Бультерьер

Я — РАБОЧИЙ СЦЕНЫ

Для чего живут композитор и поэт? Для того, чтобы их музыку, стихи исполняли, пели, читали.

Запросы и нужды слушателей всегда одинаковы, потому что их интересовал и интересует разговор на вечные темы. Меня не интересуют какие-то сиюминутные проблемы. А желание жить лучше, честнее, хорошо воспитывать детей я считаю вечными вопросами и мыслями, потому и выбираю темами своих песен то, что близко и дорого каждому человеку.

Конечно, в своем творчестве я хочу выразить себя. Но ублажать кого-то своими сокровенными мыслями я никогда не стремился. Другое дело — принести своим трудом радость и удовольствие людям. Архитектор, создавая проект дома, думает в первую очередь о людях, для которых он предназначен, а потом уже о воплощении своего «я». Так и я хочу, чтобы мои слушатели получали от меня что-то доброе для души, для сердца. А в том, что кто-то творит только для себя, я вижу проявление утилитарной, ремесленнической психологии. Я не понимаю тех актеров, которые могут сказать о своей публике: «Да мне наплевать, понравится им или нет то, что я делаю». Истинный художник так никогда не скажет.

В своем творчестве я абсолютно свободен. Если человек считает себя творческим, он должен говорить то, что думает. Или не то, что не думает, — но в этом случае от лица того или иного своего персонажа. Я стараюсь говорить не о проблемах общества в целом, а о проблемах конкретного индивида, человека. А проблемы общества — они ведь и вырастают из этих частных проблем.

Никогда не сомневался в том, стоит ли какая-то песня затраченного на нее времени. Любое творчество полезно. Песня может получиться или не получиться, но размышлять о том, стоит ли ее мне писать, — это то же самое, что женщине сомневаться в том, рожать ей или не рожать, когда она уже беременна.

Как судить по песням о моей жизни? Сложно ответить на этот вопрос определенно. Иногда, конечно, можно о ней судить, но именно иногда. Я ведь в одной песне могу что-то вспомнить из прожитого, в другой пофантазировать о том, что могло бы быть, а в третьей сказать о том, что происходит со мной сегодня…

Никогда не определял никаких «периодов». Пишу, как уже говорил, о том, что созвучно душе: может, завтра я напишу ноктюрн, а может, «блатную» песню.

Нет у меня и политических песен. Говорят — «гражданственная песня». А что это такое? Любовь — это гражданственное чувство? А спорт, архитектура? Афганистан — гражданственно? Если вы поете о гражданах, то все гражданственно. Поэтому как я могу пройти мимо того, что увидел в Ленине сегодня? Раньше ведь у меня не было о нем информации: в газетах-то писали только одно.

Я считаю Ленина самой гениальной личностью нынешнего века. Он — негодяй, но это же не отменяет его гениальности? И город, его именем названный, его городом и остался. Да какой он Петербург?! Ленинград! А санктпетербуржцев последних, вымирающих, я встречаю в Нью-Джерси, в одном городке под Парижем, в Канаде… Мальчик Пущин, потомок декабриста, писал моей дочери-девчонке: «Милостивая государыня Аннушка!» И в конце просил передать «Поклон Вашим маменьке и папеньке»… Вот где настоящие петербуржцы живут! А не тут, в ленинской «колыбели революции»…

Я пою о том, что Ильич оставил сиротами миллионы детей, потому что своих не имел. В детстве я был председателем районного штаба красных следопытов, и когда слышал в 12 часов ночи Гимн Советского Союза, то не мог не отдать честь. Только потом засыпал. И Ленин тогда для меня был, как и для многих десятки лет назад, почти богом. А потом я повзрослел, встал на ноги, поехал за границу, прочитал огромное количество мемуаров его современников. У Ленина было два любимых слова — «говно» и «расстрелять». Он говорил: «Расстрелять всех саратовских проституток, которые спаивают наших красноармейцев». Извините, но мне с таким человеком не по пути. Я написал одну песню о Ленине, а еще десять про казаков. Почему я не должен писать о том, что меня волнует?

Когда я работал реаниматологом, то точно знал, что я — реаниматолог, и занимался своей работой, которой меня учили. Если теперь мои песни помогают кому-то воспрять из пепла как птице Феникс, то я счастлив. Но если я начну сознательно «нести разумное, доброе, вечное» и говорить: «Я несу Вам вечное», то это будет то же самое, чем занимаются наши прославленные поп-музыканты. «Реанимируйтесь! Внимание! Я дарю вам искусство! Ешьте! Хавайте…» Уже послезавтра меня перестанут уважать.

Вот как наших эстрадных звездочек, которые вспыхнут и через год погаснут. Потому что они не уважают свою аудиторию. Хотя в каждой газете кричат, что уважают, любят. Врут. Ну, и публика их соответственно так же…

Все свои шлягеры я написал очень быстро. Только оговоримся, что под шлягером мы понимаем популярное произведение. Не люблю, когда это слово произносится с опенком дешевизны. «Страсти по Матфею» Баха — тоже шлягер. Так вот, шлягеры свои — «Гоп-стоп», «Утиную охоту» написал очень быстро, «Казачью» — за десять минут. Это момент, равнозначный удару яблока о голову Ньютона. То, что называется вдохновением, озарением. Только к этому успеху, молниеносному действу ты должен быть подготовлен многолетним тяжелым трудом. Закон всемирного тяготения с помощью одного яблока, упавшего на башку, не откроешь.

А самая «долгая» песня — «Бабий яр»: лет шесть писал ее. Откладывал, убирал, снова доставал. Шлягеры, которые делаются быстро, как правило, сразу уходят в народ. Но с точки зрения искусства песни, писанные тяжело, но в конце концов получившиеся, ценнее.

Психология? Зрители говорят, что «Глухари» — это про меня. «Утиная охота» — про меня, «Вальс-бостон» — про меня. И говорят это люди самого разного социального, образовательного уровня. А я не про кого-то конкретно пишу, а про всех нас. Страх, любовь, одиночество, детство в чистом виде все мы понимаем совершенно одинаково, хотя у каждого на этот счет есть свой опыт. Поэтому если качество моих песен условно принять за 100 процентов, то, не будь в моей жизни медицины, они бы выше 50–60 процентов не вытянули.

Есть злободневные темы, они должны быть, и они будут. И совершенно точно, что некоторые песни не останутся. А вот «Утиная охота» — она не злободневная, она актуальна всегда. И казачьи — они, уверен, всегда будут актуальными. И песни, посвященные Великой Отечественной войне, потому что это история, это память. Что касается, например, «Анафемы», то не знаю, это сегодняшняя песня? Но думаю, что и она еще довольно долгое время будет актуальной. Я не могу сказать, что пишу однодневки или даже десятидневки. Большинство песен у меня, несмотря на всю их внешнюю конкретность, все-таки общечеловеческие, значит, актуальные надолго. Мне, вообще-то, трудно об этом говорить. Это дело людей, которые просто слушают и просто поют.

Вот песня «Полем-полем» — мой суперхит, моя философия. Свой концерт не могу заканчивать развлекательным номером: не буду петь «Гоп-стоп» или «Санта-Клаус», даже если они будут замечательно проходить на публике. Не могу заканчивать и песней «Иерусалим», потому что я не в Израиле. Но случается такой кайфовый и веселый концерт, что я беру гитару и пою «Извозчика».

Конечно, это песни разные: и по возрасту (согласитесь, человек по-разному видит мир и реагирует на него в 25 лет и в 45), и по уровню творчества. Но мысли мои и чаяния, какими они были тогда, такими же и остались сегодня. Моя принципиальная жизненная позиция не изменилась, она все та же, что и много лет назад. Просто сегодня уже можно сказать о наличии приобретенного опыта.

Пожалуй, есть несколько песен, потребовавших от меня чего-то большего, чем обычно. Правда, отвагой я бы не стал это называть. Одна из них — «Черный тюльпан». Я был в Афганистане три раза и знаю, что такое потеря товарища, друга, знаю, каким бывает трупный запах. Как я там оказался? Мне хотелось проверить себя как человека на этой войне.

Да, почти по Хемингуэю… И то, что я увидел там, было страшно.

Военная тема для меня — это и воспоминания о прошлом, о доле народной, о его подвиге, и отрицание войны будущей. Все мальчики хотят проявить свою мужественность, поэтому в детстве играют в рыцарей, выстругивают себе деревянные мечи. Некоторые вещи им сразу не понять. Я вот лишь годам к восемнадцати понял, что такое двадцать миллионов погибших. Отец всю войну провоевал, человек он сильный, а я вижу каждый раз 9 Мая во время Минуты молчания слезы в его глазах.

Думаю, что искусство должно воздействовать не на прямое сознание, а на подкорку. Если спеть прямолинейно марш мира, то это не заденет (или заденет слабо), потому что острота восприятия лозунгов в песне давно притупилась. Я стремлюсь действовать по-другому — через шок, боль.

Я пою о том, что может быть в новой войне — твоих родителей уничтожат, жену обесчестят. Да, это страшные образы, но они работают, они действуют.

Концерт на Дворцовой площади 9 мая 1995 года — пока это был лучший и главный концерт моей жизни, все в нем переплелось. Мой отец — фронтовик, и военные песни я полюбил еще в раннем детстве, а писать о войне стал в восемнадцать-двадцать лет. Темы Великой Отечественной, блокады — главные и святые для меня, и выступление на Дворцовой площади в такой день — символ и мечта. Я счастлив, что пережил эти минуты, что был «в порядке», что оправдал надежды многих людей, что доставил радость фронтовикам, блокадникам и всем жителям и гостям нашего великого города.

Военные песни и песни о моем городе — это мои визитные карточки. Для меня Ленинград — это прежде всего старый город, старые дома, старые дворы. Мои песни — это еще и ностальгия по старым, хорошим, людским отношениям, коммунальным, дворовым. Но та доброта уходит, теряется… Когда же я услышал, как об этом сказал Дмитрий Сергеевич Лихачев, то аж в кресле подпрыгнул. Я о том же говорю в каждом концерте.

Люди стали обеспеченнее, живут в отдельных квартирах и одновременно стали более разъединенными, злыми. Каждый замкнулся в своей скорлупе: моя машина, моя квартира, мой телевизор. А я вспоминаю свое дворовое детство, наши игры в лапту, штандер, колдунчики, соловьи-разбойники. После детства прошло уже лет тридцать, а я все равно живу в том мире, мне его очень не хватает. И когда я вижу, что сегодняшние дети уже не играют ни в лапту, ни в штандер, ни даже просто в чижика — мне нехорошо. Дворы воспитывали коллективизм, дружбу. Конечно, были и шалости, и разбитые (о ужас!) футбольным мячом стекла, и даже настоящее хулиганство. Но были и верность, и дружба, и незыблемый кодекс чести. А сегодняшние дворы пустуют. Ребята даже в гости друг к другу редко ходят. Вот почему я так часто возвращаюсь в прошлое своего города. Мне хочется с помощью этой темы как-то расшевелить людей, сделать их лучше. Магнитофоны, видео, цветные телевизоры — все это я понимаю и не отвергаю. Но ведь нужно и еще что-то…

Когда говорят, что искусство неполитично, — это бред, потому что любое искусство политично. В той же степени, как и социально. При достаточном таланте и чувстве вы, конечно, влияете на человеческую душу. Популярный артист — это общественный деятель. Он не политический деятель, нравится это ему или нет, принимает он это или нет, но он общественный деятель. Потому что популярного артиста слушают и любят, я не боюсь этого слова, миллионы, особенно в нашей огромной стране.

Между словами «исполнять» и «петь» есть большая разница. Исполнять — это значит быть актером, это значит сопереживать тому, о чем ты говоришь людям в зале… Я стремлюсь к ощущению себя артистом, но не артистом с маленькой буквы, а Артистом с большой буквы. Артист с большой буквы — это больше чем профессия. Артист с большой буквы не с точки зрения самовосхваления, а с точки зрения овладевания профессией. Я не звезда, я не топ, я не символ, я артист, я рабочий сцены: тружусь честно и не думаю об успехе. Никто из нормальных людей не скажет, что я халтурю. Я — рабочий человек, я на сцене работаю и стараюсь делать честно свое дело.

Ведь все очень просто: кто-то футбольный тренер, кто-то токарь, кто-то учитель, а я — певец. Это моя работа. Когда мои близкие приходят на концерт и видят меня после выступления бледного и потного, то понимают, что моя работа, мой хлеб — тяжелые. За три часа концерта я с точки зрения эмоциональной и физической выкладки делаю то, что на лесоповале не могут сделать за 14 часов. Песня, моя песня — это очень серьезно.

Мое кредо — говорить простым языком, близким народному. Многие песни звучат у меня от первого лица: это я так понимаю жизнь. И наконец — я считаю себя гражданином.

Слава — это очень приятно. Терпеть не могу, когда артист говорит: «Ах, как я устал от славы, мне она не нужна!» Врет! Завтра я у него отключу телефон, не возьму ни одного автографа — и ему кранты будут. Но славу надо воспринимать как аванс от людей. У меня на протяжении многих лет — полные залы зрителей, и я постоянно пишу новые песни. Сейчас уже двадцать два диска, готов еще три записать, потому что я не могу не оправдать надежды, любви и уважения тысяч людей. Как только артист, выходя на сцену, начинает «дарить» свое «гениальное» искусство, он — конченый человек. К сожалению, сегодня такое дарение очень распространено, а «гениальное искусство» забывается всеми через два-три года и теряет смысл.

Российский зритель сейчас очень изменился… Я счастлив, что прошла мода на Розенбаума. Ко мне приходят теперь мои люди, знающие. Ходят не на скандал, а на песни. Когда несколько лет тому назад впервые появилась афиша с моим именем, значительная часть публики пришла с надеждой услышать «Гоп-стоп», «Нинку как картинку» и другие вещи из «одесской» серии. Теперь публика уже знает, на что идет. Мне думается — идет за мыслью. Сама эта мысль может приниматься или нет, это уже другое дело. Но слушатель знает, что он встретит.

Я люблю выступать в различных аудиториях, безотносительно к тому, двести там человек или двадцать тысяч. Управлять «стадионным» концертом нелегко, но если ты слышишь, как в паузе летает муха, а десять тысяч зрителей замерли — это греет сердце артиста. Хотя сами программы будут разными: для камерной аудитории будет один концерт, для массовой — совсем другой. Все зависит от того, что за город, какая площадка. Я часто выступаю в НИИ, вузах, в армии.

Последние пару лет я просто отдыхаю на концертах, глядя на публику. Раньше гораздо больше людей вопили: «“Гоп-стоп”! В натуре, Санек, давай! “Нинка как картинка”!» Сейчас я стал возвращаться к тому, с чего начал.

Больше того, две последние программы «Окна души» и «Транссибирская магистраль», организованные при поддержке культурного фонда «Артэс» и лично моего давнишнего товарища, талантливого организатора Александра Достмана, показали — публика достойна самого большого уважения, достойна хорошей работы и хорошего шоу. Два года подряд мы с Борисом Красновым делали из моих выступлений настоящий спектакль, с грандиозными декорациями. Это большие хлопоты и большие расходы. И я вижу — публика это ценит. Зал работает со мной, чувствуется отдача.

Народ не обманешь, как бы ты ни старался и сколько бы ты ни тратил на этот обман. Молодежь сегодня все-таки начала понимать то, что «юрочка-фигурочка, славочка-лавочка и два кусочека колбаски» — это не главное. Я рад, что молодняк начинает понемножечку сечь, на что обращать внимание и к чему идти. Если они пойдут на Штоколова, или на Образцову, или на Володю Мулявина, то меня это будет так же греть, как если бы пришли ко мне.

Раньше бывало такое: выходишь на сцену и не любишь публику, которая сидит в зале. Как правило, происходило это или в Союзе писателей, или в Союзе композиторов, или еще в каком-нибудь подобном месте. Там, где люди выпустили двадцать пять тысяч книжек, написали тридцать восемь тысяч сонат или двадцать тысяч опер, восемь тысяч балетов. Они же все гениальные, а их никто не знает. И тут к ним приходит какой-то Розенбаум, какой-то «Гоп-стоп» поет…

Я по натуре боец — люблю и умею побеждать. И если сидит их человек двести, то сто пятьдесят из них я точно перекую.

Но говорить о том, какая публика лучше или хуже, нельзя. Мне любая публика родная. Когда я выхожу на сцену, то к публике отношусь изначально уважительно. Люди, особенно сегодня, пришли на концерт, купили билеты за довольно-таки большие деньги…

Раньше-то ведь как было? «Пойду-ка я сегодня на Жванецкого, завтра — в цирк на карликов-лилипутов, послезавтра — в кукольный театр, а потом — на Пугачеву». Билеты стоили 2 рубля 50 копеек, 3 рубля… Сегодня люди ходят на концерт не ради любопытства, а к тому, кого они любят. Значит, ты изначально должен уважать свою публику за это.

У меня в песне «Одинокий волк» есть такие слова: «Ты владеешь миром, как будто и не стоишь в нем ничего». Нужно очень четко понимать, что ты ничем не лучше, чем классный пекарь, классная портниха и так далее, если не хуже. Моя публика для меня одинакова: что в Петербурге, что в Урюпинске, что в Сыктывкаре, Норильске или Москве. Другое дело, что в Питере публика довольно сложная и питерцы смотрят на меня как на свою собственность. Я точно знаю, что здесь ко мне относятся с гораздо большей требовательностью, чем в любом другом городе.

Я работал во всех городах страны, именуемой Советский Союз. И везде практически меня встречали так, словно готовы расстелить ковровую дорожку из аэропорта до любого помещения, которое я выберу. В любом городе, включая Москву. Но… не дома… Как объяснить это равнодушие, как объяснить, что на последние концерты в Питере ко мне не пришел ни один человек из городской газеты? В каждом городе — по двадцать пять журналистов, а в этом — не надо!

Меня спрашивал еще помощник Собчака: «Вы контактируете с комиссией по культуре?» Я бы контактировал, если бы кто-нибудь из депутатов пришел узнать, может, Александр Яковлевич чего-нибудь попросит или сам захочет помочь кому-нибудь? Например, певцу Анатолию Королеву, помните: «Опять от меня сбежала последняя электричка». Он стадионы собирал… а сейчас он без двух ног. Я ему машину выпрашивал. Сейчас он на хрен никому не нужен! Нет, в этом городе очень интересное кино происходит…

Я музыкант. Вчера я выступал с духовым оркестром, завтра выступлю с симфоническим, послезавтра — с рок-группой, и, поверьте, хорошо это сделаю. Если я не делал аранжировок и не выступал вместе с музыкантами раньше, то лишь потому, что не имел соответствующего положения и заработков, чтобы кормить их и их семьи. Я мог завтра захотеть сниматься в кино и уехать на несколько месяцев. Что тогда будут делать мои музыканты? Щелкать зубами? Я сам слишком долго был в их шкуре, чтобы теперь стать суперзвездой, плюющей на своих музыкантов.

Я люблю людей и считаю себя ответственным человеком. Я должен отвечать за людей, работающих со мной и питающихся благодаря мне. В прежние годы, сами понимаете, оркестр мне бы просто никто не дал, а чтобы взять оркестр сегодня, ему нужно платить огромные деньги из собственного кармана. У меня таких денег нет. Нужно оплатить монтаж декораций, аренду зала… Спасибо «Артэсу», они блестяще организовали мои московские гастроли, здорово помогли, и я им очень благодарен. Но в других местах, чтобы сделать такую сцену, мне нужно платить из собственного кармана. А декорации придется возить на собственном самолете: ни на чем другом довезти их невозможно.

Меня спрашивают: «Не хотите открыть свой театр песни?» В моем понимании театр — это несколько больших спектаклей. В одних спектаклях Розенбаум участвует, а в других меня нет. И чтобы люди пришли на спектакли, где меня нет, — для этого нужен большой бюджет. Миллионов десять долларов, если делать все по-хорошему — помещение, костюмы, постановка, реклама…

У меня таких денег нет опять же. Спонсоров же у меня нет, поскольку существует такое хорошее русское выражение «западло». Так вот, мне западло ходить по спонсорам. А сами они ко мне не ходят. Так что говорить о театре песни Розенбаума пока рано. Но назревает необходимость создать свою творческую мастерскую. Я собираюсь подтягивать к себе людей, которые смогут петь мои песни. Например, песню «Маруся завязала» со мной исполняет Татьяна Кабанова. Это известная исполнительница из Питера в жанре «русский шансон». Еще в одной песне «Ты любовь моя» у меня поют две ленинградские девочки, дуэт «Анима». С ними я планирую записывать новые песни. И так далее. Вообще, в Ленинграде у нас много интересных артистов, которых никто не знает, — до Москвы это дело не доходит. Я думаю, что именно из этих ребят буду создавать свою творческую мастерскую. Я писать не устал. А гастролировать, как сегодня гастролирую — бегаю по стране волком, уже тяжело. Мне не двадцать, и не тридцать. Скоро пятьдесят. Да и хочется развивать формы.

Конечно, и я сталкиваюсь с разными сторонами шоу-бизнеса… Вы меня часто видите на телевидении, если меня не снимают на концертах? Потому что не платил, не плачу и платить не буду. Хотя реклама — двигатель торговли, нужно показываться… Но и тут однажды Тамара Максимова сделала мне козу на «Музыкальном ринге».

Сначала она хотела сделать мой «Ринг» сольным. Но я отказался. Как боксер, я знаю, что на ринге не может быть один боец — какой же это «Ринг»?! Тогда она предложила сделать поединок между Розенбаумом и Токаревым. Я снова отказался. Не потому что Вилли плохой человек, он замечательный человек, и у него замечательные куплеты, но я-то не куплетист! У меня другая история. Тогда устроили передачу вместе с исполнителями «русского шансона». Семь часов записи. И все семь часов из зала один и тот же вопрос: «Как вы могли писать “блатные” песни, да зачем этот “одесский цикл”?!» Я сто раз ответил вежливо, а на сто первый сорвался: «Ребята! Да хватит уже доставать меня этими “блатными” песнями!» Вот эта фраза прошла в эфир. Остальные вырезали. Получилось, что Розенбаум отрекся от своих песен. С тех пор, вот уже почти десять лет, приходится оправдываться, доказывать, что я совсем не то имел в виду!

Барды… Там масса отличных ребят, но эти аппаратчики от КСП… Они просто душат все, они сектанты: «Кто не с нами, тот против нас». Они — обком партии, чистый обком. Но это не про шестидесятников — они были все разные, физики-лирики. Но вот когда барды стали семидесятниками, то уже — бррр… отрыжка. А уж когда они в восьмидесятых стали свои «движения» проталкивать… И пошли у них комиссии по поиску молодых талантов, президенты, конкурсы, лауреаты…

Люди в шестидесятых годах собирались у костров, на полянах просто песни петь. Это было по времени. А когда это пролезло в восьмидесятые, это стало омерзительным.

Меня спрашивают: «Вы знаете Движение самодеятельной песни?» «Я? Движение самодеятельной песни? Да вы что, очумели, что ли? Я знаю движение за предоставление гражданских прав неграм Южной Африки. Но я не знаю движения любителей аквариумных рыбок. Я не знаю движения собирателей спичечных этикеток». Движение…

Ко мне приходят ребята и говорят: «Дядя Саша, что за ерунда? Мы приходим на слеты этих КСП-бардов, показываем песни, а нам говорят: «Это нам не надо, это розенбаумщина».

Ну не любите вы Розенбаума, но кому мешает нонсептаккорд? Кому помешала уменьшенная седьмая ступень, объясните мне?!

Однажды где-то на слете КСП жгли муляж Розенбаума. Меня обвиняли в том, что я ушел на профессиональную эстраду за деньгами. А моя ставка была тогда 5 рублей, в Клубе же самодеятельной песни мне давали за концерт 25.

Мне говорили: «Что вы там поете в залах, во дворцах спорта? Приходите к нам, пойте перед подготовленной публикой». Значит, академик, который меня слушает на концертах, офицер или Вася от ларька — публика неподготовленная, а они — просветители, элита, интеллектуалы. Поющие завлабы… Я не хочу их обижать. Но — всю жизнь в палатке? Всю жизнь в палатке?! С дырочкой в левом боку… Это при социализме имело смысл.

Сейчас полупрофессионалов отовсюду гонят. Инфантилы и импотенты не нужны миру, который стремится жить активно. Конечно, самих песен это не касается: их сочиняют, поют и будут любить. Я имею в виду другое: функционеры от авторской песни губят молодежь. Они — судят: это хорошо, годится для полянки, а это — не годится, это «эстрада»…

Некоторые умные, с поляны, говорят: «Ну что Антонов? «Вишневые, грушевые, тенистые, прохладные…» А Антонова вся страна любит. Значит, надо подумать — за что его любят? Да дай Бог им такие мелодии и такие слова, какие Антонов пишет.

Юра Антонов — он может нравиться, может не нравиться, но песни пишет народные, настоящие. «Под крышей дома твоего» — это образ такой, который близок каждому человеку, потому что у каждого человека есть крыша дома своего.

А «вишневые, грушевые, тенистые, прохладные» — у каждого они были. И каждый ходил по Липовой улице или хотел ходить. И каждый пойдет еще по этой тенистой улице жарким летом, и будут через зеленые кроны солнечные лучи греть его седую или стриженую мальчишескую голову. Это колоссальный образ. И тот, кто хочет найти в этом суперпоэзию, никогда ее не найдет. Потому что она уже есть, а он ее не видит, не слышит и никогда не услышит. Потому что это надо чувствовать.

А как они выходят петь эти свои песни? Свитер и кеды. Согласен — это образ. Но ты потертые кеды должен приносить на концерт как сценическую одежду, и свитер может быть рваный. Это твой имидж, твой сценический образ. Так и принеси его чистый, на вешалке. А для них норма — от костра сразу на сцену в той же самой одежде, потной и вонючей…

Я очень не люблю наших рокеров, которые со сцены поют про голые-босые ноги, потом садятся в шикарную тачку и едут домой. То же самое с этими бардами, только с другой стороны. Они всю жизнь претендовали на мессианство. Восемь человек сидят, гитара по кругу… А о том, что гитара строить должна, об этом ведь вообще речи нет. Вот и начинаются эти звуки… Да при этом все хотят, чтобы Мандельштам с Пастернаком звучали. Да не должны Мандельштам с Пастернаком в большом количестве звучать под музыку, потому что у них музыка уже внутри стиха заложена! Или вот такие строчки: «Не слышны в саду даже шорохи, все здесь замерло до утра. Если б знали вы, как мне дороги подмосковные вечера». Не Шекспир ведь, правда? А эта гениальная песня уже сколько держится! Барды говорят: «Эта Пахмутова! Ну что такое Пахмутова?» Да с точки зрения музыки им всем до Пахмутовой как до Луны.

Пастернак, Мандельштам, Цветаева, Ахматова… Они, наверное, уже сколько лет в могилах ворочаются от этих бардов, которые берут величайшую поэзию — и чешут.

Когда заходит речь о бардах, я всегда говорю: «Я вам сейчас спою бардовскую песню. Газета есть у кого-нибудь?» Мне дают газету. И я начинаю ее читать под музыку. Под их так называемую музыку…

Я не противопоставляю разные явления. В шестидесятых годах это было — класс, а сегодня — все, ребята! Сегодня нужно на гитаре уметь играть, чтобы людей брать за живое… Если этого не понять — так и будешь у костров сидеть. Они знают эту мою позицию и очень обижаются. И совершенно напрасно, потому что я к ним никакого зла не питаю. Просто хочу, чтобы каждый человек занимался своим делом профессионально.

Я бы не сказал, что совсем не люблю авторскую песню. Мне, например, очень нравится Высоцкий, ранний Окуджава. Но к остальному — равнодушен. В начале 70-х годов, когда я стал играть в ансамбле «Аргонавты», был гитаристом, клавишником и пел, то сочинял и сам песни бардовского типа. Но я певец, а не бард, хотя и пишу стихи (хорошие или плохие — не мне судить). Я не Булат Шальович Окуджава и не Городницкий.

Так что я никогда не был бардом. Не знаю, что это такое. Так же как Высоцкий не знал, что такое самодеятельная песня, и с иронией отвечал на вопросы подобного рода: «А пошли бы вы на прием к самодеятельному гинекологу?»

Я профессиональный артист и не имею никакого отношения к тем, которые поют хорошие или плохие стихи на большей частью никакую музыку, на перебор аккордов с одной и той же мелодией. Я композитор, аранжировщик, профессиональный пианист, все подтверждено дипломами.

Когда в середине семидесятых произошло засилие ВИА, когда все эти «Красные снегири на белом снегу», все эти «Самоцветы» стали цвести своими песнями, мне стало скучно и неинтересно, и я ушел от этих тем, ушел в совершенно другое — в свою рок-музыку.

Мое имя есть в нашей рок-энциклопедии, но я ненавижу понятие «русский рок». У меня нет никакого «русского рока», да и вообще его нет, он в природе не существует. Либо рок есть, либо его нет. Польский рок, французский рок — все это чушь. Рок — один.

Я равнодушен к нашему року — надоело. В свое время я очень много играл его, увлекался, а теперь — нет. Уж очень все похоже на то, что делается на Западе. У меня же есть мечта — вернуть на советскую эстраду песни нашей земли, те, что были очень популярны, а теперь утрачены: Утесова, Шульженко, Бернеса. Ритмы, конечно, будут иные. Меняются времена, а вместе с ними и музыкальные вкусы. Но суть должна оставаться — петь то, что родилось на нашей земле, то, что для нее органично и естественно.

Заканчивая затронутую выше тему, скажу: «Давайте не будем говорить о бардовской песне. Что это такое, определить трудно».

Если считать бардами всех, кто сам исполняет свои песни, то под эту категорию попадут и Пол Маккартни, и Майкл Джексон, и Денис Давыдов, и Андрей Макаревич… Иначе говоря, существует жанр музыкального творчества, который называется песней.

В нем различные течения — романсы, джазовые композиции, народные песни… Скажем, «Вальс-бостон» — это не бардовская песня, а джазовая композиция в песенном жанре. Могут быть песни и в стиле рок. Поэтому к песне я отношусь как к очень сложному и одному из самых серьезных жанров. Барды же нередко называют песнями мелодекламации, иногда хорошие, а иногда и не очень. И, заявляя о второстепенности музыки в песне, они порой «гробят» высочайшую поэзию.

Сам же я люблю все жанры и самые различные течения в музыке, если они созвучны моей душе. У меня есть совершенно разная музыка: писал рок-музыку, фольклорную стилизацию, городские романсы, попросту «блатные» песни. А иногда работаю только как композитор, пишу полифонические вещи. Написал музыку к фильмам «Чтобы выжить» и «Побег на край света», оперу «Блаженные картинки», которую музыканты уже знают.

Опера, точнее, «драматическая кантата» «Блаженные картинки» — мое первое произведение большой формы. Но пока исполнялись только фрагменты из этого спектакля.

У меня есть тяга к драматургии. Но я и в этом ищу свой стиль, свои формы. Могу провести концерт в любых условиях — на суше, в окопе, в поле — и сделать это достойно. Но в 1998 году я начал работать с Борисом Красновым, в этом году продолжил. И теперь мне без декораций на сцене немножко скучновато. Мне интересней работать, когда я вижу за собой видеоряд, который помогает людям понять суть происходящего, не отвлекает.

Высоцкого я тоже бардом не считаю — он выше их всех на голову… Высоцкий многим из нас открыл дорогу на профессиональную сцену. Он научил нас не только исполнять свои песни, а и бороться за них.

Один журналист задал мне очень хороший вопрос: «Почему сегодня реже слышен Высоцкий?» Я обожаю Высоцкого и преклоняюсь перед его творчеством, он один из тех, кто сформировал мою психологию. Но он и вправду сегодня звучит реже, потому что время сегодня другое.

Когда меня сравнивали с Высоцким, сначала было жутко больно. Можете себе представить ужас положения, когда я пришел на эстраду в восьмидесятом году? Я — музыкант, профессионал, сонаты Бетховена и Шопена играю, много лет рок-музыку играл. Но началось: «Какой-то хрипатый с гитарой покусился на нашего…» Больше всего вопили те, кто Высоцкому при жизни слова ласкового не сказал. Потом стали повторять: «Второй Высоцкий». А я всегда отвечал: «Я не второй Высоцкий, я первый Розенбаум». Сравнение с ним по гражданской позиции или по умению «проникать» и в шахтеров, и в волков за честь почту. Но по музыке, поэзии мы — абсолютно разные. И потребовалось семнадцать лет, чтобы это услышали.

Сходство между Розенбаумом и Высоцким болезненно ищут болезненные люди. Ни один человек из народа, который не имеет специальной или снобистской подготовки, никогда таким копанием заниматься не станет. Любой слышит — музыкально мы настолько разные, что и сравнивать нечего: я люблю вальсы, казачьи песни. И поэтически мы — разные: он публицист и сатирик, я больше трагик и лирик. И хрипота у нас совершенно разная. Да и нелепо всех хриплых людей равнять «под Высоцкого».

В чем я вижу одинаковость, параллели? Работа до конца на сцене, выдача на-гора всего себя. Очень много песен от первого лица, хотя мы никогда не копались, ни он, ни я, в самом себе. Пишем от имени людей, опираясь на жизнь людскую. Я хочу понять тех людей — добрых, не злых! — которые говорят о нашей какой-то похожести. Видимо, речь идет еще и о мужском начале — не просто поэтическом.

Думаю, сравнивать меня с Владимиром Семеновичем все-таки не нужно, каким бы лестным для меня не было такое сравнение. Может быть, нас с ним роднит то, что я, как и Высоцкий, «говорю» с людьми на простом, понятном всем языке о том, что мне близко. Искренне говорю, как мне кажется. Но я не стараюсь подражать Высоцкому, пишу и пою по-своему.

По правде говоря, мне не нравится, что теперь стало даже модно доказывать, как мы все любим Высоцкого. Ведь и много лет назад мы любили его не меньше, чем сейчас. Я считаю, что лучшим подарком всем нам и лучшей данью памяти Высоцкого могло бы стать издание его стихов таким тиражом, чтобы они были у каждого на книжной полке. Чтобы мы могли детей своих воспитывать на его песнях и стихотворениях.

Если уж до конца выяснять вопрос о жанре, в котором я выступаю, скажу, что считаю себя, скорее всего, последователем Александра Вертинского (я имею в виду мелодику песен).

Артистов, настоящих артистов мало. Хорошего не может быть много — в любом обществе, в любой стране. «МТУ» сегодня тоже просто невозможно смотреть: там такая же коммерциализация и дешевизация. Только у нас на «блатном» и «модернтокингсковом» уровне, а у них на рэпе и прочих коммерческих дешевых вещах. Музыки-то серьезной, настоящей там тоже мало. И Элтон Джон, Клэптон, Адамс, между прочим, ведут против этого настоящую войну.

И я, кстати, веду эту войну за качество в нашей стране своими силами. Постоянно. И не стесняюсь этого. Мне пеняют, что я не за цеховую солидарность! Я не хочу быть солидарным с цехом, который похож на полную телегу дерьма! Да, я веду войну и не стесняюсь этого.

Крупные имена время не смывает. Меняется мода, а слава неизменна. Вот остался же Кобзон, осталась Пьеха, остался Лещенко. Была, есть и останется легендой на эстраде Алла Пугачева — я сейчас говорю о своем «цехе». В другом жанре, но так же уверенно самобытен мой друг Володя Винокур. И это правильно, потому что высококлассным профессионалам перемена моды не страшна. Ее должны бояться бабочки-однодневки. Их, увы, всегда много не только среди тех, кто работает на сцене. Так уж в нашей сумасшедшей стране сложилось. Трудно найти хорошего профессионального врача, инженера, журналиста, артиста… Оттого и заполнили все «порнуха», «голубизна», духовное убожество, дилетантизм… Но профессионалы — дело другое. Кобзона можно осуждать за что-то, однако его высочайший профессионализм не боится перемены ветра в моде.

Иосиф Кобзон для меня и, должно быть, для народа прежде всего певец и артист. Он мой старший товарищ, видя которого на сцене я многому научился. Вот все, что я могу сказать по этому поводу. Дай Бог, чтобы все артисты были такими же профессионалами, как Иосиф Кобзон. Это не значит, что я постарел и ворчу на молодежь. Мне нравится сценическая молодежь, которая владеет профессией, имеет свой музыкальный стиль. Например, я с удовольствием слушаю группу «А-студио», мне очень нравится то, что делают Леонид Агутин и Анжелика Варум. Но я против такой молодежи, которая не может существовать на сцене без фонограммы. Они оправдывают себя тем, что не могут петь и скакать по сцене. Я отвечаю — не можешь скакать, не скачи! Сильные западные исполнители танцуют и поют вживую. Просто нужно поддерживать форму, заниматься, укреплять дыхательную мускулатуру. Но это трудно. Для «фанерных» исполнителей я даже придумал форму «фанера плюс три». Есть «фанера плюс один» — когда голос звучит под запись инструментов, есть «плюс два» — полная фанера, а будет «плюс три» — включаем магнитофон и уходим со сцены.

Я остался самим собой. Как меня не любили чиновники при власти — левые, правые, в полоску или в клеточку, — так и не любят: им со мной неудобно. Понимаю почему: я же вижу, что даже вчерашние демократы сегодня, извините за выражение, скурвились. Я вижу, что они нынче продали и предали то, о чем еще недавно вслух мечтали, ради чего выступали, звали за собой… Мне Зюганов понятнее: он хотя бы последователен. Ни в одной агитационной компании участия не принимал, за малым исключением. Поддерживал только Леонида Кучму на Украине, поскольку считаю, что его политика на пользу Украине и России. И выступал в поддержку своего друга генерала Бориса Громова, когда он баллотировался на пост губернатора Московской области. Для меня друг — это очень серьезное понятие. За друга отвечаю как за себя.

«Большим людям» по заказу не пою. Не пел, не пою и петь не собираюсь. Если поеду к «большому человеку» на дачу, но при этом он будет моим другом, вот тогда могу и петь, и танцевать, все, что угодно. Такие друзья сегодня у меня есть. Многие из них выросли на моих песнях, а теперь они большие начальники. Хотя… Как я пел в одной из песен: «Извините, что, как встарь, я не в фаворе у имущих власть влиятельных друзей…»

Если бы я выступал везде, куда меня приглашают… Нет, у меня есть четкие понятия, где я не буду выступать. Не пою на свадьбах и днях рождения, куда меня очень часто приглашают за очень большие деньги. Но могу спеть на свадьбе, если вы — моя подруга и выходите замуж. С удовольствием спою для вас песню, естественно, бесплатно, как подруге. Но петь там, куда меня приглашают бизнесмены или криминал, — никогда в жизни. Есть масса концертов, в которых не принимаю участия по разным причинам. Если вижу, что по составу это не мой концерт, я не буду на нем выступать.

Я всегда выставляю собственные требования в таких местах и, если они не выполняются, просто не работаю. А купить меня пытались много раз. Как я на это реагирую? Отвечаю: «Моя гитара не пьет чай», как известный скрипач Венявский сказал про свою скрипку. Ему однажды предложили: «Приходите к нам на чай и не забудьте взять скрипку». Он и ответил: «Моя скрипка не пьет чай».

Поэтому после концерта, даже если он в ночном клубе или ресторане, по столикам не хожу и звать меня за столик бесполезно. Отработал — и домой. Всего хорошего, спасибо за внимание. Но работаю я так же, как и на любой другой сцене, — с полной отдачей и до конца.

Я очень мало выступаю в ночных клубах. Приходится иногда, потому что нужно зарабатывать деньги. Бывает это крайне редко. В последнее время от подобных предложений практически всегда отказываюсь. Единственный клуб в Москве, где работаю охотно два раза в году, — «Манхэттен-Экспресс», объединивший моих поклонников. Здесь мы организовываем полноценный концерт, три часа, в двух отделениях. Это необычно для клубных выступлений. Там есть свои законы — развлекать публику не больше часа, чтобы не отвлекать от приятной беседы за столиком, и если соглашаешься на это — иди и работай. В этом нет ничего предосудительного: в увеселительных заведениях на Западе работают все звезды первой величины. Просто есть разница: публика на Западе покупает билет в клуб или ресторан на любимую звезду, а наши бизнесмены покупают звезду. И сидят они так, ладошками шелестят… Без году неделя, пару миллионов заработали, но считают, что могут купить артиста. А артиста, если он артист, купить нельзя.

Если увидите меня выступающим в ночном клубе, значит, что-то не так. Несколько лет назад я поработал в четырех-пяти московских клубах. У меня тогда была безысходка, очень сложное состояние души. Я зарылся в Москву — много писал. А чтобы не потерять форму, надо было себя чем-то занять — вот заодно и заработал. Когда выступаю в «Манхэттене», атмосфера напоминает мне студенческий сейшн 60-х — начала 70-х.

На Западе выступления профессионалов на эстраде ресторанов — это нормальная практика. С ресторана начинали да и продолжают там выступать великие люди. Стоит вспомнить Лайзу Миннелли, Элтона Джона, Майкла Джексона… Но если мне предлагают сделать концерт в ресторане, я, как правило, отказываюсь: не люблю. Хотя в принципе ничего плохого в этом нет.

Какой у меня сейчас этап? Очень много зарубежной работы. Но хочу дальше пойти. Один мудрый человек, Сол Юрок, говорил: «Если ты завоевал Европу, это еще не значит, что ты завоевал Америку, что ты завоевал Нью-Йорк. Если ты завоевал Нью-Йорк, это еще абсолютно не доказывает, что ты завоевал Бродвей. Но если ты завоевал Бродвей, ты завоевал весь мир».

Я по жизни спортсмен, и мне нужен весь шарик. Я был на пятилетием контракте с американской фирмой. Но если вам скажут, что Гребенщиков или Розенбаум завоевал Соединенные Штаты, а значит, и шарик, то все это чушь собачья — для этого нужно вложить как минимум миллион долларов. Я просто работал там — ну как Слава Фетисов в «Нью-Джерси Девилз».

Американский контракт — двадцать четыре страницы. Контракт написан по законам Штата Нью-Йорк. Он включал в себя обязательства о прокате артиста во всех крупных странах, кроме Советского Союза. Фирма обязуется провести два тура в год по миру с известными артистами. У меня сорвался концерт в Осло, где Горбачеву должны были вручать премию, а он не поехал. Были выбраны самые известные партнеры (иначе все теряет смысл) — Стрейзанд, Саймон, Тина Тернер… Меня там называли в газетах — «Русский Боб Дилан».

В Штатах принимают нормально. Тут главное не обманывать себя и других: мы работаем в основном для русскоязычной эмиграции. И когда читаешь, что какой-нибудь Пупкин или Тютькин вернулся после триумфальных гастролей в США, — все это бред собачий. А когда я слышу, что кто-то пел в «Карнеги-холл», то мне смешно, потому что все это так же снимается за деньги, как и концертный зал «Россия» в Москве. Мировое турне для русского эстрадного артиста — это бред сивой кобылы: в мировое турне у нас ездят только цирк медведей, ансамбль Моисеева, Кировский балет и Большой театр.

«Цена артиста Розенбаума» в Америке — она никакая сегодня для массового слушателя. Это все вранье и гнусность, когда люди говорят: «Мы завоевали Америку!» Повторяю, потому что это важно понять: никому мы в Америке не нужны до тех пор, пока не заплатим за рекламу. Вы можете быть четырежды гениальны и двадцатипятирежды талантливы, но если вы не внесете определенное количество денег, вы там никому на хрен не нужны! Хулио Иглесиас, единственный европеец, который въехал в Штаты на белом коне, внес три миллиона долларов на рекламу. Но они у него были!.. А поскольку у нас таких денег нет, то мы там ничего из себя не представляем…

Шоу-бизнесом в Америке заправляет такой же узкий круг известных продюсеров, как и здесь. У нас их по пальцам можно сосчитать: Крутой, Алибасов, Кобзон… Там то же самое. Только в их руках крутятся неизмеримо большие суммы, чем в России. Чтобы освоить американский рынок, нужно получить поддержку такого продюсера и вложить огромную сумму. Так что все громкие высказывания об экспансии русской попсы в США — это детский лепет.

Поэтому и Розенбаум нужен только тем людям, которые его слушали. А слушали пока — немногие. Я не имею в виду эмиграцию.

Эмиграция — это мизер. Все равно что я, к примеру, был бы татарином и меня знали бы сто пятьдесят тысяч татар в Петербурге — на пять с половиной миллионов населения. Эмигранты — это капля в море, песчинка в Америке. Они меня знают и очень любят, но меня интересуют не эмигранты. Я никого не обижаю, напротив, эмигрантов наших очень люблю — прошу это отметить! — люблю для них выступать, у меня там огромное количество знакомых и приятелей. Но это — не Запад.

А там ведь тоже люди, правда? Наши люди. Их много. И они хотят послушать мои песни так же, как жители Москвы и Новосибирска. Разве можно им в этом отказать? Да и встречают они прекрасно…

Но я ведь езжу не на Брайтон, а в Америку. А на Брайтоне стараюсь видеть только друзей, которые у меня там есть. Повторяю — я люблю живущих там людей, они мне близки.

Поймите меня правильно: поехать на Брайтон для меня то же, что поехать в Москве куда-нибудь в Строгино, и все. Я приезжаю туда, как на обычные гастроли в ту же Воркуту или Петропавловск-Камчатский.

Если кто-то скажет, что в Америку, на Брайтон, люди летают зарабатывать деньги, то это смешно! Сейчас в России можно получать значительно большие суммы, чем на Брайтоне. Поэтому-то все брайтонские ресторанные ребята сидят сегодня в России и на Украине, зарабатывая гораздо приличнее, чем у себя.

В Нью-Йорке у меня несколько иные интересы. Я вообще очень люблю этот город, с удовольствием туда приезжаю. Вот и в последней гастрольной поездке по Америке я отказался от девятнадцати городов и взял только Нью-Йорк и окрестности. Я был в Штатах раз двадцать и знаю эту страну не хуже наших эмигрантов, подолгу в ней живущих. Так что визиты туда — отнюдь не зарабатывание денег, а только дань уважения обитающим там сегодня соотечественникам. С такими же чувствами я гастролирую в Гамбурге, в Сиднее…