Бородинское поле

ГЛАВА ПЯТАЯ

Начало сентября в этот год выдалось теплым, и лишь ночная свежесть да бодрящие утренние туманы над лощинами и прудами напоминали о приближающейся осени. А в кудрях берез - ни единой седины. И клены не тронул багрянец, и осины трепетали еще зеленой листвой. О цветах и говорить нечего. Впрочем, нет: о цветах стоит сказать.

На даче Бориса Всеволодовича Остапова - отставного хирурга - всегда было много цветов. Прежде их разводила хозяйка, Наталья Павловна. После ее смерти цветами занялся Борис Всеволодович. Уйдя на пенсию, он постоянно жил на даче - и зимой тоже. Старик полюбил уединение. Вернее, полюбил он природу и, как сам признавался, лишь на восьмом десятке лет по-настоящему познал ее, проникнув в ее тайны и смысл, понял ее по-философски, вошел в нее не как покоритель и хозяин, а как брат и друг. В сущности, жизнь его на природе и с природой только внешне, для посторонних, казалась уединением. А на самом деле он постоянно жил в заботах и хлопотах. Каждый клочок земли на его дачном участке, каждое дерево, куст и цветок были любовно ухожены. И особой гордостью Бориса Всеволодовича были цветы. Он бережно хранил их как память о покойной жене. Едва сходил снег, как на участке Остаповых зацветали голубенькие подснежники. Их сменяли нарциссы, потом тюльпаны, горящие всеми цветами радуги. В пору весеннего цветения сад Бориса Всеволодовича превращался в райский уголок. Лебяжьим пухом цвели ирга и вишня, цвет яблонь напоминал розовых фламинго. Вслед за угасшей могучей волной сирени богатырски, во всю палитру, распускались бутоны пионов. А там, глядишь, и розы пойдут. Ах эти розы, подмосковные, закаленные стужей и морозами! Они цвели до первых заморозков, когда уже и георгины, и астры, и хризантемы беспомощно клонились к земле, не в силах противиться непогоде. А в начале сентября еще доцветали поздние гладиолусы, которых, впрочем, Борис Всеволодович не уважал, но по заведенной еще Натальей Павловной традиции продолжал разводить.

В начале сентября - день рождения Олега Остапова. Каждый год он отмечался в семейном кругу, и, как правило, здесь, на отцовской даче. Но сегодня был не просто день рождения - это был юбилей: Олегу Борисовичу исполнилось пятьдесят. "Уже пятьдесят", - сказала Варя, поздравляя мужа первой ранним утром. "Еще пятьдесят?" - удивленно проговорил Дмитрий Никанорович Никулин, которому шел шестьдесят шестой год, и вручил юбиляру пейзаж, написанный им по этому случаю на даче в Снигирях. Был воскресный день, и приглашенные к двенадцати часам гости съезжались дружно, без опозданий. Задержалась немножко Валя, жена Святослава. Муж ее был в командировке, и она приехала одна. Встретившего ее у калитки юбиляра смущенно поцеловала в щеку и преподнесла ему охапку белых роз. Олег нежно прижал букет к своей груди и, одарив Валю сияющим взглядом, тихо выдохнул:

- Спасибо, Валенька. Это самый лучший подарок. Такого мне никто никогда не дарил.

Он говорил искренне, Валя это знала, чувствовала и еще больше смущалась, и это смущение ее отражалось в добрых ясных глазах. Вале - Валентине Ивановне Макаровой - шел тридцать шестой год, но выглядела она совсем юной застенчивой девчонкой. И все в ней было девичье - и стройная, тонкая талия, обтянутая светлым брючным костюмом, и маленькая безгреховная грудь, и светлые, такие доверчивые голубые глаза, и гибкие движения, и ясный лоб, на который красиво падала тонкая прядь русых волос, и короткая прическа, едва-едва прикрывающая сережки-жемчужины, и смуглое от загара чистое лицо, на котором бродили тени невинного смущения, и голос-флейта, за что Олег прозвал ее Иволгой.

Варя вместо с Александрой Васильевной и Людмилой Борисовной накрывали на стол прямо в саду, под широким шатром ветвистого клена. Как и полагается жене именинника, Варвара Трофимовна была одета в нарядное серебристо-голубое платье, которое плотно облегало уже начавшую полнеть фигуру. У Варвары Трофимовны сегодня новая прическа: ярко-каштановая прядь опущена до самых бровей. Увидав Валю, она с дружеской улыбкой вышла ей навстречу, говоря:

- О-о, какая ты сегодня изящная! Точно королева Непала. А розы, что за розы! И где ты такие раздобыла? Не иначе как в Главном Ботаническом саду.

- Секрет, тетя Варя, - улыбаясь и краснея, ответила Валя.

- Похоже, что ты знакома с королевой Непала, - беззлобно съязвил Олег. Его реплику Варя оставила без внимания и продолжала рассматривать Валю ревнивым взглядом.

- Вам помочь? - предложила Валя свои услуги женщинам.

- Поздно, дорогая, надо было чуть пораньше, - с легким упреком ответила Людмила Борисовна, водружая на стол салатницу.

- Ничего, управились, - вежливо смягчила реплику Варя. Она была здесь за хозяйку. - Вот Леночка нам здорово помогла, - кивнула на племянницу, которая тоже хлопотала у стола.

- А что ж Галинка не приехала? - спросила Валю Леночка, быстрая в движениях, решительная во взгляде блондинка, копия мамы - Александры Васильевны.

- В совхозе она, на картошке. Всем классом, - отозвалась Валя.

Галя училась в девятом классе, готовилась в юридический институт.

Пока женщины хлопотали у стола, мужчины, разделившись на группы, вели непринужденные разговоры в нетерпеливом ожидании призывного гонга занять места под сенью клена. Синоптики обещали теплую солнечную погоду, и на этот раз они, кажется, угадали: и стрелка барометра прочно указывала на "ясно", и в тихом, безветренном небе не видно было ни единого облачка. Юбиляр, молодой, цветущий, слегка возбужденный, в новом светло-сером костюме и синей рубашке без галстука, выказывал нетерпение, поглядывая на часовую стрелку, которая уже перевалила за полдень. Длинный стол, накрытый всевозможной закуской, утопал в гвоздиках, астрах и розах, а белоснежный Валин букет стоял перед стулом, который должен занять юбиляр. Сам Олег водрузил его на это место.

Борис Всеволодович, разглаживая свою пышную, с проседью бороду, горделиво и деловито показывал генералу Думчеву, Ариадне и Коле свой сад: на трех яблонях доспевала крупная, в полкилограмма, антоновка и сочно рдел увесистый штрифлинг. Старик рассказывал "биографию" каждого дерева, угощал яблоками, нахваливал особый, крупный и ароматный сорт рябины, выведенный им самим гибрид черноплодной и гранатовой. Думчев - сам любитель-садовод - увлеченно и со знанием дела поддерживал речь Бориса Всеволодовича и украдкой наблюдал за Колей и Ариадной, которые не скрывали от него своих отношений. "Лихой парень, - думал генерал о Коле. - Да и она тоже из той породы… "строго хранящая супружескую верность". Не может быть, чтоб Брусничкин ничего не подозревал. Тут и слепому все видно".

Валя помогала Олегу раскладывать приборы, спросила, выразив явное удивление, каким образом у него на юбилее оказались Брусничкин со Штучками.

- Где ваши принципы, Олег Борисович?

- Они - официальные представители Союза архитекторов, - объяснил Олег. - Секретариат поручил им зачитать приветственный адрес и произнести тост. - Взгляд его и голос были полны нежности.

- Так что ж они, хором будут приветствовать?

- Хора, пожалуй, не получится, а трио - в самый раз.

А тем временем Брусничкин, Штучко, Никулин, Глеб Трофимович, Игорь Остапов, отец и сын Орловы, сидя в зеленой беседке за круглым столом, обрамленным молодыми вишнями, обсуждали статью американского социолога Айзека Азимова, озаглавленную "Женщина 1991 года". Глеб Трофимович, потрясая газетой, возмущался:

- Это же откровенная проповедь разврата, сексуальных извращений, распущенности, официальной проституции!

- Что вы говорите? Я не читал этой статьи, - заметил Никулин.

- Вы утрируете, генерал, - лениво и простодушно возразил Александр Кириллович Орлов.

- Статья интересная и стоящая, - быстро поддержал его Леонид Викторович Брусничкин и прибавил: - Откровенная? Да. Но пора говорить откровенно и на такие интимные темы. Не надо строить из себя святош. За границей об этом говорят и делают открыто.

- Любопытно, - отозвался Штучко. - И что же пишет американец?

- Вот послушайте, - ответил Макаров и прочитал: - "В конечном итоге возросшая к 1991 году свобода интимных отношений приведет к более экономному расходованию половой энергии". А? Как это понимать?

- Что ж тут непонятно - надо экономить во всем, - лукаво улыбаясь, ответил Штучко.

- А вы знаете, о какой свободе интимных отношений идет речь? - насупился генерал Макаров. - Послушайте: "Сама интимная жизнь станет разнообразнее. Сейчас она ориентирует исключительно на продолжение рода… Когда материнство утратит свое значение, облегчится и контроль рождаемости. Будет применяться метод поощрения наклонностей, которые, во всяком случае, являются естественными".

- Материнство утратит значение? Так и написано? - поднял удивленно брови Никулин.

- Черным по белому, - ответил Макаров, - Вас, конечно, интересует, какова же роль будет отведена женщине, когда ее избавят от обязанностей материнства? Пожалуйста, послушайте: "Она соединит с мужчиной свою жизнь на столько времени, на сколько сама пожелает, и единственно, чего она потребует взамен, это чтобы он смотрел на их отношения так же, как она", то есть уходил, когда захочет. Семьи, как таковой, в нашем примитивном традиционном понятии, нет. Сошлись на неделю-другую и разошлись.

- А дети, продолжение рода? - Это Никулин.

- Айзек Азимов предусмотрел: дети инкубаторные. Родители не знают своих детей, им, неведомо чувство материнства и отцовства, - ответил Макаров. - Дети без рода и племени.

- Нет, простите, я не понимаю! - Снова Никулин. - Это всерьез? Что за бред? И какие это наклонности будут поощряться?

- Те, которые разнообразят интимную жизнь, освобожденную от продолжения рода, - с негодованием ответил генерал Макаров. - Тут все откровенно и цинично.

- Ну зачем же так? - возразил лениво Орлов-отец. - Там же сказано: наклонности, которые являются естественными.

- Одни их считают естественными, другие - половым извращением, - беспечно отозвался Штучко и вздохнул.

- Запад предлагает нам свой товар под названием "секс", - сказал Никулин.

- Вот именно, - подтвердил генерал Макаров.

- Нет, дело не в этом, - энергично заговорил Никулин. - Если редакция не согласна с американским автором, то зачем тогда надо было его печатать? Зачем, для кого и для чего?

- Обменяться мнениями, идеями, поспорить. А в споре рождается истина, - с видом превосходства сказал Орлов-отец. - Разве вам, Дмитрий Никанорович, как архитектору, не полезно поделиться со своими американскими коллегами опытом градостроительства?

- Это разные вещи, Александр Кириллович, - секс и градостроительство.

- Я говорю о принципах, - с холодной любезностью сказал Орлов-отец. - В архитектуре и градостроительстве, как мне думается, есть много наболевших вопросов, острых проблем.

Таким образом Орлов решил разговор о статье Айзека Азимова увести в сторону, чтоб не касаться пикантных деталей. И это ему удалось: Глеб Трофимович быстро переключился на вопрос, который его очень волновал. Он корил московских архитекторов за то, что в столице безо всякой надобности уничтожено много исторических памятников национальной культуры.

- Да, безо всякой надобности, - повторял решительно и убежденно.

- И вы? Вот не ожидал, - возразил ему Александр Кириллович Орлов. Большеголовый, грузный, толстогубый, он говорил медленно, будто делал одолжение, высоко оценивая каждое слово и каждый жест. На его холеном, полном лице лежала крепкая печать самоуверенного и преуспевающего деятеля, а в холодных, карих с желтизной глазах иногда проскальзывали огоньки беспокойства и тревоги, и эти огоньки как-то мешали цельности образа, путали впечатление.

- Чего вы не ожидали? - удивленно нахмурился Глеб Трофимович.

- Есть категория людей среди художников и писателей, - так же степенно, с паузами начал Александр Кириллович, - которая, не ведая броду, лезет в воду и кричит на всех перекрестках: "Караул! Москву уродуют, уничтожают национальные святыни, строят по американским образцам!" И тому подобный вздор.

- Ну и что? А разве это не правда? - сказал Глеб Трофимович и перевел взгляд с Орлова на архитектора, словно вопрос его относился и к ним. - Разве новая, последних лет, архитектура Москвы не утрачивает национальные черты, не становится безликой, похожей на сотни новостроек других городов - и наших, и западноевропейских, и американских? Вместо зданий мы строим башни: то стоячие, с одним подъездом, то лежачие, с десятками подъездов. А между тем в столицах наших республик Средней Азии, Закавказья, Прибалтики зодчие как-то ухитряются избегать этих штампов, строят по-своему, учитывая национальный характер, традиции.

- Москва - интернациональный город, - бросился на выручку отца молодой Орлов. Кареглазый и лобастый, как и отец, еще более самоуверенный и задиристый, Андрей имел привычку встревать в любой разговор в любой компании. Ему бы только блеснуть довольно плоским остроумием и дешевой эрудицией, которую он постоянно выставлял напоказ. В его тоне всегда сквозило нечто нагловатое.

Глеб Трофимович посмотрел на него строго и недовольно, сказал как бы походя:

- Интернациональное, молодой человек, никогда не противоречило национальному, если, конечно, оно было подлинно интернациональным, а не космополитским.

- Простите, Глеб Трофимович, - как-то поспешно заговорил Орлов-старший, что было не в его манере, - а почему мы боимся заимствовать прогрессивное в архитектуре и градостроительстве у других, скажем у той же Америки?

- Архитектура и градостроительство в капиталистическом мире переживают кризис, - заметил Олег. В глазах его появился веселый блеск. Он умел мгновенно воспламеняться.

- На основании чего ты сделал такой абсурдный вывод? - грубовато и нетерпимо возразил Александр Кириллович. - Месяц тому назад, как ты знаешь, я вернулся из США. Был во многих крупных городах, видел новостройки.

- А трущобы, перенаселенность, загрязнение и прочие прелести видел? - резко и быстро перебил его Олег.

- Ну что ж, есть и такое. Но мы говорим не об этом, речь идет об архитектуре. А там есть на что посмотреть. - Теперь даже его голос и лицо изображали примирительное простодушие. Но Олег, хорошо знавший характер своего зятя, понимал, что простодушие это напускное и Орлов редко говорит то, что думает. Олег часто спорил с Орловым, вызывал его на откровенность острыми вопросами, но тот всегда ловко уклонялся от острых углов и рискованных тем.

- Коттеджи, особняки по индивидуальным проектам, - продолжал Олег, все больше возбуждаясь, - на них ушел ум, изобретательность, талант зодчего.

- Но они-то, эти особняки, и останутся как памятники архитектуры, как остались у нас усадьбы и дворцы Баженова и Казакова, - с чувством превосходства парировал Орлов, но голос его звучал вежливо и невозмутимо.

- Скажите, Александр Кириллович, вы в Атланте были? - Это спросил архитектор Штучко, поспешно и как-то вкрадчиво.

- Да, был. Потом в Нью-Йорке, Чикаго, Сан-Франциско, Детройте.

- Значит, вы видели архитектуру Джона Портмана?

- Разумеется, - снисходительно и даже лениво ответил Орлов-старший.

- Его гостиница в Атланте - это действительно шедевр? - оживленно атаковал Штучко. Несмотря на преклонный возраст, это был энергичный, очень подвижный старичок с седенькой клинышком бородкой и белоснежной, коротко стриженной головкой, и эту яркую глубокую седину резко оттеняли черные кисточки бровей, похожие на хвосты горностая, и кирпичик черных усов.

- В общем, да, сооружение необычное, смелое, в полном смысле современное, - несколько оживившись, охотно ответил Орлов. Он был доволен представившимся случаем здесь, в кругу специалистов, рассказать о работах популярного в США архитектора, поразившего воображение Александра Кирилловича. - Представьте себе холл - шестьдесят шесть метров в высоту и сорок два метра в диаметре. Не холл, а целая площадь. В холле фонтаны, деревья, скульптуры и стеклянные лифты. Все номера гостиницы на всех этажах выходят в этот холл. А круглая башня из стекла, окрашенного под цвет бронзы, и под ее синим куполом, на высоте шестидесяти метров, вращающийся бар! Это же помимо всего прочего и техническая находка. Масса света, воздуха, движения! Какая-то фантастика! Все это поражает, захватывает, впечатляет. Поражают масштабы, размеры.

- Вот это и есть чисто американский национальный стиль, - заметил Олег, не высказывая, однако, своего отношения к творчеству Портмана, работы которого знал лишь по рассказам побывавших в США архитекторов.

- При чем здесь стиль? - устало поморщился Александр Кириллович. - Важно удобство, изящество, дерзание, выдумка. Меня поразили гостиницы Портмана в Чикагском аэропорту и в Сан-Франциско. Они построены по-другому. У них свое лицо. Например, в чикагской вместо скульптурных украшений, характерных для Портмана, с потолка свисают две тысячи японских воздушных змеев. Заметьте: японских, а не американских и не русских.

Эта последняя фраза, приправленная ядом интонации, вызвала общий смех, и сам ее автор снисходительно улыбнулся.

- Отсюда ты делаешь вывод, - шутливо заметил Олег, - что архитектура вненациональна. - У него с Орловым уже раньше были споры на эту тему. Скрытая ирония довольно прозрачно светилась в его глазах.

- Выводы каждый волен делать сам, - снисходительно и небрежно отозвался Орлов-старший, и скептическая улыбка затрепетала на его толстых губах. - Между прочим, Джон Портман строит не только индивидуальные здания. Ему принадлежат многие архитектурные комплексы. Например, в Нью-Йорке он застроил целый район - Таймс-сквер. И это производит впечатление, чувствуется почерк большого зодчего. Правда, в отличие от вас он не только проектирует, но и сам строит. Он хозяин фирмы, располагающий крупным капиталом.

- Так что всякие излишества и новации оплачивает сам, - резюмировал Штучко и с грустью прибавил: - Портман может позволять себе эксперимент, а для нас невинный каприз Ивана Владиславовича Желтовского - его знаменитая башенка - уже прецедент, недопустимая вольность и расточительство.

- Кстати, ты в Детройте обратил внимание на застройку делового центра? - с мягкой лукавинкой спросил Олег, но Орлову этот вопрос показался язвительным и беспощадным; он догадался о подлинном смысле вопроса. Ответил, разыгрывая наивность и беспечность:

- Я тебя понял. Да, он похож на наш Калининский проспект. Ну и что из этого? В конце концов, какое это имеет значение? А вашингтонский Капитолий разве не напоминает тебе римский?

К компании подошла Варвара Трофимовна и пригласила к столу.

Прерванный разговор выходил на рискованную дорожку, и за столом решили его не продолжать, чтоб не портить торжества, которое открыл краткой речью Павел Штучко. Он говорил по поручению правления Союза архитекторов. Трескучий голос его произносил такие высокие похвалы по адресу юбиляра и звучал так искренне, что не верилось ни одному его слову. Затем он раскрыл зеленую с золотым тиснением папку, торжественно зачитал текст приветственного адреса и вручил его юбиляру. Борис Всеволодович предложил избрать тамадой Брусничкина, и Леонид Викторович с удовольствием взял в свои руки "бразды правления".

Все шло, как обычно водится в таких случаях: тосты, добрые пожелания - за юбиляра, полного творческих сил и замыслов, за его талант, за все, что создал и еще создаст, за Варвару Трофимовну, без которой Олег Борисович вообще ничего не создал бы, за их сына Игоря - верного стража и защитника Отечества.

Игорь смущался. Он сидел в противоположном от родителей конце стола вместе с Андреем и Леной. Его длинные, тонкие ноги задевали под столом ноги сидящей напротив него Ариадны, отчего Игорь конфузился и краснел, не решаясь извиниться. Ариадна же отвечала ему поощрительной улыбкой. У Игоря был трехдневный отпуск по случаю отцовского юбилея; он понимал, что отпуск этот устроил ему генерал Думчев. Замкнутый от природы, в присутствии своего высокого начальника рядовой Остапов держался скромно, собранно и даже стеснительно. Это была беспричинная робость, но справиться с ней он не мог. Зато Андрей был ему полной противоположностью: рисовался перед Леной, сорил остротами и анекдотами и, слегка захмелев, попросил слова для тоста. Вошедший в свою роль самонадеянный Брусничкин, которому нравилось показывать свою власть, сверкая маслеными глазами, объявил:

- Предоставляется слово нашему будущему, нашей молодежи. Пожалуйста, юноша.

Андрей картинно встал с золотистым фужером венгерского токая, пробежал присутствующих быстрыми глазами, в которых светилась беспощадная, холодная решимость, и, задержав взгляд на юбиляре, начал звенящим голосом:

- Дорогой дядя Олег! - Он сделал паузу, чтобы подчеркнуть: не "Олег Борисович", а именно "дядя", мол, знайте и помните все: я племянник юбиляра. - Здесь много говорили о вашей творческой смелости искателя и новатора. Это всем известно. От имени присутствующей здесь молодежи, вот от нас троих, взгляд на Лену и Игоря, - желаю вам создать нечто лучшее и более дерзкое, чем шедевры Джона Портмана.

Лихо опрокинув фужер, невозмутимый и самоуверенный, он сел с видом победителя. По застолью пробежал шепоток недоумения. Олег, не вставая, улыбнулся одними губами и сказал мягко, с учтивостью хозяина:

- Спасибо, Андрей. Только Портман для меня не эталон.

Андрей не смутился и не был огорчен. Прошептал Лене:

- Портман - гений. Просто дядя Олег не видел его проектов.

- А ты видел? - с небрежной отчужденностью угрюмо спросил Игорь. В тосте Андрея он увидел желание уязвить юбиляра.

- Мне отец показывал фотографии в американских журналах.

- А вообще, кто тебя просил выступать от нашего имени? - сердито сказала Лена. Она была недовольна тостом Андрея. - Хочешь, чтоб мы разделили твою глупость на троих? Но от этого она лучше не станет.

- Успокойся, старуха. У вас есть возможность отмежеваться. Защитнику Отечества будет предоставлено слово, - все так же невозмутимо и язвительно отвечал Андрей. В тоне его было что-то оскорбительное.

- Да, я скажу. Не от имени Вооруженных Сил и не от твоего имени. От себя скажу, - принял вызов Игорь. Он побледнел, и овальное лицо его стало еще более выразительным, до того выразительным и открытым, что на нем можно было читать его мысли. Раньше он не собирался выступать в застолье, произносить тост. Теперь же, после слов Андрея, он решил выступить, публично поздравить отца. И как только принял такое решение, сразу начал волноваться. Что сказать, как сказать? Надо собраться с мыслями, сосредоточиться. А сосредоточиться не дает шум и гам.

Между Думчевым и Колей сидела Валя в каком-то радостном напряжении.

Андрей сказал:

- Валентина Ивановна, у вас выгодная позиция: между двумя Николаями. Можете загадать желание - и все сбудется.

Если бы сбылось! Есть у Вали желания, и явные, и тайные. Она ответила Андрею своей обаятельной улыбкой, а Коля протянул ей рюмку и предложил Думчеву:

- Николай Александрович, давайте сепаратный тост за исполнение Валиных желаний.

Николая Фролова, несмотря на его сорок три года, в семьях Макаровых и Остаповых все почему-то звали Колей. И он не обижался. Пожалуй, напротив.

"Что пожелать отцу? - напряженно думает Игорь. - Много хорошего хочется пожелать, но где найти достойные слова? Другие ведь могут говорить красиво. Важны не красивые слова - важно, чтоб искренне, от души".

- Мастерство - великое дело. Даже в парикмахерских. Заходят туда чучела, а выходят красавицы.

Это говорит Коля. Нет, не дают сосредоточиться. А тут под ухом выпендривается перед Леной Андрей:

- Не путай Карабиху с Карабахом… Помесь свиньи с мотоциклом…

"Боже, какие плоские остроты! И Лена, умная девчонка, должна все это выслушивать. Да он, кажется, пьян. Как жаль, что нет Галинки Макаровой!" А он так хотел с ней повидаться. Галинка - его симпатия, его мечта.

- Валентина Ивановна, а почему Галя не приехала? - вдруг неожиданно для самого себя спросил Игорь.

- На картошке она, в совхозе. Где-то под Можайском. Она не знала, что ты приедешь, а то, может, отпросилась бы, - со значением, со своей очаровательной светящейся улыбкой, прибавила Валя.

Обидно как! А он был уверен, что встретится с Галинкой. Но надо продумать тост.

- Будь осторожен, когда говоришь ложь, но еще больше остерегайся говорить правду - гласит народная пословица. - Это Штучко сказал Никулину. Любопытно, в какой связи? Дмитрий Никанорович заулыбался своей мягкой, душевной улыбкой и, повернувшись к Штучко, ответил:

- Не страшно сделать своим врагом умного, страшно сделать дурака другом.

"Да, интересно, о чем они?" Игорь ловит обрывки фраз. Вот уже Никулин говорит Штучко совсем о другом:

- Пришел ко мне работать в мастерскую молодой архитектор, только что закончивший институт. Лохматый, обросший волосами, как пещерный человек, а на штанах, знаете ли, изображение Христа. Я взорвался. "Сними, - говорю, - эти штаны, а потом приходи на работу". Так он, знаете ли, что сказал? "Я, - говорит, - атеист". "Не все атеисты циники, - говорю я. - Я тоже атеист, но кощунства и пошлости не терплю".

- Список ораторов, кажется, исчерпан, - громко объявил тамада и обвел настойчивым, пытливым взглядом всех присутствующих. Его глаза встретились с большими, вопрошающими глазами Игоря.

Надо решиться. Сейчас. Потом будет поздно. Игорь встал. Брусничкин постучал ножом по бутылке, призывая к вниманию. Игорь заговорил глухим, деревянным голосом:

- Дорогой папа! В годы войны ты был на передовой, в самом пекле. Твои однополчане здесь говорили, что ты был храбрым и мужественным солдатом… Война - это разрушение. Мир - созидание. Сегодня ты находишься на передовой мира: ты созидаешь, строишь… Я желаю, чтоб построенные тобой здания простояли целыми и невредимыми не менее двухсот лет.

Растроганный, Олег вышел из-за стола, подошел к сыну и расцеловал его. А Борис Всеволодович, устремив на Игоря гордый взгляд, пробасил через стол:

- Спасибо, внук!

Старик смотрел на Игоря и Андрея и думал: вот ведь оба внуки его, одногодки, а такие они разные. Да что внуки - родные братья бывают как два полюса. Он пробовал представить себе их будущее. За Андрея не беспокоился - этот не пропадет, умеет работать и языком и локтями. Своего не уступит, а при случае и чужое прихватит. А вот Игорь! Какой-то он нерешительный, щепетильный и мягкий. Мухи со своего лица не прогонит. В родителей пошел: оба они такие, что Олег, что Варя. А жизнь, она штука сложная и жестокая. Слабых не любит, совестливым не благоволит. Не поступил после школы в институт, и больше об институте и речи вести не желает. Родители советуют ему после армии поступать в институт. Куда там - и слышать не хочет. У него свои планы: либо, говорит, военное училище, а если и там не получится, пойду на стройку к Николаю Фролову. Но Коля-то, он с высшим, заочно кончал строительный институт. Коля - парень с головой.

- Коля, а ты "Правду" сегодня читал? - спросил Борис Всеволодович.

- Нет, не успел. А там что, про меня напечатали? - весело отозвался Коля и послал в рот хрустящий рыжик.

- Про вас, про строителей. Много безобразничаете.

Борис Всеволодович вышел из-за стола и через минуту вернулся с газетой в руках, подал ее Фролову:

- Вот, прочитай, на последней странице.

- Читай вслух, - попросил Думчев.

- Есть, читать вслух, товарищ генерал, - шутливо ответил Коля и начал: - Называется: "Сами себя премировали. Из зала суда". Руководители ремонтно-строительного управления Н. Росинец, В. Бронштейн, П. Синицкий, чтобы получить незаслуженные премии, прибегли к припискам, обману. Так, при подготовке в Николаевский областной ремонтно-строительный трест обоснований на премирование они включили в документы завершение строительства лечебного корпуса, хотя объект не был построен даже наполовину. В другой раз вместе со старшим прорабом совхоза "Спутник" Жовтневого района В. Куперманом "опроцентовали" восемь жилых домов, построенных силами совхозных строителей. Росинец и компания приписали к отчетности свыше 24 тысяч рублей… Судебная коллегия областного суда приговорила Н. Росинца к 11 годам, В. Бронштейна, П. Синицкого и В. Купермана - к 10 годам лишения свободы каждого с конфискацией имущества".

- Ничего себе, - сказал Думчев. - Прокомментируй, Коля.

- Я думаю, комментарии излишни. К строителям это жулье не имеет никакого отношения. Обыкновенные паразиты, которые, к сожалению, в известном количестве водятся и процветают не только в капиталистической вселенной, но и на планете с названием СССР, - сказал Коля.

- Самое пикантное будет, когда "Би-би-си", "Голос Америки" и прочие подголоски объявят этих уголовников "инакомыслящими", невинно пострадавшими за свои политические убеждения, - сказал Олег и посмотрел на Орлова-старшего. Их взгляды превращались в поединок.

- А что, вечерком можем послушать, что по этому поводу набибисикает дядя из Лондона, - заметил Коля. - Хотя все эти голоса говорят с одним идеологическим акцентом - тель-авивским. - И стрельнул в Брусничкина насмешливым взглядом.

Бронзовое лицо Брусничкина приняло иронически-снисходительное выражение, он встал и объявил перерыв. Обсуждать, мол, вдруг возникший и, как он считал, не совсем уместный вопрос в юбилейном застолье неприлично. Пусть в кулуарах продолжат разговор о паразитах, "инакомыслящих" и "Би-би-си". Но Леонид Викторович ошибся: никто этого разговора продолжать не стал, повеселевшие гости разбрелись по саду группками и в одиночку, а молодежь - Лена, Игорь и Андрей вышли за калитку и направились в лес. Ариадна крикнула им вслед:

- Возьмите и меня в свою компанию!

- И меня, - быстро смекнул Коля и вышел за калитку вслед да Ариадной.

Лес, ну что за лес на земле древнего Радонежья! Конечно же он далеко не тот, что был во времена преподобного Сергия, - исчезла дремучая рамень, в которой полновластным хозяином пробирался через буреломы, поросшие малиной, мишка косолапый. И все же есть здесь хорошие леса, а в них водится и малина с черникой, брусникой и земляникой, и даже грибы. Ну а мишке пришлось потесниться к северу: в подмосковные леса пришли новые хозяева - туристы. Пришли, и обогатили здешнюю флору и фауну стеклом битых бутылок, консервными банками, и даже ландшафту придали нечто новое, вроде обугленных кострищ. Впрочем, не совсем свое - скорее, заимствованное у своих далеких предков той поры, когда еще не ступала здесь нога Сергия Радонежского. Недаром говорят, что история рода людского развивается по спирали. Подтверждение тому - пустые бутылки и консервные банки, так щедро и на вечные времена усеявшие нашу родимую матушку-землю.

В лес углубились впятером, но недолго шли такой ватагой: у молодежи быстр шаг и свои интересы. Вскоре Ариадна и Коля приотстали, отклонились влево и потеряли из виду Лену, Игоря и Андрея. Так и было задумано.

- А мы не заблудимся, Коленька? - сказала Ариадна, но без тревоги и сожаления, и, обняв обеими руками Колину шею, так и повисла на нем.

- По-моему, мы уже давно заблудились, - с горькой откровенностью ответил Коля. Он догадывался, что у Ариадны к нему не любовь, а привязанность самки. Появись другой, чем-то поудобнее Коли, и она уйдет к нему без сожаления. Думая так, Коля метался, будучи не в силах разобраться в своих чувствах. Иногда ему казалось, что он любит Ариадну, жить без нее не может. Иной раз ему думается: будь его Зина понежнее да поласковее, приголубь-приласкай его, и он бы остепенился. Но Зина оставалась грубовато-холодной, черствой и сварливой, и, словно в отместку ей, он бросился в стихию страстей, как в омут, и плыл, не отдавая себе отчета, плыл, куда вынесет. Он совершенно не считался с тем, что у Ариадны есть муж, не хотел о нем думать и вел себя, пренебрегая осторожностью и приличием. - Ты сегодня трезвая как стеклышко, а пьяный трезвого не разумеет, - продолжал Коля, весело глядя перед собой. Склонный к грубоватой шутке, он держался уверенно и независимо.

- Мне нельзя. Я сегодня ординарный шофер, извозчик. И этот тяжкий крест, Коленька, я несу ради тебя, ради нашей встречи. Я знала, что встречу тебя здесь, и согласилась поехать. А так ни за что бы! - В словах ее звучала сладостная вкрадчивость, а взгляд, лукавый, блуждающий, обдавал его жаром.

Он посмотрел на нее пытливо и упорно, и губы его изобразили улыбку. Эта странная улыбка вмещала в себя и снисходительность, и смирение, и насмешку, и шутку, и безобидный упрек. И этот непривычный, несколько странный взгляд смутил ее и насторожил. Лицо ее невольно зарделось в притворной улыбке.

- Коленька, а мы с тобой совсем потеряли голову, - сказала Ариадна, когда они вышли на поляну и углубились в густые заросли юных, гибких березок. - Что о нас скажут там?

"Там" - это в доме Остаповых.

И она не ошиблась: о них говорили, говорили женщины, готовившие вторые блюда - цыплят в винном соусе и с грибами. Об отсутствующих всегда любят посудачить-посплетничать. Начали с Вали, которая в это время находилась в вишневой беседке в компании спорящих мужчин.

Начала Людмила Борисовна с обычным своим грубоватым намеком и недомолвками:

- Валентина как расцвела! Вся сияет, а глаза горят, как у невесты.

- Очень милая женщина, - сказала Никулина.

- Костюм этот ей идет. Наверно, в люксе шила. - Это сказала Варя.

- По своему эскизу, - предположила Александра Васильевна. - Сама художница.

- Но она же не модельер, она монументалист, - заметила Варя, а настойчивая и властная Людмила Борисовна продолжала свое мелочно и бестактно:

- Женщина наряжается для того, кто ей нравится, говорят японцы. - На крупных губах ее блуждала злая улыбка.

- На Ариадне костюмчик, надо думать, импортный, - не поддержала золовку Варя.

- Только зеленый не ее цвет, - заметила Александра Васильевна.

- А почему Николай без жены? - снова с намеком спросила Людмила Борисовна.

- Возможно, ребенка не с кем оставить, - предположила Варвара Трофимовна.

- Дело не в ребенке, - вздохнула Александра Васильевна. Она понимала, на что намекает Орлова, и удовлетворила ее любопытство: - Что-то не ладится в их семейной жизни.

- Они что, всерьез разводятся? - спросила Варя. Она слышала от брата о неладах в семье Фроловых.

- Кто их разберет! Я решила оставаться в стороне.

- Значит, появилась женщина, - категорично заявила Людмила Борисовна, и в голосе ее прозвучало учтивое безразличие.

- Возможно, - кротко ответила Александра Васильевна.

Но Орлова не могла этим удовлетвориться.

- Не она? - кивнула в сторону калитки. - От старика бегает.

- Кто их знает! Пошли же в лес, - вздохнула Александра Васильевна, пересилив себя.

- От такого Мазепы не только в лес, в пустыню убежишь, - с оттенком злорадства заключила Людмила Борисовна. - Он что и где?

- В Союзе архитекторов, - ответила Варя.

- Чем занимается?

- У входа в рай молитвы продает, - съязвила Никулина.

- Да, салат хорош с уксусом, а мужчина с характером, - по-своему подытожила Людмила Борисовна и почему-то добавила: - Полюбится, так и рябой за красавца сойдет. - Колю она невзлюбила. "Неотесан, груб, развязен и места своего не знает", - мысленно вынесла ему приговор, хотя видела его едва ли не во второй или в третий раз. - Что-то наши мужчины распетушились, митинг устроили.

И в самом деле: из вишневой беседки доносились возбужденные голоса, среди которых особенно выделялся густой и самоуверенный бас Александра Кирилловича.

Ох эта вишневая беседка с круглым столом и удобными скамейками! Сквозь листву молодых вишен пробиваются неяркие, но еще по-летнему теплые и мягкие солнечные лучи и ложатся золотисто-зелеными пятнами на стол. Она стала местом бурной дискуссии по вопросу архитектуры и градостроительства.

Людмила Борисовна не слышала начала разговора. Она подошла к беседке, когда страсти уже накалялись. Олег, порозовевший, возбужденный, говорил:

- Однообразие новых жилых районов, унылая серятина, города утратили индивидуальные черты, свое наследственное лицо, облик - вот к чему привели стандартизация, унификация, типовые проекты, индустриальные методы.

- Но и при индустриальном методе можно и нужно использовать эстетические возможности, создать ансамбль с художественным единством, - возразил Штучко. - Что создает лицо современного города? Здание вокзала, аэропорта, дворец, театр, музей? Нет. Жилой комплекс, массив. И в этот комплекс нужно вписывать отдельные здания культурного и общественного назначения. Индивидуальный проект - удовольствие дорогостоящее. Это расточительство. - Скрипучий голос его звучал тягуче и настойчиво.

Брусничкин встал и, энергично жестикулируя, продолжил мысль тестя:

- Расточительству в архитектуре нужно сказать решительное "нет". Индустриализация строительства - это необходимая норма времени. Она есть и будет, она, если хотите, благо, только она дает возможность решить жилищную проблему. И не она причина безликости и серости. Надо думать, дерзать. - Хитрые, настороженные глаза его тем временем шарили по вишневому забору, точно пытались проникнуть сквозь ветки и кого-то найти. Пожалуй, только Думчев да Людмила Борисовна правильно понимали этот пытливый, ищущий взгляд.

- Но, Леонид Викторович, вопрос экономичности, он ведь не однозначен, - воспользовавшись паузой, сказал Никулин. - Строим мы на десятилетия или на века. Что экономичней? Нельзя жить одним днем. Сэкономишь на проектировании, потом в десять раз больше потеряешь на эксплуатации и ремонте. Как вы считаете, Валентина Ивановна? - Дмитрий Никанорович хотел втянуть и ее как художницу-монументалистку в довольно острый разговор.

Олег посмотрел на Валю приветливо и поощрительно, точно внушал ей состояние спокойствия и уверенности. Ее правдивые добрые глаза столкнулись с его - ласковыми и веселыми, и она правильно поняла его взгляд, заговорила осторожно, но настойчиво:

- Если подходить к зданию только с утилитарных позиций: мол, зачем та или иная деталь, что она дает, - то мы утратим эстетическую сторону. Колонны, арки, та же башенка Желтовского или шпили наших высотных зданий - они, конечно, стоят денег. Но что это - излишество, украшательство? Нет! Есть выражение - "функциональная бесполезность". Но эстетически нужное, а значит, и полезное.

- Но есть же бесполезные детали, - перебил ее Брусничкин. - Красиво, но бесполезно.

- А какая польза от Адмиралтейского шпиля? Или Петропавловской иглы, от колонн Исаакия? - вежливо, но твердым, спокойным тоном ответила Валя.

- Никакой! - быстро парировал Брусничкин. - Колонны Исаакия - это элементарная безвкусица.

- А колонны баженовского дома Пашкова? - В ней пробуждалась решимость.

- Извините, это нечестный прием, - с небрежной отчужденностью возразил Брусничкин.

- Почему же нечестный? - возмутился Олег. Он весело посмотрел на Валю, и его насмешливый взгляд выражал одобрение. - Когда вам крыть нечем, когда не хватает аргументов, вы прибегаете к банальной фразе: "Нечестно". Это тоже своего рода прием… нечестный. По-вашему, колонны Исаакия - безвкусица и расточительство?

- Несомненно, - отрубил Брусничкин и ядовито усмехнулся.

- И конечно же взорванный Храм Христа? - принимая вызов, шел на обострение Олег. Он был недоволен появлением Брусничкина на его юбилее, испытывал неприязнь к этому человеку. И особенно его рассердила попытка Брусничкина уязвить Валю, которая покоряла его своей добротой, неотразимой нежностью и талантом вдумчивого, серьезного художника.

- И безвкусица и расточительство, - настаивал Брусничкин,

- И шпили московских так называемых высотных зданий? - с откровенным вызовом продолжал Олег, бледнея.

- Да, если хотите. Но этот вопрос решен и не требует дискуссий, - попытался уклониться Брусничкин.

- Собственно, кем решен? - спросил Глеб Трофимович. - Я что-то не помню такого решения.

- Временем, - слегка тушуясь, обронил Брусничкин.

- Возможно, я ничего не понимаю в архитектуре, но мне кажется, время решило вопрос в пользу высотных зданий, - возразил Глеб Трофимович.

- Я не считаю уместным продолжать разговор об этих зданиях, - отмахнулся Брусничкин.

- Это почему же? Потому что здесь присутствует автор одного из этих зданий, Дмитрий Никанорович Никулин? - настаивал Глеб Трофимович, глядя на Брусничкина исподлобья.

- Если я не ошибаюсь, тебе, Митя, принадлежит и сама идея этих зданий, - попросту обратился к Никулину Штучко. Он был года на четыре старше Дмитрия Никаноровича, творческие пути их часто перекрещивались. Это были очень разные зодчие, и по характеру, и по стилю работы, с разными взглядами и вкусами, что, однако, не мешало им уважительно относиться друг к другу. Штучко среди архитекторов слыл эрудитом. У него обилие информации. Он знает, где, когда и - кем построено то или иное здание. Он хорошо знает историю и теорию архитектуры и градостроительства, следит за всеми новшествами. Но в практике своей собственного лица не имеет. Построенные по его проектам здания что-то или кого-то напоминают. В сущности, он эпигон. И, как всякий эпигон, страдает беспринципностью. У него на один и тот же проект всегда несколько вариантов. Не пройдет один - он предлагает другой, третий. Он готов учесть любое замечание, внести в проект любое исправление, даже очевидно абсурдное.

- Это неверно, ты ошибаешься, Паша, - возразил Никулин. - Идея этих зданий принадлежит Сталину.

- Да будет тебе, Митя! Стал бы Сталин заниматься такой мелочью, - вкрадчиво проговорил Штучко, разыгрывая наивность и беспечность.

- Представь себе - занимался, потому что не считал архитектуру Москвы мелочью.

- Себя хотел таким образом увековечить, - холодно пробасил Орлов и презрительно усмехнулся. - Любил собственные памятники!

- А кто их не любит? - добродушно рассмеялся Думчев.

- Памятники - да, - задумчиво произнес Никулин. - Эти здания задумывались как памятники победы над фашизмом. Строили их победители, строили сразу после победы. И они, эти здания, должны были олицетворять пафос победителей, величие, силу и красоту советского человека - воина и строителя. В них вкладывались большие идеи, глубокое содержание.

Он не терял контроля над собой. Мягкий, грудной голос его звучал тихо, спокойно и уверенно. Непреклонный в своих убеждениях, твердый и решительный, Дмитрий Никанорович был чужд всякой конъюнктуре и никогда не шел на сделку со своей совестью. Его сосредоточенное лицо, настойчивый, упрямый взгляд выдавали человека сильной воли и твердого характера. И за это даже его недруги и противники, не разделявшие его идейных позиций и творческой манеры, уважали его.

- А скажите, Дмитрий Никанорович, все эти здания разные по форме и по своему назначению: жилые дома и административные, - заговорил Думчев. - Но почему-то у всех шпиль. Случайно это или тут была какая-то задумка?

- Видите ли, шпили со звездой придали зданиям торжественность, нарядность. Ведь они, эти здания, задумывались как маяки, каждый из которых должен был группировать вокруг себя жилой массив… А потом, нужно было сохранить архитектурный контур Москвы. Что его определяло прежде, контур старой Москвы? Сорок сороков церквей, их большей частью шатровые колокольни, купола. Они были архитектурными вехами. Как вы знаете, многие из них исчезли. Новые высотные здания как бы продолжали архитектурный стиль… Дом, он не только кров для человека. Он несет и воспитательные функции. Он накладывает на жильца свой отпечаток. Происходит это незаметно, постепенно. Он как бы несет эстафету будущим поколениям, несет рассказ о нас. Ведь он долговечен. И это налагает на нас, архитекторов, особую ответственность.

- Вот именно, - резко подхватил Глеб Трофимович. - Поставили в центре Москвы, у самого Кремля, какую-то нелепую коробку и назвали ее "Интурист", и все вокруг вопиюще закричало. Она как дурное пятно, как вызов прекрасному ансамблю Кремля и уже сформировавшемуся центру. Плохой фильм можно не смотреть или, посмотрев раз, плюнуть и забыть. Плохую музыку можно не слушать. А как быть с уродливым зданием? Оно же как бельмо на глазу. Почему вы позволили совершить такое безобразие?

- Я тут ни при чем. Я был против. Меня не послушали, - сообщил Никулин и, казалось, погрузился в раздумье.

Пришла Ариадна, преувеличенно веселая, с огромным красноголовым подосиновиком в руках, объявила:

- Здесь, возле калитки, нашла. Ну что вы сидите и разговариваете о делах? Пошли б лучше в лес, грибов сколько!

- У нас тут серьезный разговор, который и тебя касается, - с едва скрытым раздражением сказал Брусничкин, ища глазами Колю. Коля не появлялся.

- Меня? - с наигранным удивлением переспросила Ариадна и подавила невольную улыбку.

- Ты за индустриальное строительство или против? - преднамеренно примитивно и нелепо поставил вопрос Брусничкин.

Ариадна сделала игриво-пренебрежительную мину и повела бровью. Ее наспех накрашенные губы шевелились, но вслух не произнесли слишком очевидного слова "глупо". Брусничкин, хорошо знавший характер своей жены, решил не обострять при людях отношений, смягчил холодно, но вежливо:

- Тут говорили о роли архитектора в современном градостроительстве.

- В век индустриального строительства роль архитектора сводится к нулю. Я имею в виду архитектора-творца, - сделав серьезное лицо, заговорила Ариадна. - Мы - ремесленники. Допустим, вы предложили оригинальный проект. Начинается его обсуждение: советы, замечания, категорические требования. Проект ваш идет по разным инстанциям, или, как мы их называем, отстойникам. И учтите - советы и замечания критиков для вас обязательны. Тут убрать, здесь добавить, это переделать. Кто делает замечания и указания? Узкие специалисты. Они рассматривают ваш проект со своей чисто ведомственной точки. Им нет дела до целого. Они указуют, и указания их носят форму закона. В результате от вашего гениального проекта остаются рожки да ножки. Дальше. Начали строить. И что же? Там уже технология начинает на вас давить, рационализм диктует. Строители запросто меняют ваш проект, то есть вносят в него свои элементы. Мол, нет такого-то облицовочного материала, нет такой-то детали.

- Выходит, Коля запросто может испортить ваш проект? - не без умысла вступила в разговор Людмила Борисовна.

- Кстати, где он, Коля? - с нарочитой шутливостью засуетился Брусничкин. - Подать сюда Колю-Николая.

- Пусть объяснится, - с двусмысленным намеком продолжала ставить шпильки Людмила Борисовна.

- Я здесь, - бодро отозвался Коля из-за вишни. Он стоял с наружной стороны беседки. Но предусмотрительный Штучко попытался вернуть разговор в прежнее русло:

- Да, ассортимент деталей очень беден. В этом виновата промышленность и вы, Александр Кириллович.

- А я в какой связи? - степенно и важно отозвался Орлов.

- Как представитель Госплана. Вы планируете.

- Лично я вообще против всякого украшательства. И напрасно Глеб Трофимович с такой яростью обрушился на гостиницу "Интурист". Она ничуть не хуже гостиницы "Россия" по другую сторону Кремля…

- Ну знаешь ли… - выразил возмущение Олег.

- А чем она хуже, скажи? Внешний вид вам не нравится? А наплевать на внешний вид, важно, чтобы было удобно внутри, чтобы комфорт был. Для человека это главное. А вся ваша внешняя декорация - дело пустое. На Западе это давно поняли. До нас, как правило, прогрессивные идеи, как и мода, доходят позже, - невозмутимо продолжал Орлов.

- Уже дошли, Александр Кириллович, и "Интурист" тому наглядный пример, - быстро и запальчиво отозвался Олег. - Духовный элемент в архитектуре исчезает или уже исчез. Остался голый технический расчет. Гармония, прекрасное, все, против чего ты выступаешь, - это отжившие понятия. Древние были богаче нас. Они чувствовали, понимали красоту. А чего стоит наша "свободная планировка", этот хаос наизнанку! Попробуйте найти в ней нужный вам дом. Пока найдешь - и в гости не захочешь.

- Нужен дом-образ, а не просто жилище, как предлагает Александр Кириллович, - робко вставила Валя.

- Но поймите, время изолированных, отдельных шедевров миновало. Наступило время комплексов. Теперь надо думать о выразительности не отдельного здания, а комплекса, если хотите - целого микрорайона, - решительно и настоятельно сказал Штучко. Он не любил накала страстей и всегда старался примирить даже непримиримое. - Нельзя игнорировать и архитектуру современного Запада. Там есть смелые проекты. Например, Фридман с его мобильным городом над Парижем. Гигантская металлическая конструкция, заполненная блоками-квартирами.

- И надо думать, удобными квартирами, располагающими к отдыху, - вяло и вымученно вставил Орлов. - А я живу в высотном на площади Восстания. Четыре комнаты, а планировка не располагает к отдыху. Неуютно.

- Об уюте сами позаботьтесь, - сказала Ариадна.

- Нет, дорогая, не всегда, - возразила Людмила Борисовна, уловив в реплике Ариадны язвительные нотки. - Мы третий гарнитур уже поменяли, а уюта нет.

- Проще поменять квартиру, чем менять гарнитуры, - сказал Брусничкин. - Давайте махнем. Мне нравится район площади Восстания.

- А вы где живете?

- На проспекте Мира. Тоже четырехкомнатная.

Предложение Брусничкина не нашло отклика у Орловых. Наступила пауза. Тогда Никулин, обращаясь к Штучко, сказал:

- Ты говоришь о смелых проектах, о Фридмане. Я с тобой согласен: нужен полет фантазии, смелый, дерзкий, даже рискованный. Но при одном условии: нельзя забывать о национальном стиле, об удобстве, эстетическом элементе. Смелые проекты есть и у нас. Ты, наверно, видел проект дома в форме египетской пирамиды? Только на земле - узкая часть. Высота - сто метров, длина - двести. Этакий парус с одним лифтом в центре.

- Ну и что же? - Это Брусничкин.

- Чистейшей воды формализм! - порывисто ответил Олег.

- А что вы в таком случае понимаете под словом "традиции"? - обращаясь к Никулину, быстро перешел в атаку Брусничкин, - Копировать зодчих прошлого? Это уже будет архаика, эпигонство, если хотите.

- Зачем копировать? - спокойно отозвался Никулин. - Продолжать развивать их, вносить свое. И лучшие образцы нового затем создают традиции, я так понимаю.

- Вот он и вносит свое, предлагая дом-парус, - сказал Орлов снисходительно и небрежно.

- Не свое вносит, а чужое, безликое, - поморщился Олег. - Каждый дом должен нести отпечаток личности автора.

- А если ее нет, личности? - заметила Валя.

Людмила Борисовна не могла оставаться безучастной. Уж если эта скромница и тихоня Валя встряла в разговор и эта воображала Ариадна ставит шпильки своими репликами, то не в характере Людмилы Борисовны оставаться в тени. Нет, она в архитектуре тоже разбирается, и не хуже некоторых, она тоже может и возразить и поспорить. Особенно с этими фанатиками старины и национальных традиций. И она заговорила хотя и не совсем к месту, но зато уверенно и важно:

- В конце концов ничто не вечно - и ленинградское Адмиралтейство, как и московский дом Пашкова, ждет участь Парфенона.

- Но жизнь этих зданий можно и нужно продлить. Это в наших силах, - сказал Никулин. - И желательно, чтоб идущая им на смену молодая поросль зданий не была безликой, уродливой, а чем-то напоминала своих предшественников. Дома, как и люди, должны иметь наследственные гены и с каждым поколением совершенствоваться.

- Но не нужно дрожать над каждой хибарой только потому, что она старая. Сносить их надо и на их месте строить новое, - продолжала настойчиво Людмила Борисовна, почувствовав себя уязвленной.

- Конечно, где-то достаточно снести случайную ветхую постройку, чтоб вырисовался прекрасный ансамбль, - сказал Никулин. - А где-то на освободившейся площадке создать новое, дополнить старое, но так, чтоб не нарушать гармонии, цельного. В разумных пределах.

- Как Дворец съездов в Кремле? - сказал Глеб Трофимович.

- Можно и не так, - ответил Никулин примирительно.

- Хорошо, допустим, в отдельности это здание не имеет ни архитектурной, ни исторической ценности, и вы решили его сломать, - стремительно продолжал Макаров. - Но оно уже вписано в архитектуру, в площадь, улицу, оно этап в градостроительстве, памятник своего времени. Почему его не сохранить?

- А если оно ветхое, если содержание его обходится дороже постройки нового? - продолжал Никулин. - Можно группы разрозненных зданий превратить в цельный ансамбль, увязав новое со старым.

Дмитрий Никанорович сделал паузу. Порозовевшее лицо, резко оттененное сединой еще густых волос, сделалось строгим и сосредоточенным.

- Я хочу пояснить вопрос, по которому в последнее время много спорят: о том, что сносить в Москве и что сохранить. Я не буду возвращаться в недавнее прошлое, когда было безо всякой надобности уничтожено несколько архитектурных и исторических памятников, в том числе и грандиозный памятник в честь победы над Наполеоном, построенный на народные деньги. Это была величайшая глупость, если не преднамеренный, сознательный вандализм.

Начав так, он как бы заинтриговал слушателей. Он говорил спокойно, вдумчиво, делая паузы. Его никто не перебивал.

- Вспомним, как складывался архитектурный облик Москвы. Сначала были усадьбы с продуманной планировкой. Они создавали своего рода архитектурные ансамбли. Затем на них наслаивалась торгово-ремесленная окраина. Здания эти возникали стихийно, без плана. Они не увязывались ни с соседними строениями, ни с окружающей средой. Создавался хаос. А ведь до них - я имею в виду восемнадцатый век и начало девятнадцатого - даже не связанные между собой усадьбы создавали стилистическое единство. А потом в это единство ворвался хаос отдельных разностильных зданий. Каждый строил, как умел, не считаясь ни с чем. Мой дом - как хочу, так и строю. В Москве, пожалуй, был один-единственный ансамбль - Театральная площадь. Но впоследствии и он был разрушен незванно вторгшимися в него модернягами "Метрополя" и ЦУМа. Тот же модерн половецкой ордой ворвался и на Кропоткинскую улицу. Сейчас идет выявление архитектурных памятников путем расчистки территории вокруг них, убирается купеческо-ремесленное наслоение, обветшалое, пришедшее в негодность. И вот некоторые товарищи, не совсем поняв, что, собственно, делается, поднимают безосновательную панику.

- Но ведь… - попытался было возразить Глеб Трофимович, но Никулин остановил его мягким жестом:

- Не спорю, допускается и здесь перебор. Но за этим строго следит Общество по охране памятников. Без согласия с Обществом Моссовет не может сносить ни одного строения.

- Сносят, - возразил Макаров. - А на освободившемся месте строят черт знает что, безвкусицу или, как вы сказали, модерняги. О красоте не думают. Строят коробки, лишь бы их можно было заполнить мебелью.

- Без внешних украшательств. - На полном, гладком лице Орлова расплылась ироническая улыбка.

- Здание нужно не украшать, а строить красивым, - без всякой связи бросил Брусничкин. Он слушал рассеянно, потому что мысли его были заняты совсем другим.

- А что вы имеете в виду под украшательством? - настойчиво спросила Валя. Вопрос касался непосредственно ее сферы деятельности.

- Не пристегивать к зданию всевозможный декор, - презрительно-добродушно ответил Брусничкин.

- Согласен, - живо подхватил Олег. - Декоры нельзя архитектору навязывать. Они должны рождаться в моем замысле. А я передаю свой замысел художнику-монументалисту, вот ей. - Кивок в сторону Вали.

- Навязываешь, - сказал Никулин. - Делаешь из нее технического исполнителя, подмастерье. А это неверно. Она должна быть творцом, работать в тесном содружестве с архитектором.

- Совершенно верно, - быстро согласился Олег. - Художник монументально-декоративного искусства должен выступать на равных правах с архитектором, полноправным партнером.

- Кстати, Валентина Ивановна, поскольку вы здесь представляете художников, - начал Штучко, - то я хотел бы заметить, что экстерьер современного города требует не сюжетов, а плакатов, щитов с отвлеченными идеями.

- А некоторые художники потом эти щиты-плакаты, это упрощенчество, условность и схематизм стали переносить и в интерьеры здания, - вмешался Олег. - Получились невыразительные плакаты-панно, уместные на улице, но совершенно нелепые внутри зданий, где нужна настоящая роспись.

- Я не согласна с вами насчет плакатов, - возразила Валя. Лицо ее сияло тихой радостью. - Монументальная живопись или скульптура - это не плакат, не реклама. В ней должен содержаться эмоциональный заряд. Она должна воздействовать на душу. В ней глубокая идея, а не оформительская декорация, наподобие лепки, портиков и тому подобного.

- Это что же, станковую картину увеличить в десять раз - и на стену? - сказал Штучко.

- О нет! Экстерьерная живопись - это особый род изобразительного искусства, - горячо ответила Валя. - Здесь и упрощенный рисунок, и обобщенные формы, и декоративность самого материала. Она не сиюминутна, она глубока по мысли и, главное, эмоциональна.

- Строим - спорим, опять строим - и опять шумим, - примирительно заговорил Штучко, как бы заканчивая весь разговор. - И совсем не думаем, что в конечном итоге однажды все замерзнем. Кончится топливо в недрах земли, и кончится жизнь на грешной земле.

- Поедем в Африку греться, - рассмеялась Людмила Борисовна.

- Что это ты, Паша, так пессимистически смотришь в будущее? - сказал Никулин, похлопав коллегу по плечу. - К тому времени научимся использовать солнечную энергию.

- Скорее - водород, - с апломбом специалиста заметил Орлов. - Запасы его практически неисчерпаемы. В океане атомные электростанции будут производить электролиз морской воды для получения водорода. Водород дешевле и эффективнее органического топлива. Пока что мы поступаем как варвары, сжигая нефть и уголь. Это же ценнейшее сырье, которое можно, использовать в других целях. Запасы его ограничены. Прав был Менделеев, когда говорил, что сжигать нефть равносильно тому, что топить печь ассигнациями.

Подошла Варя и позвала всех к столу. Подали фирменное блюдо Остаповых - курицу в винно-грибном соусе.

И опять Брусничкин руководящим оком окинул стол, постучал ножом по бутылке и сказал решительно и настоятельно:

- Продолжаем наше собрание. Прошу наполнить бокалы и записываться в прениях. - Он как-то переменился. Напористую уверенность сменил на прилив веселья и добродушия. Это заметили все, и прежде всего Ариадна. Она знала, что эта веселость наигранная, что на самом деле муж ее начинает терять самообладание, а так как он не отличается большой терпимостью, то от него можно ожидать любой непристойности. Это ее беспокоило. Неожиданно для Брусничкина Дмитрий Никанорович обратился к юбиляру:

- Расскажи, Олег, что тебе в жизни сильнее всего запомнилось?

В манере Брусничкина вообще было не поддерживать, а обрывать разговор. А тут такое неожиданное обращение Никулина к юбиляру задело самолюбие уже захмелевшего и теряющего равновесие тамады, и он властно постучал ножом по фужеру с предупреждением, определенно касавшимся Никулина:

- Товарищи, прошу соблюдать порядок.

Тонкое стекло фужера со звоном разлетелось. Плоское лицо Брусничкина побледнело, а большие уши, наоборот, ярко порозовели. Он поймал на себе насмешливый взгляд Коли, и пухлые алые губы его исказила высокомерная улыбка. Взгляд Коли ему показался оскорбительным, и в Брусничкине заговорило мужское самолюбие. Порывистым движением он налил себе рюмку водки и стоя; не говоря ни слова, выпил. Это была демонстрация, слишком откровенная и неумная.

- Посуда бьется к счастью, - спокойно сказал Олег и встал, держа в руках наполненную рюмку. - Я отвечу на ваш вопрос, Дмитрий Никанорович. Сильнее и ярче других мне врезалась в память битва за Москву, суровая осень сорок первого на Бородинском поле. Бои были и потом - в сорок втором и в последующие годы, - тяжелые бои; ранение, госпиталь. Многое улеглось в памяти, кое-что выветрилось, но сражение у стен столицы, Бородинское поле запечатлелось в памяти сердца навсегда, словно отлито из нержавеющей стали.

- Это верно, - негромко подтвердил Глеб Трофимович и одобрительно закивал крупной головой.

- Об этом и Жуков говорил, - так же вполголоса напомнил Думчев.

Олег, не обращая внимания на одобрительные слова генералов, продолжал:

- Я не однажды спрашивал себя: почему так? И кажется, понял. В битве на Бородинском поле решались не просто военные, тактические и стратегические, задачи. Решалась судьба… главный идеологический вопрос нашей жизни, нашего бытия. Судьба прошлого, настоящего и будущего. Бородинское поле выступало глубоким символом.

Он сделал паузу и обвел жарким и чуточку задумчивым взглядом всех присутствующих. Цветущий и обаятельный, умеющий держаться с достоинством и тактом, он внушал к себе уважение.

- Случайно или не случайно, - продолжал приветливо и твердо, - сегодня здесь собрались участники боев на Бородинском поле, мои друзья-однополчане: Глеб Трофимович и Александра Васильевна, Николай Александрович, Леонид Викторович и Коля. Впрочем, Варя работала на строительстве оборонительных сооружений непосредственно на Бородинском поле… Я предлагаю этот тост за вас, солдаты Бородина, за ваше здоровье.

Все выпили, но Олег продолжал стоять. После небольшой паузы он снова заговорил:

- Я не закончил свою мысль. Мне кажется, что Бородинская битва, в большом, широком смысле, не окончилась ни тогда, в сорок первом, ни в сорок пятом. Она продолжается. Продолжается в плане идеологическом, политическом, дипломатическом. Продолжается сегодня, и мы, все здесь присутствующие, участвуем в этой битве. Потому что архитектура - это тоже часть идеологии, и высотные здания, о которых мы часто говорим, и гостиница "Россия" сегодня стоят на переднем крае этой борьбы. И будем откровенны: если тогда, в годы войны, мы все находились на одной стороне фронта, то сегодня, к великому сожалению, некоторые оказались по другую сторону баррикад…

- И здесь присутствующие? - прервал его недружелюбно Брусничкин. А по лицу Орлова, словно тень от облаков, пробежала ничего не говорящая улыбка.

- О присутствующих не говорят, - мягко и сдержанно ответил Олег, но изрядно захмелевший Брусничкин уловил в его ответе скрытую иронию.

- Почему же? Скажите, сегодня вам все дозволено, сегодня ваш праздник, вы юбиляр, хозяин, - настаивал Брусничкин слегка заплетающимся языком.

Варя предупредительно и укоризненно посмотрела на мужа, и взгляд ее призывал к благоразумию. Олег понял этот взгляд, но сознание собственной правоты и задиристый тон Брусничкина подмывали его на обострение. Какие-то секунды он мучительно боролся с собой. Уголки губ его дрогнули, злой свет вспыхнул в его больших лучистых глазах. Он посмотрел на Ариадну и увидел в ее глазах испуг.

Совершенно трезвая, Ариадна мгновенно оценила назревающий конфликт, стремительно встала с фужером вина и, подняв его высоко над столом, торжественно провозгласила:

- Предлагаю тост за настоящих мужчин!

- Правильно, Ариадна Павловна, - решительно поддержала Варя, и лицо ее просияло тихой радостью. - За мужчин!

Штучко облегченно вздохнул. Коля, огорченный тем, что все мирно уладилось, посмотрел на Ариадну с досадой, сделался мрачен и молчалив. Орлов всем своим видом выражал учтивое безразличие и погружался в себя, а его супруга испытывала легкое смятение. Валя, чокаясь с Думчевым и Колей, одобрительно улыбаясь, негромко сказала:

- За вас, настоящие мужчины, - и отпила несколько маленьких глотков золотистого токая. Она не желала острой стычки Олега с Брусничкиным. Олег, чувствуя настроение гостей, почтительно развел руками и сел. На розовом приветливом лице его распласталась вежливая улыбка.

Тост Ариадны тем не менее не ввел Брусничкина в заблуждение. Он считал, себя глубоко оскорбленным, ему казалось, что Олег имел в виду именно его, говоря о тех, кто оказался по другую сторону идеологических баррикад. И он должен, обязан расквитаться или, по крайней мере, заставить слишком самонадеянного Остапова поставить точки над "i" и довести разговор до конца.

Борис Всеволодович не хотел скандала в своем доме, тем более в такой праздничный день - юбилей сына. Он знал прежнего Брусничкина по непродолжительной совместной работе в военном госпитале осенью сорок первого, знал и Брусничкина послевоенного образца по нелестным рассказам сына. Он был совершенно независим во взглядах и суждениях, не всегда разделял мнение даже своих близких - Людмилы и Олега. Тем не менее Брусничкин не вызывал в нем симпатии: как тот, давний, военного времени, так и в особенности настоящий - самоуверенный и заносчивый деятель, примазавшийся к архитектуре по воле случая или холодного расчета. Поймав в глазах Брусничкина беспощадную решимость, Борис Всеволодович поднялся, весело посмотрел на Леонида Викторовича и заговорил густым басом:

- Друзья! Я хочу провозгласить тост за нашего уважаемого председателя, президента или, по-кавказски, тамаду, который отлично справился со своими весьма и весьма сложными обязанностями. Я давно знаю Леонида Викторовича, без малого тридцать лет, знаю его как бойкого организатора, веселого и находчивого. Позвольте от вашего имени сказать ему спасибо и выпить за его здоровье.

Знал старик Остапов слабинку в характере Брусничкина - самовлюбленность и тщеславие - и вовремя ударил по струнам этой слабинки. Струны зазвенели и высекли на плоском холодном лице Леонида Викторовича веселый блеск и умиление, а толстые алые губы его задрожали в жалкой улыбке, и он засмеялся с притворной обидой:

- Как я понимаю, за тамаду пьют последний тост. Таков обычай. Выходит, вы решили мне дать отставку.

- С почетом на пенсию, - насмешливо улыбнулся Думчев.

- По возрасту и состоянию здоровья, - колюче добавила Ариадна.

В глазах Брусничкина, устремленных в пространство, потухла веселая искра, он лишь мельком с укором взглянул на жену и сказал вялым голосом:

- Согласен, согласен, уйду не ропща, без гнева и печали.

И он действительно ушел неуверенной походкой, цепляясь за предметы, попадавшиеся на его пути. Варя на правах хозяйки вышла вслед за ним и предложила ему отдохнуть в одной из комнат. Отставной тамада не возражал.

Дело шло к финишу. Постепенно гости начали выходить из-за стола, разбрелись по саду группками, потекли уже не общие разговоры. Встревоженный Штучко упрекал дочь:

- Ты выпила фужер вина, целый фужер!

- Выпила, - отчужденно и резко соглашалась Ариадна.

- А как же ехать? Ты за рулем!

- Я не поеду: мой пассажир не транспортабелен.

- Ну а обо мне ты подумала? Мне завтра на работу, у меня совещание. Я не могу опаздывать на совет, - напомнил о себе Штучко.

Но Ариадна быстро нашла выход из положения, предложив Орловым "прихватить попутный груз". Валя уезжала на электричке.

- Тебя Коля проводит до платформы. Вместе с ним и поедете, - сказала Варвара Трофимовна, вручая ей гвоздики.

- Коля? Где Коля? - позвал Олег.

Коли не было, Коля куда-то исчез. Пришлось Олегу провожать Валю. До платформы двадцать минут нормальной ходьбы, а они шли полчаса. Шли медленно и большей частью молчали. Молчали потому, что многое хотелось сказать друг другу, но необходимые слова еще не созрели, их время не пришло.

- Как с эскизами? - спросил Олег. Речь шла о фресках и мозаике для подгорской гостиницы.

Эскизы готовы, но меня гложут сомнения.

- Надо посмотреть и решать. Сроки поджимают.

- Хочу посоветоваться.

- Приноси в мастерскую, посоветуемся.

- А может, лучше домой к вам?

- В мастерскую, - определенно решил Олег.

И снова пауза, долгая, волнующая и приятно-напряженная. Краткие реплики о Брусничкине, мимолетные, гаснущие фразы о том о сем между долгими, многозначительными паузами. На платформе, когда показалась вдали электричка, он торопливо и взволнованно выдохнул:

- За розы еще раз спасибо. Дивный букет. Я сохраню его…

Брусничкин не просыпался. Ариадна сказала Варе:

- Теперь до утра никакие громы его не разбудят. Хоть из орудий стреляйте.

В ответ Варя спросила:

- Вам постелить в этой комнате или на террасе?

- Я, пожалуй, уеду домой: завтра мне на работу.

- А как же ГАИ?

- Все давно улетучилось. Подумаешь, фужер вина!

Варя не стала отговаривать: в конце концов она лучше себя знает, не ребенок. И Ариадна уехала тихо, простившись только с Варей. На опушке леса к ней в машину сел Коля.