в плен. Но сами-то они наши пленники, и они прекрасно понимают, что едва ли им удастся пробиться к своим, что их ждет либо смерть, либо советский плен. Вот и подумайте, зачем им убивать мальчонку, да еще из той части, через боевые порядки которой они хотят прорваться к своим? Какой смысл? Навлечь на себя наш гнев и расплату?

- Душегубы они, изверги, - хрипло вырвалось у Саши, и лицо ее исказилось болью.

- Правильно… душегубы, изверги. Но в данном случае они должны думать о своей шкуре. За убитого придется ответ держать перед нами. Нет, дорогая Александра Васильевна, на бессмысленное убийство сейчас они не пойдут. Это было бы нелогично, вопреки всякому здравому смыслу… Пойдемте, Александра Васильевна, и будем надеяться. Предстоит бой с этими немцами. Скоро все выяснится, я уверен.

Взгляд Саши потеплел, в глазах засветились искорки. Слова Брусничкина будили ее пылкое воображение и вселяли надежду. Она с благодарностью посмотрела на Брусничкина и послушно пошла вслед за ним на КП.

А бой между тем уже начался. По команде Глеба четыре орудия сделали по одному выстрелу по колонне немцев. Колонна рассыпалась по обе стороны дороги и продолжала идти вперед. Глеб смотрел в бинокль и, к огорчению, увидел, что только три вражеских солдата остались лежать на снегу. На три солдата четыре снаряда. Не слишком ли расточительно? Группа Макарова численностью около взвода располагалась на гребне небольшой высотки. Глеб приказал без команды не стрелять: подпустить поближе и бить наверняка. В группе было два ручных пулемета, дюжина автоматов и винтовки. У противника почти десятикратное численное преимущество. Глеб уже знал, что в помощь артиллеристам комбат Сухов выслал стрелковую роту, которая должна ударить фашистам во фланг. Но это будет не сейчас, а когда немцы перевалят через высотку, на которой залегла группа Макарова, .и выйдут к артиллерийским позициям на прямую наводку.

Дальше все происходило не совсем так - что случается довольно часто, - как было задумано. Группа Макарова, подпустив противника поближе, ударила дружным прицельным огнем. Наступающие вдоль дороги подразделения фашистов залегли. Но фланговые продолжали наступать, намереваясь взять группу Макарова в клещи. Орудия еще выпустили по вражеской цепи четыре снаряда. И опять тот же эффект. Тогда Глеб отдал приказ своей группе отойти к артиллерийским позициям.

У немцев кроме стрелкового оружия было несколько легких минометов, но они действовали как-то вяло, нерешительно, сделав всего полдюжины выстрелов. Очевидно, и у них было затруднение с боеприпасами, потому и расходовали их экономно, сохраняли мины на решающий бой, который еще предстоял. И произошел этот бой скорей, чем ожидал его Макаров, и совсем не так, как он предполагал. Немцы спешили. Выйдя на гребень высотки, с которой были хорошо видны наши артиллерийские позиции, гитлеровцы открыли огонь из минометов, израсходовав остаток мин, и затем решительно бросились в атаку. Они считали, что находятся почти у самой линии фронта: одно усилие, один нажим - и они соединятся со своими.

Пулеметный огонь слева и сопровождавшее его далекое "ура" внесли замешательство в ряды немцев: они рассчитывали опрокинуть и смять артиллеристов до того, как подоспеет им помощь. Расстояние от контратакующей роты до атакующих немцев было гораздо больше, чем от немцев до артиллерийских позиций. Рота немного запоздала. У артиллеристов кончались снаряды. Командиры дивизионов и батарей находились непосредственно у орудий. Положение как-то неожиданно обострилось. По всему видно было, что рукопашной не избежать. Уже прозвучала команда: "Приготовить гранаты!" И хотя шрапнель замертво свалила в снег не одного фашиста, вражеская цепь продолжала надвигаться, свирепо рыча.

- Да что они, обезумели? - вырвалось у Думчева, но треск мины заглушил его слова. Осколки пробарабанили по стальному щиту орудия Федоткина. Думчев крикнул: - Федоткин!.. Что там случилось? Живы?

- Живы, товарищ капитан, - как всегда, бодро ответил ленинградец. - Вот только панораму разбило.

- Наводи через ствол, - приказал Думчев,

- Только так, а как же иначе? - согласился Федоткин, уже осматривая наступающую цепь через глазок ствола. - Последний снаряд, товарищ капитан. Пустить бы его рикошетом, да местность не та, - сокрушался командир орудия.

- Танки! - закричал Елисей Цымбарев.

И возле всех орудий громко, тихо и мысленно прозвучало это тревожное слово: "Танки!.. Танки!.. Танки…"

- Этого еще нам не хватало, - ругнулся Федоткин и стал торопливо наводить ствол в танк.

Елисей стоял возле лафета с последним снарядом в руках и уныло глядя на два танка, так внезапно появившиеся из-за бугра вслед за немцами, подумал: "Теперь конец, можно подбивать бабки. - Вспомнил своего покойного сына. - Вот и настал час нашей встречи с Петрухой". Вслух пошутил:

- Ты, Иван, наводи так, чтоб одним снарядом оба танка уложить.

- Пошел к черту! - закричал Федоткин, но тут же смягчился: - Зудит под руку. Сам знаю, куда наводить.

- Отставить! - скомандовал Думчев и потом уже обрадованно сорванным голосом: - Наши!.. Танки-то наши!..

Ошибки быть не могло. Два танка шли на фашистскую цепь, поливая ее пулеметным огнем. И вздох облегчения, огромный, как океанская волна, прокатился по артиллерийским позициям. Атакующий враг сам оказался в огневом мешке: справа его контратаковала стрелковая рота, слева - два советских танка, а впереди в него выпускала последние снаряды артиллерия, хлестали два ручных пулемета и дюжина автоматов. Цепь залегла сразу, как по команде, и через минуту над ней затрепетало белое полотенце.

- Глядите! Пардону запросили! - ликующе закричал Федоткин. - Капут свой почувствовала проклятая немчура. Товарищ капитан, можно по ним последний снаряд израсходовать? Потому как не успел…

- Отставить! Лежачих не бьют. А снаряд еще пригодится, Федоткин. До Берлина ой как далеко! - сказал Думчев, вытирая ушанкой пот с сияющего лица.

Немцы оставили оружие на поле боя и с поднятыми руками проходили мимо двух танков к месту, которое им указал Судоплатов. А Глеб первым делом направился к танкистам. Из башни вылез чумазый круглолицый крепыш и представился:

- Командир роты лейтенант Кавбух.

- Полковник Макаров, - сказал Глеб и протянул лейтенанту руку.

Добрыня Никитич задержал руку Глеба в .своей и, пристально посмотрев ему в глаза, спросил:

- Извините, товарищ полковник, вы часом не родственник Игорю Трофимовичу Макарову?

- Родной брат, - обрадованно оживился Глеб. - Вы знали Игоря?

- Это был мой командир. - В голосе Добрыни прозвучали гордость и грусть. Прибавил: - Такого больше у меня не будет. Такие люди редки.

- Это точно, что он погиб?

- Трудно сказать. Танк его подбили. Лейтенанта могли взять в плен раненым. Только раненым он мог попасть в плен. Да это все равно что быть убитым, а может, и хуже. При нем была Золотая Звезда. А Героя в живых они не оставят. - Голос Добрыни звучал глухо и холодно, в глазах горел огонь ожесточения. Сказал: - Я б, товарищ полковник, их всех сейчас бы из пулемета. Всех до единого, потому как не люди они и не звери. Для них еще и названия не придумали.

- Почему же? Есть название - фашисты, - спокойно сказал Глеб. - Спасибо вам, лейтенант, вы нас спасли, если говорить откровенно. Без вас нам бы… досталось. Скажите, вы случайно здесь оказались?

- Не совсем, товарищ полковник. Мы с ремонта. Получили задачу выйти в район Двориков, поддержать наступление пехоты. Потом последовал приказ по пути подсобить вам.

- Понятно.

В это время появились Олег Остапов и Святослав, уже успевший подобрать немецкий автомат, который лихо висел теперь у него на шее. Олег, как положено, доложил:

- Товарищ полковник, стрелковая рота прибыла в ваше распоряжение. Командир роты лейтенант Остапов. Политрук, - Олег кивнул на Святослава, - замполитрука Макаров.

Глеб тепло пожал руку Олегу и затем обнял сына. Лицо Святослава выражало радость и смущение. Чтобы как-то скрыть свои чувства, Святослав заметил:

- Мы, кажется, к шапочному разбору подоспели.

- Нет, почему же… Совсем вовремя, - сказал Глеб и кивнул на танкистов: - Вот товарищи вас опередили.

Добрыня Никитич с непосредственным восторгом смотрел на стоящих рядышком Макаровых и затем спросил:

- Если не ошибаюсь, товарищ полковник, сынок ваш?

- Не ошибаешься, лейтенант. Сын, пришедший на выручку отцу, - ответил Глеб, обхватил рукой и прижал к себе сына.

- Так что мы теперь, товарищ полковник, можем следовать дальше, к месту назначения? - спросил командир танковой роты.

- Можете. Еще раз спасибо. - Глеб протянул Добрыне руку.

- А этих трофеев, - Добрыня с хитроватой усмешкой кивнул на пленных немцев, - вы и на наш счет малость запишите. По десятку на машину.

- Двадцать штук, - сказал Глеб. - Что так мало? Проси больше. Для хороших людей этого добра не жалко.

- С нас и двух десятков хватит, - уже на ходу сказал Добрыня. - Остальное с пехотой поделите. Да много им не давайте, чтоб не опаздывали.

Подошел Думбадзе, доложил, что среди пленных Коли нет, а немцы говорят, не видели мальчонку.

- Ты вот что, Иосиф, возьми двух бойцов с автоматами, становитесь на лыжи и мчитесь к стогам. Все вокруг обследуйте. Следы должны быть. Не может человек пропасть бесследно - не иголка, - распорядился Глеб и в сопровождении Олега и Святослава направился к толпе военнопленных, среди которых Саша разыскивала сына. Возле в сторонке стояли Брусничкин, Судоплатов, Князев, Думчев и сержант-переводчик. Подошедшие Олег и Святослав поздоровались с командирами, а Думчев, пожимая Олегу руку, не упустил случая, беззлобно уколол:

- Что ж ты, Остапов, опаздываешь? Или тебя Сухов задержал?

- Совершенно верно, и преднамеренно, - улыбаясь, ответил Олег. - В отместку вам за то, что запоздали поддержать нас огнем и мы лишние полдня проканителились у этих чертовых Двориков.

- Ну как, выяснили, что за команда? - обратился Глеб к комиссару и начальнику штаба, кивнув на пленных.

- Остатки пехотного полка, - ответил Судоплатов.

- Теперь можно сказать "останки", - скаламбурил Брусничкин.

- Кто у них старший? - спросил Глеб.

- Майор, - сказал Судоплатов. - Хотите поговорить?

- Зови.

- Герр майор, - поманил пальцем Судоплатов.

Из толпы пленных вышел крупный, плотный офицер, щелкнул каблуками и приложил к бледному лицу два пальца, уставившись надменным взглядом в Судоплатова. Тот указал кивком на Глеба:

- Вон полковник.

Немец четко повернулся в сторону Глеба и, снова козырнув, представился сиплым голосом:

- Майор Розенберг.

- Спроси его, не встречали ли они час или два часа тому назад двух наших солдат там, у стогов.

- Говорит, видели одного солдата, - сообщил переводчик. - Стреляли по нему, но он убежал.

- Куда убежал?

Сержант перевел вопрос. Ответил;

- Сюда, в нашу сторону.

- Наш солдат отвечал им огнем?

- Говорит, не стрелял.

- Странно, - вслух подумал Глеб, глядя на Брусничкина и Судоплатова. - А Чумаев говорил, что он стрелял.

- Мог приврать, - сказал Судоплатов.

- Пусть спросит своих подчиненных, не встречали ли русского мальчонку, солдата-киндера?

Выслушав переводчика, майор отрицательно покачал головой и, обернувшись к своим, что-то прокричал. В тот же момент из толпы военнопленных прогремело два выстрела из маленького пистолета. Немецкий майор схватился двумя руками за живот и медленно опустился на снег. Глеб почувствовал слабый ожог в правом плече. Он знал, что ранен, потому что видел того пленного лейтенанта, который стрелял в него и своего майора, видел, как лейтенант торопливо целился. Видел, как после двух выстрелов того лейтенанта схватили за руки его же однополчане, видел, как Святослав метнулся к толпе военнопленных и разрядил в стрелявшего лейтенанта пол-обоймы трофейного немецкого автомата. А потом на какое-то время он потерял сознание и пришел в себя уже в санитарной машине.

Глеб очнулся от натужного рева мотора. Не открывая глаз, он лихорадочно пытался припомнить, где он и что с ним. Тупая боль в правом плече напомнила: он ранен. Сразу вспомнился наглый взгляд гитлеровского лейтенанта и два выстрела. "А как тот майор, - Розенберг, что ли? - жив или скончался?" - почему-то подумалось в эту первую минуту, и тут же он вспомнил Святослава, подумал с досадой: "Зачем он погорячился? Не надо было ему стрелять. Начнутся расследования, неприятности. Эх, молодость… А он возмужал, Славка, совсем взрослый. Политрук роты. Комиссар". Мысли цеплялись одна за другую без видимой логики и последовательности. Со Святослава мысль сразу переключилась на Брусничкина. "Кто же остался за командира полка - Брусничкин или Судоплатов? Лучше бы Судоплатов. Какой Брусничкин командир? Историк. А дивизией теперь командует комиссар Мартынов. Ну, это другой человек, этот может. И Гоголев Александр Владимирович тоже смог бы".

Мотор внезапно заглох, и Глеб услышал звонкий мужской голос:

- Товарищ командующий, тридцать вторая дивизия после ожесточенного рукопашного боя овладела высотой двести шестьдесят один… Тело полковника Полосухина доставлено в Можайск. Нужно решить, где его хоронить. Есть мнение похоронить на Бородинском поле.

- В Можайске будем хоронить, - ответил густой бас, в котором Глеб узнал генерала Говорова. - Можайск - составная часть Бородинского поля. Понимаете, полковник, Бородинское поле раздалось теперь вширь… Вширь и вглубь.

- Понятно, товарищ командующий.

- А это что за "санитарка", откуда и куда? - спросил командарм.

И Глеб догадался, что речь идет о машине, в которой находится он.

- Везет в госпиталь раненого командира артполка полковника Макарова.

- Макарова? - В голосе командарма Глеб уловил тревожные нотки. - Когда же его?.. И серьезное ранение?

- А вот санинструктор от них.

- Ранение серьезное, товарищ генерал, но не опасное, - услышал он ясный голос Саши.

- Будет жить?

- Будет, товарищ генерал, - уверенно ответила Саша.

- Он в сознании?

- Уснул, товарищ генерал, после инъекции.

Глебу хотелось крикнуть: "Я уже проснулся!" Он открыл глаза и увидел перед собой Колю.

- Коля? Это ты? Живой? - не воскликнул, а как-то робко, неуверенно проговорил Глеб, и голос его пропал в гуле мотора. Глеб снова легонько прикрыл глаза. "Не сон ли это?" - спросил самого себя и почувствовал, как кто-то вошел в машину и сел рядом. И когда вошедший взял его руку, нащупывая пульс, он сразу догадался, что это она. Рука ее была теплая и нежная, и это ее тепло жаркой струйкой побежало к нему по руке и разлилось по всему телу приятной волной.

Машина тронулась. Глеб открыл глаза и увидел напротив сидящего Колю, который внимательно и сосредоточенно смотрел на него в упор. Глеб улыбнулся долгой улыбкой и тихо, с душевной теплотой произнес, переводя взгляд на Сашу:

- Значит, не сон. Жив, сынок. А мы так за тебя волновались. Где ж ты побывал?

- Молчите… Вам нельзя, - тихо и нежно прошептала Саша.

А Коля сказал:

- Я в сено спрятался, когда немцев увидел. Они к стогам не подходили. А потом Иосифа встретил.

Глеб одобрительно кивнул, и лукавая ободряющая улыбка сверкнула в его глазах.

- Как вы себя чувствуете? - спросила Саша голосом, полным нежности и обожания.

- Нормально, - ответил он и, взяв ее руку в свою, продолжал медленно, с чувством: - Рана заживет. Важно не это. Важно, что мы живы, что мы вместе, что Бородинское поле очистили от фашистов, что мы наступаем и будем наступать до самого Берлина. До самой победы. Верно, сынок?

Коля молча кивнул, а Саша крепко пожала руку Глеба, и лицо ее запылало. А Глеб, не выпуская ее руки и глядя на Колю, продолжал:

- После победы начнем новую жизнь. Начнем, Коля? Вместе. Как, Александра Васильевна, согласна?

- Молчите, Глеб Трофимович, вам нельзя. - Ясная улыбка осветила ее пылающее лицо, а глаза блестели счастьем. Она задыхалась от прилива чувств.

- Почему нельзя? Можно, - продолжал он неторопливо. - О жизни всегда можно. Думать, говорить, мечтать… Коля пойдет учиться…

Саша приложила ладонь к его губам и, наклонившись над ним, прошептала в глаза:

- Молчите же. Лучше я буду говорить, а вы слушайте.

Он поцеловал ее ладонь и сказал:

- Говори, Сашенька, - впервые назвав ее так.

- Кончится война, высохнут слезы вдов и матерей, - медленно начала Саша, держа его руку, - зарубцуются раны - телесные и душевные, вырастут дети, пойдут внуки. И будет у них красивая, распрекрасная жизнь. Будет у них счастье.

- У них? Почему только у них? А у нас? У нас, Сашенька, будет счастье вдвойне. Проливать кровь за Отечество - это самое великое счастье на земле. Умирать за Отечество - значит уходить в бессмертие. Как Виктор Иванович Полосухин, как Александр Владимирович Гоголев, как Кузьма Акулов. Верно я говорю, сынок?

Он опять ласково улыбнулся Коле и устало прикрыл глаза. И от этого простого, задушевного и такого теплого слова "сынок" в Саше пробудилось что-то первобытное, мятежное, ненасытное, и она, не стесняясь сына, пылко прильнула к лицу Глеба.

Загорск, 1971-1975 гг.