Браво-Два-Ноль

ГЛАВА 11

Теперь из камер кто-то постоянно выходил и входил. Звуковым фоном были крики, стоны и жуткий грохот металлических дверей.

Охранники, должно быть, колотили нас по расписанию. Приблизительно каждые два часа приходила очередная смена, с криками и улюлюканьем метелившая нас. Мы по-прежнему оставались скованными наручниками и с завязанными глазами.

— Встать! Сесть!

Ты пытаешься выполнять команды, а тебя нещадно молотят кулаками и ногами. Иногда я впадал в полубессознательное состояние всего после нескольких тычков, иногда оставался в сознании, учащенно дыша и регистрируя боль. Иногда меня били отрезком резиновой трубы по почкам и спине, что было страшно больно. Мое тело превратилось в сплошное кровавое месиво, но хуже всего было слушать то, что происходит в камере Стэна или Динджера. И не потому, что я беспокоился за своих товарищей, — я все равно ничем не мог им помочь, а они были ребята крепкие и выносливые, — а потому, что это означало: скоро придет и мой черед.

Один раз ради разнообразия допрос начался довольно любезно.

— Ты ведь в ужасном состоянии, Энди, разве не так?

— Да, я в ужасном состоянии.

Мои губы настолько распухли от ссадин и ран, что я говорил с огромным трудом.

— Как твои зубы — кажется, с ними у тебя уже были какие-то проблемы?

— У меня сломано несколько коренных зубов. Они очень сильно болят. — Я продолжал разыгрывать из себя забитого дурачка. Впрочем, тут мне и играть особенно не приходилось. Зубы причиняли мне невыносимые мучения; это была самая сильная зубная боль, какую я когда-либо испытывал, и даже еще сильнее.

— Я договорился, чтобы этим вопросом занялись, — ласково продолжал Голос. — У нас здесь есть зубной врач. Нужно добавить, он девять лет проработал в одной известной лондонской клинике. Он один из лучших.

Мне сняли с глаз повязку. Появился зубной врач, весело бросивший мне: «Привет, Энди!» Он попросил меня открыть рот пошире и уверенно заглянул в него. Сочувственно кивнув, врач достал из сумочки инструмент.

— Энди, пожалуйста, еще раз открой рот пошире, — на безукоризненном английском произнес он. — Боже мой, как же все плохо, но я сейчас с этим разберусь.

У меня появились кое-какие подозрения, однако я все равно ничего не мог поделать. Я открыл рот как можно шире, и этот долбаный член что есть силы вцепился щипцами в обломок зуба и резко его крутанул.

Я завопил от боли. У меня изо рта хлынула кровь.

— Неужели ты полагаешь, что мы действительно собираемся тебе помочь? — рассмеялся Голос. — Неужели ты думаешь, что мы собираемся тебе помочь, мерзкая куча дерьма? Пойми, мы можем просто бросить тебя подыхать, ты нам не нужен. Как ты думаешь, Энди, кто тебе поможет? Ваше правительство? Не думаю, что ты веришь в это всерьез. Джону Мейджору нет никакого дела до таких испражнений, как ты. Нет, Энди, кроме тебя самого тебе больше никто не поможет. Ты глупый, глупый обманутый дурачок, и сейчас тебе предстоит расстаться один за другим со всеми своими зубами.

Я не мог ничего ответить. Я кричал. Чувствуя, что пришел конец. И я понимал, что мой конец не будет ни чистым, ни быстрым.

Вот уже несколько дней мы оставались полностью раздетыми, открытыми сырости и пронизывающему холоду. Нас регулярно избивали в камерах, а затем мучили пытками на допросах, так, что мы теряли сознание. В камерах нас, скованных наручниками и с завязанными глазами, заставляли принимать крайне неудобное положение и подолгу оставаться так, не двигаясь. Если мы пробовали шевелиться, охранники врывались в камеру и нас метелили. В сочетании это оказывало жуткое действие.

Бомбежки продолжались каждую ночь, и иногда это происходило где-то совсем близко. Один раз здание содрогнулось до самого основания; охранники с воплями бегали по коридору.

Я лежал на полу, слушая весь этот шум, и вдруг поймал себя на том, что кричу изо всех сил:

— Ну же, вмажьте как следует! Мать вашу, разбомбите меня к ядрене фене! Я здесь, прямо под вами!

Я был уверен, что пытки и истязания будут продолжаться до тех пор, пока я не умру. И мне хотелось поскорее с этим покончить. Я хотел прекратить боль.

Тяжелые бомбы, падая, издают громкий свистящий звук. Я вслушивался в каждый свист, усилием воли направляя бомбу на себя. Здание содрогалось и тряслось. Я ощущал ударные волны разрывов фугасных зарядов. Впервые в жизни мне хотелось умереть, и я думал только о том, чтобы это произошло, произошло поскорее. Я опустился до низшей точки своей жизни.

Однажды ночью я на пятнадцать минут обрел бога. Всемогущий творец появился в верхнем правом углу моей камеры, и мы с ним немного побеседовали.

— Приди же прямо сейчас и помоги мне, — взмолился я. — Если ты мне сейчас поможешь, я навсегда останусь твоим лучшим корешем. Если ты здесь, твою мать, сделай же что-нибудь. Нам сейчас нужна твоя помощь — всем нам. Если ты здесь, помоги нам, и я до конца жизни каждый день буду бросать монетки в твою чашку.

Затем я прочитал молитву, по крайней мере то, что у меня осталось в памяти со школы, но ничего не произошло. Бога не существовало.

Я медленно умирал. Об этом говорило мне мое тело. Камера была залита моими дерьмом и мочой. Я на всем этом спал. Мое тело было покрыто дерьмом.

Иногда мне приносили попить.

Как-то ночью в камеру ввалилась толпа охранников.

— Тель-Авив, Тель-Авив, — сказал один из них.

— Нет, Англия, — пробормотал я. — Я англичанин.

— Крайняя плоть, — властно потребовал охранник. Судя по всему, до него дошел рассказ и он хотел увидеть все собственными глазами.

Я жестом показал, что в наручниках ничего не могу сделать, и меня расковали.

По-прежнему с завязанными глазами, я нащупал онемевшими, бесчувственными руками свой член и оттянул крайнюю плоть. Охранники взорвались хохотом.

Двое из них заломили мне руки назад. Еще один, стоя спереди, похлопал чем-то по ладони. Послышался свист рассекаемого воздуха, и весь мой мир наполнился бесконечной болью. Подо мной подогнулись колени. Тот охранник, что стоял передо мной, ударил меня по головке члена чем-то вроде рукоятки кнута. Я извивался на полу, вопя от боли, а охранники весело гоготали.

Склонившись надо мной, они принялись тыкать и щипать мои яйца. И снова я решил, что сейчас меня оттрахают, однако вся разница заключалась в том, что теперь мне было уже все равно. Однако охранники пока что об этом не думали. Напоследок отвесив мне пинок по яйцам, от которого меня едва не вывернуло наизнанку, они снова надели мне наручники и ушли, продолжая смеяться.

Как-то раз охранники ворвались ко мне в камеру, крича и ругаясь. Один из них размахивал газетой. Он сунул мне в нос передовицу, в которой рассказывалось о бомбардировке, проведенной союзной авиацией прошлой ночью. Иракцы уложили в ряд трупы всех убитых детей. Была также фотография убитых горем матерей, плачущих над маленькими телами. Охранники принялись исступленно отвешивать затрещины и колотить меня кулаками, как будто я лично был виновен в случившемся. Вскоре все это перешло в обычное избиение, за которым последовала десятиминутная передышка, и избиение продолжилось снова. Меня оставили в покое только тогда, когда я отключился.

Придя в себя, я обнаружил, что газету оставили в камере. Как мог я подполз к ней и взглянул на первую страницу, ища то, что, по моему предыдущему опыту поездок на Ближний Восток, обязательно должно было тут быть. Я нашел то, что искал. Единственное слово по-английски на всей странице находилось в самом верху, под заголовком, рядом с цифрой «4».

Сегодня было четвертое февраля.

Из чего следовало, что нас истязали уже пять суток подряд.

Я был в одних носках и просторных, мешковатых трусах армейского образца, которые нам выдали по прибытии в Саудовскую Аравию. Теперь они были черные, перепачканные дерьмом, и не просыхали от мочи.

Я лежал на бетонном полу, дрожа от холода, скованный наручниками и с завязанными глазами.

В камеру ввалились охранники и принялись тыкать меня дулами автоматов. Я изобразил ослиный рев. Тогда они стали избивать меня ногами.

— Буш, свинья, — говорили охранники. — Тэтчер, свинья.

Мне пришлось повторить это. Охранники смеялись и гоготали. Усадив меня спиной к стене, они подняли мне голову и стали ругаться и кричать. Но мне все это теперь было что с гуся вода.

Однако в последнее время в тактике моих мучителей произошло одно существенное изменение. Они больше не трогали мое лицо. Иногда кто-нибудь не выдержав отвешивал мне затрещину, но кулаками и тем более прикладом меня по лицу больше не били.

Меня вытащили из камеры, в одних носках и трусах, и поволокли на очередной допрос. Вот уже несколько дней я не мог держаться на ногах без посторонней помощи.

Сначала ничего не происходило. Долго тянулось молчание.

Затем после обилия вздохов я услышал:

— О господи, Энди, что нам с тобой делать? Ты упорно не хочешь нам помогать, правда?

— Я стараюсь вам помочь, — пробормотал я. — Но я ничего не знаю.

Я дошел уже до такого состояния, что, повторив эти слова много раз, начинал уже сам в них верить.

— Энди, знай, один из твоих товарищей сейчас находится в нашем госпитале. Ему перелили две пинты иракской крови, и он очень гордится тем, что стал одним из нас. Мы показали ему, что мы не варвары. Мы ему помогли. Но тебе мы не можем помочь, потому что ты не хочешь помочь нам.

Возможно, в госпитале действительно один из наших. Я тотчас же вспомнил тот случай, как один из охранников прицелился мне в ногу и сказал: «Бух, бух». Тогда я решил, что они просто собираются прострелить мне ногу. В конце концов со мной играли в самые разные игры, в том числе заставляли брать в рот дуло оружия с взведенным курком. Но, может быть, на самом деле охранник лишь хотел показать, что один из нас ранен в ногу.

Я не знал, верить ли этому.

— Огромное вам спасибо, — сказал я. — Я очень рад, что вы спасли моего товарища.

— Энди, ты должен нам все рассказать. Зачем тебя направили в Ирак? Все твои друзья уже во всем признались, но мы просто хотим услышать это от тебя. Будешь ли ты нам помогать? Пойми, мы больше не хотим тратить на тебя время. Мы бросим тебя умирать. Ты не представляешь для нас никакой ценности. Подумай над этим.

Меня отвели обратно в камеру.

Правда ли это? Действительно ли кто-то из наших лежит в госпитале? Это не может быть Быстроногий. У него было переохлаждение, кровь ему не нужна. Может быть, кому-то удалось выжить в бою? Мне это казалось крайне маловероятным.

В течение дня я слышал, как водили на допрос Стэна и Динджера. Ближе к вечеру пришли за мной. На этот раз никаких разговоров не было. Меня просто хорошенько отдубасили палкой.

Я валялся на полу в полубессознательном состоянии.

— Энди, ты единственный, кто не хочет нам помочь, — произнес Голос. — Нам нужно услышать правду от каждого из вас, а ты не хочешь помочь. Мы уже говорили, что твои товарищи находятся в госпитале и мы собираемся бросить их умирать.

Я ничего не отвечал.

— На самом деле в госпитале двое ваших, Энди, и если ты не скажешь нам то, что нам нужно, мы просто бросим их умирать. Нам они больше не нужны. Живы они до сих пор только потому, что мы так захотели. Поэтому мы можем их убить, и мы можем убить тебя. С этим не возникнет никаких проблем. Никто не знает о том, что ты здесь. Когда мы предложили тебе возможность подписать заявление для Красного Креста, ты отказался, поэтому мы не сообщили в Красный Крест, что ты у нас в руках. Во всем виноват ты сам, Энди. Все остальные подписали необходимые документы.

Я ему не верил.

— Энди, если ты не скажешь то, что мне нужно от тебя узнать, мы просто бросим твоих товарищей умирать. Ты знаешь, что ваш радист у нас в госпитале. Я тебе уже говорил об этом. И теперь ты еще знаешь, что другому твоему товарищу мы перелили две пинты крови. Но сейчас мы бросим их обоих умирать, и во всем будешь виноват ты. Пять человек умрут исключительно из-за твоего упрямства.

— Мы знаем, что ты командир, — нетерпеливо продолжал Голос. — Мы знаем, что ты сержант и командовал этими людьми. Теперь все зависит от тебя. Скажи нам правду, в противном случае мы убьем твоих товарищей. Ты это понимаешь?

— Да, я все понимаю, но я не могу вам помочь, потому что ничего не знаю.

И это была не бравада. Совсем наоборот. Мне просто нужно было время подумать. Иракцы узнали, что я командир, и изменили свою тактику. Теперь от меня зависит, останутся ли в живых мои товарищи, потому что иракцы так и не смогли ничего вытянуть из остальных.

— Что ж, в таком случае мы больше ничем не можем вам помочь. В том, что произойдет, виноват будешь исключительно ты один. Помни об этом. Это ты будешь повинен в смерти своих товарищей.

Меня подхватили и потащили обратно в камеру. Охранники распахнули дверь и швырнули меня в стену. Я растянулся на полу.

— Глупый, глупый, ты глупый! — кричали охранники.

Они оставили меня одного на ночь. Я начал мысленно перебирать все варианты. Насколько я понимал, все мы можем через пару дней отправиться на тот свет. Стэн, судя по тому, как он выглядел, возможно, умрет и раньше. Так что в конечном счете все сводилось к следующему: командир я, и решать мне. Настало время принимать решение.

Я достоверно знал, что в тюрьме нас трое. Мне также приходилось принимать на веру, что еще двое лежат в госпитале. Динджер видел, как Быстроногого несли на носилках, и существовала вероятность, что кто-то еще остался в живых. У меня начинала крепнуть мысль, что подошло время подкинуть следователям какую-нибудь информацию, чтобы они порадовались и в результате оставили бы всех нас в живых.

Я пришел к заключению, что мы продержались достаточно долго. С момента нашего пленения прошло восемь дней, времени достаточно, для того чтобы на ПОБ оценили возможный ущерб. Пришла пора подумать и о себе. Оперативная безопасность нас больше не волнует. Мы продержались достаточно долго. Мы сделали свое дело.

Решение далось мне с трудом. Сейчас не время для чувства гордости, но к нему тоже приходилось прислушиваться.

Итак, что я могу выдать иракцам? Примешивать полк нельзя ни в коем случае, потому что в этом случае станет только хуже. Иракцам наверняка известно, что наши ребята действуют, как одержимые. Они знают это по своему опыту и из средств массовой информации. Они тоже смотрят выпуски Си-эн-эн.

С того самого момента, как я попал в плен, никто еще ни одним словом не обмолвился по поводу полка, следовательно, нет никаких указаний на то, что иракцы подозревают в нас бойцов сил спецназа. И мне хотелось, чтобы так оставалось и дальше. Но что мне выдать? Для иракцев мы группа из восьми человек, обнаруженная в районе магистрали. Мне необходимо придумать что-нибудь такое, что укладывалось бы в эти рамки. Что мы могли делать в тех местах?

Каждый час до меня доносились крики: это метелили Динджера или Стэна, но меня пока не трогали. Дважды охранники заходили в камеру и выкрикивали оскорбления, но меня больше не били.

Когда они зашли ко мне во второй раз, рано утром, я сказал, что хочу увидеться с офицером. Охранники меня не поняли.

— Офицер, — повторил я. — Мне нужно встретиться с офицером.

Похоже, они вообразили, будто я хочу сказать, что я офицер и возмущен отношением к себе. Охранники рассмеялись и, войдя в камеру, попинали меня ногами. Я слышал, как они вытягивались передо мной по стойке «смирно» и с издевкой отдавали мне честь. В конце концов я понял, что этим тупицам мне ничего не удастся объяснить. Оставалось только запастись терпением и ждать.

Днем в камеру заглянул один из охранников, обратившийся ко мне на сносном английском.

— Энди, ты очень глупый. Почему ты не хочешь помочь?

— Но я хочу помочь. Я хочу поговорить с офицером.

— Мы посмотрим.

Час спустя другой охранник, подойдя к двери, крикнул в окошко:

— Что ты хочешь?

— Мне нужно поговорить с офицером. Возможно, у меня есть то, что ему нужно.

— Может быть.

Часа через два-три меня отвели в тот же самый корпус, что и обычно, но в другую комнату. Там было очень холодно. Меня усадили на стул. Я услышал новый голос, который до этого еще не слышал ни разу.

— Энди, что ты хочешь мне сообщить? Почему ты так долго ждал? Зачем ты вел себя глупо, навлекая боль на себя и на своих товарищей? Мы не можем понять, почему ты так себя ведешь.

— Вчера мне сказали, что у вас в госпитале находятся наши люди. Я беспокоюсь за их судьбу — и за нашу тоже. Мне хочется надеяться, что вы будете о них заботиться.

— Разумеется, будем. Что ты думаешь — мы их просто убьем? Не будь наивным. Если ты нам поможешь, все будет замечательно. Мы твердим об этом с самого начала. Так значит, вот почему ты так поступаешь, ради остальных членов своей группы?

— Да, я не хочу, чтобы мои товарищи погибли.

— Энди, можешь о них не беспокоиться. Ты должен сделать это ради себя самого, ради своей семьи. Не беспокойся об остальных бойцах своей группы. Помоги нам, и мы позаботимся о тебе.

— Ну, меня очень заботит судьба тех, кто находится в госпитале. Я не хочу, чтобы они умерли.

— Подумай о себе, Энди. Сделай это ради себя самого. Ну а теперь расскажи, что ты делаешь на территории нашей страны?

— Я являюсь бойцом разведвзвода.

Послышалось оживленное щебетание по-арабски.

— Что такое разведвзвод?

— Взвод, в обязанности которого входит ведение тактической разведки, в том числе и в тылу у неприятеля. Такой взвод входит в состав каждого пехотного батальона. Он осуществляет тактическую разведку для нужд батальона. Нас вертолетом забросили на территорию Ирака, приказали выдвинуться к магистрали и считать количество военных машин, двигающихся в обоих направлениях, и докладывать об этом.

Я не мог знать, купятся ли иракцы на мой рассказ. Теоретически именно такие задачи и приходится выполнять разведвзводу, вот только его никогда не направляют в глубь территории, занятой противником. Однако мои объяснения звучали правдоподобно, а среди иракских офицеров, присутствовавших на допросах, были выпускники военного училища в Сэндхерсте и колледжа Генерального штаба. Оставалось надеяться: они услышат какие-то знакомые слова.

Снова зазвучали голоса по-арабски, я услышал, как кто-то входит и выходит из комнаты.

— Зачем вам понадобилась такая информация?

— Не знаю, нам сообщили только то, что имело непосредственное отношение к нашей задаче. Не сомневаюсь, вам известно, что все приказы начинаются с напоминания: «ознакомить только тех, кому это необходимо». Нам ничего не объяснили, потому что мы простые исполнители.

Послышались голоса одобрения.

— Сколько времени вы намеревались оставаться на территории нашей страны?

Я должен был исходить из предположения, что наше снаряжение попало в руки к иракцам, и те его тщательно исследовали. Если простые солдаты ничего не растащили, оценить ориентировочный срок действия нашей группы было можно по количеству пайков продовольствия.

— Нашей группе предстояло действовать на территории Ирака до четырнадцати суток, — сказал я.

— Какова была численность группы?

И снова определить это было просто по числу брошенных рюкзаков.

— Нас было восемь человек.

— Энди, где вы высадились?

— Если вы снимете с меня повязку и наручники и дадите карту, я смогу вам показать.

Иракцы оживленно заспорили между собой.

— Мы снимем с тебя повязку и наручники, но помни, Энди, мы считаем тебя очень опасным человеком, поэтому если ты сделаешь какую-нибудь глупость, тебя немедленно застрелят. Это понятно, Энди?

— Да, я все понял.

Даже если бы мне захотелось сделать какую-нибудь глупость, у меня все равно не осталось никаких сил. С меня сняли повязку, и я увидел перед собой офицера в оливковой форме. Другой офицер сидел в дальнем левом углу комнаты, в камуфляжной куртке поверх летного комбинезона. Вместо ботинок армейского образца у него на ногах были модные штиблеты, в которых, похоже, щеголяла вся верхушка иракской армии.

Говорил тип в оливковом мундире. Голос его я никогда прежде не слышал, но говорил он на безукоризненном английском. Внешне он напоминал арабскую версию американского комика Ричарда Прайора, с обычными для араба черными волосами, зачесанными назад, и в ладно скроенной, очень чистой, безукоризненно отутюженной форме. Помимо него в комнате было еще трое-четверо офицеров, куривших и пивших чай из маленьких чашек. Но все остальные были в дешевых и плохо выглаженных костюмах.

Я сидел лицом к окну. За окном виднелись деревья и стена. В комнату лились потоки солнечного света.

По обе стороны от меня стояли охранники. Один из них приставил мне к голове пистолет на тот случай, если мне вздумается начать прыгать по комнате, выделывая приемчики карате, — или чего еще от меня ждали.

На столе лежала одна из наших собственных карт.

— Вы не возражаете, если я встану со стула и подойду к столу?

— Вставай.

Охранники подхватили меня под руки и подтащили к столу. Дуло пистолета не отрывалось от моей головы.

Я приблизительно указал место нашей высадки.

— Да, Энди, совершенно правильно. Это нам известно. Нам известно, когда вы высадились, поскольку мы это слышали. Вы высадились ночью, за два дня до того как вас обнаружили, не так ли? Ты нам помогаешь. Это очень хорошо.

Ложь, которую я говорил, должна была частично основываться на правде. Только такой и может быть хорошая, правдоподобная ложь. И я усвоил это не во время обучения. Этому я обучился еще в детстве.

— Покажи, где вы прятались.

Я указал на изгиб магистрали.

— Да, хорошо, нам это известно. Очень хорошо, Энди, ты нам помогаешь. А теперь повтори еще раз, сколько вас было человек?

— Восемь.

— Перечисли их по фамилиям.

Тут не было ничего сложного. Иракцам известно, что нас было восьмеро. Теоретически если пятеро из нас у них в руках, живые или мертвые, им известны их фамилии, потому что у всех есть бирки с личными данными. И очень хорошо, если со стороны кажется, что я горю желанием помочь. Пусть так продлится хоть какое-то время. Как знать, быть может, иракцы сорвутся с катушек, и мне до конца своих дней придется отвечать им на вопросы. Но на данном этапе у меня не было выбора. Неужели мне нужно было проверить, блефуют ли они и готовы ли выполнить свои угрозы? Я должен был воспринимать все всерьез.

Я продиктовал фамилии. Иракцы их записали.

— Нам это известно.

Я не знал, то ли из этого следует, что у них в руках все члены группы, то ли это очередной блеф. Я сыграл на беспокойстве по поводу наших раненых в госпитале, стараясь показать себя запуганным и растерянным, однако все это время я лихорадочно обдумывал все то, что уже сказал и что мне еще предстоит сказать.

— Пожалуйста, позаботьтесь о тех, кто находится в госпитале.

— Расскажи нам подробнее, что такое разведвзвод. Чем он занимается?

— Осуществляет разведку и докладывает обо всем, что увидит.

— Означает ли ваше присутствие здесь, что британская армия намеревается вторгнуться в Ирак?

— Я не знаю. Нас в такие вещи никогда не посвящают. Нам только приказали отправиться сюда и сделать свое дело. Для чего это нужно, никто не объяснял. Мы простые солдаты.

— Сколько у вас разведвзводов?

— По одному в каждом пехотном батальоне.

— А сколько у вас батальонов?

— Не знаю, мне как-то в голову не приходило это выяснять. Мне это не нужно. Я простой солдат.

Я радовался, что у нас с собой не было машин. Конечно, плохо, что их у нас не было, когда нас обнаружили, но сейчас я был очень этому рад, потому что машины могли привязать нас к полку.

Пока что все шло хорошо. Похоже, иракцы были довольны моими ответами. Конечно, существовала опасность того, что они придут к остальным двоим и скажут: «Так, нам известно, чем вы занимаетесь. Теперь говорите вы». Однако это было маловероятно. До сих пор ребята хранили молчание, так с какой стати они вдруг расколются?

Если я ничего не скажу, иракцы расправятся с нашими ребятами. Если я им что-то скажу, а они выяснят, что мой рассказ лишь очередная груда старого дерьма, возможно, этим я обреку всех на новые мучения, и мы погибнем. Но никакого другого выхода я не видел.

— Огромное спасибо за то, что нам помог, Энди. Возможно, теперь тебе станет лучше. Но если выяснится, что ты снова солгал, тебе станет еще хуже. И все же, возможно, тебе станет лучше. Я очень рад, что у тебя хватило ума нам помочь.

Его слова заставили меня почувствовать себя полным дерьмом. Меня снова начал мучить вопрос, правильно ли я все-таки поступил? К чему все это приведет? Будут ли меня использовать и дальше? Покажут ли меня по телевизору со словами: «Английский парень, который нам помог»? Я представил себе Вьетнам, людей, которым досталось в плену, а затем и по возвращении домой. Их заклеймили «предателями» те, кто не имел никакого представления о тех обстоятельствах, в которых произошло так называемое «предательство».

Однако сейчас «Ричард Прайор» говорил мне о том, что отныне мы с ним лучшие друзья, и выслушивать это было очень тяжело.

— Молодец, Энди. Очень хорошо. Ты поступил совершенно правильно.

Я чувствовал, что был прав, отнесясь к угрозам иракцев серьезно. Учитывая то, как они с нами обращались, нельзя было исключать, что они убьют тех, кто попал в госпиталь. В конце концов они целых десять лет занимались подобными вещами.

— Хочешь сигарету?

— Спасибо, я не курю. Но вот мой друг Динджер курит.

— Быть может, как-нибудь мы угостим его сигаретой.

— Теперь, когда я вам все рассказал, нельзя ли нам получить обратно нашу одежду и немного согреться? Мы очень замерзли.

— Да, с этим не будет никаких проблем, потому что теперь мы друзья. Теперь ты можешь возвращаться в свою камеру, Энди, и, хочется надеяться, все будет хорошо. А мы тем временем проверим твой рассказ.

Мне снова завязали глаза и сковали руки, после чего меня отвели обратно в камеру.

Полчаса спустя охранники вернулись, сняли с меня повязку и наручники и швырнули одежду. Однако они еще не успели вдоволь наиграться со мной. Когда я стал одеваться, охранники меня толкали и валили с ног.

Я проснулся, ломая голову над тем, правильно ли поступил. Я лежал в том же самом углу, что и прежде. Похоже, человек стремится возвращаться в одно и то же место, вероятно, потому что это позволяет ему чувствовать себя более защищенным.

В камеру вошли охранники, а вместе с ними старший сержант. Он говорил по-английски очень прилично.

— Ах, Энди, Энди. Наш друг Энди, — прочавкал он ртом, набитым фисташками. — Меня зовут мистер Джихад.

Сержант сплюнул на пол скорлупу.

— Доброе утро, мистер Джихад. — Я понимал, что его зовут не так, но решил ему подыграть.

— Отрадно видеть, что тебе вернули одежду и ты чувствуешь себя лучше. Ты ведь чувствуешь себя лучше?

— Да.

— К сожалению, мы не можем оказать тебе медицинскую помощь, потому что у нас самих ее нет в достаточном количестве. Наши дети гибнут под вашими бомбами, и мы должны в первую очередь помогать им. Надеюсь, ты это понимаешь.

— Разумеется, я все понимаю.

— Во всем виноваты Буш, Тэтчер и Мейджор. Они не пускают к нам в страну лекарства и медикаменты. Но сегодня утром мы тебя накормим. Ты хочешь есть?

— Огромное спасибо, я бы с большим удовольствием чего-нибудь поел.

Охранники принесли воду и дюймовый кубик маргарина в бумажной обертке. Развернув маргарин, я принялся есть.

— Да, Энди, насчет побега. Ты здесь уже давно. Быть может, у тебя появляются мысли о побеге. Бежать отсюда бесполезно, тебе будет только хуже. Ты находишься в Багдаде. Бежать тебе некуда. И ведь мы теперь друзья, Энди, разве не так?

Я молча кивнул, жуя жирный маргарин.

— Позволь показать тебе, что происходит, когда заключенный пытается бежать. — Задрав штанину, мистер Джихад продемонстрировал мне страшный шрам. — В молодости я шесть месяцев провел в иранской тюрьме. Мы с другом попробовали бежать. Нам удалось уйти, но на следующий день нас схватили. Нас привели обратно в лагерь и решили на нашем примере преподать всем урок. Нас положили на землю лицом вниз, над нами встали два солдата с винтовками и штыками пригвоздили через колено к земле. Выбили нам коленные чашечки. Энди, если ты попытаешься бежать, я вынужден буду поступить с тобой так же.

Я не собирался никуда бежать. Я с трудом держался на ногах.

Я улыбнулся.

— Я лишь хочу вернуться домой, к родным.

— Знаешь, Энди, в этой камере очень грязно. Быть может, вы и живете в таких условиях, но мы, мусульмане, очень чистоплотны. Ты уберешь в камере.

— Как?

— Своими руками, Энди. Итак, наведи чистоту у себя в камере. Мы терпеть не можем грязь.

Мистер Джихад стоял и смотрел, как я, опустившись на четвереньки, ладонью сгребаю собственное дерьмо в кучку. Затем он дал мне два куска картона, я положил весь мусор на картон, и охранники ушли.

Осмотрев стены, я обнаружил на них свежие пятна крови. Это была моя кровь. По крайней мере я что-то добавил к оформлению этой камеры.

Меня начинала мучить тревога. Что будет дальше? Нас переведут в другое место? Или мы останемся здесь?

«Ричард Прайор» сказал:

— Англия — хорошая страна. Я там был пятнадцать лет назад. Учился в колледже в Лондоне. Я очень хорошо знаю Лондон. Быть может, когда-нибудь ты вернешься домой.

Да, быть может.