Будни и праздники

В праздники © Перевод М. Михелевич

«Хоть бы снег пошел, что ли, все повеселее бы стало», — размышлял Гаржев, глядя сквозь полуспущенные шторы на сухие серые камни мостовой.

Холодный ветер подхватывал обрывки бумаги и пыль, волочил их вдоль тротуаров и, наигравшись, разбрасывал по сторонам, а сам мчался дальше. Длинная безлюдная улица с двумя рядами серых, притихших, точно вымерших, домов выглядела однообразно унылой.

Гаржеву хотелось, чтобы хоть трамвай прошел или автомобиль какой-нибудь пронесся — вспугнул бы это безмолвие. В комнате, жарко натопленной и затененной белыми шторами, повисшими, точно стяги, по обе стороны окон, царила такая же сонная тишина. Застеленные новыми одеялами кровати пахли свежевыстиранным бельем и нафталином, красные дорожки на полу, вынутые накануне из сундука, еще сохраняли свои складки. Гаржеву казалось, что от всех этих новехоньких вещей, извлеченных на свет божий по случаю праздника, веет безнадежной, напыщенной скукой, словно от официальных особ. Он с досадой косился на них, расхаживая в одних носках по комнате, засунув длинные руки в карманы брюк. Выбритое до синевы лицо было хмуро, толстая верхняя губа обиженно оттопырилась.

Почесывая спину в том месте, где жилетка была ему узковата, Гаржев то рассматривал рукава своей сорочки, то бросал взгляд в глубь комнаты. Там, поджав под себя ноги, чтобы не было видно заштопанных пяток, лежала на кушетке жена.

Он не мог понять, спит она или нет. Лежала она давно, с обеда. Гаржев знал, что жена сердится и способна от злости лежать вот так до тех пор, пока он не пойдет к ней на поклон. Но тяжелое, смутное чувство в груди, переходившее в тупую, безысходную боль, мешало ему сделать это. Высоко вскинув тонкие брови, он с печальным удивлением смотрел на жену и тихо, так, чтобы она не слышала, вздыхал.

Вчера жена устала от предпраздничных хлопот по дому, а в этом состоянии она всегда бывала раздражительной и злой. Отец Гаржева, шестидесятипятилетний старик, до страсти любил вмешиваться в кухонные дела. Вечером, когда жарили присланную из провинции индюшку, старый Гаржев повздорил со снохой из-за того, как ее готовить. И поскольку старик упорно стоял на своем, жена Гаржева выбежала из кухни и заперлась у себя в спальне. Пришлось им с отцом самим хлопотать у плиты. Гаржев то мчался к жене и умолял ее вернуться, то убеждал отца не совать нос не в свое дело. После этого вспыхнул спор с женой у него самого — идти к заутрене или не идти. Отец собирался идти непременно, со всей торжественностью, и поэтому сын настаивал, что надо пойти всем — из уважения к старику «и чтобы он не тащился туда один». Но жена хотела досадить свекру и запретила мужу идти в церковь.

Старик обиделся. Назло всем залег спозаранку спать и без передышки кряхтел за стеной до полуночи. Потом с грохотом поднялся, перебудил весь дом, открыл кран, стал мыться и долго еще чем-то громыхал на кухне.

Гаржев чувствовал себя неловко оттого, что не пошел с отцом. Ночью он почти не сомкнул глаз. Лежал рядом с женой, слушал перезвон колоколов и размышлял о домашних неурядицах. Вспомнил, как проходило в доме рождество когда-то, когда он был ребенком. Вспомнил старую церквушку в родном городке, куда они отправлялись всей семьей по узкой, заваленной снегом улочке; торжественное, радостное чувство, которое охватывало его, когда в мерцающем, золотистом свете храма седовласый священник начинал петь «Дева днесь Пресуществленного рождает…».[9] Эти воспоминания раздирали ему душу, и казалось, жизнь его распадается на две чуждые, враждебные друг другу половины. Чувство вины перед отцом росло, а к жене он испытывал ненависть. Потом он стал думать о том, есть бог или нету. Эти думы снова вернули его к прошлому и еще больше увеличили его смятение: выходило, что коли бог есть, то Гаржев виновен вдвойне, не пойдя в церковь и не заставив жену покориться. Потом, оторвавшись от прошлого, мысли его перескочили к настоящему. Вот извольте, целый год ожидает он повышения (Гаржев служил в налоговом управлении), а повышения все нет.

«Само собой, и дальше так будет. В этом доме нет ничего святого, не боимся ни бога, ни черта», — со злостью подумал он.

Все более раздражаясь, Гаржев наконец пришел к решению изменить свою жизнь и, успокоенный, заснул.

Проснулся он поздно. Вид неприбранной спальни, нетопленая кухня раздосадовали его. Вспомнив о ночном своем решении, он побранился с женой и теперь рассеянно перебирал все это в памяти.

В комнате отца послышался шум. Тихо и торжественно прозвучал голос старика:

— За то, что не страшитесь безверия своего, не вас накажу, но детей ва-а-а-ших…

Гаржев поморщился. Отец имел обыкновение по великим праздникам читать библию вслух.

Старческий голос за стеной, как на грех, становился все слышней, все назойливей. По улице проехал автомобиль. Шум мотора на мгновение заглушил декламацию старика, взорвал тишину комнаты и заглох вдали.

Жена Гаржева пошевелилась, вздохнула.

— Рассею род ваш и семя ваше сделаю беспло-од-ным, как пусты-ы-ня…

— Это невыносимо! — вдруг проговорила жена.

Гаржев вздрогнул.

— Поди вели ему замолчать! — закричала она. — Завел, как над покойником. Не даст отдохнуть, ни до кого ему дела нет. У вас в роду все такие!

— Пожалуйста, Тина, — кротко сказал Гаржев, подходя к жене и садясь рядом, — не кричи так, он услышит.

— И пускай слышит!

— Легко сказать! А он возьмет и запишет все на брата. Видала, тот индюшку ему прислал, подольщается.

— Хватит меня этим пугать. Да и что у него есть? Дом — так в нем даже мышам жить тошно, — сказала жена, сердито надув губы.

— Не кричи так, не кричи, тише! — умолял Гаржев, обнимая своей длинной рукой ее располневшую талию. — Хорошо, сейчас пойду, скажу… Он перестанет. — И, не давая ей ответить, поднялся и торопливо вышел из комнаты.

Отец сидел у окна, поджав под себя ногу, набросив на плечи старенькое пальтецо. На коленях у него лежала раскрытая старинная библия в черном переплете. Очки держались на кончике толстого малинового носа, усеянного оспинами и черными, как от пороховой пыли, точечками. Когда Гаржев вошел к нему, старик поднял седую голову, метнул на сына сердитый взгляд и протяжно пропел:

— А он говорил и-им: иже есть сказуемо во про-ро-роце-е-х…

— Отец, — перебил его Гаржев, — ты не мог бы пока оставить это чтение?

Отец умолк и задумчиво, отчужденно взглянул на него поверх очков. Потом снял очки, положил их на книгу. Лицо его стало сосредоточенным, суровым.

— Кому я мешаю? — спросил он.

— Кому, кому! — Гаржев обиженно насупился. — Ну почему обязательно вслух, как поп с амвона? Неужели нельзя про себя?

— Нельзя.

— Ах, нельзя?

— Мне нравится вслух, и буду вслух. Я чту веру божью и святую церковь.

— Не в том дело.

— А в чем? — живо спросил старик, готовый ринуться в спор.

Сын хмуро молчал.

— Что вы за люди! — проговорил отец. — В церковь не ходите, постов не соблюдаете. Как жить будете без праздника божьего, без веры? Подобно скотине?

— Теперь все так, — примирительно заметил Гаржев.

— Так? Вот поэтому у вас все так и идет. На вот, все тебе повышения не выходит.

— Тина не может уснуть, когда ты читаешь, — смущенно сказал Гаржев, вспомнив, о чем он раздумывал ночью. — Из-за этого весь сыр-бор. Она сейчас в деликатном положении, капризничает.

— Гм… — удивленно покачал головой старик и, чему-то весело и добродушно улыбнувшись, заглянул в библию.

— Мы выйдем немного пройтись, — несмело произнес сын, отводя глаза.

— Ну что ж, ступайте.

— А ты?

— Некуда мне ходить…

Гаржев вздохнул с облегчением.

За дверью, в полутемном коридорчике, где стоял густой запах тушеной капусты и хрена, он постоял в раздумье. Ему было не по себе, что он оставляет отца в доме одного. В душе снова поднялась та же сумятица, что минувшей ночью, и он сказал себе: «Старик прав. Так оно и есть. Без радости живем».

Когда он вернулся к жене и увидел ее заспанное, злое лицо, его охватила такая ненависть к ней, что он с трудом взял себя в руки.

— Пойдем прогуляемся, — сказал он.

Она не ответила.

За окнами слышались шаги, голоса прохожих. Людские тени скользили по светлым шторам, украдкой проникая в комнату. Город просыпался от послеобеденного сна.

— Пойдем же! — настойчиво повторил Гаржев.

Жена зевнула долгим, протяжным зевком, так что на глазах выступили слезы, и тупо уставилась куда-то в сторону.

— Куда мы пойдем?

— Там посмотрим.

— Отец разозлился?

— Не-ет.

— Не хочется мне никуда идти.

Он принес ей пальто, шляпу, боты и сам тоже стал одеваться. Ему казалось, что, как только он выйдет из дому, на душе сразу станет легче и все утрясется. Но когда они вышли, возник мучительный вопрос: куда идти? Гаржев предложил нанести визиты двум-трем семействам, с которыми они водили знакомство, но жена воспротивилась.

Взявшись под руку, они пошли просто куда глаза глядят. Широкая улица с закрытыми магазинами выглядела невесело. По тротуарам лениво гуляли, вызывающе хохоча и громко переговариваясь, горничные и мастеровые. С верхнего конца улицы целыми компаниями спешили к центру жители пригородов.

Госпожа Гаржева ступала медленно, тяжело. С того времени, как она почувствовала себя беременной, она вечно дулась и капризничала. Гаржев начал бояться ее и, чем сильней ощущал над собой ее власть, тем яростней ненавидел. Он оборачивался к ней и с отвращением смотрел на одутловатое лицо, спокойное и сердитое одновременно, на курносый, похожий на сливу нос, синий, небрежно напудренный.

Ледяной ветер немилосердно хлестал их, словно желая вернуть назад. Жена от этого еще тяжелей и величавей опиралась на его руку, пряча лицо в меховой воротник пальто.

«И чего пыжится! Вот дурища!» — думал Гаржев. Ему хотелось заставить ее идти быстрее.

— Пойдем в кино, — сказала она.

Он спросил:

— Сколько мы можем истратить?

— По шестнадцати левов, не больше.

Они повернули к ближайшему кинотеатру. Долго разглядывали рекламные фотографии, строя догадки, что из себя представляет фильм, и, решив наконец, что он им не по вкусу, пошли в другое кино. Но там все билеты были проданы еще с утра. Та же история повторилась и в других местах. Напрасно Гаржев толкался возле кассы. Билеты были, но на дорогие места.

Он возвращался к жене помятый, растерянный. Обойдя все окрестные кино и потеряв надежду купить дешевые билеты, супруги направились к Борисову саду.[10]

Шли просто так, без всякой цели. Жена уже не опиралась на его руку и враждебно молчала, презрительно поджав толстые накрашенные губы.

Гаржев вышагивал рядом, и ему было противно даже смотреть в ее сторону. В голове проносился рой злых, сбивчивых мыслей. Он стискивал челюсти и думал то об отце, то — со злобой — о своей половине.

«Праздники называется, черт бы их побрал! — думал он. — Лучше б их вовсе не было. Ни к чему. Предрассудки! Лучше торчать без продыху в канцелярии и жить-поживать, не помышляя о радости. Какая там радость? Нашему брату это не по карману!»

Он шел в густой толпе прохожих, наводнивших улицу, с ненавистью глядя на лица людей, слушая их смех и громкий говор.

Смеркалось. Над темной тысячеглавой толпой зажглись фонари, тревожными сигналами побежали огни реклам. А толпа все прибывала. Супруги сошли с тротуара на мостовую.

Пронзительный рев клаксона заставил их вздрогнуть. Прямо у них за спиной оглушительно завизжали тормоза большого черного автомобиля, который уставился на них желтыми глазами-фарами и нетерпеливо подрагивал, словно громадное хищное животное.

Над шоферским местом шевельнулась шляпа-котелок. Потом выглянуло сытое красное лицо, сердито крикнуло:

— Что рот разинул? Глухой, что ли?

Человек презрительно свистнул. Сидевшая подле него дама в дорогом меховом манто расхохоталась.

Гаржев испуганно дернул жену за руку и посторонился.

Машина, зафырчав, промчалась мимо. Внутри горел свет, и супругам была видна сидевшая там компания богато одетых людей. С потолка свисала шелковая куколка-клоун. Клоун закачался, закружился и показал им язык.

— Мерзавцы! — глядя им вслед, выбранился Гаржев, бледный от злости и пережитого страха.

— Потаскухи! — добавила жена.

— Будь они прокляты! Им переехать человека — что плюнуть. Я бы их… — сказал он, сжимая свой костлявый кулак.

— Конечно, у них деньги, им все нипочем!

Он помолчал, а потом процедил сквозь зубы:

— В Чамкорию[11] едут… буржуи… развлекаются. У-у, толстобрюхие!..

Супруги погрузились в невеселые думы.

— Перепугалась? — ласково спросил он после короткого молчания.

— Немножко.

— Это нехорошо для малыша, — заключил Гаржев и взял жену под руку.

— Пойдем домой, Григор. Наше место дома. Не про нас все это, — горько сказала она и усмехнулась.

Он опустил голову, мучительно ощущая собственную беспомощность. Неприязнь к жене исчезла, уступив место чувству бесконечной близости. Он с нежностью посмотрел на нее и покорно повернул к дому.

— Вечно не хватает денег, — с тоской произнес он.

Она промолчала.

— Пойдем в наше кино, соседнее? — предложил Гаржев, желая хоть чем-то ее порадовать.

— А что там идет?

— Какая разница?!

Она согласилась.

Супруги сидели рядом в темном зале, и Гаржев, взяв руку жены в свою, с грустью следил за двигавшимися на экране тенями. Под деревянными сводами зала громыхал военный марш, а на белом полотне разрывались фугаски, вздымая в воздух столбы глины. У Гаржева от всего этого росла жалость к себе, чувство обиды и чего-то еще, что трудно было определить.

Когда сеанс кончился и они вышли на улицу, крупными хлопьями повалил снег. Благодаря белым крышам домов, белым лентам трамвайных проводов, белым хлопьям, танцевавшим в воздухе, город выглядел теперь гораздо веселее.

Купив у торговца на углу орешков, Гаржевы пошли домой.

Старый Гаржев уже поужинал и спал у себя в комнате.

В доме было тихо и грустно.

Супруг накрыли на стол, разодрали на куски половину жирной индейки. После ужина, не вытерев выпачканных, лоснящихся губ и подбородков, принялись за орехи. Долго кололи их, грызли, жевали, мирно и лениво беседуя о разных разностях.

Потом Гаржева вынула из ящика стола потрепанную тетрадку с записями расходов и карандашиком записала: «Двадцать левов — кино, четыре лева — орехи».

Муж смотрел через ее плечо на неуклюжие, кривые цифры, расползшиеся, точно мухи, по тетрадочному листу, и что-то напряженно прикидывал в уме.

Потом они легли. Вскоре она уже спала, раскрыв рот, а Гаржев лежал рядом и перебирал в памяти события истекшего дня. Он долго, кряхтя, ворочался с боку на бок, пытаясь уснуть. В мозгу теснились черный автомобиль, человек в котелке, улица, фильм. Жаркая спина жены действовала на нервы. В комнате и без того было душно, а из кухни проникал запах тушеной капусты.

«Эх, к чему это все, коль люди не хотят чтить праздники? — рассуждал Гаржев, но мысль тут же ускользала куда-то и еще долго перескакивала с одного на другое.

Неожиданно он вспомнил, что послезавтра ему снова на службу. Это его успокоило.

«Скорей бы уж и завтрашний день прошел», — подумал он и представил себе длинную неприглядную комнату, заваленные бумагами столы своих коллег. Перед глазами возник подъезд присутственного здания, коридор, лифт. Он ощутил знакомый запах бумаги и батарей парового отопления, у него отлегло от сердца, и он успокоенно вздохнул. Сон смежил веки… Лифт заключил его в свою клетку и начал медленно поднимать вверх… Выше… выше… выше…