Будь проклята страсть

13

Подвески люстры поблескивали, лица сияли, большая красивая гостиная принцессы Матильды оглашалась шумом голосов.

— Нет, нет, этого нельзя отрицать. Революция была самым страшным взрывом благородных идей, какой только видел мир!

— Благородных? — раздался мягкий дрожащий голос Тэна. — Но ведь правление сотни людей, которым без революции никогда бы не подняться из низов, опиралось на фанатизм восьми — десяти тысяч головорезов, бакалейщиков, священников, лишённых сана?

Ги отдал лакею в вестибюле шляпу и трость, посмотрелся в зеркало, поправил галстук. Лицо его сильно похудело, но было покрыто тёмным загаром, усы курчавились, глаза блестели, краснота век уменьшилась. Да, таким свежим он не выглядел уже несколько лет.

Ги с улыбкой вошёл в гостиную.

— Мопассан!

Наступила очень недолгая тишина, затем послышался хор приветствий.

— Почему вы не приехали к обеду? — Принцесса, сидевшая в кресле очень прямо, протянула руку. Она могла позволить себе носить платья с большим декольте, хотя ей было под семьдесят. — Мы обсуждали «Сильна как смерть». И Боже мой, откуда вы взяли такое солнце?

Ги поцеловал ей руку.

— Прошу прощения, мадам. Я тогда только вернулся из Алжира. И меня засыпали письмами со всех сторон.

С его возвращения из Алжира и сумасшествия Эрве прошло больше года. Эти пятнадцать месяцев пролетели быстро и были богаты событиями. Его роман с Мари не начался, как он ожидал, решительным объяснением и ответом от неё. Несколько недель после отправки Эрве в сумасшедший дом он пребывал в унылом, подавленном состоянии, мучился головными болями, не мог работать. И когда они увиделись, то казалось, что их прежнее взаимопонимание наложило на их встречу особый оттенок. Ги был увлечён ею, как до сих пор ни одной из женщин. Он её обожал. Однако между ними оставалось что-то невысказанное — может, из-за её сбивающей с толку неуравновешенности. Иногда она казалась влюблённой, исполненной страсти и замкнувшейся в себе. Иногда нежной, прелестно-простой, и он открывал ей сердце. Потом ни с того ни с сего она ссылалась на светские обязанности, долг перед родными, чтобы избежать встречи с ним, и в такие дни он невольно вспоминал сарказм, который она приберегала для тех случаев, когда бывала в дурном настроении. Однажды она принесла газету со статьёй о человеке, который устроил скандал с тремя женщинами в отдельном кабинете парижского ресторана и оказал сопротивление полиции, заявив, что он «месье Ги де Мопассан». Ги прочёл статью.

— Как нелепы иногда бывают люди, — сказал он и взглянул на Мари. — Но ты не особенно этим возмущена, так ведь?

Она засмеялась.

— Дорогой мой, люди всё чаще и чаще выдают себя за Мопассана.

Ги вынужден был признать, что это правда. Такое происходило каждую неделю. Мари рассказала ему последний «мопассановский» анекдот, над которым смеялся весь Париж. К Мопассану поздно ночью стучится разъярённый муж. «Месье, где моя жена? Я знаю, что она здесь». «Её нет, — отвечает Ги. — Можете поискать, если угодно». Муж ищет, не находит, возвращается и пожимает плечами. «Вот видите, — говорит ему Ги, — она обманывает нас!»

В начале лета Мари уехала с Лулией.

И тут жизнь вновь стала ему улыбаться. Головные боли прошли. Зрение улучшилось, вернулась прежняя бодрость. Его новый светский роман «Сильна как смерть» публиковался в «Ревю иллюстре» и пользовался большим успехом. Он чувствовал, что вырвался из пугающего мрака. И обнаружил, что Мари, более ослепительная, чем когда бы то ни было, ждёт его.

Вокруг все были заняты разговорами. Принцесса оживлённо спорила с Тэном о своём предке, императоре Наполеоне Первом.

— Как же я могу не защищать его, человека, которому обязана всем? Если б не Наполеон Первый, я бы торговала апельсинами на пристани в Аяччо!

— Мопассан. — К нему подошёл располневший Катюль Мендес в шёлковом галстуке со следами недавнего обеда. — Ну, ты становишься бродягой.

— Чего ты ещё ждал, дорогой друг? Он же мощный повествователь! — Это сказал поэт Эредиа[111]. — У него появилась новая яхта!

Они с искренней радостью обменялись рукопожатиями. «Какие замечательные люди, — подумал Ги, — ни следа мелочности или зависти. Они художники, живут ради литературы, видя в ней благородный идеал».

— Куда же ты плаваешь на яхте? — подмигнул Мендес.

— Вот представь себе, что приплыл весенним утром в какую-то тихую гавань и ведёшь себя как вздумается среди людей, которых никогда больше не увидишь. — Ги засмеялся. — Потом отплываешь вечером, держа курс всё равно куда, без желания бросать якорь где бы то ни было — с этим не сравнится ничто.

— Я же говорил тебе, что он бродяга.

Вскоре Ги, к его удивлению, остановил Фердинанд Брюнетьер, редактор журнала «Ревю де Монд». Этот человек был одним из самых неуёмных критиков «банды Золя» и натурализма вообще. Поддерживал близкие отношения с Бурже и Теодором де Банвилем.

— Дорогой Мопассан, когда предложите нам один из своих романов?

— Что?

Ги был слегка ошарашен; уж этого он никак не ожидал. Брюнетьер должен был слышать его презрительные отзывы о «Ревю де Монд», они повторялись довольно часто.

Банвиль, явно слышавший их и разделявший его взгляды, подмигнул ему:

— Дорогой друг, это прямой путь в Академию. Академия и «Де Монд» исповедуют один и тот же принцип — блестящее образование, хорошие связи и определённая респектабельность должны вытеснять гениальность. — Ги заулыбался. — Ты наверняка обратил внимание, что как только писатель начинает метить в Академию, то первым делом стремится предложить «Де Монд» роман, где люди, нашедшие на улице кошелёк, не забирают из него деньги, а вкладывают туда собственные!

Брюнетьер смущённо переступил с ноги на ногу, однако издал вежливый смешок.

— Нет, серьёзно, если предложите нам какую-нибудь из своих книг, мы бы могли гарантировать вам солидное вознаграждение — весьма солидное.

— На мой взгляд, роман «Сильна как смерть» вполне бы подошёл, — вмешался Бурже.

— Да, в самом деле, — подхватил Брюнетьер. — Поздравляю вас, Мопассан, с этим произведением. Оно очень возвышенно. Мы все говорили за обедом о том, как благородны там чувства, как отличаются место действия, характеры, общественный слой от тех, что были в прежних ваших работах, дорогой друг...

— То есть там нет проституток, — вставил Банвиль.

— ...и поэтому оно вполне годится для «Де Монд», — продолжал Брюнетьер, пропустив мимо ушей эту реплику.

— Полностью согласен, — сказал Бурже. — Тэн тоже придерживается того же мнения. Это лучшая твоя книга.

«Искренне ли они говорят? — подумал Ги, оглядывая их лица. — Не кроется ли за похвалами сарказм, насмешки?» Гонкур неотрывно смотрел на него. Но Ги был в хорошем настроении и оставил эти мысли. Тяжёлый год миновал. Он удачлив, богат, знаменит, он любит, и его любят. Ги беспечно подкрутил усы.

— Господи, до чего чудовищна эта Эйфелева башня, — сказал Бурже.

— Вот-вот! Это называется «индустриальное искусство» — одно из достижений общественного развития. Уфф!

— А Роден работает над статуей «Фотография»!

Ги ушёл незадолго до одиннадцати, не дожидаясь общего разъезда. Бодро зашагал к улице Моншанен. Его холостяцкая квартира находилась на улице де Токвиль, за углом. Он увидел, что там горит свет. И вошёл.

— Мари.

В полуоткрытую дверь спальни он увидел брошенную на стул её одежду, чулки у изножья кровати. Вошёл. Мари лежала раздетой, накрывшись простыней до талии, голова её находилась на краю подушки, восхитительная белая рука свисала к полу. Ги решил, что она спит, поцеловал её в плечо и в розовые соски. Свисавшая рука шевельнулась, Мари слегка заворочалась.

— Я люблю тебя, Мари, люблю. — Он погладил её руку, коснулся лица. Она слегка повернула голову, в уголках губ затеплилась улыбка, глаза оставались закрытыми.

Ги поднялся, вышел в другую комнату и снял пиджак.

— Дорогая, знаешь, что произошло сегодня вечером? Брюнетьер попросил меня писать для «Ревю де Монд»! Представляешь? Клянусь, его подвигнул к этому Бурже. Но послушать Брюнетьера, так можно решить, что он уже много лет мечтал привлечь меня к сотрудничеству. — Он сделал паузу и оглянулся на неё. — Ты, кажется, не особенно удивлена.

Мари смотрела на него с кровати.

— Дорогой, ты красавец.

— А не твоих ли рук это дело? Брюнетьера ты знаешь хорошо, и мне послышалась в его голосе некая нотка...

Она засмеялась как-то странно, как ему показалось, и медленно убрала с лица прядь волос.

— Который час? Уже, наверное, почти утро.

— Утро? Ещё нет половины двенадцатого.

Они хихикнула снова и медленно, сладострастно изогнулась.

— Ммммм.

Взяла груди и прижала одну к другой, словно предлагая их ему.

— Ги, иди же.

Простыня сползла, обнажив её длинные ноги.

— Почему ты пропадал так долго? — спросила Мари, голос её звучал чуть хрипло.

— Да нет же. Говорю, ещё только двенадцатый час. — Неожиданно что-то в её лице показалось ему странным. Он подошёл к кровати.

— Мари... — Она протянула к нему руки и приоткрыла губы. — Мари.

Ги взял её за плечи, приподнял, у неё качнулась голова. Под подушкой что-то блеснуло. Ги сунул туда руку и достал стеклянный флакон с маленькими белыми таблетками.

— Это что? Ты принимала эти таблетки? От чего?

Он мягко усадил её.

— Ерунда, дорогой. Оставь... брось.

Мари обняла его за шею. Ги посмотрел на зрачки её глаз. Они уменьшились до крохотных точек. Мари находилась в наркотическом опьянении. Он снова посмотрел на флакон.

— Что ты принимала? Мари, возьми себя в руки. Что это?

Она улыбалась, волосы спадали ей на лицо.

— Пппросто мои таблетки... очень хорошшшие. Ги, почему тебя так долго не было? Я... ждала много часов...

— Кокаин, да?

— ...часов. — Она хотела поцеловать его, но лишь провела влажными губами по щеке. — Предадимся любви...

Ги уложил её и накрыл простыней. Потом поднялся, огорчённый, взволнованный. Попытался уверить себя, что это пустяк. Винить её нелепо. Что может значить пристрастие такого рода? Возможно, наркотик ей необходим, как ему эфир, — только лучше бы она продолжала это скрывать. Лучше бы никогда не видеть её такой. Теперь стали понятны её необъяснимые перемены настроения, подчас блеск остроумия. И её отсутствия, когда она якобы находилась с родными. Может быть, она лечилась? Он посмотрел на неё — восхитительную, своенравную, лежащую с голыми плечами, разметав волосы по подушке, на губах её сохранялась улыбка. Эту женщину он любит — ещё один тяжёлый удар.

— Ты не очень любезен. Я так долго ждала...

— Сейчас принесу чёрного кофе, — сказал Ги.

Ранний летний вечер был безветренным, тёплым. Ги ехал в коляске к Казн д’Анверам. В свете газовых фонарей стояли неподвижные, словно из бронзы, каштаны. Вместе с цокотом копыт слышались и другие городские шумы — слившийся гул голосов с террас кафе, крики кучеров омнибусов, музыка шарманок, гудки пароходов на реке. Ги поглядел на свой алый фрак. Эта одежда казалась ему нелепой, но, видимо, ей предстояло стать гвоздём сезона. Эту новую моду вводил Альбер Казн. Мари сказала:

— Сообщаю, чтобы ты заказал такой заранее, только никому не говори. Пальбер настаивает.

— Но такой фрак будет выглядеть дантовским!

— Дорогой, пожалуйста. — Она обняла его за шею. — Пожалуйста, исполни мою просьбу. Я хочу, чтобы ты выглядел превосходно.

— Ладно, будь по-твоему.

Мари являлась центром той новой жизни, которая его захватила, — жизни светского общества. Она блистала среди этой публики и втянула его туда, чему Ги не сопротивлялся. Хоть он раньше и презирал свет, но ему были приятны похвалы критиков, выдающихся людей, льнущих к нему элегантных женщин. Роман «Сильна как смерть» пользовался успехом в светских парижских гостиных. Из любимого всеми писателя он превратился в модного; это далеко не одно и то же. Он был принят в цитадели светской лести. Но как бы то ни было, он доказал Бурже — одержал над ним верх в его родной стихии!

Коляска проезжала мимо залитого огнями дома. Ги достал крохотную записную книжку, раскрыл её. Сегодня вечером к Казнам. Завтра утром к Пьеру Верграну; потом обед с Мари у графа де Люзе. Вечером театр с де Бретиньи, ужин с Мари (видимо, у Жоржа де Перта). Сидя в тёмной коляске, он признался себе, что с головой ушёл в жизнь гостиных. Дни, недели протекали в визитах, приёмах, поездках, обедах, в беспощадной рутине, заведённой светским обществом для своих членов. В Париже открылась Большая Всемирная выставка[112], на которую все стремились попасть. Он даже перенял жаргон светских клубов и принял условности, с которыми люди этого мира требовали считаться. И течение событий притупило его способность к анализу этой новой для него жизни. Возможно, из-за Мари он и не хотел её анализировать.

Мари больше не скрывала от него пристрастия к наркотикам, и Ги понимал, что все другие близкие её знакомые знали об этом давно. Однако это его знание сблизило их ещё больше; периоды бесцеремонного безразличия возникали у неё реже. И сохранившаяся капризность стала менее назойливой.

Огни концертного зала вызвали в глазах у Ги боль, заставили отвернуться. В последнее время глаза его беспокоили почти беспрерывно. Возобновление головных болей после возвращения из Алжира в начале года повергло его в отчаяние, да ещё начались нелады с пищеварением. Антипирин, рекомендованный новым врачом, помог, и Ги вышел из депрессии, но ему не давала покоя мысль, что надо работать. Кроме романа «Сильна как смерть» он за последние полтора года написал всего с полдюжины рассказов и почти забросил работу в газетах.

Артур Мейер, ставший теперь на позиции ройялистских салонов, подходил к нему, потирая руки.

— Так-так. Когда я получу новую хронику? Напишите мне о выставке, хорошо? Париж, столица Науки Искусства и Прогресса, приветствует мир на крупнейшей Всемирной выставке.

— Спасибо, Артур, за это я не возьмусь.

— Может, тогда сказку? Юная девушка — Эйфелева башня — томится по любви, может, собирается покончить с собой, а?

— О Господи! Хватит с меня того, что приходится писать для путеводителя по выставке. — Ги взял Мейера за руку. — У Оллендорфа есть идея. Он говорит, что вам нужно разбрасывать номер «Голуа» с крыши павильона.

— Что? — Тщательно выбритое лицо Мейера оживилось, он подался вперёд. — Да... да, это блестящая мысль! Превосходная! Я непременно... — Лицо его медленно вытянулось, он посерьёзнел. — Нет. «Голуа» нельзя. «Жиль Блаз», может быть, но не «Голуа». Это уронит достоинство газеты.

Коляска ехала между людными тротуарами в направлении к Опере. Ну что ж, он скоро примется за работу. Сейчас ему лучше. За будущее можно быть спокойным. Он любит красавицу; ему предстоит приятный вечер с самыми культурными людьми самого цивилизованного города на свете. Ги снова глянул на огненно-красный фрак. В конце концов, почему бы нет? Казн д’Анвер — человек приятный, и эта идея достаточно экстравагантна, чтобы сулить какое-то развлечение.

Снаружи послышались крики:

— Буланже, Буланже!

Ги выглянул. Вдоль бульвара стояла возбуждённая толпа, люди размахивали трёхцветными флажками и потрясали кулаками.

— Долой правительство!

— Буланже!

Два месяца назад правительство распорядилось арестовать Буланже за подготовку государственного переворота, и генералу пришлось бежать в Брюссель; его приверженцы пытались вновь разжечь жар народной любви к нему. Ги улыбнулся; Мейер был пылким сторонником Буланже; потом, когда бравый генерал завершил годы вызывавших недоумение колебаний бегством к любовнице, у Мейера вырвался стон: «Бог мой, я считал его Цезарем, а он оказался Ромео!»

Коляска свернула на улицу Шоша, и Ги вылез из неё возле большого дома, где жили д’Анверы. Просторная гостиная была залита светом и заполнена светскими, уже привычными ему людьми, все оживлённо разговаривали.

— Месье Ги де Мопассан! — громко объявил лакей.

Взгляд Ги, ищущего Лулию и Альбера Каэнов, прошёлся по остальным гостям. В красном не явился никто. Все были одеты, как обычно. Женщины — в тёмные платья, мужчины — в чёрные фраки.

— А, вот и вы! — услышал Ги голос Лулии. Покинув собеседников, она пошла ему навстречу; в ту же минуту гул голосов прекратился, все гости таращились на него и быстро переглядывались.

— Здравствуйте, мой дорогой!

Лулия протянула руку, Ги вовремя опомнился и коснулся её губами. Она отступила, демонстративно разглядывая его красное одеяние с изумлённой улыбкой.

— Это что? Новый стиль «а-ля Мопассан»? До чего дико! — Она засмеялась и обернулась. — Альбер, иди посмотри. Или нет, лучше не ходи!

Ги почувствовал, как у него багровеет шея, он ощущал себя посмешищем. Все пялились на него, подталкивали друг друга локтями, насмешливо улыбались, саркастически кривили губы, обменивались замечаниями. Приутихший разговор возобновился, но всё же был достаточно тихим, и нетрудно было догадаться, о чём он шёл. Где-то в глубине захохотала женщина.

— Чёрт возьми! — произнёс Альбер Казн, покачивая головой.

— Вот уж поистине! — поддержал его кто-то, и все, не таясь, захихикали.

Ги тщетно подыскивал какую-нибудь остроту, шутку, чтобы выпутаться из этого положения.

— Я думал, все приедут в красном.

Альбер Казн, запрокинув голову, громко засмеялся, и Ги понял, как нелепо прозвучали его слова. Казн определённо не поверил ему, счёл, как и остальные, что он нарядился так, дабы привлечь к себе внимание, из тщеславия, нелепого стремления к оригинальности. Если сказать, что услышал это от Мари, он только выставит себя ещё большим дураком. Кстати, где она?

— Жюль, — позвал Альбер Казн метрдотеля. — Шампанского месье Мопассану.

Оставалось только поддержать шутку, отделаться смехом.

— Розового, — сказал Ги.

Он вошёл в толпу гостей, стал усмехаться их замечаниям, поддерживая общее веселье, словно собирался развлечь их таким дешёвым образом. Но почувствовал, что гости настроены против него и не позволяют ему выпутаться. Они держались вкрадчиво-непринуждённо, смеялись вместе с ним, пожимали ему руку, прикасались к красному фраку, но он чувствовал их отчуждённость, насмешливость. Они не желали лишать себя тайного наслаждения, удовольствия от мысли, что он поставил себя в дурацкое положение. Они хотели смеяться над ним, а не вместе с ним.

Ги увидел Мари, и она ту же направилась к нему под руку с Лулией; с ними были двое мужчин, Анри Валь, банкир, и Жорж де Пёрт, владелец скаковой конюшни.

— Правда, он выглядит... э... величественно?

— Моему портному пришлось поспешать, чтобы успеть к сегодняшнему вечеру, — сказал Ги.

— Вы собирались читать нам в этом одеянии, мой дорогой? — спросила Мари. — И засмеялась вместе с Лулией, держа её под руку.

— Охотничий костюм — сами знаете, для охоты на какую дичь, — сказал, подмигнув, Валь, и они снова рассмеялись.

— Сшили бы лучше трёхцветный.

Ги не стал искать Мари, когда они разошлись. В какой-то момент он увидел их вместе с Лулией, головы их были сближены, видимо, они очень радовались успеху этой шутки, явно задуманной совместно.

— Как дела, Мопассан?

Ги обернулся на раздавшийся рядом писклявый голос. Он принадлежал Жану Лоррену, писателю и критику, известному гомосексуалисту. Кто-то подослал его.

— Очень хорошо. Очаровательно.

Лоррен оглядел Мопассана с головы до ног. Ги замечал восхищенные взгляды со всех сторон. Волосы Лоррена были выкрашены хной. Глаза подведены бирюзовой краской, губы напомажены, и он слегка ёрзал в корсете; пальцы были унизаны кольцами. Это был его обычный вид, но Лоррену он нравился! Лоррен, которого Ги знал много лет (родом он был из Фекана), завоевал себе место в этом мире дерзкими остротами, откровенно вызывающим поведением.

Ги ощутил его вялую руку в своей.

— Что с тобой?

Он указал на припудренный пластырь на носу Лоррена.

— Ты о моей ране? А, эта сука миссис Боб Уолтер ударила меня связкой ключей в партере «Жимназ». Вонючка!

Вокруг раздался смех. Однако костлявая женщина, которой Ги прежде не видел, явно не знавшая Лоррена, принялась обмахиваться веером.

— Тьфу! — громко произнесла она. — Надушенные мужчины!

Лоррен повернулся и впился в неё подведёнными глазами.

— Мадам, не стану мешать вам смердеть. — И увёл Ги. — Пойдём, выпьем по стаканчику.

Вскоре ему удалось отделаться от Лоррена и уйти.

Прохладная ночь окутывала город. Ги остановил фиакр.

— Авеню Фридланд.

Он был разъярён и со злобой понял, что Эммануэла окончательно выведет его из себя; представил, как она идёт к нему через всю гостиную с насмешливым видом.

— Кучер, — передумал Ги, — поезжай через лес. Куда угодно.

Появляться сейчас перед Эммануэлой было нельзя. Он злился на себя за то, что его это волнует. Сколько раз в прежние дни на Сене он с удовольствием издевался над буржуазными условностями, почему он должен больше беспокоиться о том, что подумает этот другой мир с его чванливыми, столь же нелепыми ценностями? Чёрт возьми, он сам устраивал немало розыгрышей, и никто на это не обижался. Но тут Ги ощущал недоброжелательность, насмешливость, в которой не было ни добродушия, ни остроумия, только желание уязвить. Такой шут, как Лоррен, преуспел в этом обществе потому, что сам пользовался его оружием. Ги вспомнился Флобер. Как бы он избегал этой публики! «Не доверяй никому, — говорил этот нормандский викинг. — Будь честен. Прям. Презирай умничанье. Научись скептицизму». «Мой великий учитель, — произнёс Ги в темноте, — если б только я мог быть таким, как вы».

Фиакр медленно ехал по авеню дю Буа.

Ги не сомневался, что Мари устроила это вместе с Лулией. Однако последние несколько недель она была очень нежной. Мари... Разве не пытался он убедить себя, что она его великая любовь? Не пытался поверить в это, ища гармонию, какой не мог найти? Он поглядел на тёмную массу проплывающих мимо деревьев. «Людям может оказаться очень трудно поладить, когда они любят друг друга по-настоящему». Он внезапно осознал, сколь долгие узы связывают его с Клем. Связь с Мари была менее прочной, и поэтому за неё нужно крепче держаться. Снаружи раздался крик:

— Эй! Куда ты... с дороги!

— Сворачивай, чёрт возьми!

Фиакр свернул, подскочил и со стуком врезался во что-то. Ги выглянул. Кучер бранился, ему из темноты более смачно отвечали тем же близкие голоса, женский и мужской.

— Идиот, если не умеешь ездить...

Фиакр дёрнулся. Послышался храп другой лошади. Фиакр снова остановился. Очевидно, они столкнулись с каким-то экипажем и теперь им предстояло разъехаться. Кучер слез, стал осматривать свою лошадь и осыпать кого-то ругательствами. Ги вылез из фиакра. Они столкнулись со старым рессорным ландо. Мужчина сидел на козлах. Женщина стояла на земле, цветистый поток её оскорблений заставил умолкнуть даже поднаторевшего в перебранках кучера. Очевидно, никакой поломки не случилось. Женщина увидела Ги и направилась к нему.

— А ты, дружок, можешь сказать своему... чёрт возьми, это ещё что? Смотри, Пьеро, сам дьявол!

В свете далёкого фонаря женщина разглядела цвет его фрака. Ги видел, что она глядит на него, уперев кулаки в бедра. Потом вдруг она подалась вперёд.

— Чёрт возьми! Это же Прюнье!

— Что?

Ги воззрился на женщину.

— Дружок мой.

Она бросилась к нему и обняла за шею.

— Аннетта!

То была Аннетта Сембозель — толстая, пышная, сорокалетняя, с густыми белокурыми волосами, нарумяненными щеками и прежним запахом духов.

— Надо же! — Она повисла на нём, потом отодвинулась на расстояние вытянутых рук и вгляделась в него снова. — Куда ты собрался в таком наряде — уж не плавать ли на лодке? — И засмеялась.

— Нет. Аннетта, ты выглядишь цветущей.

— Поехали в «Морячок». Сембозель не поверит своим глазам. Всё будет как в прежние дни. — Она указала большим пальцем на мужчину, который правил ландо. — О Пьеро не беспокойся. Он пьян. — И подмигнула. — Да и вообще от него толку мало.

Видимо, у Аннетты было очередное любовное приключение.

— Поехали, ну?

— Ладно.

Ехать Ги не хотелось.

— Чёрт возьми, надо же — Прюнье!..

Через пять минут Аннетта окончательно разбранила кучера фиакра, и они поехали в ландо к Аржантею. Лошадью она стала править сама, посадив Ги рядом с собой, а Пьеро, неотёсанного вида молодой человек, дремал сзади.

— Как там Бетри?.. Что сталось с «Лепестком»?..

— Я читала в газете, у тебя есть яхта. Чёрт возьми, помнишь тот день...

Аннетта тараторила, смеялась, вспоминала непристойные сцены в «Морячке», весёлые дни на «Лепестке розы», общих знакомых. Эта неожиданная встреча почти разогнала злобные мысли Ги о вечере у Каэнов, однако неловкость и обида остались. Он жалел, что согласился на эту поездку в Аржантей.

Ландо тряслось так, словно вот-вот развалится, лошадь, возвращавшаяся домой, брала повороты с такой скоростью, что два колеса отрывались от земли, и они подъехали к «Морячку» с финальным рывком, словно на победившей в забеге колеснице.

— Теперь только не смейся, — сказала Аннетта.

Когда они входили, она крепко сжала его руку. Раздался хриплый возглас — и Ги показалось, что прошедших лет как не бывало и он, загорелый гребец в полосатой майке, с полями от старой соломенной шляпы на голове, слышит крики команды «Лепестка» и свист при виде новой девицы, виснущей на его руке. Тот же запах жира, тот же прокуренный воздух, тот же жёлтый свет от ламп... Потом он понял, что крики вызваны возвращением Аннетты, хозяйки, и определённо его нарядом.

— Бетри!

Тучный Сембозель, более аккуратный, чем прежде, повернулся к нему, красные глаза его сощурились в окружении жировых складок.

— Прюнье... месье Прюнье! — Он обнял Ги своими ручищами и принялся целовать. — Нуда... это он. Нужно навещать старых друзей... Столько лет... Не забыл «Морячка». Господи... Господи, я сейчас заплачу...

И когда слёзы потекли по его лицу, оно приняло до того комичное выражение, что удержаться от смеха было невозможно.

— Бетри, ты не подвластен времени. С виду не постарел ни на день.

— А ты всё такой же сильный? Да? Конечно, конечно... Погоди минутку. Это надо отпраздновать. — Тряся брюхом, он отошёл. — Принесу особого...

Аннетта убирала со стола, отдавала распоряжения. Ги окинул взглядом посетителей — кто здесь столько времени спустя? Толпа рыбаков и матросов с барж, немного женщин, всего несколько лодочников, совершенно незнакомых ему. Все пьяно шумели, но смеха почти не было. Он думал, что атмосфера здесь будет прежней, но теперь видел, что она изменилась. Непристойное веселье времён «Лепестка» отошло в прошлое, художников не было, исчезла какая-то существенная искра. Но и сам он тоже изменился. Ги почувствовал себя одиноким, как на светском сборище у Каэнов.

— Прюнье!

Ги обернулся. Невысокая брюнетка ловила глазами его взгляд. Он не узнавал её. Потом воскликнул:

— Мими!

Она пьяно покачнулась и потянулась к нему губами.

— Как ты оказался здесь? — спросила она с тягучим мениль-монтанским говором. — Господи, как нарядился.

И обошла его вокруг, разглядывая.

— Ты прекрасно выглядишь, Мими.

— Да? — Она пригладила волосы, выставила вперёд бедро и, пьяно улыбнувшись, искоса посмотрела на него. — Ты так думаешь?

Она была скверно одета в лиловое, не на неё шитое платье, безобразные туфли, похудела, но от прежней смазливости кое-что сохранилось — глаза, овал лица, густые блестящие пряди зачёсанных назад чёрных волос. Тогда она была юной, теперь ей было около тридцати. Жизнь потрепала её.

— Мими, как живёшь?

— Всё так же, — насмешливо ответила она и повисла на его руке. — Говорят, ты теперь месье, твоё имя появляется в газетах. А я сказала: не знаете вы ничего. Месье Ги де Мопассан — это Прюнье. Я спала с ним в тот же день, когда мы познакомились, в лодке.

И резко, пронзительно засмеялась.

— Эй, Мими!

Мужчина, сидевший за одним из столиков, повёл подбородком, приказывая ей вернуться, — видимо, то был нынешний её любовник.

— А пошёл ты, — отозвалась она. — Уткни нос в стакан. — И снова повернулась к Ги. — Он ведёт себя как муж. Представляешь?

— Несу. Несу.

Появился Сембозель с подносом, на котором стояли стаканы и особое вино. Они сели за стол. На стуле Ги оказалась лужица вина, он вытер её. Аннетта и Мими вели разговор, перекрывая общий шум. Сембозель произносил тосты, за которые пили весьма торжественно. Внезапно откуда ни возьмись появилась маленькая сгорбленная женщина.

— Да ведь это матушка Прюб!

Старая уборщица, приносившая ему воды с гвоздями «для здоровья», захихикала. Она высохла, но глаза её блестели.

— Хо-хо, это месье. Поглядите на него, — посмеивалась она. — Что месье здесь поделывает?

Мими засмеялась тоже. Ги показалось, что старуха не узнает его.

— Я Жозеф Прюнье — помните?

Это лишь прибавило ей веселья.

— Садитесь, матушка! — крикнула Мими. — Бетри, налей ей выпить.

Матушка Прюб, не садясь, тут же схватила стакан, налила себе и выцедила вино.

— Уффф, — выдохнула она. — Мы слышали о нём, правда, Сембозель? Яхта — хо-хо! Поглядите на месье! — И повернулась к Мими. — Спроси, дочка, не приехал ли он взять тебя на свою яхту. Ты была одной из его девочек, так ведь? Попроси месье, и он возьмёт тебя на воздушный шар со своими приятельницами — да, мадам графиня; нет, мадам баронесса. Возьмёте, месье? Почему ты не пошлёшь ему свою визитную карточку? Чтобы он тебя не забывал. За ним бегает много женщин, разве нет? Да, мадам герцогиня! Пошли!

Она с комичной непристойностью дрыгнула ногой и ушла.

Сембозель поспешил предложить новый тост.

Ги улыбнулся.

— Матушка, похоже, в отличной форме.

— Слышал ты, что случилось с Анри? — потёк разговор снова.

Оказалось, что Анри, кривоногий лодочник, продавший им «Лепесток», обнаружил в стене дома, куда переехал, горшок с наполеондорами и ушёл на покой. Са-Ира больше не жила в Аржантее.

— Стала буржуазной, — с отвращением сказала Мими, поднимая стакан. — Вышла за владельца табачной лавки в Кантале.

Мадам Сидони, содержательница местного борделя, запуталась в любовно-политической интриге, и поднялся большой шум, когда мэр обнаружил её висящей в окне четвёртого этажа в одних носках. Эту историю рассказывали долго, с жаром и спорами. Посетителей стало меньше; кто-то заиграл на аккордеоне, сидевшие за столами нестройно затянули песню.

Наконец Ги сказал:

— Аннетта, мне пора уезжать. Где можно найти фиакр?

— Уезжать? Ты останешься здесь.

— Извини. Я... я не могу.

Мими повернулась к нему.

— Что, «Морячок» недостаточно хорош для тебя?

— Не в этом дело, Мими. Мне нужно вернуться в город, так как...

— Нет, в этом матушка Прюб права. Мадам графиня ждёт, да? И у тебя нет времени для друзей, которые знали тебя, когда ты был никем.

— Мими, не говори ерунды.

— Это как понять? — Она поднялась в пьяном негодовании. — Жако!

Мужчина подошёл, сердито глядя на Ги. Это был рабочий средних лет, сухопарый.

— В чём дело? Что он сказал тебе, птичка?

— Чёрт побери! — На кавалера она не обращала внимания.

— Он оскорбил тебя?

Мими яростно напустилась на Ги:

— Ты зазнайка. Грязный зазнайка! Как только появился здесь, так всё осматриваешься, словно тут пахнет дерьмом. Может, и пахнет. Мы дерьмо. Я, Бетри. И матушка Прюб, и все остальные. Но ты ведь не брезговал этим дерьмом в те дни, когда находился среди нас? И вот что я тебе скажу: сейчас от тебя несёт не дерьмом — зазнайством, а оно воняет хуже...

Она закрыла руками лицо и разрыдалась.

— Мими...

Ги не знал, что сказать.

— Отстань!

Сембозель поднялся на ноги.

— Будет, будет тебе...

Послышался грохот.

— Осторожнее, боров неуклюжий!

Аннетта, мастерица отвлекать внимание, свалила со стола бутылку.

— Особое!

За суетой ссора была забыта.

Мими успокоилась и закурила сигарету. «Неужели это правда? — подумал Ги. — Зазнайка — я?» Поглядел на неё, всё ещё хорошенькую, до сих пор любвеобильную и смелую. Не была ли любовь девиц вроде неё, проституток из «Лягушатни», более искренней, чем любовь светских женщин? А теперь они отдалились друг от друга. Он может спустя столько лет приехать сюда вот так, на несколько часов. Но возврата к прошлому быть не может; Мими права. Он потерял связь с ними, с людьми, которых понимал, которых отобразил в своих лучших произведениях. Персонажи романа «Сильна как смерть» получились неубедительными.

— Я приеду на твою чёртову яхту, — сказала Мими. — Вот увидишь.

— Мы отправимся в летний круиз, птичка.

— Ну вот и прекрасно! — улыбнулся ей Сембозель.

— Да.

Она глядела на Ги. Оба они сознавали, что лгут.

— Привет, это зачем — чтобы не узнавали?

Орельен Шолль протиснулся сквозь толпу в кафе Грубера на бульваре Пуассоньер. С ним был Мезруа.

— Глаза, как всегда, побаливают, — ответил Ги. Он был в чёрных очках. Пожал приятелям руки. — В Париже что, собрался весь мир? — продолжал он, когда они сели. — Улицы с рассвета переполнены, тротуары похожи на реки в половодье. Все либо направляются на эту чёртову Выставку, либо возвращаются оттуда.

Париж никогда не бывал таким людным, беспокойно-шумным, душным, несносным. И как будто мало было Выставки! Городские власти устроили ещё череду торжественных открытий: нового вокзала Сен-Лазар, нового здания Сорбонны, монумента Республики, Биржи и даже электрических фонарей в Буа де Булонь!

— Смотрите! — сказал Ги. — Ни единого свободного экипажа, ни один кучер не хочет везти тебя никуда, кроме Выставки или своей конюшни, где он собирается сменить лошадь.

Шолль и Мезруа засмеялись.

— Если захочешь взять фиакр возле клуба, они все заняты разодетыми иностранцами. Столика в ресторане не найти. Пригласишь кого-нибудь на обед — и он соглашается есть только на Эйфелевой башне. Там веселее и можно разговаривать о Буффало Билле с его ковбоями! Это до того весело, что тебя каждый день кто-нибудь приглашает туда!

— Вот именно, мы рассчитываем, что сегодня вечером ты будешь там, — сказал Шолль.

— Нет, серьёзно, вполне можно понять, что человек однажды поднимется туда из любопытства отведать казарменной еды в тамошней жаре, пыли и вони. Можно даже отправиться туда дважды, потолкаться в потной толпе среди запахов чесночной колбасы и винного перегара из трёх сотен ртов да противных испарений с кухни. Но меня поражает желание ужинать там ежевечерне, что становится модным у светского общества. С меня хватит — я уезжаю.

— Браво!

Шолль и Мезруа со смехом зааплодировали.

Ги поднялся и пожал им руки.

— Ешьте свою эйфелевскую колбасу.

Ги пошёл по бульвару. Он был всё ещё слегка расстроен сценой у Казн д’Анверов и её продолжением. С Мари они помирились быстро. На другой день она приехала к нему и спросила, отчего он ушёл.

Мопассан криво усмехнулся.

— Слишком уж я бросался там в глаза.

— Ги, это досадное недоразумение. Лулия с Альбером задумали этот приём несколько недель назад и решили, что мужчины будут одеты в красное. Потом я несколько дней не виделась с ними, а они, видимо, оставили эту мысль, не предупредив меня.

— Господи, ерунда всё это.

Г и стал целовать ей руки. Но Мари мягко настаивала на своём. Клялась, что ничего не знала, и искусно вела к примирению; и хотя ему вспомнилось, как они с Лулией смеялись, хотя в ушах вновь прозвучало насмешливое «Вы собираетесь читать нам в этом одеянии, дорогой мой?», он снова оказался полностью в её власти.

— Ты правда не увидел здесь злого умысла? Это было бы ужасно.

— Нет, дорогая.

Накануне вечером на обеде присутствовал Октав Мирбо[113]. И не говорил ни о чём, кроме глазных болезней. Потом Ги понял, что он шутки ради проштудировал литературу по этой теме, но тем не менее расстроился. Что-то над ним слишком уж часто шутили в последнее время.

Ги шёл по людному тротуару. Желание уехать от этой выставочной толпы было непреодолимым. В путь, подальше от ближайшего окружения. Бегство было необходимо ему, как воздух. Он остановил фиакр, успел на полуденный поезд и разговаривал на кухне Ла Гийетт с Крамуазоном, когда вошёл Франсуа.

— Дом кишит пауками, — сказал ему Ги. — В моей спальне их полно. Я заглянул в другие комнаты, там то же самое. В каждой постели пауки. — Он указал наверх. — Позаботься, чтобы к сумеркам все окна были закрыты. Пауки влезают на террасу, а оттуда проникают в комнаты. Крамуазон, убивайте всех пауков, каких увидите. Понятно?

— Да, месье.

Садовник, недоумённо хмурясь, вышел.

— О, привет.

Это вошла из сада Эрмина.

— Дорогая моя. — Ги рад был её видеть. — Покатаемся на парусной лодке? Сейчас самое время.

— Хорошо. Собственно, я зашла попрощаться. Завтра мне нужно ехать в Клермон-Ферран.

С берега дул спокойный ветерок, и они катались дотемна. Эрмина была тихой, задумчивой.

— Знаешь, кто был в Этрета до этой недели? Мадам Шадри.

— Ноэми?

Ги познакомился с этой женщиной через Артура Мейера, и она неустанно преследовала его.

— Она говорила всем в посёлке, что была твоей любовницей.

— Дорогая моя, кто только этого не говорит? Все думают, что Париж оглашается зубовным скрежетом — рогоносцы скрипят зубами на Ги де Мопассана. Если ты читаешь или слушаешь сплетни, то можешь счесть, будто я почти ежедневно совершаю что-то возмутительное. Считают, что я переспал с половиной замужних парижанок, с большей частью их дочерей и со всеми симпатичными вдовушками моложе сорока.

— Ну, у тебя их было немало. — Эрмина улыбнулась и, помолчав, спросила: — Любил ты кого-нибудь из них?

Ги поглядел на неё. Эрмина не походила на остальных женщин. Он поцеловал ей руку.

— Они забавляют меня. Одна, когда я пригласил её на обед, не пожелала есть ничего, кроме розовых лепестков. — Он засмеялся. — Никогда не пойму, почему две женщины не лучше, чем одна, три, чем две, и десять, чем три.

— Это лишь одна твоя сторона — внешняя и несущественная.

— Я не могу любить одну женщину, потому что всегда буду любить и других. Хотелось бы иметь тысячу рук, тысячу губ, тысячу... темпераментов, чтобы ласкать их всех одновременно!

Эрмина покачала головой.

— Значит, к любви нужно относиться с иронией, по крайней мере, смотреть на неё свысока? Прикрываться от неё щитом, так, Ги? Да, слова твои отчасти справедливы, потому что ты странный человек, сложный. — Она положила ладонь ему на руку. — Ты с головой уходишь в любовные похождения, потому что всё ищешь...

— Осторожно!

Ги тронул её за плечо, заставляя пригнуться, когда разворачивал гик. Эрмина искоса глянула на него и улыбнулась: он повернул лодку, чтобы не отвечать.

Вечером, когда Эрмина ушла домой после ужина, Ги устроил охоту на пауков. Он чувствовал в себе некую перемену. Глаза его жгло, им владело какое-то возбуждение.

— Франсуа, где лампы? Неси большую, большую.

Они пошли наверх. Слуга шёл впереди с двумя лампами. Все окна и ставни были уже закрыты. В первых трёх спальнях они обнаружили только нескольких долгоножек.

— Убей её, Франсуа, убей! — кричал Ги при виде каждой.

Если насекомое убегало от слуги, он давил его сам. Потом они пошли в большую гостиную. Ги торопливо вошёл, встряхнул шторы, и тут же оба увидели двух толстых пауков, бегущих прятаться за зеркало над камином. Франсуа бросил взгляд на хозяина, тот не отводил от зеркала взгляда. Свет лампы придавал его лицу странное выражение.

— Я сниму зеркало, месье. Оно не очень большое.

— Нет, нет, ты можешь его разбить. Наверху на нём герб семьи Ле Пуатвенов. Это работа одного мистика.

Внезапно он обернулся к слуге.

— Придумал, мы устроим им западню! Вот здесь... — Он выдвинул кровать из ниши и вошёл в неё.

— Теперь, Франсуа, мне надо спрятаться. Возьми вон то чёрное покрывало. И занавесь меня.

Франсуа занавесил хозяина.

— Вот так, вот так. Теперь посвети лампой за зеркало. Я приманю их.

И он принялся негромко напевать.

Франсуа оглянулся на занавешенную нишу, чувствуя, как у него колотится сердце. Из темноты доносился дрожащий, пугающий голос хозяина:

— Чего стоишь, Франсуа? Действуй, действуй!

— Слушаюсь, месье.

Он поднёс лампу к краю рамы зеркала. Пауки вскоре выбежали и устремились к нише, за покрывало. Франсуа услышал громкий голос хозяина:

— Я убил их, Франсуа! Обоих. Смотри. Смотри!

Раздался звенящий смех, и хозяин вышел из ниши, причудливо обмотанный покрывалом, неся дохлых пауков в его сгибе.

— Дай блюдце. Ха! Скормим их рыбам, да, Франсуа?

— Да?

Они спустились в тёмный сад. Франсуа шёл впереди с лампой, его хозяин, посмеиваясь, нёс пауков. Когда подошли к рыбному садку, Ги бросил пауков в воду и пристально воззрился туда.

— Где они, Франсуа? А, смотри! Один исчез. Молодец, рыбка. И того тоже — смотри. А больших не едят. Мы совершили ошибку, Франсуа: бросать туда больших было не нужно. У них есть железы с ядом. Видишь, рыбы их не трогают. Как думаешь, они учуяли яд? Вполне возможно. Это опасные твари, у них сильные клешни и яд, которым они брызжут из желёз. Да...

Внезапно он показался совершенно изнеможённым.

Франсуа сопроводил его к дому. У подножия лестницы сказал:

— Месье не станет сегодня очищать от пауков свою спальню?

— Нет, Франсуа. Я очень устал. Лягу в какой-нибудь другой спальне.

— Я помогу вам раздеться.

— Да, Франсуа... устал... Мы изловили их, так ведь... так... устал.

На другое утро Ги проснулся поздно и лежал, прислушиваясь к звукам в доме и в саду. Солнечный свет, пробивающийся сквозь вьюнок за окном, разукрасил стену рядом золотых медалей. Вдалеке кто-то рубил дрова. Двигаться не хотелось. Эрмина, говоря вчера вечером о поездке в Клермон-Ферран, держалась как-то таинственно. Он догадался, что там дело пахнет любовной интрижкой. Что ж, все женщины одинаковы.

Ги встал, побрился, оделся и, спустясь с лестницы, обнаружил внизу Клем с почтой. Они небрежно просмотрели письма; Ги подписал контракт на публикацию «Сильна как смерть» и попросил Клементину написать длинное, сложное письмо Оллендорфу и другое Жакобу, своему адвокату.

— Клем, напишешь? Меня что-то глаза беспокоят.

— Само собой, Ги. Конечно.

День был безветренным, с солнечной дымкой, все звуки разносились далеко. После обеда Ги посидел, наблюдая за работой Крамуазона, потом с нахлынувшим чувством одиночества пошёл в кабинет и принялся за работу над книгой. В рассказе должен был ощущаться лёгкий оттенок горечи, и писал он спокойно, неторопливо, иногда отрываясь, чтобы дать отдых глазам.

Близился вечер, в комнате постепенно темнело. В саду пересвистывались дрозды. Раздался стук в дверь, вошла Клем.

— Всего доброго, Ги. До четверга.

— Клем. — Он поднялся. — Приходи завтра.

— Но здесь нечего делать.

Она прошла в комнату.

— Да? — разочарованно произнёс он. — Найдём что-нибудь.

— Всю корреспонденцию мы разобрали. Теперь нужно ждать ответов Жакоба и Оллендорфа.

— Там есть контракт на издание за границей «Сильна...».

— Всё готово. Ты подписал его утром.

— Ах да. — Ги протянул к ней руки. — Всё равно приходи, ладно?

— Приду, конечно, если хочешь, — ответила она.

— Хочу.

— Ладно. Утром.

— Клем, — сказал он, — ты всегда рядом, когда нужна мне, правда?

Она улыбнулась.

— Раз ты так находишь, хорошо.

— Знаешь, как я нуждаюсь в тебе...

Они стояли вплотную друг к другу.

— Это взаимно, Ги, — сказала она. — Не надо громких слов и объяснений.

— Тем лучше.

Она бросила на него быстрый взгляд. Наступила пауза. Они смотрели друг другу в глаза. На лицо Клементины медленно вернулась улыбка.

— Клем.

Они обнялись. Ги ощутил её прохладные губы, близость её тела.

— Ги, я очень люблю тебя.

Казалось, они возвращаются к прежней страсти, которую утратили и хотят вернуть, но в ней ощущался пыл новизны. Ги вновь увидел, какая Клем весёлая, как верно она чувствует все нюансы отношений. Её переполняет чувственность, представляющая резкий контраст с её безмятежным спокойствием в другой обстановке и поэтому ещё более волнующая. Ему припомнились все проявления любви, которые она выказывала ему в прошлом, её бескорыстность, и он преисполнился к ней ещё большей нежностью и благодарностью. Она ничего не требовала от него, не то что Мари или Эммануэла.

— Клем, — сказал он, — я ни разу не слышал, чтобы ты жаловалась на что-то в жизни.

— Если много жалуешься, то навлекаешь на себя несчастья. Это своего рода возмездие. Жизнь даёт всё лучшее тем, что обладает уверенностью.

На другой день Клем принесла ему письмо от Ноэми Шадри, та предлагала ему приехать к ней в Виши. Ги составлял смету работ по «Милому другу». Это было единственным, к чему он не допускал Клементину.

— Клем, отправь ей ответ, ладно?

— Какого содержания?

— Пошли телеграмму, сообщи, что напишу.

— Хорошо. «Приехать не могу, подробности письмом».

Они довольно поглядели друг другу в глаза, будто заговорщики.

Клем была практичной, добродушной, бесхитростной, гораздо более простой в выражении чувств, чем другие женщины. Долгое время разбирая его корреспонденцию, она относилась к бесконечным письмам ему от женщин с присущей ей весёлой невозмутимостью.

— Взгляни на это, — говорила бывало она. — У неё рента двенадцать тысяч в год, и она хочет иметь шестерых детей, а вступление в брак необязательно.

Она была замечательным другом. Ги не приходилось искать, чем бы развлечь её, но когда он предлагал ей составить ему компанию, она соглашалась, и радость её доставляла ему удовольствие. Они купались, плавали под парусом, выезжали на природу, проводили целые часы в тени садовых деревьев, обсуждали вопросы прививки с Крамуазоном или учили Жако новым оскорбительным приветствиям. Ги учил её стрелять из пистолета, и она оказалась способной ученицей.

— Господи, — восклицал он, — ты уже можешь вызывать на дуэль половину завсегдатаев террасы Тортони!

Она гадала ему на картах и чаинках, и они весело смеялись над её предсказаниями.

Когда глаза у него особенно болели, Клем читала ему вслух, и его всегда выводила из депрессии её наивность, которая подчас приводила к нелепым несдержанным спорам. Но она чувствовала, когда ему хотелось остаться одному, и обставляла свой уход так мягко, что он не ощущал с её стороны никакой нарочитости.

Работа у него продвигалась успешно; он подобрал название для новой книги — «Наше сердце». Брюнетьер, которому Ги изложил её краткий план, настаивал, чтобы он публиковал её в «Ревю де Монд».

— Видела? — Ги протянул Клем последнее письмо Брюнетьера. — Пишет, что гарантирует мне восемнадцать тысяч в год за право первой публикации моих будущих романов. Что скажешь?

Ги поднял глаза на Клем. Ей всегда нравился Виктор Авар, и она радостно смеялась над грубоватыми рассказами в «Жиль Блаз». Одобрит ли она подобное обязательство перед Брюнетьером?

— Ты стоишь как минимум двадцать две тысячи — и Брюнетьер их заплатит, — сказала она. — К тому же о рассказах он речи не ведёт. Рассказы ты можешь публиковать, где захочешь.

— Клем... — Ги обнял её. — Ты просто чудо. Я люблю тебя всем сердцем и разумом! Давай оставим это и поедем на обед к Прекрасной Эрнестине.

— Поехали. Она обещала мне рецепт морского языка по-нормандски, о котором ты говоришь во сне.

— Я во сне разговариваю?

— Вчера ночью ты был с какой-то Марселлой в Фоли-Бержер.

Она засмеялась.

— Господи! Это было, ещё когда я служил в министерстве!

— Значит, ревновать мне не нужно?

— Ревность — у тебя? — Он поцеловал её. — Клем, ты неподражаема.

Неделя шла за неделей. Ги и Клем сближались всё больше. Ги успокоился; парижское напряжение прошло, беспокойство улетучилось. Ночами они лежали, не укрываясь, тёплый ветерок шевелил шторы, донося ароматы сада. Ги забыл о пауках. Он ласково провёл рукой по гладкому изгибу её груди.

— Слышишь, как шумят деревья?

— Слышу.

— Дует западный ветер. Иногда он кажется дыханием земли.

Однажды ночью Ги проснулся. Луна лила на кровать свой зеленоватый свет. Поглядел на Клем. Она спала, протянув одну руку к нему, волосы её красиво разметались по подушке. Он встал, оделся и спустился вниз. Стояла деревенская тишина. Голова у него побаливала, он сел за письменный стол и стал вдыхать из флакона эфир. Сидел долго, узоры лунного света, падавшие сквозь щели в ставнях на стену, постепенно меняли форму и в конце концов исчезли. Тогда он вышел, утреннее небо серело, с моря дул ветерок. Ги пошёл к утёсам.

Вернулся он в седьмом часу. Франсуа в трусах и майке делал зарядку возле своей лодки с надстройкой.

— Доброе утро, месье, — невозмутимо сказал слуга. — Прошу прощения, я не знал, что вы поднялись.

— Доброе утро, мой добрый Франсуа, — ответил Ги. — Укладывай вещи. Мы уезжаем сегодня.

— Хорошо, месье.

— Мадам встала?

— Нет, месье.

— Ладно, Франсуа.

Ги вошёл в дом. Бумагами он решил заняться сам. Собрал рукописи и заметки. Просмотрел письма, счета, лежавшие в ящиках стола, отложил некоторые, чтобы взять с собой. Заглянул Франсуа.

— Месье хочет кофе? Я подумал, перед дорогой...

— Нет, Франсуа, спасибо. Антипирин не забудь.

Потом в дверях появилась Клем, босая, в голубом пеньюаре, всё ещё щурившаяся после сна.

— Ги, привет. — Она улыбнулась, подошла и поцеловала его. — Рано ты поднялся. — Потом потянулась, зевнула. — Я чудесно спала.

Она всегда говорила так, будто ребёнок. Взгляд её упал на сложенные бумаги.

— Я оставила их... — умолкла, выражение лица её внезапно изменилось, словно тело и разум охватил паралич, потом тихо досказала: — ...в таком беспорядке?

— Нет.

Как объяснить ей? Она никогда ничего не просила. С радостью дарила ему любовь и покой. Он безмятежно прожил эти долгие недели. Как объяснить, что побуждает его порывать отношения, которые, как он неожиданно ощутил, связывают его слишком крепко? Благодарность и привычка были её врагами. Сможет ли она понять, что любовь, мир, покой сами навлекли на себя крушение? Он мучительно это сознавал — и всё же нежность и благодарность его не уменьшались.

Дорогая Клем, он не мог причинить ей боль и всё же собирался.

— Клем, — сказал он, — я должен уехать. Извини, надо было сказать тебе.

Она нежно посмотрела на него.

— Понимаю. Когда?

— Сегодня. Хочу успеть на поезд в одиннадцать.

— Понятно. Тогда я должна собрать тебе вещи.

— Всё в порядке. — Он положил руки на бумаги. — Они уже собраны.

Казалось, он изгоняет её из своей жизни.

— Да.

Как объяснить? Придётся солгать.

— Я не уверен в Брюнетьере. Надо повидаться с ним. Если я подпишу контракт, то окажусь связан.

Это прозвучало неубедительно, и он заставил себя сказать:

— Клем, я боюсь даже самой тонкой цепи...

Она улыбнулась.

— Ничего. Я понимаю.

— Правда, Клем?

Он взял её за руки.

— У нас нет права распоряжаться жизнью друг друга.

Почему она это сказала? И ему внезапно вспомнилось, как они шли по улице Дюлон, как он сказал эти самые слова и впервые причинил ей боль.

— Я всегда знала, что это близится, любимый, — нежно произнесла она. — Ничего. Я очень рада тому, что было у нас.

— Клем... я неудачно выразился. Я не хочу...

— Не надо. Возможно, мы были слишком счастливы, Ги, — сказала она. — Пойду помогу Франсуа уложить твой чемодан. Он иногда забывает рубашки.

Она шагнула вперёд, быстро поцеловала его и вышла.

Слишком счастливы? Может, в этом и крылся секрет? Клем знала очень много его секретов. Париж был пыльным, людным, неопрятным; зрители Выставки толпились по нему всё лето, и он стал походить на город, только что покинутый побеждённой, голодной и мстительной армией. На улице Моншанен стоял невыносимый шум от телег, фиакров и ротозеев, бродящих по красивым кварталам в промежутках между бесконечными посещениями Выставки.

К Ги вернулось прежнее беспокойство, и в квартире он чувствовал себя как в клетке. Наутро после приезда он отправился на авеню Фридланд. Желание видеть Эммануэлу внезапно стало невыносимым. Разобраться в его причине он не пытался. Возможно, ему требовалось изгнать из памяти образ Клем, обрести какое-то душевное равновесие. От простого к сложному: возможно, раз ушёл от одной, нужно ринуться к другой?

Эммануэлу он нашёл лежащей на диване под защитой собак, словно она ожидала кого-то из «трупов». Протягивая руку для поцелуя, графиня выглядела более ослепительной, суровой и недосягаемой, чем когда бы то ни было.

— Почему вы не появились вчера в Коллеж де Франс[114]? Ренан[115] был великолепен. Но вам это неинтересно.

— Я не ожидал застать вас в Париже.

— Почему? Из-за Выставки? Дорогой мой, я каждый день вожу туда своих собак. Запахи там бесподобные. Истинное наслаждение.

Графиня, как всегда, мучила его. Капризность делала её ещё более желанной.

— Эммануэла, почему не понюхать на его... — Он спохватился и начал сначала, выделяя каждое слово: — Почему — не поехать — на юг. Париж несносен. Моя яхта...

— Как я могу?

— Можно отправиться в Италию. Яхта просторная. Погода будет замечательной. Бросайте всё, и едем.

— Вы серьёзно?

— Ну конечно. Эммануэла, послушайте, это будет бегством, приключением, избавлением от здешнего круга. Можно уплыть в Испанию, остаться там до весны. Даю слово, не пожалеете.

— Ники, поди сюда, — позвала она одну из собак, словно совершенно не слушала. — Дорогой мой, это невозможно. Почему вы решили, что я соглашусь...

— Но почему же нет? Вы никогда не давали мне понять, что я буду нежелателен в подобных обстоятельствах.

Она поглядела на него с лёгкой улыбкой. Пожала плечами, словно отвергая невысказанную мысль.

— Но ведь существуют условности, которыми я не могу пренебречь. И не вижу в том необходимости. Это было бы восхитительно и потому не понравилось бы мне.

— Понравилось бы, и уж вы-то совершенно не думаете об условностях.

— То, что так считают, служит... — Она не договорила.

— Вашей защите, хотите сказать?

— Кроме того, об этом сразу же узнали бы все, а скрывать это мне бы не хотелось. Последствия были бы неприятными для нас обоих.

— Я не... не бес...

На сей раз графиня рассмеялась над его запинанием, она открыто смотрела ему в лицо, но ничего не говорила. Ги торопливо сказал:

— Ну и прекрасно, раз не хотите скрывать. Эммануэла, позвольте мне всё же попытаться убедить вас. Поедем.

— Мой дорогой Ги, не представляю, как это возможно.

— Хорошо. Если б вы согласились, это могло бы оказаться очень опасно, во всяком случае для меня. Я примиряюсь с тем, что вы не поверили ни единому слову.

— Загляните ко мне завтра, — сказала она. — Поедем покатаемся.

— Видимо, загляну, завтра или поза... послезавтра.

Графиня рассмеялась снова. Потом сказала:

— Ерунда. С этим можно подождать неделю. Я хочу видеть вас здесь.

Ги ушёл. В фиакре он откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза; голова его раскалывалась от боли.

В Канн пришла телеграмма: «Эрве при смерти. К сожалению, надежды никакой». Ги шёл по длинной аллее к дому, большие железные ворота закрылись за ним, ступни его утопали в сухой листве. Была середина ноября. Ветви деревьев сиротливо торчали в темнеющем вечернем небе. Мать не могла видеть этого зрелища, поэтому он приехал один.

Год назад Эрве перевели из Виль-Эврара в эту лечебницу, в Брон, под Лионом. Когда Ги шёл к мрачному дому под карканье и хлопанье крыльями ворон на деревьях, ему ярко, с ужасом вспомнился последний приезд сюда. Просветы сознания у Эрве почти не наступали. Ги увидел его совершенно невменяемым. Два часа, которые он провёл там, причинили ему небывалые страдания. Эрве узнал его, заплакал, много раз бросался обнимать и всё время бредил. Когда Ги настало время уходить и санитары не позволили Эрве выйти с ним, он не мог сдержать слёз. Ги видел: брат ощущает внутри нечто страшное, непоправимое, но не сознает, что это.

Высоко на деревьях вороны гнусно каркали. Ги подошёл к дому и позвонил. Человек с покрытым шрамами лицом, привычный к насилию, открыл дверь и впустил его. Ги прождал несколько минут в приёмной, потом пришёл врач. Он пожал руку Мопассану и устремил на него долгий взгляд.

— Как он?

— Подниметесь в палату? — предложил врач. — Он бы умер вчера, но дожидался вас.

Они стали подниматься по лестнице. Стены второго этажа были голыми, исцарапанными, внушавшими ужас; на окнах были решётки — чтобы помешать обречённым душам покончить с собой. Как и в Виль-Эвраре, здесь было тихо. Они прошли по коридору, в конце его врач отпер дверь и распахнул её перед Ги. Эрве лежал на кровати, совершенно исхудавший, лицо его было на удивление розовым. В дальнем конце палаты сидел санитар. Ги медленно шёл вперёд; Эрве не сводил с него глаз.

— А, это ты, Ги.

Он с трудом мягко улыбнулся.

— Я не хотел умирать, не увидев тебя, не попрощавшись.

Ги опустился возле него на колени. Голос Эрве звучал чуть громче шёпота.

— Я принёс тебе цветов. Смотри, — сказал Ги. И протянул букет хризантем. — Из твоей теплицы. Они всегда тебе нравились. Ты должен вскоре приехать, посмотреть, как там дела.

— Да, — кивнул Эрве. — Мимоза там будет?

— Будет, и много. Самая лучшая у берега, ты знаешь.

— Хотелось бы ещё раз увидеть сад весь в цвету. Как он красиво выглядит! А за ним море.

— Он ждёт тебя. — Ги подался вперёд и поцеловал брата в щёку.

— Ги! Ги! — громко выкрикнул Эрве.

Так он звал его поиграть в саду Ле Верги, когда они были мальчишками. Крик этот звучал в памяти Ги, прижимающего к себе брата, унося годы, страдания, напряжение, растворяя стены мрачной зловещей палаты, унося их на солнечный пляж в Этрета, к «Девичьему гроту» и «Котлу», к долгим мальчишеским дням, их неустанным карабканьям по скалам, рыбалкам, играм в пиратов, заучиваниям эпитафий на кладбище с аббатом Обуром: «Здесь покоится Матильда Анна Беатрис, верная жена и мать...», весёлым дракам Эрве с рыбаками, сдобным булочкам с маслом у мадам Фабр, яблокам в садах, на которые они устраивали налёты, к приятным нежным годам, когда перед ними открывалась жизнь, прекрасная и бесконечно заманчивая.

Ги утёр слезящиеся глаза брата, потерявшие свой прекрасный голубой цвет. Прошёл час. Ги говорил негромко, Эрве время от времени кивал. Потом он сделал лёгкий знак, и Ги слегка опустил руку. Эрве коснулся её губами. Голова его мягко откинулась на подушку. Ги понял, что он мёртв.

Снаружи дул ветер, луна то появлялась из-за летящих облаков, то скрывалась за ними. Листья кружились у лодыжек Ги, словно остатки прошлого.

14

Работа, работа. Ги принялся за неё с новым усердием; она удерживала его от неприятных дум и воспоминаний. Но одно всё же не давало покоя: голос Мими, называющей его зазнайкой, и то чувство вины, что он забросил простых людей, которых понимал, и теперь пишет для светского общества, пишет легковесно.

Ги отозвался на этот голос. За три часа почти без помарок он написал рассказ о Мушке — длинное, тёплое, бурное воспоминание о днях на реке, о «Лягушатне» и «Лепестке розы», о друзьях-лодочниках. И принялся за другой. «Оливковая роща», о сельском священнике; проза лилась плавно и ясно. Он сознавал, что эти его работы — одни из лучших.

Однако беспокойство его постепенно нарастало и когда-то должно было прорваться. Однажды утром, когда вошёл Франсуа, Ги бросил перо.

— Чёрт возьми, по этой улице всё время стучат копыта, грохочут телеги. Невыносимо! А потом ещё этот ужасный пустырь прямо напротив.

— Месье было бы спокойнее на более высоком этаже, — сказал слуга.

— Франсуа, мы должны переехать отсюда. Где список сдаваемых квартир?

— У меня, месье. Одной квартиры на улице Боккадор мы ещё не осматривали. Я вчера заглянул туда и подумал, что она могла бы подойти месье...

Ги резко поднялся.

— Возьми фиакр, Франсуа. Я хочу немедленно посмотреть её. Немедленно!

— Хорошо, месье.

Слуга выглядел слегка встревоженным.

Час спустя, когда они обходили пустую квартиру, Ги сказал:

— Отлично, Франсуа. Восхитительно. Вот красивая комната. Она будет твоей.

— Может, месье лучше устроить здесь гардеробную? Другие слишком малы и неудобно расположены.

— Знаю. Но здесь, Франсуа, ты будешь рядом. Услышишь, если позову.

Слуга глянул на него и кивнул... как обычно. Хозяин теперь часто звал его, иногда три-четыре раза между одиннадцатью и двумя часами ночи: то поставить банки на спину, то приготовить настой из ромашки. Это его успокаивало. Доктор Транше, новый врач, прописал всё это от бессонницы и сопутствующих ей ночных кошмаров. Кроме того, назначил новую сложную диету, все блюда требовалось подавать в определённом порядке: яйца, сыр, паштет, тушёные овощи. Врач нашёл у него нормандский ревматизм, который расстроил функции его организма и внезапно изменил механику зрения. Доктор Транше нравился Франсуа, он в него верил. Однажды вечером в минуту откровенности хозяин рассказал ему о разговоре с врачом. «Я поведал ему о своих днях на Сене в юности, — сказал месье. — Объяснил, как теперь себя чувствую. Он говорил со мной любезно, как отец с сыном, дал мне конкретный совет, и когда мы прощались, я увидел слёзы на его глазах. Я был очень тронут. Этот врач, Франсуа, очень хороший человек».

Теперь месье принимал ещё более холодный душ, чем раньше.

Стоял под струями и говорил: «Посильнее, Франсуа. Открой посильнее! Вот так... теперь разотри как следует. Отлично — давай-давай!» В последнее время он стал раздражительным. Дела с издателями вести было трудно, некоторые обманывали его. Месье пришёл в ярость, когда Шарпантье выпустил новое издание «Меданских вечеров» с портретами шести авторов. Вызвал мэтра Жакоба, адвоката, и велел потребовать изъятия всего тиража.

— Я не разрешаю печатать своих портретов, и Шарпантье это знает. Авар однажды посмел это сделать много лет назад в книге «Мадемуазель Фифи». Потом я наложил запрет. Скажите Шарпантье, пусть уничтожит весь тираж, иначе я привлеку его к суду.

Мэтр Жакоб молчал. Потом был судебный процесс из-за пьесы, которую группа драматургов хотела сделать по роману «Пьер и Жан». При этом воспоминании Франсуа свирепел. Все они присасываются к месье, жиреют на его таланте, заставляют переутомляться. А женщины — наихудшие пиявки. Видят, что он болен, устал, — и не оставляют его в покое.

Они закончили осмотр квартиры.

— Значит, решено, Франсуа, — сказал Ги, идя со слугой по улице Боккадор. — Большого косметического ремонта не нужно; въедем, а потом станем отделывать одну комнату за другой.

— Да, месье.

Они прошли по улице Марбеф, свернули к Елисейским полям и увидели Артура Мейера, тот расплачивался с кучером фиакра.

— Дорогой друг! — Он тепло пожал руку Ги. — Поздравляю, поздравляю. Прочёл «Мушку» в «Эко де Пари». Замечательно. И «Бесполезную красоту», да, вот это вещь! Почему не отдали их мне для «Голуа»? Дорогой мой, право же, ничего лучшего вы не писали.

— Спасибо, Артур.

— И «Де Монд» объявляет ваш новый роман «Наше сердце». Это путь в Академию, дорогой друг! Упомяните во вступительной речи, как старик Мейер приехал в тот дом с голыми девками на лестнице, чтобы открыть вам путь в литературу. Вот поразятся этому Бессмертные, а?

Расстались они с выражениями взаимной преданности.

Дома Франсуа приготовил ромашковый настой. Когда он принёс его в гостиную, Ги неожиданно обернулся.

— Франсуа, представить не могу, почему не спросил тебя раньше. Где кошка, я не вижу её уже несколько дней?

— Она... — Франсуа смущённо кашлянул и отвёл взгляд. — Она стала слишком бесцеремонной, месье, и я отнёс её консьержке в доме по соседству.

— А почему она до сих пор там?

Франсуа неторопливо поставил поднос:

— Она стала странно вести себя, месье. Пришлось её уничтожить.

Ги уставился на него, наступило тяжёлое молчание. Потом хозяин закричал:

— Ладно, уйди... оставь меня!

Казалось, что за их спинами угрожающе скапливаются какие-то таинственные силы.

В то лето они много разъезжали, казалось, Франсуа только и делал, что укладывал вещи, изучал расписания, покупал билеты. Сперва они собирались в Пиренеи, потом месье передумал, и они поехали в Вогезы, в Пломбьер, где воды могли помочь от головных болей, провели несколько дней там, потом отправились в замок Казн д’Анверов в Жерарме; но там им не понравилось, они поехали на Ривьеру, а оттуда в Лион, присутствовать при открытии памятника Эрве. Потом сели в поезд до Экс-ле-Бен, чтобы продолжить там лечение.

Иногда хозяин казался Франсуа совершенно изнеможённым. Иногда бывал беззаботным, весёлым и постоянно шутил. Иногда выходил из себя, называл издателей воровской шайкой. Однажды в Эксе он вернулся в отель взволнованным.

— Франсуа, я только что был у доктора, всё дело в зубе! Столько лет болею — и всё из-за какого-то гнилого зуба!

Зуб удалили. В ту же ночь Франсуа трижды ставил хозяину банки. Потом однажды утром Ги сказал ему привычное:

— Укладывай вещи, Франсуа.

— Хорошо, месье. Когда уезжаем?

— Завтра утром. Возвращаемся в Ла Гийетт.

Франсуа кивнул и довольно улыбнулся.

— С разрешения месье я это одобряю.

Они сели на самый ранний поезд, в Париже сделали пересадку и около восьми часов вечера уже тряслись в коляске папаши Пифбига. Ги впервые возвращался туда после того расставания с Клем. Будет ли она там? Как встретит его? Какие будут у них отношения?

По приезде их ждал большой сюрприз — дом был открыт, во всех комнатах стояли букеты цветов — где розы, где хризантемы; Дезире, женщина из деревни, пекла на кухне пирожные, словно их ждали с минуты на минуту! Они вошли и удивлённо огляделись. Потом Ги увидел на письменном столе записку: «У меня есть предчувствие, что сегодня вечером ты приедешь. Клем». И всё. Милая, дорогая Клем. Ги немедленно отправил за ней Франсуа. Она пришла, весёлая, в голубом платье, которое ей очень шло, волосы её были только что завиты. Восхитительно простая — без обид и упрёков, без колкости Эммануэлы, без сарказма Мари. Они обнялись.

— Сколько раз ты готовила дом к моему приезду? — засмеялся Ги.

— Ни разу, клянусь. Это первый.

Клем держалась совершенно естественно, непринуждённо, была рада его видеть, находиться с ним. Ги казалось, что он вернулся домой после долгого, утомительного путешествия. Ужин прошёл весело. Франсуа по их просьбе принялся изображать папашу Пифбига, и они покатывались со смеху. Ги рассказал Клем о русской княгине, жившей в Эксе с двумя любовниками на Вилле Цветов, некогда принадлежавшей императрице Евгении.

— Они не расставались с ней. Спали по обе стороны её великолепного ложа на приставных кроватях. Во всяком случае, так говорил Франсуа.

Было уже поздно, когда Клем сказала:

— Ги, мне надо идти. Моя сестра в доме одна и... будет меня дожидаться.

— Ладно, Клем.

Он поцеловал её. Она была совершенно открытой, никогда не притворялась.

— Я провожу тебя.

Франсуа повёз их в коляске; Ги пожелал Клем спокойной ночи, проехал часть обратного пути, потом сказал слуге:

— Поезжай один, Франсуа. Я пройдусь пешком. Ночь просто замечательная.

Франсуа поехал. Поставил лошадь в конюшню, приготовил постель и стал ждать. Хозяина не было долго. Наконец у двери послышался какой-то шум. Он открыл её — и отшатнулся. Хозяин стоял с отвисшей челюстью, широко раскрытыми глазами, забрызганным лицом, одежда его была в пыли и сухих листьях.

— Месье! — Входя, Ги пошатнулся, и Франсуа схватил его за руку. — Господи, что стряслось?

— А... Франсуа. — Ги тяжело дышал. — Была жуткая схватка — собака, чудовищная чёрная собака...

Франсуа попытался усадить его, но Ги стоял, подавшись вперёд, лицо его было измученным.

— Она бросилась из темноты. Хотела сожрать меня... Я схватил её, и мы катались в канаве... долгое время... клыки её всё приближались... потом я наткнулся на большой камень... вбил ей в глотку... Она издыхает... лежит там, в канаве... Я прибежал за тростью... Быстро... принеси её... трость...

Ги, шатаясь, пошёл по комнате. Испуганный Франсуа схватил его за руку. Он не мог поверить словам хозяина.

— Месье, подождите.

Он бросился за лампой. Ги взял две трости. Он пошатывался и потому не мог быстро идти. Франсуа светил фонарём, они шли по дороге. Ги пригибался к земле, словно мародёр, слуга поддерживал его за руку.

— Пошли домой, месье. Пусть собака лежит себе там, — повторял он.

— Нет... ага, она была здесь. Нет, не здесь.

Они останавливались десять раз. Ги, пошатываясь, указывал в канаву. Там ничего не оказывалось. Следов борьбы Франсуа не видел.

— Пойдёмте обратно, месье.

Наконец его хозяин согласился вернуться.

— Она уползла. Франсуа, завтра увидишь. Она будет лежать на пороге. Приползёт утром. Дай ей молока. У неё будет болеть горло после камня. Молока, ладно?

— Хорошо, месье.

Они вошли в дом. Франсуа помог хозяину умыться и лечь в постель. Ему было страшно. Он пошёл к себе в лодку.

Наутро Ги спустился как ни в чём не бывало. О ночном эпизоде не заговаривал. Часа через два сказал:

— Я продам Ла Гийетт. Здесь очень холодно. Как в Сибири.

Памятник Флоберу наконец был готов, и друзьям предстояло ехать на его открытие. Пасмурным ветреным утром двадцать третьего ноября Ги сел на вокзале Сен-Лазар в руанский поезд. Гонкур и Золя уже были там; ехали они в одном вагоне. Золя, как всегда, был приветливым, разговорчивым, полным множества планов. Ги завидовал ему; сам он чувствовал себя усталым, выжатым, словно вынужден был тащить за собой какое-то громадное прошлое. Гонкур сидел выпрямившись, с чопорным видом и почти не разговаривал. Ги ощущал на себе его тяжёлый взгляд. Выглядел Гонкур более напыщенно, чем когда бы то ни было. Говорили, он озлобился из-за того, что его не приняли в Академию, и хотел завещать своё состояние на открытие после своей смерти Академии Гонкура. Это было претенциозно. Но Ги не питал к нему враждебности. Бедняга Гонкур. До сих пор подаёт для рукопожатия два пальца и приглашает гостей к себе на чердак так, словно делает им великое одолжение.

Разговор между ними троими вскоре иссяк, и они продолжали путь молча, сидя почти неподвижно. Потом, когда, въезжая в Руан, поезд проходил по мосту, Ги посмотрел вниз и увидел любимую Сену, поблескивающую в холодном сером свете, пароходы, тянущие вдоль неё дымовые шлейфы, и пришвартованные к берегам лодки.

Он не удержался от возгласа:

— Вот она, река. Как хорошо я знал её! И всё началось на ней. Всем, что имею, я обязан Сене.

Гонкур побарабанил по колену пальцами в перчатке и промолчал.

На вокзале их встретила муниципальная депутация. Обедали они в доме мэра на улице Ренар, по которой Ги часто ходил в лицейские времена. Там присутствовали префект и другие значительные лица. Обед был руанским, Флоберу он бы очень понравился. Гонкур сразу же взял меню и вполголоса прочёл:

— «Устрицы, седло косули, соус Несельроде, филе а-ля Россини, соус Перигрю, индейка с трюфелями, заливное из гусиной печени, салат по-русски, креветки, пудинг «Дипломат», десерты. Вина: медок, сотерн, шато-икем урожая семьдесят четвёртого года; баранина а-ля Ротшильд, шампанское Анри Гуле». Хм. Неплохо.

Ел он медленно, с важным видом.

Потом, после визита в городской музей, где были выставлены рукописи Флобера, они поехали на церемонию. Ветер дул порывами, хлестал дождём. У памятника собралось человек двадцать: там был Сеар, «угомонившийся» и ставший библиотекарем в музее Карнавале, несколько парижских писателей, в том числе Мирбо и Боэр[116]. Любительский оркестр из крестьян, посиневших и страдавших одышкой, играл неслаженно, словно на деревенской попойке. При виде памятника Гонкур обратился к Ги:

— Недурно, а? Истина, справляющая нужду в водоём.

Не успел Ги ответить, как Гонкур выступил вперёд, чтобы прочесть речь. Ветер уносил его негромкие слова, прижимал к телу пальто с меховым воротником, трепал бумаги под носом. То и дело хлестал дождь. Ги вспоминал Флобера, его невероятный труд ради искусства, громкий смех, возглас «Трижды чёрт побери!», солнечные воскресные утра на улице Мурильо, слёзы над старыми любовными письмами, которые он сжигал однажды вечером в Круассе в его присутствии.

Затем выступал мэр, после него один из членов Руанской академии. Голоса звучали монотонно, музыканты стояли с жалким видом, с их инструментов капало. Как усмехнулся бы Флобер этому зрелищу, подумал Ги, и вместе с тем до чего был бы растроган. Перед глазами его всплыл Учитель на обеде «Освистанных», раскрасневшийся, вспоминающий Кучук-ханум...

Церемония завершилась. Все бесцельно стояли в грязи. Несколько месяцев назад, во время приготовлений к этому дню, Гонкур намекнул, что ему нужно будет взбодриться крепким чаем для возвращения в Париж, и Ги обещал обеспечить ему чай. Но теперь, в последнюю минуту, не мог этим заниматься; да и после такого обеда вряд ли Гонкуру мог понадобиться чай. Однако Гонкур казался взбешённым из-за этого, но Ги было всё равно. Все двинулись к экипажам. Ги остался. Постоял в одиночестве, глядя на прекрасноуродливый памятник.

— Мой добрый учитель, — произнёс он. — И великий человек.

Потом повернулся и пошёл под хлещущим дождём.

Ги сидел в пустом партере театра «Жимназ». Шла репетиция. Актёры играли ужасно. Взять хотя бы эту девицу! Почему она держится как деревянная? Ходить не умеет. Из страха, что её будет плохо слышно, выкрикивает реплики, словно занята в «Аталии» Расина.

Ги недовольно заёрзал. Он снова клял себя за то, что послушал Авара и Жака Нормана[117], молодого человека с угловатым лицом, которого привёл однажды к себе на улицу Боккадор. Жак помахал старым номером «Жиль Блаз» и заявил: «Месье де Мопассан, этот рассказ вы написали три года назад. Он определённо подходит для театра. Мы можем инсценировать ваши рассказы. Они прекрасно пойдут на сцене, уверяю вас!» Говорил он так восторженно и уверенно, что Ги согласился. Они инсценировали два рассказа — «Мюзотту» и «Семейный мир». Словно бы в подтверждение слов Нормана, «Жимназ» сразу же взял «Мюзотту» и начал репетиции. И вот на тебе! Ги почувствовал, как прежнее напряжение возвращается. Он жалел о своём необдуманном поступке. Девица на сцене продолжала размахивать руками. Ги подскочил и крикнул:

— Уберите, ради Бога, эту девчонку! У неё получается какая-то пародия! Отдайте роль другой актрисе.

Все на сцене умолкли; несколько актёров выглянули из-за кулис.

— Что? — Этот вопрос задал режиссёр. Уперев руки в бедра, он смотрел со сцены на Ги. — Что вам не нравится?

— Почему она выкрикивает реплики так, будто стоит на вершине горы, размахивая флагом?

— Потому что я велел произносить их так. Кто вас спрашивает, месье? — Они злобно глядели друг на друга. — И прекратите наконец свои придирки!

— Это как-никак моя пьеса.

— Да, но ставлю её я.

— С моего разрешения! И если не можете...

Ги был готов взорваться. Он увидел, как быстро пробирается к нему вдоль кресел Норман, отмахнулся от его назойливого, умиротворяющего шёпота. Ну хорошо, он не знаток театра — пока. Для него это новая область. Но режиссёр — самоуверенный дурак, и спектакль с треском провалится. Девица принялась декламировать снова. Внезапно Ги стало душно. Он протиснулся мимо Нормана.

— Оставайтесь и смотрите, если можете. Я не могу.

До премьеры, назначенной на четвёртое марта, оставалась неделя. Ги не знал, как пережить эти дни. Эрмина писала из Канна: «Почему я не вижу тебя здесь? Где ты? Чем занят?» Он ответил: «У меня в голове столько больных мест, что, если какая-то мысль шевельнётся, мне хочется вопить. Доктор Дюма говорит, что у меня плохой желудок. Но я думаю, дело всё в моём сердце, гордом и стыдливом, том старом человеческом сердце, над которым мы смеёмся, но которое бьётся и болит, и боль его отдаётся в голове. Все думают, что я один из самых равнодушных людей на свете. Думаю, что я скептик, а это не то же самое; скептик потому, что вижу ясно. И глаза мои говорят сердцу: «Прячься, старина, ты смешон». И оно прячется».

Головные боли у Ги не ослабевали, глаза зачастую болели так, что он не мог читать, память иногда отказывала. Каждая написанная страница была покрыта помарками и кляксами. А врачи, врачи — все были откровенными, уверенными и даже ненадолго успокаивали его.

Но перед премьерой ему внезапно стало лучше. Боли прекратились, чувствовал он себя бодро. Мари настояла, чтобы он взял ложу, и привела Казн д’Анверов с большой компанией. Ги рассадил их и, сам стоя за креслами, смотрел спектакль. Театр был переполнен разряженной публикой. Поначалу пьеса шла неровно, и тишина в зале ужасала Мопассана. Но постепенно после некоторых реплик стали раздаваться негромкие аплодисменты. Теперь, при зрителях, несдержанная девица казалась спокойнее, поведение её — более соответствующим роли. После первого действия зрители бурно зааплодировали. В фойе Ги обступили.

— Дорогой мой, это великолепно.

— Браво, Мопассан. Если дальше пойдёт не хуже, это успех.

— Ги, да, да! — Смеющаяся Мари взяла его за руку.

— Это что? Новый Дюма? — Ему улыбался Артур Мейер, неизменный посетитель премьер. — Первый акт хорош, это бывает реже, чем вы думаете. Надеюсь, весь спектакль будет держаться на этом уровне.

И спектакль держался. Ги следил с нарастающим волнением, как пьеса захватывает зал. Сцена смерти в последнем акте была сыграна замечательно. После занавеса зрители поднялись и со слезами на глазах принялись аплодировать. Ги сам чуть не плакал. Он чувствовал, что выдержал ещё одну борьбу, справился с осаждающими его несчастьями. Потом на сцене произошёл волнующий эпизод. Друзья окружили его, поздравляли, целовали, жали руки. Режиссёр, пожимая ему руку, смеялся. Это был триумф. К нему подошла Мари.

— Буду ждать тебя на улице Боккадор.

— Хорошо. — Он поцеловал ей руку. Такой красивой она ещё не бывала. — Через сорок минут.

И с трудом выбрался из восторженной толпы.

Мадам Кан дожидалась его. Франсуа приготовил ужин для двоих.

— Мари...

Они чокнулись бокалами с шампанским и улыбнулись друг другу.

— Мы теряли друг друга, правда ведь?

— Да. Теперь мы снова вместе, Ги.

— Ты просто чудо.

— А ты опять добился успеха, — сказала она с лёгкой иронией; Ги не обратил на это внимания.

Мари осталась на ночь. Ги никогда не желал её так сильно. Она отвечала ему такой же страстью, и он чувствовал, что у неё нет больше той сдержанности, что настораживала его.

Потом в тихий ночной час Ги проснулся. Мари спала рядом. Догорающий в камине огонь бросал лёгкий отсвет на её лицо и плечи. Он поднялся и надел халат. Встал, глядя на неё. Эту женщину он любит. И всё же... и всё же...

За спиной маячила тень одиночества, близкая, неуловимая. Ги набрал воздуха в лёгкие, задержал дыхание и напряг мышцы. Почему, почему? Жизнь его была полной — и всё же в ней недоставало главного.

— Ги. — Мари открыла глаза и смотрела на него. — Что случилось?

Он лёг на спину рядом с ней. На неё он не глядел.

— Мари, тебе знаком этот голос? Что бесконечно звучит в глубине сердца, тихо и мучительно, не давая покоя, укоряющий нас за всё, что мы сделали и чего не сделали? Голос смутного раскаяния, сожаления о невозвратном, об ушедших днях, о встреченных женщинах, которые могли полюбить тебя, голос пустых успехов и тщетных надежд? Голос того, что проходит, пролетает, обманывая тебя, того, чего не достиг, чего не достигнешь? Негромкий голос, вопиющий о пустоте жизни, тщетности усилий, бренности плоти?

Он твердит мне обо всём, что я хотел любить, чего смутно дожидался, о чём мечтал, что хотел увидеть, понять, познать, вкусить, обо всём, чего мой ненасытный и слабый дух касался с тщетной надеждой, обо всём, к чему я хотел воспарить, но меня удерживали цепи невежества.

Да, я жаждал всего и ничего не добился. Мне были нужны энергия всего человечества, весь его разум, все способности, все силы и тысяча жизней в запасе, потому что у меня неистощимая жадность ко всему, ненасытная любознательность, а я вынужден смотреть на все явления жизни, не понимая в сущности ни единого.

Ги вновь охватило неодолимое желание уехать, сняться с места, двигаться и двигаться, всё равно куда.

— Франсуа, укладывай вещи!

Они поехали на юг, чтобы отправиться на яхте в Испанию, в Валенсию, а потом в Танжер. В Ницце, где мадам де Мопассан жила на своей новой вилле, они экипировались к дальнему путешествию. Ги нетерпеливо расхаживал по палубе, а Бернар, шкипер «Милого друга», и его зять Раймон ходили к агенту по снабжению судна и обратно, устанавливали новый компас, новые навигационные фонари, готовили паруса и снасти. Однажды он отправился в город, купил несколько американских винтовок, новые карты и инструменты. Они подняли якорь, пришли при попутном ветре в Марсель и застряли там. Неделю они праздно торчали в порту, каждое утро Франсуа видел, как его хозяин уходит к берегу и возвращается в нерешительности. В конце недели они вышли в море и пошли вдоль побережья. Бернар и Раймон не спрашивали куда, Франсуа тоже.

Канн — там Эрмина! Ги сошёл на берег и отыскал её виллу на набережной.

— Ги, вот так сюрприз! Я думала, ты воюешь с директорами театров.

— Не желай мне этого.

Она сидела на веранде в пеньюаре, хотя время близилось к полудню; волосы её были распущены. Ноги обнажены. И Ги догадался, что у неё есть мужчина, возможно, он где-то в комнатах, возможно, куда-то ушёл. Догадался, что у Эрмины роман. Ему была прекрасно знакома эта пресыщенная, ленивая, небрежно-чувственная поза влюблённой женщины. Он ощутил укол ревности. Что ж, это её право. У каждого из них своя жизнь. Он не мог иметь к ней претензий...

Они разговаривали, сидя на испещрённой тенями веранде.

— Останешься здесь, Ги? Знаешь, сюда собрались все — похоже, город переполнен эрцгерцогами, герцогами и прочей светской публикой.

— Тогда, видимо, не останусь.

— Жаль. Помнишь, как мы посмеивались над ними?

Утрата, пусть даже временная, тех, кого любишь, ранит очень больно. Он и она сидели, разговаривали, однако были не вместе до той поры, пока новый роман Эрмины не кончится, и они возобновят свои отношения как ни в чём не бывало.

Ги хотелось излить ей своё одиночество, не обвиняя её. Хотелось сказать: «Понимаешь, Эрмина, я чувствую вокруг себя, в душе, в мыслях бездонную пустоту, жадно ищу женщин там, сям, наугад, не зная, не понимая их — лишь бы не быть одному. И едва наши руки соприкасаются, женщины словно бы говорят: «Теперь ты отчасти принадлежишь мне: я имею право на часть твоей жизни, мыслей, твоего времени». И хоть мы ничего не знаем друг о друге, называют это любовью, потому что мы соприкасаемся руками, губами, не считая нужным даже разглядеть друг друга. Понимаешь, я вступаю в эти связи, чтобы не быть одиноким, но, несмотря ни на что, одинок. Вот и мы с тобой разделены, невзирая на наши блаженные минуты». Но сказать ей этого он не мог.

Эрмина потянулась и закурила сигарету.

— Ги, ты останешься на обед?

— Спасибо. — Он взял её за руку. — Нужно возвращаться на яхту.

Но вместо этого поехал к доктору Фреми, к которому обращался раньше.

— У меня бывают кошмары.

Врач невозмутимо спросил:

— Какого рода?

Ги в изнеможении опустился на стул.

— Не знаю. Это, собственно, даже не кошмары... Разум словно блуждает по каким-то тёмным долинам, и я не знаю, куда они ведут. Выхожу из одной, вхожу в другую, и не представляю, что окажется в конце последней. — Он поднял глаза на врача. — Я боюсь... этого бессмысленного блуждания. Забываю слова, названия вещей. Скажите, не схожу ли я с ума? Если это так, я покончу с собой. Лучше смерть, чем безумие.

Доктор потеребил часовую цепочку, выглянул в окно, потом повернулся к Ги:

— Я сомневаюсь, что этот климат наилучший для вашего состояния. Ревматизм у вас хронический, он воздействует на нервную систему. Рекомендую вам принимать ванны в Баньер-де-Люшон, это возле испанской границы.

— Принимать ванны? — Ги умоляюще посмотрел на него. — Правда? Правда, доктор Фреми?

— Да.

— Завтра же еду.

— Видишь, Франсуа, всё превосходно.

Ги стоял на балконе гостиничного номера, оглядывая Люшон и окрестности.

— Вам дали лучший номер, месье, — сказал Франсуа, распаковывая вещи.

Вечер был прекрасным, гостиница комфортабельной. Метрдотель и гостиничная обслуга суетились возле Ги.

— Да, месье де Мопассан... Непременно, месье де Мопассан.

Ги вернулся с балкона в комнату.

— Пожалуй, пойду прогуляюсь, — сказал он. — Закажи обед, Франсуа.

Слуга, оторвав взгляд от багажа, смотрел, как хозяин берёт трость и выходит. В душе у него шевельнулось какое-то смутное беспокойство; он несколько раз замечал, что обслуга гостиницы смотрит на его хозяина как-то странно. Потом снова стал разбирать чемодан, достал несколько серебряных щёток, маленькое стеклянное пресс-папье, некогда принадлежавшее Флоберу, которое месье постоянно возил с собой. Мятый серый костюм... Он раскладывал вещи по местам, когда раздался настойчивый стук в дверь и ворвался один из гостиничных служащих.

— Спуститесь вниз, быстрее, ради Бога! — На лице служащего было испуганное выражение. — Ваш хозяин...

— Что... — У Франсуа заколотилось сердце.

— ...устроил в холле жуткую сцену. Намерен пустить в ход трость. Быстрее!

Франсуа проскочил мимо служащего и помчался вниз по лестнице. Служащий бежал следом, пытаясь объяснить, что случилось.

— Говорит, что двое других постояльцев хотели его обокрасть. Он вне себя... Никого не хочет слушать... Намерен избить их...

Внизу Франсуа услышал громкий голос хозяина. В холле стояла толпа. Ги размахивал тростью, дрожа от ярости, двое раскрасневшихся людей отвечали ему криком, вокруг стояла испуганная обслуга, пытаясь вмешаться.

— Я сдеру с вас три шкуры, мерзавцы! — выкрикивал Ги. — Убирайтесь отсюда, слышите?! Убирайтесь! Воры! Как вы посмели? Я видел, вы сделали это умышленно. Собирались...

— Да вы сумасшедший, месье! Это возмутительно! Позовите управляющего. Позовите!

Франсуа протиснулся сквозь толпу и схватил хозяина за руку.

— Франсуа, посмотри на этих двоих. Они хотели оскорбить меня — обокрасть меня!

— Пойдёмте наверх, месье, — мягко сказал Франсуа. — Всё будет в порядке.

— Нет, нет! Я проучу их. Они... они...

Но всё же Ги позволил Франсуа увести себя. Обслуга расступилась, давая им пройти. Двое обиженных, возмущаясь, требовали управляющего. Франсуа привёл хозяина в номер. Ги успокоился, съел как ни в чём не бывало обед и рано лёг спать; об инциденте внизу он, казалось, совершенно забыл.

На другое утро портье разговаривал с ним вежливо и осторожно:

— Ванны, месье де Мопассан? Вам нужно поговорить с главным врачом, доктором Тавилья; это испанский специалист. Он пропишет вам курс лечения.

Ги нашёл доктора Тавилью в его кабинете. Этот лысый толстяк стоял возле стола, потирая руки.

— Месье де Мопассан?

Он впился своими маленькими глазками в лицо вошедшего. Ги ждал потока цветистых комплиментов от профессионального встречающего, в чьих коммерческих интересах рекламировать достоинства местного лечения. «Польщён тем, что вы наш гость... знаменитый писатель... всецело к вашим услугам...»

— Я слышал, что вы здесь, — сказал доктор Тавилья. Он сжимал и разжимал руки, но его грузное тело оставалось совершенно неподвижным.

— Мне сказали, что нужно поговорить с вами относительно лечения.

— Я здесь главный врач.

Голос у него был мелодичным. Ги удивился, что Тавилья не приглашает его присесть, хотя это не имело значения. Он был рад, что не приходится выслушивать приветственные речи.

— Мне хотелось бы начать как можно скорее.

Доктор Тавилья подошёл, не сводя глаз с лица Ги.

— Это лечение совершенно не нужно вам, месье. Ничего, кроме вреда, оно принести не может. Рекомендовать его вам я не могу.

Он взял Ги под локоть и стал поворачивать его к двери.

— Но мне рекомендовали... настоятельно...

Ги почувствовал себя очень усталым.

— Да, несомненно. По недоразумению. Лечение здесь принесёт вам только вред, месье. Поезжайте куда-нибудь в другое место. В Пломбер... Виши. На воды. В Эвьан — вот куда вам нужно. Это возле швейцарской границы.

Врач довёл Ги до двери и мягко выпроводил. Ги заметил на его гладком лице мелкие капельки пота.

— Поезжайте к швейцарской границе. Всего доброго, месье, всего доброго...

Дверь закрылась. Сквозь матовое стекло Ги видел удаляющийся силуэт врача.

Ги повернулся. Голова у него болела, в горле пересохло. Он облизнул губы. Непроизнесённая приветственная речь всё ещё звучала у него в голове: «...польщён вашим приездом... достоинства лечения у меня ещё не приобрели широкой известности... позвольте объявить о вашем присутствии...» И слова врача: «Это принесёт вам вред, месье... вред».

Когда Ги вошёл в отель, к нему подошёл управляющий.

— К моему глубокому сожалению, месье, произошла ошибка. Ваш номер... э... был заказан некоторое время назад. Портье этого не заметил. Все номера у нас заняты... и... если месье нетрудно съехать...

Ги запрокинул голову, звонко захохотал и, внезапно ошеломлённый этим громким звуком, умолк. Перед ним маячило белое лицо управляющего.

— Да, конечно.

Наверху у Ги начался приступ кашля. Он сказал Франсуа:

— Ужасное место. Повсюду запах серы. Узнай расписание поездов. Мы уезжаем.

Вот Дивонн оказался подходящим курортом! Отдалённым отовсюду. Именно это и нужно было Ги. Он посмеивался про себя: возможно, врач-испанец был не так уж не прав, рекомендуя швейцарскую границу, этим советом стоило воспользоваться! Они выехали в тот же день и ужасно медленно, с остановками и пересадками приехали в Дивонн.

— Только в городе я жить не хочу, — сказал Ги Франсуа. Наведя справки, они поехали на ферму в трёх километрах от города, принадлежавшую вдове врача мадам Рембла. Ги многословно поздоровался с ней. Там царила деревенская простота, и мадам Рембла была в высшей степени предупредительна. Казалось, её только поразил вопрос Франсуа, где находится душ.

— К сожалению, душа здесь нет. Вам придётся ходить в Дивонн. В общественную душевую.

— Моему хозяину необходимо принимать душ дважды в день.

— Вот как? — Хозяйка искоса посмотрела на него. — Скажите, ваш хозяин всегда такой словоохотливый?

Однако когда на другой день Ги пошёл в Дивонн, оказалось, что душ там тепловатый и слабый. А ему требовались солнце и вместе с тем ледяной душ. Он спросил у служителя душевой адрес какого-нибудь местного врача.

— Врача? На улице Клебе есть доктор Колло.

Ги отправился туда. Доктор Колло оказался тощим человеком в пенсне.

— Пропишите мне душ Шарко, — сказал ему Ги. — Слышали о таком? Ледяной, способный повалить быка. Именно такой мне и нужен.

Врач что-то замямлил, закашлялся, стал бормотать, извиняться, потирать руки. Ги отправился к мэру и взял адреса других врачей. Но и у тех его ждало то же самое. Он ходил по городу почти до вечера, потом вернулся к мадам Рембла, бормоча по дороге:

— Душ Шарко... Ей-богу, я его найду! Вызову сюда самого Шарко!

В ту ночь Ги никак не мог заснуть. Антипирин уже плохо помогал ему; он принимал его по два грана в день, покуда не чувствовал дурноты, но головные боли не проходили. Утром пришла почта из Парижа — с запозданием на несколько дней, потому что повторяла их маршрут. В том числе письмо от Сеара. Ги написал краткий ответ, на это у него ушло два часа. «Дорогой друг, воющие собаки с предельной ясностью отражают моё состояние. Собачий вой, горестная жалоба собаки ни к кому не обращена, никому не адресована; просто крик отчаяния разносится в ночи — крик, который я хотел бы исторгнуть из себя... Если б я мог стонать, как они, я уходил бы в широкую долину, в чащу леса и выл бы часами во мраке...».

И всё же Ги принялся за новый роман, «Анжелюс». Написать смог только пятьдесят страниц. После очередных нескольких строк он поднимался с одышкой, колотящимся сердцем, дрожью и болью во всём теле. Но эта книга будет шедевром.

Франсуа, спокойный и терпеливый, наблюдал за хозяином, старался предугадать приближение приступов и предотвратить их. Как-то он занялся поисками клевера с четырьмя, шестью и даже восемью листиками.

— Видите, месье, я всегда нахожу их парами. — И посмотрел на хозяина. — Это к счастью, месье.

На третий день погода испортилась, вынудив их сидеть дома. Ги написал Анри Казалису, врачу, приславшему письмо из Женевы: «Недомогая всё больше и больше душою и телом, я едва ли ещё долго буду скитаться вдоль побережья и по морю. Страшно ослабел, не сплю уже четыре месяца. Мне необходимы тепло, движение, а как можно говорить о движении при том состоянии подавленности, в которое я впал, и затем о каком движении? Идти, шагать, но куда? Я уже всё видел. И не хочу начинать снова. Тело моё окрепло, но голова болит больше, чем когда-либо. Читать не могу. Каждое письмо, написанное мной, усиливает болезнь. Господи, как надоело жить!»

В ту ночь Франсуа разбудил внезапный стук в дверь. Со времени приезда в Дивонн он ещё ни разу не выспался. Чувствовал себя усталым, нервы его были напряжены, мысли путались.

— Франсуа, Франсуа!

— Иду.

Его звал хозяин. Он открыл дверь.

— Франсуа, здесь полно крыс. Слышишь? Пойдём, их надо переловить.

Когда они, крадучись, вышли на тёмную лестничную площадку, Франсуа вспомнилась охота на пауков в Ла Гийетт.

— Бери верёвочную сумку, с которой ходишь на рынок, — сказал ему хозяин. — А я возьму трость. Постой! — Он сжался и поглядел на слугу. — В этом доме есть призраки? Как думаешь, Франсуа?

— Вряд ли, месье. Нам обоим нужно выспаться.

— Да, да, выспаться. Переловим крыс и ляжем.

Франсуа не знал, как долго длилась эта охота; ему казалось, что почти всю ночь. Они поймали двух мышей. Его хозяин считал всех мерещившихся ему убитых крыс.

— Ага — убил! Уже двадцать девять. Положи её в сумку, Франсуа. Вот она. Теперь подожди...

Остановились они на тридцати двух. Снаружи послышался крик петуха. Ги заглянул в сумку.

— Крыс в доме больше нет; это они поднимали такой шум. Ладно, Франсуа, мы их сожжём, так ведь?

И после паузы произнёс:

— Спать...

Утром Ги поднялся рано. Он вспомнил, что поблизости, в Шанпеле, живёт Огюст Доршен[118], поэт, с которым он познакомился в Париже, когда принадлежал к «банде Золя». И Тэн рекомендовал Шанпель как лучший из курортов. Они с Франсуа взяли на ферме коляску и поехали. Доршена они нашли только что поднявшимся после долгого приступа лихорадки, его изящное лицо с большим носом и бородкой клинышком было ещё бледным.

— Привет, привет, — встретил он Ги. — Наконец-то появился! Я изголодался по новостям.

За обедом шёл шумный разговор. С Ги произошла одна из непредсказуемых перемен, и он был весел, рассказывал подробности о жизни литературных кругов в Париже. Обед растянулся далеко за полдень. Франсуа несколько раз незаметно заглядывал в столовую и видел, что его хозяин всё ещё оживлённо говорит. Молчаливый месье Доршен выглядел несколько смущённым. Наконец они разошлись. Было решено, что Ги поживёт там некоторое время. Франсуа привёз его вещи от мадам Рембла.

Вечером, когда Франсуа помогал подавать на стол, его хозяин опять говорил без умолку. Слуга слышал, как он объяснял месье и мадам Доршен, что был вынужден покинуть Дивонн.

— Представляете, озеро вышло из берегов. Вода затопила первый этаж виллы, — взволнованно сказал Ги. Мадам Доршен понимающе кивнула. — А главный врач отказал мне в душе Шарко. Идиот. Естественно, я уехал.

Через час мадам Доршен ушла, но Ги всё не умолкал; он оживлённо рассказывал о полёте на воздушном шаре, предпринятом по наущению Оллендорфа. Потом, когда Франсуа стелил постель, все вошли в спальню, и его хозяин решил похвастаться флаконами туалетной воды.

— Вот они, как я и говорил, видите? Здесь мы и разыгрываем симфонию ароматов, правда, Франсуа? А вот это не духи. Это эфир. Но ведь я говорил вам о его воздействии. Непременно попробуй, дорогой Доршен. Почувствуешь, как тело становится всё легче, легче... как превращаешься в дух и поднимаешься... поднимаешься...

Ги продолжал и продолжал говорить. Доршен стоял, потупив взгляд, его жена терпеливо помалкивала. Наконец они собрались уходить. Ги, продолжавший говорить без умолку, вызвался проводить их, но Франсуа взял его за руку.

— Что, Франсуа? А, ладно. Доброй ночи, мадам. Доброй ночи, Доршен, старина. Знаете, есть одна вещь...

Но они уже спешили прочь. На другой день после обеда Франсуа встретил своего хозяина в холле; Ги с утра уходил куда-то один. Франсуа взял у него трость и шляпу, и тут из сада вошёл Доршен.

— Где ты был? — спросил он.

Ги подошёл к нему.

— В Женеве. Познакомился с крохотной женщиной. Я был блистателен. Я совершенно выздоровел. И меня великолепно приняли Ротшильды! Франсуа, дай зонтик, — обратился он к слуге. И помахал зонтиком перед носом Доршена. — Знаешь, их можно найти только в пригороде Сент-Оноре. В одной маленькой лавке. Я купил три сотни. Принцесса Матильда и её приятельница по пятьдесят.

— Да, старина, я, пожалуй...

— Кстати, Доршен, я не показывал тебе своей трости. Ты должен на неё взглянуть. Однажды я отбивался ею от трёх сутенёров, нападавших спереди, и трёх бешеных собак, бросавшихся сзади.

И увёл под руку Доршена, всё продолжая объяснять, объяснять.

К вечеру Ги внезапно успокоился. Взял рукопись «Анжелюса» и после ужина стал пересказывать Доршенам сюжет. Это заняло два часа. Под конец Ги расплакался, остальные тоже. Наутро Доршен не вышел к завтраку; жена его извинилась и сказала, что он вынужден оставаться в постели. В полдень Ги позвал Франсуа и сказал, что они уезжают. Отъезд получился несколько внезапным, но когда Ги садился в коляску, мадам Доршен нежно поцеловала его.

— Да будет с вами Бог.

Ги взял её за руки.

— Спасибо...

Коляска тронулась.

— Возвращаемся в Дивонн, Франсуа, — сказал Ги. — Я знаю одного агента.

Франсуа не знал, что ответить. Но они действительно заехали к агенту, и через час он показывал им небольшую виллу с кухней, гостиной и большой спальней для Ги, выходящей окнами на юг.

К удивлению Франсуа, они остались. Небо прояснилось. Потеплело. Ги взял напрокат трёхколёсный велосипед и стал ездить по окрестностям. Понемногу работал над «Анжелюсом», и хотя глаза у него болели, горный воздух, казалось, постепенно возвращал ему здоровье. На прогулки он ездил всё дальше, возвращался бодрым, проголодавшимся, и Франсуа кормил его любимыми блюдами. Однажды Ги хватился рукописи, принялся лихорадочно искать, нашёл её лежащей на столе и через минуту потерял снова.

— Франсуа, где моя рукопись? ФРАНСУА!

Слуга вбежал, отыскал её и отдал ему.

— Рукопись нельзя выносить из этой комнаты. Люди читают её. Пираты!

Ги снова отправился к местным врачам в поисках душа Шарко; результат оказался прежним. Они как будто не слышали. Однажды утром внимание его привлекла знакомая фамилия в газете. Среди приезжающих в Женеву была графиня Потоцкая. Эммануэла!

Ги немедленно сел на велосипед и проехал двадцать километров. В Женеве он узнал, что это ошибка. Потоцкой там не было, и её не ждали. Обратный путь, лежавший в гору, казался нескончаемым, солнце припекало всё сильнее. Ги с трудом крутил педали, тяжело дышал. Ну вот, ещё один подъем, и наверняка покажется Дивонн. Голову его словно сжимало железным обручем. Внезапно сердце его заколотилось, горизонт накренился, и Ги грузно упал.

Он лежал, ловя ртом воздух. В лицо впивались острые мелкие камни, но шевельнуться не было сил. Железный обруч жёг голову. В тишине раздавались негромкие голоса: «Потоцкая... Потоцкая... Эм-ма-нуэла...» Всё стало кроваво-чёрным, по подбородку его текла слюна. Он смутно стыдился этого и не мог удержать её. Долгое время спустя солнце как будто бы стало закатываться. Ги напряг волю и кое-как пошевелился. Боль пронизала всё его тело. Зажмурив глаза, он с трудом поднялся.

Ги постоял, держась за голову, пока всё вокруг не перестало кружиться. Свет казался мерцающим. Велосипед валялся рядом, мимо никто не проезжал. Ги кое-как поднял его и заставил себя крутить педали. К вилле он подъехал в полном изнеможении, едва сознавая, куда едет. Франсуа выбежал, обхватил его и, подталкивая, подвёз в двери. Ночь выдалась холодная; Ги дрожал под одеялами.

Когда часы пробили два, Франсуа не спал и прислушивался. «Скверный час», — мысленно сказал он себе, и через несколько минут его позвал хозяин.

Однако два дня спустя Ги поднялся. И хотя всё стало каким-то странным, его ничто не тревожило. Погода держалась солнечная, тёплая. Франсуа видел, что лицо его хозяина стало чуть розовее, он начал прибавлять в весе; ночные вызовы стали реже. Ему приходилось часто ходить на почту. Хозяин получал много корреспонденции из Парижа, но ни докучливые письма, ни недоброжелательные статьи, появлявшиеся в парижских газетах, не раздражали его. Он давно уже не жил так долго на одном месте. Франсуа казалось, что жизнь наконец-то обрела спокойную размеренность.

Семнадцатого числа, убирая гостиную, Франсуа нашёл на полу недописанное письмо. Поднял его, и тут вошёл хозяин.

— Франсуа, что это?

— Кажется... — Франсуа заглянул в листок. — По-моему, это ваше письмо месье Тэну. Прошу прощения. Оно валялось на полу.

— Да, да. — Ги взял письмо. — Он должен приехать на открытие памятника Флоберу. Я его подпишу, и можешь отправить.

— Флоберу...

Франсуа спохватился и бросил быстрый взгляд на хозяина.

— И собирай вещи, — сказал Ги. — Мы уезжаем.

15

Ги стоял на ветру с непокрытой головой, глядя на море. Ветер вздымал белую пену на зелёной воде, гудел в соснах на холмах за его спиной. Они с Франсуа снова приехали из Парижа на юг, к солнцу, в этот дом, Шале де л’Изер на живописной грасской дороге. Усадьба была тихой, тёплой, с окружённым оградой садом. Ги надеялся обрести здесь покой.

Париж! Когда они вернулись на улицу Боккадор, Ги чувствовал себя окрепшим, бодрым, жизнерадостным. Он сказал врачу:

— Видите, Транше, я снова здоров. Дивонн — замечательный курорт. Как раз такой, какой мне был нужен.

Транше кивнул и потрепал его по плечу.

— Я рад.

Но бодрость Ги постепенно угасла. Париж был шумным, людным и более изнуряющим, чем когда бы то ни было. Вновь начались приступы слабости и головной боли. И врачи, врачи. Не только Транше. Ги сосчитал тех, кто так или иначе консультировал его; их оказалось двенадцать! Поцци, Перильон, Пана, Мажито, Дежерин, Бушар, Деспань, Робен, Ланнелонь, Казалис, Дарембер... После одной тяжёлой октябрьской ночи Дарембер и Транше, друзья Ги, приехали на улицу Боккадор, осмотрели его и устроили консилиум. Но сказать им оказалось почти нечего. Нужно отдохнуть. Подольше. Они пропишут успокаивающее. Следует есть много винограда; он очень эффективен как успокоительное.

Ноэми Шадри, та женщина, которая, по словам Эрмины, похвалялась, что была его любовницей, наезжала регулярно. Иногда Ги видел из окна гостиной, что она приехала, и тут же замечал на лице своего слуги неприязненное выражение. Она, видимо, догадывалась, что Франсуа её недолюбливает, и молча проходила мимо него с высокомерным видом, неизменно одетая в серое. Эта женщина была ненасытной. Даже когда Ги бывало совсем скверно, всё равно льнула к нему. Почти ничего не говоря, оставляла его в изнеможении. Он боялся её приездов.

Но теперь, живя вдвоём с Франсуа в тихом Шале де л’Изер, без соседей сверху и снизу, без бренчания пианино в доме напротив, без грохочущих за окнами телег, но с простирающимся за окнами морем, Ги видел перспективу желанного покоя. Дул мистраль, однако на бледно-голубом небе светило солнце. Превосходная погода для прогулок под парусами!

— Франсуа! Скажи Бернару, пусть снимается с якоря. Выходим в море.

Иногда Ги брал шлюпку и с Бернаром или Раймоном ходил на вёслах между стоявшими на якоре военными кораблями далеко за острова. По утрам принимал душ в каннской бане. Каждые два-три дня ездил обедать к матери в Ниццу. И брал с собой слугу.

— Франсуа, мадам де Мопассан тоже умеет готовить. Но я привык к твоей стряпне, и ты знаешь, что я люблю. Только вот в последнее время ты стал всё пересаливать. Будь повнимательнее.

— Хорошо, месье.

Дарембер проводил зиму в Канне и часто заглядывал. Франсуа заметил, что врач задаёт его хозяину неожиданные вопросы относительно дат, имён, мест и событий; хозяин почти всегда мог ответить.

Однако, несмотря на покой, спал Ги плохо. Худшим временем было два часа ночи; он часто вызывал звонком Франсуа. В три ненадолго задрёмывал. Тело его иногда охватывала такая боль, что он не мог шевельнуться. Глаза ужасно жгло. Ги очень жалел, что рядом нет Клементины. Ему нужно было писать много писем, и каждая страница означала часовую пытку. Он нацарапал записку доктору Казалису: «Я почти ослеп. Ночью не выношу никакого света, даже пламени свечи. Комары едят меня поедом. Если мистраль не прекратится, вынужден буду уехать. Куда — не представляю».

Вскоре парижские мытарства настигли его и здесь, в этом тихом доме. Однажды по поручению Жака Нормана, драматурга, с которым он писал «Мюзотту», приехал театральный агент. Франсуа проводил к нему этого человека с блестящей лысиной и болтающимися руками, тот подобострастно протянул рекомендательное письмо от Нормана и сразу же заговорил о планах на этот сезон, о том, что из произведений Ги им хотелось бы инсценировать.

Ги вышел из себя. Бросился к двери и распахнул её.

— Я ни за что не позволю делать пьесы из моих книг! Слышите, месье? Не представляю, как можно делать подобные предложения писателю, уважающему свой труд. — Агент округлил глаза, теребя в руках рекомендательное письмо. Ги закричал: — Думаете, атмосферу книги удастся передать на сцене? Да? С вашими никчёмными актёрами и актрисами, говорящими на жаргоне? Писатель, разрешающий инсценировать свою книгу, бесчестит себя, месье. Делается это всё только ради денег. Денег! Я ни за что этого не позволю. Так и передайте месье Норману. ФРАНСУА!

Слуга появился у двери. Агент торопливо вышел.

А вот уж от Авара он не ждал подвоха. И когда только всё это кончится! Ги стало известно, что Авар три месяца назад распродал весь тираж «Заведения Телье». В письме к Жакобу он распорядился потребовать, чтобы Авар в течение суток выпустил новый тираж, в противном случае привлечь его к суду.

Когда Ги написал это письмо, всё тело его пронизала боль, комната закружилась. И он заметил, что после стряпни Франсуа во рту остаётся тошнотворный солёный привкус. А на другой день он сделал потрясающее открытие. И написал Казалису: «Я убедился вчера, что всё моё тело, плоть и кожа пропитаны солью. Слюны больше нет, соль её совершенно высушила. Я безусловно погиб. Я в состоянии агонии. У меня размягчение мозга, вызванное промыванием солёной водой носовой полости. Я сошёл с ума. Прощайте, друг, вы меня больше не увидите».

Однако наутро Ги почувствовал себя лучше. С почтой пришло письмо от Мари, она сообщала, что приедет отпраздновать с ним Рождество. Ги даже заплакал от радости. Перечитывал письмо снова и снова. Там было много нежных фраз. «Ги, я скучаю по тебе. Последние месяцы мы находимся в горестной разлуке, любимый...» Да, да, в конце концов, всё хорошо. Теперь Ги понимал: он любит её, как не мог любить никакую другую женщину. И страстно желал увидеться с ней. Господи, почему они потеряли эти драгоценные месяцы? Они любят друг друга. Теперь он ни за что не отпустит Мари.

Ги радостно готовился к встрече. Они выпьют на вилле шампанского, потом отправятся на яхте на остров святой Маргариты, устроят рождественский ужин только вдвоём, в уединении от всего мира. Под вечер он услышал, как к воротам подъехал экипаж, и выбежал.

— Мари!

Вот она — смеющаяся, в платье с блестками, со сверкающим на шее ожерельем.

— Ги, я так рада. Ты скрывался от меня.

— Нет, нет.

Целуя Мари в щёку, он уловил запах её духов. Она была чудо как хороша.

— Я привезла Лулию, — сказала Мари.

— А... Да.

Ги её не заметил. Лулия вышла из-за экипажа, и они поздоровались. Он был слегка разочарован. Но в конце концов, почему бы и нет? Мари стиснула ему руку и прошептала на ухо:

— Дорогой, всё будет замечательно.

Они вошли в дом, и Ги рассказал им о своём плане.

— Ночью на воде будет великолепно. Полнолуние, мистраль утих.

Мари пришла в восторг. Лулия рассеянно оглядывала комнату. Франсуа принёс шампанское, и они подняли бокалы.

— За нас, — сказала Мари.

Она была весёлой и вместе с Лулией рассказала ему массу историй об общих знакомых в Париже. Сёстры иногда пересмеивались, Ги не понял почему. Но он был счастлив; казалось, наступил конец какому-то тяжёлому испытанию. Теперь всё будет по-другому; после этого отдыха он исцелится от своих недугов, и его жизнь с Мари примет новый оборот. Ги нежно обнял её, не стесняясь присутствия Лулии. Мари засмеялась. Наступила тёплая ночь, настала пора выходить в море. Ги объявил, что Бернар ждёт их с лодкой. Они пошли к берегу.

— Смотрите, какая луна! — сказал Ги.

Она поднималась над горизонтом, заливая всё розовым светом. Бернар коснулся рукой берета, приветствуя их, и помог Мари с Лулией войти в лодку. «Милый друг» стоял невдалеке. Ги обратил внимание, что зыбь сильнее, чем он ожидал, лодка плясала вверх-вниз. Когда планшир поднялся, он занёс ногу, но не смог переступить через борт. Поднял её повыше, но лодка опустилась. Он остался в таком положении ждать, когда лодка снова поднимется, но планшир так сильно ударил его по ноге, что он пошатнулся. Ги ещё раз попытался шагнуть в неё, высоко поднял колено, но, прежде чем успел ступить, лодка опустилась опять. Бернар выскочил, взял его за руку и помог войти. Ги смутился. Ему никогда ещё не требовалась помощь, чтобы войти в лодку. Он почувствовал боль в глазах, но сумел её подавить.

— Грести буду я! — Ги оттеснил Бернара и сам сел на вёсла. Женщины сидели рядом на корме. — Ну, куда держим курс? А! Знаю!

Он негромко засмеялся и принялся грести.

Через минуту тайком от женщин Бернар указал ему направление:

— Яхта там, месье.

Ги ответил смехом. Грёб он не очень уверенно и дважды плеснул воды в лодку. Бернар подошёл к нему и попытался отобрать вёсла.

— Направо, месье. Поворачивайте. Мы прошли яхту.

Ги с силой оттолкнул его.

— Ги, куда мы плывём? — спросила Мари.

— В море, — ответил он и захохотал.

— Не шути, пожалуйста. — Голос её звучал испуганно. — Я хочу вернуться к яхте. Ги!

— В море!

Грёб Ги яростно, но управлял лодкой так плохо, что она петляла и опасно кренилась. Бернар напрягся и раскачивался вместе с лодкой, пытаясь не дать ей перевернуться.

— Осторожнее, месье. Вы опрокинете... — И умолк, вспомнив о женщинах.

— Ги, перестань, ради Бога! Поворачивай!

Теперь женщины кричали ему, держась друг за друга. Ги продолжал сильно грести, тяжело дыша. Потом неожиданно выпустил вёсла; лодка развернулась бортом к волне и сильно закачалась.

— Месье!

Бернар бросился к нему.

Ги машинально оттолкнул его плечом. И широко раскрытыми глазами, приоткрыв рот, смотрел на дно лодки.

— Угорь пробурил дно. Смотри. Угорь... мы утонем. Ааа!

— О, Господи!

Женщины прижались друг к другу, вцепились в борта качающейся лодки и дрожали от ужаса. Лодка зачерпнула бортом. Мари закричала. Бернар оттолкнул хозяина, вырвал у него вёсла и с трудом развернул лодку. Ги, казалось, не замечал этого. Он сполз с банки и по-прежнему смотрел на дно, только уже молча. Мари и Лулия закрыли лица ладонями. Бернар причалил к берегу, помог им выйти и смотрел, как они торопливо пошли к городу. Потом обхватил за плечи хозяина.

— Пойдёмте домой, месье?

Ги поднял глаза.

— Да, Бернар. Голова разболелась...

Они вместе медленно пошли к вилле.

Ги спал долго — в рождественское утро — и до полудня ничем не занимался. Мари ушла. Он понимал, что она не вернётся, с трудом написал ей письмо, потом разорвал. В три часа позвал Бернара, они поплавали немного на яхте, но ветер стих, и пришлось возвратиться. Вечером Ги весело болтал с Бернаром и Раймоном на кухне. О вчерашнем вечере они не вспоминали. Шутили, рассказывали разные случаи. Ги пересказал сюжет рассказа, который собирался писать, «Монах из Фекана», чем развеселил всех.

На другой день, когда Франсуа готовился подавать обед, приехал с тремя друзьями Клодиус Поплен, поэт и художник. Потом явился доктор Дарембер. Подавая закуски, Франсуа услышал, как его хозяин говорит Поплену:

— На днях я плавал к военной эскадре. Адмирал Дюпер пригласил меня на флагманский корабль. Салютовал пятьюдесятью залпами в мою честь. Такой салют стоит больших денег.

Поплен бросил на него быстрый взгляд.

— Да, да... это большая честь.

Когда гости ушли, Ги взял трость и сказал Франсуа, что немного прогуляется по грасской дороге. Через десять минут слуга услышал крики:

— Франсуа! Где ты? Быстрее, ФРАНСУА!

Он выбежал из кухни, с руками в муке; у входа испуганный, потерявший шляпу хозяин ухватился за него.

— Франсуа, я видел призрак. Он там. На повороте к кладбищу.

— Нет, нет, месье.

Франсуа видел на лице хозяина пот.

— Ужасно... Вон там. Под деревом. Он смотрел на меня, Франсуа.

Ги содрогнулся. Слуга успокоил его.

За ужином Ги начал кашлять. Франсуа, как обычно, пришёл на помощь. Подал ему стакан воды.

— Это кусок филе, — сказал Ги. — Он попал мне в лёгкие.

— Выпейте, месье, он пройдёт.

Ги продолжал кашлять.

— От этого можно умереть, Франсуа.

Лицо его покраснело.

— Я принесу вам горячего чаю, месье, — сказал Франсуа.

Кусок филе прошёл с ромашковым чаем, и час спустя Ги пошёл к яхте.

Так проходили последние дни года. Погода стояла великолепная. По вечерам Ги звал Франсуа в сад, и они любовались кроваво-красными закатами. Первого января Франсуа чуть свет услышал, как хозяин расхаживает по спальне. Было только семь часов. Он принёс ему горячей воды. Ги был уже в ванной.

— Франсуа, нам нельзя опаздывать. Мадам де Мопассан ждёт нас к обеду. Сядем на девятичасовой поезд.

— Хорошо, месье.

Когда он принёс в спальню свежую рубашку, туда вошёл Ги.

— Франсуа, я не могу побриться. В глазах туман.

Слуга помог ему. Съев на завтрак два варёных яйца и выпив чаю, Ги почувствовал себя лучше. Франсуа принёс почту. Ги пришли поздравления от друзей отовсюду — из Парижа, Этрета, Канна, даже из Алжира и Туниса. Вошли Бернар и Раймон, смущённо теребя свои береты.

— Поздравляем вас, месье.

— Примите наилучшие пожелания, месье.

— Спасибо, Бернар, спасибо, Раймон. — Ги тепло пожал им руки, глядя в их добрые, обветренные лица. — И я поздравляю вас с Новым годом.

Потом пришли Роза, нескладная, краснолицая дневная служанка. Она расцеловала его в щёки.

— Спасибо, Роза.

Последним поздравил его Франсуа.

— Желаю вам всех благ, месье, и скорейшего выздоровления.

Ги кивнул и пожал ему руку, не сказал ничего, но Франсуа увидел на его глазах слёзы.

На девятичасовой поезд они не успели. В десять Ги сказал:

— Ну что, Франсуа, готов? Если не поедем, мать сочтёт, что я болен.

В поезде Ги всё время смотрел на сверкавшее под солнцем море.

— Какой день для прогулок под парусом, Франсуа! Прекрасный восточный ветер.

На виллу Равенель они поспели как раз к обеду.

Франсуа подавал на стол. Кроме мадам де Мопассан там была её сестра, мадам Арнуа де Бланг, Мария-Тереза и маленькая Симона, дочка Эрве. Разговор шёл оживлённо, и Франсуа был рад, что хозяин ест с аппетитом. Потом мадам де Мопассан упомянула о вилле на набережной.

— Это вилла Роз, там самая, Ги, которой ты всегда восхищался. Помнишь, хозяин отказался продать её нам. Теперь, говорят, продаёт.

— Да. Мне вчера сказала таблетка.

Наступило молчание. Франсуа обходил стол, собирая тарелки. Он увидел, что хозяин его густо покраснел, поняв, что выдал себя. Мадам де Мопассан таращилась на сына. Франсуа понял, что она расслышала хорошо, догадалась, что это не шутка и не случайная оговорка.

Маленькая Симона уронила вилку, и мадам де Бланг тут же принялась ей выговаривать. Мать девочки сказала:

— Франсуа, ей нужно ложку.

И этот инцидент был забыт.

До конца обеда Ги молчал. Другие довольно громко говорили с напускной серьёзностью о пустяках. В четыре часа приехал экипаж, чтобы отвезти Ги и Франсуа на станцию. На прощание Ги расцеловал всех.

— Дорогой мой сын! — Мать обняла его так, словно не хотела отпускать от себя, но ничего больше не сказала. По пути на станцию они остановились и купили корзину винограда, чтобы продолжать лечение. Дома Ги умылся и переоделся. Ужинал он, как обычно; Франсуа подал ему куриное крылышко и рисовое суфле с ванилью.

Потом Франсуа навёл порядок в кухне и сидел там с Раймоном. Они слышали, как Ги расхаживает по столовой взад-вперёд. Без остановки. Дверь из столовой на кухню была открыта, и он иногда подходил к кухонному порогу, затем поворачивал обратно, туда-сюда, туда-сюда. Они сидели молча, прислушивались к мерным шагам, поглядывали друг на друга украдкой, словно боясь выдать свои мысли. Хозяин их ходил и ходил. Тень его то появлялась на стене, то исчезала. Слышно было, как тикают часы. Наконец звук шагов изменился. Франсуа изогнулся на стуле и глянул в дверь. Хозяин поднимался в спальню. Слуга постоял в испуге и растерянности, потом заварил ромашковый чай и понёс ему. Ги раздевался.

— Спина болит, Франсуа. Можешь чем-нибудь помочь?

— Сейчас, месье.

Франсуа поставил ему банки. Через час хозяин успокоился и готов был отойти ко сну; слуга помог ему улечься в постель, вышел в соседнюю комнату и стал ждать, когда он заснёт. Дверь оставил открытой. Часы пробили полпервого. Раймон отправился спать. В доме было тихо. Франсуа почувствовал, что глаза его слипаются. И внезапно подскочил. У садовой калитки зазвонил колокольчик. Он спустился. Рассыльный принёс телеграмму. Франсуа взял её и тихо поднялся наверх, заглянул в спальню хозяина: тот спал глубоким сном, чуть приоткрыв рот. Франсуа положил телеграмму на ночной столик и на цыпочках пошёл к себе в спальню. Он чувствовал себя усталым; приятно было разлечься на свежих простынях. Подкрутив лампу, Франсуа погрузился в сон.

Франсуа проснулся от какого-то шума. Глянул на свои часы — без четверти два. Скверное время. Поняв — что-то случилось, он выбежал на лестничную клетку и отпрянул. Хозяин стоял на верху лестницы, из широкого пореза на горле лилась кровь. В руке у него была бритва.

— Месье, Боже мой, что вы наделали?

Он бросился к Ги.

— Видишь, Франсуа, перерезал горло. Это полнейшее безумие.

— Месье де Мопассан, добрый мой хозяин!

Франсуа обхватил его и позвал Раймона. Через минуту тот появился, смертельно бледный. Они отвели Ги в спальню и уложили на кровать.

— Раймон, за доктором Валькуром. Быстрее.

Раймон выбежал. Франсуа стал пытаться остановить кровь. Раймон вернулся с врачом через двадцать минут. Врач держался спокойно, уверенно.

— Подержите лампу. — Он сунул её Франсуа в дрожащие руки. — Теперь, Раймон, держите своего хозяина. Покрепче. Изо всех сил. Не давайте ему шевельнуться.

Раймон с дрожью смотрел, как доктор очищает рану и накладывает швы.

Покончив с этим, врач оставил указания на ночь и удалился. Ги поглядел на стоявших у кровати.

— Франсуа, Раймон, простите за такое беспокойство.

— Месье, ничего не говорите, пожалуйста.

Ги протянул руку, они оба взяли её.

— Я хочу попросить у вас прощения. Прощаете вы меня?

— Нам не за что прощать вас, месье.

Франсуа сел возле него.

— Вы поправитесь, месье. Через несколько недель это будет забыто. Непременно, месье, непременно, непременно.

Слуга повторил это слово несколько раз и решил, что оно подействовало благотворно; Ги взглянул на него с надеждой.

— Думайте о «Милом друге», о своей книге, о всех прекрасных вещах, про которые нужно писать, месье...

— Да, Франсуа, писать...

Наконец Ги повернулся и заснул. Смертельно бледный Раймон опёрся о спинку кровати. Франсуа сказал ему:

— Выпей немного рому. Придёшь в себя.

Раймон кивнул и отвернулся. Рыдания сотрясали его. Он не мог говорить.

Они оба остались с хозяином. Ги положил ладонь на руку Франсуа, и тот боялся пошевелиться, чтобы не разбудить спящего. И слуга, и матрос молчали. Сидя в тусклом свете лампы они думали об этом непоправимом несчастье. Франсуа хотелось, чтобы всё окончилось сейчас, чтобы жизнь хозяина прекратилась. Потом он внушил себе надежду; уверил себя, что хозяин его не совсем сошёл с ума, так как понял, что причинил себе вред, что дух его не умер — значит, надежда ещё есть. Он убедил себя, что сумеет помочь хозяину вернуть здоровье, и это ужасное событие со временем забудется. Не может быть, чтобы хозяин его так умер, раз всего два дня назад он говорил ясно, рассказывал истории о феканском монахе и прочие. Да и телом он ещё крепок.

В восемь утра Ги проснулся. Франсуа показалось, что выглядит он лучше. Пришёл Бернар и, увидев больного, вздрогнул. Франсуа потрогал руку хозяина — нет ли температуры. Рука была прохладной. Принёс яиц всмятку и накормил его. Потом Ги весь день бессильно лежал, равнодушный к тому, что происходит вокруг.

В час дня приехала мадам Арнуа де Бланг. Мадам де Мопассан слегла при вести о случившемся, и за ней ухаживала Мария-Тереза. Когда мадам де Бланг вышла из спальни, Франсуа увидел на ночном столике телеграмму. Поглядел на текст. Ноэми слала Ги новогодние пожелания. Франсуа ощутил, как в его душе закипает гнев. Ну и женщина! Сколько зла она причинила хозяину, преследуя его. Он сжал кулаки. Рок ли случившееся, естественное стечение обстоятельств или тайные деяния злых сил? Почему эти добрые пожелания от самого жестокого врага пришли именно в ту минуту, когда мозг его хозяина вышел из строя? Он оглядел комнату. Около восьми часов вечера его хозяин проснулся и внезапно сел.

— Франсуа, — взволнованно закричал он, — ты готов? Мы уезжаем. Объявлена война!

— Мы едем только завтра утром, месье, — мягко сказал Франсуа. — Отдыхайте. Спите.

— Как! Ты хочешь задержать меня, когда нужно действовать без промедления? Мы же договорились, что поедем вместе, когда настанет время отомстить Пруссии.

И Франсуа вспомнил, что хозяин взял с него обещание последовать за ним, если потребуется защищать Францию, и дал ему на сохранение свои военные бумаги, чтобы они не затерялись среди рукописей.

— Поедем, месье, — сказал он. — Завтра — вместе.

— Ладно, Франсуа, я доверяю тебе.

Ги снова опустился на подушку. Но среди ночи разволновался опять, твердил слуге, что они должны идти на фронт.

— Надо идти, надо идти! Франсуа, где мой мундир? Где винтовка?

Успокоить его оказалось очень трудно; он ничего не хотел слушать.

— Чего мы ждём, Франсуа? Трубит горн. Слышишь?

Пришла Роза. Некрасивая, неуклюжая, с вьющимися седеющими волосами, она всегда оказывала на него поразительное влияние. И сразу же поняла, что происходит.

— А ну, месье, ложитесь и успокойтесь. Мы все здесь. С вами ничего не случится.

Ги сразу же стал покорным, угомонился и вскоре заснул.

На другой день приехал санитар — из лечебницы доктора Бланша. Франсуа двигался как автомат; но едва он оказывался рядом с хозяином, как сразу же возвращался к ужасной действительности. Шестого января они выехали в Париж. Франсуа всё утро испытывал бессильное бешенство. На его хозяина надевали смирительную рубашку! Он видел несчастное, измученное тело, затянутое в этот жёсткий саван для живых; хозяин не роптал. Он помог усадить его в спальный вагон под взглядами людей на платформе. И сидел с ним, когда они ехали через Эстерель на север.

Потом Франсуа на минуту вышел в тамбур. Хотел прислониться к застеклённой двери, но она распахнулась. Ворвался поток воздуха; внизу мчались рельсы. Франсуа стоял на краю, глядя на землю. В мозгу его звучал стук колёс. Пустота притягивала. Всего один шаг... он попятился, не сознавая, какая сила воли потребовалась для этого. Тут появился кондуктор и быстро захлопнул дверь. Вытер руки и глянул на Франсуа. Негромко произнёс:

— Ваш хозяин нуждается в вас, не так ли?

— Да.

Франсуа вернулся в купе.

На Лионском вокзале собралась целая толпа любопытных. Весть о случившемся дошла до Парижа и разнеслась по всему городу. То, о чём не писали газеты, передавалось шёпотом:

— Моя дорогая, Мопассан сошёл с ума — он умирает от сифилиса.

— От сифилиса? О!

Когда Ги вели к карете «Скорой помощи», толпа зашевелилась, забормотала:

— Он связан. Смотрите!

— Чёрт возьми, на нём смирительная рубашка!

Газетные репортёры проталкивались вперёд, делали записи. Да! Такое происходит не каждый день — знаменитого писателя привезли связанным, он буйный сумасшедший. Ги вёл себя спокойно. Шёл, словно бы ничего не видя. Его привезли в лечебницу доктора Бланша в Пасси — большой длинный особняк с дорогой, ведущей через парк. Доктор Бланш, седой, любезный, находился там. Франсуа при виде этого места содрогнулся — оно было жутким. Он оставался с Ги допоздна, пока его не попросили покинуть больного.

— Я приду завтра, — сказал он.

Доктор Мерио кивнул:

— Да, Франсуа, приходите. Заботьтесь о нём.

И Франсуа приходил ежедневно. Заботился о хозяине почти как раньше, помогал Одеваться, следил, чтобы бельё было чистым, приносил еду в палату, сидел с ним по вечерам, пока Ги не просился спать. Санитары держались в отдалении. Санитар, приставленный к его хозяину, оказался понимающим. Ги вёл себя спокойно. Лишь изредка у него случались галлюцинации. Бывали дни, когда в нём пробуждался старый дух, и он до упаду смешил всех рассказами о жизни на реке, на улице Клозель, о «Жиль Блаз», о Бульваре и минувших днях.

Наступила весна. Однажды вечером, когда Франсуа сидел с ним и писал письмо мадам де Мопассан, Ги внезапно сказал:

— Я слышал, ты хотел заменить меня в «Фигаро». К тому же рассказывал обо мне небылицы Богу. Немедленно убирайся. Я больше не хочу тебя видеть.

Ошеломлённый Франсуа уставился на него, потом невольно ощутил острую обиду. И замер с пером в руке. Тут вошёл санитар и едва заметно кивнул. Франсуа понял, что ему надо уходить. В ту ночь он был охвачен ужасом. Его хозяину нельзя оставаться там. Он срочно написал мадам де Мопассан, та ответила: «Мой добрый Франсуа, ты прав. Мы должны забрать его оттуда. Я сделаю всё, что смогу. Это необходимо».

На другой день Франсуа, как обычно, отправился в лечебницу. Ги тепло встретил его.

— Нам придётся вернуться на улицу Боккадор, Франсуа. Там все мои книги и бумаги. Ты сможешь готовить мне вкусные блюда, и я быстро поправлюсь. А здесь — никогда.

У Франсуа защемило сердце.

— Скоро поедем, месье Ги.

Но прошло лето, и Франсуа понял, что все старания родных ни к чему не приведут; его хозяин останется под замком. Он знал, что весь Париж говорит о «сумасшествии Мопассана». Но, приходя вечерами в свою комнату, он брал одну из книг, с которыми, можно сказать, сжился: «Мадемуазель Фифи», «Заведение Телье», «Милый друг», «Мисс Гарриет», — и, читая их, видел перед собой своего хозяина, слышал его голос, зовущий, как бывало: «Франсуа, отвези это в «Жиль Блаз». Тут новая повесть. Надеюсь, она им понравится — они любят хорошие повести!» — и смех, добрый, весёлый, звонкий смех.

Франсуа преданно заботился о хозяине почти до самого конца. Однако мученичество Ги тянулось долго. Смерть пустила в ход тупой топор, и пришлось наносить несколько ударов. Эрмина приезжала проведать его; она пробилась через все преграды и вошла в голую комнату, где его содержали под присмотром. Ги был спокоен, сдержан; она сомневалась, что он её узнал.

Это земное проклятие довлело над ним ещё полтора года. Ги стал ужасен. Неистовые крики чередовались с полной прострацией. После того как Ги несколько дней провёл спокойно, ему разрешили поиграть в бильярд, и он бешено набросился на другого пациента. Один глаз у него ослеп. Когда Эрмина прислала виноград, он раздавил гроздья о стену, крича, что у них медный привкус. Видел всех женщин, которых знал, разговаривал и смеялся с ними. До Пасхи он мог есть сам, потом санитару пришлось его кормить. Это было последним унижением, но санитар оказался мягким человеком.

Потом Ги напускался на Франсуа, обвинял его в том, что он украл у него шесть тысяч франков, затем шестьдесят, говорил с санитаром о миллионах, миллиардах франков. Его некогда сильное тело стало тощим, на него было жалко смотреть. Челюсть его отвисла, щёки, на которых некогда играла весёлая улыбка, стали дряблыми. И он принялся лизать стены палаты. Оллендорф и ещё несколько человек навестили его. К счастью, он тогда был спокоен. Альберу Казн д’Анверу позволили повидать его, и вскоре, в жуткий момент просветления, Ги поднялся.

— Лучше уходите, — сказал он. — Через минуту я не буду самим собой.

И позвонил, чтобы на него надели смирительную рубашку.

Незадолго до смерти он увиделся в последний раз с Франсуа, своим верным слугой. Они гуляли по парку, как много раз в прежние дни, Ги опирался на его руку. Был тихим и как будто спокойным. Они медленно прошли между клумбами и сели на скамью. Кончалась весна, стоял ясный солнечный день. Дул лёгкий ветерок.

— Всё так зелено, — сказал Ги. — Да, зима кончилась.

— Посмотрите на этот кустик, — тронул его за руку Франсуа. — Просто сверкает на ветру.

— Красивый, — отозвался Ги. Наступила пауза. — Только не такой, как мои ясени в Ла Гийетт, Франсуа, Помнишь их?

— Конечно, месье.

— Как они склонялись под западным ветром, а?

— Да, месье.

И до них донёсся шелест листвы — откуда-то издалека, словно был из Нормандии. Вечером, идя по длинной аллее к воротам, Франсуа всё ещё слышал его.

Умер Ги 6 июля 1893 года. Ему было сорок три? Умирал он трудно; он боролся. Три месяца сражался за жизнь в почти непрестанных конвульсиях. Любовь и безумие были главными темами в его жизни. Похоронили Ги на монпарнасском кладбище, без гроба. Он хотел лежать в земле, которая питала его, хотел смешаться с нею. Его желание удовлетворили. Золя произнёс надгробную речь. Среди стоявших у могилы были две женщины, любившие его: Эрмина и Клем. Уходили они оттуда молча, взявшись за руки.