Будь проклята страсть

8

Ги тщательно подровнял бритвой усы, стёр мыльную пену с лица и надел рубашку. На улице заиграла шарманка. Он высунулся из окна, насвистывая её мелодию, и бросил два су.

— Спасибо, — помахал рукой шарманщик.

— Привет, Жюло! — крикнул Ги лучшему шарманщику на Монмартре.

Стоя у окна, Ги оглядывал лежащие внизу улицы и крыши Парижа. От полноты души ему хотелось кричать. Он наконец ушёл из министерства. Утро было прекрасное. Сияло солнце, голубели небеса. Невдалеке, где среди садов и полей кончался город, дымил на ходу паровоз. Ги одевался, напевая слова любимой песенки Гортензии Шнайдер, мелодию которой выводила шарманка Жюло:

Внезапно с шумом распахнулось окно комнаты, находившейся этажом ниже. Послышался возмущённый голос:

— Эй ты, убирайся-ка отсюда со своей жестянкой! Дай людям поспать.

Ги, усмехаясь, выглянул. Гнала шарманщика Полетта, одна из девиц мадам Анжель. Видимо, ночь у неё выдалась нелёгкой. Полы старого халата, которые она придерживала одной рукой, распахнулись, обнажая бедра и нижнюю часть живота.

— А ночью ты что делала? — отозвался снизу Жюло.

— Законом это не запрещается, идиот!

— Смотри не проспи клиентов, дорогуша.

Они принялись осыпать друг друга оскорблениями.

В ближайших домах распахнулось около дюжины окон, и соседи тоже вступили в перебранку. Ги с удовольствием следил за ней. Внизу остановился фиакр, из него вышел человек, постоял, созерцая это зрелище, затем вошёл в дом. Клиенты появлялись во всякое время. Жюло заиграл во всю громкость и загорланил. Полетта и Роза, девицы с первого этажа, принялись орать в ответ. Потом женщина из дома напротив выплеснула полный ночной горшок на голову вмешавшейся в скандал женщины в нижнем окне. На этом скандал прекратился. Все головы тут же скрылись. Многоопытный Жюло втянул шею в плечи, подхватил шарманку и пустился наутёк. Ги с нетерпением ждал, что будет дальше, но тут раздался стук в дверь. Он нехотя отвернулся от окна.

Дверь медленно открылась, вошёл невысокий еврей с бакенбардами, как у императора Франца-Иосифа[88], кивнул, широко улыбнулся и прижал шляпу к груди.

— Простите за неожиданное вторжение. Месье де Мопассан? — Он подошёл, поклонился и протянул визитную карточку. — Позвольте представиться.

Ги прочёл: «Месье Артур Мейер[89]. Главный редактор «Голуа». Этот роялистский еженедельник уступал популярностью только «Фигаро».

Ги поклонился.

— Прошу вас, присаживайтесь.

Артур Мейер отвесил ещё один поклон. И хотел было сесть, потом оглянулся на полуоткрытую дверь, в которую вразвалку вошла Сюзи. Видно было, что под тонким халатиком на ней больше ничего нет.

— Здравствуй, малыш. Пришла узнать, не хочет ли твой друг, только что вошедший месье, ознакомиться с домом. Я свободна сегодня утром и...

— Нет, Сюзи, не хочет.

Ги сильно шлёпнул её по заду и выпроводил.

— До свиданья, Сюзи.

И закрыл дверь.

— Очаровательно, — сказал Артур Мейер, поглаживая бакенбарды. Поперёк его розового лысого черепа было зачёсано с виска несколько прядей длинных волос. — Уж не одна ли из этих юных дам послужила прототипом для Пышки?

— Отчасти, — ответил Ги.

— Рассказ этот, месье де Мопассан, я прочёл, как и все, с огромным удовольствием. Позвольте мне выразить своё восхищение. Надеюсь, могу сказать — как собрат собрату, — вы талантливый молодой человек, месье де Мопассан.

Мейер говорил, размахивая маленькими белыми руками, кивая, улыбаясь. Казалось, он играет роль и ждёт похвалы.

— Я приехал к вам, месье де Мопассан, решив, что объединение вашего таланта с моими издательскими возможностями может оказаться выгодным для нас обоих. — Пауза. Ещё более широкая улыбка. — Поверьте — надеюсь, вскоре смогу называть вас «мой дорогой собрат», — поверьте, я понимаю ваше положение, поскольку...

Он подался вперёд, коснулся руки Мопассана и заговорил более серьёзным тоном:

— Я еврей. Или, во всяком случае, был евреем. Из Палестины — в эту республику! Только представьте себе такое расстояние!

Ги невольно рассмеялся. Артур Мейер с лучезарной улыбкой откинулся назад, довольный тем, что произвёл благоприятное впечатление.

— Однако меня приняла в своё лоно католическая церковь, наша мать. Я новообращённый. Да, да. И знаете, что подвигло меня к этому?

То был один из тех риторических вопросов, на которые любой еврей ждёт ответа.

— Что? — спросил Ги.

— Постыдные религиозные гонения. Я пошёл в церковь святой Клотильды к аббату Гарде и сказал: «Аббат, раз церковь меня преследует, я перехожу на её сторону».

Когда он по-еврейски развёл руками, удержаться от смеха было трудно. Однако Ги ощущал, что за этим странным признанием кроется нечто гораздо более сложное, чем своекорыстие или стремление подладиться под окружающих.

— Откровенно говоря, — продолжал Мейер, — все мы люди, и надеюсь, могу сказать, что некоторые недостатки, присущие моему народу, были смыты святым обрядом крещения.

Сбивающая с толку откровенность, пользоваться которой по-настоящему умеют только евреи, была великолепна. Ги не выдержал искушения и спросил:

— Какие?

— Ну, прежде всего, — ответил Мейер, — карьеризм. — И снова лучезарно улыбнулся. Ги он нравился. — Месье де Мопассан, вы молоды и только становитесь на ноги. У журналистики есть свои достоинства. Хотели бы вы сотрудничать с «Голуа»? В качестве постоянного автора!

— Я... э...

— Видите ли, я верю в ваш талант. И предлагаю постоянное сотрудничество.

— Что от меня потребуется?

— Пишите всё, что угодно. Лёгкие, развлекательные рассказы; сотню строчек на злобу дня за подписью автора «Пышки». — Мейер потёр руки. — Вы читаете «Голуа», месье де Мопассан? Почитайте, почувствуйте её тон, поймите характерные особенности. Газета роялистская. Я верю в Дело. Это навлекает на меня множество оскорблений. Но я такой же, как месье Тьер[90]. Старый зонтик, на который дождь льёт вот уже сорок лет. — Он пожал плечами и широко улыбнулся. — Что значат лишние несколько капель?

— Хорошо, — сказал Ги. — Когда начинать?

— Вы согласны? Замечательно!

Они стали обсуждать начало сотрудничества Ги с «Голуа» и решили, что для начала он напишет серию из восьми — десяти рассказов о разных аспектах парижской жизни.

— Между ними должна быть связующая нить, — сказал Мейер. — Кстати, нашу газету читают и светские люди, и буржуа.

— Связать рассказы можно действующим лицом. Министерским чиновником, назовём его, к примеру, Патиссо. Такого я смогу изобразить достоверно.

— Отлично.

— Можно будет перемещать его с места на место, по Парижу, по пригородам. И всюду будет свой сюжет. Серию озаглавим «Воскресные прогулки парижского буржуа».

— Замечательно! Превосходно! Я дам объявление, что публикация начнётся с будущей недели.

Мейер подскочил и начал многословно, забавно рассказывать о возможностях, о розах и шипах журналистики, о жизни парижской биржи, где он работал до того, как уйти в газету, о католичестве, о своём пристрастии к похоронам и к театру. И в этой красноречивости, наигранности, неожиданных признаниях Ги открылись ещё некоторые черты Мейера — щедрость, не особая обременённость принципами, доброта. Мейер схватил руку Ги и крепко пожал её.

— Дорогой собрат, вы должны приехать ко мне. Жду вас в редакции на улице Друо два...

— Малыш! — Дверь открылась, появилась Арлетта с сигаретой во рту. На ней не было ничего, кроме шали. Увидев Мейера, замерла, потом с неторопливой улыбкой раздела его взглядом. — Тебя кто-то спрашивает внизу, — сказала она Ги, не сводя глаз с покрасневшего гостя.

— Спасибо, Арлетта, — сказал Ги и крепко взял её за локоть. Уходя, она сладострастно завертела бёдрами и, перед тем как скрыться за дверью, послала Мейеру воздушный поцелуй.

Мейер кашлянул.

— Очаровательная... э... не буду вас задерживать. — Он взялся за шляпу. У двери остановился и заговорил доверительным тоном: — Я не решался предложить. Всё-таки известный писатель, может... э... имеет смысл сменить адрес? Я вовсе не хочу...

— Да, да. — Ги это казалось весьма забавным. — Очень любезно с вашей стороны. Пожалуй, придётся переехать отсюда. Сейчас я спущусь вместе с вами, иначе это путешествие может быть для вас чревато приключениями.

Пока они спускались, отворилось несколько дверей, девицы ласково приглашали их. У двери Артур Мейер раскланялся и вышел на улицу. Ги потёр руки.

— «Голуа»! Мадам Анжель! — Он чмокнул её, обнял и закружился вместе с ней по вестибюлю. — Я сотрудник «Голуа»! Сотрудник «Голуа», мадам! Я «дорогой собрат»!

Потом, внезапно увидев женщину, стоявшую в дверном проёме гостиной, замер. То была Ивонна Фоконье.

— Но... мадам.

Ги поспешил к ней и поцеловал руку.

— Решила поздравить вас с успехом, — сказала мадам Фоконье. Он увидел, что она улыбается, пытаясь скрыть нервозность. — Услышала о вас в Брюсселе. Я вернулась оттуда несколько дней назад.

— Очень любезно с вашей стороны... Ивонна.

Какой-то внутренний голос кричал ему: «Ей до смерти хочется. Погляди на неё. Она пришла отдаться тебе!»

— Любопытное место, — сказала Ивонна, быстро поводя глазами. — Та женщина...

— Они художницы, — торопливо сказал Ги. — Богема, ведут рассеянный образ жизни. Не обращайте внимания.

И, взяв её под руку, повёл к лестнице, но она неожиданно упёрлась.

— Куда мы идём?

Ги чувствовал, что она дрожит. И сам ощущал лёгкую слабость в коленках.

— Я живу наверху. Пойдёмте.

— Нет... Нет... не могу.

У мадам Фоконье пока оставалась ещё воля противиться. На Ги она не смотрела, но он, не выпуская руки, мягко и настойчиво повёл её к лестнице. Они поднялись на несколько ступеней. Ивонна прошептала: «Нет... нет... пожалуйста...» — и продолжала подниматься, потупив глаза и придерживая одной рукой юбку. На второй лестничной площадке Ги обнял её за талию. Пока они поднимались, выглянули только две девицы и тут же спрятались снова. Ивонна Фоконье их не видела. Войдя с нею в квартиру, Ги запер дверь и поцеловал её в шею. Ивонна отвернулась. Её била дрожь. Ги обеими ладонями взял её лицо и поцеловал в губы; она попыталась высвободиться, но невольно ответила на поцелуй. Прижалась к Ги грудью. Ему стало интересно, какую же борьбу с собой она выдержала, прежде чем наконец пришла сюда.

Ги стал раздевать её. Она стояла, словно ей было стыдно, позволяя ему снимать вещь за вещью, пока на ней не остались лишь чулки и подвязки, чернеющие на белой коже. Потом уткнулась лицом ему в шею.

— Ги, клянусь... клянусь, у меня никогда не было любовника...

Таким голосом говорят: «Клянусь, я девственница».

Он уложил её на кровать. Она издала обречённый вздох. Обняла его и обвила ногами.

С соседней улицы доносились слабые звуки шарманки Жюло:

Девять дней спустя, в солнечное субботнее утро, Ги распрощался с улицей Клозель. Девицы вышли провожать его. Мадам Анжель, заливаясь слезами, повисла на шее молодого человека.

— Месье Ги, кто же будет заботиться о вас в этом жестоком мире?

Послышался лёгкий стук. Пеншон, спускаясь с большим чемоданом по лестнице, поскользнулся.

— Я всегда буду помнить, что вы жили здесь вместе с нами, — всхлипывала мадам Анжель. — Обещайте вернуться, если что случится.

— Обязательно. И мы пришлём к вам множество новых клиентов. Правда, Пеншон?

— Конечно.

Полетта утёрла глаза.

— Пусть говорят, малыш, что Они от тебя, мы их обслужим по высшему классу.

— Имей в виду, дорогой, постель для тебя здесь найдётся всегда, — сказала Арлетта. Глаза у неё тоже были влажными.

Подошла насурьмлённая Сюзи.

— Не связывайся с дурной компанией.

— Будь спокойна, девочка.

Ги поцеловал её; она была самой младшей, девятнадцатилетней, и работала больше всех.

— Такого жильца у нас никогда не бывало, — сказала Арлетта, и мадам Анжель прослезилась снова. Вся сцена прощания сопровождалась лобзаниями и объятиями.

Все девицы, стоя на крыльце, прощально махали руками, слали воздушные поцелуи. Ги и Пеншон, высунувшись из фиакра, отвечали тем же. Соседи, которых накануне вечером пригласили на шумную прощальную вечеринку, желали Ги всего хорошего. В последнюю минуту распахнулось окно на первом этаже — Роза, вынужденная принимать не вовремя явившегося клиента, высунулась совершенно голая и замахала его брюками и рубашкой в прощальном салюте. Фиакр свернул за угол.

— «Прощанье с моряком»!

Ги с Пеншоном рассмеялись так, что фиакр закачался. Они решили покинуть Безон, спустились на яликах по большой излучине Сены к Сартрувилю и нашли жильё в доме у самого берега. Сартрувиль находился дальше от Парижа, ниже «Лягушатни» и вдали шумных воскресных толп. У каждого была спальня, между ними находился рабочий кабинет Ги, окна выходили на зелёные берега, на реку, вьющуюся между парком Мезон-Лафит, сен-жерменским лесом и холмами Кормей.

Ги хотел приехать в гребной майке и в полях от старой соломенной шляпы, сохранившихся со времён «Лепестка розы». Они с Пеншоном переоделись в поезде. Когда ехали со станции, Мопассан, стоя, громко декламировал, к возмущению прохожих, строки своей новой поэмы «Последняя шалость»:

Домовладелица мадам Леванер оживлённо приветствовала их.

— На обед мидии. Мидии. Ха!

Это была местная прачка, низкорослая, с огромными ступнями, иссохшим лицом, закрученным пучком волос и неуёмной энергией. Ги и Пеншон уже много лет водили знакомство с приречными жителями. Силой она превосходила двоих мужчин. Иногда она стирала бельё на плоту напротив дома по восемнадцать часов подряд. Ги приподнял её на вытянутых руках и поцеловал.

— Матушка, давайте устроим гонки на лодках. В Эрбле я приду раньше вас.

— Пусти! Пусти! — завопила она.

— С такими ручищами, ей-богу, она может тебя и обогнать, — сказал Пеншон.

Они собрали свои вещи и внесли наверх. Жильё у них было непритязательным, просторным, дешёвым, чистым и довольно удобным. Пеншон стал прибивать к стенам вымпелы. Ги, упёршись ладонями в стены оконного проёма, выглянул наружу.

— Вот это жизнь, старина! На свободе. Без начальства. Представляешь?

— Ты окончательно ушёл со службы? — спросил Пеншон.

— Я в отпуске. И намерен его продлить.

— Кстати, как оплачивается блестящая литературная работа — и оплачивается ли?

Ги засмеялся.

— Нам всем отчисляется процент с каждого проданного экземпляра. А книга разошлась большим тиражом. Я получил работу в «Голуа»; Мейер выдал мне аванс. «Нувель ревю» и «Ревю Блё» просят что-нибудь для публикации. А у меня, можно сказать, готовы двадцать хороших рассказов. Нужно только время, чтобы написать их. — Внезапно он вздрогнул и растёр руки от плеч до запястий. — Чертовски холодно здесь.

Пеншон удивлённо посмотрел на него.

— Холодно?

Ги принялся расхаживать по комнате.

— Сквозняком, наверное, потянуло. — И снова принялся растирать руки. — Давай спустим ялики на воду, согреемся.

— Ладно, — сказал Пеншон. — А это что?

Он вытащил из принесённых вещей газету. «С понедельника тридцать первого мая «Голуа» предлагает читателям новую серию еженедельных статей месье Ги де Мопассана, молодого, блестяще одарённого автора «Пышки», в котором Флобер видел своего преемника». Ну, что скажешь о такой характеристике?

— Выбрось ты её, — усмехнулся Ги. — Бедняга Флобер небось перевернулся в гробу. Пошли.

Мадам Леванер толкала перед собой к дому тележку с выстиранным бельём. Увидев двоих друзей, остановилась и упёрла руки в бока.

— Не ходите в тот бордель. Не ходите. Зря потратите время.

Они уставились на неё.

— Хорошо, матушка, — сказал Ги. — Мы, собственно, и не собирались. Но почему не ходить?

— На двери висит объявление. Сама видела. «Закрыто по случаю первого причастия».

— Не может быть!

Друзья изумлённо переглянулись и расхохотались. Лицо мадам Леванер расплылось в широкой улыбке, изо рта, где не хватало нескольких зубов, раздался похожий на кваканье смех.

В ближайшую после их переезда в Сартрувиль пятницу Сеар приехал в гости. На лестнице он почувствовал тошнотворный запах эфира — потом увидел на лестничной площадке Ги. Тот стоял на коленях, уронив голову на пол.

— Господи!

Сеар бросился к нему. Лицо Ги посерело; глаз он не открывал и, казалось, не замечал присутствия друга. Сеар поднял его, распахнул ногой дверь, втащил и уложил на кровать. Стол в комнате был опрокинут, на полу валялись разбитые чашки. Сеар расстегнул Ги воротничок и вытер полотенцем пот с лица.

— Опять головная боль?

— Да. — Ги открыл глаза. — Сеар, ради всего святого, раздобудь какое-нибудь лекарство.

— Что делает та старуха внизу? — Входя, он видел мадам Леванер. — Она не знает, что ты заболел?

Ги покачал головой.

— Я сказал ей, чтобы она меня не беспокоила. Боли начались внезапно.

Ги умолк. Сеар увидел, что его челюстные мышцы подёргиваются от боли. И огляделся.

— Где эфир?

— Не осталось. Сеар, раздобудь, ради Бога.

— Конечно. Лежи, не двигайся.

— Возьми лодку. Его продаёт в Мезоне аптекарь по фамилии Анжье.

У дверей Сеар остановился, оглянулся на Ги, вцепившегося в рубчатую простыню обеими руками. Подошёл, сдёрнул её, закрыл шпингалет окна и поспешил наружу. Эта его поездка оказалась не последней. Потом он почти весь день плавал в Мезон-Лафит за новыми флаконами эфира. Как только у Ги кончался очередной флакон, головные боли возобновлялись. Возвратясь из четвёртого путешествия, Сеар увидел, что он лежит совершенно обессиленный и тяжело дышит.

— Ты ведь был у врача? Что это за болезнь?

— Не знаю, — ответил Ги. — Не знаю.

К середине следующего дня приступ прошёл, и Ги подбодрило полное похвал письмо от Артура Мейера. Он писал, что «Воскресные прогулки парижского буржуа» имеют успех. Серия «запущена хорошо». Во второй половине дня Ги отправился поездом в Этрета. Мать встретила его на дорожке усадьбы Ле Верги с распростёртыми объятиями.

— Ги — мой знаменитый сын!

Когда они расцеловались, мадам де Мопассан сказала:

— Жозефа, прочтя «Пышку», плакала три дня!

— Почему?

— Всё повторяла: «Так правдиво... так правдиво!»

Не разжимая объятий, оба рассмеялись.

Вышла Жозефа. Она совершенно не изменилась. В её лице с мужскими чертами боролись улыбка и плач. Когда Ги обнял её, слёзы одержали верх, но она быстро овладела собой.

— Месье Патиссо в «Воскресных прогулках» напоминает моего дядюшку Нисефора, — сказала она.

— Жозефа, неужели ты читаешь «Голуа»?

Ги с радостью собрался на пляж. Этрета был поистине очаровательным; он вошёл в моду, там появилось казино, вдоль берега днём гуляли отдыхающие. Когда он вышел на тропинку, его окликнул Люсьен. Они тепло поздоровались. Люсьен поведал местные новости. Капитан Куто был прикован к постели, но духом не падал. Альбер Тарбе в конце концов женился на Жозе, привлекательной широкоплечей девушке, и у них родилось четверо детей. К всеобщему удивлению и возмущению, Дидина, прачка с пляжа, недавно овдовев, стала «домработницей» у нового кюре в соседней деревне — в Этрета понимали, что это значит.

— Что это, говорят, ты теперь пишешь в Париже книги? — спросил Люсьен.

— Так... рассказы.

— И о продажных женщинах в том числе, а? — Люсьен подтолкнул его локтем и улыбнулся.

— Да, и о них.

— Будь осторожен, малыш. — Люсьен посерьёзнел. — Чёрт знает, во что могут втянуть тебя эти женщины. Я рассказал священнику, что был у одной такой в борделе, когда последний раз ездил в Гавр с Арманом Пайроном. Священник спрашивает: «И вступил с ней в греховную связь?» Я отвечаю: «Она была очень соблазнительной, месье аббат, я только после третьего раза угомонился». А он мне: «Раз так, Люсьен, три дня не пей вина, завтра обедай без мяса и, выходя, опусти пять су в ящик возле двери». Я ему говорю: «Но, месье аббат, я заплатил девице!»

Возвратясь, Ги застал у матери гостью. Мадам де Мопассан представила её.

— Это Эрмина Леконт дю Нуи[91]. Муж её — архитектор и, кажется, проводит всё время в Румынии, — откровенно сказала она с улыбкой. — Мадам дю Нуи купила виллу Ля Бикок, что позади казино. Мы с нею приятельницы; по-моему, она очаровательная женщина.

Ги поклонился и поцеловал руку гостье.

— Месье Патиссо великолепен, — сказала мадам дю Нуи.

Это была женщина лет тридцати, с блестящими золотистыми волосами, белокожая, голубоглазая. Высокая переносица придавала её лицу особое своеобразие; она оказалась хорошей собеседницей, умной и образованной. Сквозь её холодную сдержанность иногда прорывался циничный юмор, видимо, она сблизилась с мадам де Мопассан благодаря их общей нелюбви к условностям. Они немного поговорили втроём, затем Ги пошёл проводить гостью. Когда они стояли на крыльце её дома, уже темнело, и в казино зажглись газовые фонари. Ги поинтересовался:

— Почему вы решили жить здесь?

— В Этрета? Да потому, что мне нравится здесь. Считаете, что не стоит?

— Я думал, вы предпочли бы Париж.

— Это так. Но подчас предпочтения не приводят ни к чему хорошему. — Она засмеялась. — Доброй ночи.

На третье утро Ги чуть свет отправился проверить крабовые ловушки, и вдруг мадам дю Нуи вынырнула рядом с его лодкой.

— Здравствуйте. Влезайте сюда.

— С удовольствием. Я удивлена, что вы ещё здесь.

Ги помог ей влезть в лодку. Волосы её, перехваченные лентой, сверкали. Купальный костюм облепил тело, обрисовывая соски и неожиданно крутые при узкой талии бедра. Она вытаскивала вместе с ним ловушки, касаясь его рук своими. Потом поинтересовалась:

— Море — ваша стихия, так ведь? Вы делаете всё очень мастерски.

Он потянул верёвку, привязанную к большой ловушке.

— Так мастерски, что ловушка застряла.

Им было видно, что ловушка засела в расселине выступа скалы и верёвка обвилась вокруг него.

— Придётся нырять, — сказал Ги. Снял майку, потом глянул на женщину. — Я могу нырнуть в брюках.

После недолгой паузы они оба рассмеялись.

— Может, скромно отплывёте в сторону? — предложил Ги.

— Ни в коем случае, — ответила мадам дю Нуи и отвернулась. Он снял брюки и тут же очутился за бортом. Держась за планшир, сказал:

— Верёвку не трогайте. — Женщина поглядела на него. — Ловушка тяжёлая, и, когда я высвобожу её, она пойдёт ко дну.

Их лица чуть ли не соприкасались за бортом лодки.

— Понимаете?

— Да.

Мадам дю Нуи не отводила взгляда. Лодку слегка качнуло. На лоб ей упал большой локон волос.

— Вы красавица. Вы нравитесь мне, — сказал Ги.

Она улыбнулась.

— С берега, должно быть, это выглядит любопытно.

Ги нырнул, и вскоре, когда ловушка пошла вниз, верёвка с силой хлестнула по борту лодки. Молодой человек вынырнул.

— В носовом ящике должно быть полотенце, — сказал он, указав пальцем.

Мадам дю Нуи нашла его, подала и отвернулась, когда Ги влезал в лодку. Он моментально обтёрся и натянул брюки. Потом они вытащили ловушку с шестью замечательными крабами.

— Плывём к берегу? — спросил Ги.

Мадам дю Нуи села на скамью перед ним, опёрлась руками о борта, склонила набок голову и чуть насмешливо улыбнулась.

— Чудесный день, — сказала она.

Но когда Ги вечером зашёл за ней, сообщила, что от мужа пришла телеграмма, через два дня он приезжает на месяц. Они пообедали в казино, зашли в Ле Верги, потом молодой человек проводил её домой. Он был расстроен и слегка робел перед ней. Такие, как она, ему ещё не встречались.

На другое утро, когда Ги с матерью завтракали, Жозефа принесла пачку писем. Теперь ему поступали предложения из многие газет и журналов, от него ждали рассказов, очерков, статей. У них была обширная переписка с Гюисмансом, который собирался издавать новый еженедельник «Комеди Юмен». Жозефа готовилась подать большое блюдо с омлетом.

— Ги, смотри-ка.

Мадам де Мопассан взяла местную газету и прочла: «Вчера вечером в салоне принцессы Матильды Бонапарт на улице де Берри в Париже была поставлена пьеса «В старые годы»...

— Не может быть!

— «...нашего выдающегося земляка Ги де Мопассана».

— Покажи! — Ги пришёл в восторг. Он торопливо прочёл сообщение. — Знаешь, это большая честь.

— Не сомневаюсь, Ги.

— Флобер давно уже отдал ей эту пьесу. Она постоянно говорила, что поставит её. — Ги снова стал читать газету, но внезапно его стал бить озноб.

— Мама, в этой комнате холодно. Нельзя ли завтракать в другой?

Она поглядела на него с недоумением, словно хотела уловить скрытую в этих словах шутку, потом сдалась.

— Ты не простудился?

— Нет, не думаю. В этой комнате иногда бывает жуткий холод.

Он отложил нож с вилкой и стал растирать руки.

— Оставь — какой же он жуткий!

— Погода меняется. Я всегда чувствую смену погоды.

— Ги, но ведь день солнечный.

— А тепла нет. Здесь север. Северное море. Мне нужно средиземноморское солнце. Вот именно. Мама, я поеду на юг. Может быть, в Ниццу. Нет, в честь принцессы Матильды — на Корсику! — Он поднялся. — Где те карты, с которыми ездили вы? Наверное, вместе с книгами хранятся на твоём письменном столе?

— Да, — спокойно ответила мадам де Мопассан. Посмотрела вслед выходившему сыну и задумалась.

Фиакр въехал на улицу Друо, Ги открыл дверцу, собираясь выйти. Ивонна Фоконье взяла его за руку.

— Ги, завтра? Ты ведь обещал.

— Да, конечно. Не смотри так жалобно.

Он улыбнулся ей и вышел. Она откинулась назад, так чтобы её не было видно, и фиакр тронулся. Ги подошёл к дому, где находилась редакция «Голуа». Вздохнул. Ивонна становилась скучной и навязчивой. Он вернулся с Корсики четыре дня назад, и она трижды добивалась встречи с ним. Жаловалась, что в тот день они виделись утром, хотела увидеться вечером и сопровождала его в фиакре, чтобы побыть с ним подольше. И вместе с тем боялась, что их увидят вместе, что это навлечёт на неё «позор». «Напрасно я связался с ней, — подумал Ги. — А, ладно...»

Он вошёл в дверь с бронзовой табличкой «Голуа» и поднялся на последний этаж. В коридоре редакции царило оживление. Непрерывно сновали молодые люди с бумагами, входили и выходили посетители, репортёры мчались в комнату отдыха к приглашённым гостям. Однако атмосферу буржуазной сдержанности нарушал наполеоновский маршал в парадном мундире. Он торжественно откозырял и произнёс с акцентом жителя восточной парижской окраины:

— Здрасьте, месье Мопассан, его нет.

Это был Курьер, человек лет пятидесяти. Никто не называл его иначе. Фасон мундира выдумал ему в свободную минуту Артур Мейер.

— Спасибо, — ответил Ги.

Курьер согнул ноги, словно собирался побежать, невесть откуда взял окурок сигареты и затянулся.

Ги вошёл в обитую зелёным сукном дверь и пошёл по коридору в редакционную комнату. Там пахло, как во всех редакционных комнатах мира — залежавшейся бумагой и табачным дымом, чернилами, потом, нестиранными носками и бутербродами. Четверо репортёров играли на бильярде в конце зала. Ещё двое спорили о самоубийстве. Кайо, политический обозреватель, подошёл поздороваться с Ги.

— У всех на уме только бильярд. Я сегодня до часу ждал, пока министр юстиции доиграет партию в Елисейском дворце.

В кабинете Мейера не было никого, но в соседней комнате Ги обнаружил Артура Кантеля, театрального репортёра, с Жаном Вальтером, одним из помощников редактора, и отдал последнему очередной рассказ из «Воскресных прогулок». Они кратко обсудили его.

— Месье Мейер хочет, — сказал Вальтер, — чтобы вы написали зарисовку об Этрета. И статью о Флобере.

Из коридора послышался какой-то странный шум. Потом с грохотом распахнулась дверь в кабинет Мейера. Поль Феррье, один из журналистов, втаскивал туда с помощью Курьера и ещё нескольких человек полуживого, судя по всему, главного редактора.

— Господи! — простонал Мейер, потянувшись к письменному столу.

Он был в вечернем костюме, цилиндр сбился набок, на лицо упала прядь волос. Его усадили в кресло. Коричневый пудель, стоя подле хозяина, тявкал. Лицо Мейера выражало непреходящее страдание.

Все столпились вокруг него.

— Что с вами, месье Мейер?

— Несчастный случай?

— Нет, нет. Вальтер... — Он указал на дверь.

Феррье с Вальтером выставили всех и заперли её.

Мейер жестом пригласил Ги остаться.

— Вы ранены?

— Ой-ой. Нет, к сожалению.

Мейер в чисто еврейской манере провёл ладонями по бакенбардам. Ги подумал, что в любом положении он остаётся несколько комичным.

— У нас только что состоялась дуэль с Дрюмоном, — сказал Феррье, стягивая перчатки. — То есть у Мейера. В Ля Сель.

Он явно исполнял обязанности секунданта, потому что тоже был одет в вечерний костюм.

— Господи!

— Вы его ранили?

— В левое бедро, — кивнул Феррье.

Эдуард Дрюмон был известным издателем-антисемитом.

— Ах, мои бедные друзья! — сказал Мейер, утирая лицо красным платком. — Мне конец. Всё рухнуло, обратилось в прах. Респектабельность — я добивался её всю жизнь — пошла псу под хвост. — Рукой с платком он описал широкий круг, показывая, что речь идёт обо всех, находящихся в здании. — Ни один порядочный человек больше не заговорит со мной.

Ги и Кантель вопросительно поглядели на Феррье.

— Там произошёл один инцидент, — сказал тот. — Мейер придаёт ему чересчур большое значение.

— Нет, нет. — Мейер выпрямился и пылко заговорил: — Дрюмон напечатал в «Ля Франс Жюив» ту грязную статейку Карла де Перьера. Я не мог оставить этого просто так. И отправил к нему своих секундантов. — А потом обратился к Феррье, словно бы оправдываясь: — Я слышал, что Дрюмон плохой боец. Говорили, он бросается на противника и колет, не думая о защите. И сегодня утром, когда мы сошлись, не знаю, что произошло. Вскоре мы оказались так близко друг к другу, что я лишился свободы движений. Не знаю, как это вышло... о, позор...

Ги огляделся и заметил, что Феррье и Кантель подавляют смех. Вальтер сохранял полнейшую серьёзность.

— Я схватил его шпагу свободной рукой — схватил! — и принялся тыкать своей между его ног. Представляете? Ткнул два раза! Позор!

Он внезапно ссутулился, подался вперёд и закрыл красным платком лицо и голову, словно чадрой. Трое из находившихся в кабинете едва сдерживали смех. Мейер, считавший, что его репутация погублена, что благополучие и, главное, причастность к буржуазно-католическому миру уничтожены навсегда, был просто восхитителен.

— Я неустанно твержу ему, что в схватке это оправданно, — сказал Феррье.

— С ним был Доде, — произнёс Мейер. — И потом они кричали мне: «Грязный еврей. Еврейская свинья. Убирайся обратно в гетто».

— В такую минуту даже самый лучший дуэлянт не способен владеть собой, — сказал Ги.

— Нет, нет. — Мейер застонал. Отшвырнул внезапно платок и оглядел присутствующих. — Потребуется десять лет, чтобы люди забыли такое неблаговидное поведение — если не будет войны!

— Оуууу! — заскулил пудель.

Через несколько минут Ги и Кантель давились в коридоре от смеха, поддерживая друг друга, чтобы не упасть.

— Этот инцидент ведь ничего не значит?

— Да нет, конечно.

— Ну и человек!

— Восхитительный, правда?

Сеар, не присаживаясь, оглядел обе комнаты.

— Ну и квартиры же ты выбираешь, Мопассан, должен тебе сказать!

— Ты об этой? Она идеальна.

Мир огласился пронзительным свистком. Из Батиньольского туннеля вырвался поезд и помчался мимо, совершенно заглушая хохот Ги. Они с Пеншоном заперли комнаты в Сартрувиле, и Ги снял эту квартиру на улице Дюлон. Она выходила окнами на железную дорогу. Выбор на неё пал отчасти из-за нескончаемых требований Ивонны видеться тайно.

— Ну что ж, — сказал Сеар, — мне надо идти. Кстати, новая книга у тебя уже написана?

— Э... пока нет.

— Как? Ты должен закончить её к весне.

— Знаю. До свиданья, старина.

Проводив Сеара, Ги вернулся к задумчивости. Новая книга! Шесть рассказов были готовы полностью. Но ещё три, необходимые для завершения книги, он никак не мог написать. Мешала Ивонна.

Она не оставляла его в покое. После их встречи у мадам Анжель Ивонна стала мучиться угрызениями совести из-за измены мужу и осыпать его горькими упрёками. Он попытался прекратить этот роман и стал избегать её. Но это привело лишь к тому, что она стала домогаться его ещё более настойчиво. Ги, не желая обижать женщину, уступил и оказался невольником её всепоглощающей страсти.

Ивонна донимала его требованиями видеться каждый день. Слала ему в любое время записки, телеграммы, что ждёт его на углу улицы, в одном из близлежащих кафе, в парке. Дожидалась в фиакре, когда он выйдет из «Голуа» или другой редакции. Ги помнил её наивный шёпот у мадам Анжель: «Ги, у меня никогда не было любовника...» — и знал, что это правда. Беда заключалась в том, что, сам того не ведая, он впервые в жизни пробудил в ней страсть!

Ивонна писала ему письма на десяти страницах, с наивной лестью, с ужасающими стишками вначале. Едва они оставались одни, обнимала его так, словно не видела целый год. Выводила из себя прозвищами «мой зайчик», «мой малютка», «мой котик». Когда занимались любовью, жеманничала, отвратительно изображала девичью скромность, раздеваясь с нелепыми ужимками и вскриками. Прижимая его к себе, спрашивала: «Они целиком мои, эти большие, сильные руки, правда? А, мой взрослый малыш? Всё моё, да?» — и требовала ответа. Находила бесчисленное множество причин, чтобы без конца повторять: «Ги, ты всё ещё любишь меня? А?»

— Конечно.

— Тогда скажи — я хочу это слышать.

— Я же сказал.

— Правда любишь, мой котик?

— Да.

— И верен мне?

— Да.

— Что «да»?

— Верен.

— Поклянись.

В конце концов Ги бледнел от усилий сдержаться.

Слова Сеара усилили его беспокойство. Сеар был сто раз прав: книгу надо подготовить к весне.

Ги подошёл к окну, потом вспомнил о записке, которую отдала ему консьержка, когда он входил. Достал её из кармана. И сразу же узнал почерк Ивонны. Прочёл: «Почему, почему, почему тебя не было утром? Я прождала целый час. Мы должны увидеться завтра. Я буду ждать в фиакре на улице. В десять часов. Ты мне нужен. И.»

Скомкав записку, Ги швырнул её в мусорную корзину, выведенный из себя готовностью Ивонны винить его за какую-то неявку на свидание утром, её неотступными притязаниями. Уехать — это единственный выход. Но чёрт возьми! Почему он должен спасаться таким жалким образом? Эта мысль привела его в ещё большее раздражение. Ивонна не оставит его в покое; такова уж её натура — постоянно напоминать о себе, прибегать к достойным презрения интригам. Увы, остаётся только уехать.

Утром Ги поднялся чуть свет, упаковал рукописи и сел на поезд до Этрета. Он знал, что мать в отъезде, и нашёл дом запертым, неуютным. Расположился в двух комнатах и с головой погрузился в работу. Книга обещала быть дерзкой. Рассказ о борделе, закрытом по случаю первого причастия, — им открывался сборник — был не совсем завершён. Работая над ним, Ги веселился. Название он уже придумал — «Заведение Телье». Писал просто, ясно, а это требовало тщательного подбора деталей. Рассказу были присущи характерные особенности «Пышки» — бесстрастная манера изложения и вместе с тем весьма ощутимая атмосфера предвидения, досконального знания окружающей обстановки и персонажей. Как много можно сказать умолчанием, лёгким намёком между ясных, чеканных строк! Этот секрет мастерства в числе прочих Ги почерпнул у Флобера.

На третий день, в пятницу утром, когда заключительная сцена близилась к концу, Ги внезапно ощутил острый голод и встал из-за письменного стола. В столовой была свалена груда немытых тарелок с остатками тех блюд, которые он готовил сам. Ги пошёл на кухню и обнаружил недоеденное мясо, тушенное с маслом и сыром. Но хлеба не оказалось. Он надел пиджак, открыл парадную дверь и замер. На крыльце лицом к лицу с ним стояла молодая женщина.

— Я пришла к Жозефе.

Женщина была маленькой, круглолицей. Не красавицей, но с широкой, заразительной улыбкой.

— Жозефы нет. Она уехала с моей матерью. Меня зовут Ги де Мопассан.

— Знаю, — ответила женщина, мило улыбнувшись. — Я мадам Брюн.

— Да, да. — Ги внезапно осознал, что держать женщину на крыльце неловко. — Прошу вас, проходите.

Он посторонился, и она вошла.

Его слегка удивило, что мадам Брюн не отказалась войти; буржуазная мораль запрещала порядочной женщине принимать приглашение холостяка, когда он один. Правда, гостья не знала, что в доме больше никого нет. И всё же...

— О!

Мадам Брюн зажала ладонью рот. Ги увидел, что она со смехом смотрит на груду грязной посуды.

— Прошу прощения.

Он шагнул к столу, чтобы убрать её, но гостья сказала:

— Ради меня не надо. Вы здесь один?

— Да.

Казалось, это позабавило её тоже.

— В таком случае мне сюда входить не следовало, правда? Ничего, меня не волнует мнение здешних буржуа.

— В самом деле?

— Нисколько. Они в основном добрые и донельзя скучные. — Она бесцеремонно глянула на письменный стол. — Я вам не помешала?

— Ничуть. Я собирался идти за хлебом.

— Тогда мне надо уходить.

— Пожалуй, у буржуа сложится ещё худшее мнение, если они увидят нас выходящими вместе.

— Конечно, — подтвердила мадам Брюн.

— В таком случае, вам лучше остаться. Может, пообедаем вместе?

— Но ведь хлеба нет.

— Я принесу.

— Отлично, — сказала она. — А я займусь посудой.

И взяла тарелки.

— Кажется, я знаю, где кухня.

Ги проводил её взглядом: она была занятной и привлекательной. Так состоялось его знакомство с Клем. Она сказала, что зовут её Клементина, но друзья обходятся только первым слогом. Ей было около тридцати лет, приехала она из Бургундии. Вдова оптового торговца кофе, она жила неподалёку от Ле Верги. У Ги мелькнула мысль, не ищет ли она сближения, потом он решил, что нет. Клем была на удивление открытой, и за её весёлым, добрым юмором крылось совершенно простодушное существо. Она предложила Ги делать по дому то, что в её силах, пока он один. Ги охотно согласился. Клем стала ежедневно приходить на несколько часов, и работа у Ги внезапно пошла спокойнее, раздражающих перерывов не стало, бумаги находились в порядке, лёгкие домашние дела не отвлекали его. Однажды поздним утром Ги почувствовал приближение головных болей, отыскал флакон эфира, увидел, что он на три четверти пуст. И отправился к Клем.

— Можно раздобыть другой? Доктор Обэ должен дать.

— Я взяла вчера. Сейчас принесу, — ответила она.

Приступ окончился быстро. Ги дописал «Заведение Телье», ещё два рассказа, оставалось только кое-что подправить. Он обнаружил, что Клем действует на него успокаивающе. В то утро, когда за ним приехал экипаж, чтобы отвезти к парижскому поезду, они постояли в гостиной, глядя на сад. Клем собиралась запереть дом после отъезда Мопассана.

— Клем, я хочу поблагодарить вас. Вы очень мне помогли.

Она улыбнулась.

— Отлично. Я рада.

— Надеюсь, я не погубил вашу репутацию в Этрета.

— А, ерунда. Вы знаете, что на столе у вас осталось два письма из «Пти журналы»?

— Там хотят, чтобы я написал кое-что для них, а у меня пока нет такого желания.

— Я напишу им об этом, — сказала она.

— Правда? Клем, это очень любезно с вашей стороны.

Она дружески поцеловала его в щёку.

— Идите, а то опоздаете на поезд.

Ги решил отделиться от группы Золя и в ознаменование этого отдать рассказы новому издателю. На другой день он поднялся по лестнице в небольшой кабинет с уродливой лепниной в стиле рококо. Имя издателя — Виктор Авар — и адрес издательства он обнаружил на обложке одного хорошо изданного романа. Авар был для него котом в мешке. Из-за письменного стола поднялась плоскогрудая женщина, широко улыбнулась и сложила руки.

— Месье Авара нет.

Ги оставил три принесённых рассказа и написал свой адрес. На другое утро, когда он брился, раздался неистовый стук ногой в дверь. Ги открыл, и в комнату ворвался человек. Ги бросилась в глаза его похожая на ядро голова, покрытая жёсткими волосами.

— Я уж думал, что здесь никого нет. Приношу свои извинения.

Вошедший был вне себя.

— Виноват я! — прокричал в ответ Ги. — Иногда ничего не слышу. Из-за поездов.

Он подошёл к окну и закрыл его.

— Моя фамилия Авар. Месье де Мопассан? Польщён. Позвольте извиниться за столь ранний визит.

Авар был молодым человеком с короткими сильными руками. Ги указал ему на стул.

— Нет, нет. Спасибо, не сяду. Не люблю сидеть. Очень жаль, что меня не оказалось на месте, когда вы вчера заходили. Читая ваши рассказы, я не спал всю ночь. То есть прочёл их и так разволновался, что не смог уснуть.

— Понравились они вам? — спросил Ги.

— Но... Это ведь шедевры! — Авар непрерывно ходил по комнате, размахивая руками. — Я польщён, что вы принесли их мне.

— Хорошо.

— «Заведение Телье» — а! Пикантная вещь. Дерзкая. Она выведет людей из себя. Поднимется буря. Вот увидите.

Ги улыбнулся.

— Да, да, — продолжал Авар. — Будет много притворного негодования. Но рассказ замечательный. Всё спасает ваш талант, мой дорогой Мопассан.

— Значит, книгу вы издадите?

— Конечно, конечно! И другой рассказ, «Папа Симона», тоже блестящий. Я удивлюсь, если вы не добьётесь большого успеха.

— Коммерческого успеха? — спросил Ги.

— Разумеется. Коммерческого, коммерческого, коммерческого. Именно к нему мы и будем стремиться.

— В таком случае, как скоро вы отправите рассказы в типографию?

— Как скоро? — переспросил Авар. — Они уже там. Все три рассказа я отправил сегодня утром. Если можно получить остальные... ещё мы должны обговорить сроки и условия. — Повинуясь жесту Ги, он сумел остановиться. — Что такое, месье де Мопассан?

— Ничего. Просто глаза у меня побаливают.

Авар протянул свою сильную руку.

— Мой дорогой Мопассан. Прошу вас, не болейте. Нет, нет. Сейчас не время болеть. Право же. Мы должны сколотить состояние, и болеть вам нельзя.

Ги засмеялся. Именно такого человека, как Авар, он и искал.

День был солнечным. Упряжные лошади лезли мордами в поилки. Сена искрилась. Тротуары у пристани испещряла тень листвы платанов. Мальчишки азартно играли в новомодную игру — бильбоке[92]. Слышались весёлые голоса прохожих и торговцев.

Однако Ги шёл по Константинопольской улице в мрачном настроении. Он уже целый месяц пытался порвать с Ивонной. Говорил с ней мягко. Она не воспринимала это всерьёз. Говорил спокойно и твёрдо. Она едва не доходила до истерики. Последние три встречи были ужасны. Он зря согласился на ещё одну встречу; но теперь был настроен решительно. Какой бы ни оказалась она мучительной, она будет последней. Он свернул к дому номер двадцать — Ивонна недавно сняла там квартиру с отдельным входом для встреч с ним — и вошёл в помещение на цокольном этаже.

— Дорогой! — Ивонна подошла к нему с печальным лицом. На ней было кимоно, словно она готовилась заняться любовью. И когда обняла Ги за шею, оно распахнулось. Под ним не было ничего. — Ты мой, мой.

— Ивонна!

Он решительно высвободился из её рук, обнял за плечи и усадил на кровать.

— Мы уже бесконечно всё обговаривали. Начинать сначала бессмысленно. Давай расстанемся со всем возможным достоинством и без сожалений.

— А как же мне быть?

— Быть?

— Я рисковала ради тебя своей репутацией.

— Мне очень жаль, если ты пострадала, Ивонна. Я охотно заглажу свою вину, чем смогу, но думаю, продолжать наши отношения — это не лучший выход.

— Если б узнал мой муж! Моя семья, мои бедные дети. Я рисковала спокойствием, положением — всем.

Ги слышал это уже сотню раз.

— Ты взрослая, ты понимала, на что идёшь.

— Ги, как ты можешь? Сам знаешь, я была верна тебе.

— Вот-вот. Женщины всегда верны своим любовникам.

— Я была верна мужу до встречи с тобой.

— А иначе бы знала, что, как только страсть удовлетворена, любовь превращается в вежливую признательность.

— О!

— У некоторых людей любовь длится год, у некоторых месяц. Наша уже умерла, и, Боже мой, давай спокойно это признаем.

— Ги, но ведь это не так. Ты мне нужен. Кроме любви к тебе, у меня нет ничего. Ты знаешь это, знаешь.

— Нет, — возразил он. — У тебя есть семья, дети.

— О, какой позор! Иногда мне стыдно смотреть на них.

— Гоняйся за женщиной, — сказал он, — и она будет от тебя убегать. Убегай от неё, и она будет тебя преследовать.

— Ты ведёшь себя отвратительно.

— Поневоле.

— Неужели я слишком многого хочу от тебя — чуть-чуть любви? Вначале ведь ты тянулся ко мне.

— Случись тогда подобная сегодняшней сцена — разве было бы начало?

— Вот видишь? — сказала Ивонна. — Переменилась не я. О, на меня, должно быть, тогда нашло затмение. Но я готова принять на себя вину. — Она снова подошла к нему с распростёртыми объятиями и печальным лицом. — Ги, дорогой... Ты мне очень нужен. Я твоя крошечка. Пошли.

Ги отступил.

— Ивонна, давай прекратим.

— Дорогой... — Она всё приближалась к нему, по щекам её текли чёрные от туши на ресницах слёзы. Кимоно распахнулось. Вид у неё был нелепый. — Я тебя очень люблю, мой зайчик. Приголубь свою маленькую Вовонну.

Он в раздражении оттолкнул её.

— Господи, почему женщины не признают любви без собственничества, без деспотизма?

— Ги, скажи, что любишь меня.

— В данную минуту ты мне даже не нравишься.

— А что же будет с Вовонной?

Он взял шляпу.

— Прощай. Очень жаль, что всё так вышло.

— О нет, нет, нет.

Ги видел — она до последней секунды надеялась, что он сдастся.

Но он вышел, хлопнул дверью и быстро зашагал прочь. На миг ему показалось, что Ивонна его зовёт. Он остановил проезжающий фиакр, вскочил в него и сказал кучеру:

— К Опере.

Ги испытывал ярость и отвращение. Он не мог избавиться от чувства вины, хотя понимал, что ничего иного ему не оставалось. Почему разрыв с женщиной должен быть таким отвратительным? Внезапно он почувствовал, что больше сидеть в фиакре не может, велел кучеру остановиться, расплатился и вылез. Находился он неподалёку от авеню Опера и, чувствуя потребность в разрядке, быстро пошёл широким шагом. Чёрт! Сейчас бы в руки вёсла — и грести, грести, грести.

Взгляд его привлекла вывеска над окном железнодорожной компании: «Алжир. Страна солнца». Несколько секунд он смотрел на неё. Потом, поддавшись соблазну, вошёл и купил билет до Алжира. Кассир сказал, что он может успеть на пароход «Абд-эль-Кадер», если уедет завтра утренним поездом. Выйдя, Ги отправился в издательство к Авару. Авар стоял у стола, окружённого пачками «Заведения Телье».

— Смотрите! Пятое издание. Замечательно! — воскликнул он.

— Мне хотелось бы получить какие-то деньги, — сказал Ги.

— Конечно, конечно.

— Я еду в Алжир. Завтра утром.

Авар, неожиданно посерьёзнев, взглянул на него.

— Завтра? В Алжир? Мой дорогой Мопассан... вы шутите.

Ги выложил на стол билет.

— Но... но... вся Франция возносит вам похвалы. Все читают «Заведение Телье». Вам нельзя сейчас уезжать. И куда — в Алжир!

— А чем он плох?

— Пустыня, чума, там не может не быть чумы. Безводье. Притом ещё этот отшельник — как там его? Бу-Амама[93]. Он велит своим приверженцам убивать всех европейцев.

— Отлично. В такую обстановку мне и хочется.

— Но... — Авар пристально поглядел на него и понял, что спорить бесполезно. — Ладно. Сейчас расплачусь.

Полчаса спустя Ги свернул на улицу Дюлон. Осторожно глянул, не стоит ли возле дома номер восемьдесят три фиакр, это означало бы, что его поджидает Ивонна. Фиакра не было; Ги выругался, вновь ощутив раздражение от необходимости этой нелепой осторожности. Он понимал, что Ивонна вскоре появится; она не уймётся, пока хоть какая-то сохранившаяся между ними пристойность не будет втоптана в грязь. Ну нет, такой возможности он Ивонне не предоставит. Уедет на всё лето. И тут Ги замер словно вкопанный. По тротуару шла... да, это была Клем. Очаровательная, в чёрно-зелёном платье и зелёной шляпке. Она с улыбкой протянула ему руку.

— Я только что оставила у вас несколько писем. Приехала на день и решила не отправлять их почтой, а захватить с собой.

— Спасибо, мадам. — Ги увидел по её лицу — она отметила, что он назвал её не по имени. — Доставьте мне удовольствие, отобедайте со мной?

— Спасибо, не могу. — Клементина глянула на приколотые к платью часики. — Мой поезд до Этрета отходит в пять, а до того у меня ещё свидание — через двадцать минут.

— Я помогу вам найти фиакр на бульваре.

Они пошли по бульвару де Батиньоль. Свидание. При этой мысли раздражение Ги вспыхнуло снова. Он почувствовал извращённое желание сорвать его на Клем; и она сама облегчила ему эту задачу.

— Скажите, пожалуйста, вы недовольны моим появлением здесь?

— Нет, ничуть.

— Что-нибудь стряслось, да?

— Ничего. Я только что поругался с женщиной. Может ли что-нибудь доставить больший восторг?

Клементина искоса глянула на него.

— Она надоела мне. И знала это, но не хотела разрыва. Что может быть хуже?

— Н-не знаю.

Ги хотел причинить ей боль. И это извращённое желание не позволяло ему уняться.

— Если бы Французская академия хотела принести человечеству какую-то пользу, то назначила бы премию в пять тысяч франков за лучший трактат о том, как просто, прилично, пристойно, без шума, сцен или физического насилия порывать с обожающей нас женщиной, которая смертельно нам надоела.

— Вы говорили ей об этом? — спокойно спросила Клементина.

— Да — только попусту. Некоторых женщин не поймёшь, покуда не свяжешься с ними. Стоит только им улыбнуться — и пиши пропало. Они хотят знать, чем ты занимаешься, обвиняют тебя в том, что ты забываешь о них. Если завяжешь с ними хотя бы лёгкую дружбу, на тебя немедленно предъявляют права. Отношения превращаются в обязанность. Ты прикован. И начинается обременительная связь, сопровождаемая ревностью, подозрительностью, слежкой, потому что двое считают себя привязанными друг к другу только из-за того, что им было хорошо вместе одну неделю или два месяца.

— Это говорится в предостережение мне?

Ги с изумлением увидел, что она улыбается ему мягко, любезно.

— Клем...

— Смотрите, вон фиакр. Остановите его.

Ги окликнул кучера.

— Клем, знаете, я...

— Я опаздываю, — спокойно сказала она. Села в фиакр; Ги поцеловал ей руку и прикрыл дверцу. Услышал, как Клементина назвала кучеру адрес; — Улица дю Сирк, дом номер семь.

— Я завтра уезжаю в Алжир, — сказал Ги. — И возможно, пробуду там всё лето.

— Веселитесь. Пишите рассказы. До свиданья, — ответила она и, когда фиакр тронулся, приветливо помахала ему.

Ги пошёл домой. «Проклятье! — мысленно твердил он про себя. — Проклятье! Проклятье!»

9

В тот сентябрьский вечер Париж дышал после дождя свежестью. Ги во франтовато заломленном цилиндре шёл, помахивая тросточкой. Он был рад возвращению на Бульвар с его шумом, лязгом, толпами гуляющих под фонарями. В Алжире оказалось много интересного. Он пересёк Атласские горы и двадцать дней ездил по пустыне с двумя армейскими лейтенантами. «Заведение Телье» до сих пор хорошо распродавалось. На улице Дюлон он обнаружил письмо от Тургенева, только что вернувшегося из Петербурга. «Ваше имя в России вызывает всеобщий интерес. Там переведено всё, что можно, и я привёз большую статью о вас, опубликованную в журнале «Голос», весьма восторженную».

Ги позвякал золотыми наполеондорами[94] в кармане. Жизнь прекрасна! Он готов был кричать от ликования.

— Привет, Мопассан!

Ги оглянулся. За столиком на террасе кафе «Эльдер» сидели Поль Бурже и Эдмон де Гонкур.

— Привет.

Он подошёл и подсел к ним. Гонкур, как обычно, протянул ему для пожатия два пальца и похлопал по тыльной стороне ладони.

— Вы опять наделали ужасного шума своими шлюхами, молодой человек, — сказал он, касаясь белого шарфа, повязанного с тщательной небрежностью.

— Что? А, вы о «Заведении Телье»? — произнёс Ги.

На лице Гонкура появилось кислое выражение. Бурже, которого Ги после знакомства в «Репюблик де летр» несколько раз видел у принцессы Матильды, сказал:

— Герцогиня де Лине находит, что эти рассказы лучше «Пышки».

Ги обратил внимание, что лицо Гонкура стало ещё более кислым, но тут их внимание привлёк человек, который выскочил из кабриолета и направился к ним. Это был знакомый всем троим журналист Рене Мезруа[95].

— Мопассан! Какая удача, чёрт возьми! Я повсюду тебя искал. Говорили, ты ещё не вернулся. — Поприветствовал двух других небрежным кивком. — Бурже. Мэтр.

Его хрипловатый голос был под стать умному, смуглому лицу с тёмными глазами, чеканным профилем и циничным выражением.

— У меня катастрофа! Я лишился литературного «негра».

Мезруа сотрудничал одновременно в стольких газетах, что вынужден был прибегать к чужой помощи; иначе бы даже он не смог строчить потока рассказов, очерков, статей, заметок и романов с продолжением, публиковавшихся за его подписью.

— Ты единственный, кто может спасти мою репутацию.

— Вот как?

Ги почувствовал себя польщённым. Мезруа был одним из лучших знакомых ему журналистов.

— Я как раз дошёл до середины романа, который публикуется в «Жиль Блаз». Решающая сцена. Обдумывал её несколько недель.

— И «негр» умер? — спросил Ги.

— Нет! Этот мерзавец забастовал. Требует повышения платы — двенадцати сантимов за строчку. А завтра нужно сдавать очередную главу!

— Понятно.

— У меня в работе ещё три вещи. Можешь сделать мне громадное одолжение, написать за меня на этой неделе?

— Гарсон, кружку пива для месье Мезруа.

— Подумай о читателях, о сердцах, которые в среду утром забьются быстрее, если ты согласишься! Ну как, согласен?

— Да, конечно, — ответил Ги, посмеиваясь про себя.

— Слава Богу! — Мезруа порылся в кипе бумаг, которые держал под мышкой, вынул один лист и протянул Мопассану. — Здесь краткое изложение событий и последний эпизод. Продолжай оттуда. Полторы тысячи слов. Я завтра пришлю за написанным рассыльного. Не позднее пяти. Идёт?

— В этом нет нужды. Я всё равно собираюсь в «Жиль Блаз». Дюмон хочет привлечь меня к сотрудничеству.

— Что? — Лицо Мезруа приняло испуганное выражение. — Послушай, ты не скажешь ему о нашем уговоре, а? И вообще о «неграх»?

— Не скажу.

Мезруа быстро допил пиво и подскочил.

— Большое спасибо. Нужно обежать других «негров», пока они не узнали о забастовке.

И под смех Ги он скрылся в толпе гуляющих. Бурже, ведший с Гонкуром свой разговор, спросил с неприязненной миной:

— Насколько я понял, Мезруа написал роман?

— Два, — ответил Ги. — Он окончил Сен-Сир[96] и ушёл из армии. Одержим зудом писать — что угодно. Настоящая его фамилия Туссен. Он, между прочим, барон.

— Вот как? — Выражение лица Бурже изменилось; он выпрямился и с любопытством поглядел на Ги. — Барон? В самом деле?

Подошло несколько знакомых Гонкура. Бурже сказал, что приглашён на обед, и ему пора. Ги попрощался и зашагал по бульвару. Внезапно он увидел идущую навстречу женщину в чёрно-зелёном платье и зелёной шляпке. Произнёс вполголоса: «Клем!» — с весёлой улыбкой шагнул к ней, поднимая руку к шляпе, — и увидел, что это не она. Женщина, отвернувшись, прошла мимо. Ги смотрел ей вслед. Походкой, лёгким колыханием юбки она напоминала Клементину. Он ощутил лёгкую боль в душе, как всегда при воспоминании о ней после их последней встречи. В Алжире он часто вспоминал Клем. И очень жалел, что обидел её. Теперь ему было понятно, что радость возвращения в значительной степени объяснялась предвкушением встречи с Клементиной. Ги пошёл дальше и внезапно почувствовал себя на людном бульваре одиноким.

На другой день незадолго до пяти часов он свернул с площади Оперы на бульвар Капуцинов и вошёл в здание, где находилась редакция «Жиль Блаз». Эта газета становилась всё более популярной благодаря своему дружелюбно-вульгарному тону. При всей её развязности она была одной из самых интересных в Париже.

В коридоре первого этажа было людно и очень шумно. Женщины с ярко накрашенными губами и подведёнными глазами, в туфлях на высоких каблуках бесцеремонно обращались к мужчинам в цилиндрах, касались плечами неряшливых поэтов, хохотали вместе с молодыми людьми, сидевшими, не вынимая сигарет изо рта. Они поглядывали на проходившего мимо Ги, две подмигнули ему. Когда он толкнул дверь в дальнем конце коридора, она открылась всего на несколько дюймов из-за набившихся в комнату людей. Ги кое-как протиснулся внутрь и оказался в тесном помещении, в окружении лиц, накрашенных губ, плеч, моноклей, галстуков. Ги не представлял, что эта комната способна вместить столько народу. Шум стоял неимоверный, было душно, пахло дешёвыми духами и табачным дымом. Публика была такой же, как в коридоре. Стиснутый со всех сторон Ги оглядел её — актрисы, завсегдатаи скачек, шлюхи, дельцы, маклеры, писатели, спортсмены, хорошенькие девушки, «синие чулки», лесбиянки, педерасты. Одна девушка с приятной улыбкой сказала ему: «Знаешь, а я графиня Балафрен».

— Очень приятно, — ответил Ги и, протискиваясь мимо, ущипнул её за ягодицу. Увидел Мезруа, которого прижали к рыжеволосой женщине с громадным бюстом, протянул руку и отдал ему то, что написал по его заказу. Потом прокричал:

— Где Дюмон?

— Наверху. В редакции.

Мезруа кое-как высвободил руку и указал в дальний конец комнаты. Ги протиснулся сквозь толпу к узкой винтовой лестнице и поднялся в маленькое низкое помещение с захламлёнными столами, скомканными бумагами на полу, старыми стенными картами, умывальником с кувшином и раковиной, треснутыми газовыми лампами и чучелом пони. Сразу же оказался лицом к лицу с Огюстом Дюмоном, владельцем газеты, тот крепко пожал руку Ги и громко заскандировал: «Пре-крас-но, пре-крас-но!» На столах сидело несколько репортёров.

— Что за толпа внизу? — спросил Ги.

— Несколько друзей, — ответил Дюмон. — Друзей газеты.

Это был невысокий полный человек с массивными чертами лица. Подбородок его зарос седой щетиной, крупные зубы были редкими.

— Пойдёмте ко мне в кабинет.

Он вышел вместе с Ги в коридор с неровным полом и множеством дверей. Когда они проходили мимо первой, из-за неё послышался женский смех — громкий, вульгарный.

— Пре-крас-но, — пробормотал Дюмон, к удивлению Ги. Мопассан уже решил писать для газеты, если условия — Дюмон славился прижимистостью — окажутся приемлемыми. Перед ним открывалась возможность публиковать лёгкие рассказы, которые он писал с удовольствием, но не мог пристроить в «Голуа».

Однако Дюмон даже не стал торговаться.

— Я не делаю секрета из того, зачем пригласил вас, — сказал он. — Беру новый курс. — Он откинулся на спинку кресла и забросил ногу на ногу. — Привлекаю лучшие литературные таланты. «Жиль Блаз» не должен терять своей развязности. Но это будет художественная развязность! Ха! — И взял номер газеты, исчёрканный красным карандашом. — Видите, что мы публикуем? Пикантные сплетни, скандальные истории, а теперь и рассказы. Развлекательное чтиво. Всё мастерски написано! Мы твёрдо ведём свою линию с тех пор, как пре-крас-на-я парижская пресса прошлым летом устроила кампанию против нас, добиваясь, чтобы газету закрыли за порнографию!

Дюмон с каким-то шуршанием потёр свои громадные ладони, поскрёб подбородок.

— Сегодня утром здесь был Артур Мейер. Этот человек мне нравится. Знаете, что он сказал? «Власть прессы? Ерунда! Если читатели моей газеты не соглашаются с тем, что там пишется, как, по-вашему, они поступают? Меняют свои взгляды? Нет! Меняют газету. Обращаются к «Фигаро», к «Эвенеман» — туда, где находят взгляды, подкрепляющие их собственные. Скажите, когда газеты начинают влиять на мнения и когда мнения начинают влиять на газеты? Я не знаю».

Ги засмеялся; это было совершенно в духе Мейера.

Дюмон поднял глаза.

— О серьёзных вещах нужно говорить легко. Главное в журналистике — научиться придавать серьёзность пустякам!

И громко расхохотался.

Раздался стук в дверь, потом заглянул человек лет пятидесяти с тремя бородавками, симметрично расположенными на одной стороне носа.

— Мадам Батиста, — хрипло сказал он, бросил на Дюмона лукавый взгляд, потом широко распахнул дверь, и в неё, распространяя вокруг себя запах духов, вошла высокая брюнетка с белым как мел лицом, широкими скулами, громадными подведёнными глазами и насмешливой улыбкой на губах.

Оба мужчины встали.

— Извините, — торопливо сказал Ги. — Мне пора.

Это явно была Подруга Газеты.

— Э... да... конечно. — Дюмон особого смущения не выражал. — Хорошо. Договорились. Мы оповещаем о вашей первой публикации на будущей неделе. Рассыльный! Проводи месье. Пре-крас-но.

Ги пришлось протискиваться к двери вплотную мимо мадам Батисты. Он поклонился, как только сумел. Из её низкого декольте ему в лицо пахнуло духами. Стоявший за дверью рассыльный — мужчина с бородавками — пошёл вместе с Мопассаном по коридору.

— Кто она? — спросил Ги.

Рассыльный подмигнул ему.

— Зовут её Лотти Шварц. Бывшая судомойка из кафе Поля. Мы спасли её от участи худшей, чем смерть. Спросите Детека.

— Кого?

— Детека — Бражника.

Они подошли к редакционному залу. Ги увидел Мезруа, разговаривающего с полулежащим на столе долговязым юнцом и с ещё одним человеком. Мезруа бросился к нему и схватил за руку.

— Ну как?

— Я сотрудник газеты, — ответил Ги.

— Отлично. Познакомься с коллегами. — Он указал на юнца. — Шарль Детек, неустрашимый Опустошитель Бутылок, известный как Бражник. Светский хроникёр.

Молодой человек, худощавый, симпатичный, добродушный, как утомившийся картёжник, с улыбкой пожал Ги руку.

— Барон де Во, — представил Мезруа другого. Тот щёлкнул каблуками и поклонился. У него были усы с загнутыми вверх кончиками, маленькие острые зубы, приталенный, похожий на корсет пиджак и вид дуэлянта.

— Он светский обозреватель, — сказал Мезруа.

— А в чём между ними разница? — поинтересовался Ги.

— В классе, — ответил барон.

— Ерунда, — презрительно произнёс Бражник. — Доказательство тому — Лотти только что зашла к Дюмону. Можете похвастать чем-то лучшим?

— Чёрт возьми! — Барон в ужасе прижал ладонь ко лбу. — Лучшим, чем эта... эта корова?

Все рассмеялись.

— Бражник, — сказал Мезруа Ги, — спасает несчастных молодых женщин. А они снабжают его сплетнями.

— Они ничем не могут снабжать меня, пока не преобразятся, — сказал Бражник. — Что мы делаем? Берём эти красивые, но безденежные создания. Первым делом вырываем их из лап несговорчивых матерей, стремящихся внушить им тщетную, несовременную и безнравственную надежду на замужество, а затем выводим в свет. Это фиалки. Простые, прекрасные, наивные фиалки. Мы учим их разговаривать, одеваться, появляться в свете, ходить, протягивать руку для поцелуя. Учим танцевать, ездить верхом, — с этими словами он указал на чучело пони, — требовать много денег, получать много денег и тратить ещё больше.

Бражник улыбнулся — и все остальные тоже.

— Они должны уметь быть хозяйками в доме; знать, как вести хозяйство, как обращаться со слугами, заказывать продукты, рассаживать гостей за столом, управлять лошадьми, грумами, лакеями. — Бражник усмехнулся. — Заметьте, мы не требуем от них невозможного. Потом, вытащив из безвестности, мы выпускаем их в Париж — и эти маленькие очаровательные фиалки появляются среди потоков шампанского под именами маркизы де Торр Пеллиси или графини Садия. Это искусство добиваться Успеха! А потом они только рады снабжать сплетнями нас, своих благодетелей.

Де Во, подкрутив усы, сказал:

— С другой стороны, истинная аристократия...

— Дерьмо!

Все рассмеялись. Снизу доносился шум толпы. Мезруа сказал:

— Де Во оберегает своих фиалочек от вульгарности, так ведь, дорогой мой?

— То есть своих подстилок.

— Бражник, — сказал де Во, — я пришёл сообщить тебе, что появилась та рыжая малышка с широченными бёдрами.

— Что, Луиза? — Бражник как будто даже оживился. Слез со стола. — Многообещающая девочка. Я размышлял, сделать ли её герцогиней Малагена или мадам Попофаламитигрос. Вечером у неё свидание с графом д’Анси, и она не должна ударить лицом в грязь. Позовём её сюда.

Он подошёл к винтовой лестнице, крикнул: «Рассыльный!» — и отдал распоряжение человеку с бородавками. Тот немедленно привёл девушку.

— Господа!

Девушка быстро оглядела мужчин. Она была очень привлекательной — со вздёрнутым носом, длинными чёрными ресницами, белоснежной кожей и лёгким налётом вульгарности. Стройной, широкобёдрой. Де Во щёлкнул каблуками, поклонился, поцеловал ей руку и спросил нарочито доверительным тоном:

— Как дела?

— Светская женщина, мадемуазель, — раздражённо вмешался Бражник, — не говорит: «Господа!» — подходя к группе мужчин.

— Прошу прощения. Забыла.

— Она ждёт, чтобы они поприветствовали её. Теперь стой спокойно, не двигайся.

Бражник медленно обошёл её вокруг, не вынимая изо рта сигареты. Другие торжественно последовали за ним, оглядывая девушку с головы до ног. Когда они остановились лицом к ней, Ги оторвал взгляд от её прекрасной фигуры и взглянул ей в глаза. Она слегка покраснела.

— Хм-м. — Бражник легонько сжал двумя пальцами одну её грудь, затем другую. — Вата?

— Нет, месье... то есть немного — здесь. — Она повела бедром.

Де Во с полной серьёзностью пошлёпал её.

— Не подкладывай слишком много, дорогая моя. Нельзя переусердствовать.

Бражник резко спросил:

— В чём разница между Дю Барри[97] и Манон Леско?

— Э... Дю Барри спала с Людовиком Пятнадцатым, а Манон — с Де Грие.

— Хорошо, хорошо. — Бражник встретился взглядом с остальными. — Лишний раз спросить не помешает. А это очень важно, малышка.

Он снова обошёл вокруг неё.

— Как нужно обращаться к герцогине?

— Ваша светлость.

— Чёрт возьми! — вскинул руки Бражник.

— Нет, нет. Мадам герцогиня.

— Ты не служанка!

— Тьфу ты, чёрт! — выпалила она, потом в испуге зажала ладонью рот. — Ой, простите.

Но эта непроизвольно сорвавшаяся грубость развеселила всех.

— Отлично, — сказал де Во. — Все герцогини бранятся, как рыночные торговки.

— А происходящие из рода Малагена курят сигары, — сказал Ги.

Девушка взглянула на него, внезапно став похожей на знатную даму.

— Мадемуазель... — Ги поклонился и поцеловал ей руку. — Гаэтан де Мофринез, к вашим услугам.

— Маркиз де Мофринез, — поправил Мезруа.

— О... да.

Девушка вильнула бёдрами. Ги всё ещё держал её руку.

— А теперь, малышка, о сегодняшнем вечере, — заговорил деловым тоном Бражник. — Тебе надо быть начеку. Граф д’Анси может задать много вопросов. Как звали твоих дедушку с бабушкой?

Ги взял девушку под руку и медленно повёл к выходу.

— Запомни, дорогая, старого герцога Малагена звали дон Себастьян Алонсо Сальвадор Мартинес де Вильякева и Уэте, маркиз де Компилос, он был знатоком религиозного искусства двенадцатого века.

— У графа может возникнуть желание поговорить по-испански, — сказал вслед Бражник.

— Если память не изменяет мне, — заговорил Ги, — Малагена приставляли ко всем детям французских гувернанток, правда, Луиза?

Девушка улыбнулась ему и закивала.

Они вышли к лестнице. Ги приподнял шляпу.

— Мы продолжим этот урок.

— Откуда у этой семьи деньги? — крикнул из зала Бражник.

Они стали спускаться.

— У нас были громадные поместья, так ведь, малышка? Но noblesse oblige[98]. Мы продали их — и отдали деньги на строительство «Непобедимой Армады»[99]. Где-то в одном из старинных замков хранится пергамент...

Голос его утонул в доносившемся снизу шуме, и когда цилиндр Ги скрылся из виду, Мезруа и де Во весело рассмеялись. Бражник, болтавший ногами, сидя на столе, с усмешкой поглядел на них. Затем, повинуясь общему порыву, все бросились к окну.

— Вон они!

— Ну и бедра!

Потом дружно завопили, видя, как отъезжает фиакр, а Ги опускает занавеску.

— Пожалуйста, месье де Мопассан. Большое спасибо!

Ги собрал золотые монеты и кивнул кассиру. Было субботнее апрельское утро, и в редакции «Жиль Блаз» стояла необычная тишина. Он только что принёс рукопись и несколько минут поговорил с Дюмоном.

— На обратном пути зайдите в кассу, — сказал Дюмон.

Ги нахлобучил шляпу и отправился к Авару. Что ж, литературный труд оплачивался неплохо. И так много он не работал ещё никогда. Запросы двух ежедневных газет, требования журналов, собственные замыслы удерживали его в Париже. К тому же он понимал, что репутация молодого писателя может испариться как дым и что, если он будет бездельничать, Франция, которая смеялась, читая «Заведение Телье», преспокойно его забудет. Работа для «Жиль Блаз» доставляла ему удовольствие. Ему нравились откровенное бесстыдство этой газеты, её остроумие, сочный язык, и он обнаружил, что почти бессознательно подстраивается под её запросы, пишет лёгкие, дерзкие, Цикантные рассказы, зачастую с оттенком гротескности, с флоберовской язвительностью.

Ги делал для себя открытия. Такие рассказы удаются ему лучше всего. Они самобытны. Позволяют раскрыть комичное в тех ситуациях и типах, о которых другие писали до сих пор с угрюмой серьёзностью. «Жиль Блаз» теперь еженедельно публиковала его сатиры, пародии, монологи, солёные истории. Иногда Ги отдавал в печать суровые, горькие рассказы — в этом жанре он чувствовал себя способным добраться до глубинных мотивов поведения людей. Он только закончил один такой, «На море», — о людях вроде Пайрона, Армана, Эжена из Этрета.

Ги нашёл Авара бурлящим энергией.

— Мопассан! Очень кстати. Я хотел посылать за вами. Поговорить о рассказах, которые вы публикуете в «Жиль Блаз» и «Голуа». Отберите десяток лучших, и мы издадим их отдельной книгой.

— Как? Это возможно?

Гонорар составит неплохую сумму.

— Конечно. Притом с иллюстрациями.

— Отлично, — сказал Ги. — У меня готов рассказ, который пойдёт в «Жиль Блаз» на будущей неделе, «Мадемуазель Фифи». Так и озаглавим книгу.

— Прекрасно, прекрасно. Напишите, в каком порядке хотите их расположить, и присылайте побыстрее, дорогой мой.

Полчаса спустя по пути в «Голуа» Ги свернул на улицу Рояль и столкнулся с Пеншоном и Одноглазым.

— Бог мой! Не верю глазам!

— Куда ты пропал?

Они обменялись крепкими рукопожатиями и любовно побранили друг друга. Одноглазый настоял на том, чтобы зайти в ближайшее кафе и громко провозгласить тост за «Заведение Телье».

— Поехали в Аржантей, — настоятельно уговаривали Ги друзья.

— Мы сейчас едем. Всё будет, как в прежние дни.

— Не могу, к сожалению, — ответил он. — В понедельник утром нужно сдавать три вещи.

— Тебя с нами уже целую вечность не было.

Пеншон сказал:

— Са-Ира, Мими, Сидони и вся компания из «Лягушатни» постоянно расспрашивают о тебе. Они прочли все твои рассказы.

— Как Мими поживает?

— Замечательно. — Одноглазый и Пеншон закатили глаза. — Говорит, с тех пор, как ты исчез, не узнает ничего нового.

Ги обнял друзей за плечи.

— Ребята, как я рад вас видеть.

— Жозе Сембозель, сестра Бетри, назвала свою лодку «Полина». В честь той лесбиянки, которую ты вывел в «Подруге Поля».

— Как! Она стала...

Его друзья свистнули в унисон.

— И тебе стоит взглянуть на новую буфетчицу у папаши Пулена.

— О-о! — простонал Ги. — Постараюсь приехать на будущей неделе. Обязательно. На субботу и воскресенье, если удастся.

Но когда наступила суббота, увлечённый замыслом Ги не мог оторваться от бумаги. Работал он допоздна. Вдоль улицы Дюлон проходили со свистками ночные составы. Он поднимал голову, словно они воплощали собой уходящую весну, думал о реке и Этрета, об Эрмине Леконт дю Нуи и Клем. Все рассказы уже были у Авара, кроме заглавного. Ги хотел дополнить газетный вариант «Мадемуазель Фифи».

Он сидел в одной рубашке, при свете лампы, погруженный в работу. Медленно подошёл полуночный поезд из Гавра и Руана, заскрежетал тормозами и, как всегда, остановился напротив. Ги отложил перо и поднялся из-за стола. Когда он высунулся в окно, его окутал тёплый ночной воздух. Руан, Гавр, Нормандия. В памяти его всплыла Клем, потом Луиза. Затем Марселла, Арлетта, Эстелла, Мими... Повеял лёгкий ветерок, забрался под рубашку, под мышки, словно холодные, бесплотные руки.

Объятия ветерка похожи на женские; они пустопорожние. Тебе никогда не принадлежала ни одна женщина. Ни Мария-Луиза, ни Ивонна, ни Мушка, ни Фернана, ни девицы с реки. Знал ты их мысли, хотя бы когда они любили тебя? Никто, никто не принадлежит другому. Никто. Они манили тебя своими объятиями. Чтобы завладеть тобой на время. А не стать твоими. Нет.

— НЕТ! — прокричал Ги. Это слово прозвенело над железной дорогой и вернулось эхом. — НЕТ!

Внизу неподвижно стоял поезд, чёрный в ночной черноте. Ги отошёл от окна, схватил пиджак и вышел, хлопнув дверью. Улица была пустынна. Он дошёл до бульвара де Батиньоль. Там горели фонари. Вдали, в конце мира, скрылся фиакр. Ги шёл быстро. Из какого-то подъезда навстречу ему вышла женщина.

— Добрый вечер.

Голос одиночества, голос любви. В её пустых глазах таилась печаль всех женщин мира.

— Сколько?

— Луидор.

Ги взял её под лёгкую, бесплотную руку, и они пошли. У женщины поблизости была комната, временный склеп сотен людей.

— Скольких сотен? — произнёс он.

— Сотен...

Женщина обнажила острые зубы и стала раздеваться. Ги внезапно ухватил обеими руками платье и с силой сорвал его.

— Не надо!

Женщина оборонительно выставила руки. Ги схватился за подол комбинации и разорвал её, потом сдёрнул с плеч. Тело женщины оказалось тощим, лишь бедра, перехваченные чёрными подвязками, были округлыми, гладкими, упругими. Не сказав больше ничего, она опустилась коленями на кровать.

В её личике с острозубой улыбкой соединялись любовь и смерть. Она не жалела сил. Впивалась ногтями ему в бедра, притягивая его к себе, выгибала спину, прижимаясь плотнее к нему. А когда всё было кончено, тут же поднялась и стала разглядывать разорванные одеяния. Ги заплатил ей за них.

Ночь была тёплой. Ги стоял под фонарём и смотрел, как дымок его сигареты вьющейся струйкой поднимается в темноту.

Поезд подошёл к Ле Иф, ближайшей к Этрета станции, и со скрежетом остановился. Ги спрыгнул с подножки вагона. За барьером обнаружил двухместную коляску папаши Пифбига. По слухам, это был самый старый экипаж в Нормандии, он забросил в него чемодан и громко сказал:

— Погоняйте, папаша Пифбиг.

Старик, по своему обыкновению, издал что-то похожее на ржание, две гнедые клячи вскинули головы и, помахивая хвостами, пустились по дороге с подъёмами и спусками, коляска дребезжала, словно в ней развинтились все болты. Ги, стоя на продавленном заднем сиденье, выкрикивал:

— Вот оно, море! Вот оно!

Наконец-то он освободился. Закончил «Мадемуазель Фифи», оставил по нескольку рассказов Мейеру и Дюмону, договорился обо всём с Аваром.

Мадам де Мопассан пребывала в бодром настроении. Она недавно совершила путешествие пешком по нормандскому побережью в одиночку, как до того на Корсике и Сицилии. А теперь перепланировала сад в Ле Верги и перекрашивала две комнаты на верхнем этаже, что соседи находили весьма эксцентричным. Однако за ужином Ги подумал, что одной ей живётся не так уж хорошо.

— Мама, ты ведь никогда не скажешь мне, чтобы я приезжал почаще?

— Боже милостивый, конечно нет! Матери должны оставлять сыновей в покое. Сыновья должны себя чувствовать свободными. Если они будут слишком близко друг к другу, это испортит самые добрые на свете отношения.

Ги поднялся и поцеловал её.

— Мама, ты чудо.

— Мне понравился твой очерк о корсиканских бандитах.

— Не уходи от разговора. Я решил построить здесь дом — чтобы работать там и быть не слишком близко к тебе. Но и не слишком далеко от тебя.

— Гранваль тебе нравится? — спросила мать. Этот участок земли на другой стороне Этрета являлся частью её приданого, и она его сохранила. — Если хочешь, построй дом там.

— Правда? — Ги радостно подскочил. — Я куплю его у тебя. Вилла в Гранвале — именно этого мне и хочется. Где план участка? Здесь? Если построить дом фасадом на море, можно будет разбить сад. Притом большой. Давай прикинем, у тебя есть бумага?

Мадам де Мопассан мягко кивнула. Теперь ему лучше; теперь печаль исчезла из его глаз. Дорогой сын, у него всё будет хорошо.

Ги сразу же с головой ушёл в приготовления к строительству виллы. На другой день он провёл два часа с месье Дефоссе, местным архитектором. На следующий — рылся в кадастровых планах в Майри, разговаривал со строителями и вёл бесконечный спор с садовником. Отправил Авару письмо с просьбой о деньгах и принялся за подготовительные работы. Луи Ле Пуатвен, заглянувший в Ле Верги из странствий с мольбертом (он стал художником), пообещал расписать двери и панно новой виллы, когда она будет построена. Аббат Обур, уже постаревший, но всё ещё ковылявший по церковному дворику, оказался специалистом по дренажу и дал несколько ценных советов. Жозефа невесть откуда взяла несколько прекрасных изделий из руанского фарфора и подарила их Ги.

По приезде Ги немедленно отправил Клем записку с просьбой о встрече. Она ответила, что у неё гостит сестра и уйти ей непросто. Ги понял, что сильно обидел её. Потом однажды, возвращаясь из Гранваля, увидел, как с противоположной стороны появился папаша Пифбиг на своей коляске и остановился возле усадьбы Бикок. В коляске сидела Эрмина.

Ги подбежал:

— Привет.

— Уфф! — Эрмина откинулась на спинку сиденья. — Я была уверена, что мы свалимся с утёса. Кучер он замечательный, правда?

Папаша Пифбиг был известен своей глухотой.

— Лошади, должно быть, унюхали в море сено или что-то вроде того.

Ги помог ей спуститься на землю.

— Нет, — сказал папаша Пифбиг, который, как большинство глухих, временами прекрасно слышал. — Шторм они унюхали, вот что.

Глаза Ги и Эрмины встретились. Они оба старались скрыть радостное удивление.

— Посмотрите, — сказала она. Задок коляски был завален чемоданами и дорожными корзинами. — Это безумие, но пришлось всё везти. Я освобождала в Париже нашу старую квартиру.

— Я вам помогу.

Ги взобрался в коляску и принялся выгружать багаж. Старый Пифбиг в помощники ему не годился. Эрмина вошла в дом и вышла без пальто и шляпки. На ней было лёгкое платье цвета ржавчины с широким поясом. Подошёл Ги с двумя тяжёлыми чемоданами.

— Вы замечательно выглядите. Куда их?

— Сюда. — Она улыбнулась, слегка поджав верхнюю губу. Ги нашёл эту улыбку очень привлекательной. Они выгрузили остальную поклажу, папаша Пифбиг с грохотом уехал, и Ги принялся носить вещи в дом. Работа была нелёгкой.

— Здесь уж наверняка не ваше вязанье.

Он взвалил на плечо последнюю вещь, большой кожаный чемодан.

— Это?! О Господи! Там витражные стёкла!

— То-то чемодан такой тяжёлый!

— Витраж изготовил мой отец. Он так любил его, что я не могла оставить этот чемодан на станции с другой тяжёлой кладью.

Потом, когда Ги опустил чемодан на пол, спросила весёлым голосом, в котором словно бы крылся вызов:

— Вы сильный, правда?

— Кстати, как вы собирались внести всё это в дом без меня?

Её золотистые волосы были очень красивы.

— Хотела попросить о помощи месье Крамуазона, садовника. Он живёт рядом.

— Крамуазон работает у вашего нового соседа, — сказал Ги.

— Кто же этот новый сосед?

— Я. У меня будет вилла на участке Гранваль.

— Вот как? — Эрмина зарумянилась от удовольствия, и Ги подумал, как эта черта — не наивность, а нечто более тонкое — в сочетании с холодным умом и юмором выделяет её среди всех знакомых ему женщин и делает очень привлекательной. — Какая же?

— Новая. Она ещё не построена, — ответил Ги.

— Великолепно. За это необходимо выпить. — Эрмина вышла и принесла бутылку со стаканами. — У меня только мускат. Богатые писатели пьют его?

— Я не богат, а вы очаровательны.

— Расскажите о вилле, — попросила она. Глаза её сияли. Он подошёл к ней и коснулся её плеча. — Нет, нет, Ги, расскажите о вилле.

— Хорошо. — Он вытащил пробку, разлил вино, опустил в стакан палец и провёл им по столу. — Вот это Гранваль, а это дорожка, идущая от фермы Бельжамб. На сегодняшний день у нас...

И, сидя за столом в маленькой гостиной, они принялись обсуждать новый дом, чертя по столу смоченными в вине пальцами. Эрмина глянула в окно на темнеющее небо:

— Лошади старого Пифбига оказались правы насчёт шторма.

— Вот видите, здесь балкон. Я хочу, чтобы он проходил мимо этой спальни...

Потом они горячо заспорили о рассказах Ги в «Жиль Блаз». Эрмина сказала, что провела в Париже две недели, но была занята проводами мужа обратно в Румынию и освобождением квартиры, от которой они решили отказаться.

— Чем он занимается? — спросил Ги. Раньше они никогда не говорили о её муже.

— Андре? Он учёный. Большой специалист по византийской архитектуре. Любит свою науку больше всего на свете. Мы условились, что он будет приезжать домой каждый год на месяц.

Ги поглядел на неё, пытаясь догадаться, таит ли она какую-то горечь. Вроде бы нет, но как знать.

— Ваши витражи ему нравятся?

— Не особенно. — Эрмина улыбнулась. — Может, вы не поверите мне на слово, но этот витраж очень красивый. Ги, если хотите, возьмите его для своей виллы. Он небольшой.

— А подойдёт он туда? Как думаете?

— Где-то наверху есть его копия. Ах да, ещё люстра. Отдам и свою красивую люстру, которую здесь негде пристроить. Хоть где-то будет висеть. Пойдёмте посмотрим.

Эрмина пошла впереди по узкой лестнице. Дом был странной постройки, с внезапными перепадами уровней пола, неожиданными стенными выступами и дверями в неподходящих местах. Все комнаты были маленькими. На площадке, находившейся — насколько Ги мог судить, пройдя по этому причудливому маршруту, — на первом этаже, Эрмина открыла дверь в комнату с разностильной мебелью. На столе лежала куча стеклянных подвесок. Взяв несколько штук, она стёрла с них пыль.

— Вот, видите, в каком они состоянии? Всё остальное валяется где-нибудь вместе с ненужным хламом.

Эрмина снова повела Ги по каким-то лестницам на ещё более тесную площадку, находившуюся, очевидно, под самой крышей. Открыла одну из двух дверей, и Ги шагнул следом за хозяйкой в темноту.

Их встретили сильный порыв воздуха, проблески света и неистовое хлопанье ставень. Дверь за их спиной с громким стуком закрылась. От окна послышался тонкий звон разбитого стекла.

— Закройте это окно, — сказал Ги, почти ничего не видя. — Начался шторм...

Потом вздрогнул, услышав какой-то шелест и громкий вскрик Эрмины.

— Ги! Ги! О Господи!

Найдя его ощупью, она прижалась к нему и порывисто обхватила руками.

— Ничего. Это какая-то птица.

Ги теперь видел её — большая птица в паническом страхе летала по комнате, билась в окно, захлопнувшееся от сквозняка после того, как открыли дверь. Он шагнул вперёд вместе с державшейся за него Эрминой, распахнул створки окна, оттолкнув болтавшийся ставень, пригнулся, и птица — сова? канюк? — вылетела и скрылась.

— Ну, вот и всё. Чья-то заблудшая душа улетела. Окно, наверное, было открыто всё время, пока вы находились в отъезде.

Ги поглядел на Эрмину. Она, видимо, ещё не совсем опомнилась и стояла, положив руки ему на грудь. Он приподнял её голову и поцеловал её. Она обвила его руками за шею. Ги обнял её и прижал к себе. Она слегка выгнула спину. Наконец они разжали объятия.

— Ги...

Эрмина прижалась лицом к его груди и принялась одной рукой расстёгивать ему рубашку, гладя по коже. Он поцеловал её в шею и раздвинул вырез платья. Одна застёжка расстегнулась, он стал расстёгивать другие, предоставив ей заняться крючками верхней части платья и корсета под ним. Груди её были маленькими, овальными, твёрдыми. Он стал ласкать их, целовать, она отвернула лицо, закрыла глаза и глубоко задышала. Ги попытался расстегнуть пояс на её талии.

— Ги, не здесь.

— Я люблю вас.

Ги поднял её. Эрмина прижалась к нему лицом и крепко схватила пальцами его плечи. Он протиснулся в дверной проем, держа её на руках, открыл другую дверь на площадке и увидел, что комната совершенно пуста. Спустился по лестнице, открыл ещё дверь — это оказался стенной шкаф. Толкнулся в соседнюю — она была заперта. Он выругался. Дошёл до поворота коридора, обогнул его, спустился на три ступеньки, распахнул ещё одну дверь — за ней оказалась запылённая маленькая гостиная.

— Чёрт возьми! Где кровать? — выкрикнул он.

Эрмина рассмеялась, обняв его ещё крепче за шею.

— В соседней комнате.

Там она соскочила на пол, захлопнула дверь, повернулась к нему и стала снимать с него одежду.

Они катались на лодке, купались. Ездили верхом по зелёным вершинам утёсов. Бродили по садам и пропахшим навозом фермам. Занимались любовью. Читали Беранже. Вели бесконечные разговоры — в том числе и о романе «Жизнь», который Ги собирался писать. Молча смотрели друг на друга.

— Я люблю тебя.

Эрмина сказала:

— Только никаких уз, никаких обязательств.

— И никакой ревности.

— Да, милый друг. Поцелуй меня.

Возвращаясь поездом в Париж, Ги уже тосковал по ней. Она назвала его Милым другом. Он глядел в окно на проплывающие мимо поля. Ему виделась её улыбка. Нашёл он в Эрмине то, что искал?

10

С лестницы дома на улице Дюлон послышался такой шум, будто по ней поднималась свинья с выводком поросят. Пришедший на завтрак Бурже, резко вскинув голову, взглянул на Мопассана. Ги как ни в чём не бывало продолжал намазывать джемом рогалик, потом поднёс его ко рту, откусил и помешал кофе. Снова взял газету «Голуа».

— Боже мой, что это... — произнёс Бурже.

Ги беззаботно отхлебнул кофе.

— Хороший отчёт о дебатах в палате, — сказал он.

В следующий миг дверь распахнулась, и, переваливаясь, вошла консьержка, мадам Тето.

— Хххха, — выдохнула она.

Мадам Тето была очень толстой. Телеса её колыхались, будто она была заполнена жидкостью; громадные руки казались вылепленными из теста, отвислые живот и груди как будто жили своей обособленной жизнью.

— Хххха. — Из груди её вместе с одышкой вырывалось несколько визгливых нот, словно из дырявого органа. — Вот смотрите. Опять письма. Они меня в гроб сведут. Карабкайся с ними по лестницам.

— Спасибо, мадам Тето, — сказал Ги, опуская газету.

— Возьмите их.

Женщина шагнула к столу. Казалось, она упадёт на него, и он расколется в щепки. Бурже, вскрикнув, подскочил. Но мадам Тето лишь вывалила пачку писем из сложенного пополам фартука и распрямилась.

— Вчера было четыре таких пачки. И сегодня ещё будут. Ххххха. Только поглядите на них. Опять пахнут духами. Все женщины... женщины...

Она пошла к двери, всё так же колыхаясь, будто медуза.

— Женщины... вгоняй себя в гроб... таская эти любовные письма... женщины. Хххха.

Консьержка с громким стуком захлопнула громадной ручищей дверь и, пыхтя, стала спускаться с лестницы.

Бурже бы потрясён.

— Господи Боже — ну и создание!

— Матушка Тето? Она добра, как голубка. У неё было пять мужей, старина. И все любили её. Последний был учителем.

Бурже передёрнуло. Ги громко захохотал.

— И все эти письма от женщин?

— Не знаю. Давай посмотрим.

Протянув руку, Ги взял одно письмо и вскрыл. Пробежал глазами страницу, перевернул листок другой стороной, потом прочёл вслух: «...так тронута замечательным пониманием женского сердца в вашем романе «Жизнь», что теперь знаю — вы тот мужчина, которого я ждала». Напрашивается на свидание.

Он бросил письмо Бурже.

— Если хочешь попытать счастья, сходи.

— Как?

Ги вскрыл другое.

— То же самое.

Бросил и его. Бурже взял письма с выражением восхищения и страха на лице.

— Вот наконец приличное, — сказал Ги, вскрыв ещё одно. — Принцесса Матильда, Суаре, двадцать десятое мая. Давай, Бурже, распечатывай. Вдруг какое-то заинтересует тебя. — Увидел, что тот смутился. — Ещё кофе?

— Спасибо.

Бурже подлил себе кофе и взял письмо.

— Смотри, какая игривость. — Ги показал фотографию женщины в трико, бросил её Бурже и развернул письмо, лежавшее в том же конверте. — Это, дорогой друг, Эфазия Пюжоль, она — погоди-ка — владелица кафе и особняка на улице Гамбетта, предпочитает брюнетов и стремится «к большему, чем просто дружба».

— Господи!

После паузы Бурже сказал:

— Вот этого я просто не понимаю. — Он слегка покраснел. — Здесь на бумаге вытиснена графская корона. Подписала письмо некая Лейла, она сообщает, что в четверг в пять будет под большими часами на вокзале Сен-Лазар!

— Аристократка!

Бурже допил кофе и через минуту объявил:

— Мне пора. Ты идёшь?

— Да. Подожди меня.

Стояло солнечное майское утро. Они шли, разговаривая на ходу. Бурже любил поговорить. Ги знал, что его друг пробивается в светское общество; он обладал талантом и стремился к успеху. Расстались они на бульваре Османн. Ги хотел поговорить с Аваром о своей новой книге «Рассказы вальдшнепа» и подарочном издании «Жизни». Мадемуазель Гинье, большезубая помощница издателя, спросила:

— Месье де Мопассан, вам не встретился фиакр?

— Фиакр?

— Да. Он был здесь с полчаса назад. Кучер сказал, что его отправил за вами ваш брат по срочному делу. Я послала кучера на улицу Дюлон.

— Видимо, я разминулся с ним.

— На всякий случай он оставил адрес: Нейли, улица Пишегрю, двадцать три.

— Спасибо, — сказал Ги. — Передайте Авару, что я загляну попозже.

Он торопливо вышел и вскочил в первый же кабриолет. Его охватило беспокойство; опять Эрве вляпался в какую-то неприятность, да и делать ему в Париже было нечего. Полк его находился в Бурже. Улица Пишегрю состояла из небольших домов, двадцать третий был с садом. Ги велел кучеру подождать и позвонил. Грузная горничная встретила Ги и проводила в красиво обставленную комнату.

— Подождите, пожалуйста, минутку, месье, — сказала она и вышла.

Ги оглядел светлую комнату с зеркалами, с восточными статуэтками и посудой в шкафах. Было тихо, Ги не слышал ни звука. Через минуту дверь открылась, вошла рослая, крашенная под блондинку женщина с накидкой из розовой вуали поверх платья и протянула руку.

— Дорогой друг, очень любезно с вашей стороны, что вы приехали.

Ей было около сорока лет. Она поджала губы, подошла к нему, благоухая духами, и взяла за руку.

— Давайте присядем.

— Мадам.

Он хотел поклониться, но женщина тянула его к дивану, чуть ли не прижимаясь щекой к его лицу.

— Знаете, ваш роман очень жесток. Не могу поверить, что вы в душе находите жизнь такой суровой, лишённой нежности. Каждая женщина знает — да, знает, — что может добиться её от мужчины.

Ги поглядел на неё. Она не выпускала его руки.

— Не говорите мне, что вы ожесточились. Нет, нет, дорогой друг, вы молоды, в расцвете сил. Очень любезно с вашей стороны так откликнуться на мою записку, я хотела пригласить вас...

— Мне передали, что здесь мой брат, — сказал Ги.

— Ах да. — Она жеманно улыбнулась, глянув на него из-под ресниц, и погладила по колену. — И вы сразу же догадались, что это шутка. Проницательность светского человека, который...

— Шутка?

Она вновь жеманно улыбнулась и прижалась к нему плечом. Ги заметил, что накидка умышленно распахнута на её груди. И в раздражении поднялся.

— Значит, это предлог?

Женщина не ответила. Ги поклонился.

— Прошу прощения.

— Нет, нет. Посидите со мной.

Она вскинула подбородок и протянула руку так, что накидка распахнулась, открыв одну большую овальную грудь.

Ги взял шляпу. Женщина откинулась назад и саркастически смерила его взглядом.

— Я определённо не ошиблась в вас, месье де Мопассан. Вы мужчина с опытом, так ведь? — Потом пылко заговорила: — Приезжайте завтра, в это же время, или послезавтра...

— Скучнее всего, мадам, совершать прелюбодеяние в назначенное время.

— О!

Однако поднялась и пошла следом за ним.

— Загляните завтра, прошу вас...

Ги откланялся снова, вышел и, дурачась, запрыгал на крыльце. Но этот инцидент унял беспокойство об Эрве. Возвратясь в издательство, он сказал Авару:

— Будьте добры, не давайте моего адреса блондинкам, которым нужен любовник.

— Хорошо.

Авар протянул ему пачку писем.

— Как — ещё?

— Их прислала некая мадам Брюн; там есть письмо и от неё.

— Клем?

Ги вскрыл конверт, достал листок бумаги и прочёл: «Письма эти пришли после отъезда вашей матери. У вас, кажется, очень много литературных друзей! Водопроводчик прислал две сметы. Я отдала их архитектору. Или не следовало? Напишите, могу ли я сделать здесь что-то для вас. Клем».

Ги сложил письмо. Отлично. Отношения с Клем наладились. Ему послышался её весёлый голос. Милая Клем... Выходя из кабинета, он ущипнул мадемуазель Гиньи за ягодицу.

— Ой! — Она сверкнула на него всеми зубами. — Месье де Мопассан!

Ги неторопливо пошёл по улице Обер к Бульвару. Террасы кафе заполнялись шумной предобеденной публикой. Мимо семенили юные франты, наряженные по последнему крику моды — в брюки-дудочки и остроносые туфли, с печаткой на левой руке, расставя локти и помахивая тросточкой, которую держали за металлический наконечник. Кто-то напевал популярную песенку «Любовник Аманды».

На площади Оперы человек с причёской и бородой ассирийского владыки, одетый в средневековый флорентийский камзол из голубого бархата и плащ с алой подкладкой, проходя мимо, экстравагантно отсалютовал ему. Ги вскинул руку, отвечая на приветствие. То был Сар Пеладан[100] — эксцентричный мистик и оккультист.

Подойдя к кафе Тортони, Ги остановился и стал оглядывать сидящих, потом из-за столика в центре закричали и замахали руками, приглашая его:

— Мопассан!

Там были Катюль Мендес, Кладель, Мезруа, Шарпантье, Гюисманс — Ги не видел его несколько месяцев — и Орельен Шолль, журналист и бульварный остряк.

— Везёт же тебе!

— Счастливчик!

Его тормошили, ему жали руку.

— Мало тебе того, что ты оказался под запретом?

— Чёрт возьми, чего бы я только ни отдал, чтобы обо мне зашла речь в палате депутатов, — сказал Мезруа.

— О чём речь? Что случилось? — спросил обросший, как никогда, Кладель. — Кто-нибудь мне скажет?

— Как, ты не слышал, что правительство ополчилось против Мопассана?

— Кладель устраивал облаву на собак в провинции, — сказал Гюисманс.

— Ашетт запретил продавать «Жизнь» в привокзальных киосках, поскольку эту книгу нельзя рекомендовать для семейного чтения, — объяснил Катюль Мендес. — Клемансо[101] — ну ты знаешь, тот самый депутат — пытался добиться отмены запрета; потом мы отправили петицию за двадцатью с лишним подписями. В общем, дело кончилось тем, что в дополнение к громкой рекламе, созданной запретом Ашетта, месье Ги де Мопассан и его рассказы обсуждались вчера на вечернем заседании палаты депутатов — вот так.

Довольный Ги пытался протестовать.

— Я обратил внимание, газеты пишут, что там царило «общее веселье», — сказал Шолль.

— Все расхохотались, когда Рейналь, министр труда, сказал, что часто получал жалобы от отцов семейств на то, что эта книга продаётся в привокзальных киосках!

— Мне бы добиться запрета! — вздохнул Мезруа.

— Его стремление к рекламе — чистейший натурализм, — сказал Шарпантье, подталкивая Ги локтем. — Школа Золя.

— Авар говорит, у тебя должна скоро выйти новая книга?

— Да, — ответил Ги. — «Рассказы вальдшнепа». Появится в пятницу.

— Как?! — зашумели все. — Вот это срок!

— Неслыханно.

— Иду домой, побыстрее писать новую книгу, — объявил Мезруа.

— Послушай, Шолль, — сказал Ги. — Ты что пьёшь — шампанское? Кажется, вчера ты хоронил дядю?

— Хоронил, — ответил Шолль. — Это поминальное шампанское!

Все громко рассмеялись. Ги сидел в окружении раскрасневшихся умных лиц, наслаждаясь этими приятными, весёлыми минутами.

Перед окном дома на улице Дюлон вырос столб дыма, похожий на белое движущееся дерево, и рассеялся, когда поезд прошёл. Ги писал за столом. Раздался стук в дверь, и вошла мадам де Мопассан.

— Ги, я не помешаю тебе. Одно только слово. Я распорядилась, чтобы привезли эти новые шторы. — Она помолчала. — Как голова?

— Сейчас хорошо, мама. — Ги сжал большим и указательным пальцами уголки глаз. — Боли прошли.

— У тебя усталый вид, сынок. Не пора ли отдохнуть?

«Подавленный он какой-то», — подумала она. С самого приезда в Париж две недели назад ей казалось, что у сына что-то неладно. Жила мадам де Мопассан у старых друзей на улице Жоффуа, а теперь возвращалась в Этрета. Она стояла возле стола, глядя на Ги.

— Кто эта твоя новая пассия? — И указала на стопку писем с написанным чёткими, крупными буквами адресом. — Приходят изо дня в день, почерк один и тот же.

Ги поднял на неё глаза.

— Эммануэла. Графиня Потоцкая.

— Так вот это кто! Понятно. — Мадам де Мопассан помолчала. — Говорят, она очень красивая.

— Да, — неохотно ответил Ги. — Мы с ней знакомы уже несколько месяцев.

Мать поняла, что сын не хочет разговаривать о графине.

— Ну ладно, мне надо идти. Внизу ждёт фиакр. Нет, нет, не спускайся. — Она легонько поцеловала его в щёку. — И не переутомляйся.

— До свиданья, мама.

Он обнял её, и она ушла.

Ги снова сел за рукопись, написал две фразы, зачеркнул их и бросил перо. Работа не шла.

Он встал и подошёл к окну. Эммануэла... Эммануэла. Да, она красивая. Если б дело было только в этом! Эта женщина, в отличие от всех других, представляла собой сплошную загадку. Была изумительной. И мучила его. Они познакомились на вечеринке в Аженора Барду. Эммануэла почти не замечала его; она весь вечер была в центре внимания, Ги оказался одним из группы тех мужчин всех возрастов, которые ходили за этой женщиной, наперебой добивались её взгляда, поклонялись ей. Он — один из группы ходящих за женщиной! Но ему было всё равно.

Эммануэла была ослепительной, космополитичной, бессердечной. Ги узнал, что она дочь польского графа, дипломата, и певицы из Да Скала, урождённая Пиньотелли. Внучка англичанки. Богатая, влиятельная, непредсказуемая. Она со смехом сказала ему: «Я свободна как ветер».

И он видел её в ореоле особой красоты, которую подчёркивало крепкое, немного неженственное телосложение. Головой она напоминала древнегреческую богиню — низкий лоб, длинные брови, прямой нос, толстая шея. Грудь её была почти плоской, она ничем не стягивала довольно объёмную талию, ростом была невысока, с толстыми пальцами. Он ни разу не видел её в декольтированном платье. Косметикой она не пользовалась, не носила почти никаких украшений, кроме жемчужного ожерелья, одевалась просто, в высшей степени красиво и изысканно по контрасту с вычурными одеяниями других женщин.

И половина умнейших мужчин Парижа лежала у её ног. Она могла управлять Академией по собственному капризу. Её насмешки губили репутации, остроты ходили по светским гостиным. Большой особняк на авеню Фридланд, строительство которого обошлось в двенадцать миллионов, где она жила одна в окружении ливрейных слуг, являлся ареной ожесточённого ревнивого соперничества политиков, профессоров, писателей, художников. Каждый из них надеялся стать её любовником, которого у неё пока не было — во всяком случае, они надеялись, что любовника у неё пока нет, — однако, глядя ей в глаза, не были уверены ни в чём, кроме того, что обожают её. Чтобы удостоиться её улыбки, они раздевались в её гостиной до пояса и устраивали дуэли на малярных кистях. Шпионили друг за другом, обманывали друг друга. Всё для того, чтобы побыть в её обществе. Муж её, граф Николас Потоцкий, почти всё время находился за границей, изредка появлялся, поскольку обожал её немногим меньше, чем остальные мужчины, а потом уезжал охотиться на волков в России, на кабанов — в Силезии, на уток — в итальянских болотах или ездил в своих каретах и фаэтонах с блестящими упряжками на выставках лошадей в разных странах Европы.

Эммануэла относилась к мужу с бесстрастной снисходительностью. В пику ему назвала одну из своих борзых Ники. Наиболее отчаянные поклонники, стремясь добиться капитуляции, вторгались к ней в дом и бывали в высшей степени обескуражены, неожиданно обнаружив десяток собак, которые грациозно расхаживали, охраняя её. Иногда она ругалась как извозчик, выдающиеся члены Медицинской академии, зная вкусы графини, пытались заслужить её благосклонность тем, что приглашали смотреть, как они режут пациентов на операциях. Для неё резервировались почётные места на лекциях в Коллеж де Франс, в сенате, в палате депутатов, на генеральных репетициях в Театре комедии и в Опере. Она неизменно опаздывала, и всё словно бы останавливалось, когда её с поклонами провожали к первому ряду, блестящую, независимую, неподатливую, как алмаз.

Теперь Ги знал всё это... теперь. Но сперва Эммануэла просто разговаривала с ним о литературе, упоминала о своих знакомых-писателях. Вскоре, когда их отношения сложились, у неё вдруг появилась склонность к внезапным капризам, насмешкам, домогательствам, которые приводили его то в недоумение, то в печаль, то в состояние радостного ожидания. Однажды графиня принялась поддразнивать мужчин, упрекая их в недостатке физической силы (она была гимнасткой-любительницей), и Ги посреди гостиной проделал старый номер, который демонстрировал в Аржантее, — поднял за ножку кресло с пола на вытянутой руке. Она тут же назвала его хвастуном и стала поддразнивать его, обсуждая с другими его мускулатуру. И всё же доводы рассудка о том, что не нужно ещё больше запутываться в эту сеть, неизменно подавлялись радостью, что он вскоре снова с ней увидится. Он приезжал на авеню Фридланд, поднимался по великолепной, не хуже, чем в Опере, лестнице, находил Эммануэлу в окружении полудюжины мужчин или, хуже того, с двумя-тремя наиболее блестящими, привлекательными — и вечер превращался для него в пытку.

Ги стоял у окна в раздумье. Что ж, возможно, этот вечер окажется не таким. Эммануэла сказала, что они будут вдвоём. Он повернулся. Пять часов. Стал одеваться. Час спустя он вошёл в особняк, поднялся по сиреневой мраморной лестнице с тем волнением, которое у него всегда вызывало предвкушение встречи с Эммануэлой, и неизбежной спутницей этого волнения — смутной неловкостью. Слуги и лакеи, казалось, прятали лёгкие насмешливые улыбочки, словно слышали, как она отзывается о нём в его отсутствие. Эммануэла играла на рояле в большой гостиной на втором этаже. И там находились пятеро её поклонников. Вот тебе и вечер наедине с ним! Он тут же ревниво отметил, что это поклонники, пользующиеся благосклонностью Эммануэлы, прозванные её «трупами», так как они делали вид, что готовы пожертвовать для неё жизнью, — Каро, трясущийся от старости, глухой, знаменитый профессор философии из Сорбонны, Жан Видор, юный политик-дилетант, Иньяс Эфрусси и Робер Теньи, два бульвардье. Эммануэла была более привлекательной, чем когда-либо, загадочной и непостижимой. Она поиграла ещё немного и остановилась. Ги поклонился и поцеловал ей руку.

— Почему вы всегда приезжаете последним? — услышал Ги обвинение вместо приветствия.

Ответить было нечего. Это была Эммануэла. Ле Пелтье рассказывал что-то интересное о Салоне и импрессионистах, и это привлекло её внимание. Она встала и подошла к нему (казалось, другие вечно придумывают хитрости, чтобы привлечь её внимание к себе — видимо, так же как и он сам, почти бессознательно). Недоумевая, как же дальше будет строиться вечер, он заговорил с Теньи. Потом внезапно услышал за спиной её голос:

— Чёрт возьми, мои жемчуга!

— А? — Каро приложил ладонь к уху и подался к ней.

— Мои жемчуга! Порвалась нить.

Эммануэла не поднимала глаз от ковра.

Все торопливо принялись искать жемчужины, подбирать их и отдавать ей. Графиня стояла неподвижно, глядя на своих поклонников.

— Ещё. Должны быть ещё, — сказала она, держа в ладони собранные жемчужины. — Давай-давай, старый дурень, ищи! — И властным жестом указала Каро на ковёр.

— А?

Двое из четверых захихикали — за любой намёк, что один из них пользуется меньшей благосклонностью, чем остальные, хватались безжалостно.

— Одна вон там.

Графиня небрежно указала под рояль. Старик нашарил свои очки и опустился на четвереньки, утратив всякое достоинство. Стал ползать по ковру, пытаясь найти жемчужину. И Ги, хоть сам тоже безропотно подчинялся, был уверен, что Эммануэла разорвала нить сама, нарочно и что никакой жемчужины под роялем нет.

Он, согнувшись, искал вместе с остальными, нашёл одну и отдал; графиня приняла её, даже не взглянув в его сторону, показывая всем своим видом, что он должен продолжать поиски. Ги повиновался. И, продолжая это занятие, как все остальные, твердил себе, что освободился от её чар, что она не та женщина, которую можно любить. Скользя взглядом по узору ковра, он сознавал, что Эммануэла изумительная, бесконечно желанная, очаровательная — и совершенно загадочная. Она привлекала его какой-то тонкой гармонией, но была совершенно бессердечна. Он добивался её малейшей благосклонности в ту минуту, когда говорил себе, что нужно посмеяться над ней, как он поступил бы с любой другой женщиной, — и содрогался при мысли о том, как бы повела себя она, если б он рассмеялся. Её «старый дурак» Каро постоянно унижался перед ней. Ги стало любопытно, как часто она своими замечаниями о нём давала повод «трупам» хихикать с такой же жестокостью.

Наконец Ги поднялся и огляделся. «Трупы» рассыпались по всей гостиной, кто сгибался пополам, кто ползал на четвереньках. Каро, едва не касаясь носом ковра, заглядывал под комод. Все искали жемчужины — но Эммануэлы в комнате не было. Створка ведущей на лестницу двери была открыта. Эммануэла ушла. Такое у неё было чувство юмора. Эфрусси тоже поднялся, поискал взглядом графиню, увидел, что её нет, и сконфуженно улыбнулся Ги. Тут же все, кроме Каро, приняли вертикальное положение, оправили манжеты и одёрнули пиджаки, не глядя друг на друга и стараясь держаться как ни в чём не бывало. Все понимали, что графиня ушла. Каро, мучительно пыхтя, ползал вокруг комода, напоминая свинью, ищущую трюфели.

— Превосходно! — сказал Видор. Эфрусси попытался непринуждённо засмеяться, ведь, даже находясь в таком положении, можно сделать вид, будто ты один по особому благоволению заранее знал о том, какая шутка будет сыграна с остальными. И никто не предполагал, что графиня просто вышла на минутку и сейчас вернётся. Все знали, что это не так.

— Восхитительная женщина — ну и вечеринка! — сказал Теньи.

Из-за комода появился Каро, поднял взгляд на остальных, оглядел комнату и понял, что опять стал жертвой шутки Эммануэлы. Все говорили о каких-то пустяках, делая вид, что с минуты на минуту ждут появления графини. И внезапно Ги вышел из себя. Он пожелал остальным доброй ночи, спустился по лестнице, взял шляпу, трость, открыл парадную дверь и шагнул в тёплый бархатный ночной воздух. Эммануэла просто невыносима! Он не станет... не станет... Однако, несмотря на жгучий гнев, ему недоставало решительности, как и в других подобных случаях. Он уже зарекался видеться с ней — зарекался — и вот зарекается снова. Чёрт бы её побрал!

У тротуара стоял фиакр. Ги вспомнил, что утром в издательстве у Авара попросил Клем отвезти его только что написанную статью Орельену Шоллю; статья понадобилась ему для какого-то сборника. Может, Клем сейчас у него? Он подошёл к фиакру, назвал адрес Шолля — улица ла Бриер, три. Оказаться рядом с Клем, почувствовать её беззаботное, трогательное прямодушие — всё равно что подставить лицо прохладному, чистому ветру. Он влез в тёмный фиакр, хлопнул дверцей, сел — и, повернувшись, увидел в дальнем углу очертания лица Эммануэлы.

— Что это...

Послышался бессердечный, терзающий душу смех.

— Я же говорила — с вами наедине. Но что оставалось делать, если они явились и заполонили дом? Разве так не лучше?

Графиня смотрела на него из тёмного угла. Ги показалось, что она играет с ним; он даже знал это наверняка — но смирился. Они ещё никогда не оставались вдвоём! А теперь он был и не рад этому — нервничал, робел, не знал, как вести себя, чтобы избежать её насмешек. И внезапно вспомнил, что они едут к Шоллю — возможно, там окажется Клем. Эммануэла наверняка обойдётся с нею жестоко.

— Эммануэла... э... погодите. Куда вы хотели поехать?

— Вы же только что назвали кучеру адрес Шолля. Едем туда.

— Нет... это была ошибка.

— Если так, то вдохновлённая свыше, потому что мне сразу же захотелось поехать к нему. Сидите спокойно. Нашли вы остальные жемчужины?

В голосе её звучала откровенная насмешка. Ги пребывал в возбуждении и отчаянии. Делать было нечего. Он знал, что, если станет настаивать, Эммануэла может устроить сцену. Она потешалась над ним.

— Хорошо, — сказал он, — едем туда.

Эммануэла заговорила о картинах Ле Пелтье, которыми Ги восхищался, сперва с нарочитой наивностью, потом со скрытой жестокостью, от которой у него по коже пошёл холодок. Но путь у них был недалёкий. Фиакр остановился. Ги помог Эммануэле сойти, и они вошли в дом.

— Моя вечная любовь! — восторженно приветствовал Шолль Эммануэлу у входа и обнял её. Квартира была просторной, красивой, по ней летали любимые утки Шолля. Гостей оказалось около полудюжины. Эммануэла отстала от Мопассана. К ней бросились с приветствиями Катюль Мендес и ещё один гость.

Ги увидел, что Клем среди гостей нет. И внезапно ощутил какую-то пустоту.

Эммануэла, уже забыв о нём, разговаривала с Шоллем и Мендесом — и к Ги вернулось раздражение. К тому же по какой-то непостижимой случайности, которыми Эммануэла словно бы могла управлять, вскоре приехали Эфрусси и Камиль Дусе, один из «полутрупов». И она, непонятная, недоступная, оказалась в центре всеобщего внимания.

Ги ждал этой возможности уехать. Окружённая людьми графиня даже не заметила, как ушёл Мопассан. Он вернулся на улицу Дюлон; ещё было не очень поздно, и кафе не бульваре де Батиньоль были переполнены. Едва Ги закрыл дверь, комната и привычная, проходящая рядом железная дорога показались мрачными, неприветливыми. На столе в слабом отражении света, падавшего из окна, лежала рукопись. Он содрогнулся, подошёл к окну и закрыл его. Внезапно Ги словно бы обдало ледяным холодом; приступы озноба случались с ним всё чаще, и это начинало пугать его, непонятно почему.

Ему вспомнилось оживление в квартире Шолля, откуда он только что уехал. Работать? Ги зажёг газ — и раздался стук в дверь.

— Войдите, — пригласил он. Но никто не появился. Подошёл к двери и открыл. — Клем?

— Привет. — По глазам было видно, что настроение у неё хорошее. Потом она спросила: — Что случилось?

— Ничего. Всё в порядке. — Ги взял её за руки. — Клем, я очень рад вас видеть.

— Вы опять в лихорадке?

— Это пройдёт.

Она пристально поглядела на него.

— Я ждала у Авара. Только что оттуда уехала. Гранки не пришли, и я не могла отвезти их на улицу де Бриер. Отвезу завтра. Там была записка для вас; Авар, кажется, считал, что вы ей обрадуетесь.

Записка оказалась от женщины — писательницы, печатавшейся у Авара, которая не давала Ги проходу. Он скомкал листок. Клем сказала:

— Ваша приятельница хотела, чтобы вы получили её сегодня вечером. Спрашивала...

— Да, спасибо. — Он догадался, что та женщина виделась с Клем, что Клем всё поняла. — Это просто-напросто...

— Ги, — спокойно сказала она, — не надо ничего объяснять.

Клем открыто смотрела на него. И внезапно в порыве нежности он почувствовал, что благодаря её милому простодушию мрачный вечер преобразился. Клем смотрела ему в глаза без малейшего упрёка или требовательности.

— Клем.

— Я рада, что приехала, — сказала она. — У вас был такой несчастный вид.

Ги взял её за плечи. Сильно прижал к себе, она, запрокинув голову, ответила ему долгим поцелуем, обнимавшие его руки слегка дрожали.

— Клем, почему мы ждали так долго?

— Не знаю.

— Клем, я люблю тебя. Останься, ладно? Завтра поедем в Гранваль. Вместе. Останешься?

— Конечно, дорогой, — ответила она.

11

— Входите, входите, Франсуа[102]! Всё в порядке — я укрыта.

Слуга чуть поколебался (Мари, временная служанка, утром не появилась, и подавать завтрак пришлось ему), потом толкнул подносом дверь.

— Добрый день, мадам.

Франсуа — почти облысевший, с овальным лицом, небольшими бакенбардами, крупным прямым носом и глубоко сидящими глазами — выглядел идеальным слугой. Ги недавно нанял его, так как мадам де Мопассан настаивала, чтобы он взял слугу и прислал на виллу в Гранвале, названную Ла Гийетт.

— Добрый день, Франсуа, — улыбнулась ему с кровати Клем. — Поставьте завтрак сюда — нет, вот сюда.

Она сидела с голыми плечами, запахнув простыню на груди.

— Какое солнце! Прекрасный день, правда, Франсуа?

— Да, мадам.

В окна падал солнечный свет, занавеси весело трепетали, снаружи пели ласточки, с тёплым воздухом в комнату доносились ароматы лета.

— Кофе пахнет хорошо, — сказала Клем. Франсуа отвернулся, когда она выпростала длинную голую руку и стала наливать напиток из кофейника в чашку. Подумал, что эта женщина — красавица, самая очаровательная из всех подружек месье, которых он видел; а их было немало. Но она первой поселилась в комнате для гостей; он слышал, как накануне вечером они с месье шутили по этому поводу. Месье пребывал в приподнятом настроении и хотел, чтобы там всё было в порядке — стояли туалетный столик, письменный стол, зеркала, а позже они ездили покупать духи, пудру, подушечки для иголок.

— Месье поднялся? — спросила она.

— Да, мадам. Чуть свет засел за работу. Потом они с Крамуазоном ставили капкан на лису возле курятника.

Клем поглядела на слугу.

— Он вам по душе, правда, Франсуа?

— Да, мадам.

— Это замечательный человек. Будьте поближе к нему — и постарайтесь понять его. Увидите, какое у него золотое сердце, какой он преданный, какой добрый.

После этих слов Франсуа ощутил к ней ещё большую симпатию. Тут на лестничной площадке послышался громкий клёкот, и сдавленный голос произнёс:

— Шшшш! Хватит! Браво, мой малыш!

Это был голос хозяина. Франсуа попятился и вышел. Ги крикнул: «Клем, можно войти?» — и вошёл, неся на руке попугая Жако, подарок Люсьена.

— Свинюшка, свинюшка! — выкрикивала птица.

— Хорошеньким словечкам ты учишь Жако, — заметила Клем.

Ги наклонился, поцеловал её и погладил по голому плечу.

— Франсуа говорит, ты чуть свет принялся за работу. Пишешь свой новый роман?

Ги кивнул.

— «Милый друг».

— Хорошее название, — с улыбкой сказала Клем. — Откуда ты его взял?

— Услышал кое от кого, — ответил Ги и тут же представил, какую сцену закатила бы после такого ответа Ивонна Фоконье. Но Клем не походила на остальных женщин.

— Дорогой, давай поцелуемся. Я люблю тебя, люблю.

Ги присел на кровать, и простыня сползла на пол.

Он поцеловал севшую Клем и потянулся губами к её обнажённой груди. Рука ощутила нежность кожи на её спине.

— Ги, опять начинаешь? Нет.

Он убрал руку и со смехом поднялся.

— Жако непременно скажет что-нибудь в самый неподходящий момент. Клем, давай покатаемся верхом, съездим к красавице Эрнестине. Я подожду тебя внизу. Давай-давай, одевайся.

Он одним движением сорвал с неё простыню, которой она вновь накрылась. Клем, совершенно голая, вскочила с кровати и запустила ему в голову подушкой.

— Ладно, ладно... — Ги попятился. Полетела вторая подушка. — Не попади в Жако!

— Свинюшка, свинюшка! — завопила птица.

О косяк двери ударился рогалик.

— Любовь моя!

За рогаликом последовала щётка для волос.

— Милый друг!

Ги выскочил из комнаты и закрыл дверь.

Днём они объездили антикварные лавки на много миль вокруг, привезли домой красивое старое кресло, изящный замок и серебряную безделушку. Когда подъезжали к дому, Ги подумал, как красиво выглядит усадьба. В саду цвели цветы и поздняя клубника. Гуляли куры и петух с блестящим оранжево-зелёным хвостом. Луи Ле Пуатвен замечательно расписал дверь кабинета, на ней были изображены площадка для крокета с шарами, пруд с золотыми рыбками, собаки и кошки. После чая Ги пошёл навестить мать. Она сказал, что Эрмина в Канне, снимает там дом. Это удивило его.

— Я просила подыскать дом и для меня, — сказала мадам де Мопассан. — Подумываю туда переехать.

— Насовсем?

— Да. Ты не против?

— Э... нет, мама.

Однако Ги почувствовал лёгкий испуг; ему было спокойнее, когда мать рядом.

— Жозефа говорит, что хочет уйти на покой, и, пожалуй, лучше будет расстаться сразу и с ней, и с Этрета.

Тёплые летние дни летели быстро. По утрам Ги работал над романом, упражнялся в стрельбе из пистолета в саду, ходил с Клем смотреть, как Крамуазон разравнивает мягкий торф вокруг клумб. Или садился с ней в лодку, и они плавали вдоль хорошо знакомого ему берега. Иногда, возвращаясь поздно вечером мимо рыбацких домиков, он окликал друзей детства, останавливался поговорить с ними и выпить стаканчик водки.

Отношения у Ги с Клем были прочными. Он понимал, что ей известно о других его романах, но когда приходили письма от Эрмины, Эммануэлы и прочих, она оставалась всё такой же весёлой, нежной, преданной. Однажды Ги застал её в саду пишущей, рядом с ней лежало на траве несколько исписанных листов.

— Привет. Это что у тебя? Роман?

— Оставь, не трогай...

Но он взял один лист и принялся читать вслух:

— «Ги де Мопассан среднего роста, плотный, хорошо сложенный, с солдатской выправкой».

— Не смей...

Клем подскочила, попыталась вырвать у него лист, но Ги увернулся и продолжал:

— «У него прекрасная нормандская голова, затылок образует прямую линию с шеей, как на медальонах с изображениями древних завоевателей». Вот это да! «Лоб у него невысокий, модный, волнистые каштановые волосы зачёсаны назад. Глаза карие, весёлые; изящно очерченные губы наполовину скрыты усами, кожа смуглая, со здоровым румянцем. Во Франции его называют «красавцем», и думаю, красивым бы его нашли где угодно. Одевается этот джентльмен в твидовый костюм, тоже красновато-коричневого цвета, и вам легко его представить стоящим на балконе Ла Гийетт или таким, как я однажды летним днём увидела его у ворот, когда он поджидал друга». Клем, дорогая, это великолепно. Кто был тот друг?

— Ги, отдай. Я же просила не трогать...

Лицо её мило раскраснелось.

— Для кого же ты это пишешь?

— Для журнала «Мир женщины», раз ты так настаиваешь. Авар знаком с главным редактором — это мистер Оскар Уайльд[103].

— Что?! Оскар Уайльд редактирует «Мир женщины»?

Ги запрокинул голову и громко рассмеялся.

В ту ночь на пляже Этрета состоялось странное погребение. Крамуазон сказал им, что в воскресенье вечером в городе умер индийский принц, и тело его по национальному обычаю сожгут. В полночь они стояли на вершине большого утёса и смотрели, как внизу на пляже пляшет под ветерком пламя, освещая приближённых и слуг принца, сидящих неподвижно, словно изваяния, и рыбаков, тронутых и взволнованных языческой чужеродностью происходящего.

Ги и Клем возвращались обратно в бледном свете луны. Тропинка была пуста, шагов их по мягкой земле почти не было слышно. Сзади долетал шорох волн. У ворот Ла Гийетт Ги остановился.

— Подожди минутку, не входи.

Спутница молча взглянула на него. Он сказал:

— Клем, я благодарен тебе. Благодарен за твою любовь, я твой вечный должник. Запомни.

— Ги, не надо. — Она приложила палец к его губам. — Мы оба любим друг друга.

Он хотел сказать ей ещё о многом — о поисках в своём сердце, о пустой пугающей тьме, которая окружала его и манила к себе подобно длинным ночным бульварам в газовом свете со стоящими вдоль них острозубыми вампирами-шлюхами, об ужасе мальчика, видевшего, как отец избивает маму в аллее парка. Но позволить пасть своим защитным барьерам? «Каждый защищает себя», — сказал он однажды Клем. Поняла ли она, что имелось в виду? Что опаснее всего радостные минуты, когда ты любишь всех, все живые и страдающие создания? Существует потайное «я», стоит ему раскрыться, и мировое зло его уничтожит. А ты ощущаешь вокруг себя пустоту, хотя твоё сердце колотится, объятия раскрыты, губы ищут — кого? кого? — кого угодно, лишь бы не быть совершенно одиноким. Вы в какой-то степени со мной, Клем, Эрмина, Эммануэла, — ваши мысли, ваше время принадлежит мне. Но даже когда губы соприкасаются с губами, потайное «я» остаётся в одиночестве.

Ги взял Клем за руку.

— Пойдём.

Потом Клем уехала. Возможно, в тот вечер она уловила какой-то отзвук его мыслей и чувств; на другой день она сказала, что ей нужно ехать в Париж, и Ги не сумел уговорить её остался. Они сели в скрипучую коляску папаши Пифбига, доехали до станции Иф, попрощались, Ги вернулся в Ла Гийетт и с головой ушёл в работу.

Писал он с упоением и пылкостью, каких не знал прежде. В сознании его сами собой возникали образы. Всё виделось с ослепительной чёткостью, эпизоды расцвечивались яркими красками, и он едва управлялся с персонажами, рвущимися на страницы. Рассказы появлялись один за другим — «Кровать», «Сёстры Рондоли», «Встреча», «Взгляды полковника», «Приданое» и «Пьеро» — ужасная история о собачке матушки Тико. Вместе с тем Ги писал «Милого друга», воссоздавая на его страницах газетный мир и жизнь Бульвара.

Ги переполняла мучительная красота жизни. Он пытался глубже проникнуть в убогое и низкое, нелепое и пустое, в красоту обыденного. Его окружала серо-зелёная нормандская природа, печальная и нежная. И он упивался этим напитком жизни. Небо он любил, словно птица, лес — словно волк, скалы — как серна, воду — как рыба, любил валяться в высокой траве, бегать по ней, будто жеребёнок. Ощущал в себе жизнь всех зверей, все инстинкты, все перепутанные страсти живых существ. Ощущал любовь животную и глубокую, несчастную и светлую ко всему, что жило, росло и таилось в глазах живых существ. И слышал голоса, которые отвечали ему: «Люби, Ги, потому что ты одинок. Люби!»

На авеню Опера испытывали новые электрические светильники, именуемые «свеча Яблочкова». Близилась зима. Деревья на Елисейских полях уже обронили листву. Солнце светило на бульвары оранжевым светом.

В тот вечер у Франсуа был ежемесячный выходной; но едва он ушёл, Ги пожалел, что в. квартире с ним никого нет. По настоянию Луи Ле Пуатвена он переехал на улицу Моншанен, в самый красивый район Парижа неподалёку от парка Монсо. Сам Луи жил этажом выше. Переезд этот имел символическое значение. Ги оказался в большом мире богатых, удачливых, знаменитых.

Но в этот вечер Ги знал, что Луи в квартире над ним нет. Он ощущал приближение приступа головной боли, теперь она всякий раз сопровождалась какой-то дурнотой. Перед его отъездом из Этрета доктор Обэ, местный врач, рекомендовал перед началом приступа растирать затылок вазелином. Ги порастирал десять минут, потом лёг на диван. Через двадцать минут голову словно бы стали размалывать две зазубренные скалы. Обливаясь потом, он сорвал с себя воротничок. Глаза будто бы разрезали на мелкие кусочки. Он лежал неподвижно, неспособный думать от боли, однако сознавал, что нужно подняться, найти какую-то помощь.

Край дивана вывернулся из-под него, Ги упал на пол. И пополз, опустив голову. Путь до двери занял у него много времени. Он поднялся на ноги и, держась за стену, вышел в коридор, к шкафу. Флакона с эфиром там не было. Франсуа переставил его в какое-то другое место. Ги повалился на комод. Стоявшая на нём большая ваза грохнулась о пол и разбилась. Консьержка, надо найти консьержку. Ги добрался до парадной двери и ощупью вышел наружу. Было темно; внезапно он очутился под холодным дождём, смутно догадываясь, что находится где-то во дворе. В глазах его переливались огни, казалось, он идёт среди лабиринта зеркал, отбрасывающих на него отражения огней под разными углами. Ги попытался найти в этом лабиринте проход. Зеркала отступили — потом внезапно послышались звуки, похожие на шумы улицы. Сквозь вспышки света ему ничего не было видно. Потом над ухом раздался крик:

— Господи, держите его!

Завопила какая-то женщина. Руки из темноты ухватили его и потащили назад, в сторону от лязга копыт и громыхания какого-то экипажа.

— Кретин! Не видишь, куда идёшь? — выкрикнул кто-то на ходу.

— Да, чуть не попал под колеса.

Дружественные руки держали его.

— Он болен.

— Не могли бы вы отвести меня... в десятую квартиру? — произнёс Ги. Даже шёпот отозвался болью в голове. — Скажите консьержке... спасибо.

Через час доктор Робен, которого рекомендовал Луи, стоял у кровати, покачиваясь на каблуках. Ги смотрел на него с надеждой; сила приступа поколебала его скептическое отношение к врачам. От укола боль слегка утихла, но когда кончится действие лекарства, она вернётся снова.

— У вас ревматическое состояние, которое действует на сердце и на печень, — сказал доктор. — В головных болях ничего удивительного нет. Лихорадки не страшны. Лечение требует отдыха и диеты. Я бы рекомендовал диету из рыбы, салатов и фруктов.

— Можно мне проводить зиму на Лазурном берегу?

— Хм-м. Н-нет.

Доктор как-то скис. Ги показалось, что он рассчитывал на продолжительный и прибыльный для себя курс лечения знаменитого и, по слухам, богатого писателя Ги де Мопассана.

— Может, это парадоксально, но лучше всего я чувствую себя после ледяного душа, — сказал он.

Доктор глубоко вдохнул и поджал губы:

— Нет, нет. Никаких душей. Ни в коем случае. В вашем состоянии ничего хуже не может быть.

К Ги вернулся его скептицизм. Предписания доктора он выслушал с сомнением. И поймал себя на мысли о Клем. Была бы она здесь. Клем, мне нужна ты, нужна твоя нежность... Клем... Клем.

Гонкур повертел шеей, обмотанной шёлковым шарфом, и покровительственно сказал:

— Говорят, вы внезапно стали признанным знатоком высшего общества.

— Я? — Ги рассмеялся. Они встретились на Бульваре и стояли, обсуждая план, предложенный Золя и ещё кое-кем, воздвигнуть в Руане памятник Флоберу. — Мне довелось наблюдать в Канне эту публику. Рекомендую и вам. Хорошее место, где можно узнать, что по-настоящему изысканно. Альфонсы де Ротшильды до того усовершенствовали искусство жить, что, когда мадам Альфонс устраивает скачки с препятствиями в собственном парке, дорожку поливают водой, чтобы при падении она не ушибла задницу.

На полном лице Гонкура не появилось и тени улыбки. Ги ощущал в его упорном взгляде зависть, жгучее желание одобрений и похвал.

— Кажется, вы вращаетесь в высших кругах, молодой человек? — спросил Гонкур.

Это было нелепостью. Оставалось только отшутиться. Ги сказал:

— Там была одна ирландка, миссис О’Киф, которая регулярно освежала перед обедом цвет лица, делая себе клизму.

Гонкур кивнул и надел перчатку, лицо его застыло, как всегда, когда он старался запомнить разговор. Протянул, как обычно, два пальца и, останавливая проезжавший фиакр, поднял трость, словно маршальский жезл. Пробормотал: «Пока, пока» — и направился к экипажу. Он спешил домой, чтобы записать всё это в дневник.

Ги, помахивая тросточкой, беспечно зашагал дальше. Месяц назад «Жиль Блаз» поместила оповещение о публикации его нового романа «Милый друг»: «В этом увлекательном романе есть очаровательные, чёткие силуэты парижан, взятые из самой жизни». Теперь, после трёх выпусков, о «Милом друге» говорил весь Париж. Это был громадный успех. Молодые, любящие порисоваться «милые друзья» начали появляться на вечернем бульваре — в цилиндрах с загнутыми полями, с закрученными усами, оглядывающие женщин с ног до головы. Стало модным перенимать манеры грубых, красивых унтер-офицеров в отставке. Мужчины средних лет перенимали сардоническое выражение Милого друга «Это что, фарс?», чтобы придать себе важности. Половина парижских репортёров напускала на себя циничный вид, стараясь показать, что это они послужили прототипом этого персонажа. Женщины называли своих любовников в честь Милого друга Жоржами — словно это имя могло придать им его бессердечной, неразборчивой сексуальности.

Ги зашёл в «Жиль Блаз» за деньгами. В коридоре и комнатах первого этажа теснилась обычная вульгарная публика. Женщины виляли бёдрами, улыбались ему, при случае старались прикоснуться. «Ги... Дорогой, как дела... Добрый вечер... Какой красавчик!» Он протискивался через толпу, похлопывая кое-кого по заду, чувствуя, как к нему прижимаются то грудь, то бедро. Мезруа отчаянно жестикулировал из-за спины какой-то толстухи. Ги подмигнул ему; казалось, Мезруа всегда привлекал самых толстых.

Ги с трудом протиснулся к лестнице. Наверху высокий мужчина в рединготе сердито толкался, спускаясь вниз. Барон де Во с испуганным видом стоял на площадке.

— В чём дело? — спросил Ги, когда они обменялись рукопожатиями, и указал подбородком на того мужчину. — Один из твоих клиентов?

— Да, чёрт возьми. — У барона был страдальческий взгляд. — Он вне себя. Сегодня утром я устраивал ему дуэль в парке де Прэнс — ну, ты знаешь, велосипедный трек в конце леса. Дуэль была прекрасной, замечательной! Оба противника сделали по два выстрела. Никто не ранен. Но там тренировался какой-то чёртов велосипедист, который и не подумал остановиться, когда мимо его уха пролетела пуля. — На его лице появилось униженное выражение. — И в результате мой дуэлянт жалуется, что весь поединок был лишён достоинства!

Ги утешающе похлопал его по плечу.

— Мопассан, дорогой друг.

Это произнёс Дюмон, пощипывая свою густую бровь. От него сильно пахло духами графини Батиста.

— Очень прошу... Ваш новый рассказ для воскресного приложения... Дорогой друг, так нельзя. — Он пожал плечами. — Мы достаточно непристойны, независимы и неразборчивы — но, чёрт возьми, так нельзя!

— Не хотите брать его? — весело спросил Ги.

— Но... но нельзя ведь давать мужчине в любовницы восьмилетнюю девочку! Даже в рассказе. Притом французскому моряку. Чёрт возьми!

— Почему же?

Дюмон развёл руками.

— Почему? Но даже от вас это... это непристойно!

— Не понимаю. В рассказе ясно говорится, что Шали — индийская девочка. — Ги откровенно наслаждался горестными увещеваниями Дюмона, как и шуткой с присылкой рассказа. — Вы, кажется, не понимаете, что в Индии это самое обычное дело. Индийские дети обычно заключают помолвку в шесть-семь лет.

Дюмон застонал и закрыл глаза руками.

— Собственно говоря, — Ги с трудом сдерживал улыбку, — если б я сделал девочку постарше, вы получили бы протестующие письма от возмущённых индусов, а тем более от французских моряков!

— Но честное слово, мы не можем этого печатать.

— Дюмон, читатели с жадностью проглотят рассказ, — сказал Ги, — и вы это знаете. Если он не появится, больше от меня не получите ничего.

— Нет... нет, нет. — Дюмон со стоном заломил руки. — Ладно, рассказ пойдёт. О Господи...

Когда Ги спустился, Мезруа взял его под руку.

— Дело в том, что Дюмону из-за этого рассказа устроила скандал мадам Батиста!

— О!

И оба покатились со смеху.

В тот вечер Ги и Мезруа ужинали вместе. Распрощались они уже за полночь. «Чёрт возьми, хороший выдался вечерок, — думал Мезруа, возвращаясь домой. — Хороший ужин у Вуазена, приятный разговор, метрдотель плясал вокруг нас: «Да, месье де Мопассан. Нет, месье де Мопассан», — девочки за соседним столиком услышали фамилию и, в сущности стали предлагать себя. А коньяк какой! Хорошо, когда в кармане есть деньги». Мезруа вздохнул. Ему никогда не добиться такого успеха. Он представил себе, как годы работы над романами с продолжением уходят в серое будущее. Кто вспомнит его через двадцать лет? «Рене Мезруа? Не знаю такого». Что ж, Мопассан заслуживает всего. Он выдающийся. Отличный парень! Мезруа затянулся сигарой, припоминая разговоры за коньяком. Милый друг в том, что касается женщин, — это сам Мопассан. Он может заполучить любую женщину в Париже и, похоже, заполучает. Как он там сказал? «Думаю, между восемнадцатью и сорока годами, если исключить случайные встречи, которые длятся час, у мужчины бывает около трёхсот женщин». Разных. Мезруа хохотнул. Отличный парень!

Он свернул на улицу Клапейрон и стал искать в кармане ключ. Назвал свою фамилию консьержке и вошёл в неприбранную двухкомнатную квартиру с разбросанными книгами, бумагами, полными пепельницами, пыльными чучелами лебедя, чайки и фламинго из личной коллекции чучел домовладелицы, которые она запрещала ему убирать. Остальные лежали в шкафах, на комоде, в секретере и в ящиках письменного стола. Раз в месяц домовладелица, длинношеяя, как страус, колотила в дверь, врывалась и расставляла по местам взъерошенных макао, колибри, синиц, орлов и линялую сову с несколько властным взглядом, свою особую любимицу.

— Ах, чёрт возьми...

Мезруа со вздохом подошёл к столу. Завтра нужно сдавать очередную главу нового романа. Он просто литературный подёнщик. Сел, взял лист бумаги — и внезапно подскочил, услышав громкий стук в дверь.

— Мез-руа!

Он бросился к двери и распахнул её.

— Мопассан! Господи, что случилось?

Ги стоял, пригнувшись, в дверном проёме, глаза его были широко раскрыты, лицо посерело, и он весь дрожал. Протянул руку и коснулся плеча Мезруа. Тому показалось, что Мопассан вот-вот упадёт в обморок, он подхватил его — и Ги в испуге попятился, словно не владея собой.

— В чём дело? Ты ранен?

— Что-нибудь стряслось, месье? — За спиной Ги появилось испуганное лицо консьержки.

— Не могу...

По лицу Ги струился пот. Он постоянно сглатывал, пытаясь заговорить. Шляпу он потерял и, судя по грязи на одежде, куда-то упал.

— Вызвать полицию? — Мезруа помог ему выпрямиться. — На тебя кто-то напал?

Ги покачал головой.

— Там... п-п-призрак.

— Что?

Мезруа уставился на него, потом втащил в комнату и захлопнул дверь перед носом консьержки.

— Садись. Тебе нужно...

Он умолк, видя, как неловко Ги рухнул в кресло. Может, не предлагать ему выпивки? Но это немыслимо! Мопассан не мог быть пьяным. Они расстались двадцать минут назад, он был совершенно трезвым. Мезруа пошёл, налил коньяку и подал Мопассану. Зубы Ги стучали о стекло, коньяк проливался на подбородок. Но выпитое его укрепило.

— Я пришёл домой, заглянул в кабинет — он был там. И теперь там.

— Кто?

Ги поднял на него глаза.

— Мой двойник. Мой призрак. Он сидел в моём кресле с книгой, которую я ч-ч-читал до того, как идти на встречу с тобой.

— Старина, тебе что-то померещилось.

— Нет.

— Почудилось, конечно. Допей.

Ги допил коньяк. Мезруа налил ему ещё. Он чувствовал себя не в своей тарелке.

— Там, наверное, какое-то зеркало, о котором ты забыл. Открыл дверь и увидел своё отражение.

— Зеркала там нет. Я вошёл, а он с-сидел не шевелясь.

— Старина, на секунду-другую тебе что-то привиделось...

— Я стоял там. Стоял, глядя на него, Мезруа.

На глаза у Ги навернулись слёзы. Наступила пауза. Мезруа загасил сигару в пепельнице.

— Пойдёшь туда со мной? — спросил Ги. — Я не хочу идти один.

— Конечно.

Ги сидел, откинувшись на спинку кресла. Он был ещё в напряжении, но постепенно обретал мужество. Через минуту Мезруа спросил:

— Видел ты... что-нибудь подобное раньше?

— Нет. — Ги допил коньяк. Потом сказал: — Это не совсем правда. Однажды я видел его — рядом с собой, в зеркале, на улице Дюлон. Подумал — это дефект стекла, какая-то причуда отражения. Длилось это всего секунду.

— Вот-вот — и сейчас то же самое.

Через пятнадцать минут Ги, казалось, пришёл в себя. Мезруа спросил:

— Пойдём?

— Да.

Они миновали вместе тёмный бульвар де Батиньоль, потом свернули на улицу Моншанен. Ги достал ключи. Мезруа зажёг газовую горелку в подъезде. Матовое стекло потрескивало от жара. Когда Ги распахнул дверь, Мезруа вошёл первым. Свет ярко горел. Ги не погасил его, уходя.

— В дальней комнате, — сказал Ги. Они направились к ней. Мезруа вошёл. Длинная, узкая комната была пуста. Кресло стояло у письменного стола на своём обычном месте. Раскрытая книга лежала страницами вниз, как Ги оставил её.

— Ну вот! Покой и уединение, — сказал Мезруа.

Ги стоял у двери.

— Да.

Наступило недолгое молчание, словно оба не знали, что сказать.

— Спасибо, что пошёл со мной, — поблагодарил Ги.

Мезруа беззаботно ответил: «Не за что» — пожал ему руку и ушёл. Оставшись один, Ги зажёг все лампы. Постоял посреди комнаты, оглядывая её. Потом неторопливо сел в кресло.

Поднимаясь по мраморной лестнице особняка Эммануэли, Ги слышал оживлённый шум голосов в гостиной наверху. Утром один из её лакеев принёс записку: «Вечером явятся не меньше восьмидесяти человек. Будьте, пожалуйста, восемьдесят первым» — полулюбезность-полуоскорбление, совершенно в духе графини. Ги приехал поздно. Люстры ярко горели. Негромко играл оркестр. Там находилась половина предместья Сен-Жермен — титулованные и богатые, титулованные и бедные, малознатные; строгие вдовы аристократов, чьи гостиные были открыты только для узкого круга лиц, бородатые члены жокейского клуба, престарелые дамы с руками, похожими на унизанные кольцами корни, очевидно знавшие всех присутствующих и способные изложить историю семейства каждого.

Эммануэла была ослепительно красива и холодна как лёд. Рядом с ней стоял муж, граф Николас. Она представила ему Ги:

— Ты знаком с маркизом де Мопассаном, дорогой друг?

Насмешка? Граф протянул вялую руку.

— Да, да...

Они уже приветствовали кого-то другого. Ги видел там только двоих «трупов» — оба держались поодаль. Он пошёл в гущу гостей, готовясь к мучительному ожиданию той минуты, когда прилично будет уйти.

— Дорогой мой... — Эммануэла стояла рядом, Ги ощущал запах её духов. — Николас требует, чтобы мы раз в год принимали этих зануд.

Графиня делала вид, будто говорит что-то формальное, ничего не значащее, и при виде этой двуличности Ги сразу же ощутил укол ревности. Сколько интимностей сказала она другим подобным же образом?

— Единственное их достоинство — они уходят рано. Подождите меня, хорошо? — И скрылась прежде, чем Ги успел ответить.

Обстановка сразу же преобразилась. Теперь Ги с усмешкой взирал со стороны на всё окружающее. Эммануэла просто несравненна. В её «Подождите меня, хорошо?» таилось обещание. Уже знакомый Мопассану Альбер Казн д’Анвер подошёл к нему с Лулией, своей смуглой, привлекательной женой.

— Жервекс[104] говорит, вы пишете роман о жизни неапольского дна.

Ги поцеловал руку мадам Казн.

— Мари. — Она взяла за руку стоявшую рядом женщину и представила их друг другу. — Месье Ги де Мопассан — моя сестра, мадам Кан.

Мадам Кан ослепительно улыбнулась ему. Она была поразительно красива — с широкими скулами, большими тёмными глазами, высокой причёской, тонкой шеей. Губы её насмешливо изгибались.

— Значит, в Неаполе у вас было романтическое приключение? — спросила она, спокойно глядя на него в упор.

— Конечно, — сказала её сестра.

— Нет, — ответил Мопассан. — Оказалось, что та женщина ждала Пьера Лоти[105].

— О!

Обе улыбнулись, но у Ги создалось смутное впечатление, что они ведут на него атаку. Вскоре после того, как они отошли, он заметил, что мадам Кан оглянулась на него и повернулась вновь к сестре и ещё нескольким собеседникам, словно речь у них шла о нём. К разговорам о себе Ги уже привык; чёрт возьми, они начинались всякий раз, когда кто-то узнавал его на улице, в бульварном кафе или на перроне вокзала. Однако на сей раз он слегка насторожился. Это её дом... У Эммануэлы все всегда чувствовали себя настороженно. Ги пожал плечами; в конце концов, пусть себе говорят.

Вскоре он заметил, что толпа гостей начинает редеть. Через несколько минут к нему подошла Эммануэла.

— Спускайтесь. Я следом за вами, — сказала она. Они стояли, разделённые дверью одной из маленьких гостиных. Там никого не было. — Можете пройти здесь.

— Вы уходите сейчас? — спросил Ги. Гостей оставалось ещё много.

— Конечно. Остальных проводит Ники.

— Я думал, публика эта весьма церемонная.

— Друг мой, хорошие манеры предназначены для общения с бедняками.

Графиня быстро ушла. Ги спустился, взял шляпу и трость и стал ждать её в холле, наблюдая за расходящимися гостями; внезапно забеспокоился, в каком она будет настроении, но Эммануэла появилась одетой для улицы, с опущенной вуалью, спокойная, беззаботная, словно уходящая гостья. Притом одна! Ги осознал, что обожает её больше, чем когда бы то ни было. Стал корить себя за множество ни на чём не основанных подозрений. Ему хотелось взять её за руку, умчаться с ней — торжествующе, куда угодно, — оставив «трупов» и весь Париж с разинутыми от изумления ртами. Она взглянула на него с хитринкой.

— Эммануэла, поедемте...

— Я хочу поехать в заведение с сомнительной репутацией, — сказала она. — Вы знаете, где такое найти.

Подобные оскорбительные шутки доставляли ей удовольствие — каждый принимал их, задумываясь, не презирает ли она его за это молчаливое согласие, и сознавая, что если воспримет эту шутку как-то иначе, Эммануэла из каприза захочет чего-то совершенно противоположного, столь же непростого, и при этом обольёт тебя презрением. Сердце у Ги упало.

— Вот уж не знаю, где их искать.

Ему показалось, что графиня хочет покинуть его.

— Вы разве их не посещаете? Судя по вашим писаниям, это не так, Милый друг.

Графиня внимательно смотрела на него. И Ги, смятенный, разочарованный, сознающий, что никогда не сможет покорить её сердца, внезапно почувствовал себя уязвлённым. Чёрт возьми, он устроит ей то, чего она хочет! То, что её потрясёт. И взял Эммануэлу под руку.

— Поедем именно в такое место.

Они прошли между экипажами разъезжающихся гостей. Ги подумал, что подобная насмешливая демонстративность вполне в её духе.

— Кучер! — Он помог графине взобраться в фиакр. — Кабаре «Каторга». На бульваре Рошешуар.

— Что оно собой представляет? — спросила Эммануэла.

— Увидите.

Фиакр поехал по авеню Фридланд, потом свернул на улицу Пигаль. Эммануэла всё время оживлённо говорила и, когда Ги придвинулся к ней и поцеловал её в шею, отстранила его, укоризненно произнеся «дорогой мой друг» таким тоном, словно они были любовниками уже много лет.

Бульвар Рошешуар, огибающий Монмартр, представлял собой далеко не лучшую часть Парижа. Он был плохо освещён, между неприглядными, похожими на коробки домами, вздымавшимися над убогими лачугами, чернели проёмы. Пахло помоями, пропитанной потом фланелью, горелым жиром и вином. Фиакр остановился у входа в виде арки. Ги расплатился с кучером и повёл Эммануэлу к двери, из-за которой доносилось пьяное пение. Постучал ногой, через несколько секунд послышалось лязганье цепочки, скрип засова, дверь открыло какое-то существо с жёлтыми глазами, у которого во рту недоставало зубов, когда они вошли в освещённое керосиновыми лампами помещение, раздался хор грубых выкриков и ругательств.

— Сволочи!

— Падаль!

— Гляньте на эту шлюху!

Ги почувствовал, как Эммануэла заколебалась — но лишь на секунду. Она спустилась с ним по нескольким ступенькам в зал. В тусклом свете и клубах дыма видны были люди за дощатыми столами, злобно глядящие на них. Полы были неровными, каменные стены поблескивали от влаги. Там собралось парижское отребье. Несколько совершенно пьяных мужчин и женщин уронили головы на стол или разлеглись на скамьях; остальные покачивались, орали, пели песни. Рядом с Эммануэлой появился желтоглазый и повёл их к столу, в дальнем конце которого сидел круглоголовый человек со словно бы гниющим носом. Он пристально поглядел на Эммануэлу.

— Нравится вам здесь? — улыбнулся Ги. — Достаточно сомнительное заведение?

— Я не могу сесть...

Графиня стояла, глядя на залитый вином и заваленный объедками стол. Из толпы раздался ещё один насмешливый вопль, и какая-то женщина с длинным подбородком подалась к ним.

— Что такое, дорогуша, стол недостаточно чистый?

Снова послышались насмешливые возгласы. Подошёл желтоглазый, стёр всё со стола рукавом и, прихрамывая, удалился.

— Выражать отвращение здесь не стоит, — сказал Ги.

Графиня села.

— Что это за заведение?

— Кабаре «Каторга». Как сами видите, притон головорезов. Принадлежит оно Максиму Лисбонну, носящему прозвище Полковник. Он действительно был полковником во времена Коммуны[106]. Должен вскоре появиться. Предполагают, что руки его в крови парижского архиепископа и других заложников, убитых в семьдесят первом. Во всяком случае, его дважды приговаривали к смерти и отправили на каторгу. Возвратясь после амнистии, Полковник открыл это кабаре с целью создавать у своих клиентов приятное впечатление, что они находятся в той тюрьме, где он провёл семь лет.

К Эммануэле быстро вернулась самоуверенность. И когда она бегло оглядывала зал, Ги понял, что её капризной натуре хотелось именно этого — трепета перед сбродом, сублимированного сексуального чувства близкой опасности, физической грубости, сознания того, что она отдана на милость негодяев. Подошёл человек в халате, поставил на стол бутылку вина и бутылки со срезанным верхом вместо стаканов. Как только Ги принялся разливать вино, к столу подошли несколько небритых здоровяков и склонились к Эммануэле.

— Налейте чуть-чуть, мадам герцогиня.

Толпа заревела.

— Я только что вышел из тюрьмы, герцогиня. Отсидел десять лет за то, что укокошил тёщу.

— Мадам, я просто-напросто разрубил на куски рантье. На шесть кусков — и её задницу так и не нашли.

Из толпы снова раздался хор голосов.

— Расскажи ей, как пахнет гильотина, Пепин! — послышался чей-то выкрик. Раздался хриплый восторженный хохот. Все четверо, шатаясь, отошли с полными стаканами. Эммануэла содрогнулась. Ги понял, что страх переходит у неё в наслаждение. Взгляд его упал на двух уличных женщин за столом по соседству; одну из них по-хозяйски обнимал за плечи мужчина в полосатой майке — сутенёр, который жил на её заработки и которого она наверняка обожала. Казалось, ей было чуть больше двадцати лет. Под взглядом Ги она взяла руку мужчины, сунула себе под блузку и принялась сладострастно тереться о неё грудями. Изо рта сутенёра свисала сигарета. Он даже не моргнул глазом. Поближе, в полумраке, куда не падал свет керосиновой лампы, Ги увидел пустой стол и силуэт склонившейся над скамьёй женщины. Опустившись на колени, она обнимала лежавшего на скамье мужчину.

— Дорогой друг, — окликнула его Эммануэла и указала на человека, сидящего в конце стола. Ги поглядел на него: тот неотрывно таращился на жемчуга Эммануэлы, но в ту же секунду поспешно отвёл взгляд.

— Полковник вам понравится, — сказал Ги.

От её чуть сардонического взгляда Ги охватила страсть к ней. И в мысли обладать ею в этой грязной атмосфере, сокрушить её неприступность именно в этом унизительном окружении было что-то свирепо-заманчивое. Он поднял руку и стал гладить Эммануэлу по шее, кожа её была прохладной, нежной. Несколько секунд она оставалась неподвижной, потом отстранилась.

— Расскажите мне о нём.

— Что? А, о Лисбонне. Он бы актёром; играл самых необузданных персонажей, и, разумеется, Коммуна показалась ему ответом на его молитвы. Он будто бы играл в мелодраме плаща и кинжала — с огромным пылом и высокопарностью. Разграбил театральные костюмерные, расхаживал в самых невероятных мундирах и с радостью бросался в самые жаркие схватки. Он был не просто смельчаком, он был безумцем. И шесть раз просто чудом оставался в живых.

— Господи, — сказала она, — посмотрите, что они делают.

Двое мужчин, пошатываясь, стояли возле стола, на котором без сознания лежал, запрокинув голову, третий. У них был мастерок, цементный раствор, и они замуровывали трубку в его беззубом рту.

— Видишь, герцогиня? — К ней подался здоровяк со спадающими на глаза волосами. — Это Бражник Франсуа. До того упился — даже не понимает, что они делают. — Он неприятно засмеялся и протянул стакан. — Нам с тобой надо бы выпить, а?

Эммануэла налила ему вина, он чокнулся с ней, коснувшись её голым локтем, — тут к нему бросилась, выкрикивая ругательства, какая-то маленькая женщина, ухватилась за тряпку вокруг его шеи и уволокла.

Ги поглядел на парочку в полумраке. Женщина была молодой. Эммануэла с лёгким шумом втянула воздух. Ги бросил на неё быстрый взгляд. И на краткий ошеломляющий миг увидел, что она глядит на эту парочку, приоткрывая губы, словно участница происходящего, и у неё такой вид, словно страсть ей внушает животный страх. Потом, резко отвернувшись, графиня издала смешок.

— Дайте, пожалуйста, сигарету.

Казалось, она хочет исправить свою оплошность, снова приняв насмешливый вид, искушавший и приводивший в отчаяние всех мужчин из её окружения. Да... кокетка, и только. Теперь Ги в этом убедился. Она не будет принадлежать ни ему, ни «трупам». Никому. Ги сомневался, что Эммануэла долго принадлежала графу Потоцкому. Она прекрасно владела искусством удерживать мужчин возле себя, постоянно убеждая их — как ни странно, оскорблениями, — что именно он близок к вратам успеха, к блаженной интимности с ней. Глядя на неё, Ги внезапно понял, что не питает к ней никаких чувств. Любить Эммануэлу было нельзя — даже влюблённость в неё была до того сложным состоянием, что она не походила на обычную страсть к другим женщинам. И всё же он ощущал её физическую привлекательность. Да, от мучений, которые она причиняет, избавиться не так просто. Он хотел её даже больше, чем раньше, хотел зверски. К ним подошли ещё несколько бродяг, обращаясь на «ты», они попросили выпить.

К их столу, слегка пошатываясь, приблизился высокий, тощий человек с длинным носом.

— Моё почтение. — Он сдёрнул берет и откланялся. — Арполен, император пьяниц, к вашим услугам. Окажите мне честь, позвольте исполнить перед вами свой номер, а? Всего за литр красного, месье?

Он икнул.

Ги бросил на стол монету в пятьдесят сантимов. Арполен накрыл её длинной потной ладонью, качнулся назад, сунул монету в карман и вытащил белую мышь. Позволил ей побегать по его руке и плечам; потом поймал её, высоко поднял за хвост, запрокинул голову и уронил себе в горло. Сидевшие поблизости заржали.

— Арпо, проглоти эту тварь!

— Не жуя только.

— Глотай, глотай!

Внезапно у Арполена словно начался эпилептический припадок. Взгляд его застыл, пальцы поднятой руки скрючились, лицо скривилось в гримасе. Казалось, он всецело сосредоточился на горле, откуда, судя по всему, сопротивляясь его глотательным мышцам, пытался выбраться зверёк. Кадык Арполена конвульсивно двигался, брови полезли вверх, шея дёргалась, как у рассерженного гуся. На миг показалось, что мышка одержит верх, выберется и просунет розовый носик между его гнилых зубов. Но Арполен чудовищным глотком отправил мышку вниз, постепенно согнал гримасу с лица, потом с облегчением широко улыбнулся и откланялся снова.

— Теперь надо утопить эту тварь, мадам, иначе она прогрызёт себе путь наружу через мою печень.

Он вытащил из кармана бутылку вина и, не отрываясь, выпил из горлышка под рёв толпы половину.

Потом пролетела какая-то бутылка и разбилась в углу, началась драка, две женщины вцепились друг другу в волосы; но разгореться драке не пришлось. С колоритной бранью вошёл Полковник Лисбонн. Угрюмый, длинноволосый, со спускающимися к подбородку усами. Кто-то пинками разогнал дравшихся женщин. Полковник окинул свирепым взглядом столы.

— Почему он приволакивает одну ногу? — спросила Эммануэла.

— В тюрьме к ней было приковано ядро.

Кто-то крикнул:

— Спой, Гражданин!

Полковник выпалил какое-то заковыристое ругательство и, шаркая вокруг столов, сперва стал хрипло изрыгать оскорбления, потом голосом, похожим на скрип ржавого колеса в тумане, затянул непристойную песню. Толпа принялась стучать в такт кулаками. Самые гнусные строки, судя по всему, Полковник приберёг для Эммануэлы. Он подошёл к столу, где сидели она и Ги, и выпалил их ей в лицо, глядя на неё в упор со злобной иронией. Графиня, застыв, отвечала ему тем же. Ги видел, что она наслаждается, трепещет от восторга, выслушивая грубости, которыми Полковник унижал её. Для Эммануэлы это было способом обладания. Один раз она облизнула губы. А Ги, захваченный, как и другие зрители, этой сценой, вновь удивился привлекательности этого мерзавца для женщин. Правда, приходилось признать, Максим Лисбонн был занятным мерзавцем.

Полковник повернулся и пошёл, волоча ногу. Заметил парочку в тёмном углу. Женщина собиралась лечь на мужчину и расстёгивала одежду. Лисбонн выругался и указал на неё. Это открытие было встречено торжествующим воплем, несколько человек из-за ближайших столов подошли и стали рядом. Кто-то нагнулся и ухватил женщину, не позволяя ей подняться.

— Давай, давай!

Большинство сидевших лишь глянуло туда и больше не обращало внимания на парочку. Эммануэла вздрогнула и поднялась.

— Дорогой мой, я хочу уйти.

Ночь была тёплой. Эммануэла внезапно сбросила с себя напряжение и презрительно рассмеялась.

— Да, вы знали, куда ехать, не так ли, Милый друг? Надо будет повторить эту поездку.

На обратном пути она без умолку говорила, воздвигая между собой и Ги стену насмешки, пробиться сквозь которую всегда было трудно. На авеню Фридланд бросила ему: «Завтра, завтра» — и беззаботно поднялась на крыльцо. Ги видел, как большая дверь закрылась за ней, и потом представил себе, как она проходит мимо сонных лакеев и поднимается по лестнице в спальню.

Кокетка? Да, но мысль об обладании ею была неодолимо заманчивой. В ней таилась загадка, присущая всем женщинам. И мучительный соблазн всех женщин, спасения от которого нет.

Этот визит к Полковнику Лисбонну послужил началом новых требований. Эммануэла еженедельно заставляла Ги возить её по местам столь же сомнительного пошиба. Просто грубые притоны графиня почти сразу же отвергла и стала искать подозрительные, непристойные, опасные. Может быть, она всё более и более умело скрывала свои чувства, но Ги казалось, что это её новый утончённый способ издеваться над ним. Однако противиться ей он был не в силах. Видел, что она знает о его подозрениях. Но это ничего не меняло. Однажды, когда Ги не захотел пойти ей навстречу, она заявила: «Мой дорогой, я ведь просто-напросто веду себя, как та женщина из «Милого друга» — одна из ваших героинь. Разве нет?»

Будучи один, он неистово клялся себе не терпеть больше от неё разочарований. Но потом приходила записка с лёгким запахом её духов — и решимость покидала его, он со жгучим нетерпением дожидался назначенного часа и мчался на авеню Фридланд, где его ждало очередное разочарование, ещё одна шпилька, которой блестящая графиня даже не замечала. И в довершение его страданий она стала всё больше и больше сближаться с Арманом Ле Пелтье.

— Очень, очень рад, дорогие собратья. — Широко улыбаясь, Артур Мейер проводил Ги и Поля Бурже к выходу. — До свиданья.

Курьер, нашивший на свой мундир позолоченные эполеты, чётко откозырял и широко распахнул дверь.

— Да... Бурже, вы не забудете передать это герцогу де Лине? — просил Мейер.

— Нет. Можете быть спокойны.

Выйдя из здания, они пошли по бульвару. Было ясное утро, дул лёгкий ветерок. Бурже доверительно взял Ги под руку.

— Дорогой друг, я хочу вернуться к нашему разговору. Продолжать его при Мейере не стоило.

Они встретились по пути в редакцию «Голуа» и разговорились.

— Не понимаю, почему ты не расширяешь охвата жизни, почему всё время пишешь о крестьянах, проститутках, этом незначительном слое общества. Они ужасно скучны, невежественны и в конце концов притупят твою художественную зоркость.

Ги искоса посмотрел на приятеля. Бурже, человек двумя годами моложе его, шёл в гору. Модные романы создали ему репутацию правдивого рассказчика о жизни светского общества. Несмотря на свой снобизм, он нравился Ги.

— Я веду вот к чему, — продолжал Бурже, — ты достаточно знаешь о приличных людях, чтобы подняться как писатель выше. Я не говорю, что твоим хроникам в «Голуа» и «Жиль Блаз» недостаёт проницательности. И знаешь, они, по-моему, избирательнее, чем твои рассказы. В «Милом друге» есть блестящие места — просто блестящие.

— Бурже, кто такие приличные люди?

— Оставь, ты знаешь, что я имею в виду. Натуралистическое копание в сточных канавах, настойчивое изучение жизни низов общества — неужели оно так уж замечательно? Или хотя бы нужно? Для Золя, может быть, и да. При такой биографии это, возможно, неизбежная форма самовыражения. И понятно, когда молодой человек пробивался в литературный мир, это было надёжным способом шокировать людей, обратить на себя внимание.

— Другим молодым людям следует поступать так же?

— Нет... — Бурже бросил на Мопассана смущённый взгляд. — Этого я не говорю. На многих из нас Золя оказал очень большое влияние. В конце концов, «Пышка» была шедевром. Но Бог мой! Нужно же подняться выше этой среды.

— То есть писать об аристократии?

— О цивилизованном мире. — Бурже, несомненно, уловил иронию в его голосе. Он много лет приучался улавливать малейший намёк на неё во фразе герцогини или в шутке маркиза. — Я только хочу сказать, что ты умышленно обходишь вниманием общественную среду, которой, как художник, не можешь пренебрегать. В эстетическом плане, разумеется.

— Разумеется, — повторил Ги.

Он прислушивался к ясному, чёткому голосу шедшего рядом человека. Бурже просто не понимал, что не нужно уходить с головой в светские пустяки, стремиться писать о пустоголовых светских дамах, скучающих бездельниках, вырождающейся аристократии Сен-Жермена и Лазурного берега. Да, подумал Ги, Эммануэла принадлежит к этому кругу, по крайней мере отчасти. И внезапно ему вспомнилась Мари Кан — обаятельная, спокойная, умная красавица, какой, пожалуй, не найти в других слоях общества. Эта мысль поразила его. Неужели то, что он искал, можно найти в том мире, которого он не понимал и понимать не хотел? Мари Кан стояла перед его мысленным взором, красивая и манящая.

— Поверь, — продолжал Бурже, — многие из моих друзей читают тебя только потому, что питают симпатию к тебе лично.

Ги уловил в его словах лёгкую профессиональную зависть. Но, возможно, в них была и какая-то доля истины. В конце концов, романы Бурже расходились большими тиражами. Может, он был и прав.

— Господи, я не говорю, что нужно ограничивать свой художнический кругозор! — сказал Бурже. — Что выиграет французская литература, если кто-то из наших знакомых сочтёт, что так и надо? Но поверь, Мопассан, тебе, при твоих талантах...

Он умолк. Наступила странная пауза. Бурже повернулся к Мопассану и, увидев выражение его лица, остановился. Они стояли на оживлённом тротуаре. Бурже не сводил глаз с Ги.

— Мопассан, что случилось?

Ги смотрел вдаль, слегка наморщив лоб, будто к чему-то прислушивался. Через несколько секунд он потряс головой, заморгал и произнёс:

— Что? Ничего... Извини, Бурже.

Они пошли дальше.

Бурже продолжал пристально смотреть на Мопассана.

— Ты, мне показалось, прислушивался к чему-то.

Ги издал нервозный смешок.

— Ерунда. Иногда мне кажется, я кричу так громко, что собеседнику хочется зажать уши. — Говорил он тише, чем обычно, старательно выделяя каждое слово. — А когда умолкаю, слышится какое-то странное эхо, словно несколько людей хором кричат со дна пещеры. — Он снова рассмеялся. — Устал, наверное, слегка, вот и всё.

— Да. Конечно, — сказал Бурже. — Напугал ты меня, старина.

— Чепуха! — Ги повёл тростью. — Гляди, вон Шолль и Мендес. Идём к ним.

Они подошли к кафе «Риш». Катюль Мендес, Кладель, Сеар и ещё двое мужчин, окружавшие Шолля, вставали из-за столика на тротуаре, собираясь войти внутрь. Они шумно приветствовали Ги и Бурже.

— Пошли, Мопассан. Посмотришь.

— Что происходит? — спросил Ги.

Торопливо подошёл официант.

— Шолль заключил пари, — ответил Сеар. — Собирается есть обеденные блюда в обратном порядке. Он уже выпил две порции коньяка вместо аперитива, потом кофе с малагским виноградом и шоколадным пирожным.

— Боже мой!

— И примусь за остальное, — сказал Шолль, пожимая руку Ги. — Привет, Мопассан. Традиционность — вот с чем нужно бороться как в жизни, так и в искусстве. Разве нет?

Они вошли, сели за столик, и пока Ги с остальными обедали «традиционно», Шолль выражал протест против рабского подражания. Это было впечатляющее зрелище. С убийственными комментариями — он был одним из первых бульварных остряков — Шолль стал есть после шоколадного пирожного козий сыр, запивая его бордо, потом принялся за говядину с кровью, овощи, слоёный пирог. Когда ошеломлённый метрдотель принёс большую порцию холодной рыбы, раздались сочувственные возгласы. Шолль съел её с майонезом, за ней суп и завершил обед абсентом.

— Остаётся только, — сказал Шолль, откидываясь на спинку стула, — чтобы какая-нибудь жрица любви поиграла мне на скрипке.

— Ладно! — сказал Кладель. — Я знаю такую. Талантливая девочка, надо сказать. Гарсон!

— Кладель, перестань.

Бурже поднялся.

— Мне надо идти...

— Гарсон! — рявкнул Кладель — Отправь посыльного к мадемуазель Розе, проезд д’Антен, три...

— До свиданья, до свиданья.

В поднявшемся шуме Бурже ушёл.

— ...и пусть захватит скрипку! — прокричал Шолль, перекрывая одобрительные возгласы.

Доктор Ноке-Тюль был одним из светил медицинского мира. Не просто выдающимся. Не просто авторитетом. Он воплощал собой Учёного Девятнадцатого Века, причастного к окончательной достоверности и Абсолютной Истине. Добившись такого положения, доктор Ноке-Тюль жил и практиковал — так, по крайней мере, казалось — во внушающей благоговение неприступности вершин. Увидеться с ним было почти невозможно. Приём у доктора Ноке-Тюля означал, что человеку, видимо, придётся отправиться в мир иной, но пока что он имеет значение в этом. Размеров его гонорара не знал никто. Одно время трудно было узнать, где он проживает, поэтому многие думали, что доктор Ноке-Тюль парит где-то в высшей сфере в укоризненной позе, и это вызывало у них неприятные ассоциации с виной и первородным грехом. С другой стороны, все знали, как выглядит доктор — по портретам. Он был бородатым и рослым. Мало кто смог бы описать его подробнее.

Добиться у него консультации Ги тщетно пытался в течение трёх недель, потом вскользь упомянул об этом в письме матери. Мадам де Мопассан написала из Канна, где жила теперь, что Ноке-Тюли были друзьями её семьи в Фекане, что знала доктора в юности и напишет ему. На следующей неделе Ги был назначен приём.

— Так-так, — произнёс доктор, осматривая его. Он повторил объяснения Ги с таким видом, словно встреча их лишь подтвердила то, что он уже знал каким-то таинственным образом. — Так-так. Правый глаз устаёт после непродолжительной работы. Боли в желудке. Так-так. Учащённое сердцебиение. Иногда ощущение прилива крови к голове. При головных болях внешняя сторона предплечья становится нечувствительной. Так-так.

Осмотр занял много времени. Когда он окончился, доктор Ноке-Тюль встал под бюстом Наполеона, заложил одну руку за спину, другую сунул под бороду, выставил одну ногу вперёд и объявил:

— У вас, мой дорогой месье, расстройство пищеварения — избыток желудочной кислоты, что связано с лёгким, очень лёгким нарушением кровообращения и, вполне естественно, вызывает лёгкую нервную реакцию. Причина этого кроется главным образом в вашей диете. Вам нужно пройти курс лечения серой. Рекомендую минеральные воды в Шатель-Гийоне.

Ги не почувствовал доверия к доктору. Ливрейный слуга с поклоном проводил его. Он ушёл, жалея о потерянном времени и деньгах, но когда вернулся домой, Франсуа подал ему письмо от мадам де Мопассан. Она написала доктору Ноке-Тюлю и настаивала, чтобы Ги последовал его рекомендациям. Ноке-Тюль определённо должен был ей ответить и сообщить о своих советах.

Шатель-Гийон — унылая дыра в Оверни! При мысли о ней Ги содрогнулся. Ему представились маленький мрачный отель, музыкальное трио, скучные люди, невыносимые дни с питьём вод, ужасное казино, козьи тропы... Но мадам де Мопассан обладала непреклонным характером, и Ги понимал, что его упорный отказ только расстроит её. Это будет предосудительно. Поэтому, скрепя сердце, он сдался, велел Франсуа уложить вещи и поехал поездом на двадцатипятидневный курс лечения в Шатель-Гийон.

Скука? Это заблуждение быстро развеялось. В отеле оказались две хорошенькие «вдовушки», как они отрекомендовались ему, которые, как выяснилось, тоже боялись «скуки», — и они втроём провели три весёлые недели в тесной компании, к возмущению местных и приезжих буржуа. Они засиживались в низкопробном кафе до глубокой ночи. Втроём нанесли визит в местный бордель, завязали оживлённое знакомство с мадам и толстыми, весёлыми девицами, Ги подарил им по экземпляру «Заведения Телье» под восторженные восклицания тех, кто узнавал в персонажах себя. В конце первой недели Ги вспомнил, что его старый парижский приятель Дюран де Рошгюд живёт неподалёку в родовом замке. Они приехали туда втроём. Рошгюд пригласил их пожить несколько дней в летнем домике.

— Я бы предложил вам жить в замке, — сказал он. — Но... видите ли, здесь мать, а у неё свои взгляды.

— Конечно, — радостно ответил Ги. — Мы понимаем.

Он однажды видел мадам Рошгюд — неприятную женщину с бородавками, носившую громадные шляпы.

На другой день Ги предложил обеим спутницам осмотреть местную достопримечательность, находившуюся во владениях Рошгюда, возвышенность Тазена, погасший вулкан с чистым голубым озером в кратере. День был жарким. Идеальный круг неподвижной голубой воды, прозрачной как стекло, оказался неодолимо привлекательным.

— Давайте выкупаемся, — предложил Ги.

Женщины сразу же согласились. Все вместе разделись и бросились в воду. Вскоре Ги в шутку сцепился с одной из них, та, держась в воде вертикально, стала разводить ноги и притягивать его к своему крепкогрудому телу, другая медленно плавала вокруг, подбадривала их и корчила смешные рожи.

— Ну давай же, дорогой, — сказала первая, страстно прижалась к нему и крепко обхватила за плечи.

— А меня, дорогой? — Вторая стала брызгать на них.

Неожиданно с берега послышались вскрики и восклицания. Быстро разъединясь, они посмотрели в ту сторону и увидели мадам де Рошгюд в шляпе с широкими трясущимися полями, возле неё стояли несколько женщин и священник, все таращились на них, выкатив глаза. Наступило короткое замешательство. Стоявшие на берегу залились краской. Потом все они с испуганными криками развернулись и пустились прочь, тряся полями шляп и зонтиками от солнца, последним, подобрав полы сутаны, бежал священник.

Трое в озере переглянулись и расхохотались.

— Это дамское историко-геологическое общество вышло на работу в поле! — простонал Ги.

— Йо-хууу! Вернитесь!

Дюран приглашал всех троих на другой день к обеду в замок, но в домике не появлялся всё утро. Ги и его спутницы, готовые ко всему, решили отправиться туда как ни в чём не бывало, но потом увидели сквозь деревья величественную процессию лакеев с тарелками, блюдами и корзинками еды. Мажордом с важным видом поклонился.

— Мадам де Рошгюд приветствует вас, месье. Обед подан!

Однако на следующее утро, когда они уже были в отеле, появились двое мужчин с большими, закрученными вверх усами, и час спустя Ги обнаружил записку от обеих женщин, уехавших вместе с ними. Усмехаясь, он прочёл её. Мужчины явно были сутенёрами и хотели найти для своих «вдовушек» более доходные места!

Ги обрадовал их отъезд: ему уже много дней приходилось сдерживать порывы к работе. Он хотел написать роман, действие которого происходит на курорте вроде Шатель-Гийона — вывести целую шутовскую галерею врачей. И чёрт возьми! Это будет любовная история, но в «цивилизованном» мире. Он покажет Бурже...

12

Гостиная в особняке на авеню Фридланд была заполнена изысканной публикой. Ги стоял у открытого окна, в которое задувал лёгкий ветерок. Большая люстра сверкала огнями. Рядом в маленькой гостиной оркестр негромко играл вальс. Эммануэле, одетой в белое, ниспадающее красивыми складками платье, всеми силами старались угодить её «трупы». Она развлекалась тем, что не обращала внимания на мужчин, которые все подходили, кланялись и целовали ей руку. Мужчины замирали с настойчивым и несколько глупым видом, некоторые делали шаг вперёд, пытаясь привлечь её внимание сбивчивой речью. Потом отступали и оглядывали остальных.

Кто-то тронул Ги за локоть. Это был Альфонс Доде.

— Посмотрите на Монтескью с черепахой, — сказал он, поведя в ту сторону своей козлиной бородкой. Робер де Монтескью, поэт и экстравагантный эстет, друг Гюисманса, водил среди посмеивающихся гостей черепаху на ленточке. Панцирь её украшали большие драгоценные камни, красные и зелёные.

— Кто это с ним? — спросил Ги.

У спутника Монтескью было круглое напудренное лицо, тонкие, судя по всему, подкрашенные губы, светлые напомаженные волосы и грузное тело.

— Это? Оскар Уайльд.

Доде и Ги переглянулись.

— Привет, старина.

К ним подошёл Анри Жервекс, художник, застенчивый «труп». Вскоре возле них собралась группа гостей. Ги потихоньку отошёл в сторону и услышал рядом с собой чей-то голос:

— Ага! Le mauvais passant[107].

Он повернулся, увидел Мари Кан и замер, поражённый её красотой. Она была в платье, обнажающем шею и плечи, широкие скулы подчёркивали изящный овал лица, в её улыбке сочетались наивность и холодный цинизм, что было внове для него. В ушах у неё были длинные персидские серьги из цветной эмали на золоте, зачёсанные вверх чёрные волосы блестели. Под скулами темнели ямочки. В декольте виднелась ложбинка между грудями. Кожа у неё была с легчайшим золотистым оттенком. На шее не было никаких украшений.

— Таков, значит, у вас способ приветствия? — спросила она.

Ги осознал, что таращится на неё, и поцеловал ей руку.

— Прошу прощения.

Ги тщетно подыскивал, что сказать, чтобы спасти свою репутацию.

— Вы до того очаровательны, что я вас не сразу узнал.

— Это уже лучше!

— Когда приехали?

— Вчера вечером. И завтра уезжаю.

Они находились неподалёку от маленькой гостиной, где играл оркестр; Ги до сих пор почти не замечал музыки.

— Давайте потанцуем, — предложил он.

Мари поглядела ему в глаза. Потом лёгким движением оправила платье и протянула к нему руки. Ги взял её за талию, и они закружились в танце. Мари слегка откинулась назад. Он ощущал ладонью корсаж и тяжесть её тела. Брови её были подкрашены.

— Значит, я mauvais passant? — спросил он.

Мари чуть запрокинула голову и рассмеялась:

— О нет.

— Один лодочник на Сене называл меня guillemot passant[108].

— Guillemot — птица, гнездящаяся высоко в неприступных скалах, так ведь? — спросила Мари, блеснув глазами. Ги рассмеялся.

Мари сказала, что находится в Париже проездом по пути к сестре и друзьям во Флоренцию. Когда они перестали танцевать и прогуливались среди прочих гостей, она говорила весело и отвечала ему с нескрываемым удовольствием. Однако лёгкая ирония нескольких её фраз смутила его — что она тут же заметила и постаралась сгладить произведённое впечатление. Мари вернулась со Средиземноморья, проведя там летний сезон.

— Значит, мы разминулись с вами, — сказал Ги. — Я был в Антибе в пятницу. — И поймал её насмешливый взгляд. — Нет! Я покупал тендер. Хорошую морскую яхту, в киле семьсот килограммов свинца, общий вес без полезного груза девятьсот. И чтобы дать вам полное представление о ней, там есть команда из двух человек, Бернар и Раймон.

— И называется она «Милый друг»?

— Как... да.

Он изумлённо вскинул брови. Потом оба рассмеялись.

Ги находил Мари необыкновенно красивой. Мужчины подходили и целовали ей руку. Эммануэла дважды подсылала стареющих вдов туда, где они находились чуть в стороне от остальных. После того как они избавились от второй, снова начав танцевать, Ги сказал:

— Очевидно, мне намекают, чтобы я не монополизировал вас.

— Потоцкая определённо считает это опасным, — ответила Мари. — Хочет, чтобы вы оставили в покое молодых женщин и вселяли надежды в поблёкших!

Подобное заявление можно было б услышать от самой Эммануэлы. И Мари сказала это, глядя ему в глаза, со смесью колкости и наивности.

В конце концов им пришлось расстаться. Ги подумал, что Эммануэла, должно быть, знала об их знакомстве; и с её стороны было утончённой провокацией отыскать Мари и пригласить на этот вечер. Графиня хотела продемонстрировать свою власть над ним, при этом ей приходилось выглядеть и весьма заинтересованной в нём, и совершенно безразличной. Это было характерно для Эммануэлы — предоставить доказательство того, что она хочет властвовать над тобой, и при этом сделать вид, будто ты ей совершенно не нужен.

Ги видел среди голов и плеч гостей чёрные волосы и улыбку Мари. А ещё дальше — Эммануэлу и, глядя на неё, желая её, ощущал лёгкую дрожь в мышцах.

Он желал их обеих. И переводил взгляд с одной на другую. Желал так, словно мог раздвоиться и слиться в любовном порыве с обеими одновременно. Обе были сейчас в высшей степени недоступны и потому в высшей степени соблазнительны. Он желал улечься с обеими на пуховую перину, чтобы каприз одной возмущал другую. Желал упиваться влекущими к себе объятиями обеих, чтобы они были соперницами, чтобы обеих разжигали лёгкая ненависть и лёгкий стыд! Эммануэла с ледяным видом не желала его замечать.

Ги поймал себя на том, что, глядя на Мари, прислушивается, надеясь услышать её голос, тщетно и глупо пытается догадаться, что она говорит. Когда она уходила с человеком, с которым почти не разговаривала, Ги ощутил острый укол зависти.

Рано утром Ги отправил к ней посыльного с запиской, но тот вернулся и сказал, что она уехала. Он решил посвятить утренние часы работе. Новая книга, «Монт-Ориоль», писалась трудно. Он не мог передать той атмосферы, которая казалась ему столь многообещающей, когда замысел только возник у него в Шатель-Гийоне. Такого с ним ещё не бывало. Раньше он писал целые повести без необходимости возвращаться хотя бы к одной фразе. Теперь часами корпел над одной страницей и в конце концов перечёркивал её с раздражением и презрением к себе.

Ги сидел с пером в руке, глядя на улицу Моншанен, мысли его блуждали. Эрмина оказалась неотзывчивой; на его предложение приехать в Париж она прислала безучастный ответ. И Клем — прежде всего Клем. Она жила в Этрета, присматривала за виллой, писала только ради напоминания о связанных с ней делах. Под давлением различных обстоятельств их отношения вернулись к исходной точке. Никто из них, казалось, ничего не мог с этим поделать. Клем приняла это со своей нежной нетребовательностью.

И что теперь?.. Внезапно Ги ощутил одиночество и неприкаянность, от которых не было спасения после того ветреного вечера в парке много лет назад. Раздался стук в дверь, Франсуа принёс почту — обычную пачку писем, главным образом от женщин. Луи Ле Пуатвен писал из Лондона о последнем концерте старого Ференца Листа, который обернулся небывалым, неслыханным триумфом, «исступлением без конца». На следующем конверте стоял штемпель Нейи, но письмо переслали из издательства Авара. Писала женщина. Она слышала, что он в Париже, и хотела встретиться с ним наверху у Биньона в час дня девятого или шестнадцатого. «Я высокая, белокурая, кареглазая. Буду в тёмно-коричневом платье...» Подписано было: «Кристина». Ги взглянул на календарь. Шестнадцатое. Час — странное время для свиданий. Это расшевелило его любопытство.

Ги вымылся, неторопливо оделся и пошёл в ресторан Биньона. Через сорок минут никто похожий на автора письма не появился, и у него вышла стычка с несколькими охотниками за знаменитостями. Это был розыгрыш. Глупо было отзываться. На бульваре он остановил коляску. «Улица Моншанен, десять». Под стук подков лошади он внезапно поймал себя на мысли о Мари Кан... Мари...

Париж был охвачен горячкой преклонения перед героем, генералом Буланже[109], который собирался, встав во главе войск, воздать отмщение Германии. Когда он, красивый, величавый, мужественный, гарцевал на вороном коне по Елисейским полям на параде Четырнадцатого июля, это вызвало бурю народных приветствий.

— Да здравствует Буланже! Да здравствует Буланже! — ревела густая толпа, из множества окон махали платочками. Где бы ни появлялся «отважный генерал», его встречали шумно, радостно, восторженно. А женщины! У Буланже было сто тысяч поклонниц. У всех швей и прачек в чердачных квартирах висели его портреты. Каждая светская дама мечтала, чтобы он блеснул в её гостиной. Алые гвоздики — эмблема Буланже — красовались в каждой петлице, на каждом корсаже, словно сердца, отданные мужественному генералу. Ги взирал на всё это с любопытством.

Пришла неожиданная весть. Эрве собрался жениться! Мадам де Мопассан написала из Антиба:

«Её зовут Мария-Тереза д’Андон. Эрве было почти перестал видеться с ней, и я решила, что между ними всё кончено, но вчера вечером он сказал, что они уже объявили о предстоящем браке и должны пожениться через десять дней. Рада ли я этому, не пойму. Приданого у неё нет. Девушка она хорошая, и видно, что любит его. Но как они будут жить, не знаю. Эрве рассчитывает на то, что ты присылаешь нам, и не выказывает склонности работать — разве что садовником, а в садовники его вряд ли кто наймёт».

Эрве женится! Ги стоял с письмом в руке, охваченный каким-то неожиданным чувством. Потом крикнул:

— Франсуа! Закажи фиакр. И возьми билеты до Антиба. Завтра едем на юг.

Ги нашёл Эрве спокойным, счастливым, влюблённым. Мария-Тереза была маленькой, слегка застенчивой и, подумал он, очаровательной. Эрве рассказал ей всё об их детстве в Этрета, об аббате Обуре и играх в церковном дворе. Братья засиделись до глубокой ночи, радуясь сохранившимся в памяти именам и улыбаясь воспоминаниям.

— Господи, была бы здесь Жозефа! — со вздохом сказала Ги мадам де Мопассан. — Эрве хочет пригласить на свадьбу самое меньшее пятьдесят гостей, большинства которых не знаю ни я, ни кто бы то ни было.

Старая Жозефа ушла на покой и осталась в Этрета.

Ги перед свадьбой подолгу разговаривал с матерью, много разъезжал. Утром в день бракосочетания ярко светило солнце. Мария-Тереза в белом платье выглядела обворожительно; Эрве потел в чёрном костюме и нервничал. Когда после венчания выходили из церкви, Ги сказал:

— Старина, что скажешь, если мы сделаем крюк и поедем по грасской дороге? Это не намного удлинит путь. Мы с матерью впереди, вы сзади.

— Хорошо, — ответил Эрве и обратился к Марии-Терезе: — Мы, кажется, выбрали самый жаркий день в году, не так ли, мадам?

Из-под конских копыт вздымалась пыль. Развевалась бахрома на тенте экипажа, море было залито солнцем. На минуту оно скрылось из глаз, когда дорога сделала поворот, потом она снова пошла вдоль берега. На полпути Ги велел кучеру:

— Остановите здесь.

Мадам де Мопассан удивлённо взглянула на него.

— Ги, в чём дело? Гости будут недоумевать, где мы.

— Не беспокойся. — Ги ободряюще пожал её руку. — Подождут. А теперь сойди.

— Дорогой, я ничего не понимаю.

Позади них остановился подъехавший экипаж с Эрве и Марией-Терезой.

— Почему мы остановились? — крикнул Эрве.

— Хочу вам показать кое-что, — ответил Ги и поманил их. — Идите сюда.

В густой живой изгороди, окаймлявшей дорогу, были ворота. Ги распахнул их, подождал брата с невесткой и повёл внутрь. Там был большой сад, простирающийся к самому морю, с цветущими клумбами, сверкающими теплицами, стоящим на месте оборудованием.

Эрве утёр пот со лба.

— Старина, чего это ради...

— Вот, Эрве, — Ги повёл рукой, — это всё твоё. Поздравляю.

— Моё? — уставился на него брат.

— Свадебный подарок от меня, старина. Теперь ты садовод.

— Ги, я не верю своим ушам. Ги... — На глазах Эрве навернулись слёзы. — Как... как ты... — Он обнял брата и расцеловал. — Это же стоит, должно быть, целое состояние!

Сияя от радости, он побежал мимо теплиц. Мария-Тереза обняла деверя.

— Спасибо. Ты так добр. Он больше всего мечтал об этом.

Мадам де Мопассан утирала глаза.

— Мария-Тереза! — радостно позвал Эрве. — Иди посмотри.

Они осмотрели сад — наскоро, потому что их ждали гости, — и на обратном пути, когда кучер погонял лошадей, Эрве оживлённо говорил:

— Какой большой! Я смогу продавать цветы в Антибе, Ницце, Канне. Видела мимозу? В сезон её будет столько, что мы станем отправлять её в Париж... Ги, теперь тебе нужно жениться и осесть здесь вместе с нами.

— Да, да, — поддержала его Мария-Тереза.

— Что скажешь, Ги? — спросила мать, всё ещё подносившая платочек к глазам.

Ги засмеялся. Он ни разу в жизни не бывал так счастлив. Эрве заслуживал сада. В армии ему приходилось несладко. И всегда не везло, но он никогда не жаловался. Пора Эрве обрести независимость и возможность заниматься тем, что он любит. Прежде они часто спорили; Эрве то и дело залезал в долги, правда, тому существовало оправдание, но теперь всё это в прошлом. Он поглядел на счастливые лица брата и Марии-Терезы.

— ...Ги, но это целое состояние.

Ничего, он зарабатывает большие деньги — большинство писателей в Париже назвало бы их баснословными. Дела его так хорошо не шли ещё никогда. Газеты, журналы добивались от него рассказов; за какую-то хронику он получал пятьсот франков. Одно за другим выходили подарочные издания. Он был богат. Знаменит в тридцать шесть лет. Счастлив... да, в данную минуту счастлив. Ги поглядел на сияющее под солнцем море, сквозь стук копыт и громыхание колёс слышались голоса Эрве и Марии-Терезы. Вот этого счастья он достигнуть не смог. Эрве достиг; жизнь вознаградила его таким образом. Этого не могли дать Мари, Эммануэла, Эрмина, Клем — их образы проплывали перед ним, любимые, желанные, причиняющие страдания. «Ги, чего ты ищешь?» — однажды спросила его Эрмина. Возможно, покоя — где-то за пределами длинного, тёмного, пустого бульвара одинокого сердца.

— Послушай, Ги, — похлопал его по колену Эрве. — Теперь мы должны вывести фамильную розу. «Полианта Мопассантиа».

Ги повернулся к ним.

— Подвид «Милый друг Виргиниана».

Все засмеялись.

— Это первым делом!

— Ой, они уже съезжаются, — сказала мадам де Мопассан, когда они подъехали к вилле, где гости вылезали из экипажей и шли навстречу с поздравлениями.

— Вот и новобрачные! Поздравляем... Желаем счастья...

Над Сеной сгустилась тьма. Ги, мерно загребая вёслами, повёл лодку в направлении Шату. Потом, обогнув островок, бросил вёсла, лодка по инерции подплыла к берегу и уткнулась носом в камыши. Отдыха ему не требовалось; он чувствовал себя полным сил и даже как-то странно оживлённым. Но почти бессознательно уловил какую-то перемену в атмосфере и перестал грести. Поднял глаза к луне, холодно светившей сквозь высокие облака. Слышен был только лёгкий плеск воды о берег, да пробежавшая крыса свалила в воду камешек.

По возвращении со свадьбы Эрве ему неудержимо захотелось на любимую реку его безденежной юности, и он приехал один, чтобы вновь насладиться её прежним очарованием.

От воды стал подниматься туман, нежный, таинственный. Глядя на него, Ги не сразу осознал, что взгляд его прикован к одному месту у дальней кромки острова. Туман там не стелился над рекой тонким слоем. Он клубился, завивался спиралью вверх, казалось, обретал форму человеческого тела и приближался, скользя по поверхности воды. Качнулся было, и Ги подумал, что эта фигура двинется через остров прямо к нему; но она изменила направление и, приближаясь, стала словно бы приседать. Руки и ноги Ги напряглись до боли. Он ощущал нечто вроде «присутствия», как в комнате на улице Моншанен. Силился отвести взгляд от туманной фигуры, но не мог. То был Орля. Это странное имя, которого Ги никогда раньше не слышал, прозвенело у него в голове. Орля! С какой-то смутно колышущейся массой вместо головы, что придавало всей фигуре нечто особенно зловещее.

Ги хотел уплыть. Но мозговые импульсы не доходили до его рук. Орля был уже гораздо ближе, у самых, камышей. Напряжённые руки Ги отказывались повиноваться. Внезапно в его ушах раздались те звуки, о которых он говорил Бурже. Далёкие слившиеся голоса вопили и стенали из гулкой пещеры. Ги почувствовал, как по лицу его струится пот. Голоса оборвались, и плеск воды тут же усилился до оглушительного. Ги неистовым усилием дотянулся до весел, схватил их и сделал мощный гребок. Лодка едва двинулась. А Орля был уже почти возле неё. Мозг Ги всё ещё плохо координировал работу мышц. Он загрёб снова, чувствуя, что мускулы натянулись, как тетива; и опять лодка почти не двинулась.

Орля пригнулся, готовясь вскочить на корму, видно его было вполне отчётливо. Ги изо всех сил налёг на вёсла — лодка сорвалась с места, и в следующий миг он широко загребал вёслами на стрежне реки, туман вокруг был белым, пустым.

Ги приплыл в Шату; слуга из дешёвого придорожного отеля, который содержали старики Катркювы, знакомые Мопассану ещё по временам «Лепестка розы», впустил его, и он поднялся к себе в комнату, охваченный волнением и любопытством. Постоял у окна, глядя на чуть поблескивающую реку. Что это было — самовнушение, гипнотический эффект тумана и неверного света? Ги был уверен в одном: дело тут обстояло иначе, чем с видением собственного призрака на улице Моншанен в ту ночь, когда он позвал на помощь Мезруа. Тот случай он счёл раздвоением личности — одним из тех загадочных феноменов, о которых доктор Шарко[110] и его коллеги заставили в последнее время говорить всю Францию.

Но Орля... как это странное имя пришло ему в голову? Ги ходил взад-вперёд по комнате; мысли теснились в голове, разум, казалось, был открыт потоку импульсов, впечатлений, озарений. Ярко горящая лампа отбрасывала на стену его громадную, чёткую тень. Орля — как жутко, когда тебя преследует этот неодолимый таинственный призрак! В памяти Ги всколыхнулись древние поверья.

Внезапно ему показалось, что за дверью комнаты кто-то молча стоит. Ги выглянул. Никого. Потом сел за стол и принялся писать рассказ о человеке, которого преследует Орля, перо его быстро бежало по бумаге.

Ветер, продувавший улицу Моншанен, гудел, словно слабые голоса, над стеклянными панелями, из которых состоял потолок комнаты. Серое февральское небо уже темнело. Ги сидел за письменным столом, прислушиваясь к журчанию воды в канаве снаружи. Комната — «оранжерея», как называл её Франсуа, — была тёплой, уютной, однако его била дрожь. До чего ненавидел он эту погоду! Она напоминала ему о днях службы в морском министерстве, об отчаянии при виде того, как деревья в Тюильри сбрасывают листья и долгая зима окутывает город. Ги хотелось бы оказаться на борту «Милого друга» в весеннем Средиземном море. Однако требовалось уладить неприятные дела с Аваром; он решил покончить с ними сегодня.

Ги поднялся и дёрнул шнурок звонка. Франсуа было велено не входить без вызова; с гостьями очень часто возникали пикантные ситуации. Господи, до чего эти женщины были доступны! Казалось, все они стремились соблазнительно разлечься на шкуре белого медведя перед камином, даже замужние. Они ждали от него любовного акта, и если он не проявлял инициативы, заводили речь о его «репутации» в таком тоне, что сомнения относительно их желаний не оставалось. Стоило войти в гостиную — к сенатору, к банкиру, — и он ощущал на себе взгляды всех женщин; их застенчивость и лукавство выражали невысказанные напрашивания. И не исключено было, что в ближайшие дни произойдёт немало странных «совпадений». Он столкнётся с одной из женщин, «случайно проходящей» по улице Моншанен; другие выйдут из фиакра, когда он будет стоять возле кафе «Мадрид» или Тортони; ещё одна только что получит письмо от младшей кузины из провинции, которая хочет стать писательницей, и забежит с визитом «по пути за покупками». Два раза женщины приходили, заявляя, как любезно с его стороны было пригласить их на чай — хотя не получали от него никаких приглашений.

Он брал их — почти всех. Большинство молодых оказывались пылкими любовницами на час-другой, отдавшись после недолгих колебаний со всей страстью. Потом почти неизбежно наступали осложнения, потому что они хотели ещё встреч. Те, что были постарше, но ещё аппетитными, доставляли ему насмешливую радость тем, как жадно, со стонами прижимались к нему на ковре, полураздетые, в позах, представлявших полнейший контраст с тем величественным, надменным достоинством, которое они напускали на себя, играя главные роли в своих гостиных, в своих семьях, на званых обедах, которые устраивали их влиятельные мужья. У замужних, стремящихся сохранить тайну свиданий с ним, существовала излюбленная хитрость. Под вечер они садились в фамильный экипаж, ехали к «Галерее Лафайет», большому магазину на бульваре Османн, быстро проходили через многолюдный главный вход со свёртком, который хотели «обменять», потом спешно выходили в другую дверь и брали фиакр до улицы Моншанен. Кучер ждал и ждал у тротуара, пока мадам «ходила по магазину». Потом перед закрытием она выходила из главного входа с «обменённым» свёртком, вздыхала: «Ах, до чего же утомляешься в этих магазинах. Домой, Жюль» — и усаживалась в экипаж.

Франсуа постучал и вошёл с несколькими письмами.

— Подбрось ещё угля, — сказал ему Ги.

— Сейчас, месье.

Франсуа занялся печью, поворошил кочергой в топке и высыпал туда остававшийся в ведре уголь. Ги стал вскрывать письма. Второе пришло от Эммануэлы — она написала из Карлсбада четыре строчки, почти бесстрастных, но исполненных прежней обольстительности. Закончила характерным для неё: «Пишите!»

Франсуа вернулся снова с полным ведром.

— Я жду месье Авара, — сказал Ги. — Проводи его сюда, как только он приедет.

— Хорошо, месье.

Ги продолжал просматривать письма. Как, опять? Он вскрыл последний конверт и прочёл на слегка надушенном листке:

«Вы жестоки ко мне. Придя на последнее назначенное свидание, я прождала целый час. А вы не появились. Почему вы так обходитесь со мной? Я люблю, я обожаю вас. Вы для меня всё. Я отдаюсь вам душой и телом. Прошу вас, пожалуйста, придите на свидание завтра, в среду. Я буду в чайной на улице Дону в пять часов. Кристина».

Ги скомкал письмо и швырнул в мусорную корзину, вновь придя в раздражение. Чёрт бы побрал эту особу! Шутка была удачной (он несколько раз смеялся над собой после той истории), но нельзя же продолжать её вечно. Эта самая женщина назначила ему свидание в ресторане Биньона несколько месяцев назад — и не появилась. Потом раздобыла каким-то образом его адрес и стала слать ему свои школьнические писульки по три раза в неделю. В них всегда было одно и то же, она предлагала себя и просила о встрече. Один раз он сглупил, отправился на свидание — и, разумеется, она не пришла. Должно быть, ей это доставило удовольствие.

Раздражение Ги не проходило. Это письмо и мысль о предстоящей встрече с Аваром действовали ему на нервы. Почему не пишет Мари? Ежедневно приходят идиотские письма вроде этого, а от неё ни строчки. Зачем ей понадобилось ехать чёрт знает куда, в Россию, когда они только начади сближаться? После того вечера у Эммануэлы они часто виделись; Мари обладала привлекательностью, какой не обладали другие женщины. Она находила с ним общий язык, и вместе с тем в ней было нечто циничное, дразнящее, что он разглядел с самого начала. Мари была избалована вниманием. Возможно, в России... Проклятье!

Ги взглянул на часы. Авар опаздывал. Почему он не может являться вовремя? Беда в том, что ему недостаёт чувства ответственности. Ги не хотелось ехать для этого разговора в издательство; это поставило бы его в психологически невыгодное положение. С издателями вечно не всё ладно — постоянно какие-то придирки, какие-то споры; к тому же надо просматривать их счета, как бухгалтеру, чтобы тебя не надули. Чёрт возьми — где же он? Ги снова направился к шнуру звонка, но, едва поднял руку, раздался стук, и Франсуа открыл дверь.

— Месье Авар.

Издатель вошёл, как всегда, неряшливый, вертя своей круглой головой, одна рука была протянута для пожатия.

— Дорогой друг. — Он повернул голову. — Как? Огонь в печи? Вы что — пишете о чистилище? Тут сущее пекло.

— Да? Мне холодно, — ответил Ги.

— Холодно? — Авар поглядел на него, потом издал короткий смешок, словно принял это за шутку. — Итак, мой дорогой друг, я принёс ваш последний счёт. Думаю, вы найдёте его вполне удовлетворительным — вполне, вполне. Если желаете, можете взглянуть. — Издатель стал рыться в портфеле, его слишком оживлённый тон создавал впечатление, что он хочет оградиться от неприятностей, которые явно не заставят себя ждать.

— Спасибо, счёт я уже видел в издательстве, — ответил Ги. — И если вы называете его удовлетворительным, то будь я проклят, если придерживаюсь того же мнения. Авар, в чём дело с «Монт-Ориолем»?

— Дело?

— Чёрт возьми! На книгу написаны хорошие рецензии, почти все восприняли её благосклонно — и смотрите, как медленно она продаётся.

Авар замялся.

— Она... несколько отличается от вашей обычной манеры, от того, что люди привыкли находить у Ги де Мопассана.

— Вы хотите сказать, что она о светской публике? У Бурже все книги о светском обществе, разве не так? И они прекрасно распродаются.

— Я не говорю...

— В «Жиль Блазе» книгу сочли замечательной. Просто вырвали из рук, чтобы печатать с продолжениями. А посмотрите, как она продаётся у вас — посмотрите, Авар, вы ничего для книги не делаете. Не рекламируете её, даже не пытаетесь этого делать.

— Это несправедливо.

— Не было никаких рекламных кампаний. Должен ли я убеждать вас как новичок, что книга должна хорошо продаваться? Должен ли я побуждать вас привлечь к ней внимание читателей, будто меня никто не знает? Вы ведёте себя так, будто вам на всё наплевать, и в результате на неё всем наплевать!

Ги выходил из себя.

— Я не могу заставить людей покупать книги.

— Мои до сих пор покупали.

— Эта несколько в ином роде.

— Господи, тем проще вам возбудить к ней интерес. Будь она в прежнем духе, тогда бы у вас были причины жаловаться.

Лицо Авара приняло обиженное выражение.

— Вы забываете, что распродать книгу и в моих интересах.

— В таком случае могу только сказать, что вы пренебрегаете как моими интересами, так и своими. «В ином роде»! Вы просто ищете отговорку, Авар.

— Разве я могу что-то поделать, если в публике существует сопротивление?

— Да?! Ваше дело сломить его.

— Я делаю всё, что могу. — Авар отвернулся от раскалённой печи, лицо его раскраснелось от жара в комнате. Сделав над собой усилие, он примиряюще заговорил: — Дорогой друг, «Монт-Ориоль» — случай особый; можно поговорить об этом впоследствии. Прошу снова, дайте мне ту повесть о призраке, «Орля», которую публиковали в «Жиль Блаз» осенью, и увидите, она будет иметь огромный успех, как «Пышка». Ну как? — Он улыбнулся и утёр лицо платком. — Ну как?

— Извините, Авар. Я решил податься в другое место.

— То есть к другому издателю?

— Да. К Оллендорфу.

— Но... но... — Авар растерянно зашевелил руками. Шагнул вперёд и заговорил умоляющим тоном: — Прошу вас, подумайте. Мы сотрудничаем много лет. Мы старые друзья. Не раз добивались в прошлом успехов — с самого начала, так ведь? «Заведение Телье», «Жизнь», «Милый друг», все рассказы. Вы знамениты. Мне приятно сознавать, что в этом есть и моя небольшая заслуга. Я рисковал. Сегодняшнее осложнение — пустяк. Нас связывает старая дружба, не так ли?

— Я заключил контракт с Оллендорфом.

— Ах вот оно что! Так, так. Понятно.

Авар печально отвернулся.

Через десять минут разговор окончился, они распрощались. Авар крепко пожал Мопассану руку и ушёл. Ги вернулся в комнату. Ну что же, с этим покончено. Это было неизбежно. Авар сдавал позиции, он не мог больше заниматься издательскими делами с прежним жаром и чутьём. Ги постоял, прислушиваясь к журчанию воды в канаве на улице. Ему хотелось забыть укоризненное выражение на лице Авара. Это был разрыв с прошлым; он неловко себя чувствовал. Снова потянул за шнурок звонка.

— Франсуа, ещё угля.

Тот заколебался, глядя на пламенеющую топку.

— Э...

— Господи, печь вот-вот погаснет! — громко произнёс Ги.

— Да, месье.

Франсуа высыпал несколько совков угля в печь, уже начинающую раскаляться докрасна внизу.

— И приготовь душ — похолоднее.

Он чувствовал приближение головных болей.

— Хорошо, месье.

Франсуа вышел.

Ги бросился на кушетку. Его охватывало какое-то непонятное смятение; он понимал, что должен отделаться от него, выбросить из головы Авара, будущее, лёгкое беспокойство о Мари. Взял лежавшую под рукой книгу. Её принёс Бурже. То был сборник морских рассказов, присланный его приятельницей, какой-то графиней, которая ими восхищалась. Бурже просил написать на сборник рецензию в «Нувель ревю». Ги открыл первую страницу, пытаясь сосредоточиться. Выпал листок бумаги. Он развернул его.

— Что за чёрт...

Он отложил книгу, поднялся и стал читать записку. Приятельница Бурже прислала её ему вместе с книгой. Почерк был тем же самым, что в докучных письмах от «Кристины». Он быстро шагнул к мусорной корзине, вытащил брошенное туда смятое письмо и сравнил почерки. Никакого сомнения, одна и та же рука. Подписана записка была «Лили де М.». В верхнем правом углу листка была вытиснена графская корона, в левом — адрес графини на улице Курсель. Ну конечно! Лили де Мунес — маленькая испанская графиня, с которой он познакомился у Эммануэлы. Так вот кто писал эти письма! Он вспомнил её — маленькая, стройная, но широкобёдрая, с массой чёрных волос и миндалевидными глазами. Ги слегка флиртовал с нею несколько раз — насколько можно было флиртовать в присутствии графини Потоцкой с другой женщиной. Ну что? Ги повеселел, депрессия внезапно прошла. Графиня Лили получит желаемое свидание. Ги посмотрел на часы — пять пятнадцать. Идеальное время для занятий любовью. Может, он застанет её за писанием очередного письма к нему! Ги распахнул дверь и столкнулся с Франсуа.

— Душ готов, месье.

— Забудь о нём. Найди мне фиакр.

Дождь лил как из ведра. Стоя в просторном, красиво обставленном вестибюле дома на улице Курсель, Ги вспомнил, что графиня как будто не замужем. Желтолицый лакей с поклонами проводил его в гостиную. Ги обратил внимание на большой диван с подушками. В самый раз. Через минуту графиня, изящная в новомодном облегающем платье, подошла и протянула ему руку с холодной самоуверенностью.

— Это приятный сюрприз.

— Мне пришло в голову, что я должен нанести вам визит.

Графиня была гораздо привлекательнее, чем ему помнилось, и притом моложе, примерно двадцати трёх лет. У неё были большие тёмные глаза, спадавшая на лоб чёлка. Однако недоступность, которую предполагали её строгое платье, обстоятельства встречи и уверенность в собственной неприкосновенности, делала её особенно соблазнительной.

— Позвольте подарить вам это, мадам, — Он протянул ей экземпляр «Монт-Ориоля». — Я забыл, к вам следует обращаться «мадам»?

— Да. Мой муж в отъезде. Его поместья...

— Конечно, конечно.

— Я как раз писала письмо мадам Кан. Может быть, вы виделись с ней? Присаживайтесь.

— Она тоже в отъезде.

Они сели на диван и принялись обсуждать знакомых. Ги затягивал этот разговор ради удовольствия продлить предвкушение. Чуть смугловатая графиня изящно взмахивала при разговоре руками с длинными пальцами; в уголках её рта часто появлялась улыбка, словно она с удовольствием напоминала гостю о своей шутке над ним. Однако сидела выпрямившись и довольно далеко от него. Через некоторое время она положила книгу на стол. Ги сказал:

— Загляните внутрь. Я подписал её вам.

— Вот как? — Она открыла форзац. — «Кристине, ждать которой больше не придётся».

Ги писал в фиакре. Она подняла на него глаза и слегка залилась нервным румянцем.

— Не понимаю. Книга предназначена кому-то другому.

— Нет. Вам, дорогая моя. Может, вы писали сейчас письмо не Мари, а ещё одно мне? Что-нибудь в духе: «Придя на последнее назначенное свидание, я прождала целый час, а вы не появились. Я отдаюсь вам. Буду в чайной на улице Дону в пять часов»?

Но графиня решила поиграть в невинность.

— Значит, вам кто-то писал письма, и вы сочли, будто это я?

— Если вас это позабавит, я прождал у Биньона сорок минут.

— Вот как? — На миг юмор пересилил смущение, и она широко улыбнулась; но тут же снова перешла в оборону. — Это нелепость... вы шутите. С какой стати мне этим заниматься? — Ока сделала паузу. — Пожалуй, позвоню, чтобы принесли чаю.

Графиня определённо хотела вызвать лакея, чтобы выиграть время и как-то выпутаться. Она поднялась, но Ги сказал:

— Сперва займёмся любовью. Сами же обещали.

Когда графиня потянулась к шнурку звонка, Ги перехватил её руку, обнял за талию и с силой потянул на диван.

— Пустите! — Она повалилась на него. — Пусти...

И принялась вырываться. Прикосновение её бёдер и ног доставляло Ги удовольствие. Сопротивлялась она яростно. Ги одной рукой ухватил её тонкие запястья, другой задрал ей подол.

— Нет! — выкрикнула она, изгибаясь, высвободила одну руку и принялась бить его по лицу.

Он снова стиснул ей запястья.

— Господи! Перестаньте... перестаньте! — Она тяжело дышала, продолжая борьбу. — Войдут слуги. Вы...

— Если хотите, чтобы вошли, завопите ещё раз.

Ги посмеивался.

Графиня заскрипела зубами, глаза её сверкали яростью. Ги задрал ей юбку повыше, но она оказалась неожиданно сильной, и удерживать одной рукой её запястья было трудно; потом она больно укусила его за руку, вырвалась и бросилась к двери. Ги прыгнул за ней и поймал её. Она сильно пнула его в голень, ему пришлось её выпустить. Но он тоже находился рядом с дверью, и графиня побежала в другой конец комнаты, груди её тряслись, волосы рассыпались по спине. На миг она сверкнула на него глазами. Их разделял большой стол, стоявший посреди комнаты.

— Чёрт вас возьми — убирайтесь...

— Не раньше, чем ты сдержишь обещание, — засмеялся он. — Брось, Кристина, к чему быть такой застенчивой?

Графиня бросилась к дальней двери, но Ги перехватил её. Когда она заколотила кулаками по его лицу, он поднял её и швырнул на диван. Она всё не унималась и подскочила, едва не вырвавшись.

— Чёрт! Ладно же...

Ги выставил руку, преградив ей путь как раз вовремя, а другой рукой прижал её голову так, что она оказалась над краем дивана лицом вниз.

— Нет, нет...

Ги придавил её плечи и задрал ей юбку, обнажив бедра в тонких розовых трусиках. Графиня пыталась вырваться. Теперь, когда юбка не стесняла движения ног, она стала активнее. Они боролись молча; потом он навалился на неё.

По телу графини прошла дрожь. Она дёрнулась ещё раз и, словно обессилев, расслабилась. Ги выпустил её плечи, обхватил обеими руками за талию и притянул к себе. Она стала негромко постанывать. Сама прижалась к нему.

— Ги... Ги... запри дверь... слуги.

Через два часа он ушёл. У двери спальни графиня в кимоно, накинутом на голое тело, обняла его за шею и потянулась за прощальным поцелуем.

— Завтра, ладно? Завтра, Ги.

Дождь на улице прекратился. Ги шёл, помахивая тростью и посмеиваясь.

— Бог ты мой, какая красота! — Ги раскинул руки. — Франсуа, посмотри. Великолепно, правда?

По стенам виллы Ла Гийетт вилась глициния, на открытых окнах раздувались занавески, газон был ровным, зелёным, за ним пестрели цветами клумбы Крамуазона. Они приехали на станцию Иф солнечным утром, с моря дул ветерок, и папаша Пифбиг быстро довёз их до виллы.

Ги чувствовал себя свежим, возрождённым. Как он любил это место! Здесь царил покой. Надо проводить больше времени на вилле, а не в этом шумном Париже. Париж с жадностью читал повесть «Орля», навеянную наваждением на реке. Поль Оллендорф, его новый издатель, создал ей в мае громадную рекламу — парижане как раз были охвачены новым поветрием — оккультизмом, страстно обсуждали тайны одержимости бесами, ломились по вторникам на лекции профессора Шарко в Сорбонне. Странное название «Орля» вызвало ажиотаж. Анатоль Франс назвал его «мощным повествователем». И за первые же две недели после выхода книги трое мужчин во Дворце правосудия в ответ на обвинения в избиении жён до потери сознания, ответили, что были «одержимы таинственным духом»!

Радость успеха омрачалась неполадками в сердечных делах. Особенно раздражала его Эммануэла, она стала более требовательной, чем когда бы то ни было, и ещё более недосягаемой. Мари вернулась, у них было несколько кратких встреч, потом она уехала с д’Анверами в Пиренеи, где собиралась провести всё лето. Ги поддался её очарованию и всякий раз, встречаясь с нею, испытывал какой-то смутный страх. Иногда она вела себя так, словно не хотела видеться с ним, чтобы не поддаться чувствам, более серьёзным и глубоким, чем сама сознавала. Мари обладала какой-то непостижимой для него загадочностью. Он не совсем доверял ей и вместе с тем желал её. Его преследовал обаятельный образ этой женщины. При каждой встрече, едва он видел её, сердце у него начинало колотиться, как у мальчишки. Он ревновал Мари к тому, чего не знал о ней, даже к её отсутствиям. Иногда она держалась так, что казалась совершенно наивной. Через минуту становилось ясно, что она потешается над ним.

Однако теперь, в Ла Гийетт, Ги забыл обо всех этих неладах.

— Франсуа, чувствуешь запах моря? — радостно воскликнул он.

— Да, месье, — ответил тот, взваливая на плечо тяжёлый чемодан. — Очень приятный.

Ги взглянул на него с усмешкой. Франсуа пёкся о его здоровье и хотел, чтобы они жили здесь, а не в Париже. Вошёл в дом. Там всё сверкало. Клем заботилась о доме замечательно. Она пришла, как только Ги известил её о своём приезде. Они приятно провели послеобеденное время, разбирая его корреспонденцию и деловые бумаги. Когда она, собираясь уходить, надела шляпку, Ги сказал:

— Клем, ты никогда не меняешься, так ведь?

Она нежно поцеловала его на прощание.

Через час Франсуа вернулся из деревни, куда ходил с поручением, и сказал, что встретился с мадам дю Нуи. Эрмина пришла перед самым ужином.

— Дорогой, — сказала она, — теперь вся деревня думает, что в этом доме обитает привидение.

— Какое — Орля?

Оба засмеялись.

— Эрмина. - Ги взял её за руки. — Как я рад вновь тебя видеть! Словно... словно вернулся в родной дом.

— От этого заявления попахивает сентиментальностью, месье де Мопассан.

— Да.

И к нему вернулась прежняя боль. По мере того как прошлое всплывало в памяти, она становилась всё острее. Эрмина занимала в его жизни особое место. Она бередила в глубине его души те чувства, которых не могла задеть ни одна женщина, между ними существовала некая гармония, придающая их отношениям особую мягкость. Возможно, потому, что Эрмина, как он знал, понимала те чувства, что таились в его сердце — сожаления, тщетность поисков, страх одиночества.

Эрмина осталась на ужин. Ги рассказал ей о новой повести, за которую принялся, — про двух братьев, Пьера и Жана. Франсуа с подобающим достоинством подал чудесный шоколад, какого никто, кроме него, не умел готовить.

— Открой нам секрет приготовления, Франсуа, — попросил Ги.

— Знаете, месье, — неохотно ответил Франсуа, — я готовлю его в пароварке двенадцать часов, постоянно держа в нём плитку ванили.

Ничего больше они добиться от него не смогли.

Ги засиделся с Эрминой допоздна, читал ей первую часть «Пьера и Жана», их обоих охватила особая нежность, и они предались любви в страстном самозабвении. Потом — она сняла платье и надела один из его халатов — Эрмина сказала:

— Видимо, осенью мне придётся ехать в Париж. Андре пишет, что, возможно, приедет на три месяца.

— Как у него дела?

— У Андре? В сущности, как обычно. — Говорила о муже она с явной любовью, которую словно бы приберегала для него. Помолчав, добавила: — Его представляют к ордену Почётного легиона; очевидно, в Румынии он пользуется большим уважением.

— Мы должны добиться для него ордена, — сказал Ги. — Отправь письмо министру иностранных дел...

— Ги, не говори чепухи.

— Нет, я серьёзно. Вот, возьми. — Он подошёл к письменному столу, дал ей перо с бумагой и стал расхаживать по комнате под её хихиканье.

— Начни так: «Господин министр». Нет, так не надо. «Мой дорогой друг. Я пишу вам по поводу месье Андре Леконта дю Нуи, французского архитектора, состоящего в течение...» Сколько лет он уже там работает?

— Точно не помню.

— Ничего. Продолжай: «...в течение нескольких последних лет на службе у румынского правительства в связи с важным художественным проектом. Румынский король недавно высказал мнение, что месье Леконта дю Нуи следует наградить орденом Почётного легиона. Не мне говорить о талантах этого... э... художника и учёного, крупнейшего специалиста нашего времени по византийской архитектуре, он реставрировал с мастерством, лестным для французской национальной гордости...» Он ведь реставрировал что-то, так?

Эрмина не могла говорить, потому что давилась от смеха, и покачала головой.

— «...самые прекрасные памятники этого стиля в Румынском королевстве. Я лишь хочу попросить вас, дорогой мой друг, любезно позаботиться, чтобы присвоению этой награды было уделено особое внимание. Этот человек является одним из моих добрых друзей». — Ги с торжествующим видом повернулся. — Ну, вот и всё!

Эрмина, смаргивая навернувшиеся от смеха слёзы, дописала последние слова.

— Должна сказать, — заметила она, — ситуация несколько пикантная.

Лицо её внезапно осунулось, она уронила листы бумаги и стала сползать с дивана. Ги едва успел её подхватить.

— Эрмина!

Ги приподнял женщину. Она сильно побледнела. Он уложил её на диван, поднёс ко рту стакан с водой, но вода пролилась на подбородок. Лежала Эрмина неподвижно, без сознания, пульс бился слабо. Ги потёр ей виски и дал понюхать ароматической соли. Безрезультатно.

— Франсуа!

Ги взглянул на часы; без четверти час. Франсуа спал снаружи, в надстройке вытащенной на берег лодки. Ги выбежал и забарабанил в дверь.

— Франсуа, на помощь, быстрее!

Послышались тяжёлые шаги, появилась голова Франсуа в ночном колпаке.

— Быстрее! Мадам дю Нуи плохо.

Но и Франсуа не сумел привести её в чувство. Пробило час.

— Господи, Франсуа, мы должны помочь ей.

Охваченный тревогой Ги склонился над Эрминой.

Франсуа пощупал у неё пульс и взглянул на хозяина. Хороший слуга понимал, какую неловкость она будет испытывать, если хотя бы врач обнаружит её здесь в подобных обстоятельствах.

— Франсуа, сходи за мадам Клем, — сказал Ги.

— Сейчас, месье.

Слуга торопливо вышел. Ги опустился на колени у дивана; дыхание Эрмины было слабым, но ровным. Бедная Клем, это причинит ей боль. Она знала об Эрмине; но ставить её в положение, которое может показаться ей оскорбительным, Ги не хотел. Это было всё равно что сказать ей: «Прошу тебя помочь этой женщине, как видишь, моей любовнице, более любимой, чем ты».

Теперь Ги горько сожалел, что послал за ней. Было ещё не поздно — он мог бы не допустить её прихода, придумать какую-то отговорку для Франсуа. Нет, нет, на это придётся пойти.

Когда у двери послышались их шаги, Эрмина не шевельнулась. Клем вошла уверенно.

— Привет, Ги. — Потом увидела на диване Эрмину. — Ой, бедняжка!

— Клем, спасибо, что пришла.

Клементина опустилась на колени и стала оказывать Эрмине помощь. Она принесла сумочку с лекарствами и, очевидно, чудодейственное средство — металлическое кольцо, которым стала водить по коже Эрмины над самым сердцем. Держалась она спокойно, уверенно.

— Что-нибудь серьёзное? — спросил Ги.

— Сердечный приступ. Она приходит в себя, видишь?

Эрмина, всё ещё бледная, шевельнулась. С трудом приподняла веки, увидела Клем, Ги, стоящего у неё за спиной, и зашевелила губами, пытаясь что-то сказать.

— Ничего не говорите, — сказала Клем. — Лежите спокойно. Скоро вам станет лучше. — И повернулась к Ги. — Укрой её. Ей нельзя мёрзнуть.

Двадцать минут спустя они стояли у ворот в бледном звёздном свете, Франсуа пошёл за лошадью и рессорной коляской.

— Спасибо, Клем. — Ги взял её за руки. — Я не попросил бы тебя прийти, если бы не полагался на твою душевность.

— Я рада, что смогла помочь ей — и тебе.

Ги хотел извиниться, умерить её острую боль, но она приложила палец к его губам.

— Я понимаю, Ги, — сказала она с милой улыбкой. — Всё хорошо. Не провожай меня. Останься с ней.

Подъехал Франсуа; Клем поцеловала Ги в щёку, села в коляску, и они почти сразу же скрылись в темноте.

Ги с головой ушёл в работу. История Пьера и Жана соответствовала его новому настроению, и он писал быстро, обдумывал дальнейшие эпизоды, прогуливаясь по тенистой аллее из молодых ясеней, прислушиваясь к шелесту западного ветра в листве. В такие минуты, с готовым разорваться сердцем, он чувствовал себя слитым со всеми живыми существами на свете и любил весь мир.

Сцены «Пьера и Жана» писались без усилий, их окрашивала мучительная нежность, которую он ощущал вокруг, радость бытия и любовь ко всем живым существам, каких он видел в цветущей нормандской глуши. Редко он чувствовал себя в такой гармонии со всем миром. И он понял то пронзительное, горькое соответствие между жестокостью и жалостью, которое, как учил Флобер, очень близко к сущности жизни и искусства. Франсуа каждое утро ставил ему на стол букет свежих цветов.

Однажды, когда сгущались штормовые тучи, Ги услышал, как подъехал экипаж. Он вышел из тихого дома.

— Мари!

Она стояла у входа, очень красивая в полосатом летнем платье, с шарфиком в руке, внезапно озарив собой всё, изгладив все прочие воспоминания и желания.

— Я думал, вы далеко отсюда, вместе с Казнами.

Он коснулся губами её руки.

— Я что — не вовремя?

Это было в её духе; Ги не смог ответить. Мари вошла с ним в дом. Она была холодной и восхитительной.

— Я не представляла, что это так далеко. О, как здесь красиво!

Мари стояла, любуясь гостиной.

— Я сейчас расплачусь с кучером.

— Нет, нет, Ги. Я приехала только поздороваться и велела ему подождать.

Она приплыла в Гавр на яхте в компании друзей-англичан; ей «стало скучно», и, поддавшись порыву, она наняла экипаж и поехала заглянуть к нему.

Франсуа подал чай. Мари рассказывала, иногда с сарказмом, о тех, с кем плавала по морю, и чувствовала его безмолвное обожание. Ги подумал о том, что между ними иногда возникает эта холодность. Он весело слушал её циничные откровения — и в то же время настороженно ждал, не прозвучит ли в её словах насмешка над ним. Иногда она успокаивала его случайным взглядом, переменой настроения, в которой сквозили понимание и нежность. Она была сложной натурой.

Когда стало темнеть, Мари поднялась. Ги взял её за руку.

— Вам нельзя ехать. Поднимется шторм...

— Нет, нет. Непременно поеду.

В окно лился тусклый, розовато-лиловый свет. В комнате было совсем тихо. Ги сказал:

— Мари, я люблю вас.

— Не хочу, чтобы вы это говорили.

— Знаете, что вы единственная женщина, которой я это сказал от всего сердца?

— Нет.

— Дело не в том, что я желаю только вас; но думаю, любить — значит немного бояться, и я боюсь вас потерять.

Она покачала головой, всё ещё стоя почти вплотную к нему. Ги сказал:

— Я отдам вам всю свою жизнь и всё, чего смогу в ней добиться.

— Ги, не надо. Это невозможно. — Однако внезапно сдалась. — Ги, я люблю тебя.

Он поцеловал её, она обняла Ги за шею в одном из тех неожиданных порывов, которые раньше поражали его, потом разжала руки.

— Нет. Нет.

— Почему?

— Я знаю, что это принесёт страдания и душевную боль.

— Нет. Если ты поймёшь, что это ошибка, расплачиваться страданиями придётся мне.

— Но я тоже боюсь, как ты не понимаешь?

— Боишься любви?

— Да.

— Мари, я понимаю только, что искал тебя всю жизнь.

Но она снова вырвалась. Постояла, обхватив лицо ладонями, словно борясь с собой, пытаясь собраться с силами, чтобы противостоять тому, чего желала. Потом взглянула на него.

— Любимый! Дашь мне немного времени? Пожалуйста. Не встречайся со мной — я хочу быть честной и достойной твоей нежности.

— Хорошо, Мари.

Он взял её за руки, и она бросилась к нему в объятия. Потом Ги выпустил её.

— Когда вернусь, я сообщу тебе.

В конце недели Ги стоял на палубе парохода «Абдэль-Кадер», выходившего из марсельской гавани. Франсуа укладывал внизу багаж. В Алжире они сняли двухкомнатный номер на улице Лендрю-Лоррен и провели довольно беспокойный месяц. Ги,ездил на экскурсии, к которым заставил себя проявить интерес, обедал с колонистами и армейскими офицерами. Потом они поехали в Тунис.

Ги написал Мари пылкое послание, в котором изливал свои чувства; она ответила уклончивым письмом, пришло оно с запозданием на десять дней. На конверте стоял штемпель Канна. Ги представил себе её в том же окружении, в каком видел раньше. На другой день он поехал с Франсуа в Карфаген, вспоминая Флобера в тот далёкий день в Круассе, когда он с восторгом сказал ему о французском таможеннике, который нашёл «Саламбо» «созданием бесстыдного, растленного, извращённого разума». В ясном воздухе звучало это громкое «П-п-п-п-п-потрясающе!». Однако в Карфагене между редкими камнями росла трава, ничего не осталось от большого дворца Саламбо, платанов и розовых полей.

Погода стояла мягкая, тёплая. Ги поехал на юг, к побережью синего моря, и под солнцем, напоминавшим весеннее, почувствовал себя бодро. Время от времени случались приступы головной боли; холодный душ превратился в необходимость, а в Тунисе, когда Франсуа сообщил о своём открытии туземной бани, поспешил туда и прошёл курс лечения, закончился он массажем, который делал здоровенный негр. Он вертел его, будто невесомого, и под конец сеанса вскочил на стол, схватил Ги за ноги и с огромной силой провёл пяткой по всему позвоночнику!

Ги собирался уехать 1 января 1888 года. Он хотел пробыть за пределами Франции ровно три месяца, дать Мари тот срок, который она просила. Но заставил себя задержаться ещё на неделю до шестого января. Из порта он отправил ей телеграмму: «Приезжаю в среду. Тысяча нежностей. Ги». Их пароход, «Моиз», по пути попал в шторм, однако пришёл в Марсель через тридцать шесть часов.

Парижский экспресс, казалось, еле-еле полз. Во взятый от Лионского вокзала фиакр оказалась запряжена лошадь со сломанным коленом. Ги виделись тёмные глаза Мари, чудился запах её духов. В доме на улице Моншанен его ждала телеграмма. Мари поздравила его с возвращением! Вскрывая телеграмму, он едва не кричал от радости. Телеграмма оказалась из Канна. Она гласила: «Эрве сошёл с ума. Приезжай немедленно. Мама». Ги стоял, держа телеграмму в руке, голубой листок слегка подрагивал.

Ги сел в ночной поезд и долго сидел, глядя на жёлтый квадрат света из вагонного окна, бежавший по берегам реки, краям полей, заборам и выхватывавший из темноты неожиданных ночных чудовищ, Сидел он прямо, неподвижно. Иногда поезд останавливался невесть где, и пассажиры молча ждали, когда он тронется. Потом вновь начинали скрежетать колеса. Станции оглашались чьими-то голосами, заполнялись звуком шагов, на фоне стен проплывали чьи-то головы.

Ги устал, но спать не мог. Волевым усилием он унял приступ головной боли. В тусклом свете веки его жгло. Поезд проезжал полосу дождя, капли стучали по стёклам и скатывались вниз. На рассвете Ги слегка изменил позу. Взошло солнце и осветило холмистую красноватую землю Прованса. Вдалеке синело море.

Вилла, которую мадам де Мопассан снимала на зиму в Канне, стояла далеко от дороги, в тишине и тени деревьев. Улица была пустынна. Ги расплатился с кучером взятого на станции экипажа и вошёл в дом. От кафельных полов тянуло прохладой. Когда слуга взял его чемодан, из гостиной вышла мать.

— Ги. — Он быстро подошёл к ней и поцеловал её. — Получил мою телеграмму?

— Да. Вчера вечером.

Мать испытующе глядела на него. Держалась она спокойно, голос её звучал твёрдо, но за этим самообладанием чувствовались напряжённость и страх. Выглядела она слегка неряшливо, словно спала не раздеваясь.

— Пойдём сюда. — Они вошли в гостиную, и мадам де Мопассан закрыла дверь. Ги с досадой увидел, что комната неуютна, плохо обставлена. — Я не знала, когда ты вернёшься. Хорошо, сынок, что ты приехал быстро.

— Мама...

— У Эрве санитар. Он спокоен, ведёт себя тихо. Врач скоро придёт опять.

Напряжение её выдавало лёгкое подрагивание рук.

— Что произошло?

— Он хотел задушить Марию-Терезу.

— Господи! Она...

— Да, с нею всё в порядке. Они разговаривали о ребёнке. Была суббота; он внезапно пришёл в исступление и схватил её. К счастью, поблизости оказались двое работников. Они увели Эрве, и как только сказали мне об этом, я велела привести его сюда. При враче он сразу успокоился. — Сдержанность её ослабла, голос стал настойчивым, дрожащим, высоким. — Когда увидишь его взгляд, то поймёшь... поймёшь...

Она умолкла.

— Эрве сошёл с ума?

— Это солнечный удар... солнечный удар, Ги. — Она говорила быстро, с какой-то настойчивостью, словно перед ней стоял чужой, от которого нужно скрывать правду. На миг выражение лица матери, тон её голоса напомнили Ги странные сцены в детстве, когда у неё вдруг портилось настроение, она запиралась в тёмной комнате. — Врач нашёл у него воспаление мозговой оболочки. Спроси его. Спроси!

— Хорошо, мама. — Ги взял её за руки, пытаясь успокоить, терзаясь её и своей душевной мукой. Ему хотелось ухватиться за эту же иллюзию, за этот самообман, и он поймал себя на том, что готов принять суждение матери. — Пойду повидаюсь с Эрве. Он не...

— Нет, нет! Открывай дверь и входи, — так же быстро сказала она; между ними установилось какое-то молчаливое взаимопонимание. Она догадалась, что сын хотел спросить: «Он не заперт?» — Комната прямо напротив.

Ги вышел в коридор, на миг заколебался, потом распахнул дверь и вошёл. Эрве сидел за столом, сортируя бумажные пакетики с семенами; они были рваными, и семена просыпались на стол. Несколько секунд он оставался поглощённым своим занятием, потом поднял голову, и лицо его озарилось улыбкой.

— Ги, старина! Вот это сюрприз. — Он подскочил, раскинув руки, и так ударился о стол, что часть семян посыпалась на пол. — Как дела?

Ги крепко пожал руку брату и заставил себя улыбнуться.

— Ничего. А у тебя?

Руку ему удалось высвободить с усилием.

— Так себе. — Эрве пренебрежительно указал на стол. — Вожусь вот с семенами. — Потом оживлённо заговорил: — Знаешь, Ги, в этом сезоне у меня будет две с половиной тысячи корзин мимозы. Две с половиной! Это едва ли не лучший сбор на побережье.

— Правда?

Ги ощутил запоздалое потрясение. Эрве казался совершенно нормальным; галстук его сбился в сторону, в одежде была кое-какая небрежность — но кто обратил бы на это внимание при других обстоятельствах? Он не отводил глаз от брата. Эрве это заметил.

— Что случилось?

— Э... ничего. — Может, врач ошибся? Может, у него в самом деле просто-напросто был солнечный удар? — Эрве, как семья?

— Превосходно, — весело ответил Эрве. — Подожди, увидишь ребёнка. Мария-Тереза клянётся, что он самый забавный во Франции.

Очевидно, он ничего не помнил. Это странное спокойствие пугало больше, чем возбуждение. Ги сказал:

— Ты слишком напряжённо работал. Может, отдохнёшь дома несколько дней, а?

— Нет! — повысил голос Эрве. — Сегодня же вечером вернусь в сад.

— Посмотрим, как будешь себя чувствовать.

— Я здоров! — так же громко произнёс Эрве, и тут из смежной комнаты вышел атлетического вида мужчина в резиновых туфлях. Эрве сверкнул на него глазами и закричал:

— Что тебе нужно?

Мужчина не ответил, но едва заметно подал Ги знак. На миг показалось, что все трое готовы броситься в драку. Потом Ги заставил себя сдвинуться с места, ослабить напряжённость.

— Ладно, старина. — Он подошёл к Эрве и мягко положил руку ему на плечо. — Я буду здесь. Зайду попозже.

Эрве резко повернулся, снова сел за стол и склонился над семенами. Ги вышел, бросив взгляд на санитара; тот стоял молча, не сводя с Эрве глаз. Ги поспешно захлопнул дверь и закрыл лицо руками. Его трясло, сердце неистово колотилось.

Час спустя пришёл врач, невысокий, полный, сдержанный человек, разговаривая, он прижимал подбородок к груди. Делился своими умозаключениями неохотно и держался так, словно в болезни Эрве крылась какая-то тайна, которой родные знать не должны. Он сказал, что Эрве представляет собой опасность и его требуется, не теряя времени, отправить в психиатрическую лечебницу.

— Но, — у Ги всё ещё теплилась надежда, — нет ли каких-то сомнений?

— Нет, — ответил врач. — Решайте, в какую лечебницу его отправлять — частную или государственную.

Мадам де Мопассан зажала руками рот. Ги видел, что её выдержки надолго не хватит.

— В частную, — не раздумывая сказал он. — Лучшую, какую только можно найти. Мне хотелось бы посоветоваться с доктором Бланшем. У вас нет возражений?

Ги увидел, что у матери во взгляде снова появился ужас при упоминании страшного имени Бланша — страшного, хоть его и благословляла вся Франция, поскольку он был самым блестящим и гуманным из современных психиатров. Ги встречался с этим коренастым, впечатляющим человеком, большеносым, высоколобым, отцом Жака Эмиля Бланша, молодого художника, одного из второстепенных «трупов» Эммануэлы.

— Как хотите, — сказал врач. — Я сообщу доктору Бланшу симптомы заболевания. Должен настоять на скорейшей изоляции пациента, иначе я снимаю с себя всякую ответственность. Он сильный человек, и находиться здесь ему нельзя.

— Я немедленно отправлю телеграмму.

Следующие двое суток, прошедшие в ожидании, Ги почти не смыкал глаз. В доме стояла мёртвая тишина. Мать и сын вели себя так, словно случайный шум мог привести к взрыву буйства, которого они опасались. Сильная воля мадам де Мопассан сломилась, и Ги с большим трудом удерживал её от эмоциональных сцен между ней и Эрве, которые наверняка бы кончились ужасно. Он часами просиживал с братом, играл с ним в пикет, читал ему вслух; иногда они вдвоём гуляли по саду; Эрве почти всё время бывал тихим; когда он повышал голос, Ги всякий раз удавалось его успокоить. Эрве раздражало ограничение свободы, и он, как любой нормальный человек, хотел знать его причину. Мадам де Мопассан после признания истины по приезде Ги нашла прибежище в притворстве, будто Эрве стал жертвой солнечного удара. Она выдумывала подробности и твердила их Ги и остальным, словно это могло убедить её в правдивости собственной выдумки.

— Бедняжка! Он, должно быть, пролежал в поле под жгучим солнцем несколько часов после того, как потерял сознание.

С молчаливого согласия врача они изложили Эрве эту версию и объяснили, что ему нужно «отдохнуть». Но Ги мучился от неведения. Он разузнал адрес врача, поехал к нему и потребовал объяснения. Врач заупрямился.

— Я обязан соблюдать врачебную тайну.

— Господи, это же мой брат!

Врач поднялся и подошёл к окну. Помолчав, он сказал:

— Сообщать об этом вам не является моим долгом. Я предпочёл бы не брать на себя эту ответственность. Вы настаиваете. Ну что ж. Ваш брат сошёл с ума потому, что у него застарелый сифилис.

— Что? Господи! — Сифилис... это слово поразило Ги, будто удар грома. Сердце его заколотилось. Теперь ему хотелось этого не знать. — А существуют...

— Болезнь неизлечима, — ответил врач.

Ги ушёл, охваченный ужасом.

Ответ от доктора Бланша пришёл такой, на который Ги и надеялся. Бланш подыскал Эрве место в частной лечебнице в Виль-Эврар, неподалёку от Парижа. И приписал: «Брата лучше всего привезти вам самому. О приезде сообщите доктору Мерио. Когда пациент будет в лечебнице, я непременно возьму его под своё наблюдение». Каннский врач согласился, что санитар должен ехать с ними в поезде, скрываться от их глаз, но быть готовым прийти на помощь.

В то утро, когда они уезжали, небо казалось изумрудным. Мадам де Мопассан проводила их. Эрве был весёлым, бодрым, смеялся, идя к воротам рука об руку с Ги и с матерью. Считалось, что Ги везёт его в Париж «отдохнуть и развеяться»! К ужасу Ги, он должен был поддерживать эту версию, чтобы успокоить острые подозрения брата.

— Чёрт возьми! Мы уже много лет не устраивали с тобой пирушек, правда, Ги?

— Да, старина.

— Мама, не рассчитывай, что мы будем терять время. — Эрве обнял её и поцеловал. — Скоро вернусь. А это ещё что такое — слёзы?

— Матери — неразумные существа, — ответила мадам де Мопассан. Обнять сына она не решалась. — До свиданья, сынок.

Она махала рукой, пока экипаж не свернул за угол.

Поезд тащился до Парижа бесконечно долго. Эрве никогда не был таким жизнерадостным; он тараторил без умолку, шутил, утверждал, что, отдохнув несколько дней, проведёт брата по всем лучшим местам Парижа, сулил ему еду и вино, какие даже во сне не снились, самых соблазнительных женщин. Ги приходилось отвечать. Как-то, когда они оба смеялись над шуткой Эрве, женщина средних лет в другом конце вагона улыбнулась, глядя на них. Ги изо всех сил стиснул пальцами колени, чтобы сдержаться, не заорать на неё. В Лионе, когда они вышли на платформу пройтись, Ги заметил, что санитар, держась поблизости, наблюдает за ними. Эрве смотрел в другую сторону, и этот человек очень вовремя отвернулся. Ги осторожно подготовил брата к приезду. Сказал, что в квартире на улице Моншанен работают маляры, поэтому Эрве придётся для начала пожить у Жана Мерио в Виль-Эврар, потом перебраться к нему на улицу Моншанен. Эрве отнёсся к этому с полным доверием.

В Париже на Лионском вокзале суета вывела его из себя. Ги увидел, что санитар протискивается к ним через толпу, и предпринял отчаянные усилия для успокоения брата. К счастью, внимание Эрве что-то отвлекло, Ги быстро усадил его в фиакр, сделав вид, что замешкался с вещами, назвал кучеру адрес, потом сел сам.

Стоял свежий, ясный вечер. Поездка по медленно темневшим парижским улицам и Венсенскому лесу, казалось, доставляла Эрве удовольствие. Он успокоился, повеселел и принялся говорить, главным образом о деревьях и насаждениях в лесу.

— Смотри, Ги, это каменное дерево. Красивое, правда? Можно бы разводить их в Антибе. Пожалуй, осенью я заведу питомник саженцев. Что скажешь?

— Хорошая мысль.

Они проезжали рядом с полноводной Марной. Там плавали две гребные четвёрки и несколько парусных лодок. Потом, когда фиакр стал спускаться по склону холма к Виль-Эврар, Ги собрался с духом. У подножия холма они свернули налево, поехали по тихой, обсаженной деревьями дороге и остановились у декоративной решетчатой ограды, за ней в сгущавшихся сумерках виден был большой дом с двумя флигелями. Ги почувствовал, что сидящий рядом с ним Эрве слегка напрягся.

— Что-то не хочется мне здесь жить.

Ги увидел, что брат недовольно хмурится. И заставил себя беззаботно сказать:

— Ну и не надо.

— Поехали обратно. Скажи кучеру. Чего сидишь, скажи.

— Знаешь, Мерио готовился тебя принять. Собственно, приехали мы посмотреть, понравятся ли тебе дом и окрестности. Но раз уж оказались здесь, то следует хотя бы повидаться с Мерио.

Он почувствовал долгий, пристальный взгляд Эрве, желающего убедиться, что это не обман. И наконец услышал спокойное:

— Хорошо, Ги.

Привратник открыл ворота, и они поехали к дому. Ги страшился крика из какой-нибудь палаты или зрелища, которое испугает Эрве, и, когда, поднявшись по ступеням, они позвонили, заговорил так громко, как смел, чтобы заглушить все другие звуки.

— Мерио — большой знаток экзотических растений. Знаешь, здесь обрабатывается десять гектаров.

Неожиданное молчание Эрве привело его в отчаяние. И кто подойдёт к двери? Ждать им пришлось, казалось, целую минуту. Потом дверь отворилась. Вышел невысокий человек, почти лысый, с переходящей в бакенбарды бородкой, одетый в чёрный костюм.

— Дорогой друг! — Вышедший с приветливой улыбкой протянул руку. — Как поживаете?

Это явно был доктор Мерио, помощник доктора Бланша, было условлено, что он встретит их, разыгрывая роль «друга».

— Отлично, Мерио, — ответил Ги, пожимая ему руку и через силу улыбаясь. — Вы не знакомы с моим братом. Эрве — Жан Мерио, у которого ты будешь гостем.

— Надеюсь, — сказал Мерио с доброй улыбкой. — Если смогу убедить вас провести здесь несколько дней.

Они обменялись рукопожатиями.

— Входите, входите.

Эрве по-прежнему молчал, но, казалось, успокоился. Дверь за ними закрылась, и пока Эрве оглядывал тихий, пустынный холл, Ги уловил взгляд Мерио, говорящий: «Быстрее!»

— Надеюсь, здешняя погода не заставит вас жалеть о средиземноморском солнце, — сказал Мерио Эрве. И взял руководство положением на себя. — Я решил, что вы предпочтёте комнату, выходящую окнами на реку, это самая солнечная сторона дома. — Он мягко засмеялся и повёл их за собой. — Но сперва нужно посмотреть, понравится ли она вам, не так ли?

Они поднялись по широкой лестнице с перилами из дубовых панелей. Мерио шёл впереди, за ним Эрве, Ги сзади. На втором этаже Мерио свернул в короткий коридор, распахнул дверь, вошёл и остановился, придерживая её.

— Прошу вас.

Эрве вошёл очень медленно, глядя на Мерно. Видимо, он почувствовал лёгкий запах лекарства и оглядел какую-то голую комнату — с кроватью, столом, стулом, без картин, без зеркала, со шкафом у стены. Уловив его пробуждающиеся подозрения, Ги быстро подошёл к нему и взял за руку.

— Взгляни сюда. — Он подвёл брата к окну. — Видишь, какой замечательный вид открывается отсюда.

С минуту они стояли бок о бок, глядя на парк в сумерках. Потом Ги уголком глаза заметил жест стоявшего у двери Мерио. Тот предлагал ему выйти. Ги стал медленно отступать к выходу, не сводя глаз с Эрве. В комнате было тихо. Ги продолжал пятиться. И когда он уже почти подошёл к Мерио, Эрве неожиданно обернулся. По лицу его стало ясно, что он всё понял. Потом он вздохнул и, старательно сдерживаясь, собрался последовать за братом.

— Ги!

В этот миг двое дюжих людей ворвались в комнату. Эрве закричал:

— Ги! Ты подлец, Ги, ты мерзавец!

В комнате началась борьба. Мерио потащил Ги в коридор, но Эрве всё же сумел ухватиться за косяк.

— Ги, ты сажаешь меня под запор! Но это ты сумасшедший, слышишь? Ты, а не я. ГИ-И!

Крики слышны были даже внизу. У Ги разрывалось сердце.

Все дни той недели были свежими, ясными, январское солнце отбрасывало длинные тени. В субботу Мопассан стоял в пустом холле Ле Верги. Повсюду лежала пыль, со стены свисал сорванный лоскут обоев. В одном углу лежала куча соломы из упаковочных ящиков. В левую дверь видны были голые плети вьюнка, свисавшие над окном, ветер постукивал ими по стеклу. Ставень медленно качнулся и хлопнул по раме.

Ги прошёлся по комнатам, гулко ступая, в окружении призраков. В доме умирали призраки прошлого; они бродили, ища места, где бы остаться, но всё, среди чего они обитали, исчезло. В лучах солнца видна была пыль на полу — их прах.

Снаружи донёсся стук молотка. Ги выглянул и увидел, что двое людей приколачивают на садовую калитку объявление. На нём крупными буквами было написано: «Продаётся». Ради этого он и приехал. Дом уже давно был почти пустым, но мадам де Мопассан не хотела с ним расставаться. Теперь, с болезнью Эрве, она, кажется, решила избавиться от него, чтобы сохранить прошлое.

— Ги, я не хочу возвращаться туда и видеть дом не таким, как раньше, когда мы жили там все вместе, — сказала она. — Продай его.

Ги поднялся наверх. Сквозь щели в ставнях проникали лучи послеполуденного солнца. Вот и его прежняя комната, куда он столько раз взволнованно вбегал, сбрасывал одежду и одевался для рыбалки, где он изнеможённо валился в постель после многочасовой гребли под летним солнцем, где они с Эрве тайком гримировали друг друга в последний день карнавала и выскакивали к матери и Жозефе с пиратскими воплями. Вот комната Эрве. Он подобрал с пола открытку с изображением Наполеона, у которого была оторвана голова, — из той коллекции, что подарила им Жозефа в тот день, когда мать с отцом уезжали из замка.

Ги отвернулся. Он жалел, что вернулся в пустой дом. Мать была права; лучше всего сохранять в памяти яркие образы прошлого, словно они ещё существуют в реальности и словно там, где они созданы, ничего не изменилось.

Снаружи доносился стук молотка. Ги чувствовал, что наступил конец ещё одного периода его жизни. Годы детства, потом Париж, Сена, долгое ученичество у Флобера — это первый период, «Пышка» завершила его и начала новый. Теперь заканчивался и он. Куда приведёт следующий? Он вспомнил о Мари — с лёгким волнением, словно узнавал кого-то после долгой разлуки и многих событий.

Ги стал спускаться. Внизу он увидел на плинтусе медленно ползущего толстого паука; подошёл, занёс ногу, чтобы раздавить его, но паук исчез. Ги нагнулся, пытаясь отыскать норку, в которую скрылся паук, но не мог разглядеть её и через несколько секунд смутного страха и беспокойства понял, что, если сейчас же не уйти, поиск этой норки станет для него чрезвычайно важен. С усилием выпрямился. Пустой дом неожиданно стал очень холодным. Ги содрогнулся. Открыл дверь и торопливо вышел.