Бумажный тигр (II. Форма)

Часть первая — Глава 2

На некоторое время им пришлось замолчать — они миновали целую группу оживлённо болтающих проституток, похожих на пёструю птичью стаю. Несмотря на то, что время было нерабочее, их окликнули не меньше дюжины раз и Лэйд с подспудным сожалением отметил, что Уиллу внимания перепало больше. Что ж, по меркам острова он и верно должен был выглядеть более перспективным клиентом…

— Почему вас зовут Чабб?

— Что?

— Ваше прозвище, — даже в толпе из весьма соблазнительных юных девиц Уилл сохранил задумчивость, точно плыл не в океане из духов и возбуждающих похоть запахов, а шествовал сквозь пустое пространство, — Я ещё тогда подумал — до чего странное слово…

— Ах, это, — Лэйд ухмыльнулся, — Только не говорите, будто оно мне не идёт. Многие утверждают, у меня ужасно умильная улыбка[36].

— Мне кажется, вы шутите.

— Верно, — признал Лэйд, — меня прозвали так в честь «Чаббсейф», это марка патентованных несгораемых шкафов. В Хукахука принято считать, что моё слово так же надёжно, как стальной шкаф с замком. И мне потребовалось много времени, чтобы заслужить такую репутацию. Ещё вопросы?

Уилл едва заметно смутился.

— Мизинец на вашей руке…

— О, мизинец, — Лэйд машинально бросил взгляд на свою увечную руку, точно сам впервые увидел отсутствие на ней одного пальца, — Интересно, что вы спросили об этом. Видите ли, это память об одной примечательной схватке — с чудовищем, которое было весьма необычным представителем своего вида. И ещё о моей неосторожности. И о многих других вещах. Желаете об этом услышать?

— Ещё бы, мистер Лайвстоун!

Лэйд вздохнул.

— Вы чересчур простодушны для Нового Бангора, Уилл. Помните, любой ваш недостаток он может использовать против вас. Даже такой маленький и невинный.

— Но ваш палец, он…

— Стал жертвой выдвижного ящика кассового аппарата, — Лэйд поболтал в воздухе рукой, — Только и всего. К слову, у меня тоже есть вопросы, хоть и более сложного устройства. Знаете, как звучит основной вопрос, над которым я размышляю последний час.

— Как?

— «Почему именно я»? Почему именно меня полковник Уизерс выбрал вам в проводники?

— Полковник Уизерс искренне уважает вас, как большого знатока острова и опытного…

Не удержавшись, Лэйд звучно сплюнул на тротуар, заставив Уилла осечься на полуслове.

— Раз уж вы уважаете Бангорского Тигра, Уилл, окажите ему небольшую любезность, своего рода уважение. Не полощите ему мозги!

— Простите, я и не…

— Возможно, вам показалось, что мы с полковником Уизерсом — старые добрые приятели. Но это ошибочное впечатление. Между заключёнными и надзирателями редко складываются тёплые отношения. Кроме того, у меня с Канцелярией в прошлом было немало… расхождений во взглядах. Поверьте, если полковник Уизерс откроет в своём кабинете ящик с надписью «Неприятности», папка «Лэйд Лайвстоун» станет одной из первой, которая попадётся ему там. Так почему же он сосватал меня вам? Вы не знаете?

Уилл, прежде с интересом оглядывающийся, опустил взгляд под ноги, будто ожидал найти между булыжниками новенький серебряный пенни. Если так, его должно было ждать разочарование — улицы Шипси щедро впитывали в себя всё, что могло иметь хоть какую-то ценность — монеты, часы, вышибленные в драке золотые зубы…

— Вы в совершенстве знаете остров.

— Я могу навскидку назвать как минимум полдюжины человек, которые знают о Новом Бангоре не меньше моего, — отрезал Лэйд, — Почти все они куда моложе, сильнее и интереснее в качестве компаньонов. К тому же, я терпеть не могу долгие прогулки и отличаюсь весьма неприятным чувством юмора, в чём вы уже убедились.

— Вы опытны.

— Я стар. Этот остров выпивает силы быстрее, чем пьянчуга опустошает бутылку портера.

— Вы сильны. Это значит, сможете защитить нас обоих от опасности задолго до того, как я пойму, откуда она исходит.

Лэйд покачал головой.

— Как и всякому старику, мне льстит похвала. Однако, Уилл, не забывайте, будь я хоть трижды Бангорским Тигром, в душе я — лавочник. А мы, лавочники, имеем привычку мрачнеть и исполняться подозрительностью, как только нас начинают засыпать комплиментами. Это часть нашей профессии. Человек, который тебя нахваливает, наверняка попытается сбыть тебе негодный товар или отвлекает внимание, надеясь прикарманить лежащие на прилавке монеты. На какие монеты положили взгляд вы?

Уилл беспомощно заморгал. Как человек, которому ударил в лицо яркий свет фонаря, на мгновенье дезориентировав и сбив с толку. Сопляк, подумал Лэйд, но сдержанно, без злости. Зелёный сопляк и, в придачу, крайне неумелый лжец. Скольких таких переварил Новый Бангор, не поморщившись…

— Простите, я…

— Это не он меня выбрал, — жёстко произнёс он, глядя в глаза Уилла, — Это вы меня выбрали в свои сопровождающие. Ведь так?

Уилл попытался выдержать его взгляд и, судя по тому, как рефлекторно напряглась его спина, это было сродни попытке удержать на весу мешок с песком. И всё же несколько секунд он отчаянно сопротивлялся.

— Хорошо, что мне не пришло в голову захватить вас в Хейвуд-трест на нашу обычную партию, — Лэйд покачал головой, — Вы, должно быть, самый паршивый игрок в покер что в том мире, что в этом. Ну же, выкладывайте.

Уилл сдался. Напряжённые плечи немного обмякли.

— Вы правы, мистер Лэйд. С моей стороны было бесчестным навязывать вам своё общество, не сообщив истинной причины.

— Так сообщите! — бросил Лэйд нетерпеливо, — И, Бога ради, человеческим языком, от ваших старомодных оборотов у меня делается мигрень!

— Всему виной одно слово. Одно-единственное слово, которое я услышал неделю назад и которое с тех пор неотступно следует за мной. Полагаю, и будет следовать, пока я не разгадаю связанную с ним загадку. Это в высшей степени странное слово, хоть и звучит довольно обыденно. И, полагаю, вам оно знакомо.

Лэйд знал, какое слово услышит — ещё до того, как оно было произнесено.

— Альбион.

Одно-единственное слово. Короткое, невыразительное, но Уилл произнёс его так весомо, будто в нём одном содержались все самые веские причины мира.

— И что это значит? — ворчливо осведомился Лэйд, смерив его неприязненным взглядом, — Решили испытать моё чувство сентиментальности? Поверьте, за возможность вернуться в старую добрую Англию я заплатил бы куда большую цену, чем один мизинец.

— Я имел в виду не Англию, мистер Лайвстоун. Я имел в виду Альбион[37].

Уилл внимательно наблюдал за ним, точно ожидал какой-то реакции. Точно думал, будто это слово было каким-то особым ключом, отпирающим замок под названием «Лэйд Лайвстоун». Лэйд устало усмехнулся.

— Разве это не одно и то же? — безразлично спросил он, — Нашу досточтимую родину часто называют Туманным Альбионом.

— Не одно и то же, — твёрдо сказал Уилл, — И вы это знаете. Впервые я услышал это слово дней шесть или семь назад, вскоре после того, как познакомился с полковником Уизерсом. Прозвучало оно, надо сказать, достаточно внезапно, так что даже не сразу обрати на него внимание. Это случилось в беседе с мистером Шеппардом, старым плотником.

— О, Шеппард, — Лэйд не сдержал усмешки, — Надо было догадаться, что хитрая крыса полковник Уизерс не преминет свести вас с этим хитрым выпивохой. Он тоже в некотором роде достопримечательность Нового Бангора, как и я сам. Прожил здесь двадцать лет, но сохранил свой человеческий облик в неизменном виде. К слову, он такой же плотник, как я — архиерей. Плотников их стезя редко приводит в Тайберн[38], а вот Шеппарда едва не привела. Говорят, он был самым дерзким взломщиком в Лондоне. Четырежды бежал из тюрем и едва не оказался на эшафоте. Но и после этого не образумился — сбежал на первом же выходящем из порта корабле, выдав себя за матроса. Знал бы он, чей зов он в этот миг услышал, наверняка добрался бы до Тайберна на своих двоих, купив перед этим на последний шиллинг десять футов верёвки и кусок лучшего мыла…

— Он ведь и отсюда пытался сбежать?

— О да, — подтвердил Лэйд, — И не единожды, уверяю. Один из самых беспокойных заключённых Нового Бангора. Не меньше дюжины раз собирался по доброй привычке спрятаться на корабле. Несколько раз выходил в море на лодке, имея из всех припасов лишь бочку воды и горсть сухарей. Без карты, без компаса, хотя на кой чёрт они могут пригодится там, где нет ни магнитных полюсов, ни широт…

— Думаю, вы правы, полковник Уизерс нарочно показал его мне, — подумав, произнёс Уилл, — Правду сказать, он в самом деле произвёл на меня весьма… сильное впечатление. Мне даже показалось, будто какая-то сила лишила его разума — в наказание за проявленную им дерзость и волю идти наперекор острову.

— Он не так мстителен, как некоторые полагают, — неохотно заметил Лэйд, — Точнее, его мстительность так же странно и непостижимо устроена, как его образ мыслей. Когда-то я был знаком — поверхностно — с человеком, который попытался сбежать с острова на паровом катере. Всю оставшуюся жизнь он изрыгал изо рта дым, точно внутри у него работал огромный котёл. Другой, мнящий себя превосходным пловцом, дважды отправлялся в путь налегке. Он был уверен, что в каких-нибудь нескольких милях от острова обнаружится какой-нибудь из островов Новой Зеландии — Матакана или Мокохинау. Возможно, Он наказал его за глупость и самоуверенность, а вовсе не за попытку к бегству. Он так и не смог выйти из воды. Его кости растворились в теле, включая и позвоночник, превратив незадачливого беглеца в желеобразное существо, не способное существовать в такой привычной нам среде, как воздух. Говорят, его и сейчас можно встретить в порту — сердобольные докеры подкармливают его хлебными крошками и крилем…

Лэйд нарочно говорил невыразительно, даже не глядя в сторону Уилла. Иногда самые невзрачные вещи — самые пугающие. Уилл немного сгорбился, словно оплыл от яркого палящего солнца, но подавленным не выглядел. Разве что задумчивым.

— Да, я слышал что-то такое. Так вот, о Шеппарде…

— Он не безумец, — буркнул Лэйд, — Если у старикашки Шеппарда заплетался язык и он именовал вас то Фальстафом, то прелестной герцогиней Кингстон, так это от джина. В Шеппарде его обычно содержится больше, чем в иной трактирной бочке. Удивительно, но Он ни разу не наказал его за все выходки. Наверно, находил его отчасти забавным. Значит, вы имели удовольствие беседовать с ним?

— Да, сэр. Беседа была не очень долгой, да и состоялась лишь потому, что я благоразумно угостил его бутылкой вина.

— Хотели получить новые впечатления? — криво усмехнулся Лэйд, — И как?

— Мне было интересно, отчего этот человек с таким упорством плывёт против течения Реки Жизни. Оказавшись в чертогах грёз, который не мог присниться ни Свифту, ни Локку[39], он неистово рвался обратно, в края, где единственное, на что он претендовал, это пара футов верёвки.

— Сомневаюсь, что вам удалось подчерпнуть что-то новое. Старик Шеппард не очень-то склонен философствовать.

— Верно. «Всё равно сбегу, слышь, ты… — прохрипел он зло, выхлебав половину бутылки, — Пока руки и ноги есть, не остановлюсь. А отрежет руки с ногами — зубами буду землю грызть. Но вот сбегу, понял, ты, сосунок?»

— Исчерпывающе, как по мне.

— Полковник Уизерс тоже так считал. Но я имел неосторожность задать мистеру Шеппарду ещё один вопрос. Странный вопрос, но тогда он только пришёл мне в голову и казался интересным. Если уж он решился бежать из Нового Бангора во что бы то ни стало, несмотря на огромное множество неудачных попыток, отчего он делает это в одиночестве? От полковника я знал, что на острове самое малое несколько десятков людей, считающих себя узниками. Он мог бы объединить усилия с другими и действовать сообща. Кому как не плотнику знать, что слаженная артель всегда будет работать лучше, чем самый талантливый одиночка? И знаете, что он мне ответил?

— Нет, — сказал Лэйд.

Что ж, ему приходилось лгать и раньше. И эта ложь, пожалуй, была не самой постыдной.

— Это было одно-единственное слово.

— Догадываюсь, какое.

— Альбион.

— Он сказал — «Альбион», — с непонятной внушительностью повторил Уилл, — Так, будто одно это слово всё объясняло. А когда я признался, что не понимаю, он оскалился, точно дикий зверь и сказал — «Что тут не понимать! Альбион, вот что! Я ещё из ума не выжил, нет уж!». Больше он не сказал ничего, его рассудок вновь помутился. Но поздно, это слово уже запало мне в память. Я отчего-то сразу понял, что за ним что-то скрывается. Что-то весьма зловещее, как мне показалось, и в то же время таинственное.

— Как по мне, самое обычное.

— Мне ещё не раз приходилось слышать его на протяжении наших с полковником прогулок. Но ни единого раза оно не звучало само собой, в непринуждённой беседе. Если оно и выходило наружу, то неохотно, с хрустом, как крючок, намертво засевший в рыбьей глотке. Альбион. Это слово было каким-то ответом на многие вопросы, которые я задавал, но секретным ответом, смысла которого я не понимал. Альбион! Что это могло значить? Что подразумевать?..

Настойчивый парень, подумал Лэйд. Люди, которые знают смысл этого слова, обыкновенно стараются даже не произносить его без насущной необходимости. Что-то вроде плохой приметы. Это слово не запрещено, оно не тянет за собой немедленной кары, но… Принято считать, что человек, произносящий его, на миг привлекает к себе Его внимание. Неудивительно, что многие скорее откусят себе язык, чем помянут Альбион всуе.

— Я всегда был уверен, что слова — не просто статичные единицы речи, служащие для обмена информацией, мистер Лайвстоун. Каждое слово — это затвердевшее чувство, мысль, слепок прекрасного доисторического цветка в сухой глине. Иногда я поражаюсь, сколь много можно вместить в одном-единственном слове! Но это слово — «Альбион» — оно было каким-то особенным, я безошибочно чувствовал это, а ведь я привык разбираться в словах.

— Судя по всему, расследование затянулось, — индифферентно произнёс он, — Далось вам это слово… Вы могли бы потратить отведённый вам срок на исследование демонических поездов, их скрытой подземной жизни и их нравов, однако, уверяю, скорее всего не узнали бы ничего нового. Или угольщики… Эти ребята столь замкнуты, что ни одному человеку пока не удавалось проникнуть в их ряды, чтоб выведать хоть что-то существенное. Новый Бангор охотно обеспечит своим гостям тайны на любой вкус, от самых безумных, способных запросто свести с ума даже гениального логика, до самых зловещих. А вы впились, точно фокстерьер в лисий хвост, в какое-то случайно брошенное словцо!

— Это не просто слово, — Уилл покачал головой, — На этом острове многие слова прячут в себе иной смысл, что весьма смущало меня поначалу. Но это… За ним ощущалась какая-то сила. Непонятная мне, но жуткая. Достаточно грозная и достаточно властная, чтобы предотвратить любой мятеж против Него, превратить всех Его пленников в ожесточённых одиночек, заставив их шарахаться друг от друга, точно от прокажённых. Это слово разъединило их. Вас.

— Неплохая работа, — сдержанно заметил Лэйд, — Мистер Пинкертон[5], пожалуй, счёл бы за честь взять вас на службу.

На бледном лбу Уилла обозначилась строгая вертикальная морщинка, рождённая движением хмурящихся бровей. Когда-нибудь, если ему суждено дожить до зрелых лет, эта морщинка станет солидной и основательной, но сейчас она выглядела как едва различимый шрам на гладкой детской коже.

— Боюсь, едва ли он возблагодарил бы судьбу за это решение. Мне плохо даются незнакомые языки, да и в качестве миссионера я едва ли принёс бы пользу.

Очень остроумно, подумал Лэйд. Как будто можно спутать двух хитрых шотландцев между собой[40]. Впрочем, должно быть, мистер Уилл даёт мне понять, что детективные аллюзии здесь неуместны. Что ж, не стану язвить по этому поводу.

— Благодаря полковнику, за эту неделю я свёл знакомства с несколькими старожилами острова. Среди них были самые разные люди. Безразличные, опустошённые, отчаявшиеся, озлобленные, разуверившиеся, испуганные… Каждый из них по-разному пережил столкновение с Левиафаном, иные не без ущерба для себя. Меня вновь поразило то, что все они, будучи поглощены одной-единственной мечтой — покинуть остров — по какой-то причине не желали объединять усилий, напротив, были разобщены и крайне неохотно соприкасались друг с другом. Так, словно каждый из них жил на своём собственном острове. Даже на меня они косились насторожённо и неприязненно. Пожалуй, если бы в моих спутниках не было полковника Уизерса, они бы и вовсе не стали со мной говорить. Разве не странно?

Лэйд ловко провернул в руке прогулочную трость, заставив её описать сложную кривую. Этому фокусу он долго учился, едва лишь обзавёлся этим мещанским атрибутом, но, без сомнения, оно того стоило.

— Странно, когда кто-то готовит Лестерширский пирог с телятиной вместо свинины. Всё прочее в этом мире вполне объяснимо.

— Мне редко приходилось покидать Лондон, но я достаточно много читал, чтобы понимать — товарищи по несчастью неизбежно сплачиваются, чтобы спасти свои жизни. Команды тонущих кораблей, беглые каторжники, воины в строю, рабы-гладиаторы, разбойничьи банды, потерпевшие кораблекрушение — все они вынуждены действовать сообща. Это сродни природному инстинкту. Однако невольные жители Нового Бангора почему-то не искали общества друг друга. Напротив, делали всё возможное, чтобы остаться в одиночестве, в изоляции от прочих. Спрашивая об этом странном феномене, я сталкивался с озлобленностью, раздражением и злостью. И рано или поздно вновь слышал это слово, засевшее занозой в моей памяти. Альбион. Его произносили неохотно, сквозь зубы, и то, уверившись, что рядом нет посторонних ушей. Произносили с испугом и отвращением, как произносят имя страшного чудовища, подстерегающего во тьме. Альбион. Я много раз спрашивал, что обозначает это слово, но ни разу не получил ответа. Кто-то отмалчивался, кто-то огрызался. Были и такие, мне кажется, кто сами доподлинно не знали, что оно означает. Для них это слово было символом незримого наказания, который висит над головой всякого, кто помыслит о сотрудничестве. Смутным и зловещим символом того, что бой с Ним должен проводиться в одиночестве и никак иначе.

— Неудивительно, что это разожгло ваше любопытство.

— Необычайно, — самым серьёзным тоном произнёс Уилл, — Мне довелось соприкоснуться со многими тайнами Нового Бангора, жуткими и манящими, но эта тайна была особого рода. Это была человеческая тайна. Какая-то непонятная мне разобщающая сила, чья природа была мне совершенно непонятно. Но чем чаще я спрашивал у обитателей острова про этот загадочный Альбион, тем чаще перед моим лицом захлопывались двери. Тайна ускользала от меня.

— Почему вы не обратились за помощью к полковнику Уизерсу? По долгу своей службы он сам — хранитель многих тайн Нового Бангора.

— Я и обратился, — заверил его Уилл, — Но тоже не снискал успеха. «Не так-то просто ответить на ваш вопрос, Уилл, — сказал мне полковник, задумавшись, — У этого слова нет простого определения. Некоторые именуют его „Альбион“, другие — „Принцип Альбиона“ или „Закон Альбиона“. Но мне самому известно о нём не так уж много, а то, что известно, крайне сумбурно и перемешано. Если вы в самом деле хотите узнать его суть, вам может помочь лишь один человек. Его зовут Лэйд Лайвстоун, он обретается в Миддлдэке, в самом глухом его закутке, прозванном Хукахука. Я уже рассказывал вам о нём, это тот самый Бангорский Тигр».

— Лестная рекомендация, — процедил сквозь зубы Лэйд, ощутив тяжёлое биение пульса в яремных венах, — Значит, вот кому я обязан вашим обществом…

— О, он не спешил сводить меня с вами, — улыбнулся Уилл, — Напротив. Боюсь, в конце концов мне даже пришлось прибегнуть к шантажу.

— Вот как?

— Полковник Уизерс был очень убедителен, советуя мне покинуть остров. Не знаю, чем он руководствовался, но, полагаю, именно поэтому он потратил столько времени, демонстрируя мне самые жуткие картины его быта. В конце концов я поставил ему условие. Признаю, это был дерзкий шаг. Сказал, что задумаюсь об этом, если он даст мне возможность провести последние дни перед отплытием в компании Бангорского Тигра.

Лэйд издал короткий нервный смешок.

Подумать только, этот сутулый близорукий мальчишка, способный лишь пачкать холсты и разглагольствовать о Библии, взялся ставить условия полковнику Уизерсу, человеку, одно имя которого в Новом Бангоре многими воспринималось как изощрённое и зловещее проклятье! Удивительно. Мало того, эта дерзость не стоила ему жизни. Полковник Уизерс по какой-то причине был столь любезен, что лично встретился с мистером Лэйдом Лайвстоуном и фактически передал ему шефство над своим визави. Вместе со спасительным билетом.

Значит, Канцелярия в самом деле испытывает какой-то странный интерес к этому незадачливому балбесу. Только интерес странного свойства. Вместо того, чтоб изучать его, она настойчиво пытается изгнать Уилла с острова, точно докучливую мошку. А та, нарочно не замечая открытого окна, всё кружит и кружит, издавая раздражающий звон…

— Альбион — это не принцип. И не закон, — произнёс Лэйд, — Это кое-что другое. Если вам угодно считать его символом, пусть. Что ж, в некотором роде это и есть символ. Символ того, что всякий мятеж, кто бы его ни замышлял, обречён ещё до того, как состоялся. По крайней мере, это относится ко всем мятежам против Левиафана. Значит, хотите услышать эту историю? Без проблем, приятель. Я скормлю её вам, как скармливаю консервированную телятину своим покупателям. И даже не попрошу за это ни монеты. Условий выдвигать тоже не стану. Во-первых, это не по-джентльменски, а мы тут, в Хукахука, имеет свои представления о том, что считать джентльменским. Во-вторых, мне всё равно, останетесь вы в Новом Бангоре или покинете его. Видит Бог, ему приходилось переваривать и не таких дураков.

Уилл кивнул, поспешно и резко, точно ставил точку в невидимом контракте.

— Идёт, мистер Лайвстоун. Только, умоляю вас, начните с самого начала…

Забавно, подумал Лэйд, я точно знаю, где в истории под названием «Альбион» находится конец, но вот начало…

— В комнате было темно, — произнёс он. И с облегчением ощутил, что прочие слова покатились следом легко и спокойно, точно давно уже нашли нужный порядок и лишь ожидали очереди выскользнуть наружу. Лэйд дал им такую возможность, — Несмотря на солнечный день снаружи, ставни были плотно заперты…

В комнате было темно — несмотря на солнечный день снаружи, ставни были плотно заперты, почти не пропуская внутрь света. Оттого было сложно даже определить, сколько человек находится в комнате. Доктор Генри чиркнул фосфорными спичками, выбросив в воздух сухую жёлтую искру, и зажёг старую керосиновую лампу. Только тогда сделалось видно, что в комнате находятся четверо, но стоят они так далеко друг от друга, что образуют не группу, а что-то сродни несимметричному прямоугольнику с беспорядочно разбросанными вершинами.

Трое мужчин и одна женщина. Меньше, чем должно было быть. Больше, чем он рассчитывал.

— Неплохо, — произнёс доктор Генри, пряча спички, — Всего нас, стало быть, пятеро. Не хватает ещё одного человека, чтоб разложить славную партию в канасту[41].

— Ожидали большего? — осведомился кто-то из мужчин. Реплика должна была прозвучать иронично, но в спёртом воздухе наглухо запертой комнаты интонации человеческого голоса причудливо искажались. Как и лица.

— Ожидал, что эта комната окажется пуста, — спокойно ответил доктор Генри, аккуратно водружая лампу на единственный стол, — И до сих пор немного удивлён.

Он словно заглянул в яму-ловушку, из которой на него глядели хищники — четыре напряжённых хищника, в чьих глазах свет лампы отражался тревожным лунным блеском. Он узнал их всех, мгновенно, как узнают, едва бросив взгляд, знакомые картины.

Пастух, Поэт, Графиня, Архитектор.

Это не было их именами, лишь прозвищами, которыми он сам же их и наделил, но только сейчас он заметил, до чего эти прозвища им подходят.

Пастух. Мужчина средних лет, облачённый в не по погоде тёплый шерстяной костюм, немного лоснящийся на локтях. Не очень высокий, но крепкий и плотно сбитый, он напоминал осколок тяжёлой бычьей кости, и смотрел тоже как-то по-бычьи, из-под тяжёлого лба. Однако с лица упрямца, украшенного элегантными полуседыми усами, на него взирали совершенно не идущие ему глаза — внимательные и немного насмешливые серые глаза уставшего сатира.

Графиня. Молодая женщина в закрытом чёрном платье, замершая возле закрытого окна. Даже под плотным плащом, который она в такой жаркий день предпочла кружевной мантилье, угадывались острые углы, точно всё её тело до последней мышцы, по-осиному тонкое тело балерины, было напряжено вплоть до последней мышцы. Безусловно, красива, но красотой не свежей и юной, а той, что приходит ей на смену, холодной спокойной красотой тридцатилетней женщины.

Поэт. Юноша с копной пышных ухоженных волос, делавших его похожим на Генри Ирвинга[42], но Генри Ирвинга рано постаревшего, осунувшегося и нервно комкающего под столом пальцы. Взгляд такой же беспокойный, острый, беспорядочно прыгающий с предмета на предмет, не то презрительный, не то испуганный, а может, и презрительный и испуганный сразу.

Архитектор. Благообразный седой джентльмен с ухоженными строгими бакенбардами в превосходно выглаженном коричневом костюме, который весьма ему идёт, несмотря на старомодность или, скорее, благодаря ей. В его облике всё безукоризненно и подогнано друг к другу, от кончика белоснежного носового платка, выглядывающего из жилетного кармана, до удобно устроившегося на мощном носу пенсне. То ли из-за этой аккуратности, похожей на аккуратность большого сложного чертежа, то ли из-за пристального цепкого взгляда, которым джентльмен по очереди одаривает всех собравшихся, он не выглядит благодушным, несмотря на почтенные седины, скорее, в нём угадывается педантичная колючая строгость готовальни[43], все инструменты которой разложены в безукоризненном порядке и холодно блестят под светом лампы, точно орудия хирурга.

Четверо. Всего лишь четверо. Здесь не было многих других, тех, которых он надеялся здесь увидеть. В чьё присутствие он не верил, но какой-то подкожной жилкой всё же надеялся наперекор всему. Не было Альфонса, Гунна и Плотника. Не было Старого Гуркха, на которого он возлагал особенные надежды. Не было Сплетницы, Короля Койля и Брюнета. Гробокопателя, Мачехи, Хромого Сторожа, Субретки…

Никого из них не было, зато были эти четверо — люди, на которых он никогда всерьёз не рассчитывал и на чьё внимание не уповал. Даже Поэт явился, что само по себе было удивительно, доктор Генри готов был поставить соверен, что тот уклонится от встречи, даже если его известить телеграммой…

Доктор Генри вдруг обнаружил, что твёрдые кулак, стискивающий его внутренности, разжался, отчего кровь свободно и легко побежала по телу, а жилы вдруг зазвенели, точно провода, передающие гальванический ток. Это ощущение было ему знакомо — ощущение адреналинового прилива, которое он нередко испытывал в своей прошлой жизни, когда облачённый в расшитую серебром ливрею ассистент замирал статуей, ожидая лишь кивка антрепренёра, чтобы распахнуть тяжёлый занавес. За занавесом волновалась толпа, ожидая его, доктора Генри, появления, он чувствовал её присутствие — тяжёлый океанский шелест сотен возбуждённых голосов. Предательски звенели напрягшиеся в ожидании ослепительного света прожекторов жилы, и на лбу выступала сладкая испарина, а потом…

Всего лишь четверо, повторил он себе мысленно. Куда меньше, чем обычно. Правда, и выступление сегодня предстоит особое — без прожекторов, без аплодисментов, без распорядителей, капельдинеров, антрепренёров и конферансье. Но видит Бог, именно сегодня ему пригодится весь его талант.

— Скольких же гостей вы ожидали? — осведомился Пастух, оглядываясь. Несмотря на то, что держался он свободнее прочих, даже немного посмеиваясь, чувствовалось, что обстановка сковывает его.

— Я разослал шестнадцать приглашений, — ответил доктор Генри, ощущая суконную сухость в горле, — Допускаю, для кого-то из приглашённых шифр оказался чересчур сложен…

— Шифр… — пробормотал Пастух, приглаживая седеющие волосы, — Ваше счастье, что я в этот момент как раз маялся скукой, иначе обязательно отправил эту писульку в мусорную корзину, приняв её за бессмысленный ребус соседского ребёнка!

— Шифр был не так уж сложен, — возразил Архитектор, хмурясь, — Я бы даже сказал, составлен вызывающе небрежно и просто, хоть и с фантазией. Разгадать его могла бы и канарейка.

— Ребячество, — пробормотал Пастух, поморщившись, — Тайные послания, секретные явки, свечи… Что дальше? Нам надо назвать тайные имена друг друга? Предъявить особые пропуска? Может, у кого-то в подкладке зашит шёлковый платок с подписью кайзера Вильгельма?.. Ей-Богу, я чувствую себя персонажем дешёвого шпионского романа. Кого вы хотели обмануть этим? Его?

На последнем слове его глаза поднялись вверх, точно желая указать что-то под потолком. Но там, конечно, ничего не было кроме клочьев паутины.

Доктор Генри запоздало подумал о том, что не позаботился о том, чтоб привести комнату в порядок. Просторная, с высокими потолками и мощными балками, она в то же время казалась затхлой и грязной — пробивающегося сквозь узкие щели солнечного света было достаточно для того, чтобы разглядеть толстый слой пыли на ветхой мебели и грязные разводы на стенах. Дрянная комната, совсем не похожая на те роскошные залы, где ему доводилось выступать. И совсем не та публика, с которой он привык иметь дело.

Успокойся, приказал он себе. И вдруг странным образом успокоился. Гальванический гул в жилах стих, дыхание стало размеренным и спокойным, зрение прояснилось — в достаточной степени, чтобы хорошо разглядеть находящихся в комнате людей.

Ваш выход, Доктор.

— Прежде всего, господа и… дамы, благодарю вас всех за то, что пришли сюда. Я знаю, что для этого требовалось нечто большее, чем способность решать неказистые ребусы. Для этого требовалась смелость. Этой смелостью вы наделены в должной мере. А значит, я не ошибся.

Он обвёл их взглядом, сосредоточенным и спокойным, как у старого мудрого змея. Забавно, до чего легко ему удавался этот взгляд — седины в его волосах было совсем немного.

— Что до секретности… Я надеюсь, вы с понимаем относитесь к той осторожности, которой я обставил нашу встречу. Глупо было бы надеяться обхитрить… хозяина острова столь примитивным образом. Однако я не хотел подвергать ваше доброе имя насмешкам или осуждению в том случае, если бы содержимое моего послания каким-то образом стало бы известно посторонним. Это могло бы причинить вред вашей репутации…

Пастух усмехнулся, смерив его взглядом.

— У вас интересная манера заботиться о безопасности своих гостей, мистер загадочник. Если вы не заметили, мы находимся посреди чертового Скрэпси. Поверьте, наша репутация — последнее, что подвергается здесь риску. Куда больше я опасался того, что мне проломят голову в подворотне. А ведь с нами ещё и дама…

Дама встретила его взгляд, резко подняв голову. И хоть произошло это совершенно бесшумно, доктору Лэйду показалось, что он услышал звон стали — точно невидимые клинки парировали друг друга.

— Пусть моя безопасность вас не волнует. Я здесь уже четыре года и, уверяю, это достаточно долгий срок, чтоб я смогла оценить риск. Тем не менее, я тоже жду ответа. Что это за место?

Вопрос был задан требовательным тоном и прозвучал холодно, однако доктор Генри не мог не оценить мелодичность её голоса, которую не портила даже лёгкая хрипотца.

— Это место называется «Ржавая шпора». Когда-то прежде здесь располагалась гостиница, надо думать, одна из самых паршивых дыр в Скрэпси. Сейчас она брошена и безлюдна, здесь избегают ночевать даже бродяги. Тем лучше она подходит для наших целей.

— Наших? — лицо Графини осталось непроницаемо, не озарившись улыбкой, однако насмешливый тон её голоса делал улыбку необязательной, — Не рано ли вы записали нас в компаньоны?

Доктор Генри сделал шаг навстречу ей, подняв в успокаивающем жесте ладони. И споткнулся на ровном месте, услышав её голос, щёлкнувший подобно тонкому шпицрутену:

— Стойте на месте. У меня в ридикюле пистолет. Полуавтоматический «Шонбергер-Лауман» образца девяносто второго года. В его магазине — пять патронов. И первый из присутствующих здесь, кто совершит не в меру резкое движение, выбудет из числа компаньонов первым, о каком бы деле ни шла речь.

Она не лгала. Рука, обтянутая чёрной перчаткой, лежала внутри ридикюля, который она держала на уровне живота. Доктор Генри мысленно чертыхнулся, он сам был безоружен. Нарочно не взял оружия, зная, как будут нервничать собранные им люди, и теперь жалел об этом. Пожалуй, надо обзавестись оружием, подумал он с досадой, только не полу-автоматическим. Лучше старый добрый револьвер, который не даст осечки. Он привык доверять надёжному реквизиту.

Поэт внезапно рассмеялся. Смех у него был нервный, всхлипывающий, сотрясающий тощее тело, но никто даже не посмотрел в его сторону. Все взгляды были устремлены на Графиню, прямую как натянутая струна.

— Что означало ваше послание? — резко спросила она, — Кто эти люди? Кто вы такой? Почему мы здесь? Я не люблю торопить людей, но в данном случае вам лучше поспешить с объяснениями, мистер таинственный незнакомец. Иначе следующий владелец этой гостиницы получит веский повод сменить её название на «Растёкшиеся мозги».

Доктор Генри ощутил досаду, но не испуг. Он привык работать с публикой и знал великое множество типичных реакций, из которых мог составить собственную картотеку, картотеку человеческих страстей. Увы, на сотню благодарных зрителей всегда придётся пятеро скептиков, скандалистов и насмешников. Однажды, когда он давал представление в «Королевском аквариуме», своё третье представление в Лондоне, какой-то спятивший социалист, пронёсший в театр обрез ружья, едва не застрелил его посреди представления, объявив шарлатаном и растлителем масс. В тот раз его спасла выдержка — своей невозмутимой улыбкой, бесчестное количество раз отрепетированной перед зеркалом, он заставил мерзавца замешкаться. Всего на несколько секунд, но этого времени оказалось достаточно, чтобы того скрутили полисмены, охранявшие порядок.

В этот раз всё было немного сложнее, но и только.

— Опустите оружие, графиня, — мягко попросил доктор Генри, — Безусловно, пистолет может быть весомым доводом в беседе, но в данном случае это излишне. Я и так отвечу на все ваши вопросы.

— Графиня? — притворно изумился Пастух, покосившись на Графиню с выражением комического ужаса на лице, — В самом деле? Чертовски интересное здесь собралось общество…

— Хватит, — Архитектор устало поморщился, — Хватит, вы, оба. Если вас всех так томит таинственность, стоило сжечь письмо в пепельнице и остаться дома. Снять пиджак, выпить бокал хорошего вина и предаться приятным мыслям. Например, вообразить себе следующие двадцать лет на острове. Не уверен, что могу позволить себе такую же роскошь. Как вы нас нашли, мистер? И, если на то пошло, как вас зовут?

— Моё имя ничего вам не скажет, оно вам незнакомо. Но вы можете называть меня Доктором.

— Вы врач? — тут же спросил Пастух.

Деловой человек. Быстро думает и быстро задаёт вопросы. С такими приятно иметь дело.

— Нет. Скорее, я… учёный. Только не спрашивайте, каких наук, едва ли мне удастся найти нужные слова. Но по некоторым причинам мне проще всего представиться именно так. Значит, вы хотите знать, как я нашёл вас, каждого из вас?

— И поскорее, — ледяным тоном произнесла Графиня, — Иначе неизвестные науки понесут невосполнимую утрату в вашем лице, Доктор.

— Дамы… — пробормотал Архитектор неодобрительно, — Вечно норовят устроить сцену по всякому поводу…

Взгляд, который Графиня бросила в его сторону, едва ли можно было назвать уважительным. Она была, без сомнения, красива, но какой-то уставшей, бледной красотой. Не свежей, как у только распустившейся розы, скорее, выдержанной холодной красотой хризантемы, долгое время простоявшей в хрустальной вазе.

— Никакой магии, никаких потусторонних фокусов — Доктор Генри протянул вперёд ладони, будто специально для того, чтоб продемонстрировать — они пусты, — Я сам — такой же пленник острова, как и вы. Единственное оружие, бывшее в моём распоряжении, это терпение и склонность к анализу. Моя… профессия благоволит обоим этим началам. Убедившись в том, что самостоятельно мне не обрести свободу и подтвердив свою незавидную участь Его игрушки, я заключил, что должны быть и прочие. Другие несчастные, услышавшие зов и отдавшие себя на волю чудовищу. Едва ли эта тварь, какой природы бы она ни была, удовлетворилась одной лишь моей скромной персоной. И я принялся их искать.

Седой Архитектор одобрительно кивнул.

— Анализ и логика. Это мне нравится. Хоть я и с трудом представляю, как эти инструменты можно использовать в мире, где логика утеряла право именоваться наукой, а анализ таит в себе бездну опасностей.

— Я и не говорю, что это удалось мне без труда. По правде говоря, это был весьма сложный и опасный номер. Несколько раз я добровольно ставил свою жизнь под угрозу, не единожды отчаивался и, по меньшей мере, дважды бросал затею, считая её бессмысленной. Однако…

Пастух склонил свою тяжёлую голову с мощным подбородком.

— Поиск был не из простых, так?

— Я искал вас, настойчиво, как ловец жемчуга ищет драгоценные раковины на морском дне. Собирал информацию из полицейских протоколов, объявлений в газетах, не чураясь и слухами. Щедро платил собственным доносчикам, снующим по улицам. Подкупал должностных лиц и обзаводился информаторами.

— Толково.

— А ещё я угрожал, обманывал, предавал, запугивал, искушал, клеветал… Чтобы пройти этот путь мне пришлось проявить многие черты характера, свойственные, скорее, нашему хозяину, чем его жертвам. Но сейчас, воочию видя вас, я об этом не жалею.

— Но… позвольте. Что же вы искали?

Доктор Генри усмехнулся. Не им — четырём растерянным людям в наглухо запертой комнате. Себе. Работа, которую он вёл столько времени, закончилась, но он отчего-то не ощущал торжественности момента, которую ощущал, окунувшись в раскалённый свет софитов.

Потому что работа не была кончена. Она только начиналась.

— Я искал странности. Даже в этом чудовищном месиве из реальности и абсурда, которое именуется Новым Бангором, всякая чужеродная ему кроха оставляет за собой незримый след. Зыбкий, подчас едва заметный, но вполне реальный, как вы можете убедиться. Я искал людей, которые своими поступками, своим поведением, своим видом отчего-то выпадали из общей картины. Делали странности, влипали в неприятные истории, оказывались в глупой ситуации… Девять из десяти следов ни к чему не вели. Но я согласен был продолжать игру даже на таких условиях. И я искал — кропотливо, осторожно, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания. Пока не добился успеха.

— Или пока не загнали нас в ловушку.

Все посмотрели на Поэта. Сидевший прежде безжизненной куклой, он поднял от стола бледное лицо. Симпатичное лицо, машинально отметил доктор Генри, из тех, что нравятся женщинам. Тонких черт, изящное — его бы можно было назвать даже миловидным, если бы не заострившиеся черты, придающие ему явственно измождённый вид. Взгляд дерзкий, но в нём сквозит столько усталости, что кажется не огненным, каким, должно быть, был в юности, а тлеющим.

Доктор Генри поймал себя на том, что пристально разглядывает бледную шею Поэта, видневшуюся из-под воротника несвежей сорочки. Но шея эта, хоть и нуждалась в порции воды и мыла, не имела на себе подозрительных признаков вроде тех, что можно встретить в Скрэпси — ни узких горизонтальных рубцов, в которых угадываются намечающиеся жабры, ни формирующихся чешуек. Неудивительно. Насколько было известно доктору Слэйду, Поэт не жаловал рыбье зелье, он предпочитал кокаин.

— Что вы смотрите? — Поэт вскинул голову, полоснув по Пастуху и Графине взглядом, влажным и колючим от страха, — Вы ещё не поняли? Это ловушка! Ещё одна чёртова ловушка Левиафана! Он нарочно выманил нас сюда для расправы!

Пастух быстро опустил руку в карман пиджака. В тесной комнате с заколоченными ставнями короткий щелчок взводимого курка оказался неожиданно громким звуком. Настолько, что растерялся, кажется, даже владелец револьвера.

Доктор Генри бросил в его сторону неприязненный взгляд.

— Довольно. Я знаю, что все вы вооружены тем или иным образом и не доверяете ни мне, ни друг другу. Однако то, что вы всё-таки здесь, свидетельствует о том, что ваше здравомыслие возобладало над страхом. Так не поддавайтесь же искушению сейчас, господа!

Он должен удержать контроль над ними. Сбитыми с толку людьми, которые не доверяют друг другу, которые разучились доверять сами себе, своим чувствам и воспоминаниям. И ещё чрезвычайно напуганными.

Доктор Генри приказал себе сохранять спокойствие, то ироничное спокойствие, которое когда-то снискало ему славу у лондонской публики. Эти люди, собравшиеся в «Ржавой шпоре», судорожно сжимающие оружие, тоже были публикой, пусть и не такой, с которой он привык иметь дело. Они тоже ждали от него чего-то.

Доктор Генри считал, что может им это дать.

— Это не оружие джентльмена. Сохраняйте хладнокровие, мистер Ортона.

Юноша вскочил на ноги. Резко, как пружина. В его выставленной вперёд руке матовым серебряным осколком сверкнуло лезвие узкого рыбацкого ножа. Дешёвый нож скверной стали, совсем не похож на оружие убийцы. Наверно, Поэт украл его где-то на рынке по пути в «Ржавую шпору». Впрочем, сейчас это не играло роли.

Роли были лишь у людей на авансцене, и их было пятеро.

— Откуда вы знаете моё имя?

Доктор Генри брезгливо покосился на дрожащий в его руке нож.

— Настоящего вашего имени я не знаю. Знаю лишь то, под которым вы решили увековечить себя в искусстве, выбрав в качестве поэтического псевдонима. К слову, весьма звучного. Ортона… Кажется, это где-то в Италии?

— Провинция Кьети, — нож Поэт держал неумело, однако тот не дрожал в руке, — Не приходилось бывать?

— Нет.

— Славное местечко, — Поэт сдавленно хихикнул, — Солнце, вино, кипящие итальянские страсти… Этакий, знаете, коктейль… Я жил там — давным-давно, ещё когда тешил себя надеждой добиться признания. Кропал стихи, которые, как теперь понимаю, были бездарным подражанием Гюставу Кану[44], только от них разило кислой капустой.

Доктор Генри покачал головой.

— Я не читал ваших стихов. Значит, это и посулил вам Новый Бангор, мистер Ортона? Человека вроде вас трудно купить, но Левиафан — мастер искушений и большой знаток по части наживки. Что он обещал вам? Возможность издать сборник стихов? Богатого мецената, покровителя искусств? Может, славу одного из самых дерзновенных и талантливых поэтов нового, двадцатого, века?..

Ортона покосился на нож в собственной руке. Держал он его неуклюже, точно подражая какой-то иллюстрации, как и полагается человеку, впервые взявшему в руки оружие.

— Нет, — тихо сказал он, — Может, я писал дрянные стихи, но за признанием и богатством никогда не рвался. Левиафан взял меня другим. Я был частым посетителем одной парижской кофейни из числа тех, где часто собирается алчущая искусства публика. Художники, поэты, непризнанные обществом писатели, прочий сброд. Там-то за рюмкой абсента от случайного собеседника, лицо которого полностью стёрлось из моей памяти, я и услышал эту историю. Про коммуну свободных деятелей искусства, которая, тщась избавиться от тлетворных оков цивилизации, обосновалась на крохотном острове в Британской Полинезии. Этакие современные дикари, литературные Калибаны[45], дерзнувшие творить наперекор всему миру и его условностям… Едва ли меня сейчас можно считать рассудительным, но тогда, три года назад, я был беспечным, как ветер. Знаете, у меня даже почти не было багажа, лишь несколько толстых тетрадей — и отчаянное желание творить. Создавать бессмертные стихи, вдыхая солёный воздух просторов, ещё не испорченных человеком. Совершенствоваться в кругу таких же как я, добровольных отшельников, для которых кусок чёрствого хлеба слаще изысканного пирожного. Посвятить себя чему-то по-настоящему великому. Знаете, я не закончил даже первой тетради. Когда я понял, где на самом деле оказался, меня охватил ужас. Какое-то время я ещё пытался писать стихи, но даже в них мне виделся злое отражение Левиафана, который проник мне в душу. Отравил её, изувечил, растлил. Они получались столь страшны, что я сжигал их, эти мои стихи. Я… Господи, да какая уже разница!

Ортона собирался спрятать нож обратно в карман, но с отвращением взглянул на него и, не глядя, бросил куда-то в угол. От этого резкого звука отчего-то никто в комнате не вздрогнул.

— Неплохо, — Пастух одобрительно кивнул, не вынимая, впрочем, руку из кармана, — Вижу, вы и верно готовы к встрече, Доктор. У вас на каждого заготовлено дельце, так ведь? Как у господ из Скотленд-Ярда? Было бы любопытно узнать, что содержится в моём.

Напряжённый не меньше прочих, Пастух держался с толикой вежливой насмешливости, что так контрастировала с его тяжёлой крепкой фигурой профессионального мясника. Такой тип мужчин, сделавшийся распространённым в Европе начиная с девяностых годов, был знаком доктору Генри. Такая карта тоже была в его мысленной картотеке. Выскочка. Как говорят французы, parvenu[46]. Но, без сомнения, умён и проницателен. Не пытается скрыть своего происхождения неестественно благородными манерами, напротив, держится легко и немного насмешливо, точно окружив себя бронёй из иронии.

— Вы — мистер Джон Тармас, предприниматель и скотопромышленник из Глазго. Кажется, в прошлой жизни мне даже встречалось где-то ваше имя. Возможно, газеты…

— Могло и встречаться, — серьёзно подтвердил Пастух, которого Доктор назвал Тармасом, — Надо думать, я был не последним человеком в Шотландии по этой части. Не удивлюсь, если вам даже приходилось закусывать стейком из телятины, которая была выращена компанией «Тармас». У меня, знаете ли, было огромное поголовье, двести пятьдесят тысяч голов.

Архитектор, внимательно следивший за разговором, усмехнулся.

— Уж вы-то, полагаю, должны быть благодарны нашему доброму хозяину. Он дал вам почувствовать то, что чувствовали ваши подопечные. Изумрудное пастбище, полное сочной травы, и ограниченное со всех сторон изгородью, через которую невозможно перебраться. Можно днями напролёт щипать травку, не поднимая головы и не задумываясь о будущем. Полагаю, коровы редко задумываются о будущем?

Тармас даже не повернул головы в его сторону.

— А ещё я знаю, как ревут коровы на бойне, когда опытный мясник тяжёлым топором проламывает им череп. Как их освежёвывают, вздёрнув на огромных крюках. Как вытаскивают жилы и сливают кровь. Что, удивлены?

— Немного, — неохотно признал Архитектор, — Редко кто из дельцов может похвастать знанием деталей.

— Всё потому, что капитал, который я имею, был оставлен мне не любящим дядюшкой, а заработан вот этими руками, — Пастух продемонстрировал пару тяжёлых крепких кулаков, — Я ведь начинал с самых низов, был бедным шотландским пастухом. По счастью, природа наградила меня наблюдательностью и острыми чувствами. Я впитывал всё, что видел и слышал. Наблюдал, как ухаживают за скотом, какой корм ему дают, какой водой поят. Когда мне стукнуло двадцать, у меня уже было полсотни голов.

— Ну и какая судьба привела вас на остров? Только не говорите, что вздумали выращивать морских коров[47] и присматривали подходящее пастбище!

Тармас усмехнулся. Усмешка шла его лицу, морщинистому и грубоватому, смягчая в некоторых местах излишне острые черты, делая его вполне располагающим. Наверняка он знал об этом, поскольку в разговоре держался с непринуждённостью человека, который вполне естественно ощущает себя в любой беседе, с кем бы она ни велась — с неграмотными пастухами, самодовольными банкирами из Сити или — Доктор Генри украдкой вздохнул — подозрительными незнакомцами тёмной ночью в каком-то странном притоне.

— Надеюсь, в прошлой жизни вы были не сатириком, приятель. В противном случае Он сделал доброе дело всему миру, упрятав вас сюда. Я и в самом деле искал пастбища. Здесь, в Полинезии, часто встречаются острова с удивительно приятным климатом и богатой растительностью. А мне требовалось по меньшей мере сотня акров для моей галловейской породы. Можете не верить, но один заботливо выращенный галловейский бычок даёт тысяча триста фунтов превосходного мяса. Мне требовалось лишь найти место, где я смог бы их выращивать. Засеять пару сотен акров люцерной, клевером, овсянницей, мятликом, райграссом, ежей…

— Неужели в вашей компании не нашлось для этого специалистов?

Тармас сдержанно кивнул.

— Нашлось бы, и множество. Но, как я уже сказал, если что-то и сделало из нищего пастуха Джона уважаемого мистера Тармаса, владельца компании с годовым оборотом в полмиллиона фунтов, открывающего двери на площади Патерностер[48] так запросто, будто это портовый бордель, так это привычка доверять не цифрам, которые грамотные господа умело корябают в ведомостях и отчётах! Если чему-то в этом мире и можно верить, так собственным чувствам, — Тармас внушительно коснулся пальцем сперва уха, потом носа, потом правого глаза, — Они никогда не предадут, джентльмены, эти старые добрые чувства. Именно поэтому я привык всецело полагаться на них. Чем сложнее и ответственнее работа, тем больше причин сделать её самолично.

Доктор Генри невольно улыбнулся.

— И как? Вы удовлетворены тем, что может предложить вашим коровам Новый Бангор?

— В полной мере. Если мне суждено когда-нибудь вырваться отсюда, клянусь, я продам половину своих коров, куплю несколько кораблей, под завязку нагружу их динамитом и отправлю сюда. Я превращу Новый Бангор в крошево из камня и песка. Даже если мне придётся разориться из-за этого.

— Напрасная трата сил. Вы скорее пустите на дно Новозеландские острова, чем отыщите Новый Бангор. Кому, как не вам, знать о том, что он материален лишь для нас, его гостей?

— Плевать. Я всё равно найду способ его уничтожить, даже если мне придётся нанять лучших спиритуалистов, фокусников и ярмарочных ведьм. Ну что же, Доктор, нам готовиться к следующему номеру? Может, вы скажете пару слов об этой прекрасной даме, которая последние полчаса делает вид, будто находится в этой комнате в полном одиночестве? Она не очень словоохотлива, как я успел заметить, но её присутствие, безусловно, интригует.

Графиня взглянула на Тармаса. Она больше не держала ридикюль перед собой, позволив ему висеть на сгибе локтя, но расслабленной не выглядела. Доктор Генри вдруг понял, что она ему напоминает — своей холодной красотой, своей замкнутостью, своей манерой смотреть на собеседника. Сломанная механическая балерина из числа тех, что попадаются иногда на каминных полках лондонских гостиных. Сложный изящный аппарат, внутри которого находится сложнейший механизм, почти совершенный в своей малой форме. Но шестерни износились, крошечные валики прекратили работу, и механическая балерина больше не кружится в пируэтах под изящный звон крошечных колокольцев. Она устало смотрит на гостей с высоты своей каминной полке, сохраняя на безукоризненно раскрашенном ангельском лице сухое акварельное безразличие.

— Приятно знать, мистер Тармас, что я привлекла ваше внимание. Признаться, я полагала, что из всех существ женского пола вам интересны лишь те, что наделены копытами и рогами.

Отповедь прозвучала холодно и резко, но Пастух лишь обезоруживающе ухмыльнулся. Он мог выглядеть толстокожим простаком, но Доктор Генри узнал его уже достаточно, чтобы понять — под этой непримечательной внешностью и дешёвым костюмом скрывается человек, наделённый многими полезными качествами, в том числе и отменным запасом самоуверенности.

— Судя по вашей язвительности, мисс, рога в вашем роду не являются чем-то из ряда вон выходящим. Что же до копыт…

— Хватит! — резким голосом произнёс Ортона, которому этот разговор, казалось, приносит физические страдания, — Торговля скотом, несомненно, удаётся вам лучше великосветской беседы. Надо быть круглым дураком, чтобы не узнать её! Это же урождённая графиня Бле…

Он вдруг запнулся, не закончив слова. Так, точно его самого пырнули ножом в живот.

— О Боже… Примите мои извинения, графиня. Я не хотел вот так вот…

Женщина, которую он назвал графиней, легко качнула головой.

— Всё в порядке, мистер Ортона. Поэтам свойственна легкомысленность, но не переживайте чрезмерно, утрата анонимности не стала бы для меня смертельной потерей. В моей жизни были и другие, куда как более серьёзные. Особенно с тех пор, как я попала в Новый Бангор. Но вы правы, мне бы не хотелось, чтоб моё имя звучало вслух. По крайней мере, не здесь и не сейчас. Не при таких обстоятельствах. Едва ли за шторой притаился корреспондент раздела великосветской хроники из «Серебряного рупора», но, если позволите, я бы хотела оставить за собой своё право на имя, пусть даже добрым его уже не назвать…

Доктор Генри кивнул.

— Я не вправе называть имя присутствующего здесь против его воли. Помните, мы все — товарищи по несчастью. Мы и без того сильно рискнули, собравшись здесь, так что я считаю невозможным принуждать кого-то или иным образом проявлять небрежность к его интересам.

— Кажется, я понял, вы доктор от юриспруденции… Ладно, тогда как прикажете именовать вас в этом кругу, графиня? Раз уж мистер поэт и мистер доктор столь щепетильны в этом вопросе, я не стану плыть против течения.

Графиня провела взглядом по комнате, будто что-то ища. Напрасная мысль — комната была столь пуста, что взгляду не за что было зацепиться. Тогда она взглянула на свои руки, мягкие и тонкие, затянутые в чёрные муслиновые перчатки.

— Если вам так нужно имя, оно у вас будет. Зовите меня… Лува[49].

— Графиня Лува… — произнёс Тармас, вслушиваясь в это новое слово, — Что ж, вполне благозвучно. И столь же нелепо. Одно только то, что мы здесь собрались, уже делает нас мятежниками. Заговорщиками, объединившимися против исконного властителя. Впору ли беречь имя, когда в любой миг можно потерять голову?

— Именно поэтому я выбрал Скрэпси, — поспешно произнёс Доктор Генри, чтобы не дать разгореться перепалке, — Без сомнения, это скверный и опасный район, но у него есть немаловажное преимущество. Здесь творится столько чертовщины, что в дебри Скрэпси не рискуют заглядывать даже Канцелярские крысы. В нашем положении это немаловажно.

Пастух, мистер Тармас, отмахнулся от этих слов. Небрежно, как бык отмахивается от докучливого овода.

— Никчёмная предосторожность. Уверен, эта тварь знает обо всём, что происходит на острове, пусть даже в мышиных норах на глубине в тысячу футов. Юлить уже поздно, господа. Вам не потребуются ни фальшивые имена, ни изобличённые схемы, ни запасы пороха, как у Гая Фокса. То, что вы находитесь здесь, уже является основанием для смертельного приговора, заверенного всеми надлежащими печатями и визами. Так стоит ли искать утешения в ложной скромности?

На губах Графини появилась лёгкая улыбка. Такая же акварельная и немного выцветшая, как прежние.

— Уважаю ваше мужество, господин властитель коровьих душ.

— Вас-то что привело на остров? Уж точно искали не свежие пастбища, а? Готов побиться об заклад, какая-нибудь дамская прихоть. Попытка залечить разбитое сердце? Поиск необременительного курортного романа?

— Мистер Тармас! — Доктор Генри строго взглянул на него, — Пожалуйста, воздержитесь от язвительности. Думаю, у каждого из нас в прошлом найдутся детали, которыми мы едва ли станем щеголять в приличном обществе. Однако позвольте вам напомнить, что здесь не светский раут и не дружеская гулянка.

Скотопромышленник кашлянул. Короткая отповедь доктора Генри сбила с него напускную браваду и фиглярство.

— Извините, — Тармас бросил взгляд в сторону Графини, — Я часто делаюсь несносен, когда нервничаю, а сейчас повод для этого как нельзя более подходящий. Мои извинения, Графиня Лува.

К удивлению доктора Генри Графиня приняла извинения с достоинством, даже одарила того своей холодной улыбкой.

— Всё в порядке, мистер Тармас. Ваше предположение не отвечало правилам хорошего тона, однако по своей сути было недалеко от истины. Если я что-то и искала здесь, так это душевного отдохновения. Последние несколько лет в самом деле выдались весьма непростыми для меня. Простите меня, джентльмены, если я вынуждена опустить подробности. Довольно будет того, что некоторые из этих подробностей в самом деле просочились в прессу, причинив мне дополнительные страдания. Мне требовался отдых — и ещё смена обстановки. Полгода или год в каком-нибудь пасторальном живописном уголке, до куда не дотянутся липкие щупальца газетных писак и фальшивые, как мой родовой жемчуг, соболезнования близких. Привычные варианты мне пришлось отмести. Швейцарские пансионы хороши для нервических больных, их сомнамбулическая обстановка тяготила меня. Шумные французские гостиницы также не прельщали меня. Мне требовалось что-то другое. Место, где я снова смогу обрести себя или, по крайней мере, упорядочить те осколки, что остались у меня в память о прошлом. И я…

— Выбрали Новый Бангор, — негромко произнёс доктор Генри, почувствовав, что голос Графини слабеет и тает, — Не лучший выбор, однако, уверяю, все здесь собравшиеся, отлично вас понимают. Каждый из нас был в таком же положении.

Архитектор нетерпеливо ущипнул себя за бакенбарду. Похожий в своей строгой седой чопорности на школьного учителя, он и вёл себя подобно учителю, сердито поглядывая на окружающих, точно находился в шумном классе, наполненном недисциплинированными школярами, и лишь отсутствие указки мешало ему восстановить порядок.

— Не обобщайте, глубокоуважаемый Доктор! — вставил он своим скрипучим голосом, — Не всех из нас привели сюда амурные дела или барыши. Я, например, прибыл сюда по служебной командировке. Я, видите ли, инженер и

— Пусть Графиня закончит, — мягко попросил доктор Генри, — Мы выслушаем каждого.

— Не стоит, — графиня Лува резким движением поправила на плече складку своего тяжёлого плаща, точно тот стал тяготить её, — Окончание вы, безусловно, знаете и так. Не могу вспомнить, кто сказал мне про Новый Бангор, прелестный тихий островок в дальнем углу Тихого океана. Место, где цивилизация ещё не сделалась навязчивой, а жизнь не стянута уздой удушливой викторианской морали. И я… я… Наверно, мне надо было… Господи, какая теперь разница?

В этот раз она действительно замолчала, хоть её никто не перебивал. Пастух молча ковырял толстым, как плотницкий гвоздь, пальцем свой жилет. Поэт с застывшей на лице неприятной усмешкой, колючей, как приставший к одежде чертополох, слушал рассеянно с прикрытыми глазами и этой зловещей сосредоточенностью напоминал скорее Зелёного человека[50], чем живое существо.

— Что ж, понятно, — Пастух не сострил, как опасался доктор Генри, напротив, участливо кивнул Графине, — Не в укор вам, графиня Лува, но едва ли эта история способна удивить кого-то из нас. Впрочем, и на нашего уважаемого инженера я бы ставить не рискнул. Сомневаюсь, что он сорвёт выигрыш на звание самого оригинального рассказа.

Архитектор сердито взглянул на него из-под седых клочковатых бровей. Его старомодная и сухая манера разговора, делавшая его похожим на строгого учителя, мешали ему держаться заодно со всеми, отчего казалось, будто он существует в каком-то своём измерении, наполненном своими вещами, основательными, серьёзными и не терпящими небрежности. Он редко вступал в беседу, но даже когда ситуация требовала от него вставить слово, голос его немелодично скрипел, точно мел, которым скребут по старой доске.

— Я инженер, — Архитектор бросил строгий взгляд на каждого из присутствующих, будто пытаясь удостоверится, не осмелится ли кто-нибудь оспорить его право на этот титул, — Инженер из компании «Тодфорд Констракшн». Меня зовут Виктор Уризель. Родился в Кардиффе. Специалист по геодезическим работам. Командирован в Новый Бангор шесть лет назад. Моя компания собиралась строить нефтеперегонный завод на южной оконечности острова и я… и мне…

Пытаясь держаться с достоинством и не встречая интереса среди прочих, он ощущал себя неловко и оттого часто сбивался, отчего доктор Генри даже ощутил сочувствие к нему. Этот пожилой джентльмен относился к тому сорту кабинетных учёных, что были наследием георгианской эпохи и почти пропали из жизни, оставшись лишь на карикатурах в «Панче». Лучше бы ему остаться в своём кабинете, подумалось доктору Генри. Едко ругаться на газетных страницах с такими же стариками, пить поднесённый экономкой чай с ежевичным вареньем, брюзжать на счёт повсеместной распущенности и дерзости нравов, клясть прохиндеев-германцев и варваров-русских…

— Взять хотя бы эти безумные поезда в толще земли… — Архитектор поджал губы, точно само присутствие демонических поездов в Новом Бангоре было не просто фактом, а персональным вызовом ему, Виктору Уризелю, главному инженеру компании «Тодфорд Констракшн», — Совершенно невозможно понять, откуда они берутся и по какому маршруту движутся. Откуда они берут топливо, в конце концов! Я пытался составлять схему их движения, но обнаружил, что движение это хаотично и не упорядоченно, а проще говоря, бессмысленно. А автоматоны! Пусть вас не смутит моя геодезическая специальность, мне на своём веку приходилось тесно изучать математическую логику в ведущих университетах мира, да и о смежных дисциплинах вполне имею представление. Метод Крамера, метод Гаусса-Зейделя… Все эти перфорированные картонные карточки в головах у автоматонов суть полная бессмыслица! И я… В конце концов, это глупо, это нелепо… Мне…

Наконец он выдохся и доктор Генри получил возможность прервать его.

— Что ж, полагаю, мы можем считать знакомство состоявшимся. Видит Бог, произошло оно в странном месте и при странных обстоятельствах, но теперь, полагаю, вы ощущаете себя свободнее.

— Вы смеётесь, Доктор? — со злым смешком осведомился Поэт, — Может, вы и не агент Канцелярии, только наша участь от этого не облегчилась ни на гран. Мы как и прежде заперты здесь, в этом адском котле, заперты, терпеливо ожидая казни или бесконечных мук — в зависимости от настроения нашего гостеприимного хозяина. Но если раньше мы могли утешать себя тем, что это случится не сейчас, малодушно надеясь на то, что Он помилует нас и оставит в покое, то теперь всё кончено. Да, кончено! Отныне мы не просто гости. Мы мятежники. Люди, бросившие вызов его власти. Сговорившиеся беглецы. Это значит, что наказание может последовать в любой миг. И в любой форме, ещё более страшной, чем те пытки, на которые Он обыкновенно обрекает своих жертв!

— Бросьте, Ортона! — Пастух поморщился, бросив ковырять жилет, — Обойдёмся без древнегреческих трагедий. Левиафан — рачительный и гостеприимный хозяин, Он никогда не забывает своих гостей. То, что мы сохранили человеческий облик, не наша заслуга и вы знаете это. Рано или поздно Он вспомнит про нас. Вспомнит, чтобы посвятить в подданные Нового Бангора. И когда это случится — молитесь. Молитесь всем богам, что придут на ум, истинным и ложным, чтобы он не проявил при этом свойственной ему фантазии, продлив ваши мучения сверх положенного.

Поэт стиснул зубы — удар, видимо, пришёлся в цель. Он бросил в сторону Пастуха горящий взгляд из-под густых волос.

— А вам, значит, не терпится поиграть с ним в прятки? Пощекотать нос палачу? Превосходно! Но неужели для этого вам нужна компания?

Пастух не сострил в ответ. Даже не улыбнулся. Точно мгновенно решившись на что-то, он сбросил с себя личину благодушного фамильярного трепача, и только тогда сделалось видно, что личина эта фальшива. На доктора Генри внимательно смотрели сосредоточенные глаза профессионального забойщика — уверенные и мудрые глаза убийцы. Эта перемена понравилась доктору Генри. Он и сам ощущал нечто подобное, точно сбросил наконец тяготивший его пиджак, узкий в локтях и отчаянно давящий на горло.

Больше никаких софитов. Никакой сцены. Никаких аплодисментов. Для этого выступления конферансье не придётся устраивать торжественный ритуал.

— Мистер Тармас прав. Наказание неизбежно и каждый из нас обречён. Думаю, все мы знаем, что случается рано или поздно с людьми, которые, исчерпав запас сил, становятся гражданами Нового Бангора. Мы можем либо принять это, либо противиться, используя все те небогатые средства, которые есть в нашем распоряжении.

— Это мятеж, — тихо произнесла Графиня. Она положила ридикюль с пистолетом на стол, но никто даже не посмотрел в его сторону, — Наша участь предрешена, это несомненно. Но как знать, не загоняем ли мы сами себя в ужасную ловушку, сделавшись из бессловесных игрушек Его сознательными врагами? Это уже не просто игра, это вызов. Попытка противостоять его власти и могуществу, лишить его законной собственности. Что он сотворит с нами, если этот заговор будет раскрыт?

Они все замерли, тревожно вслушиваясь. Слышно было, как тревожно и зло скрипят на ветру флюгера, как где-то на соседней улице нечленораздельно голосит пьяный, не то распевая какую-то песню, не то монотонно жалуясь на жизнь. Неуверенно пискнула где-то в небе пролетающая рядом птица, но тут же, точно испугавшись, смолкла.

Какого звука они ждали? Доктор Генри и сам этого не знал. Оглушительного удара грома, который расколет небо и крышу над ними, обнажив гнездо заговорщиков? Скрипа тормозов локомобилей Канцелярии во дворе? Оглушительного небесного гласа, который затмит собой даже рёв заводских гудков Коппертауна?

Левиафан молчал. Если Он и ощущал какое-то нарушение в привычной и однообразной ткани бытия, то не спешил на это реагировать. Или же не считал нужным.

Доктор Генри обвёл собравшихся взглядом. Трое мужчин и женщина. Они ждали, что он скажет и, ощущая нутром обжигающие мгновенья этой затянувшейся тишины, он вдруг вспомнил, как восемь лет назад, в Ливерпуле, другой человек точно также ждал его слов.

Это было его четвёртое выступление, такое же оглушительно успешное, как и первые три. После того, как он сошёл со сцены, антрепренёр, смущаясь, подвёл к нему пожилую женщину в траурном платье, которая хотела задать вопрос. Она хотела знать, может ли чудодейственная наука, могущество которой было явлено на сцене, вернуть к жизни её покойного сына.

Что он мог ей сказать? И что он мог сказать этим людям? Графине, Архитектору, Пастуху, Поэту… Пообещать им, что спасёт их? Что выведет их из царства всемогущего божества и тирана? Вернёт им, безвольным слугам Нового Бангора, право именоваться людьми?

Раньше в его распоряжении был человек, загодя готовивший речи — проникновенные, взвешенные и неизменно хорошо действующие на публику. Тем более, что он сам всегда знал, чего именно публика ждёт от него. Что ж, подумал доктор Генри, теперь я один. Значит, надо привыкать к этой работе. Вести к свету людей, которые забыли, что такое свет.

— Да, это мятеж, — произнёс он, когда тишина сделалась удушливой, как предгрозовая ночь, — То, что мы собрались вместе, дерзнув искать сообща план спасения с острова, уже делает нас преступниками в Его глазах. Но каждый из нас был мятежником в душе с того самого момента, когда осознал, что с ним произошло. То, что вы находитесь здесь, наилучшее тому подтверждение. Да, мы мятежники. Но теперь мы не разрозненные бунтовщики, дожидающиеся своей участи. Мы…

— Кто? — насмешливо спросил поэт, — Когорта каторжников? Научное общество? Революционная ячейка? Может, военный отряд?

— Нет, — доктор Генри покачал головой. Нужное слово уже нашлось. Само собой, как часто бывает с нужными вещами, которые по какой-то причине оказываются под рукой в самый подходящий момент, — Я бы назвал наше предприятие клубом. Клубом единомышленников, объединённых общей целью.

— Клуб самоубийц, — пробормотал Архитектор, не пытаясь скрыть досады, — Подумайте, что вы замыслили! Это даже не самонадеянность, это невежество! Можно выйти с горсткой солдат против бесчисленной вражеской армии и надеяться на победу. Глупо, но иной раз в истории случались странные случаи… Но Левиафан — это не армия! Это сила. Сила, ни природы, ни пределов, ни возможностей которой вы не знаете!

— Здесь мне придётся согласиться с мистером Уризелем, — Пастух неохотно кивнул, — Каждый из нас провёл несколько лет в Новом Бангоре, но мы знаем о его владетеле не больше, чем в тот день, когда осознали свою участь. Что Он такое? В чём Его природа? Есть ли слабые стороны, а если есть, то в чём они заключаются? Как Он мыслит и мыслит ли вообще? Есть ли у Него враги или союзники? Страхи, предпочтения или желания? Мы слепцы. Быть может, не в меру отважные, отчаявшиеся, дерзкие, но всё ещё слепцы.

— Пусть слепцы, — согласился доктор Генри, — Но вспомните историю о слепцах и слоне. Один ощупал слоновий хобот и заключил, что слон подобен змее, тонкий и бескостный. Другой ощупал ногу и заметил, что слон — что-то вроде стены, высокий и шершавый…

— Понимаю, к чему вы ведёте, но…

— Наши отдельные суждения обрывочны. Наши наблюдения зачастую ложны. Наши предположения ограничены и противоречивы. Но нас пятеро — а это уже даёт нам огромное преимущество. Пять слепцов, объединившись, смогут сопоставить всё, что им известно об объекте под названием «слон». Понять, как он устроен, как действует и чем руководствуется, каковы его слабые стороны и уязвимые места.

— Нелепо… — пробормотал Поэт, с отвращением уставившись на собственные грязные пальцы, — Нелепо, опасно, бессмысленно, тщетно…

— У нас есть шанс, — тихо произнёс доктор Генри, — Быть может, шанс, который прежде не выпадал никому из пленников Нового Бангора. Подумайте об этом. То, что невыполнимо для одного слепца, но для пятерых…

— Пять слепых безумцев… — пробормотал Архитектор, — Заговора нелепее мир ещё не видел. Впрочем, если вы желаете именовать это сборище авантюристов клубом…

Доктор Генри кивнул.

— Да, назовём это клубом. Клубом товарищей по интересам. Клубом желающих покинуть Новый Бангор живыми.

— Мы, значит, его новоявленные члены, а вы, Доктор, будете председателем? — Поэт криво усмехнулся, — Мне приходилось быть членом многих клубов, от нищих поэтических, члены которого не могли вскладчину купить и бутылку вина, до респектабельных эзотерических, вызывавших дух Джона Киттса, однако ни один из них не выглядел столь скверно. Насколько я понимаю, у него нет ни членских взносов, ни обстановки, ни ритуалов… Чёрт побери, у вашего клуба нет даже названия!

— Альбион.

— Что?

— Мне кажется, это хорошее название для клуба.

Графиня не шутила. Она выглядела серьёзно — даже пугающе серьёзно. Её глаза уже не казались нарисованными, они сделались живыми — чёрными и блестящими.

— Мы все британцы. И все превыше жизни жаждем вернуться к благословенным берегам Туманного Альбиона. Мы назовём клуб «Альбион» — в честь родины, которую потеряли, но которую отчаянно желаем вновь обрести.

Доктор Генри ощутил, как обмякают, делаясь каучуковыми, напряжённые мышцы спины и шеи. Он и сам не замечал этого напряжения последний час, теперь же ощущал себя так, точно обошёл весь остров со стальной наковальней на плече. Привычное ощущение, знакомое ему по прошлой жизни, посещавшее его, когда занавес медленно затягивался, ограждая его от ликующей толпы. Ощущение, говорящее, что всё получилось. Выступление закончено успехом.

— Жаль, я не прихватил бутылки шампанского, — усмехнулся он устало, — Образование клуба принято, кажется, отмечать тостом. Впрочем, кому как не нам, жителям Нового Бангора, знать цену условностям? За «Альбион», господа! Поднимите ваши воображаемые бокалы. За клуб «Альбион»!

Уилл слушал сосредоточенно, целиком обратившись в слух. Не задавал вопросов, не перебивал, лишь время от времени хмурился, точно пытался мысленно разобрать непонятные ему моменты. Хороший слушатель, подумал Лэйд, пытаясь смочить слюной пересохшее горло. В Тресте невозможно даже рассказать коротенький анекдот про ирландца и собаку — тебя перебьют самое малое пять раз, потом О’Тум вспомнит, как рассказывали этот анекдот у них в морской пехоте, доктор Фарлоу подметит в нём по меньшей мере три ошибки по фактической части, а потом Маккензи и вовсе переведёт разговор на тему, не имеющую отношения ни к ирландцам, ни к собакам…

Стоило Лэйду, кашлянув, замолчать, как Уилл беспокойно оглянулся в его сторону.

— Что было дальше, мистер Лайвстоун?

Лэйд шутливо погрозил ему набалдашником трости.

— Терпение — величайшая из добродетелей. Так говорил мне один знакомый голландский фальшивомонетчик, которого схватила полиция после того, как он расплатился непросохшими ассигнациями, оставившими следы краски. История это длинная и рассказать её в один присест в моём возрасте не так-то просто. А прервал я её потому, что мы почти пришли. Видите тот дом? Нет, не тот, а под черепицей… Я же обещал показать вам Вечных Любовников, помните?

На лбу Уилла вновь обозначилась уже знакомая Лэйду крохотная вертикальная складка. Впрочем, он был достаточно благоразумен, чтобы не вступать в спор. Лэйд заметил, что глаза его спутника не до конца прояснились. Они ещё не вернули себе привычной ясности, напротив, выглядели туманными, точно стёкла окна, покрытые конденсированной влагой.

Словно Уилл, чьё тело машинально шагало по Шипси, мысленно был ещё там, заперт с четырьмя людьми в глухой душной комнате «Ржавой шпоры».

— Откуда вы… Я имею в виду, все эти детали вплоть до мелочей, все эти описания лиц, мыслей, характеров, поз… Глаза Графини, манеры Пастуха, тревога доктора Генри… Такие вещи невозможно знать, если не присутствовать там, не так ли?

Лэйд нарочито небрежным движением крутанул вокруг руки прогулочную трость, точно какой-нибудь ловкач-тамбурмажор[51], отчего та выписала причудливую фигуру сродни сложной фехтовальной траектории.

— Возможно, я и присутствовал там, мистер Уилл, как знать? Возможно, я заглядывал в «Ржавую шпору» через окно. А ещё запасся чернилами и бумагой, чтобы зафиксировать стенограмму первого исторического заседания клуба «Альбион» на правах его тайного секретаря. Согласитесь, изрядное событие в жизни Нового Бангора, можно ли было оставить его без внимания, не увековечить в бумаге?..

Вертикальная морщинка на лбу Уилла мгновенно заострилась, сделавшись ещё чётче.

— Но… Погодите! Вы сами сказали, что ставни были накрепко закрыты!

— Верно, — улыбнулся Лэйд, — Кроме того, комната располагалась на втором этаже. А вас нелегко провести.

— Значит, вас там не было?

— В «Ржавой шпоре»? Нет, никогда. Даже не знаю, в какой части Скрэпси она располагалась. Тем не менее, о многих событиях в жизни новоявленного клуба «Альбион» я могу судить лучше, чем кто бы то ни было на острове.

Складка мгновенно пропала.

— К… Канцелярия?

— Господи, нет! — Лэйд искренне рассмеялся, — Вы полагаете, крысы полковника Уизерса стали бы делиться добытыми крохами с каким-то лавочником из Хукахука? О нет. Допускаю, Канцелярии известно кое-что про «Альбион» и она заплатила бы весомую цену в любой валюте мира на выбор за возможность раскрыть личности его членов и всю подноготную затеянного ими мятежа — единственного известного мятежа в истории Нового Бангора. Увы и ах, здесь бессильны даже полномочия полковника Уизерса. Ему самому известно не больше, чем пьянице Шеппарду или прочим из числа тех, кого вы неумело допрашивали.

— Но как же… Как тогда…

— Почему я говорил так уверенно, будто читал мысли человека, называющего себя доктором Генри? Почему упоминал детали, которые могли быть известны только очевидцу? Всё очень просто, Уилл. Я читал записи.

— Что за записи? — жадно спросил Уилл, глаза которого мгновенно вернули привычный блеск.

— Записи доктора Генри, разумеется. Мне не довелось быть с ним знакомым, но у меня сложилось впечатление, что он был очень основательным и аккуратным джентльменом. Конечно, он не вёл стенограмм, однако после каждого заседания клуба «Альбион» он скрупулёзно записывал в тетрадь его события, не брезгуя даже мелочами. Полагаю, это было важно для него. Он не просто описывал, он фиксировал, как учёный фиксирует каждый шаг проделанной работы. Вёл летопись, которой, к слову, суждено было остаться единственным напоминанием о существовании основанного им клуба.

— Где он сейчас?

— Я не знаю. Когда проживёшь в Новом Бангоре несколько лет, начинаешь привыкать к тому, что люди время от времени исчезают сами по себе. Без грохота, без дыма, без военного оркестра. Просто… перестают существовать в привычной им форме, а уж считать это смертью, избавлением или переездом зависит скорее от точки зрения. У меня нет никаких сведений о нём, записи в дневнике в какой-то момент попросту обрываются.

— Но эти записи, они…

— Попали в мои руки полностью законным способом, — мягко закончил за него Лэйд, — И ничего удивительного в этом нет. Так уж сложилось, что через мои руки проходит много самого разнообразного товара, который не ограничивается одними лишь консервными банками. Амулеты сомнительной ценности и столь же сомнительной судьбы, составленные дилетантами кроссарианские инкубулы, эзотерические трактаты и бесчисленный хлам, который к всему этому прилагается — фальшивые безоары[52], аляповато сделанные сигилы[53], древнееврейские атамы[54], ровесники египетских пирамид, на клинках которых ещё можно рассмотреть полустёртые фабричные оттиски Коппертауна…

— Как жаль, — лицо Уилла вытянулось, но Лэйд благоразумно сдержал рвущийся наружу смешок — это обескураженное выражение выглядело весьма комично, — Я бы не отказался познакомиться с доктором Генри и узнать историю «Альбиона» из первых уст. Он показался мне весьма рассудительным и мудрым джентльменом, не говоря уже о том, что за потрясающий рассказчик из него мог получиться! Но что за науку он упоминает? Я не припомню, чтоб в лондонских театрах выступал некто доктор Генри, по крайней мере, не в Сохо. Что за науку он представлял?

— Узнаете, если останетесь терпеливым слушателем.

— А… прочие члены клуба? Графиня, Пастух, Архитектор, Поэт? Вы можете организовать встречу с кем-нибудь из них? Если да, вы крайне меня обяжете, мистер Лайвстоун! Или… — Уилл напрягся, сбитый с толку молчанием спутника, — Или их уже нет в живых? Какая участь их постигла? Неужели они… Скажите прямо, они мертвы? Заговор был раскрыт?

Лэйд прикрыл ладонью зевок. Фальшивый, но вполне достаточный для того, чтобы Уилл смущённо умолк.

— Наберитесь терпения, — посоветовал ему Лэйд, — Если бы Данте Алигьери вместо того, чтобы совершить путешествие в глубины Ада довольствовался бы болтовнёй Вергилия, он отвёл бы старика в ближайшую пивную и купил бы ему две пинты светлого. Вы получите свою историю. Но сперва…

Изящным церемониймейстерским жестом он ткнул тростью в дом, возле которого они остановились. Дом этот мало чем выделялся среди прочих. Тут, на окраине Шипси, вдалеке от вечно гомонящих центральных улиц, дома были неброскими, выбеленными ветрами и похожими друг на друга, точно выброшенные прибоем на берег ракушки, и точно так же, как ракушки, лепились друг к другу. Здесь не было ни роскошных гальванических вывесок, соблазняющих удовольствиями, непристойными во всех цивилизованных странах, ни томно позирующих красавиц, облачённых чрезмерно легко даже по меркам тропического климата. Одни лишь невыразительные фасады, почти безлюдные улицы и холодные глаза окон. Здесь, на этих узких улочках, являвших такой контраст с яркими, как рифовые рыбы, заведениями Шипси, не ощущалось всепроникающего мускусного запаха похоти, этот край был отдан под удовлетворение других страстей — край подподпольных наркопритонов и опиумных курилен.

Не знай Лэйд, в какую дверь следует стучать, они с Уиллом могли бы провести тут весь день. Но Лэйд, разумеется, знал. Вооружившись прогулочной тростью, он отстучал её набалдашником по двери замысловатую дробь, похожую одновременно на разнузданный хорнпайп[55] и азбуку Морзе.

— Держитесь спокойно, — бросил он стоящему за спиной Уиллу, — Опасности нет, но если будете чрезмерно нервничать или неестественно держаться, хозяева могут заартачиться. В каждом джентльмене, облачённом в костюм, им мерещится Канцелярская крыса.

Дверь открылась нескоро — должно быть, хозяева тщательно рассматривали их в какой-то потайной глазок или щель — но всё же открылась. И Лэйд был приятно удивлён, обнаружив в её проёме не дуло крупнокалиберного хаудаха[56], а узкоглазое желтокожее человеческое лицо, пусть и взирающее на него без всякой доброжелательности.

— Ни ханг яо шенме?

— Китайский, — спокойно пояснил Лэйд Уиллу, получившему свою порцию пристального хозяйского внимания, — Хочет знать, зачем пришли. Можно подумать, мы с вами похожи на записных коммивояжёров, распространяющих платяные щётки, или баптистов-миссионеров… Спокойно, мистер. Вомэн лаи кан кан! Ё тиан![57] Получишь ты свою монету.

Китаец ещё некоторое время разглядывал незваных гостей, пока Лэйд не сделал привычный жест, сразу его успокоивший — потёр большим и указательным пальцем друг о друга. Только тогда неприветливый привратник, неохотно распахнув дверь, жестом велел им следовать за ним.

— Чёртовы кули[58]… - проворчал Лэйд, ступая в полумрак, — Нет никого грубее и жаднее этой публики. Говорят, их успели ввезти не меньше миллиона, прежде чем Австралия не спохватилась и не обложила их налогом — по тридцать фунтов стерлингов за каждого желтокожего дьявола. Неудивительно, что после этого они прыснули во все стороны, обосновавшись едва ли не на всех островах Британской Полинезии!

Дом лишь снаружи казался небольшим, внутри него простиралась целая анфилада из комнат, правда, в большинстве своём крохотных и полутёмных. На тяжёлый дух редко проветриваемого помещения, отдающий плесневелыми коврами и мочой, наслаивался тонкий аромат, кажущийся одновременно приторно-сладким и вяжуще-солёным. От этого запаха у Лэйда заслезились глаза, так что он счёл за лучшее прижать к лицу носовой платок.

В некоторых комнатах виднелись фигуры — более угадываемые глазом, чем видимые, как угадываются сами собой в контурах облаков или пятнах краски — фигуры людей, сидящих по-турецки, или расслаблено лежащих на циновках.

— За что вы пообещали ему денег? — осведомился Уилл, успевший несколько раз оступиться в потёмках и минимум единожды основательно врезаться в стену.

— За услуги.

— Но это место…

— Опиумный притон. Спокойно, не сверкайте во все стороны глазами, здешние посетители этого не любят. И вообще держитесь спокойнее.

— Но вы же не собираетесь…

— Угостить вас трубочкой-другой? — Лэйд рассмеялся сквозь платок, — Нет, конечно. В наше время чтобы глотнуть опия, не обязательно даже покидать Лондон, подобные заведения есть и там. Нет, мы тут с другой целью. Я хочу показать вам Вечных Любовников.

Они миновали ещё несколько залов, полутёмных, наполненных удушливо сладким запахом, затем провожатый китаец открыл хитроумно скрытую в стене потайную дверь и жестом указал в сторону спускающихся вниз ступеней, тёмных и влажных, как каменные плиты мола.

— Денга. Денга впереди.

Лэйд со вздохом достал бумажник.

— Сейчас.

— Смотреть — два ширинг. Верёвка — два ширинг.

Лэйд небрежно опустил в его узкую костистую ладонь четыре монеты.

— За нас двоих.

— Смотреть — два ширинг! Верёвка — два ширинг! Два человек — восемь ширинг!

— Верёвка не требуется, только смотреть.

Это не успокоило желтокожего стража, напротив, тот затараторил, сердито сверкая маленькими глазами:

— Верёвка! Верёвка! Верёвка очень нужен! Два ширинг! Нет верёвка — всё. Ши-ти! Хорошо крепкий верёвка! Обярозательно нужный!

— Иди к чёрту, — беззлобно сказал ему Лэйд, — Тебе-то какое дело, с верёвкой мы или без? Ты свои деньги уже получил. Остальное — наша забота, ведь так?

Едва ли китаец понял смысл сказанных слов, но интонацию уловил безошибочно. И поспешно удалился в глубины чадящей опиумной дыры, глухо ругаясь на своём сумбурном невразумительном языке, похожем на скрип больного попугая.

— Зачем он хотел продать нам верёвку? — осторожно спросил Уилл, — Какой-то ритуал или…

— Не обращайте внимания. Эти кули столь жадны, что, надо думать, заодно охотно выставили бы мне счёт за рис, который мой дедушка ел у них под Тяньцзынем в сороковом году[59]… Осторожно со ступенями, приятель, здесь чертовски темно и, кроме того, скользко. Идите следом за мной и глядите под ноги!

— Это ведь не опасно, мистер Лайвстоун? — опасливо уточнил Уилл, пытаясь заглянуть ему через плечо.

— Нет, не думаю. Опасную вещь едва ли назвали бы Вечными Любовниками, правда?

— Почему у неё такое чудное название?

— Не хочу перебивать вам первое впечатление — сами увидите. Чувствуете запах?

Шедший позади Уилл сделал несколько коротких вдохов через нос.

— Как будто. Не самый приятный запах, признаться. Как в погребе. Дрожжи, гнилой картофель, ещё что-то кислое, мускусное…

Как в погребе, мысленно согласился Лэйд. Это ощущение усиливалось звуками, которые он уже разбирал и которых, наверно, пока не слышал идущий сзади Уилл. Мягкие липкие звуки, которые обычно возникают, когда кто-то перетирает вручную на тёрке мягкий овечий сыр, перемежаемые негромким ритмичным хлюпаньем.

— Едва ли в публичных домах пахнет лучше, — рассудительно заметил он вслух, отчасти для того, чтоб заглушить эти звуки, — Да, этот запах сложно назвать приятным, но поверьте, это запах самой жизни. И если смысл этого эвфемизма вам ещё не понятен, то только потому, что здесь слишком темно. Всё в порядке, лестница закончилась. Видите эти вмурованные в стену кольца? К ним полагалось привязывать верёвки. Да, те самые, на которых мы с вами сэкономили четыре шиллинга. Где-то тут они держат лампу… Сейчас… Ага, вот и она!

Масла в лампе оставалось на самом дне, у Лэйда ушло добрых полминуты, чтобы, бормоча проклятья по поводу жадных китайцев, зажечь фитиль. Он знал, что увидит и, может, бессознательно оттягивал этот момент. Но Уилл не знал. И теперь молча хватал ртом воздух, оказавшись в центре слабоосвещенного круга.

Только сейчас он, должно быть, заметил, что стоит в нескольких футах от края земляной каверны, своими размерами напоминающей подземный пруд, и пруд достаточно большой, чтобы по его поверхности можно было пустить четырёхвёсельный ял вроде тех, что в выходные дни стайками снуют по Темзе.

Но заполнен он был не водой, блеск поверхности в темноте был обманчив. Стоило включить лампу, как сделалось видно — вещество, заполнявшее огромную подземную чашу, было слишком густым и вязким для воды. Что-то вроде белёсого густого вара или студня или…

— Мистер Лайвстоун, это же… это… — голос Уилла мгновенно ослаб, опустившись до нечленораздельного бормотания, слабого, как кваканье умирающей лягушки, — Это… это…

Лэйд не хотел думать, каково ему сейчас. Слишком хорошо помнил ощущения, которые когда-то, много лет назад, испытывал в этом сыром подвале сам. Память, силящаяся исторгнуть из себя эти воспоминания, как непереваренный обед, услужливо подсказала, что тот визит обошёлся ему на два шиллинга дороже — тогда он не экономил на верёвке…

— Только не говорите, что никогда не зарисовывали обнажённую натуру, — спокойно произнёс он, становясь так, чтоб держаться в одном шаге за левым плечом Уилла, — Пристало ли смущаться подобного человеку, знакомому с полотнами фон Байроса, Дега и Лефевра? Впрочем, не удивлюсь, если вам скорее вспомнится Босх.

— Это же…

— Человеческая плоть. Вам ли, исследователю человеческих страстей, смущаться её? Да, просто плоть. Один из самых бесхитростных, распространённых и, в то же время, сложно устроенных материалов в природе. Что такое? Кружится голова? Не хватает воздуха? Это обычное дело. Не делайте слишком больших вдохов. В здешнем воздухе нет ядовитых веществ, но может стошнить с непривычки…

Его самого в первый раз стошнило — прямо на слизкий сырой пол. Как только он заглянул в огромную яму и увидел её содержимое. Как только осознал, что именно открылось ему в глубине. Как только понял, что именно источает этот ужасный запах, отдающий сырыми моллюсками, подгнившим сыром, кислыми грушами, хлоркой, дрожжами и сахарным сиропом.

Гигантская братская могила, заполненная человеческими телами — сотнями обнажённых человеческих тел, залитых слоем вязко колышущейся прозрачной жидкости, похожий на растаявший жир. Взгляд сам собой вяз в этом месиве, точно вклеившись в него. Бессильный схватить все детали этого чудовищного ансамбля одновременно, он переползал с одного тела на другое вялой осенней мухой. Карабкался по чьим-то угловатым, выгнутых в неестественных позах, спинам с выпирающими несимметричными бусинами позвонков. Полз по плоским безволосым животам, похожим на непропечённое тесто. Метался между острыми ключицами, теребил гроздья переплетённых между собой пальцев, испуганно кружил вокруг молочных желёз, обнажённых и похожих на увядшие земляничные ягоды.

Огромное вырубленное в земле кладбище. Чаша, полная человеческих тел. Однако тяжёлый запах, царивший тут и перебивавший даже сырую подземную затхлость, не был запахом разложения. Скорее, запахом самой жизни. Жизни не мёртвой, разлагающейся, находящейся в процессе распада, а напротив, упрямо и монотонно шевелящейся.

— Они… — Уилл выпучил глаза, глотая побледневшими губами воздух, — Святой милосердный боже. Они же…

— Разве не сказал Господь Бог — «Плодитесь и размножайтесь?» — Лэйд предусмотрительно встал подальше от края, но так, чтоб иметь возможность дотянуться до плеча Уилла. Одну руку он держал расслабленной вдоль тела, пальцы другой сжимали в брючном кармане небольшой округлый предмет, контурами напоминающий медальон, — В чём никак нельзя упрекнуть Вечных Любовников, так это в отсутствии надлежащего прилежания, неправда ли? Как вы можете видеть, они истово выполняют Его завет. Так самозабвенно, что не остаётся времени ни предаваться порокам, ни штудировать добродетели. По-своему поучительное зрелище, хоть и своеобразное. Впрочем, едва ли господа, платящие узкоглазому мерзавцу по четыре шиллинга, ходят сюда, чтоб предаваться философским размышлениям о природе жизни.

Шевеление в залитой прозрачной жидкостью яме не было агонией сваленных грудами человеческих тел. Напротив, тем древним процессом, который веками использовала жизнь для продления своего существования, одновременно вызывающе простым и умопомрачительно сложным.

Лэйд старался не смотреть вниз, но, вынужденный следить за Уиллом, против воли видел отдельные детали.

Блестящие от влаги человеческие пальцы, порывисто ласкающие друг друга. Дрожащие суставчатые дуги напряжённых спин, едва не хрустящие от напряжения. Ритмично натягивающиеся и обмякающие пласты мышц. Острые выступы локтей, коленей и бёдер. Половые органы, мужские и женские, механически страстно сплетающиеся друг с другом под аккомпанемент влажного бульканья окружающей их протоплазмы.

Этот процесс одновременно был и симфонией страсти и противоестественной пародией на неё. Быть может, потому, что процесс этот совершался монотонно и размеренно, с механической конвейерной грацией и не был окружён тем, чем обычно окружаются ритуалы подобного рода — страстными вздохами, дрожью разгорячённых тел, порывистостью. Эта страсть была другого рода — фабричной, целеустремлённой, поглощённой самой собой. Может, именно это и завораживало.

Лэйд ещё крепче сжал в кармане медальон, ощущая, как в душу, преодолевая возведённые им защитные барьер, вползают липкие тягучие ручейки. Хотел он того или нет, монотонные движения бесчисленного множества сдавленных и переплетённых человеческих тел завораживали.

Бесконечно совокупляясь в бесформенном месиве среди себе подобных, эти тела, кажущиеся мягкими, бледными и полупрозрачными, как подземные грибы, медленно таяли, точно исчерпав заложенную в их плоти энергию, но лишь для того, чтобы через какое-то время образовать новые. Мужское рано или поздно становилось женским, женское — мужским. Обнажённые, блестящие от пота и сока, торсы растворялись, обращаясь чьими-то переплетёнными конечностями. Дрожащие в экстазе спины медленно трансформировались в новые тела, которые принимались ласкать друг друга ещё прежде, чем оказывались полностью сформированы.

Бесконечный почти беззвучный процесс, у которого не было ни окончания, ни кульминации, ни смысла. Одно лишь ритмичное дрожание человеческой плоти, которая сплетается в страстных объятьях с самой собой.

— Некоторым это зрелище кажется невероятно возбуждающим и волнительным, лучше шпанской мушки. Другим — постыдным и нелепым. Как бы то ни было, четыре шиллинга платят все посетители Вечных Любовников. Как по мне, если отвлечься от… деталей и взглянуть на него отрешённо, ничего постыдного и ужасного в нём нет. Как можно осуждать то, что не имеет в своей основе ни мотива, ни желания? Это огромный чан протоплазмы, которая занимается тем единственным, к чему способна, и поглощена этим целиком и полностью. Эту протоплазму не сдерживают рамки морали и какие-либо условности. Она не способна рассуждать, а значит, нравственность для неё остаётся там же пустым звуком, как для нас — жужжание пчелы над цветком. Согласитесь, нелепо обвинять в порочности то, что не способно осознать саму суть порока. Уилл?

Тот не ответил. Застыл, широко раскрыв глаза, бессильный смахнуть даже выступившие на лбу капли пота. Лэйд вздохнул и взял его плечо. Крепко и основательно, так что тот зашипел от боли.

С некоторым удивлением и даже смущением Лэйд обнаружил, что глаза Уилла быстро вернули себе осмысленное, уже знакомое ему, выражение, лишь несколько секунд лихорадочно поморгав.

— Это… было весьма болезненно, мистер Лайвстоун. Зачем вы это сделали?

— Чтоб привести вас в чувство, дружище. Зрелище Любовников многих вводит в транс, заглушая все мысли и страхи. Люди готовы часами стоять на краю, заворожённо глядя на… то, что совершается внизу. Не могу их осуждать за это, хоть и нахожу подобное занятие не самым подходящим для джентльмена.

— Просто… стоять и смотреть? — судя по тяжёлому движению кадыка на шее Уилла, он проглотил даже не комок, а полновесный саманный кирпич, застрявший в горле, — И как долго это может длиться?

— Обычно несколько часов. Поглощённые этим зрелищем, зрители утрачивают чувство времени, а затем — и все прочие чувства, одно за другим. А потом…

— Что?

— Потом они шаг за шагом приближаются к краю, не в силах оторваться от того, что видят. Всякая мысль о разрыве уже кажется им невозможной, как невозможна мысль о том, чтоб оторвать собственную конечность. Они уже там — душой и телом. В конце концов они прыгают вниз. Как лемминги с утёса. Только ведёт их совсем другой инстинкт, если вы понимаете, о чём я говорю.

Уилла передёрнуло. Значит, понимал.

— Господь всемогущий!

— Дальше, как правило, ничего интересного уже не происходит. Лишившись рассудка, они барахтаются в этой яме несколько часов, медленно растворяясь среди Вечных Любовников. До тех пор, пока сами не переродятся, отдав им строительные материалы своего тела и слившись с ними во веки вечные. Кое-кто утверждает, что в эти часы, отрешившись от высшей нервной деятельности, посвятившие себя жизни в её самой естественной форме, они испытывают неземное блаженство. Не знаю. Как по мне, ничто не передаёт ощущений от жизни лучше, чем стакан джина с сельтерской вприкуску с хорошей сигарой.

Уилл дрожащей рукой поправил сбившийся набок узел галстука.

— Я… вроде как остался при своей памяти.

— Невероятно, но да, — согласился Лэйд, осторожно убирая руку с его острого плеча, — Похоже, вам повезло, приятель. Вы один из счастливчиков, обладающих врождённым иммунитетом к магии Вечных Любовников. Ваше счастье!

— Значит, вот для чего нужны верёвки.

— Именно для этого.

— Но вы… — Уилл, кажется, испытал немалое облегчение, отвернувшись от монотонно ворочающейся в котловане жизни, чтобы взглянуть на Лэйда, — Вы ведь тоже не впали в транс?

Лэйд усмехнулся его замешательству.

— Мой брачный сезон позади, мистер Уильям. В своё время я устоял даже против матримониальных чар миссис Шульц, а за неё давали триста фунтов годового оборота и шляпный магазин на Блоссом-стрит. Что по сравнению с этим какие-то Любовники?

Уилл нахмурился — должно быть, не поверил. Лэйд со вздохом вытащил из брючного кармана крохотный медальон, который сжимал в пальцах всё это время. Он казался невзрачным и безыскусным, из тех, кто продаются за пенни в сувенирных лавочках, требовалось некоторое время, чтобы заметить — вместо фальшивой жемчужины или кусочка кварца, изображающего бриллиант, в окружении серебра находился невзрачный пепельно-серый камешек, цветом и формой походящий на осколок обычной уличной брусчатки.

— Бафонит, — спокойно пояснил Лэйд, незаметными движениями пальцев заставляя медальон передвигаться по ладони, — Он же — жабий камень. Согласно поверьям дремучих крестьян, оберегает от всех мыслимых ядов и вредоносных воздействий на разум. Дешёвка, конечно, купленная за гроши у какого-то спятившего почитателя Аграт, но вполне действенная.

Потеряв интерес к медальону, взгляд Уилла медленно и неуверенно вновь пополз в сторону ямы. Вечных Любовников не смущало наличие зрителей. Их вообще ничего не могло смутить, даже землетрясение или пожар, подумалось Лэйду. Жизнь, если разобраться, вообще довольно безразличная штука во всех своих проявлениях, очень уж она поглощена самой собой…

— Это… это же омерзительно, мистер Лайвстоун.

— Вы так находите? — вежливо осведомился Лэйд, — Почему?

— Эти… люди. Это не любовь, не страсть, это хаотическая оргия, в которой нет ни любви, ни смысла. Какой-то дьявольский ритуал, который не мог прийти в голову даже Калигуле и Нерону! И вместо того, чтоб оградить это ложе свального греха, кому-то пришло в голову брать за это деньги! Немыслимо! Почему Канцелярия не прикроет это отвратительное предприятие?

Кажется, он пытался разжечь в себе гнев, но без особого успеха. Задыхающийся от телесных выделений огромного количества сжатых друг другом тел, смущённый, покрасневший, Уилл выглядел скорее сбитым с толку, чем по-настоящему разгневанным. Он спускался вниз насторожённый, ожидающий встретить какое-нибудь отвратительное подземное чудовище, которое должно было напугать его. А встретил это. И теперь отчаянно пытался вернуть себе спокойное состояние духа.

— Канцелярия, безусловно, могущественна, но в мире нет силы могущественнее, чем китайская жадность, — улыбнулся ему Лэйд, — Уверен, полковник Уизерс с удовольствием прикрыл бы эту лавочку, а может, даже распорядился бы выжечь эту яму огнемётами, да только ему никогда не узнать, где прячут Любовников. Что до их собственных чувств… Уверяю, вам ни к чему об этом беспокоится. Их не уязвляет ни чужое внимание, ни необходимость существовать на потеху публике. Их вообще ничего в целом свете не способно уязвить.

— Почему? — тут же спросил Уилл, — Они живые, они двигаются и, надо думать, способны ощущать. А значит…

— Да приглядитесь вы, — не выдержал Лэйд, сделав короткий жест по направлению к яме, — У них и голов-то нет, какие уж тут чувства? Это протоплазма. Похлёбка из человеческого мяса. Своего рода одна огромная грибница с бесчисленным множеством отростков.

— То-то я не мог различить лиц… — сдавленно пробормотал Уилл, — Извините, у меня кружится голова. И ещё тошнит.

— Это из-за запаха. Только вообразите, из чего состоят здешние миазмы…

— Бога ради, ни слова больше!

— Что с вами, Уилл? — наигранно удивился Лэйд, — Вы, кажется, бледны. Я-то думал, вы вознамерились познать всю палитру человеческих страстей в своём новом Эдеме. Уверяю, телесное вожделение — самая невинная из них. Вы ещё не видели лики гнева, алчности, обмана…

— Пожалуйста, давайте покинем это место.

— Как вам будет угодно. Хороший гид всегда идёт навстречу своему клиенту, не так ли?

На середине лестницы Уилл стал двигаться увереннее, а к тому моменту, когда они выбрались из земляной норы, уже сносно держался на ногах. Однако сохранял подавленное молчание на протяжении всего времени, которое потребовалось им, чтобы выбраться из пропахшего невыносимо приторно-солёным запахом опиума притона.

На улице он, впрочем, быстро пришёл в себя. Настолько, что через некоторое время даже сумел улыбнуться.

— Воистину, невероятное зрелище. И жуткое.

Лэйд с деланной беспечностью пожал плечами.

— Он часто мается скукой. Человеческая плоть для Него что глина, один из излюбленных материалов, мягкий и податливый. Уверяю, из Его мастерской выходили куда более жуткие образчики. То, что вы видели в подвале этого неказистого дома, не было чудовищем в полном смысле этого слова. Пожалуй, даже напротив. Вполне допускаю, что это — одно из самых совершенных живых существ во всём Новом Бангоре.

— Почему? — вырвалось у Уилла.

Лэйд рассеянно отполировал платком набалдашник трости. На боковой улочке он заметил локомобиль — потрёпанную неброскую машину, чадящую паром из своих прохудившихся внутренностей, но выглядящую достаточно рабочей, чтобы принять на борт седоков. Судя по пятнам жёлтом краски, механизированный кэб. Что ж, это следовало считать удачным стечением обстоятельств. Лэйд поднял трость, привлекая внимание кэбмэна, равнодушно пившего сидр в тени дома. И лишь потом вспомнил, что так и не ответил Уиллу.

— Оно абсолютно самодостаточно и самоудовлетворено. И, надо полагать, счастливо.

Уилл недоверчиво уставился на него, будто Лэйд только что произнёс нечто в высшей степени нелепое. Вроде того, что для чистки обуви лучше всего подходит сыр или дождевая вода полезнее при простуде всех микстур.

— Счастливо? Но ведь вы сами сказали, оно, по всей видимости, даже не разумно!

— А с каких пор разум есть неотъемлемая составляющая счастья? — Лэйд обмотал платком жабий камень и спрятал в карман, — Вы молоды, Уилл, а молодость часто действует сродни шаловливому школьнику, норовящему подсунуть товарищу нарочно неправильный ответ. Разум не залог счастья, напротив, его убийца. Безусловно, он действует нам во благо, если бы не разум, мы никогда бы не построили Собор Святого Павла, не открыли бы паровой двигатель и даже не научились бы передвигаться на двух ногах. Так бы и сгинули в бездонном болоте удовлетворения собственных страстей, едва лишь успев отбросить хвост. Разум защищает нас от этого, неизбежно уничтожая вкус всякого удовольствия. Именно он отравляет удовольствие от победы. Заставляет сомневаться в достигнутом. Сравнивает с достижениями прочих. Ведёт бесстрастный подсчёт. Счастье, отравленное разумом, недолговечно. Был бы я философом, заметил бы, что человек, должно быть, несчастнейшее существо на свете, обречённое раз за разом завоёвывать счастье — только для того, чтобы запертый в его черепной коробке бесплотный хищник растерзал его подобно гиене, обрекая на новые чаяния и попытки. Но, к вашему счастью, я не философ. Я лавочник. К тому же, порядком уставший и голодный. Мои часы утверждают, что уже два часа пополудни, время, когда джентльмену пристало обуздать утренний пыл и заняться насущными делами, а именно — вкусить от земных щедрот сытный обед.

Уилл недоверчиво уставился на него. Всё ещё бледный после посещения Вечных Любовников, он не выглядел достаточно сильным даже для того, чтоб расправиться с жареным цыплёнком.

— Вы серьёзно?

— Ну разумеется. Одной похотью сыт не будешь! Судьба улыбается нам, Уилл. Ведь следующий круг ада, который нам предстоит посетить, третий по счёту, в нём томятся души, наказанные за чревоугодничество. Отчего бы нам не насладится их обществом и заодно не доставить себе удовольствие?.. Кэбмэн, разводи пары! Джентльмены желают ехать в Редруф!