Буги-вуги

17

«Шел 1966 год. Про Терешкову с Быковским уже пели частушки, а пинк-флойдовский возок ни то что в космос — с места ни тпру, ни ну. Худо-бедно, где кент вклинит. Всё так же по кабачкам, скромным фуршетам и небогатым юбилеям акционерных обществ с уставным капиталом в триста фунтов; что-то и зарабатывать стали, не без этого, но у подъезда девочки не визжали, цветами не забрасывали и бюстгальтеры с адресами на сцену не кидали. Не то что общебританской, лондонской популярности архитекторы-недоучки не имели. Мейсон, тот втихаря проект детского садика с анфиладами и кариатидами по вечерам стал чертить: шоу-бизнес дело, может быть и хорошее, но это когда тебя в советское посольство на рюмку чая приглашают или какое ни то лтд нефтегазстрой с аравийского полуострова за выступление на банкете шестизначную сумму отслюнявливает наличкой в кейсе. Конечно, там в подсознании, Мейсон это и мотал в виду: стоит он в означенном посольстве с тарелкой осетрины первой свежести в одной руке и рюмкой перцовки в другой и шейху юго-восточному, зашедшему на огонек, после лондонских туманов да сырости отогреться, проект своего садика втюхивает — на то он и шоу-бизнес, чтоб по всяким углам с шейхами между рюмкой отираться. Ну, а покуда даже в посольство Зимбабве приглашение не светит, ничего ему, Мейсону, не оставалось как в барабаны барабанить, да втихаря жесткость конструкций высчитывать: архитектура — это, прежде всего, расчет.

Но времечко, оно не бежит, а катится, и что будет, то и будет, — пускай, как в песне поется, судьба-злодейка, медная копейка, рассудит. А суд ее скорый, всегда правый, без адвокатов и предварительного расследования.

Как-то однажды кент всунул ПФ в солянку вместе с жонглерами, оперными дивами и прочими клоунами.

Всё было как всегда: купили пару галлонов разливного пива и чекушку, дюзнули по маленькой, Баррет скрутил себе козью ножку, оторвав на закрутку передовицу из „Москау ньюс“, и сидел втишка в углу, наигрывая свои рулады, как вдруг объявился один из знакомых кента и с брызгами у рта что-то там залепетал про своего дружка, любящего баловаться по пьяному делу с кинокамерой. „Ну наснимал, ну наснимал“ — заклинило протеже. Лучшей рекомендации, пожалуй, трудно было придумать. Терять, решили, нечего, с дебитом тоже не в друзьях, постановили крутнуть фильму на задник сцены, тем паче пленка была обыкновенненькая, любительская. Сюжетец был незамысловат: путешествие инвалида по Лондону. Ноги, колеса машин, трещины тротуара, канализационные люки, мусор. Камера повторяла зигзаги движения инвалидной коляски, ракурсы открывались странные и в пленке что-то эдакое присутствовало, что-то цепляло.

Флойдовцы спонтанно импровизировали, для пущей выразительности момента крутили у микрофона детской табакеркой, тири-динь-ля-ля, зажигали новогодние шутихи, ухали, гукали, там где не нужно, возили гитарой по микрофонной стойке, подносили их к динамикам раскачивая обратную связь, выкручивали ревер на полную и нагромождали звуки друг на друга. Баррет, по своему обыкновению, играл в другой тональности, но все подумали, что так и задумано.

У зала ехала крыша.

Пожалуй, со времен Мейерхольда, такого себе еще никто не позволял.

А не замахнуться ли нам, друзья, на Метро Голдуин, понимаете ли, наш Мейер, мелькнуло в мозгу у кента? Ведь вот оно, только что, у всех на глазах, две музы счастливо совокупились. По крайней мере присутствующие в зале прекрасно это поняли, а у кента неожиданно зачесалась правая пятка, что бывало только при сверхудачной раздаче в покер.

Сами же музыканты еще ничего не поняли, но всё происходившее не оставило их равнодушными. Всё любопытней, чем ходить гусиным шагом с гитарой наперевес.

Чтобы понять что происшедшее значило для окружающих, стоит немного оглянуться и попытаться хоть что-нибудь рассмотреть сквозь туман так не хило изображенный на картинах Тернера.

Надо сказать, времечко тогда было забавное. Доза ЛСД стоила менее фунта, да и сам фунт пошатывался, инфляция была не то, что на носу — она была реальностью и физиономия у британского лёвы была довольно кислой, но Англия стала чемпионом мира по футболу и это давало повод для стаканчика виски с кока-колой; на улицах стали мелькать полосатые брюки-дудочки, вельвет почти вытеснил фланель, а бакенбарды а-ля Элвис уже никого не раздражали, поскольку красовались у каждого второго.

Лондон того времени был, казалось, пропитан духом экспериментаторства и новомодных увлечений. Кроме того, была опровергнута сама королевская идея: что положено столице, не положено провинции — галереи искусств, магазины модной одежды, дансинги открывались в каждом городе. Периферия гордо задирала нос, при всяком удобном и не удобном случае щеголяла верным козырем — вселенским успехом пацанчиков из никому неведомого доселе заштатного Ливерпуля. Появлялись новые журналы и газеты, освещавшие всё, что интересовало тех, кому пока еще не за тридцать. Снимались фильмы и ставились абсурдистские спектакли.

Даже чопорная аристократия не осталась в стороне: первым франтом Лондона был Тейр Браун из клана Гиннесов, по совместительству владелец магазина модной одежды. С ним якшались „Битлз“, а Леннон, собезьянничав, разрисовал свой роллс-ройс ну точь в точь, как у столичного денди.

Конечно, времена „Роллинг Стоунз“, „Холлис“, „Энималз“ и всего того, что называлось мерси-битом еще не прошли, но в воздухе пахло если и не грозой, то чем-то… Скорее всего тем, что уловили шустрые ливерпульские мальчики, написав психоделический гимн шестидесятников — „Один день из жизни“, — тут же запрещенный для ротации на Би-Би-Си.

Правда, сие случилось чуть позже. А в это время, как пишут в немых фильмах, вышел „Револьвер“, записанный на 16-дорожечной аппаратуре с использованием экзотических ситара и табла, уже появилась несравненная „Элинор Ригби“ в сопровождении струнного октета, и уже булькала, бормотала, звякала корабельными склянками „Желтая субмарина“. В топе были „Битлз“ и фильм „Помогите“.

Но жизнь диктовала свое и интересы потихоньку стали перемещаться в иную плоскость. Четыре красивых мальчика с открытки стали частью истеблишмента, они покупали недвижимость и шикарные машины, они завели счета в оффшорных банках, они стали далеки, порой раздражительно малопонятны и даже скучны. Их солнце, казалось, заходило за низкие тучи. А из-за океана, с равнин города святого Франциска потянуло дымком тлеющей травы, послышался звон колокольчиков и тихое бряканье бус.

Начиналась Эра Прекрасных Людей, Мира Цветов и Любви.

Тут же, как розы на навозной куче, появились поэты, музыканты и писатели, соответствующие духу перемен. Начиналось героическое время. Молодежь, будто в омут головой, бросилась во всё манящее.

Чуткие к миру чистогана дельцы настроили нос по ветру и сначала в столице, а затем и на периферии, стали появляться клубы для флауэ пипл. И если в клубе „Ад Либс“ ошивались снобы — аристократы от поп музыки, то в „Мидл Эрб“ и „УФО“ народ веселился не хуже, чем в гашишне Марокко. Но наиболее крутым и родёмым стал столичный „Марки“, где каждое воскресенье стали проводиться вечера, называемые „Спонтанное подполье“. Для тех, кому лень доставать с пыльной полки словарь иностранных слов, растолкуем вот эдак: „Делай, что хочешь, когда хочешь и с кем хочешь, но в душу никому не лезь“. Почти как на вратах Телемской обители.

Дадим же слово очевидцу. Вот что описал некий бумагомаратель, представитель племени, которое, как известно, перещеголяют представительниц первой древнейшей по способностям забираться в любую задницу. Откроем журнальчик „ОЗ“ десятилетней давности на сорок второй странице.

Этот аляповатый листок у клуба „Марки“ заставил меня остановиться и зайти. Программа, судя по времени, должна была быть в самом разгаре, к тому же, скажу откровенно, не каждый день на нашей стрит можно увидеть настоящего русского.

Народу в зале было, что говорится, негде зеленому киви упасть. Уже с порога пахнуло конопляным листом. Куда смотрит Скотланд-Ярд? Такое впечатление, что все работники местного РОВД в это время уткнулись в телевизор, следя за мыльными пузырями очередного мексиканского сериала. И при этом они еще имеют наглость заявлять о низкой зарплате?

На сцене кривлялось наманикюренное оно под аккомпанемент виолончели, саксофона и нескольких транзисторов, настроенных на разные радиостанции. Одна из них точно была „Азия-минус“, которая всегда на сто. Из этого бедлама я тут же выловил не прожеванную дикцию их спортивного комментатора. Век бы его слушал — повышает настроение. Идея с приемниками, скажем, не нова. Кейдж это делал, дай Бог памяти когда, и выглядело у него поостроумней. Ну да что теперь? остается только банальность про новое, которое хорошо бы поскорее забыть.

Зритель, однако ж, не скучал. В первом ряду лицеистки резали устрашающего размера портновскими ножницами упаковки, подобранные на помойке у диетического магазина напротив, тут же склеивали нечто в духе Дали и завернувшись в „это“ дефилировали между рядами на всеобщее восхищение.

Вокалист(стка) закончил(а), а на подмости выбежал некто суетливый в рясе и начал вынимать из рукавов: мясорубку, шумовку, живую курицу, которая, недоуменно озираясь, беспокойно забегала кругами, томагавк, спиртовку, кастрюлю, — короче всё необходимое для приготовления бульона, включая специи и „Донское солнечное“.

Наконец приготовления были окончены, фокусник, состроив зверскую рожу взмахнул было топориком, но курица, не иначе как почуяв неминуемую беду, вдруг вырвалась из рук мучителя и резво вспорхнула под потолок, где и села на арматуру освещения, нервно вскрикивая и топорща перья. Подпрыгивания и метание реквизита в беглянку ни к чему не привели, если не считать два ответных пятна, которые булькнулись сверху.

Неудачливого мага проводили хохотом, а на сцену вышли гопники в армейских гадах и загнусили на четыре голоса „Пайнт ин блак“ роллингов. О, боже!

Силач Пивофф всё не появлялся, по рядам пополз шумок, что он переквалифицировался в последнее время с зубов на пятую точку. Начинало становиться скучно. Гопники закончили про мир в черном и завыли что-то своё, явно подделываясь под Клиффа Ричарда.

Когда я уже собрался уходить, не дождавшись ни силача, на загадочного русского, на которого пришло, по крайней мере ползала, как вдруг объявили группу под названием „Пинк Флойд саунд“. Как оказалось, на афише название, как это у нас водится, переврали, что для меня не меняло ровным счетом ничего. Музыканты довольно быстро подключились и начали.

Це-це-це-це-це, как восклицает мой знакомый по имени Наиль из русской службы Би-би-си. Это было нечто! Нечто в виде электронного гудения, чмокания-сосания, всхлипов-вздохов и мерзких шумов, вроде железа по стеклу. Весьма сексапильная девушка по имени Джульетт, как она всем сообщила с самого начала, что-то вскрикивала и стонала, довершая общую картину. Музыканты трясли дебильными прическами, аппаратура фонила, басист постоянно отключался и вместо того, чтобы подпаять соединение, бил ногой в бок ободранной колонки. Соло-гитарист стучал головой по клавишам, пугая аккуратного органиста, барабанщик был так счастлив, что молотил мимо барабанов. В общем, царило состояние праздника. В довершение всего, стоящий рядом со мной парень, с волосами до пупа, да к тому же еще и перламутровыми, объяснил непонятливому мне, что группа сия считается самой громкой, самой непонятной, самой фантастической и самой выдающейся андерграундной командой. Хоть в „Мелоди Мейкер“ не сходя с места их тащи!

К сожалению, от переизбытка впечатлений у меня разболелась голова и я вынужден был ретироваться.

Вот так состоялось мое знакомство с „Пинк Флойд“, и поэтому, когда я отправился по заданию редакции на их концерт в „Круглый Дом“ — известный, как место сборищ лондонских длинноволосых бездельников и их распутных подруг, — я примерно предполагал, что могу увидеть.

Надо сказать, уважаемый читатель, что „Круглый Дом“ — это бывшее паровозное депо, давно уже не используемое по своему прямому назначению. Участь такого рода помещений — дряхлеть под вывеской „овощехранилище“ или тихонько гноить остатки армейского инвентаря, сохранившиеся аж с первой мировой. Накануне я заскочил туда на предмет рекогносцировки, но кроме пустых бутылок из-под шотландской бормотухи да гулкого эха, ничего выдающегося не обнаружил.

Поскольку аренда бетонных катакомб обходится в смешные цифры, а народ на прибабахи глупо падок, концерты здесь проводятся с завидной регулярностью. Раскруткой этого дела занимаются Джон Хопкинс из газеты „И.Т.“, а денежки на улёт ищет Майкл Хеншоу, и, по-моему, у них весьма даже получается. На таких симпозиумах заработать можно поболее, чем на королевских казначейских облигациях восьмого транша.

На прошлой неделе тут играли Джено Вашингтон с „Рэм-Джэм-Бэнд“, и как мне рассказывал журналист Грэхкем Лок, все плясали, как сумасшедшие. Давеча всех просто загасили „Завтра“ с невероятным гитаристом Стивом Хоу. Мне уже довелось видеть эту команду и я вполне разделяю мнение Лока. Из парня точно будет толк или я в этом совсем ничего не понимаю. Ну, а нынче, по всем прогнозам что-то да будет; один дядя, не буду его называть, вы все его знаете, тот выдал фразочку: „стимулирующее интеллект“. Чито ж, посмотрим, сказал слепой, как хромой спляшет.

Когда я приехал в половине второго ночи — на площади уже газовала и сквернословила транспортная пробка и после, увы, тщетных попыток припарковаться, пришлось плюнуть, бросить свой „Фиат“ посреди дороги и пробираться к входу, под клаксонный рёв и миганье фар.

У ворот стоял грустный клоун и раздавал каждому по кусочку сахара. Задумка, отметим, славная. Непосвященным стоит сказать, что галлюциногенные средства принимают капая на сахарок, а затем поглощают их вместе с кусочком рафинада. Приятное с полезным. Этот сахар, конечно, был из ближайшего супермаркета, но тем не менее, на многих он подействовал в меру их собственной испорченности.

Уже проходя в зал, я почувствовал себя белой вороной — кого здесь только не было: полумаски, чалмы, фраки, длиннополые кафтаны, голые, разрисованные помадой тела, гориллы, гусарские мундиры, тужурки начала века и даже средневековые доспехи. Меня, в моём вельветовом клифту, пожалуй бы и не впустили, если бы не спасительная картонка „Пресса“.

У стены я заметил старый ящик из-под пива и смело на него взобрался, благо стоя в толпе много не увидишь — народу набилось по самое горлышко.

В толпе скромнягой стоял Пол Маккартни в белом арабском балахоне и чалме, рядом с ним была милашка Джейн Эшер в одеянии придворной дамы времен Генриха восьмого и смотрелись они на выданье хорошо. Неподалеку от них расположился знаменитый кинорежиссер Микеланджело Антониони с кинозвездищей Моникой Витти. Тут же болтались галерейщик Роберт Фрейзер и молодой лорд Горманстон, в совершенно невероятных космических прикидах. Надо признать — бомонд не был на одно лицо.

В половине третьего народ продолжал прибывать и зрителей по приблизительным подсчетам уже было более двух тысяч человек.

Наконец, в три часа ночи на сцену вышли „Софт машин“, выступающие в разогреве. Для чистоты восприятия в центре зала стоял чей-то „Харлей девидсон“ с подключенным контактным микрофоном, мотор постоянно работал, а звукооператор, скуки ради, добавлял двухтактные перепевы в общий хор.

Дэвид Аллен, как водится, поддавал жару, а „Эпилептические цветы“ скакали так, будто их только что выпустили из дурдома.

По-видимому, страницы не хватало. Да, пожалуй, так оно и есть.

Нового, собственно говоря, не было ничего, кроме того, что ударник-вокалист „Софт машин“ Боб Уайт, или Б.У., как зовут его друзья и поклонницы, под виртуозные дроби, к восхищению публики спел алфавит. Что ни говори, а это не надоевшие всем рифмы „естудей-фарувей“. Хватит, пора уж кончать с этой поп-музыкой! Долой ее с корабля современности!

После короткого перерыва, во втором отделении должны были выступать те самые розовые из-за которых и затеялся весь сыр-бор с сахаром.

Кто-то читал о них в „Интернешенел Таймс“, которой так помог, скажу вам на ушко, кто б вы думали? мистер Маккартни; кто-то что-то слышал, слухом Королевские Британские острова полнятся; а вот видеть! видеть вряд ли, пожалуй, приходилось.

На сцену вынесли кособокое бесформенное чудо-юдо, отлитое, как потом выяснилось, из пищевого желатина и для пущей выразительности перееханное грузовиком на котором оное и перевозилось; причудливо забулькали жидкостные слайды с не перемешивающимися жидкостями; послышались загадочные электронные трели — это гитарист придумал катать по грифу шарик от подшипника и при этом еще играл зажигалкой.

Глядя на этакие ухищрения приходит в голову нескромная мысль: сегодня зажигалкой, завтра языком, а послезавтра расстегнет, достанет из широких штанин да…

Из всей компании, конечно, гитарист, звать его, как мне пояснили, Сидом, самый был на кого стоило поглядеть. Он то ласкал свою рогатую лениво и томно, как потаскушку, то разражался серией ошеломляющих вариаций, мучительно вздрагивая и строя гримасы. С сахаром у него было, по-видимому, в полном порядке.

Остальные держались ровно, не кривлялись. Спокойно так, трудились. Давили на психику.

Барабанщик тоже не скучал. Да и заскучаешь тут! Как ни подивиться качеству барабанной кожи!? Он из нее все жилы выколотил своими ручищами. Трам-тара-там!

Звук, или как принято сейчас говорить, „саунд“, был на невыносимой высоте. Оператор, по закону группы, выступающей красной строкой, задрал все фейдера строго вверх, по максимуму. Еще, казалось, немножко и рыба начнет всплывать вверх брюхом ниже по Темзе, а бедные лягушатники по ту сторону Ла-Манша попрячутся в погреба с бургонским.

А народу по фигу! Ему что — ему зрелище подавай! Народ вынесет всё и широкую ясную грудью проложит. Народ у нас еще тот народец.

Так что, да. Я такого не видал, не слыхал, и не знаю, еще раз — только под пистолетом. Потому что еще два дня заикался и один спать не мог. Спал исключительно не один.

Под занавес надо отметить заслугу, и не маленькую, художника света Марка Бойла и его „Чувственной лаборатории“, о которой мы, конечно же, обязательно еще услышим.

Да, уважаемые читатели. Да, на собственном примере убеждаюсь, что описывать музыку — неблагодарное занятие. После такого „священнодействия“ поневоле начинаешь сомневаться в том, что в начале было Слово».