Брат Третьей Степени

Глава 6. ЖЕНЩИНА В ЧЁРНОМ

Поведение мосье Дюрана способствовало тому, что мое возбуждение улеглось. Добравшись до своей комнаты, я тут же достал из кармана запечатанное письмо. Конверт, сделанный из холста, нельзя было разорвать. Обратную его сторону скрепляла восковая печать с таинственными знаками — переплетенными треугольниками с египетской буквой Тау в центре, окруженными змеей с халдейской свастикой в том месте, где встречались ее пасть и хвост. Сломав печать, я достал написанную мелким женским почерком записку следующего содержания:

«Сударь! Ваше прошение благосклонно принято. Мой экипаж будет ждать вас сегодня после полудня. Если желаете приехать, не задавайте Вопросов и возьмите с собой эту записку. Мадам Петрова».

Подпись была необычной — с выдавленной на ней пятиконечной звездой, наверное, для того, чтобы ее не могли подделать. Но бумага оказалась такой легкой и тонкой, что я не понял, как сделан оттиск.

«Вот она, долгожданная возможность, — сказал я себе. — Возможно, так и выглядит кризис человеческой жизни: за последние двадцать четыре часа я нашел свою мать, потерял отца и получил ответ от таинственного Братства, которому, видимо, суждено руководить моей жизнью».

Я снова развернул письмо отца, и тогда впервые мое внимание привлек треугольник, стоящий за его подписью. Он отличался по цвету от остального текста, но не был нарисован от руки. Я подошел к окну и потер его пальцем, вглядываясь пристальней. Треугольник или был нанесен на бумагу в виде угольного контура, или выдавлен на ней, стереть его не удавалось. Пока я стоял, разглядывая его и раздумывая над тем, не может ли этот знак быть осажденным, к моему крайнему изумлению он начал таять и, наконец, совсем исчез. «Боже мой! Уж не магия ли это? — подумал я, уставившись в пустое теперь место. — Может быть, меня окружают невидимые силы? Но добры они или злы?» Тут мне припомнилось прочитанное в одной книге по оккультизму, будто человек всегда окружен силами и факторами, точно соответствующими его мыслям. «Мои мысли чисты, мотивы мои не эгоистичны», — громко сказал я. И мне показалось, что прозвучал внутренний голос: «Тогда тебе нечего бояться, нечего бояться, нечего бояться».

Я бережно положил письма в карман, спустился вниз и вышел на лужайку, чтобы успокоиться, привести в порядок мысли. Однако, все мое существо было переполнено нетерпеливым ожиданием вечера. Камилла тоже сошла вниз, со смехом заметила, что я слишком много думаю, и стала уговаривать поехать кататься. Полагая, что небольшая прогулка пойдет мне на пользу, поможет подготовиться к близящимся испытаниям, которые уже рисовало мое воображение, я согласился. И вскоре мы летели по прелестным бульварам, наслаждаясь свежим утренним воздухом великого города искусств.

Часом позже, накатавшись и решив дать нашим лошадям слегка остыть, мы остановились у Лувра и вошли в знаменитую картинную галерею. Внимание тут же привлекла огромная толпа, стоявшая перед картиной, по всей видимости, только недавно выставленной для обозрения.

Когда мы подошли ближе, от толпы отделился высокий человек восточного типа с оранжевым тюрбаном на голове, и я расслышал, как он, проходя мимо нас, говорил сам с собою: «Опасно… Священные истины не должны открываться таким образом. Что за поспешность!»

Я оборотился к картине. Она была исключительно больших размеров, но первое, что привлекло мое внимание, это множество мистических символов. Полотно называлось «Заря»; подпись автора состояла из переплетений пяти- и шестиконечных звезд. На картине два великолепных занавеса в красных тонах, скрепленные вверху золотой пятиконечной звездой, ниспадали справа и слева. Тот, что справа, открывал молодой человек, прекрасный, как Аполлон. Придерживая занавес левой рукой, в правой он держал золотой жезл в виде крылатого кадуцея, на челе юноши сиял золотой знак Меркурия.

Фигура слева изображала Венеру во всей красе. Золотой знак на лбу богини будто искрился, а крылатый шар небесно-голубого цвета, покоившийся в ее руке, казался живым. На переднем плане в клубах темного удушливого дыма были изображены сонмы каких-то отвратительных тварей, а под ними — три группы, очевидно, символизировавшие войну, болезни и голод. Задний же план за занавесом был наполнен золотым светом. И там богатые поля и прекрасные города, населенные счастливым народом, ликующим, как в праздник, раскинулись далеко, до голубых, увенчанных снегами гор на горизонте. В этом золотом свете, занимая центр композиции, стояли пять фигур, которых я распознал как пятерых великих религиозных наставников мира, — Зороастр, Конфуций, Будда, Христос и Мухаммед.

В центре на огромном лотосе сидел в медитации Будда. Справа от него — лучащийся красотой любви Христос немного наклонился вперед, чтобы возложить на голову мудреца венок из лотосов. Слева от Будды — Мухаммед с сияющим лицом, попирая обутой в сандалию ногой сломанный меч, возлагал венец на голову Христа. Зороастр и Конфуций, один справа, другой слева, смотрели на них с улыбкой и, держа свитки пергамента, знаменующие закон, указывали на счастливые поля позади.

Над этими пятью великими Учителями находилась центральная фигура — чудесней всех остальных, на которую были устремлены восхищенные взоры держащих занавес Венеры и Меркурия. Тогда я не понял ее значения, но она обладала силой, которая пробудила в душе, даже при всем моем невежестве, необычайные чувства. Изображенная художником овальная сфера туманной дымки казалась живой, восхитительно переливалась неземным цветом. Внутри этой сферы, подобная тем, что окружали ее, находилась пятиконечная лучащаяся золотым светом «звезда». Затаив дыхание, смотрели мы, охваченные таинственным очарованием картины, ощущая чудесные силы, пробужденные в наших душах.

Из этого состояния нас вывели голоса людей, которые, приближаясь, вели весьма бурную беседу. Обернувшись, мы увидели восточного человека с директором и четырьмя важного вида господами. «Да, картину необходимо закрыть немедленно, а вечером снять, — говорил директору тот, кто, видимо, был среди них старшим. — Позаботьтесь об этом, месье, сделайте все без промедления». Директор тотчас же ушел, остальные продолжали беседовать в пониженном тоне. Через несколько минут директор вернулся в сопровождении нескольких помощников, несших огромный занавес, которым они немедленно закрыли чудесную картину. А зрители стояли рядом, пока все не было сделано.

Когда они уходили, я слышал, как старший сказал спутнику в чалме: «Это очень неблагоразумно со стороны Церола — вывесить ее здесь. Ведь всякий, обладающий даже отрывочными познаниями, изучая ее всего лишь час, узнает достаточно, чтобы стать опасным. Впредь подобные произведения следует представлять нам на проверку».

Камилле и мне, неплохо разбиравшимся в живописи, работа понравилась; нам были непонятны слова этих людей и их столь неожиданное решение. Когда мы покинули галерею, она сказала, что распоряжение отдал генерал Каро — военный министр, а все его спутники — видные правительственные чиновники. Кто такой восточный человек, она не знала, но по его замечаниям, которые я слышал, когда входил в зал, было понятно, что он обладал влиянием и явился причиной того, что картину приказали закрыть и убрать. Изучение символов и опыт последнего времени навели меня на некоторые мысли, кажется, я мог бы пролить немного света на этот предмет, но, помня о своей клятве, хранил молчание.

Уже наступил полдень, и мы вернулись домой. В записке было сказано: «сегодня после полудня». Во сколько точно — мне не было известно, поэтому я подумал, что лучше всего быть готовым в любое время, и как только обед закончился, отправился в свою комнату. Там мысли мои вернулись к картинной галерее. По-видимому, художник был мистиком. Символы, которые он использовал, явно указывали на это. Но кто такой Церол? Я никогда прежде о нем не слышал, хотя весь последний год ставил своей задачей познакомиться с каждым достойным внимания живописцем и деятелем искусства в городе. Связаны ли правительственные чиновники с тайной организацией? Мои мысли продолжали вращаться вокруг тайн, окружавших меня, когда около четырех часов слуга принес карточку с инициалами «М.П.» и сказал, что пославший ее ждет в экипаже у парадного подъезда.

Я спустился вниз, подошел к экипажу, возница открыл его дверцу, и женщина, сидевшая там, подвинулась, освобождая мне место рядом с собой. Она была одета в черное, лицо ее скрывала густая вуаль, но когда экипаж тронулся, пара прекрасных белоснежных рук, лежащих на коленях, сказала мне о том, что она должна быть молода. В то же самое время неописуемое чувство покоя и легкости охватило меня.

— Месье, вероятно, неудовлетворен знаниями, полученными в колледже, коли ищет мадам Петрову? — вопрос был задан необычайно нежным, музыкальным голосом, от которого меня окатила волна радости.

— Да, мадам, — ответил я, полагая, что говорю с самой Петровой, — знания, полученные там, хороши до той поры, пока это касается фактов, не нуждающихся в объяснении. Но они поверхностны и не могут удовлетворить ум, желающий познать истинную природу вещей.

— Вот как? — произнесла она, и я вновь ощутил радостный трепет. — Ум месье склонен к философии, не так ли?

— С самого детства, мадемуазель, — начал я, поменяв форму обращения в надежде получить хотя бы намек наличность собеседницы, узнать о ней хоть что-нибудь, — меня обучали рассматривать вещи в философском свете. Поэтому я, естественно, так и делаю.

— Вам очень повезло, месье, что у вас были такие учителя. В наше время немногим достается подобная удача.

Итак, экипаж быстро катился вперед, а она пока не дала никакого намека. Но каждое слово, произнесенное моей неизвестной спутницей, наполняло меня никогда прежде не изведанным наслаждением. Я впивал ее музыкальный голос, будто некий восхитительный напиток, и был так поглощен своей спутницей, что не обратил внимания на маршрут, которым мы ехали. Она зачем-то посмотрела на ладонь своей тонкой изящной руки, и я воспользовался возможностью спросить:

— Вы верите в хиромантию, мадемуазель?

Она быстро сжала руку и, повернувшись ко мне, сказала:

— Разве ладонь руки не является одной из самых чувствительных частей тела? Ведь сказано в писаниях, что рука вся покрыта светом. Можно ли взглянуть на руку месье?

Я протянул ей свою руку, и она мягко взяла ее. О, что значит эта великая радость, охватившая мое сердце? Какое наслаждение в этом прикосновении! Не ошибаюсь ли я? Вуаль была двойной, и я не мог видеть ее лица, но мне показалось, что она вздрогнула и голос слегка изменился, когда она произнесла:

— Месье никогда не любил. Вот как!? — и добавила быстро: — В этой жизни.

— А мадемуазель верит, что были прошлые жизни? — поинтересовался я.

Ничего не ответив, она продолжила:

— Но линии и бугры говорят, что на двадцать втором году вашей жизни или близко к тому вы встретите свою избранницу и будете любить глубоко. Можно спросить, сколько вам лет, месье?

— Мне уже двадцать два, — ответил я поспешно, ибо очень хотел, чтобы ее слова оказались правдой, и в душе вспыхнула тайная надежда, что этот момент уже близок, почти рядом. Но тут экипаж остановился, и незнакомка выпустила мою руку. Я выглянул в окно.

Мы находились перед гранитной аркой, которая обозначала въезд в дворцовую резиденцию, расположенную посреди огромного луга, окруженного высокой чугунной изгородью с гранитными столбами. Взглянув вверх, я обратил внимание на скульптурную группу, венчавшую арку: громадного бронзового тигра — само покорное смирение — держал на цепи крылатый купидон, стоящий на золотом яйце. «Кто бы ни были люди, живущие здесь, — подумал я, — они знают толк в искусстве». Было очевидно, что группа исполнена значения и ценность ее именно в нем, а не просто в искусном исполнении.

Спутница заметила мое восхищение и, когда чугунные ворота неожиданно распахнулись сами, будто по волшебству, сказала: — Я вижу, у вас глаз художника. Понимаете ли вы, что это означает?

— Я могу ошибиться. Прошу вас, объясните.

— Группа означает весьма многое. Но если говорить вкратце, тигр символизирует животную природу человека-бестию, подчиненную и посаженную на цепь любовью, которая, согласно учению мистиков, рождается из золотого яйца.

В ее голосе звучала нежность, от которой таяла моя душа, и впервые в жизни я почувствовал трепет зарождающейся любви.

— Прекрасная идея, — похвалил я. — Если судить о людях, живущих здесь, по их искусству, они должны быть чисты и благородны.

— Таковы они и есть, — подтвердила она.

В этот момент мы ехали по покрытой гравием дороге, пролегавшей через ухоженную лужайку. Окруженный деревьями и украшенный цветами бархатистый газон сиял под лучами солнца во всей красе. «Если это и есть путь моего посвящения, он совсем не похож на тот, что приходил мне на ум», — подумал я. Мое воображение рисовало тяжкие испытания, от каких стыла кровь, здесь же рядом со мной женщина, которая — я знал, хоть и не видел ее лица, — должна быть прекрасна, а все вокруг так светло и радостно. Но может, это лишь затишье перед бурей? Что ж, я готов встретить ее.

Моя спутница молчала, пока мы подъезжали к дому. Это был образец классической архитектуры, облицованный полированным мрамором. Остановившись у ступеней, поднимавшихся к коринфскому портику, украшенному двумя скульптурными группами по краям, возница открыл дверцу кареты, и я учтиво помог даме сойти. Указывая дорогу, она прошла в зал, который представлял собой произведение искусства. На стенах висели чудесные картины, пилястры коринфских колонн по сторонам были отполированы, как зеркала. Незнакомка проводила меня в большую приемную и, сказав, что вернется через несколько минут, вышла. Не успел я оглядеться, как она вернулась и велела мне следовать за собой.

Мы снова прошли через зал, поднялись по мраморной лестнице и очутились перед дверью, которую она открыла, не постучав. Я оказался в комнате, отделанной в светло-голубых тонах. За столом, покрытым голубым шелком, затканным мистическими символами, сидела женщина крепкого телосложения лет около шестидесяти. У нее было широкое, покрытое морщинами лицо, казавшееся на первый взгляд грубоватым, но вскоре я понял, что оно обладает способностью мгновенно изменяться. Поражали ее глаза — они, казалось, читали в душе. Женщина жестом показала мне садиться и, не говоря ни слова, уставилась на меня своими голубыми глазами. Смотрела почти минуту, а затем спросила:

— Записка при вас?

Я вручил ей записку, которую получил утром. Она убрала ее в ящик стола и продолжила:

— Вас зовут Колоно?

— Да, мадам.

— Ну-с, молодой человек, зачем вы сюда пришли?

Я подумал, что ее тон и манера речи несколько бесцеремонны, но ответил:

— Хочу вступить в Братство.

— Каковы ваши мотивы? — Ее проницательные глаза ловили мой взгляд.

— Я жажду обрести знание.

— Для чего вы ищете знания? Для личных целей?

— Нет у меня эгоистических целей. Это врожденное желание. С той поры, когда я был еще ребенком, во мне росло стремление узнать истинный смысл вещей, таинство жизни всегда казалось неодолимо чарующим моему уму.

— И вы думаете, что Братство может привести вас к этому знанию, не так ли?

— Здесь должны быть те, кто осведомлен больше, чем люди во внешнем мире.

— Откуда вам это известно? — спросила она резко.

— От моих родителей, — ответил я.

— О! И вы основываетесь на их утверждениях?

— Мои родители, будучи членами Братства, должны были знать об этом. Они не стали бы меня обманывать. Кроме того, у меня есть внутреннее сознание, которое подсказывает мне, что Братство существует и что среди его членов — возвышенные мужчины и женщины, обладающие глубокими познаниями, силой и богоподобной мудростью.

— Ах, так вы верите во внутреннее сознание? — На мгновение ее лицо смягчилось и сразу стало более женственным.

— Я верю в то, что человек является храмом Божественности и что в нем живут удивительные силы и способности.

— Человек — не только храм Божественности, человек и есть Божественность, совершенный человек — это Бог! — сказала она со страстностью, исключавшей возражения. Затем, внезапно сменив тему разговора, спросила:

— Что вы думаете о нынешнем социальном устройстве мира?

В то время я, хотя и вырос в среде аристократов и состоятельных людей, был тем, кого слишком консервативные люди назвали бы вольнодумцем, и ответил на поставленный вопрос соответственно:

— Я думаю, оно ненормально, чудовищно и противно божественному намерению. Социальное устройство, при котором альтруизм и индустрия стали жертвами алчности и лени, не может долго быть насмешкой над вечной справедливостью, его конец близок.

Эта странная женщина усилием воли контролировала выражение своего лица, но по лучистому свету в глазах я понял, что высказал чувства, близкие ее собственным.

— И как это завершится? — спросила она.

— Все зависит от людей. Если со временем моральные устои станут достаточно сильны, нынешнее плачевное положение дел уступит место чему-то более высокому. Однако, если эти моральные перемены слишком надолго откладывать, то, подобно многим цивилизациям прошлого, мы ввергнемся в хаос, в ночь ужаса. И тогда из оставшихся осколков через годы и столетия тяжких трудов и горя будем строить вновь.

Беспокойство, которое всегда находило на меня в моменты полной откровенности, сейчас поднималось изнутри. Я едва мог усидеть.

— А что бы вы предприняли, чтобы помочь человечеству предотвратить роковую судьбу? И насколько вы лично заинтересованы в этом?

— Мадам, я сделаю все, что в моих силах. Но что я могу? Я всего лишь маленький, незначительный человек, а посмотрите, сколько должно быть сделано!

— Вы как отдельная личность можете немного, но как орудие Бесконечного — многое.

Я хотел сказать еще кое-что, но она снова резко изменила тему беседы.

— Знаете ли вы точное время своего рождения?

Вспомнив числа, сообщенные месье Дюраном, я назвал их. Нисколько не удивившись точности моей информации о часе рождения, который знают немногие, она записала все в маленькую книжечку. Затем, открыв ящик, вынула оттуда карточку и вручила ее мне, сказав:

— Приходите по этому адресу завтра утром в девять часов, предъявите карточку. Никому ни о чем не сообщайте, отправляйтесь один. Сейчас вы свободны.

Провожатая в вуали ждала в зале. Не говоря ни слова, она повела меня другим путем на первый этаж. В боковой галерее, по которой мы проходили, висело множество прекрасно выполненных портретов мужчин и женщин. Здесь были представлены все великие нации земли: индусы, китайцы, турки, греки, египтяне и все современные западные нации. На ходу я бросал на них торопливые взгляды, и вдруг невольный возглас сорвался с губ, когда мой взор упал на висевшие бок о бок портреты моих отца и матери, запечатленных в полный рост. Картины явно были написаны с них не в юности, а в последние годы. Моя спутница, шедшая немного впереди, остановилась, но, заметив, что вопрос готов сорваться с моих уст, молча, жестом указала мне следовать за ней. Мы вышли наружу через мраморный портик к ожидавшему нас экипажу. Возница предупредительно открыл дверцу, и к моей радости девушка села вместе со мной. Она первой нарушила молчание, но только когда мы миновали арку ворот.

— Почему вы, месье, вскрикнули в галерее? Узнали кого-то на портрете?

— Никого, кроме моих отца и матери, — ответил я. — 0, мадемуазель, как они попали сюда? И какое поразительное сходство!

— Все члены высоких степеней Братства представлены в этом собрании, — сказала она. — Хотели бы вы, чтобы и ваш портрет был там?

— Он будет там, если это в человеческих силах.

— Месье и не догадывается, что значат его слова. — Ее голос снова был нежен, и каждое слово волновало меня не меньше, чем в предыдущую поездку.

— Мои родители добились этого, а значит, смогу и я. Каждый человек способен достичь такой великой цели, если только проявит волю. Они доверили мне совершить это, и я совершу. А ваш портрет, мадемуазель, там есть?

— Ну разве может такое слабое существо, как я, подняться до подобного величия? В той галерее, месье, не может быть портрета того, кто таит мысли о любви. Как же может женщина, рожденная для любви, когда-либо достичь этого?

Сердце мое подпрыгнуло, горло перехватило, ибо мне показалось, что ее слова имеют тайный смысл. Успокаивая свое дыхание, я возразил:

— Но моя мать любила, а она там.

— Значит, она должна была принести свою любовь в жертву.

И тут последние разговоры моих родителей еще раз пронеслись в памяти; вспомнилось грустное отплытие матушки на роковом пароходе; затем на ум мне пришли все тайны последних нескольких дней. Словом, я был близок к тому, чтобы снова потерять самообладание, когда спутница, будто читавшая мои мысли, сказала:

— Существуют три великих шага в продвижении человека к совершенству, и все их можно объединить одним словом — самообладание. По отдельности — это контроль над телом, контроль над умом, контроль над сердцем. Славен тот, кто управляет телом, еще более — тот, кто контролирует ум, но из всех по-настоящему велик тот, кто овладел сердцем.

«Очень верно сказано», — подумал я, чувствуя, что при звуках ее голоса меня всего обдает жаром. О, как же я жаждал увидеть лицо за этой жестокой черной вуалью! Вспомнились слова отца о родственных душах. Может, это она и есть? И я рискнул спросить:

— Мадемуазель, вы говорили, что рождены для любви, а слышали ли вы про близкие души и верите ли в них?

Она села вполоборота ко мне, и я увидел, как — в этом не было сомнений — затрепетала ее рука, и услышал дрогнувший голос:

— Да.

Волнение мое усилилось, но, стараясь говорить спокойно, я продолжил:

— В чем суть этого учения, мадемуазель? Значит ли это, что все души имеют своих суженых?

— Нет. Возможно, это общепринятая идея, но она ошибочна. Истинное учение таково: существуют души, — но не все, — которые стали нераздельно связанными, благодаря гармоничному союзу, достигнутому в прошедших жизнях. Такие случаи редки, но они известны.

Я приготовился задать новые вопросы, но экипаж уже остановился перед домом Дюранов.

— Неужели приехали? О Боже, так скоро!? — вырвалось у меня, когда возница открыл дверцу. Заметила ли она, как я медлил выйти из экипажа, и тоску, мелькнувшую в моих глазах, не знаю, но на прощанье протянула мне свою прекрасную тонкую руку. Я не смог сдержать порыва и нежно поднес ее к губам. И этот поцелуй словно бы укрепил нашу магнетическую связь.

— До свидания, — сказала она, закрывая дверцу кареты, и я полуавтоматически направился к дому.

Она уехала. Только сейчас я осознал во всей полноте, что влюблен. «Да, я влюблен в незнакомую женщину, лица которой даже не видел! Мне неизвестно ее имя, замужем она или нет, стара или молода. Боже мой, какое сумасшествие! Она должна быть молода, ее руки сказали об этом. Но ведь и у старых людей иногда бывают молодые руки. А этот голос, этот острый ум?.. Ну, Колоно, ты — чудак: отправился на распятие, а вместо этого влюбился». Так размышляя, я вошел в дом как раз ко времени ужина. Камилла и супруги Дюраны держались со мной, как и прежде, и не задавали вопросов, которые могли смутить меня. После легкого ужина и милой застольной беседы я вышел прогуляться с Камиллой.

Вот, здесь была девушка, прекрасно образованная, прелестная, совершенная, рядом с которой я прожил год и с родителями которой был в самых лучших отношениях, однако, я не ощущал ничего, похожего на любовь, или, по крайней мере, на чувство, которое испытал, находясь рядом с той незнакомкой. Из числа ли я тех редких душ, о которых она упоминала? Не она ли моя близкая душа? Как таинственна жизнь! Сколько в ней скрыто загадок! Эта мысль доставляла мне удовольствие, и я обнаружил, что все время к ней возвращаюсь.