Бультерьер

«Я ГОСУДАРСТВО НЕНАВИЖУ, НО ОЧЕНЬ РОДИНУ ЛЮБЛЮ…»

Не знаю я такого государства — СНГ. Более того — и знать не хочу. Я убежден, что большое государство вернется. За исключением, пожалуй, Прибалтийских. стран: они, по большому счету, нам чужие. Или отойдет глубокая Азия. Но Украина, Беларусь, Россия, Северный Казахстан — это, как дважды два — четыре, одно государство. Это очевидно для всех, кроме ребят, которые хотят стать президентами. Ну кому нужна суверенная Республика Саха?

Я тут пообщался кое с кем из Якутска и понял: один там хочет стать президентом, другой министром иностранных дел, чтобы иметь представительства в Париже и Лондоне и летать туда за государственный счет. Третий хочет ртать министром обороны и защищать ее, например, одним танком от Хакасии. Всем остальным людям такие «государства» даром не нужны.

Недавно мне позвонили и попросили дать в синагоге концерт, посвященный Дню независимости Израиля. Я сказал: «Ребята, вы что? Я — гражданин России. Я мог бы дать концерт на Дне независимости Израиля, но в Израиле». Они есть везде — те самые, которые кричат о великорусскости, о великоказахскости, о великоеврейскости и так далее, — болтуны, которые хотят дешевого политического капитала.

Я по-прежнему живу в СССР. Дело не в аббревиатуре, не в этих четырех буквах. Расшифровывайте их как хотите, меня это не волнует. Я считаю — осталась эта великая страна как единое геополитическое пространство. Никто никуда не делся, не уплыл за океан, и все эти игры в суверенитет — нечто надуманное, фальшивое. И я по-прежнему живу в Ленинграде. Город этот — велик, и Петербург — лишь часть его… Красивейшая, центральная, главная — но часть. Я питерский в четвертом колене — по линии матери. История города — это история и нашей семьи. Мои родные были тут в блокаду: кто пережил ее, а кого и на Пискаревку свезли.

О так называемых странах «ближнего зарубежья»… В Киеве на концерте я сказал: «Ну, наконец-то я за границей!» И весь зал засмеялся как сумасшедший. Какая тут может быть заграница — для народа это просто цирк. Любой человек, даже не филолог, вам в течение минуты придумает множество вариантов расшифровки СССР — Содружество Свободных Суверенных Республик, Союз Стихийных Сексуальных Реформ… Так и с СНГ. Эс-Эн-Гхе! — хочется сказать одно слово.

Я никогда не верил политикам. Никогда я не был и «шестидесятником»: мне было четырнадцать лет, когда они цвели. Конечно, все их песни я знаю, сам пел, но осознанным, идеологическим «шестидесятником» я не был никогда. Я не Буковский и не Новодворская. Не могу сказать, что я «сильно окреп государственным умом» и в семидесятые годы, потому что тогда еще учился в институте, жил обычной жизнью.

Но могу сказать, что я полностью созрел для понимания своей страны в начале восьмидесятых. Когда в восемьдесят пятом году Горбачев приехал в Ленинград и, выйдя на улицу у Московского вокзала, начал свое: «Ну, понимаете, как дела? Надо, понимаете, трудиться, да. Нужно это делать так, понимаете, потому что это так и сказано и нужно так и делать, понимаете… И мы для этого перестраивались, понимаете…»

Тут-то я четко понял — все, кранты. Все — то же самое. И когда пришел Ельцин, я знал, что он — продукт той же системы. Я к тому времени уже давно был врачом и знал, что если человек на протяжении многих лет гробил религию, а на пятьдесят шестом году начинает вдруг креститься, то… Я знал, что так не бывает. Член ЦК партии, первый секретарь Московского городского комитета партии, бывший секретарь обкома Свердловского, человек, разрушивший Ипатьевский дом, снеся его в одну ночь, вдруг становится лучшим другом семьи Романовых…

Я не склонен происшедшие в стране изменения ставить в заслугу Горбачеву. Это, скорее, заслуга времени. Хрущев был по уши в той же крови, что и Сталин. Но пришло время, и ему просто некуда было деваться — Сталина надо было развенчивать. Похожее произошло и с Горбачевым — он оказался ко времени. Был бы Сидоров, может быть, плюс-минус год, два, но все равно бы это свершилось. Потому что даже хулиганить нельзя бесконечно. Помните, как в «Двенадцати стульях» Васисуалия Лоханкина высекли его соседи по коммуналке за то, что тот не выключил после себя свет? Терпели, терпели, а потом взяли и отстегали.

Поэтому у меня никогда не было никакого ажиотажа ни от этой свободы, ни от этих благих дел.

А тройка этих ребят — вечная им память, — погибших у Белого дома… Но погибли они по неосторожности — бах, трах, толпа, танк башню крутанул… Они не совершали подвига Александра Матросова… А этих несчастных ребят, погибших при массовых беспорядках, взяли, вознесли. И тут же, тут же забыли, естественно. Это настолько наше, родное, советско-российское, коммунистическое… Как вознесли Пашу Ангелину в свое время, как вознесли Стаханова. Так же и этих несчастных парней… Да простят меня их родители, мне очень жалко этих ребят — вечная им память и царствие им небесное, — но никакие они не герои. На их месте могли оказаться сотни других. Раввин молитву пропел, православный священник панихиду отслужил — все в демократических рамках.

Так что 21 августа 1991 года не был самым радостным днем в моей жизни. У меня было два радостных, по-настоящему радостных дня. Второй — это когда родилась моя день. А первая эйфория была 12 апреля 1961 года, когда полетел Юрий Алексеевич Гагарин. И я участвовал в огромном всенародном празднике. Мне было тогда десять лет, и я помню, как огромные толпы людей сразу выскочили на улицу. Наш в космосе! Советский Союз — первый!.. Это был класс!

Я старше стал. Никакого слюнтяйства по отношению к прошедшим временам во мне нет. Но приятно детство вспомнить — в нем было хорошо. Потрясающее это время было: абсолютная вера, абсолютная беззаботность, абсолютно ясный завтрашний день. Мы ходили в школу, знали, что летом будет пионерский лагерь, что у нас счастливое детство: кружки авиамодельные, судостроительные, кружки иностранных языков, секции бокса…

Испытываю ностальгию по той поре и по тогдашним мечтам тоже. По отношениям между простыми, рядовыми людьми, которые тогда были. По времени, когда можно было гулять и ничего не бояться: мальчишка максимум мог схлопотать по роже — и то до первой крови. По огромному количеству детей во дворах, по каткам, горкам, на которых прошло все детство. По утренникам в кинотеатрах, на которые спозаранку каждое воскресенье летел, хотя в школу вставал очень тяжело. По сбору металлолома, по «дням здоровья», когда всей школой ехали на корабле в Сосновку, по урокам географии и литературы, которые я очень любил…

«Те» времена — оцениваю их и лучше, и хуже. Так же, как и сегодняшние. Говорят, мы плохо живем! Да на улицах машин стало в 3–4 раза больше. Очереди стоят в фирменные магазины, где товаров дешевле 200 баксов просто не бывает. И стоит в этих очередях средний класс, поскольку богатым все на дом возят.

Я уже не говорю о том, что сейчас не проехать по улице. Все «хреново» живут, а студенты в университет через одного на машинах подъезжают. Сколько машин стоит у любого учебного заведения? Раньше пара профессоров на тачках приезжали. А сейчас? Во дворах от машин некуда деваться, по улице не проехать. Что, их владельцы — все бандюганы? Да половина рабочих заводских — служащие, инженеры — на машинах.

Так что не надо себя и других обманывать. Все гораздо лучше, чем они вопят. Они снова хотят «железную руку»?

В моральном смысле нужно иначе. Это мораль в стране нужно восстанавливать железной рукой, порядок, власть в стране нужно устанавливать, потому что сейчас мы страна безвластная.

Но все это нужно делать по-умному, спокойно.

А то, что сегодня происходит, вся эта агитация за правых и за левых — это пустые хлопоты. Да, надо спорить с теми, кто хочет возврата в прошлое. Но спорить надо умным людям, с умными по-умному.

Всегда говорю, что в нашем времени есть и масса хорошего. Но сегодня деньги победили все. И мораль соответственно опустилась ниже нулевой отметки. Разговорами тут не поможешь. Я, как артист, могу лишь частично изменить подвластную мне аудиторию, по крайней мере, сдерживать ее. А ход событий можно изменить, ужесточив информационную политику, прекратив восхвалять и романтизировать дешевый криминал, хотя дорогого-то и не бывает. Тогда, по крайней мере, дети перестанут играть в киллеров и настраиваться на эту престижную ныне профессию.

И еще надо работать. Я девять месяцев в году при своем кажущемся благополучии нахожусь вне дома — на гастролях, в поездках. Девять месяцев в году! Приезжаю домой, захожу в свою красивую ванную и думаю: «Какой номер красивый! Задержаться бы здесь еще на пару дней…» Клянусь, ловил себя на этой мысли.

Мои друзья-врачи, которые стараются жить прилично, работают на пяти работах. А те, кто хотят обратно в лагерь, не желают работать. Они хотят иметь пятичасовой рабочий день, пять дней в неделю. Из этих пяти часов рабочего времени два часа устраивать перекур, три часа пить кофе. И ездить отдыхать на Гавайские острова.

В прежнем нашем с вами советском бытии существовало огромное количество приличных людей. Я вовсе не тоскую о пустых прилавках, запретах на зарубежный выезд, об идиотских вывертах коммунистов всех мастей — у меня ностальгия по человеческой морали, которая сегодня отсутствует. Наша страна скатилась на жутчайший уровень неуважения к себе, ведь нас бьют, а мы еще больше подставляемся.

Кто выбрал теперешнее руководство государства? Сами и выбрали. И еще навыбирают. Повторю Михаила Жванецкого: «Каждый народ имеет то правительство, которое его имеет». Так что ищи виноватого в зеркале. Голова мыслить должна, а уже потом служить вешалкой для шапки. Ну откуда эта дурь — всяческие суверенитеты, развал единой великой страны? Даже Благовещенск, я слышал, хотят «отделить», «освободить»… На Урале собирались вводить какие-то «свои» деньги…

Мое мнение — все это задумали несостоявшиеся люди в погоне за дешевой популярностью. И что характерно: все эти горлопаны и рвутся к власти, раздают направо и налево пустые обещания. А вы лучше мастеров ищите. Тех, кто на своем месте честно, без взяток, делает свою работу…

Имеем же право избирать достойных, профессионалов. В общем, всем подумать надо. Не бросаться из крайности в крайность. Помнить имя свое, историю своей страны. И спрашивать за все прежде всего с себя! Мол, чья эта дурь, как не моя? И не надо лезть с косой и секирой на рядом стоящего человека только потому, что тебя дурят власть имущие, которых ты же сам и выбрал.

Надо выждать, какой-то переходный период перетерпеть. Я уверен — все пройдет. Надо трудиться, хотя с каждым днем все тяжелее это делать, с каждым днем все тяжелее верить обществу за окнами.

Все тяжелее надеяться на этих людей.

Что касается молодого поколения, то я не знаю плохой молодежи. Я знаю негодяев — негодяев и среди молодежи, и среди зрелых мужчин, и среди стариков. Молодежь всегда была прогрессивная, ищущая. Это чепуха насчет проблемы отцов и детей.

Мне очень хочется, чтобы молодежь ощущала свою ответственность за будущее страны. Ни больше, ни меньше.

Я начал ощущать эту ответственность тогда, когда понял, что могу уже что-то конкретное сделать. А свою значимость для будущего я осознал после второго курса института. Первые два года я занимался тем, о чем уже сказал, — бегаешь, хулиганишь, пропускаешь лекции… А потом понял: медицинское будущее страны зависит от того, как я буду лечить людей, которые обратятся ко мне за помощью. Я должен был учиться, учиться и учиться, чтобы приехать к вам и поставить правильный диагноз: у вас не инфаркт миокарда, а опоясывающий лишай.

Всю мои близкие родственники — врачи, поэтому даже если бы я не хотел отслеживать изменения в нашем здравоохранении, мне пришлось бы это делать. У меня есть в этом отношении некоторые свои мысли.

Говоря о медицине вообще и о «скорой помощи» в частности, я опять коснусь темы государства.

То, что сегодня делает с врачами наше государство, — это чистое преступление. Я даже не знаю, как это назвать, это за гранью добра и зла. Врач получает у нас двадцать долларов в месяц. Так возможно ли с него спрашивать? Можно спрашивать только с его души.

Огромное число наших врачей работают за идею. Вообще, я считаю, что наши врачи в смысле человечности — лучшие в мире. Я не беру всю массу медицинского персонала, я говорю о тех, кого называю докторами. Доктора у нас — лучшие в мире.

Но поскольку мораль, как мы видим, у нас на чрезвычайно низком уровне, то это касается и медработников. Они тоже люди, и падение морали точно так же задело их. Кора, подкорка, инстинкты ведь у всех одинаковые. Но, к чести огромного количества врачей, могу сказать, что, несмотря на эти самые двадцать долларов в месяц, они стоят у операционных столов. Они не настолько медицински криминализовались.

Большинство врачей на Западе только за прием берет триста долларов и выписывает тебе аспирин.

У нас медицина все-таки пока человечна, и я очень боюсь, что она может стать по-настоящему западной в моральном смысле.

Положение медиков и учителей в нашей стране просто ужасно. Гаишник, который тоже «бюджетник», тот хоть может просто заниматься поборами (что он и делает) — повышай ему зарплату, не повышай. А врачу или учителю что делать? Но люди, однако, живут. И когда я начинаю об этом думать, то упираюсь в чистый «беспросвет», из которого нет выхода. А что происходит с лекарствами? Катастрофа! Лекарств огромное количество, но сколько они стоят?

О медицине говорить сейчас очень сложно — можно говорить только о голом энтузиазме. Хотя уже появилось это жуткое рвачество… Сегодня если ты не будешь брать какие-то левые деньги или заниматься рвачеством, то ты просто ничего не заработаешь.

Вот что ужасно.

Но как, как иначе врачу заработать те деньги, которых он достоин? Которые хотя бы помогают ему вести нормальное существование, существование которого он достоин. Не дай Бог нашим врачам превратиться во врачей западного типа. Несмотря на высокие знания, технический и научный потенциал, там практическая медицина для многих рядовых граждан — бандитская в прямом смысле. Едва ли не главная цель врачей — вытягивание денег из кармана больного. Рецепты — деньги, лекарства — деньги, посещение врача — бешеные деньги… Да, там есть страховая медицина, это уже стало частью экономики. Но медицина на Западе во многом потеряла человечность. По сравнению с ними мы гораздо более гуманны. Поэтому я не хочу, чтобы в моральном плане наша медицина приблизилась к западной.

Если у нас медицина становится платной (а частично она в обязательном порядке должна быть платной), то врачи должны понимать, что, если я плачу деньги, со мной нужно разговаривать уважительно, а не бежать домой, потому что кончился рабочий день и прием. Врач должен понимать, что его коллега на Западе «пашет» 24 часа в сутки.

Я очень осторожно отношусь к идее создания у нас офисов врачей общей практики. Все здесь зависит от честности врача, от его профессиональных способностей, от его таланта, от отсутствия алчности. Надо учитывать то, что абсолютно порядочных людей, к сожалению, меньшинство. При желании непорядочный врач «обдерет» больного в любом случае. В обычной поликлинике врач находится «под колпаком» у главного врача, у начмеда, у старшей сестры. В офисе он сидит один, здесь его труднее контролировать. Но в то же время нужен семейный врач. Такими врачами практически были и остаются участковые терапевты. Люди, отработавшие на одном участке более пяти лет, обычно оставались на них пожизненно. Они знали не только как зовут каждого человека на участке, но и как зовут их домашних животных.

Все нужно, и страховая медицина, и семейные врачи, но мы все равно будем возвращаться к основанию человеческих отношений, к социально-экономическим вопросам и человеческой порядочности медицинского работника.

Когда я работал врачом, все было проще. Зарплата, впрочем, тоже была мизерная. Мы «не производили материальные ценности» — по советской формулировке. Для того чтобы узаконить рабское положение, как их сегодня называют, «бюджетников», была придумана эта красивая формулировка, что мы, врачи, вместе с учителями, работниками райсобесов и другими не производим материальных ценностей. Рабочий — вот он голова всему, он производит. А мы — нет.

Правда, если мы перестанем лечить и учить, то материальные ценности просто некому будет делать.

И этот чудовищный обман, прикрытый непонятной фразой, работает до сих пор.

Но все-таки тогда, работая на «скорой» через сутки, я мог заработать двести рублей. Тогда это были деньги. Я колотил на две ставки и в перерывах между этим еще и халтурил — делал курсные уколы. Благо, было кому: больные любили, доверяли, давали пятерочки. Мы могли совмещать, подменять… КЗОТ, в общем-то, закрывал глаза на эти «нарушения трудовой дисциплины», смотрел сквозь пальцы.

Если я во многих бедах виню гены, а не коммунистов, то в одном вопросе все-таки коммунисты впереди генов. Это они приучили народ думать, что медицина обязана лечить рабочий класс. Поэтому рабочий люд и имел обыкновение нажраться и требовать, чтобы эта хамская, с его точки зрения, интеллигентская прослойка обращала на него, напившегося, особое внимание. Все это идет от сознания исключительности и безнаказанности рабочего класса в советское время.

Раньше, еще до того как я начал работать врачом, в этом смысле было все-таки немножко получше.

Я помню, когда во двор к кому-нибудь приезжала «скорая помощь», то все знали — к кому и почему.

Тогда к «скорой» относились еще с уважением, а потом — потом нас просто стали гонять, как такси. Смешных эпизодов была масса. Приезжаешь по вызову в четыре утра — самая жуткая по самочувствию пора — к бабушке какой-нибудь, а та: «Доктор, мне делать завтра в поликлинике УВЧ на ногу?» За советом пригласила! Или еще вызов: «Доктор, клопы совсем заели, помогите справиться!» Да вам любой врач «скорой помощи» такое вспомнит!

А «скорая» должна была выезжать в общественные места на заболевания и травмы, домой же — только на травмы или случае каких-то терминальных состоянии. На все остальное существует участковый врач и неотложная помощь. Кончалось же все тем, что «скорая» ездила чуть ли не на насморки — на все что угодно. Сейчас понемногу все возвращается на круги своя, но это тоже палка о двух концах. Теперь люди ждут «неотложку», и только она, в свою очередь, может вызвать «скорую».

Я не хочу обвинять всех в несознательности: ведь обыкновенному человеку порой трудно разобраться — нужна ли ему «скорая помощь», или ему просто нужно похмелиться, принять сто граммов. Но вообще-то в школах хорошо бы проводить определенные занятия — уроки совести. Чтобы люди с детства знали, когда надо вызывать «скорую помощь», зачем и сколько это стоит. Дело даже не в последнем — просто нужно понимать, что если десять машин «скорой помощи» заняты лечением десяти головных болей, то к четырем людям, попавшим в аварию, «скорые» не приедут, потому что они на вызовах у молодых людей, которые вчера изволили перебрать, а сегодня им плохо. Да, им плохо, но на улицах ждут люди, попавшие под колеса…

Как разобраться по телефону — у человека обычное похмелье или кровоизлияние в мозг? Не дай Бог, проглядишь…

Однажды один молодой человек задохнулся во время ангины. Так потом и ездили реанимационные машины на все ангины… На все ангины. Был ведь прецедент.

Сегодня требовать много с врачей, конечно, невозможно. У кого рука поднимется, у кого язык повернется? Можно только сказать: «Ты же врач, ты же давал клятву Гиппократа, ты же знаешь, что жизнь человека — это святое…» Только на этом уровне и можно требовать, но никакими административными методами действовать нельзя. У большинства врачей совесть есть, а если она есть, она никуда не денется и будет работать.

Неправильно и, более того, вредно, стыдно перед обществом шахтерам платить такие-то деньги, а врачам в пятьдесят раз меньше. И только лишь потому что они не рубят уголь или не варят сталь. И громогласно обсуждая проблемы шахтеров, спокойно при этом молчать о врачах — это позор.

А свою работу на «скорой» я не забыл. Если недели две-три сейчас потренируюсь, то завтра выйду на линию совершенно спокойно. И возьмут меня совершенно спокойно. Именно по профессиональным качествам.

Я человек добрый, я выскакиваю из машины, если вижу, что дерутся люди. Не зная, кто прав, кто виноват, я никогда бить не буду, просто разниму. Я удержал две банды по 50 человек, каждая с «пушками» и «перьями», потому что они меня очень уважали. Я сказал им: «Стоять, я Розенбаум». Нельзя проходить мимо такого.

Сегодня проезжаем, видим — ящик лежит на дороге вторые сутки. Его бы взять одной рукой и выбросить в кусты. Нетрудно же, но ни у кого рука не поднимается. Равнодушие — это страшно. А если обижают женщину, то как же можно не заступиться? Многие проходят мимо, мол, это их личные проблемы. Поэтому — я, Розенбаум, ящик уберу, за женщину вступлюсь, а они проходят мимо.

И за Ленинград я буду биться с кем угодно — пусть это будет всем известно. Что касается событий, связанных со сносом здания гостиницы «Англетер», то считаю, что увековечивание места, в котором человек влез в петлю, — это не самое благородное дело. Возможно увековечивание места дуэли, расстрела или естественной смерти…

Историю своей страны храню прежде всего песнями. Хочу в них ставить важнейшие, наболевшие вопросы. Для меня, как для ленинградца, гораздо большее значение имеет то, что Музей декабристов открылся в Москве, а не у нас. Это ли не была пощечина нам? У нас морской город, а кроме «Стерегущего», кроме Гаванского торпедного катера, нет ни одного памятника морякам. Это тоже моя боль. Как и то, о чем сложились стихи: «Как-то кто-то, звать их некто, когда в городе уснули и мосты застыли сонно над Невой, в горло Невскому проспекту шестигранный штык воткнули и пустили кровь по мостовой». Хотелось тогда спросить у Аникушина: «Вы же подарили людям памятник Пушкину — это же творение ваших рук! Но что же вы с этими скульпторами сделали? Зодчие, бедняги, мечут железобетонную икру». Никто не имел права посягать на Невский проспект. И чем? Стелой, которых немало стоит в любом городе. Память о войне священна, но достойна ли нашей боли и нашей памяти эта стела?

Если бы я стал мэром, то всего лишь для одного деяния — хочу убрать стелу Восстания. Чего стоит на сегодняшние деньги снять ее? Я бы сказал горожанам: «Мы хотим вернуть скверик? Тогда, товарищи, господа, дамы, давайте уберем стелу. Пришлите по десять рублей (проверять можете по моему личному телефону) — это уже 50 миллионов. Я лично 500 тысяч сразу бы «отстегнул» на это святое дело. А эту стелу можно перенести в другое место, если уж она представляет архитектурную ценность как памятник погибшим. У нас в городе есть немало площадей в районах новостроек». И все уберут в неделю. Уверен, что миллиона два петербуржцев сразу ответят деньгами. Не надо будет и трех остальных миллионов, которым вообще на все наплевать.

Мои друзья по политике совершили ошибку: посчитали меня за марионетку. Я много слышал о закулисных играх в большой политике, но продолжаю надеяться, что нравственные принципы и там первостепенны.

Знатокам криминального фольклора известно слово «постановка». Именно это и произошло в случае со мной.

Раздался телефонный звонок, и мне предложили обсудить вопрос о моем возможном вхождении в список кандидатов в депутаты от левоцентристского блока Ивана Рыбкина. Подобные предложения поступали и раньше и в большом количестве: «правые» и «левые» фланги тянут к себе известных людей из «болота». Но в данном случае имена Громова, Шаталина, Кобзона заставили меня задуматься. Да и Рыбкин, человек по воспитанию советский (в лучшем смысле этого слова), знающий аппаратную работу (что немаловажно в свете сегодняшнего пустопорожнего горлопанства), мне импонирует больше других. «Подумаю. Через несколько дней созвонимся», — сказал я в телефонную трубку.

А буквально на следующий день все каналы ТВ, радио, выпуски новостей объявили о том, что Розенбаум — кандидат в депутаты в блоке Рыбкина. Вот и все дела… Вперед, во власть! Программы блока я не знал, ни одного слова из Москвы от лидеров блока не слышал, в общем, «ни здрасьте, ни до свидания».

Было от чего опешить. Я всегда знал, что средства и методы политической борьбы, как правило, не то чтобы грязные, но даже цвета к ним не подобрать. Так что я с такими «большими политиками» в серьезные игры не играю (кстати, в несерьезные тоже).

Знаю одно: артистов гораздо легче унизить, чем возвысить. На головы многих из них льется столько помоев, сколько они за всю прежнюю жизнь не получали. Хотя по морально-этическим и интеллектуальным качествам, своей прошлой и настоящей общественной деятельности Губенко, Михалков, Басилашвили, Зыкина, Ножкин, Кобзон и другие мои коллеги заслуживают уважения избирателей.

У меня есть на что тратить силы: сцена от меня не остыла, принципам своим изменять не собираюсь. А отдельные дворняги из «желтого» журналистского корпуса пусть ищут отбросы на моем дворе. Имея множество планов, все оставляю по-старому: пишу, гастролирую, пою и встречаюсь с милой моему сердцу публикой. А в микрофоны на думских трибунах пусть говорят те, за кого проголосует народ.