Браво-Два-Ноль

ГЛАВА 12

Шестого февраля ближе к вечеру охранники снова вошли в камеру. Мне завязали глаза и надели наручники. Меня подхватили под руки, поднимая с пола, и я решил, что предстоит еще один допрос. Мы вышли в коридор и направились привычным путем, но затем в одном месте свернули в другую сторону, и я почувствовал, что меня запихивают в кузов машины.

Я наклонился вперед и опустил голову вниз, чтобы ослабить давление на руки. В машине было тепло и уютно, с улицы доносилось пение птиц. Погода стояла восхитительная. Меня переполнял страх.

Машина оказалась большой. Судя по всему, старая, американского производства: у янки все машины большие.

— Если ты попробуешь бежать, — произнес чей-то голос, — мы убьем остальных двоих. А если попытаются бежать они, мы убьем тебя. Так что, как видишь, это бесполезно.

Означало ли это, что Динджера и Стэна везут вместе со мной? Я ждал, что в машину посадят еще кого-нибудь, но этого не произошло. Обе двери были закрыты. Я был сзади один. Спереди находились двое, и оба прекрасно говорили по-английски.

— Энди, ты знаешь, куда мы сейчас поедем? — спросил водитель, когда мы тронулись.

— Нет, понятия не имею.

— Мы отвезем тебя в британское посольство. Ты вернешься домой к своей семье. Никаких проблем.

— Большое вам спасибо.

Иракцы расхохотались, и я присоединился к ним, разыгрывая полного идиота.

— Нет, Энди, мы просто пошутили. Когда-нибудь ты вернешься домой, но не сейчас. Тебе еще придется ждать очень долго.

Несколько минут мы ехали молча.

— Ты когда-нибудь слышал про Али-Бабу? — наконец спросил один из иракцев.

— Да, есть одно старое кино, которое у нас дома крутят на каждое Рождество. Каждый год обязательно показывают «Али-Бабу и сорок разбойников».

— Правильно. Так вот, именно здесь ты сейчас и находишься. В стране Али-Бабы, в Багдаде. Багдадские воры. Очень красивый город. Таким он был раньше, но сейчас здесь повсюду смерть. Вы пришли и бомбите наш город. Погибают дети. Погибают целые семьи. Больше нет великой страны Али-Бабы, она разрушена. Но когда мы одержим победу, мы все отстроим заново, без проблем. Фантастическое место. Али-Баба.

Я кивал и соглашался. Иракцы включили радио и принялись перебирать разные станции. На всех звучали или агрессивная риторика, или заунывные арабские песни. Иракцы наслаждались жизнью. Они ехали, опустив стекла, беззаботные и веселые.

Я вслушивался в звуки города. Мы останавливались на светофорах, сигналили, в ответ слышались голоса. Из магазинов доносилась громкая музыка: в общем, это был обыкновенный оживленный гомон большого города. Солдаты, обменявшись между собой несколькими фразами, вдруг расхохотались.

— Мы вот тут смотрим на двух твоих друзей впереди, — объяснил один из них. — Они прижались друг к другу и спят. Должно быть, они очень хорошие друзья.

Замечательно. Я получил подтверждение, что Динджер и Стэн вместе со мной. Меня охватила фантастическая радость.

Ребята закурили, продолжая весело болтать. Так мы ехали минут тридцать или около того.

— Да, мы направляемся в одно место в Багдаде. Тебе там понравится. Очень хорошее место. А насчет посольства мы просто пошутили.

Наконец мы приехали в, как мне объяснили солдаты, военную тюрьму. В открытые окна машины потянулись руки, хлопающие меня по голове, дергающие за усы. Ничего слишком серьезного, все очень по-соседски.

Я услышал, как поднимается шлагбаум и открываются ворота. Мы чуть проехали вперед и остановились. Меня вытащили из машины. Мне на голову накинули одеяло. Меня провели через какую-то дверь в длинный широкий коридор с бетонным полом. До меня доносились отголоски разговоров, шум задвигаемых и отодвигаемых запоров, позвякивание цепей и ключей.

Здесь было не сыро, но жутко холодно. Меня отвели в камеру и усадили на пол. С меня сняли повязку и наручники. Я увидел солдат в оливковой форме и красных беретах, со старомодными портупеями крест-накрест, безукоризненного белого цвета. Это были военные полицейские. Я заметил также одного офицера и двух типов в штатском. Дверь камеры закрылась, и я остался один.

Такую дверь можно увидеть в вестернах. Решетка была завешена одеялом, чтобы я не мог ничего увидеть. Под потолком высотой около пятнадцати футов горела одинокая лампа дневного света. Также под самым потолком была узкая щель окна. Через него проникала полоса света. Нижняя половина стен была выкрашена в красный цвет, верхняя — в светло-розовый. На первый взгляд больше в камере смотреть было не на что. Затем я разглядел на стенах нацарапанные надписи по-арабски. Снова изображения голубей с оковами на лапах и рисунок женщины.

Я измерил камеру шагами. Оказалось, она имеет размер двенадцать футов на девять.

Напрягая слух, я услышал, как открываются и закрываются другие двери. Я предположил: Динджера и Стэна также разместили здесь. По крайней мере мы все вместе. И по сравнению с теми застенками, где нас допрашивали, здесь был прямо-таки Букингемский дворец.

Неужели для нас все осталось позади? Или речь идет о чем-то другом? Полной уверенности у меня не было, но на самом деле мне было все равно. Мне здесь нравилось. Я чувствовал себя восхитительно.

Через пятнадцать минут дверь снова распахнулась. Я решил включиться и выказать уважение к вошедшим. Для того чтобы обратить ситуацию в свою пользу, надо предпринять какие-то усилия, проявить дружелюбие.

Медленно поднявшись на ноги, морщась от боли, я увидел в камере незнакомого типа. Он был в штатском костюме, поверх которого была надета камуфляжная куртка армейского образца. В нем было около пяти футов трех дюймов росту, и он был совершенно седой. Его лицо, растянутое в широкой довольной улыбке, скрывалось за очками с толстыми стеклами.

— Тебе хотелось бы встретиться со своими друзьями? — сияя, спросил тип.

— Да, хотелось бы, очень хотелось бы.

Взяв за руку, тип проводил меня в другую камеру, расположенную через три двери от моей. Она оказалась пустой.

«Ну да, твою мать, раскатал губищу!» — подумал я. Какое-то мгновение меня переполняла радость по поводу предстоящей встречи с Динджером и Стэном, но теперь от нее не осталось и следа. Я сел на пол, стараясь скрыть свои чувства.

Через две минуты дверь открылась, и в камеру вошел Динджер. Мы с ним крепко обнялись и пожали друг другу руки. Затем еще через пару минут в камеру, шатаясь, ввалился Стэн, которого поддерживали под руки двое охранников. В руках он держал миску с рисом. Когда охранники заперли дверь, оставив нас одних, мы переглянулись, не в силах поверить в собственное счастье, затем разом заговорили.

— Что тебе известно о Крисе и Винсе? — первым делом спросил я.

— Винс умер, — ответил Стэн. — От переохлаждения. Мы с Крисом потеряли друг друга, я не знаю, что с ним. А что с остальными тремя ребятами?

Я сказал, что Марк убит, как и скорее всего Быстроногий и Боб, что бы там ни говорили иракцы.

Затем мы умолкли и принялись за еду. Вскоре в коридоре послышались шаги, зазвенели ключи, и дверь открылась. Мы поспешно встали. В камеру вошел майор. Он представился начальником тюрьмы.

— За то, что с вами произошло в других местах, я не отвечаю, — английским языком майор владел лучше меня. — Я отвечаю за вас только с настоящего момента. Мы будем вас кормить и за вами присматривать.

Если вы будете вести себя хорошо, к вам тоже будут относиться хорошо. Если вы будете вести себя плохо, вас накажут.

Всего пяти футов шести дюймов роста и щуплый, он был щегольски одет, ухожен и надушен. Похоже, он говорил искренне. Если мы будем играть по правилам, все будет в порядке. Однако, пока майор разговаривал с нами, я обратил внимание, что у охранников у него за спиной на лицах вовсе не та же самая любезная улыбка. Они производили впечатление тех же самых жестоких садистов, с которыми мы привыкли иметь дело. Охранники были очень молоды, и им обязательно захочется что-нибудь доказать нам — и друг другу. Я не сомневался, что как только кошка уйдет, охранники примутся за игру.

Когда майор ушел, мы приняли определенные решения, основываясь на собственном опыте, подготовке и на советах того летчика морской пехоты, который провел несколько лет во вьетнамском плену.

Мы будем оставаться серыми человечками, будем тщательно скрывать свою реакцию и ни за что не позволим себе проникаться чрезмерной уверенностью. Мы по-прежнему находимся в глухом лесу, и до спасения еще очень далеко.

К охранникам мы будем относиться уважительно. Эти молодые ублюдки наверняка надерут нам задницу, если мы будем вести себя грубо и вызывающе. Возможно, за счет уважительного отношения мы сможем получить от них какую-то информацию или сделаем шаг к другой цели, которая заключается в том, чтобы завязать какое-то подобие дружбы. Иногда это получается, иногда нет, но определить это можно, только попробовав. Мы не знали, сколько времени нам придется здесь провести — дни, недели или годы. Нам надо будет постараться сыграть на братских чувствах, на том, что все мы солдаты, и, возможно, это поможет нам получить медикаменты, хорошее питание и кое-какие вещи.

Все это время мы будем использовать с максимальной пользой для себя, готовясь к побегу, физически и морально. У меня по-прежнему оставались вспомогательная карта и компас, и у Динджера тоже. С точки зрения физического здоровья, мы постараемся набраться сил, чему, хотелось надеяться, поспособствует более качественное питание. Кроме того, мы посвятим все свободное время изучению карт. Нам было известно, что мы находимся в Багдаде, так что если мы хорошо ознакомимся с окружающей местностью, в случае побега у нас появится какой-то шанс. Вспомогательная карта не была настолько подробной, чтобы показывать отдельные улицы города, и все же на ней были обозначены основные ориентиры, такие как реки, соленые озера и возвышенности. Нам надо будет только выбраться из Багдада.

Первоочередная задача, как обычно, заключалась лишь в том, чтобы настроиться на новую обстановку в надежде, что здесь все будет по строгому распорядку. Нам совсем не хотелось бросать коту под хвост то обстоятельство, что мы наконец оказались вместе. Лучше использовать систему, чем сражаться против нее.

В течение первых суток охранники непрерывно заглядывали к нам в камеру. Каждый раз мы вставали и поворачивались к ним лицом. Большинству этих парней не было и двадцати, что делало их еще более властными и повелительными. Они никогда не приходили к нам меньше чем по трое, все время вооруженные пистолетами. Не вызывало сомнений, что они нас очень боятся. Во время одного из посещений охранники забрали наши форменные ботинки, оставив вместо них мягкие белые тапочки без шнурков.

Я попросил пить. Охранники принесли кувшин и кружку. Мы выпили по кружке воды, после чего поставили кувшин в угол, словно это было его законное место. Охранники не стали возражать.

— А как нам ходить в туалет? — спросил Стэн.

— Вы ходите, когда мы говорим вам ходить.

— У нас у всех понос и боли в животе, нам очень плохо. Нам бы какое-нибудь ведро, чтобы можно было в него ходить.

Появилось ведро. Это были маленькие победы, однако мы видели в них надежду на то, что нам удается манипулировать ситуацией. Первую ночь мы смеялись, радуясь своему счастью. Затем где-то рядом послышалось невнятное бормотание. Мы предположили, что это другие заключенные. В конце концов нам удалось определить, что звуки раздаются в соседней камере. Определить, сколько в ней человек, мы не могли.

В конце коридора была дверь, и когда охранники ее закрывали, похоже, звуки переставали проникать от нас к ним. Никто не предупреждал нас о том, что разговоры запрещены, но благоразумнее было исходить из предположения, что это так.

Оловянной кружкой мы выстучали по стене простой ритм, проверяя, кто находится в соседней камере. Только житель западного мира узнает рисунок из пяти ударов, каким стучат в дверь другу: та-татата-та, ответом на что, естественно, должно стать: та-та. Мы получили именно тот ответ, на который рассчитывали. Этот обмен стуками здорово поднял нам настроение, как и, хотелось надеяться, настроение наших соседей. Мы радовались, что самая первая ночь принесла плоды.

Затем мы начали обсуждать наше положение. Где находятся остальные члены группы? Это какая-то промежуточная остановка или мы попали сюда надолго?

— Мы не знали, ребята, куда, черт побери, вы подевались, — заговорил Стэн. — Винс что-то бормотал о самолетах и ТМ, и тут мы с Крисом вспомнили, что слышали в воздухе гул реактивных двигателей. В конечном счете мы сообразили, что Винс хочет рассказать, что ты остановился и попытался связаться с самолетами. Мы поднялись на возвышенность и долго оглядывали местность вокруг в ОНВ, но вас нигде не было видно. Тогда мы попробовали вызвать вас с помощью ТМ, но безрезультатно. В конце концов мы решили идти дальше, надеясь, что вы будете двигаться по тому же азимуту, и рано или поздно мы встретимся.

Ребята шли так в течение приблизительно четырех часов, после чего начало светать. Крис и Стэн опасались быть застигнутыми на открытом месте. Винс потерял способность рассуждать; он стоял на ветру под дождем, раскачиваясь, и ждал, когда его товарищи найдут какое-нибудь укрытие.

Наконец Стэн нашел танковый окоп глубиной футов шесть, из которого вели следы гусениц глубиной по колено. Ребята уложили Винса в колею и сами легли по обе стороны от него. Остаток ночи Крис и Стэн по очереди спали. Тот, кто бодрствовал, присматривал за Винсом.

Как только начало светать, Стэн быстро огляделся вокруг. К своему ужасу, он обнаружил, что танковый окоп находится всего метрах в шестистах от вражеских позиций — то ли стационарного, то ли передвижного комплекса связи, определить было трудно. Ребята застряли до наступления темноты.

Вскоре пошел снег. Затем он быстро перешел в промозглый дождь, и танковая колея заполнилась грязью. Ребята промокли насквозь. Температура резко понизилась. Еды у них практически не оставалось — всего пара пачек печенья на всех. Все остальное было брошено вместе с рюкзаками.

Как только начало темнеть, ребята переползли в окоп и выпрямились во весь рост. Двенадцать часов они пролежали в ледяной воде. Стэн полностью перестал чувствовать руки и ноги; у Криса замерзли суставы. Они стали кружить по окопу, ведя Винса между собой. Когда полностью стемнело и пришло время уходить, ребята были настолько замерзшими, что не могли держать оружие и вынуждены были нести его, обхватив обеими руками.

Скоро Винс начал отставать. Один раз он остановился и окликнул ребят, подзывая их к себе. Когда Стэн и Крис вернулись к нему, он стал жаловаться на свои руки, бормоча, что они стали черными. Взглянув на его руки, Крис увидел, что на них надеты черные кожаные перчатки.

— Дружище, если ты сунешь руки в карманы, тебе станет лучше, — сказал он.

Когда ребята остановились в следующий раз, Винс уже полностью потерял ощущение реальности. Стэн и Крис попытались привести его в чувство, но тщетно. Надо было двигаться дальше, чтобы не замерзнуть. Они шли по каменистой возвышенности, местами покрытой большими пятнами снега. Крис шел впереди с компасом, но его мучил холод. Все его движения были замедленными.

Начался подъем, и тройка растянулась, поскольку все двигались с разной скоростью. Стэн остановился, чтобы Винс его догнал; ему не хотелось выпускать его из виду. Но Винс так и не появился. Стэн огляделся по сторонам; Винса нигде не было. Стэн окликнул Криса, и они вдвоем вернулись назад. Начался слепящий снежный буран, видимость упала до нескольких метров. Ребята брели по снегу, отыскивая свои следы. Наконец они дошли до большого пятна голой скалы. Найти свои следы с противоположной стороны они не смогли.

Нужно было принимать решение. Оба страдали от переохлаждения. Стоять неподвижно было адским мучением, необходимо было снова двигаться. В конце концов Стэн и Крис молча переглянулись, развернулись и опять стали подниматься вверх.

Они шли всю ночь и приблизительно в 05.30 спустились с возвышенности. Спрятавшись в узком вади, ребята прижались друг к другу. С рассветом погода улучшилась; показалось солнце, и впервые за несколько дней они ощутили лицом тепло.

Примерно в 14.00 послышался шум коз и, разумеется, ребят увидел пастух. Этот был одет в видавшее виды твидовое пальто. Стэн не мог избавиться от мысли, как тепло ему было бы в этом пальто и как хорошо было бы поесть горячей козлятины.

Старик вел себя довольно дружелюбно. Указав на восток, он нарисовал на песке дом и машину. Крис и Стэн переглянулись. Следует ли им расправиться с пастухом? Это поможет сохранить скрытность, но ждет ли кто-нибудь старика?

Стэн загорелся желанием взглянуть на машину.

— Я схожу за ней, пригоню ее сюда, и мы рванем к границе, — предложил он. — К вечеру мы уже будем на месте.

Они условились относительно ТВ, своих действий и предупредительных сигналов, и Стэн отправился на восток вместе со стариком и его козами. Чтобы не выглядеть подозрительным, он оставил подсумки с Крисом и обмотал голову платком.

Через какое-то время старик свернул в сторону, снова указав Стэну строго на восток. Стэн пошел дальше один.

Лачуга оказалась именно там, где говорил старик, но возле нее стояла не одна машина, а две. Стэн скрытно наблюдал за хижиной минут двадцать. Никакого движения. Стэн решил, что, если ключ торчит в замке зажигания, он просто заводит машину и уезжает. Если же нет, он наносит визит в дом. Подходит к двери, вышибает ее ударом ноги и дальше действует по обстоятельствам.

Стэн подходил к машинам, и вдруг из дома вышел иракский солдат. Судя по всему, от этой неожиданной встречи он опешил не меньше Стэна. Бросившись к ближайшей из машин, солдат попытался достать оружие. Стэн уложил его из своей «двести третьей», и тело повалилось на сиденье водителя. До дома было меньше двадцати метров. Дверь распахнулась, и на улицу выскочили в полном смятении человек шесть-семь солдат. Стэн уложил троих из них, после чего у него случилась осечка. Времени передергивать затвор не было. Стэн подбежал к ближайшей машине, к той, в которой лежал раненый солдат. Он все еще стонал. Стэн отпихнул его в сторону. Ключа в замке зажигания не оказалось. Стэн принялся в поисках ключа рыться в карманах раненого и тут почувствовал, как ему в ребра уткнулось дуло автомата.

Обернувшись, Стэн посмотрел на иракцев. Их было пятеро, зеленых новобранцев, плохо знакомых с военной дисциплиной. Они кричали друг на друга и на Стэна, палили в воздух и в землю ему под ноги. Стэн приготовился расстаться с жизнью. Солдаты осторожно надвигались на него, и наконец один из них, собравшись с духом, ударил его прикладом автомата. И сразу же на него навалились остальные.

Затем Стэна усадили во вторую машину и отвезли на военную базу на берегу Евфрата. Начались допросы. Стэна допрашивали всю ночь напролет, скованного наручниками и с завязанными глазами. Иракские офицеры очень хорошо говорили по-английски. Многие из них получили образование в Великобритании. Один майор, выпускник училища в Сэндхерсте, сказал:

— Сейчас на тебя все обозлены. С тобой хотят расправиться.

Стэн отрицал все за исключением «большой четверки». Его принялись жестоко избивать и остановились только тогда, когда он потерял сознание. Придя в себя, Стэн решил прибегнуть к нашей «легенде». Он рассказал, что получил медицинское образование в Австралии, а затем перебрался в Лондон. Как квалифицированного санитара его включили в состав поисково-спасательной группы.

— Я стараюсь помочь вам чем могу, — повторял он. — Я простой санитар. Наш вертолет совершил аварийную посадку.

Ему задавали вопросы по медицинской тематике и привели врача, чтобы тот проверял ответы. С этим никаких проблем не возникло, но в остальном рассказ начал рассыпаться на части. Иракцы обыскали тот район, где, по словам Стэна, совершил аварийную посадку вертолет, но не нашли никаких обломков.

— Наверное, вертолету удалось снова подняться в воздух, — предположил Стэн, но иракцы отнеслись к его словам с сомнением.

Через два или три дня Стэна перевели в центр допросов. При встрече его избили палками. Затем ему пришлось стоять на коленях перед целым строем следователей. Его били отрезками резиновых труб, кнутами, палками. Один раз ему закинули голову назад и поднесли к глазам раскаленную докрасна кочергу. Свою угрозу ослепить Стэна иракцы не выполнили, но они прошлись раскаленной кочергой по всему его телу.

Мы рассказали Стэну о том, что произошло с нами, и в конце концов все заснули. Среди ночи я проснулся от настойчивых позывов кишечника. За то короткое время, что мы находились здесь, каждого из нас по четыре-пять раз пронесло жидким поносом. Наши организмы стремительно теряли влагу, но по крайней мере теперь мы могли восполнять потерю.

В камере царила кромешная темнота. Лежа на полу, чувствуя себя в относительной безопасности, я начал вспоминать дом.

Вдалеке началась очередная бомбежка. В узкую щель окошка под потолком проникали отблески света. Как всегда, разрывы бомб доставляли радость, наполняли спокойствием, напоминали, что мы здесь не одни. И, что самое главное, в случае прямого попадания они также могли открыть нам дорогу к бегству.

С рассветом главные ворота корпуса открылись. Мы услышали звон цепей и скрежет ключей в замках, после чего грохот открывающейся стальной двери за нашей стеной и шаги людей. Звякнуло дно жестяного ведра, поставленного на бетонный пол, после чего послышался стук металлической ручки, опустившейся на ободок.

Затем мы услышали крики:

— Рассел! Рассел!

Последовал неразборчивый ответ.

Дальше по коридору то же самое позвякивание ведра. Затем:

— Дэвид! Дэвид!

На этот раз это определенно был американец. Услышав свое имя, он ответил зычным:

— Й-я-а!

Охранники что-то крикнули этому Дэвиду. Затем они закрыли дверь его камеры и прошли по коридору к нам. Дверь открылась, и мы поднялись на ноги. Мы не знали, чего ожидать. Охранников было трое: один — маленький тип, сказавший, чтобы мы звали его Джералем, другой — здоровенный толстяк в очках и совсем еще молодой парень со светлыми курчавыми волосами. Джераль держал в руках ведро, а остальные двое его прикрывали, держа наготове пистолеты. Похоже, им не терпелось показать себя новичкам, только что прибывшим в корпус.

— Имена? — властно произнес толстяк.

— Динджер. Стэн. Энди, — ответил за всех Динджер.

Толстяк протянул нам три пластмассовые миски, в которые наложил из ведра по небольшой порции риса с водой. Нам выдали еще две кружки, которые тотчас же наполнили холодным чаем из старого чайника с помятыми боками. Мне показалось, что наступило Рождество.

Когда охранники ушли, мы впервые получили возможность осмотреть свою камеру при свете дня. В одну стену высоко был вбит гвоздь, торчащий на пару дюймов из оштукатуренной поверхности. Мы решили, что он может пригодиться. Меня как самого легкого подняли, поддерживая за ноги. Мне удалось выдернуть гвоздь из стены. Динджер тотчас же процарапал им на стене отметку, обозначающую край тени от окна. Она должна была стать нам своеобразной отправной точкой для измерения промежутков времени.

Затем мы уселись на полу, съели рис и вылизали миски. Потягивая холодный чай, мы размышляли, что будет дальше. Десять минут спустя вернулись те же самые трое охранников и майор.

— Теперь вы находитесь в моей тюрьме, — повторил тот. — Мне нужно, чтобы вы вели себя хорошо. Если от вас мне будут неприятности, я отплачу вам тем же. Вас поместили вместе, потому что вчера офицер решил держать вас вместе. Он попросил предупредить вас о том, что нам известно: вы люди опасные, и если начнутся какие-нибудь неприятности, вас просто застрелят.

Должно быть, все дело было в рассказе про разведвзвод. Мы были для начальника тюрьмы неизвестной величиной, в отличие от летчиков, к которым здесь привыкли. А может быть, со спутанными волосами и бородами, грязные, покрытые синяками и шрамами, мы производили впечатление дикарей с севера.

— Малейшая попытка бегства или нападения на охрану, и мы будем стрелять, — продолжал майор. — Все очень просто.

— Прошу прощения, сэр, нельзя ли нам вылить ведро? — спросил я. — У нас у всех болят животы, и оно очень быстро наполняется.

Бросив что-то по-арабски одному из охранников, он повернулся к нам:

— Да, берите ведро.

Стэн взял ведро и пошел следом за охранником.

Майор продолжал:

— Вас будут кормить, и можете считать это за счастье, потому что вы пришли сюда, чтобы убивать наших детей. Никакого шума быть не должно — ни разговоров, ни криков. Это понятно?

Пока он говорил, Динджер разглядел у него под рубашкой контуры пачки сигарет.

— Прошу прощения, сэр, вы не угостите меня сигаретой?

Его лицо расплывалось в очаровательной улыбке. Кто не рискует, тот не пьет шампанское. Мы старались изо всех сил показать себя дружелюбными, вежливыми, учтивыми и почтительными. Расстегнув рубашку, майор достал из кармана надетой под ней футболки пачку. Он протянул Динджеру сигарету, но прикурить не дал. Для Динджера это явилось страшным ударом. Весь остаток дня он тоскливо глядел на сигарету, обнюхивая ее.

Стэн постарался получить как можно больше информации. Однако он смог сказать нам лишь то, что камер несколько, решетчатые двери завешены одеялами или мешками из-под риса, на которых по иронии судьбы красовались надписи «От компании „Американский рис“ иракскому народу». В конце коридора была дверь, за которой начинался другой коридор, ведущий во внутренний двор, а вдали — еще одни металлические ворота. Ничего больше Стэну рассмотреть не удалось. Похоже, это было замкнутое заведение с одним-единственным входом.

Судя по всему, туалеты и умывальники у нас с охранниками были общие. Во дворе на веревках было развешено белье. В одном углу стояла большая бочка из-под масла, наполненная водой. Вдоль стены тянулась длинная бетонная раковина с выходящими в нее четырьмя или пятью кранами. Туалетные кабинки, как это принято у арабов, были закрытыми. По словам Стэна, везде стояла сильная вонь.

Прошла неделя. Иногда к нам в камеру заходили три раза в день, иногда два, а иногда даже шесть или семь. Мы слышали шаги солдат, постоянно расхаживающих по коридору в одну или в другую сторону. Они мылись, стирали или просто слонялись без дела.

Кормили нас также нерегулярно. Иногда мы получали ведро с едой утром на завтрак, иногда ближе к вечеру, иногда уже затемно. Разнообразием блюда не отличались: неизменный вареный рис, отвратительное месиво, обильно приправленное грязью и песком. Охранники не забывали напоминать, как мы должны радоваться тому, что нас кормят. Однажды нам принесли обглоданные кости. Мы жадно набросились на них.

Должно быть, иракцы насмотрелись фильмов про тюрьму, в которых заключенных перевоспитывают с помощью радио, потому что каждое утро с первыми лучами солнца они включали громкоговорители, ревущие прямо за нашим окном. Казалось, оглушительное радио звучит прямо у нас в камере: агрессивная риторика, время от времени перемежаемая такими английскими словами, как «Буш» и «Америка». Затем следовал перерыв на молитву, после чего гневная риторика возобновлялась сначала. И так продолжалось до самого вечера, что буквально сводило всех нас с ума.

Нас бомбили каждую ночь. Багдад отвечал спорадическим огнем зенитных орудий. Одна батарея была размещена на территории нашей тюрьмы. Мы чувствовали содрогание орудий на крыше, слышали голоса и крики расчетов. Похоже, иракцы никак не могли понять, что к тому времени, как становится слышен гул самолета, сам самолет уже далеко улетел.

Ночью тринадцатого февраля на улицах рядом с тюрьмой поднялась яростная пальба из стрелкового оружия, которая продолжалась минут двадцать-тридцать.

— Твою мать, что там происходит? — спросил Динджер.

Они со Стэном подняли меня к окошку, и я, вытянув шею, смог разглядеть следы трассирующих пуль, летящих горизонтально над землей. Казалось, стреляли повсюду.

— Наверное, это революция или попытка государственного переворота, — предположил я. — Идет самый настоящий бой.

Прошло несколько дней, и однажды ночью мы решили попробовать установить связь с остальными заключенными. Нам было известно, что в соседней камере сидит парень по имени Дэвид, и он американец. Насчет Рассела мы ничего определенного не знали. Мы решили выйти на контакт первыми. Если нас засекут, это могло обернуться побоями или чем-либо похуже, но мы решили, что игра стоит свеч. Если кого-нибудь из заключенных освободят раньше или ему удастся бежать, он по крайней мере сообщит наши имена.

Каждый вечер охранники, покончив со своими обязанностями, запирали дверь из коридора и выходили во внутренний двор. Разумно было предположить, что как только мы услышим лязг закрывающейся двери, охранники будут находиться вне зоны слышимости. Я подошел к двери и громким голосом позвал на помощь. Если бы кто-нибудь из часовых откликнулся, я бы объяснил, что одному из нас стало плохо и ему нужна медицинская помощь.

Мы ничего не услышали.

Я крикнул:

— Дэвид! Дэвид!

Послышался шорох, затем:

— Что? В чем дело?

— Ты давно здесь?

— Несколько дней.

Дэвид объяснил, что он и еще один водитель военного грузовика, женщина, заблудившись, пересекли границу и оказались в Ираке. По ним открыли огонь. Дэвид получил пулю в живот, а что сталось с женщиной, он понятия не имеет.

— А кто находится дальше? — спросил Динджер.

— Летчик морской пехоты, по имени Рассел.

— Рассел! Рассел!

Рассел ответил, и мы представились друг другу.

— Что ты слышал? — спросил я.

Рассел Сэнберн был сбит ракетой класса «земля-воздух» в небе над Кувейтом на высоте десять тысяч футов. В тюрьме он находится всего пару дней. Мы пришли к выводу, что других заключенных, кроме нас, здесь нет, и договорились продолжать поддерживать связь.

Однажды утром, числа пятнадцатого или шестнадцатого, охранники вошли в камеру, и мы, как обычно, встали и встретили их улыбками. Теперь для нас это уже была рутина. Мы говорили: «Доброе утро», охранники отвечали: «Доброе утро», после чего один из них проходил в камеру и наполнял наши миски.

На этот раз никаких улыбок не было. Вместе с охранниками пришел молодой офицер. Указав на меня, он сказал:

— Ты — ты идешь со мной.

У него была полоска белой ткани, которой он завязал мне глаза. Мне сковали руки наручниками впереди, а на голову накинули одеяло. Офицер в сопровождении солдат повел меня из тюрьмы. Просунув руку под одеяло, он буквально тащил меня за собой. Я смотрел из-под повязки себе под ноги. Мы прошли через ворота, остановились на минуту, офицер обменялся с кем-то несколькими фразами, после чего мы пошли дальше.

Мы двигались довольно быстро, когда офицер направил меня прямо на фонарный столб. От неожиданности я упал. У меня из носа хлынула кровь. Офицер нашел эту шутку блестящей. Мы вошли в какое-то здание, поднялись по лестнице и оказались в комнате. Меня прижали спиной к спинке и усадили на стул, заставив подобрать ноги под себя, лицом к стене. Дверь закрылась. Я понятия не имел, что будет дальше, но предполагал худшее. Через мгновение с меня сняли одеяло и повязку. Мне приказали встать и развернуться.

Я находился в кабинете. Мне в лицо бил яркий, резкий свет. У стены стоял стул, а напротив была установлена профессиональная видеокамера с микрофоном на подставке. Теперь я понял, почему меня перестали бить по лицу.

Передо мной сидел начальник тюрьмы. Увидев, в каком состоянии находится мой нос, он наорал на молодого офицера. Впрочем, вид у меня все равно был дерьмовый, так что я не понимал, какая разница в том, течет ли у меня из носа кровь. Меня отвели в соседнее помещение с раковиной и приказали отмыть кровь. В качестве губки я воспользовался полоской ткани, которой были завязаны мои глаза. Затем мне дали расческу и зеркало и приказали причесаться. Однако у меня ничего из этого не вышло. Волосы намертво слиплись от грязи и высохшей крови.

Я увидел собственное лицо впервые с тех пор, как покинул ПОБ. Сейчас я был похож на Бена Гана,[21] получившего лопатой по лицу. У меня отросла грязная, жесткая щетина, а кожа шелушилась. Губы мои были покрыты струпьями. Я не мог поверить, что меня собираются снимать на видео. Я немного привел себя в порядок, чтобы порадовать иракцев, но особенно не старался: мне не хотелось выглядеть на экране чересчур здоровым.

Я сидел перед объективом видеокамеры, лихорадочно пытаясь придумать подходящий способ показать, что все это происходит помимо моей воли. Мне вспомнилось, что во время войны во Вьетнаме людей, возвратившихся из плена домой, подвергали уголовному преследованию за то, что они подписывали какие-то документы или что-то говорили, спасая свою жизнь и жизнь своих товарищей. И выяснилось, что перед представителями средств массовой информации нужно вести себя неестественно, а подписи ставить левой рукой, чтобы все знакомые сразу же догадались о чем-то неладном.

В конце концов я решил постараться по возможности держать указательный палец правой руки вытянутым, постоянно потирая им левый глаз под тем предлогом, что он болит после того как я налетел на фонарный столб.

Я сидел и ждал. Пришел рядовой, принесший три стакана чаю. Один он предложил мне.

— Энди, мы зададим тебе несколько вопросов, — наконец нарушил молчание майор. — Я хочу, чтобы ты правдиво ответил на них перед видеокамерой. А потом — как знать, быть может, ты скоро вернешься домой.

— О, огромное вам спасибо.

Майор задал все те вопросы, которые мне уже задавали. Фамилия, личный номер, звание, дата рождения, вероисповедание. Подробности устройства вертолета и краткая характеристика разведвзвода. И, наконец, чем мы занимались на иракской территории. За видеокамерой стоял какой-то тип в черных очках; поскольку свет падал ему в спину, лицо его я разглядеть не мог. Он сначала говорил в микрофон что-то по-арабски, затем задавал мне вопрос по-английски. Я отвечал, и он переводил мой ответ. Я постоянно тер глаз пальцем и старался не глядеть в объектив. При этом я говорил сбивчиво, пытаясь изобразить сонливость и рассеянность. Попробовать стоило. Или мне все сойдет с рук, или меня изобьют. На самом деле иракцы никак не реагировали на мое поведение.

— Это все, — минут через двадцать заявил майор. — Теперь ты вернешься в камеру.

Когда я встал, собираясь направиться к двери, тип в темных очках, оторвавшись от видеокамеры, сказал:

— Энди, ты ведь сам понимаешь, что вы никогда не сможете одержать победу, ведь так?

— Это еще почему?

— Потому что вы слишком большое внимание уделяете технике.

Мне завязали глаза, после чего меня отвели обратно в тюрьму и поместили в другую камеру, одного. Я не находил себе места от отчаяния, решив, что теперь, после того как меня засняли на видео, мне суждено остаток своих дней провести в полном одиночестве.

Охранники вошли в камеру, держа повязку, чтобы завязать глаза. Они сказали Динджеру:

— Ты следующий.

Увидев на повязке кровь, Динджер взревел:

— Мать вашу!

Он решил, что или меня расстреляли, или все начинается сначала. В любом случае охранникам придется заниматься этим прямо в камере. Произошло то, что Стэн впоследствии назвал «небольшой потасовкой», конец которой положили другие охранники, которые ворвались в камеру и приставили ребятам к головам дула пистолетов. Динджера увели, и Стэн подумал: «Следующим буду я».

Когда Динджера усадили перед видеокамерой, ему дали сигарету. Обычно Динджер курит, по-простому сжимая сигарету большим и указательным пальцами, но перед камерой он изящно держал сигарету между указательным и средним пальцами, словно герой пьесы Ноэля Коварда.[22]

Стэн решил во время съемки непрерывно ерошить волосы обеими руками и сидеть, уставившись в пол. Пока его снимали, меня вернули в камеру к Динджеру. Мы долго ломали голову, зачем нас сняли на видео. Хотелось надеяться, что эти кадры будут показаны по телевидению, чтобы дома узнали, что мы живы.

При первой же возможности мы беседовали с охранниками об их семьях.

— Сколько у вас детей? Вы по ним скучаете? Вы с ними часто видитесь?

Мне удалось завязать дружбу с Джералем. Совсем еще молодой, лет двадцати с небольшим, он был тощий, как спичка. Английским Джераль владел весьма прилично; говорил он так, словно просил прощения, постоянно пожимая плечами.

— На самом деле я играю на барабанах, — сказал он. — Я играю в группе «Королева», которая выступает в багдадской гостинице «Меридьен».

Его любимыми исполнителями были группа «Бони М» и Майкл Джексон, и каждый раз, увидев меня, он начинал петь:

— Он сумасшедший словно…

— Ох, Энди, как мне хочется попасть в Лондон, — как-то раз доверительно сообщил мне Джераль. — Если я приеду в Англию, ты покажешь мне Лондон? Мне бы хотелось выступать в одной из лондонских гостиниц.

— Ну да, конечно, — пожал плечами я. — Когда война закончится, мы останемся друзьями, и ты сможешь приехать в Лондон.

— Да, Энди. Я тебя люблю. — Он истово всмотрелся мне в глаза. — Я тебя люблю. А ты меня любишь?

— Да, Джераль, я тоже тебя люблю.

Как только охранники ушли, ребята обрушили на меня шквал насмешек.

— Я отдам тебе свое месячное жалованье, если ты дашь мне посмотреть, — предложил Динджер.

— Заплати мне свое годовое жалованье, и я ничего не скажу ребятам из роты, — сказал Стэн.

Джераль оказался невыносимо нудным, но благодаря ему мы стали получать больше хлеба и узнавать обрывочную информацию. В какой-то момент Кремль выдвинул план мирного урегулирования, и Джераль сказал:

— Война скоро закончится. Горбачев все уладит.

И действительно, начались какие-то переговоры, потому что с улицы стали доноситься радостные крики и беспорядочная пальба. К нам в камеру ворвались охранники, и Джераль объявил:

— Война окончена!

— Почему ты так решил? — спросил я.

— Саддам Хусейн подписал договор. Он объяснил иракскому народу, что не может больше продолжать убивать врагов в таких количествах. У него очень большое сердце.

Оценить, сказал ли Джераль правду, можно было по тому, продолжатся ли сегодня ночью бомбардировки. На самом деле они продолжились. На этот раз Джераль ошибся, однако он правильно сообщил нам о начале наземной операции.

Стэн установил теплые отношения с одним сержантом, не знавшим ни слова по-английски. Почему-то они прониклись друг к другу симпатией и общались через одного из охранников. Стэн спросил, сколько у сержанта детей. Выяснилось, что у него две жены и пятеро детей.

— О, крепкий мужчина, — заметил Стэн, и сержанту это очень понравилось.

И все же определенные проблемы в отношениях с охранниками оставались. Время от времени нас били, когда мы выносили ведро. Убедившись, что рядом никого нет, охранники давали себе волю. Один раз они заставили Динджера исполнить «лунную походку» Майкла Джексона. Мы не мешали им резвиться. Обычно все ограничивалось пинком и несколькими тумаками. Человек падал, охранники смеялись, и на этом все заканчивалось.

В другой раз засорились туалеты. Меня отвели туда и заставили выгребать дерьмо голыми руками. После этого меня заставили вылизать руки. Глядя на это, охранники просто давились от смеха.

Как-то утром Стэн выносил ведро, и когда оно стало пустым, охранники предложили ему наполнить ведро водой из бочки. Поблагодарив их за доброту, Стэн погрузил ведро в бочку и получил сильнейший удар электрическим током, отбросивший его к стене. Мы услышали его пронзительный крик и взрыв истерического хохота. Генератор как раз работал, и охранники подсоединили бочку к фазе.

Багдад по-прежнему бомбили каждую ночь. Если одна из бомб падала слишком близко или кто-нибудь из охранников терял друга или родственника, нам обязательно давали это понять. Нас повадились серьезно лупить в туалетах. Мы втроем договорились, что если охранники начнут нас избивать, когда мы будем вместе, мы дадим сдачи.

Однажды ночью бомба взорвалась совсем рядом с тюрьмой. Мы с самого начала условились, что если в стене появится брешь, достаточно широкая для того, чтобы можно было в нее пролезть, мы шанс не упустим. Если бомбы будут рваться так близко, а мы не начнем шевелиться, то, вероятно, все кончится тем, что мы погибнем от своих же боеприпасов.

В ту ночь не обошлось без жертв. До нас доносились крики и стоны, от мощных ударных волн дребезжали стекла в окнах. Город Али-Бабы получал по полной программе. Послышались крики у ворот, ведущих во внутренний двор, затем ворота с грохотом распахнулись. Мы догадались, что происходит. Естественно, нагрянули охранники, и в первую очередь досталось Расселу и Дэвиду.

Затем они ворвались в нашу камеру, два паренька, размахивающих керосиновыми лампами и истошно орущих. Они были в касках и портупеях. Автоматы висели за спиной, а в руках охранники держали дубинки.

Как только дверь в камеру распахнулась, мы дружно встали. Такой дубинкой можно запросто убить человека: достаточно одного хорошего удара по голове. В кино героя избивают до потери сознания, через несколько минут он приходит в себя и отправляется спасать мир. Однако в реальной жизни, если попытаться заслониться рукой, рука неминуемо будет сломана. Судя по всему, выражение наших лиц подсказало охранникам, что мы готовы драться. Они остановились на пороге, пялясь на нас. Мы спокойно выдержали их взгляд, и охранники начали пятиться назад. Выйдя в коридор, они принялись кричать и делать вид, будто взводят оружие, но в конце концов просто захлопнули дверь. Мы не могли поверить своим глазам. Вероятно, мы бы расхохотались, если бы из других камер не доносились крики и стоны других ребят.

Тот же самый сценарий мы повторили еще один раз, но теперь искрой явилась не бомбежка, а один из американцев. Судя по всему, янки испытывают неудержимую потребность общаться со своими земляками, даже если это приводит к хорошей взбучке. Американцы, которых держали в нашем блоке, знали, что они здесь не одни, и это не давало им покоя.

Дэвид громко крикнул:

— Я готов убить ради гамбургера!

Его услышал один из охранников, зашедший в туалет, и через несколько минут в коридор ворвалась целая толпа. Однако все шишки достались не Дэвиду, а Расселу. Его камера находилась ближе к туалетам, и охранники, наверное, сделали ошибочные выводы.

Рассел получил на полную катушку, после чего его отволокли в карцер. Затем охранники навестили Дэвида и отвесили ему несколько затрещин. После чего они пришли к нам.

Их было трое, в касках, размахивающих дубинками. Мы встретили их взглядом, красноречиво говорившим: «Что ж, заходите».

Охранники попятились назад, крича нам:

— Мы рассадим вас по отдельным камерам!

На самом деле эта угроза оказалась страшнее, чем побои.

Однако, как это ни странно, все кончилось ничем. Мы могли только предположить, что парни не доложили начальству о случившемся, чтобы не афишировать собственную трусость.

Мы превратились в местную достопримечательность. Охранники приводили в тюрьму своих знакомых и важных шишек, с воинственным видом расхаживали перед нами, взводя оружие и целясь в нас. Однажды к нам заявился жирный ублюдок с пистолетом Макарова. Передернув затвор, он навел пистолет на Динджера и нажал на спусковой крючок. Боек щелкнул по пустому патроннику. Охранникам это очень понравилось. Жирный ублюдок рассмеялся, его смех подхватили остальные, и затем присоединились мы. И тут Динджеру каким-то образом удалось обернуть все себе на пользу и выпросить сигарету, после чего он весь день сиял от радости.

Каждый вечер мы продолжали изучать карту, стараясь запомнить наизусть все подробности, чтобы, если нам удастся бежать и мы покинем пределы города, у нас было бы какое-то представление относительно того, в какую сторону двигаться. Наверное, в конце концов мы настолько хорошо освоились с местностью, что скорее всего по первому же дорожному указателю определили бы, где именно находимся.

Изучение карты занимало много времени, но в свободные минуты мы просто сидели и болтали. Я несколько раз рассказал историю своей жизни, так что, вероятно, в конце концов ребята знали Пекхэм и моих трех бывших жен так же хорошо, как и я. Стэн рассказывал о том, как вместе с родителями жил в Родезии. У них были ослы, и они раскрашивали им копыта яркими красками. Больше всего нам понравился рассказ о том, как однажды к ним в сад наведалось стадо слонов, сожравших все яблоки-падальцы. Перезрелые яблоки валялись на земле так долго, что их сок уже начал бродить, и вскоре слоны лежали в полной отключке. Пока слоны отсыпались, появилась стая обезьян, доевших оставшиеся яблоки. После трапезы обезьяны залезли отдыхать на деревья, и вскоре они тоже захмелели. Одна обезьяна так набралась, что свалилась с ветки, увлекая за собой двух подружек. Они упали прямо на голову спавшему слону, тот проснулся и стал с похмелья, как одержимый, носиться по саду.

Другой рассказ был гораздо мрачнее. У родителей Стэна был мальчишка-слуга, живший в маленькой хижине рядом с домом. Однажды ночью его схватили повстанцы и застрелили за то, что он работал на белых. Труп оттащили в хижину и бросили на пороге как предупреждение остальным. Это предупреждение было услышано. Вскоре Стэн поступил в армию и попал в войска быстрого реагирования. После провозглашения независимости Стэн в отчаянии был вынужден покинуть страну.

Мы попытались обучить Стэна всем прелестям панк-музыки. Нам с Динджером потребовалось три дня, чтобы вспомнить все слова песни «Стою в полночь на станции метро», после чего мы стали втолковывать их Стэну. Он скоро сдался.

— Не понимаю я ваше английское дерьмо, — пожаловался он. — Ребята, неужели вы не знаете, кто такой Рой Харрис?[23]

Бедняга Стэн. У него был бзик: запасать еду впрок. Каким бы голодным он ни был, он всегда старался оставить что-нибудь на черный день. Стэн тратил уйму времени и проявлял чудеса изворотливости, пряча заначки от охранников, но наступало утро, и мы приставали к нему, чтобы он поделился с нами. В конце концов для чего еще существуют друзья?

Мы проводили время, также занимаясь физическими упражнениями и еще оценивая свои раны. Меня очень беспокоили сломанные зубы. Охранники только что не плевали в нашу еду, и я представлял себе, как мерзкие иракские бактерии набрасываются на мои обломки, те начинают гнить, и в конце концов все мои зубы сыплются подобно костяшкам домино.

Мы вели счет дням, и 24 февраля мне было особенно плохо. Я не мог избавиться от мыслей, как бы провел этот день, если бы находился в Англии. Была бы Кэти целый день с нами или я лишь позвонил бы ей и поздравил с днем рождения?

К концу месяца майор стал наведываться к нам все чаще, как правило, вскоре после наступления темноты. Он говорил нам о том, как прекрасно живется иракскому народу после революции. В стране система бесплатного здравоохранения, и старики, уходя на покой, получают солидную пенсию. Кроме того, Саддам ввел всеобщее бесплатное обучение, причем это относится и к высшему образованию — даже если учиться приходится за рубежом.

— Наши дети читают в школе Шекспира, — как-то раз сообщил нам майор, показывая экземпляр «Гамлета». — Вчера вечером я возвращался домой, и у меня за спиной взорвалась бомба. Быть или не быть — на все воля аллаха, не так ли?

Мы промолчали, и он через какое-то время пробормотал:

— Знаете, с вами здесь хорошо обращались.

Это явилось лучшим указанием на то, что война скоро закончится. Мы не стали говорить майору, что норовят проделывать у него за спиной охранники. Это только усугубило бы ситуацию.

— Просто помните, что все случившееся раньше не имеет ко мне никакого отношения, — повторил майор.

Несомненно, он сознавал, что исход войны предрешен, и старался прикрыть свою задницу.

Однажды ночью мы услышали грохот открывающихся ворот, а затем стоны и причитания. Я терпеть не мог, когда ворота открывались ночью; это вселяло в меня беспокойство. Но сейчас не вызывало сомнений, что в тюрьму привезли нового заключенного. Некоторое время слышалось невнятное бормотание, затем раздался долгий пронзительный крик. В следующую же ночь мы познакомились с новоприбывшим. Его звали Джозеф Смолл, позывной «Дикий кот». Он был майором авиации морской пехоты Соединенных Штатов. Бедняга, его сбили, как он сообщил, в последний день наземных боевых действий. Выпрыгнув с парашютом, Смолл неудачно приземлился, повиснув на дереве. У него был открытый перелом ноги, а иракцы лишь наложили на это место шину.

Нас несказанно обрадовали эти новости. Как оказалось, наземная операция не просто началась, но уже была близка к завершению. Ирак валялся на заднице, задрав лапки. Но проблема, которую принес с собой Джозеф Смолл, заключалась в том, что американцев теперь стало в тюрьме больше и, следовательно, они больше трепались друг с другом. Причем они не прислушивались, проверяя, есть ли поблизости охранники, а просто вспыхивали спонтанно, и последствия были плохими для всех нас. Меня по-прежнему очень беспокоило, что нас могут разлучить.

Джозеф нас очень забавлял, потому что он оказался заядлым курильщиком и постоянно выпрашивал сигарету, однако делал он это всегда агрессивно, поэтому его неизменно посылали к такой-то матери.

А вот Динджеру, образцовому дипломату, каждый раз, когда нас навещал майор, удавалось получить курево.

В конце концов мы решили больше не начинать разговоров с американцами первыми. Они начинали болтать друг с другом, а мы ждали, последует ли реакция со стороны охранников. Если все было тихо, мы присоединялись, постоянно стремясь получить как можно больше информации. «Кто-нибудь связывался с Красным Крестом? — спрашивали мы. — Нашим известно о том, что мы остались в живых?»

Джозеф Смолл сообщил нам, что через Красный Крест никакие сведения о нас не поступали; мы по-прежнему числимся пропавшими без вести. Буш только что заявил, что если все до одного пленные не будут освобождены, союзные войска не остановятся, пока не дойдут до самого Багдада. Для нас в этом было хоть что-то приятное: по крайней мере наши побеждали, и существовала большая вероятность того, что нас освободят. Однако нельзя было исключать и то, что нас не освободят. Нам было известно, что иракцы поддерживают связи с Фронтом освобождения Палестины. А что, если мы окончим свои дни лучшими друзьями Терри Уэйта,[24] обнимая ту же самую батарею?

Во всем этом были и забавные стороны.

— Кто там? — гремел голос.

— Майор Джозеф Смолл, морская пехота.

— Капитан Рассел Сэнберн, морская пехота.

— Летчик?

— Так точно, сэр!

Это был настоящий, хороший, здоровый, простоватый юмор.

На следующий день после появления Джозефа Смолла в тюрьму принесли на носилках сержанта-медика Троя Данлэпа, получившего травму позвоночника. Вместе с ним была взята в плен женщина-врач, получившая переломы обеих рук. Остальные члены экипажа сбитого вертолета «Блэк хок» погибли. Естественно, американцы сразу же постарались связаться с Данлэпом.

— Майор Смолл? Майор Джозеф Смолл? Проклятие, сэр, я входил в состав поисково-спасательной группы, отправленной за вами!

Мы убедились в том, что Трой запомнит и наши имена на тот случай, если его вследствие серьезной травмы освободят раньше остальных.

Вскоре прекратились бомбардировки, что подтвердило слова Смолла. Бомбежки мы использовали в качестве барометра. Если они снова возобновятся, мы поймем, что переговоры о мире зашли в глубокую задницу. Днем прогремели два взрыва, один за другим. После первого с громким шумом в воздух взмыли птицы, послышались крики. Наши надежды на скорое освобождение затихли вместе с отголосками взрывов.

Я старался найти в ситуации светлые стороны. Теперь иракцам всыпали по первое число и наши сухопутные войска. Из слов Смолла вытекало, что счет идет уже не на недели, а на дни. И если начались дневные налеты, значит, дела идут очень хорошо. Но огня зенитных орудий слышно не было. Вечером Джераль подтвердил, что на самом деле это какой-то самолет перешел над городом через звуковой барьер — чей, наш или иракский, он сказать не смог.

Рано утром третьего марта наружные ворота распахнулись, а вслед за ними и ворота, ведущие из тюрьмы во внутренний двор. Послышался громкий звон ключей, голоса, крики. Открылась дверь камеры Дэвида. Мы напрягли слух, пытаясь разобрать, в чем дело.

Мы услышали:

— Ты отправляешься домой.

Мы переглянулись, и Стэн сказал:

— Твою мать, ребята, это хорошая новость.

Наша дверь тоже распахнулась, и на пороге появился охранник с листом бумаги в руках.

— Стэн. Динджер. Вы отправляетесь домой. Ждите здесь.

И никакого Энди. Это было одно из худших мгновений в моей жизни. Подтверждались наши худшие опасения. Нас оставят в качестве заложников.

Повернувшись к Динджеру, я сказал:

— Если вернешься домой, не забудь встретиться с Джилли.

Динджер и Стэн на прощание крепко пожали мне руку.

— Не беспокойся, — сказали они.

Не беспокоиться? Да я готов был свалиться в обморок!

Оставшись в камере один, я провел первую пару часов, страшно жалея себя любимого. Я радовался за ребят, но это не мешало мне чувствовать себя покинутым. После стольких недель дружеского общения внезапное одиночество причиняло чуть ли не физическую боль. Я заставлял себя обдумывать различные варианты. Война должна уже закончиться, в этом не было никаких сомнений. Мы знали, что боевой вылет Смолла был одним из самых последних, совершенных союзной авиацией, а с тех пор уже прошло несколько дней. Так почему же освободили только троих из нас? И действительно ли их освободили?

Днем меня навестил майор со всей своей свитой.

— Да, это правда, — сказал он. — Двое ваших товарищей отправились домой. Очень скоро они будут дома и встретятся со своими родными. Возможно, вскоре и вы тоже отправитесь домой. Может быть, через день, может быть, через два. Не знаю. Но помните, я не имею никакого отношения ко всему тому, что произошло с вами в других местах. Я отвечаю только за то, что происходит здесь. Здесь с вами обращались хорошо.

Я кивал словно лунатик, соглашаясь с каждым его словом. На прощание майор дал мне два апельсина, и как только за ним закрылась дверь, я их сожрал, целиком, вместе с кожурой. Мне стало немного получше.

Ближе к вечеру меня вывели из камеры во внутренний двор, на солнечный свет. В течение пяти минут я купался в его лучах, затем ко мне подошли двое охранников, которые завели со мной беседу о звездах поп-музыки. Они отстали от жизни лет на двадцать, но я не собирался говорить им об этом. Я как ни в чем не бывало обсудил достоинства нескольких песен «Бони М» и «Аббы», кивая так яростно, что у меня едва не оторвалась голова. Все были очень любезны, и я догадался, что это неспроста.

Я целый час грел свои кости на солнце, чувствуя бесконечное наслаждение. Когда солнце зашло, меня отвели обратно в камеру, но надежды мои крепли.

В эту ночь с Джозефом Смоллом произошло что-то странное. Я лежал на полу камеры и вдруг услышал, как дверь его камеры отворилась, и туда вошли люди. Раздались невнятные голоса, через минуту дверь закрылась, и звуки затихли вдали. С наступлением темноты охранники покинули наш корпус. Мы трое, оставшиеся в тюрьме, начали говорить, и я спросил Смолла, что произошло.

— Ко мне в камеру заглянул иракский солдат, — ответил он. — Он был в полевой форме, мятой и испачканной. На лице у него отросла щетина, он был в портупее, в каске, его ботинки были разбиты о камни. Войдя, он посмотрел на меня, отдал честь и, не сказав ни слова, вышел. Странно, Энди, очень странно, твою мать.

Мы решили, что этот солдат был в составе одной из частей, выведенных из Кувейта, и сейчас он захотел посмотреть на американского пленного.

Следующие полчаса мы провели, гадая, почему два лота уже нашли своих покупателей, а мы вынуждены оставаться здесь, однако так ничего и не придумали. Вторую ночь за время плена я не смог заснуть. В первый раз причиной этого было то, что я оказался в полной заднице. Теперь мне не давало заснуть возбужденное предчувствие того, что принесет новый день.

Рано утром пятого марта ворота открылись, и я вскочил на ноги, горя нетерпением.

Открылась дверь в камеру Рассела.

— Рассел Сэнберн? Ты отправляешься домой.

Затем настала очередь Джозефа Смолла.

— Джозеф Смолл? Ты отправляешься домой.

Потом в коридор вынесли носилки.

Последним был я.

— Энди Макнэб? Макнэб? Да, скоро ты вернешься домой.

Нас сковали наручниками и по одному вывели из камер. Мы вышли во внутренний двор, затем через ворота на улицу, где нас усадили в автобус. Впервые я смог увидеть тех, кому принадлежали голоса из камер. Джозеф Смолл оказался гораздо старше, чем я предполагал; ему было далеко за сорок, и выглядел он весьма неплохо, учитывая полученные травмы. От Рассела Сэнберна я до сих пор видел только глаз и палец, отодвигающий край одеяла, чтобы можно было увидеть тех, кто проходил мимо двери карцера. Свет в его камеру проникал только через эту маленькую щель. У него был зычный, раскатистый голос, полный властных интонаций, и я ожидал увидеть человека-гору. На самом деле Рассел оказался маленьким и тщедушным.

Нас усадили в автобус и всем завязали глаза. Проехав вперед метров пятьдесят, мы остановились. Вероятно, чтобы забрать еще одну группу пленных, на этот раз, судя по голосам, саудитов. Я предположил, что нас держали в зеркально-симметричной тюрьме, имеющей два абсолютно одинаковых крыла.

Тронувшись, мы ехали минут сорок. Затем мы остановились, и я услышал рев авиационных двигателей. Я пришел в восторг: сейчас мы сядем в самолет и отвалим к такой-то матери. Однако высадили из автобуса только саудитов. Затем охранники стали выкликивать нас по фамилиям.

Когда назвали меня, я шагнул вперед, по-прежнему с завязанными глазами. Меня отвели в какое-то здание. Гулкие отголоски говорили о том, что потолки здесь низкие; скорее всего это был ангар. Нас выстроили в длинную шеренгу, скованных наручниками и с завязанными глазами. Громко шипели керосиновые лампы, слышались звуки расхаживающих туда и сюда солдат. Я слышал дыхание тех, кто стоял по обе стороны от меня. Так нас продержали довольно долго. Мой желудок снова начал непонятные игры, и меня охватила слабость. Я наклонился вперед, и мой нос уперся в кирпичную стену.

Послышался резкий, строгий оклик, и я тотчас же вытянулся по стойке «смирно». Раздался зловещий металлический лязг взведенного затвора.

«Ну вот, доигрался, — подумал я. — Вместо того, чтобы освободить, нас поставили к стенке». Набрав полную грудь воздуха, я стал ждать пули в затылок.

Но этого не произошло. Минут пять мы стояли в полной тишине, затаив дыхание.

Мне становилось все хуже и хуже, и в конце концов я, не выдержав, упал на колени к стене.

— Мне нужно в туалет, — крикнул я.

Меня схватили за руку и потащили прочь, но к тому времени, как я оказался в туалете, я уже испачкал брюки жидким дерьмом. Меня отвели назад и поставили в шеренгу.

Затем нас по одному отвели в крошечные камеры. Там с меня сняли наручники, и я, протянув руки в стороны, дотронулся до обеих стен. Но в камере были три одеяла, настоящая роскошь, и маленькое окошко. В течение всей ночи мне каждые пять минут пришлось колотить в дверь. Каждый раз появлялся охранник, который оттаскивал меня в туалет и ждал, пока я исторгну содержимое кишечника. Всю ночь мы с ним ходили туда и обратно.

На рассвете нас накормили приличным завтраком, состоявшим из яиц, хлеба с джемом и горячего черного чая. У меня повысилось настроение. Выглянув из камеры, я увидел на полу сложенную стопками старую форму и желтые тюремные робы с тапочками. «Ну вот, — подумал я, — кажется, это мой выигрышный билет».

Через час после завтрака дверь в мою камеру открылась, и меня провели по коридору в комнату, где были стул, стол, зеркало, вода и бритва.

«Цирюльник» начал меня брить настолько неловко, что буквально отрезал мне от лица целые куски. По щеками и подбородку потекли струйки крови.

— А можно, я побреюсь сам? — спросил я.

— Нет, ты очень опасный человек.

Мне даже не дали вымыть лицо. Я вынужден был вытирать мыльную пену и кровь рукавом рубашки.

Два солдата отвели меня обратно в камеру и приказали раздеться. Забрав мою одежду, они вручили желтую робу. Я мысленно печально попрощался с картой и компасом.

— Фамилия?

— Макнэб.

— Скоро ты вернешься домой. Очень скоро.

Мне снова завязали глаза.

Камеры открывались одна за другой. Солдат проверял наши фамилии, снимал с глаз повязки, после чего мы выходили и строились в шеренгу. Человек, вставший слева от меня, с жаром стиснул мне руку.

— Меня зовут Джон Никол, — сияя, сказал он.

Я пожал ему руку. Никол заметил, что я смотрю на воротник зеленой водолазки Королевских ВВС, торчащий из-под желтой робы.

— Пятнадцатая эскадрилья, — объяснил он. — «Торнадо».

Джон Никол был очень счастлив, и все же ему было далеко до безумной радости американцев. Они вели себя так, словно уже вернулись в Штаты, и кое-кому из охранников это очень не нравилось. Я по-прежнему сдерживался как мог. Да, в конце тоннеля забрезжил свет, но кто может поручиться, что это не очередной охранник с керосиновой лампой, идущий нам навстречу?

Нам снова завязали глаза, и нас погнали вперед большой нестройной толпой. Через несколько метров нас опять остановили, и мимо строя прошел солдат, поливая нас духами. Я стиснул зубы. Запах я еще как-нибудь пережил бы, но от спирта начали жутко щипать порезы на моем плохо выбритом лице.

Нас загрузили в автобус, и где-то через полчаса нам разрешили снять повязки с глаз. Окна в автобусе были занавешены, но мне удалось разглядеть в щелочку разбомбленные мосты и здания. Однако в городе кипела повседневная жизнь. В автобусе царило всеобщее веселье. Американские летчики обменивались друг с другом приветствиями, а охранник впереди лишь молча смотрел на это.

Однако это мог быть величайший в мире обман, и я решил не спешить присоединяться к общему ликованию.

Автобус подъехал к дверям гостиницы «Нова». Все вокруг кишело солдатами и съемочными группами; перед гостиницей выстроилась целая флотилия машин Красного Креста. Мне стало немного спокойнее.

Фойе гостиницы было забито, как мне сперва показалось, иракцами; однако, как вскоре выяснилось, это были медики из Алжира. Частью сделки, которую Саддам заключил с Красным Крестом, явилось выделение медицинской помощи Багдаду. Алжирцы жили в гостинице и помогали городским больницам.

Нас отвели в одну из комнат и разделили по гражданству для оформления документов. В гостинице не было ни отопления, ни горячей воды, не работали лифты. Электричество было, но все остальное Красный Крест захватил с собой, в том числе и продовольствие для себя.

Впервые Красный Крест получил от иракцев хоть какие-то сведения относительно нас. Но даже сейчас предоставленные списки изобиловали ошибками. Это было нарушением Женевской конвенции, но весьма незначительным по сравнению с тем, что нам пришлось пережить в плену.

Я горел нетерпением выяснить судьбу Динджера и Стэна.

— До нас уже были освобождены другие пленные англичане? — спросил я одну из женщин.

Персонал Красного Креста состоял начиная от молодых женщин лет двадцати с небольшим до мужчин далеко за пятьдесят. Это были невероятно храбрые и профессионально работающие люди. Я бы ни за что не согласился выполнять их работу.

— Да. Они уже покинули территорию Ирака через Иорданию.

— А вы случайно не можете показать мне фамилии освобожденных англичан?

По моей просьбе женщина проверила список и нашла в нем фамилии Динджера и Стэна. Больше ни одной знакомой фамилии я в нем не нашел.

Девушка подтвердила, что наша партия является последней. Значит, в конце концов в живых нас осталось только трое. И все эти россказни про раненого радиста оказались чушью собачьей, направленной на то, чтобы развязать мне язык. Вероятно, Быстроногий был мертв еще тогда, когда его в последний раз видел Динджер.

Как только со всеми формальностями было покончено, нам выдали маленькие квитки Красного Креста с номером и всех европейцев отвели наверх на четвертый этаж. Я обратил внимание на то, что все пожарные выходы заколочены, то есть покинуть гостиницу можно было только через центральную лестницу.

Все необходимое ждало нас на четвертом этаже. Сотрудник Красного Креста приносил нам все, о чем мы просили, — если только это имелось в наличии. Нам дали вареные яйца, оказавшиеся недоваренными. Вскрытые, они потекли, но мне показалось, что я в жизни не ел таких вкусных яиц. Остальные пленные вслед за яйцами получили французские булочки и шоколад, но я к этому времени уже находился в туалете, извергая содержимое желудка. Вернувшись, я начал все сначала, на этот раз решив ограничиться бутылкой пива и парой кусков хлеба. Мы сидели и болтали, и со всех сторон доносилось: «Ну вот, дождались, наконец мы на свободе».

Я не мог поверить своим ушам. После всего того, через что нам пришлось пройти, эти глупцы по-прежнему верили иракцам на слово.

Как выяснилось, нас собирались продержать в гостинице пару часов, после чего отвезти в аэропорт. Один из ребят, сотрудников Красного Креста, спросил, не мерзнет ли кто-нибудь.

— Мерзнет, твою мать, — последовал ответ.

Через два часа парень вернулся и раздал каждому по свитеру, которые кто-то уже успел купить в городе. Все свитера имели причудливую раскраску, но они были теплыми.

Появился главный человек из Красного Креста и спросил:

— Здесь есть некий Энди Макнэб?

— Да.

— Вас там внизу хочет повидать один человек.

Пока мы спускались по лестнице, я спросил:

— Мы вылетаем сегодня вечером?

— Пока что нельзя сказать ничего определенного из-за погодных условий. Кроме того, задержка может быть вызвана тем, что не успеет вовремя вернуться самолет из Саудовской Аравии. Наладить связь здесь очень трудно — иракцы не разрешают установить спутниковую тарелку. Вся информация поступает через третьи руки, так что я просто сижу здесь и жду. Ситуация отвратительная, иракцы и не думают помогать. Мы привезли с собой столько медицинских бригад из Алжира, чтобы те помогали жертвам бомбардировок из числа мирного населения, но иракцы очистили от гражданских все багдадские больницы, приказав им расходиться по домам. А их места займут раненые солдаты, возвращающиеся домой с фронта. В армии нарастает недовольство, поэтому в первую очередь нужно позаботиться о солдатах.

Вот почему вас разместили на четвертом этаже. Алжирцев мы оставили внизу, потому что им ничего не угрожает. Дальше идет персонал Красного Креста, а вы выше всех, потому что иракцы за вами охотятся. Им бы хотелось оставить кое-кого из вас в заложниках, чтобы в дальнейшем использовать для торга. Вниз вам можно спускаться только вместе со мной или в сопровождении другого сотрудника Красного Креста.

Нам не удалось перенести тяжелораненых на четвертый этаж, потому что лифты не работают, а на лестницах с носилками не развернуться. К сожалению, они вынуждены оставаться внизу. Не исключено, что иракцы ворвутся в здание и захватят заложников. Нашей единственной защитой является наш статус сотрудников Красного Креста.

Мы спустились в фойе, и я обратил внимание на двух арабов зловещей наружности, сидящих за столиком администратора.

— Тайная полиция, — предупредил меня мой провожатый.

Если бы от них не исходила угроза, они были бы смешными в своих не по размеру больших мешковатых костюмах с подвернутыми брюками и белых носках, с зализанными назад волосами.

— Хотите верьте, хотите нет, — продолжал сотрудник Красного Креста, — но эти солдаты вас охраняют.

Это была просто какая-то насмешка. Я увидел, как солдаты остановили двух мужчин в костюмах, не пропустив их в гостиницу. Судя по жестикуляции, было очевидно, что между ними возникло какое-то трение. Уже ходили слухи о казни пятидесяти генералов, последовавшей за неудавшейся попыткой государственного переворота.

Продолжая разговаривать, мы шли через фойе.

— После того как вы войдете в комнату, — напомнил мой провожатый, — вам ни в коем случае нельзя будет выходить оттуда без сопровождения одного из нас.

Перед дверью сидела девушка из Красного Креста, загораживая ее. Она молча читала книгу. На полу рядом со стулом стояла бутылочка вина, немного сыра и хлеба. Храбрая, невероятно храбрая.

В комнате на носилках лежали четыре или пять человек. Узнав Джозефа Смолла и Троя Данлэпа, я помахал им. Затем я перевел взгляд дальше и увидел Марка.

— Я назвал фамилии всех наших, чтобы узнать, нет ли здесь кого-нибудь из вас, — улыбаясь, объяснил он.

Мне захотелось стиснуть его в объятиях и воскликнуть: «Как же я рад тебя видеть!», но слова застряли у меня в горле. Я просто пожал ему руку.

— Что с тобой произошло? — спросил я, с трудом сдерживая изумление.

Марк был в халате. Он очень отощал и осунулся, и у него на теле были синяки и ссадины от жестоких побоев.

— Когда мы с тобой последний раз попали под огонь и оба упали, я метнулся влево и снова оказался под пулями. Меня окружили со всех сторон. Кончилось тем, что я забрался в мелкую оросительную канаву. Меня продолжали искать, и был момент, когда иракцы прошли всего в одном шаге. Наконец я выбрался из канавы и попытался уйти. Но через полчаса появились солдаты с фонарями, и меня выхватило лучом. Произошла потасовка, и я получил одну пулю в ногу, а другую вскользь в локоть. Смотри.

Марк задрал халат. Пуля прошла от локтя вдоль всего плеча. Ему невероятно повезло. Пуля калибра 7,62 мм запросто могла оторвать ему руку.

— Рана в ногу меня доконала, — продолжал Марк. — Я не мог двигаться. Меня хорошенько избили ногами, после чего оттащили к грузовику и повезли в расположение части. Это было просто ужасно, твою мать. Я был не в силах держать раненую ногу, и она подскакивала на дне кузова. Я вопил благим матом, а иракцы находили это просто страшно смешным и хохотали до потери рассудка.

Марк потерял много крови и был уверен, что умрет. Рану на ноге никто не обрабатывал; ее просто перебинтовали и предоставили заживать самой по себе. Все время, проведенное в тюрьме, Марк пролежал обнаженный, прикованный к кровати. По сути дела, его оставили гнить живьем. Ему пришлось пройти через весь тот круг допросов, что и нам; единственное отличие заключалось в том, что допрашивали Марка прямо в камере.

— Ублюдки ковырялись в ране, — сказал он. — Брали меня за ногу и трясли ее из стороны в сторону. Жуткое было дело. Но был во всем и один приятный момент. Всю мою одежду свалили кучей рядом с кроватью. Я каждый день смотрел на золото, спрятанное в изоленте, которое эти козлы обнаружили только через пару недель. А карта и компас у меня по-прежнему с собой.

Два типа приходили к Марку и выводили его в сортир. Он прозвал их «Здоровьем» и «Гигиеной», потому что они были очень грязными и вонючими. Оставшись один, Марк брал кувшин с водой и старался прочищать рану. Пулевое отверстие, закрытое обрывком кожи и грязью, никак не зарастало. Лодыжка распухла до размеров кабачка.

— Бывало, я кричал, что мне нужно посрать, иракцы приходили и ставили мне под задницу маленькое ведерко, и оставляли так на несколько часов. Моча летела во все стороны, потому что мне никак не удавалось справиться с собой, а ведерко наполнялось дерьмом по самый край.

Время от времени охранники метелили Марка. Они заходили к нему в камеру, чтобы помучить его раненую ногу и просто поиздеваться над ним. Все это время Марк твердил то же самое, что и остальные. Во время одного из допросов кто-то распознал его новозеландский акцент. Его обвинили в том, что он наемник, нанявшийся в услужение Израилю.

Я рассказал Марку, что Динджера и Стэна уже освободили, и они скоро должны быть в Великобритании, и поделился с ним нашими соображениями насчет того, что произошло с остальными. Мы перечисляли то, что с нами случилось, и Марк предположил, что, вероятно, его держали в одной тюрьме с нами: определенно, прямые попадания бомб случались в одно и то же время.

Красный Крест угостил нас кофе, затем настало время горячего ужина.

У Марка, как и у всех нас, завелись вши, и от него воняло. Однако вонь его была специфическая, и он беспокоился, как бы это не оказалась гангрена. Мы пытались обсуждать возможные сценарии будущего, но неизменно возвращались к обмену историями ужасов, пытаясь перещеголять друг друга.

Я рассказывал Марку про сотрудников тайной полиции, дежурящих у входа, когда к нам заглянул один из сотрудников Красного Креста, сказавший, что возникла задержка. Вылететь мы сможем не раньше завтрашнего утра, так как наш самолет, улетевший в Саудовскую Аравию за пленными иракцами, из-за ухудшившейся погоды сегодня уже не сможет вернуться.

Ребята из Красного Креста были в напряжении.

Они расставили по коридорам и у всех входов часовых, вооружив их свечами и едой. Все опасались, что предстоящая ночь выдастся напряженной.

Мы с Марком выпили по пиву и заснули. Я намеревался на всякий случай улечься на полу рядом с его носилками, однако все получилось не так. Я поднялся наверх, чтобы взять хлеб и шоколад, и заснул в кресле. Ребята из Красного Креста, бодрствовавшие всю ночь напролет, сидели среди нас группами по двое и по трое.

Я проснулся рано. Появилось какое-то официальное лицо, с улыбкой объявившее нам, что пришло время возвращаться домой. Перед нами с Марком встал вопрос безопасности, потому что бойцы нашего полка любой ценой не должны показывать свои лица прессе. Поднявшись наверх, я поговорил с летчиками, а затем поделился своим беспокойством с Красным Крестом.

— Никаких проблем, — ответили мне. — В тот самый момент, когда к дверям гостиницы подъедет автобус, к черному входу будут подъезжать кареты «Скорой помощи», потому что носилки можно выносить только через служебные помещения. И вы просто поедете в одной из них вместе со своим другом.

Летчики согласились устроить для журналистов отвлекающий маневр. Выходя из гостиницы, они натянули на головы свитера, и тотчас же защелкали фотоаппараты. Снимки этих «ребят из спецназа», стесняющихся журналистов, впоследствии обошли весь мир.

Мы выехали одной колонной. В нашей машине спереди сидели двое парней из Красного Креста, и когда мы оказались на улицах Багдада, один из них сказал:

— Если хотите, мы устроим вам ознакомительную экскурсию по Багдаду. Посмотрите налево, — продолжал он голосом профессионального гида, — это комплекс Министерства информации. Он состоит из нескольких зданий, и только одно из них было разрушено. Вот и говорите после этого про «умные» бомбы. А справа от вас находится здание министерства…

Все улицы были завешаны портретами Саддама и изображениями мусульманского полумесяца. Разрушения были повсюду, но, судя по их виду, бомбардировки были точечными. Несомненно, удары наносились исключительно по военным целям. Гражданские здания, расположенные в непосредственной близости с этими руинами, оставались практически без повреждений.

Парень из Красного Креста стал рассказывать про обмены иранских и иракских военнопленных, в которых он принимал участие. По его словам, двадцатилетние парнишки выглядели лет на сорок — столько ужасов им пришлось перенести. По сути дела, жизнь их была полностью разрушена. Среди них было много раненых; они не получали никакой медицинской помощи, гниющие раны были в ужасном состоянии.

— Пока что это наиболее успешный обмен, — закончил парень. — Полагаю, это является следствием давления со стороны военных, которые, вероятно, стремятся поскорее восстановить силы, вернув людей из плена. Всех беспокоит стабильность в стране. Похоже, неминуем государственный переворот. Чем скорее мы вытащим вас отсюда, тем лучше.

— Вот под этим я подписываюсь обеими руками, — согласился Марк.

Глядя на дорожные знаки, указывающие дорогу на Багдадский международный аэропорт, до которого оставалось все меньше и меньше километров, я испытывал нарастающую тревогу. Похоже, то и дело возникали какие-то организационные проблемы, потому что мы проезжали немного вперед, затем останавливались, потом снова ехали и снова останавливались. Я пока что не видел ни одного самолета.

— Нам постоянно приходится сталкиваться с этим, — заметил водитель. — Бюрократия тут просто страшная.

Завернув за угол, мы увидели целую колонну автобусов, наполненных иракскими военнопленными. Мне показалось, у них на лицах не было радости. Главный терминал аэропорта оказался пуст. Два часа ушло на оформление различных формальностей, и наконец нас пригласили подниматься на борт самолета.

Пленные, способные ходить, поднялись в два «Боинга-727» компании «Суиссэр» по трапам, носилки закатили по откидному люку в задней части корпуса. Я не отходил от Марка. Экипаж встретил нас как особо важных персон, и тотчас же появился кофе со сливками. Он показался мне божественным нектаром.

Когда самолет, оторвавшись от взлетно-посадочной полосы, поднялся в воздух, мы взревели, словно футбольные болельщики. Посмотрев на Марка, я улыбнулся. Теперь мы действительно возвращались домой.