Бумажный тигр (II. Форма)

Часть первая — Глава 3

К неудовольствию Лэйда, до точки назначения они добрались лишь получасом позже, когда лёгкое беспокойство в желудке окончательно превратилось в отчётливый и докучливый голод.

Несмотря на то, что локомобиль оказался на удивление проворен, а его хозяин не жалел пара, Новый Бангор не был городом, благоволящим беспечным ездокам и находил много способов придержать излишне стремительных путников. Едва выбравшись из узких закоулков Шипси, в которых иной раз непросто развернуться было даже телеге, они оказались в заторе из грузовых локомобилей в Лонг-Джоне, огромных, как железнодорожные вагоны и изрыгающих густейшую копоть, а следом потеряли ещё не меньше четверти часа, спутав Хокинс[60]-стрит с Хоукинс[61]-стрит к немалому раздражению местного констебля.

Но даже Он подчас бессилен сбить с истинного курса по-настоящему упорного в своих помыслах человека. Лэйд знал это и не собирался упускать своего, как старикашка Вергилий, надо думать, не собирался отказываться от своих замыслов, увидев вдалеке трёхголового Кербера[62].

Он удовлетворённо кивнул, когда грубый камень под колёсами локомобиля сменился отлично отшлифованной брусчаткой.

— Добро пожаловать в Редруф, — возвестил он с видом радушного хозяина, демонстрирующего гостю свои угодья, — Вотчину губернатора Мортлэйка. Я вижу, вам знакомы окрестности. Доводилось бывать здесь?

Уилл неохотно кивнул.

— Я останавливался в здешней гостинице, как только прибыл на остров. Но время, проведённое в Редруфе, я едва ли стану вспоминать с теплотой.

— Почему?

Уилл поморщился. Едва ли оттого, что его внезапно стала беспокоить копоть, которой изношенный двигатель локомобиля щедро делился со своими пассажирами, или немилосердная тряска, от которой у самого Лэйда неприятнейшим образом дребезжали зубы.

— Здесь… нет биения жизни, — неохотно произнёс он, разглядывая ползущие мимо них вывески, обросшие сусальным золотом и барочными витиеватостями настолько, что походили во много раз увеличенных возбудителей болезней из медицинских журналов доктора Фарлоу, — А то, что есть, напоминает не пульс, а холодный гул железной дороги. Как по мне, Редруф чертовски похож на окрестности Регентс-Парка или Южного Кенсингтона — такая же отчаянная духота, точно город заковали в корсет из камня, стали и бетона.

— Я думал, вы хотите познать эдемские страсти во всех их проявлениях? Если так, Редруф может дать вам пищи не меньше, чем Миддлдэк или Шипси. Тут, видите ли, тоже живут люди. Дышат, прогуливаются, слушают патефон, выписывают газеты, жертвуют сиротам…

Уилл задумчиво поскрёб пальцем закопчённый поручень локомобиля, не заботясь о том, что может испачкать руки. Пальцы у него были подвижные и ловкие, с аккуратно подстриженными ногтями, стоило их хозяину задуматься, как они начинали водить бессмысленные хороводы на ближайшей поверхности или теребили то, что оказалось в пределах их досягаемости. За своими собственными Лэйд знал подобный грешок, но сейчас держал их под контролем.

— В этой части Нового Бангора страсти берегут, как дневную выручку, и прячут в несгораемые шкафы. Те, что выставляют напоказ, безукоризненно отглажены и накрахмалены до хруста, точно прошли через прачечную, прочие же надёжно заперты патентованными замками из жеманства, ханжества и лицемерия. Вижу, вы улыбаетесь, мистер Лайвстоун. Должно быть, я выгляжу нелепо?

— Взгляните на наши костюмы — и на костюмы прогуливающихся вокруг джентльменов. Полагаю, сейчас мы оба выглядим нелепо, точно вожди полинезийских племён, явившиеся на торжественный ужин к герцогу и деловито разделывающие индейку с трюфелями родовыми томагавками. Что ж, если вы ищете в Новом Бангоре искренность, едва ли хоть один магазин Редруфа в силах вам помочь.

— За то время, что я здесь прожил, мне довелось свести знакомство с несколькими уважаемыми семьями, отрекомендовавшись им путешественником из Лондона, однако из этих знакомств мне не суждено было вынести приятных ощущений или добрых воспоминаний. Должно быть, надо дышать воздухом Редруфа с рождения, чтобы свыкнуться с его нравами и порядками. Здесь добродетели нанизывают на шею, как самоцветное колье, отправляясь на званый приём, а грехи маринуют в подвалах. Здесь восхваляют просвещение, но внутренне боятся черни и презирают её, маскируя эти чувства фальшивой заботой, как повар маскирует базиликом несвежее мясо в супе. Здесь чествуют чистоту и целомудренность, но при этом обставляют любовь таким количеством уродливых ритуалов и правил, что та превращается в злую насмешку над самой собой. Здесь восхваляют Слово Господа, но видят в нём самом не Спасителя, а тучного генерал-губернатора в золотом терновом венке, который готов облагодетельствовать своим расположением фаворитов лишь за то, что те безропотно соблюдают сложные правила этикета. Здесь чувственности безжалостно обрезают ветки, точно дикому дереву, пока она не превратится в колючий и уродливый корень чопорности. Здесь лицемерно осуждают чужие пороки, пестуя собственные, здесь…

Уилл осёкся, захлебнувшись резким порывом ветра, и, видимо, не нашёл в себе сил продолжить, лишь тяжело дышал, отвернувшись к окну.

Там, за окном, простирался Редруф во всей своей тяжеловесной каменной монументальности — огромный, невозмутимый, излучающий прохладную мраморную вежливость бесчисленными ликами своих фасадов, исполненный достоинства, степенный и основательный.

Он похож на старого генерала, подумал Лэйд, застревая взглядом в изящных чугунных завитушках вывесок и указательных знаков. Если Шипси — насмешливая бесцеремонная девица, хлещущая шампанское прямо из бутылки, Редруф — почтенный отставной генерал. Старый истукан, до скрипа затянутый в форменное первосортное сукно, сохраняющий на лице блаженно-вежливую гримасу и покрытый таким слоем пудры и румян, что кожа, кажется, вот-вот треснет, точно восковая маска.

Дороги здесь были широкими и ровными, не чета тем закоулкам, которые именовались улицами в Миддлдэке или Шипси, однако заполнены они были преимущественно кэбами на конной тяге и ландо. Тут, в Редруфе, чтили старомодный викторианский уклад, для которого перхающий и кашляющий на ходу локомобиль служил скорее возмутителем спокойствия, чем средством передвижения. Впрочем, если по пути им и встречался локомобиль, это было не облезший дребезжащий механизм, похожий на умирающего осла, вроде того, на котором они двигались, а мягко катящийся на каучуковых шинах «Фодэн», лакированный и похожий на майского жука, или стремительный спортивный «Торникрафт», чьи резкие формы словно нарочно были созданы для того, чтоб вспарывать ветер.

— Кэбмэн, к «Эгерии», — приказал Лэйд, пытаясь не замечать скрипа изношенных рессор, от которого свербело в затылке, — Как не знаешь «Эгерию»? Во имя Монзессера, как можно не знать лучший ресторан в городе?! Ох, дьявол. Кати прямо, на следующем повороте налево и дальше снова прямо, пока не увидишь облицованное зеркалами здание с каменными дамами на фронтоне. Тоже мне кэбмэн…

Кажется, ему передалось раздражение Уилла, косившегося на окружающие пейзажи так, точно они проезжали не респектабельные районы Редруфа, сплошь из мрамора и стекла, а угрюмую фабричную застройку Коппертауна из ядовито-красного кирпича.

Афишные тумбы своей тяжеловесной монументальностью напоминали ему береговые форты со снятыми орудиями и брошенные обслугой. Обильно украшенные фасады домов — искусственными зубами, мраморный блеск которых скрывал за собой гнильё старых челюстей. Недвижимые швейцары в их форменных мундирах, занявшие свои посты в дверях гостиниц — оккупационной армией какой-то неизвестной страны, подчинившей себе город.

А ещё здесь почти не было привычных ему лавок, а магазины из-за своих огромных витрин и обильного декора напоминали безжизненные художественные галереи, залитые неживым гальваническим светом. Наверно, потому мне и неуютно тут, подумал Лэйд, кроме того, голод подстёгивает воображение.

Он кашлянул, привлекая внимание Уилла.

— Видите тот трёхэтажный особняк на углу?

— Ещё бы.

— Вообразите себе, внутри этого изящного строения расположено шесть огромных несгораемых сейфов — из бронированной стали и с новейшими патентованными замками. Пожалуй, тут есть чему позавидовать даже гномам, обитающими под Треднидл-стрит[63]!

— Это какой-то банк?

— Нет, это обычный дом. Дом мистера Гобсека. Вы слышали о Гобсеке, Уилл?

— Я… Кажется, нет. Не припоминаю.

Лэйд мысленно поморщился. Может, Уилл и знаток по части живописи, но касательно литературы его образование, кажется, зияло пробелами более широкими, чем устье Темзы. А может, его пренебрежение заслужила лишь французская литература?[64]

— На самом деле его звали не Гобсек, а Гобсон. Джон Гобсон. Но так уж повелось, что все в округе звали его Гобсек. Он, видите ли, тоже был ростовщиком.

Лицо Уилла не относилось к числу тех, на которых всякое чувство читается отчётливо, как с книжного листа, но у Лэйда был богатый опыт по этой части. Плох тот лавочник, который не знает, о чём думает его покупатель. Потому он явственно ощутил недоумение Уилла.

— К чему вы мне это рассказываете, мистер Лайвстоун? Я никогда не имел дела с мистером Гобсеном… Гобсоком…

— Смею напомнить вам, Уилл, мы здесь не для того, чтобы любоваться шедеврами георгианской архитектуры, тем более, что ни меня, ни вас они, кажется, не вдохновляют. Мы здесь, чтобы изучать человеческие души, одержимые грехом чревоугодия и заточённые в третьем круге Ада. А раз так, я не могу не поделиться одной поучительной историей, которая пришла мне на память при виде дома мистера Гобсона.

— В таком случае охотно выслушаю её.

— Мистер Гобсон-Гобсек был ростовщиком. Говорят, он был большим специалистом по экономической части и даже когда-то преподавал в лондонском университете.

— Вы хотите сказать, он не был урождённым подданным Нового Бангора?

— Не знаю, — вынужден был признать Лэйд, — Может, и был, теперь уже у меня нет возможности установить это. Как бы то ни было, тут, на острове, он смог использовать свой несомненный талант к огромной для себя выгоде. Ростовщики бывают всякие, мне, например, доводилось быть знакомым с ростовщиками, с которыми джентльмену не предосудительно было бы вместе поужинать или покидать карты.

Уилл коротко кивнул.

— В Библии упоминается мытарь Закхей. Праведный человек, принявший в своём доме Иисуса Христа и…

Лэйд дважды провёл указательным пальцем по левой брови и лишь по недоумённому лицу Уилла понял, что остался им не понят. Неудивительно — этим жестом полли Нового Бангора обычно демонстрировали насмешливое возражение, которым не желали оскорбить собеседника. Известный всем в Хукахука, для Уилла он был столь же непонятен, как и характерные черты дикарской раскраски.

Лэйду пришлось изобразить на лице усмешку — куда более интернациональную гримасу, имеющую хождение среди воспитанных людей.

— Это не про Гобсона. У того сам Сатана не дождался бы стакана воды в дождливый день. Необычайно скаредный был человек. Во мне самом сложно заподозрить мецената, но Гобсон… Это был человек отчаянной, невообразимой жадности.

Поверьте мне, проще было забрать у голодной собаки суповую кость, чем у этого человека — пенс, попавший ему в руку. Он начал с самых низов, ссуживая деньгами опустившихся рыбоедов, покрывающихся чешуёй и готовых продать бессмертную душу за несколько капель рыбьего жира и, видимо, вёл дела столь ловко, что уже через несколько лет сделался из безвестного проходимца с дырявым чемоданом одним из богатейших ростовщиков на всём острове. Да, сэр, этот человек умел делать деньги. Тратя несчастный фартинг, он неизменно зарабатывал на нём гроут[65]. С каждого шиллинга имел по полновесной кроне[66]. А вкладывая фунт стерлингов, скорее удавился бы, чем получил бы с него менее пяти соверенов[67]. Как шутили люди, имевшие неосторожность взять у него ссуду, если бы деньги можно было делать из воздуха, за неделю Гобсон втянул бы в себя весь воздух над южным полушарием!

— Удивительно приятный человек, должно быть.

— И совершенно беспринципный, я бы сказал. Он был готов ссужать деньгами кого-угодно — хоть бедняков из Клифа, хоть дельцов из Майринка. Плантаторы-неудачники, фабриканты из Коппертауна, обедневшие аристократы, офицеры — все знали, где можно получить звонкую монету в любое время суток, если жизнь припрёт к стенке. Как знали и то, что расплата будет неизбежна, и погасить задолженность можно лишь благородным чеканным металлом, прочих материалов, таких как кровь, чернила, пот или слёзы, Гобсон не принимал. Медь, серебро, золото — всё это текло сквозь его пальцы одним сплошным потоком. О, он был вполне аккуратен в своём деле, но в то же время отличался акульей жадностью. Едва ли хоть один человек в Новом Бангоре мог похвастаться тем, что заставил Гобсона переписать истекающий вексель или выдать ссуду без обеспечения. Говорили, ему покровительствует сам Мортлэйк, Князь Цепей, губернатор Редруфа. Но это, конечно, не так. Он просто с выгодой использовал данный ему при рождении талант.

Они уже проехали указанный Лэйдом розовый особняк, но Уилл продолжал безучастно смотреть в окно, скользя взглядом по фасадам, которые самому Лэйду казались человеческими лицами, навеки замершими в непроницаемо вежливых гримасах. И с каждого такого лица на него холодным паучьим взглядом глядело множество оконных глаз.

Чтобы не смотреть на них, Лэйд перевёл взгляд на багровый загривок кэбмэна, сидящего наособицу в своей маленькой кабинке. У кэбмэна хватало забот. Двигатель был изношенный, одышливый, так что хозяину приходилось ежеминутно приходить ему на помощь — стирать тряпицей выступившую на центробежном распределителе смазку, стучать подошвой сапога по кожуху, помогая встать на место штоку поршня, и временами подкармливать ревущую оранжевым пламенем топку скудной порцией антрацита.

— Однажды мистеру Гобсону крупно повезло. Он ссудил деньги мастеру часовых дел, чьё имя я, признаться, позабыл, владельцу небольшой мастерской в Айронглоу. Ссуда была пустячная, но мастер не управился в срок, а обеспечением ссуды согласно договора была его мастерская. Говорят, несчастный мастер битый час ползал в ногах у Гобсона, умоляя его о снисхождении. Но разжалобить того было не проще, чем выдавить каплю молока из куска заплесневевшего сыра. Гобсон отнял его мастерскую, лишив в одночасье и ремесла и надежды. Он сделал это при помощи обычного пера ценой в два пенни, которым, впрочем, орудовал более ловко, чем если бы это был разбойничий кистень. Днём позже разорённый мастер покончил с собой.

— Трагичная история, — выдавил из себя Уилл, — Но только причём здесь…

— Чревоугодие? — Лэйд с фальшивым воодушевление хлопнул его по колену, — Слушайте дальше! Тем же вечером, когда вскрывший вены мастер скорчился в луже собственной крови посреди уже не принадлежащей ему мастерской, мистер Гобсон, удовлетворённый проделанной работой, сытно отобедал в своём клубе в компании приятелей. Гобсона за глаза называли скрягой, но на своих привычках он не экономил, а поесть он и вправду любил. Может, это была единственная его слабость в этой жизни, и отдавался он ей самозабвенно. Ужин был царский, под стать едоку. Венский шницель из лучшей телячьей вырезки, изысканный иберийский хамон, маринованная гусиная печень, приготовленные лучшим японским поваром галиотисы[68] в лимонном соусе, пирог с голубями. Да и запивалось всё это, надо думать, не родниковой водой…

Кажется, перечисление изысканных кушаний мистера Гобсона не вдохновляло Уилла, тот лишь крепче сжимал зубы. Возможно, его укачивало в сотрясающемся и дёргающемся брюхе локомобиля, а может, в памяти ещё был жив визит к Вечным Любовникам. Как бы то ни было, он был слишком хорошо воспитан, чтобы перебивать старшего.

— Пирушка удалась на славу, однако следующим утром мистера Гобсона ждал неприятный сюрприз. Личный повар подал ему обильный завтрак — яйца-пашот, свежие устрицы, французская выпечка с корицей, средиземноморские сыры, ветчина, мёд… Гобсон с аппетитом поел, однако получасом позже внезапно почувствовал себя дурно до тошноты. И неожиданно для себя изверг весь завтрак на роскошный персидский ковёр своего кабинета.

Уилл поморщился. Судя по всему, и в самом деле имел богатое воображение, как и всякий художник.

— Вот уж точно, важная деталь повествования…

— Досадный случай, да и только. Кому из нас не случалось отравиться или подхватить желудочный грипп?.. Мистер Гобсон, раздосадованный, принялся за свои обычные дела и работал до самого вечера, при этом отчаянно маясь животом. Однако на следующий день он обнаружил, что хворь не отступила, напротив, усилила свои позиции в его, Гобсона, теле. Что бы он ни съел, даже если это было сваренное вкрутую яйцо или кусок поджаренного тоста, еда вызывала в его желудке такую бурю, что несколькими минутами позже оказывалась снаружи. Его организм отказывался принимать даже самые постную и невинную снедь. Размоченные в кофе сухари, пресные кукурузные лепёшки, даже листья салата — всё это неизбежно покидало его тем же путём, каковым оказывалось внутри. К вечеру второго дня Гобсон испытывал волчий невероятный голод, однако, что бы он ни съел, пусть даже маковое зёрнышко, оно не могло усидеть в его желудке. Нежнейшие суфле, молочные каши, крем-брюле — всё это извергалось обратно, точно содержимое фонтанов на Трафальгарской площади. Личный повар ничем не мог ему помочь — ни в одной его кулинарной книги не значилось блюд, которые бы не вычеркнуло для себя нутро мистера Гобсона.

Локомобиль, натужно скрипя изношенными покрышками, повернул налево, и Лэйд тут же увидел высокий, как обелиск, каменный шпиль «Эгерии». Похожий на маяк в окружающем его застывшем каменной море, он неизбежно притягивал взгляд, как намагниченный гальванической энергией металлический жезл притягивает железную стружку.

Минут через пять подъедем, прикинул Лэйд. Как раз успею закончить.

— Следующие несколько дней мистера Гобсона были безрадостны — его осматривали лучшие врачи острова, заставляя принимать укрепляющие желудочные порошки и даже, вообразите, глотать каучуковый шланг с глазком на конце. Однако ничего обнадёживающего по результатам своих исследований сказать не могли. Желудок мистера Гобсона, как и все прочие его органы пищеварения, выглядел абсолютно здоровым.

— Возможно, какой-то вид тропической лихорадки, — рассеянно заметил Уилл, — Кажется, я читал о чём-то подобном…

— Не в силах подкрепить свои силы, Гобсон быстро слабел от голода. Пока однажды, привычно катая по столу старую аббатскую крону[69], не сделал страшное открытие. Повинуясь накатившему приступу голода, столь мощному, что затмил благоразумие, он открыл рот и, прежде чем успел сообразить, что происходит, проглотил эту монету. Такая привычка водится за малолетними детьми, но чтоб взрослый мужчина, не безосновательно считающийся многими одним из успешнейших дельцов на всём острове… Вообразите себе его потрясение, когда он обнаружил, что голод пропал! Более того, пропала и слабость последних дней, вызванная недоеданием!

— Ну, знаете… — Уилл едва не поперхнулся, — Это уж чересчур. Я никогда не считал себя знатоком по части медицины, а человеческое устройство изучал лишь снаружи, однако даже я знаю, что металл не в силах насытить, пусть даже это будет благороднейший из металлов!

— Хотите уличить старого Чабба во лжи? — с улыбкой спросил Лэйд.

Уилл поспешно замотал головой.

— Нет, я…

— Хорошо. Тогда слушайте дальше. На какое-то время Гобсон ощутил облегчение, вполне естественное для человека, который на протяжении долгого времени изнывал от голода, однако наконец насытился. Он ещё не знал, к каким испытанием готовит его судьба. С этого дня его начал подтачивать новый голод, прежде ему незнакомый. Голод, который можно было удовлетворить лишь серебром и золотом. Поначалу Гобсон пытался игнорировать его — мысль глотать собственное богатство, заработанное многими годами труда, была ему непереносима. Тем более, что благородные металлы под действием его пищеварения растворялись без следа и обратно показываться не спешили.

— Без подробностей! Умоляю вас!

— Борьба с собственным организмом — самая бессмысленная борьба из всех. Если Гобсон не удовлетворял этот новый голод, тот начинал подтачивать его тело, как всякое обычное недоедание. Слабость, голодные обмороки, галлюцинации… Это было мучительно — чертовски мучительно — и Гобсон со слезами на глазах вынужден был время от времени отпереть один из своих роскошных несгораемых сейфов, чтоб украдкой проглотить серебряный пенни или пару. Это помогало — на какое-то время.

— Экая жуть, — пробормотал Уилл, — Так и представляю звенящие в брюхе у этого скряги монеты… Так, пожалуй, немудрено почувствовать себя свиньёй-копилкой!

— В какой-то момент эта ситуация, пусть и предельно странная, перестала казаться ему опасной. Подсчитав свой капитал, Гобсон с облегчением убедился в том, что может позволить себе такую диету, мало того, при текущих финансовых оборотах собственный аппетит не причинит ему излишне много неудобств. Однако он не учёл того, что чем охотнее мы удовлетворяем свои потребности, тем сильнее вырастают запросы. Проще говоря, аппетит приходит во время еды, как мудро заметили французы. Если поначалу ему с лихвой хватало пары пенни в день, спустя время он с ужасом осознал, что за последнюю неделю съел по меньшей мере два фунта стерлингов серебром. Скупой от природы, он против воли сделался расточителем, мало того, это расточительство происходило само по себе, повинуясь его возросшему аппетиту!

— Незавидная участь.

— Чего только ни делал бедный Гобсек, чтобы избавиться от своего нового дара. Отправлял богатые подношения Монзессеру, одаривал бедняков и ссуживал без процента — всё тщетно. Прочие меры, призванные снизить финансовые потери от его волчьего аппетита, тоже не снискали результатов. Гобсон пытался глотать медяки и бронзовые монеты, рассудив, что для его кармана это выйдет выгоднее — но его организм не принимал их. Высчитав верный курс, пытался переключиться на японские йены — с тем же результатом. Отчаявшись, даже ел обесценившиеся ассигнации государственного займа… Всё тщетно. Он проедал свой оборот быстрее, чем зарабатывал на нём. Ему уже мало было двух фунтов в неделю, теперь он пожирал по три соверена ещё до обеда!

— Непростительная расточительность.

— Всего, заработанного за жизнь, ему хватило на год с небольшим. Он съел все свои богатства. Опустошил все шесть сейфов в своём доме. Съел взятые в банках ссуды под грабительский коммерческий процент. Проглотил все запасы до последней монетки. Иссушаемый мучительным голодом, он вынужден был есть, есть, есть — пока не проел всё своё состояние подчистую. Когда его роскошный дом, который ему уже не принадлежал и был к тому моменту заложен, вскрыли фискалы и полицейские, они не обнаружили внутри ни одной монетки. Обнаружили лишь скрюченный высохший труп мистера Джона Гобсона с серебряным пресс-папье в глотке. Должно быть, бедняга пытался утолить им мучающий его голод и задохнулся…

Уилл собирался что-то спросить, однако не успел. Локомобиль, сотрясаясь от собственной вибрации и скрежеща тормозом, причалил к тротуару, окутавшись напоследок траурным антрацитовым облаком.

— «Эгерия»! — громоподобным боцманским басом возвестил кэбмэн, вытирая лапищу от смазки, — Приехали, господа! Доброго пути и пожалуйте восемь пенсов! Если дадите десять, я вам ещё тряпицу дам, чтоб обувь от масла, значит, оттереть…

— Да уж, — пробормотал Лэйд, растирая отсиженные за время пути ноги, — Заметьте, Уилл, этот парень точно не испытывает ни малейшего пиетета к Редруфу. Так не будем же робеть и мы. Смелее, мой друг, перед вами открываются золотые врата царства яств! И если вы не слышите звона струн, исходящего из желудка, то только лишь потому, что не представляете, что вас ожидает за ними. Вы ведь, если не ошибаюсь, прежде не обедали в «Эгерии»?..

Уилл оробел ещё до того, как они вошли внутрь. Должно быть, встретился взглядом с швейцаром, невозмутимым здоровяком, который и самого Лэйда окатил таким царственно-снисходительным взглядом, будто был по меньшей мере императором Александром Первым, милостиво принимающим капитуляцию облачённого в лохмотья разбитого Корсиканца[70]. Удивительно, подумал Лэйд, мне приходилось сталкиваться с существами, один вид которых мог бы заставить этакого здоровяка лишиться чувств, однако до сих пор при виде швейцара я робею, будто какой-то школьник!

— Смелее, Уилл! — преувеличенно бодрым тоном бросил он, — Чуете ароматы? Бьюсь об заклад, «Эгерия» найдёт, чем поразить вас, даже если вы самый привередливый едок к востоку от Гринвича!

— Удобно ли? — пробормотал Уилл, бросая стыдливые взгляды на собственные брюки, вполне пристойные, но, увы, совершенно отчётливо не отвечающие интерьеру, который открывался перед ними, — Мне кажется, это весьма солидное заведение…

— Самое роскошное во всём Редруфе! — подтвердил с гордостью Лэйд, — Уж можете мне поверить. Скромный ужин в «Эгерии» может разорить небольшую азиатскую страну не хуже, чем пара проигранных войн, ураган, нашествие саранчи и наводнение в придачу!

— Но уместно ли…

— Не беспокойтесь из-за счёта, приятель, это я беру на себя. Хотя, видит Бог, с удовольствием отослал бы его в Канцелярию — хотя бы для того, чтоб увидеть, как вытянется лицо полковника Уизерса…

Швейцар не стал их задерживать, напротив, отступил в сторону с удивительной для его телосложения поспешностью, открывая проход в прохладную, облицованную розовым мрамором, утробу «Эгерии», в декорированных гибискусом джунглях которой предрассветными звёздами горели ароматизированные светильники.

Добродушно подбадривая Уилла, Лэйд в глубине души сам чувствовал себя скованно. Едва лишь ступив на мягкий изумрудный бархат паласа, он ощущал себя бильярдным шаром, закатившимся на чужой стол и в высшей степени неуместным. Шаром, на который прочие игроки взирают с явственной снисходительностью. Какой-то джентльмен в шикарном камлотовом сюртуке, сидевший за крайним столиком и прилежно изучавший карту вин, не сдержал беззвучного смешка. Видно, должным образом оценил костюмы вошедших, и оценка эта была не самой лестной. Лэйд представил, как этого джентльмена затягивает в пасть человекоподобная акула, вышедшая на охоту из прибойных волн, и превращает в месиво из камлотовых лоскутов. Это принесло ему удовлетворение.

Дальше, однако, всё решилось наилучшим образом.

Метрдотель, ещё мгновение назад взиравший на них с брезгливой невозмутимостью королевского пингвина, вдруг бросился навстречу, сияя улыбкой столь широкой и ослепительной, что могла быть дать фору многим витринам Айронглоу.

— Мистер Лайвстоун! Приятно видеть вас в «Эгерии»! Досадно, что вы не известили нас заблаговременно о намерении нанести визит, однако, по счастью, ваш любимый столик сейчас как раз свободен. Могу я предложить вам и вашему спутнику что-то освежающее, что поможет вам без спешки выбрать блюда? Например, «Шатэ Монроуз» урожая семьдесят пятого года? Я взял на себя смелость отложить пару бутылок как раз на случай вашего визита.

— Давайте, — небрежно согласился Лэйд, — Я не большой знаток вин, но в этом-то, полагаю, не встречаются дохлые мухи, как в «Глупой Утке»…

Метрдотель почтительно проводил их к столику, застеленному скатертью, столь белоснежной и выглаженной, что напоминала тончайшее батистовое бельё на королевской кровати. Невесть откуда вынырнувший официант с бутылкой вина уже ждал их на месте. Изящно откупорив её и разлив по бокалам, он замер, терпеливо ожидая, пока Лэйд, отдуваясь и медленно водя пальцем по карте блюд, сделает свой выбор.

Лэйд не торопился. После обжигающей жары Нового Бангора освежающая мятная прохлада «Эгерии» доставляла ему почти физическое блаженство. Что до взглядов прочих посетителей, их можно было не замечать, тем более, что и посетителей в такой час оказалось не больше обычного.

— Ну… Пожалуй, порцию запечённого козьего сыра с латуком. Рекомендую, раз уж вы оказались тут, Уилл. Лёгкая и необременительная для желудка закуска. Далее — золотой рис с трюфелями. Канапе с копчёной икрой. Эти ваши фирменные печёночные колбаски с инжиром. Конечно же устрицы с горчицей в нормандском соусе. Слоёный пирог с гусиной печенью и яйцами «Бенедикт». Маринованного имбиря со специями. Французский суп «Буйабэс» и конфи из кролика. Ах да, как глупо с моей стороны не упомянуть десерт! Безе с клюквой и меренгами, шоколадный мусс с мятой и двойную порцию Бламанже. Благодарю. Ну же, смелее, Уилл! Поверьте, ни один настоящий исследователь не отважится отправиться в путь, не набив брюхо. А вы лишь только начали свой путь!

— Благодарю, я, кажется, не голоден, — Уилл дрогнувшей рукой отложил меню, — Пожалуй, мне хватит гренок и сельтерской воды.

Лэйд мысленно усмехнулся, сохранив на лице выражение искреннего сочувствия. Азартные игроки редко делают ставку на итоги игры по результату всего пары раундов, но знак показался ему добрым. Пусть Вечные Любовники не заставили Уилла бежать с Нового Бангора без оглядки — на это он и не уповал — но определённо произвели нужное впечатление. Оставалось лишь развить его и усилить. Лэйд знал, в каком направлении предстоит двигаться, знал ещё до того, как вдали показалась громада «Эгерии».

— Должно быть, ужасно в вашем юном возрасте мучится отсутствием аппетита, — вздохнул он, играя серебряным черенком вилки в ожидании заказа, — Однако вполне понимаю ваши чувства. Мне приходилось знать людей, которые после того, что сегодня видели вы, блюли строгий пост ещё два-три дня, да и после этого не отличались аппетитом…

Уилл потеребил бледными пальцами салфетку.

— Теперь я жалею, что так быстро покинул это место, — пробормотал он, не поднимая глаз, — Возможно, если бы у меня была бумага и уголь, я бы смог сделать набросок. Просто эскиз, ничего особенного. Задать перспективу и форму… Жутко представить, как это выглядело бы на бумаге…

Жутко, мысленно согласился Лэйд. Твоего дорогого мистера Бесайера хватил бы удар, стоило бы ему увидеть путевые зарисовки своего ученика. Ради твоего же блага я надеюсь, что всё, увиденное в Новом Бангоре, испарится из твоей памяти, как только ты ступишь на благословенную землю Лондона. А я позабочусь, чтоб это случилось в самом скором времени.

Официанту пришлось звать подмогу, чтоб принести всё заказанное Лэйдом, но ему всё равно потребовалось немало времени. Лэйд не собирался его за это укорять — как и обещал метрдотель, вино оказалось весьма недурно и, к тому же, охлаждено до приятной температуры.

— Ваша бакалейная лавка — всего лишь прикрытие, не так ли?

— Что? — Лэйд как раз придвинул к себе блюдо с рассыпчатой горкой золотого риса, политого прозрачным слоем восхитительно душистого жира и украшенного креветками, оттого не был готов к вопросу.

— Она — что-то вроде маскировки, верно? На самом деле вы герцог Ланкастер инкогнито?

— Ах, это… Ну что вы. Я бы не смог оплатить счёт за эту трапезу даже если бы мне пришлось распродать всю свою лавку и, в придачу, наняться до конца своих дней на плантацию сахарного тростника.

— Но как… Как вы в таком случае намереваетесь оплатить счёт?

Уилл машинально вжал голову в плечи. Должно быть, вообразил разгневанного швейцара, потрясающего огромными кулаками, и прочие детали той безобразной сцены, которая в самое ближайшее время должна была разразиться в изысканном интерьере приютившей их «Эгерии».

— Очень запросто, — Лэйд ловко подцепил вилкой сочный мягкий трюфель и отправил его в рот, — Потому что никакого счёта не будет.

Уилл растеряно оглядел бесчисленное множество тарелок, замерших перед Лэйдом, точно корабли военного флота Его Величества, проплывающие торжественным ежегодным парадом мимо королевского дворца.

— Но этот обед…

— Мммм! Потрясающе. Изумительно, — Лэйд блаженно закатил глаза, — Я всегда говорил, по-настоящему чёрный трюфель умеют готовить лишь здесь! Винный соус чересчур пикантный, он давит весь присущий трюфелю тонкий аромат, не даёт ему раскрыться. Но это… Умоляю вас, попробуйте.

— Благодарю, — Уилл без энтузиазма покосился на собственную тарелку, в которой остывали истекающие золотым сыром заказанные им гренки по-валлийски, — Но я в самом деле не голоден. Так значит, у Бангорского Тигра есть право обедать в любых ресторанах города бесплатно?

Наполовину переживав нежную мякоть трюфеля, Лэйд бесцеремонно сплюнул то, что от него осталось, на тарелку. Изысканный кулинарный шедевр превратился в бесформенный ком серой жвачки. Судя по тому, как поспешно отвёл в сторону взгляд Уилл, подобные манеры собеседника произвели на него самое дурное впечатление. Что ж, если так, его выдержке предстояло изрядное испытание.

— Не в любом, конечно. Но так уж сложилось, что «Эгерия» считает необходимым обслуживать мистера Лайвстоуна бесплатно и по высшему разряду. А тот, в свою очередь, считает возможным пользоваться этой возможностью в меру своей воспитанностью и время от времени совершать безжалостный набег на здешние закрома подобно тому, как наши благословенные предки в рогатых шлемах совершали набеги на побережье Англии. Не удивляйтесь, в этом нет ничего такого. Дело в том, что я состою в знакомстве с владельцем этого заведения.

— У вас… очень щедрые друзья, мистер Лайвстоун.

— У меня нет друзей. Но Новый Бангор — большой город. В нём всё ещё встречаются люди, которые чувствуют себя чем-то мне обязанными. А я уже не так благороден, как в молодости, чтобы разубеждать их в этом. Давайте ваш бокал, Уилл, выпьем за одного из них. За Эйнарда Лоусона, владельца «Эгерии», да останется вино в его погребах таким же сладким, как ныне!

Неохотно пригубив вина, Уилл отставил бокал и больше к нему не прикасался. Судя по всему, жажды он не испытывал. Если он что-то и испытывал, то затаённое беспокойство. От Лэйда не укрылось то, что Уиллу непросто усидеть на своём месте, он поминутно ёрзал, тёр пальцы, бессмысленно ковырял ногтем скатерть, словом, делал то, что обыкновенно делают люди, ощущающие себя неуютно и томящиеся этим. Словно роскошная обстановка «Эгерии» не расслабляла его, а напротив, вызывала внутреннее напряжение.

Продержится минуты две, подумал Лэйд, цепляя вилкой очередной трюфель. Не больше.

Уилл продержался почти шесть.

— Это ведь не случайность, верно?

Лэйд с хрустом переломил пополам изящный румяный багет, обмакнул в соус и откусил кусок, после чего небрежно швырнул обломки прямо на скатерть, оставив на белоснежном батисте россыпь пятен.

— Что именно? — осведомился Лэйд, — О, разумеется, нет. В месте вроде «Эгерии» очень непросто оказаться случайно, смею заверить. Поверьте, забронировать здесь столик в субботу вечером не проще, чем добиться личной аудиенции у королевы Виктории!

Уилл мотнул головой.

— Мы с вами знакомы не так уж долго, мистер Лайвстоун, но у меня сложилось впечатление, что вы из тех людей, которые ничего не делают случайно. И то, что я слышал про вас от полковника, говорит о том же.

— Значит, полагаете, будто наш визит сюда не случаен?

— Да, мистер Лайвстоун. Полагаю, это часть нашего путешествия, путешествия, которое, по вашему мнению, должно отвратить меня от Нового Бангора. А раз так… — Уилл беспокойно оглянулся, будто ожидая увидеть спрятавшихся за мраморными колоннами чудовищ, — Где подвох?

Лэйд взял с блюда спелый инжир и сильно сдавил его пальцами. Усилие было чрезмерным — на скатерть, салфетки и тарелки прыснул свежий алый сок. И хоть движение это было беззвучным, Уилл ощутимо напрягся на своём месте.

— Вы наблюдательны, Уилл.

Тот не выглядел польщённым. Должно быть, не воспринял эту реплику как комплимент.

— Я невеликий знаток чудовищ, мистер Лайвстоун, однако, смею думать, не самый бездарный гравёр в Лондоне. Наблюдательность — часть наше й профессии. Резец не прощает ошибок и небрежности. Знаете, иной раз довольно крохотной каверны на печатном оттиске или даже попавшего в краску волоска, чтобы печатная форма непоправимо испортила сложный эстамп. Если память мне не изменяет, мы сейчас в самом начале нашего путешествия и остановились в третьем круге, том самом, что Данте отвёл чревоугодникам, обречённым заживо гнить под дождём и градом. Значит ли это, что эти хрустящие скатерти и салфетки — своего рода декорация для очередной истории?

Лэйд одним щелчком отправил раздавленный инжир в рот и некоторое время сосредоточенно жевал его, пытаясь сосредоточиться.

— Совершенно верно. Но если вы думаете, что я стану её главным действующим лицом, то ошибаетесь. Я в самом деле люблю перекусить и охотно предаюсь этому занятию при всякой удобной возможности, о чём безжалостно свидетельствует мой живот, однако я не чревоугодник.

— А есть… разница? — осторожно спросил Уилл.

— Безусловно. Скажите, Уилл, вы никогда не задумывались, отчего невинное желание набить брюхо оказалось в списке смертных грехов наравне с гневом, похоть, алчностью и лицемерием? Чем безобидные обжоры прогневали Папу Григория Первого, чтоб заслужить такую участь? Почему платой за этот роскошный пирог и это превосходное рагу, которое я сейчас съем, должны стать вечные страдания моей бессмертной души в адских котлах?

— Задумывался об этом, — признал Уилл, — Пища без молитвы не идёт на пользу, лишь разжигает страсть чрева. Забывая о том, что тело — это храм души, заботясь лишь о нём, мы забываем о потребностях души и…

Лэйд перебил его властным жестом сжатой в кулаке вилки.

— Чревоугодие — это не невинный грешок. По крайней мере, если понимать его глубинную суть. Чревоугодие — это паралич духа. Это невозможность отказаться от сладкого куска, вкус которого мы уже ощутили, несмотря на все доводы разума. Разум понимает, что этот кусок не принесёт добра едоку. Вызовет изжогу и несварение, отложится жиром на бёдрах, увеличит и без того огромный счёт… Но чревоугодник бессилен противостоять этому желанию. Его дух сломлен и подчинён. Познав радость от поглощения пищи, он становится глух, слеп и безразличен ко всему на свете. Разве это не чудовищно? Тем и страшен этот грех, Уилл. Он превращает мыслящее существо в безрассудную алчную тварь, легко готовую обменять право первородства на миску чечевичной похлёбки, а бессмертную душу — на сочный ростбиф. Я и в самом деле собирался поведать вам историю, Уилл. Но не свою, а человека по имени Эйнард Лоусон.

Уилл поморщился, наблюдая за тем, как Лэйд сплёвывает хвостик от инжира прямо на белоснежную скатерть. Поморщился, но ничего не сказал. Слишком хорошо воспитан. Что ж, подумал Лэйд, тем хуже для него. Я постараюсь сделать так, чтоб этот рассказ дошёл до твоей печёнки.

— Вы не выглядите заинтересованным, Уилл.

— Я… Возможно, потому, что мне не терпится услышать окончание другой вашей истории, мистер Лайвстоун. Конечно, я имею в виду историю клуба «Альбион» и его членов, записанную доктором Генри.

Лэйд нарочито задел дно тарелки остро заточенным ножом, удовлетворённо заметив, как поморщился от этого резкого звука его собеседник.

— Видите ли, Уилл, согласившись принять мои услуги в качестве проводника, вы согласились принять и мои условия. Эта та часть контракта Бангорского Тигра, которая обычно не выносится в начало договора, но неумолимо следует из него. Так что рассказывать я буду то, что посчитаю нужным. Ну-ну, не беспокойтесь. Ваш корабль отходит послезавтра вечером, а мы всего лишь в третьем круге. У меня будет достаточно времени, чтоб поведать вам о судьбе клуба, как и о судьбе его участников. Сейчас же обстоятельства требуют от меня поведать вам о чревоугодии.

Уилл нахмурился было, однако лицо его быстро разгладилось.

— С вами тяжело спорить, мистер Тигр.

— Именно поэтому мне приходится платить своей помощнице, мисс Прайс, по десять пенсов сверх жалования ежемесячно — за необходимость спорить со мной.

— Что ж, мои уши в вашем распоряжении. Тот Лоусон, о котором вы собираетесь рассказать, это тот же Лоусон, который является владельцем этого роскошного ресторана?

— Совершенно верно, мистер Эйнард Лоусон. Впрочем, когда мы с ним познакомились, его редко звали мистером, да и владельцем «Эгерии» он ещё не был. По правде говоря, если он и был владельцем чего-то, кроме своего не иссякающего оптимизма, так только заштатной кофейни на окраине Миддлдэка, местечка столь невзрачного, что столовались там преимущественно окрестные тараканы, да и те не спешили расплатиться. Но мистер Лоусон не замечал ни их, ни покосившихся стен, ни плачевного состояния своих сбережений. У этого человека была мечта, Уилл. Он мечтал со временем завести собственный ресторан. И не где-нибудь, а в Редруфе! Эта мечта горела в его глазах, когда он протирал щербатый пол, драял столы и варил дешёвый кофе. Если мистер Лоусон и был чем-то богат, так это своим оптимизмом.

Лэйд взял в руку канапе и некоторое время крутил перед глазами. Бесспорно, это было настоящее произведение гастрономического искусства, столь изящно украшенное жемчугом Афродиты[71] и миниатюрными соцветиями укропа, словносоздали его не на кухне, а в ювелирной мастерской.

— Я старался выказать ему поддержку, однако внутренне, признаться, сомневался в том, что его плану суждено исполниться хоть в малейшей степени. У Лоусона не водилось лишних денег, кроме того, он мало походил на знакомых вам обитателей Редруфа. Простодушный, с благородным сердцем и открытой душой, он выглядел неуклюжим увальнем Фальстафом на фоне чопорных бледнокровных Шейлоков[72]. Не умел толком вести дела и гораздо лучше разбирался в застольных ирландских песнях, чем в банковском деле и коммерции — неважные качества для человека, вознамерившегося сделаться владельцем ресторана, да ещё не где-нибудь, а в Редруфе! Если его оптимизм, горящий свечой, и подпитывал где-то силы, так только в его семье. У Лоусона была большая и дружная семья, состоящая по меньшей мере из дюжины голов. Супруга, пятеро отпрысков, бесчисленные племянники, тётушки, шурин и прочие, о чьей степени родства мне тяжело судить. Это была большая и радостная семья, Уилл. Когда бы я ни наведался к Лоусонам, у них всегда гремело веселье, слышался смех, звенели детские голоса и дребезжало старенькое, отчаянно фальшивящее, пианино. Эйнард всегда был в центре. Он без памяти любил своих домочадцев, всех поровну и одинаково горячо, никто в этой счастливой семье не мог сказать, будто был обделён его любовью или вниманием. Удивительно счастливый человек.

Лэйд разжал пальцы и позволил ножке куропатки, которую небрежно обглодал, упасть на скатерть, оставив щедрую горчичную кляксу. Наблюдая за его пиршеством, скользившие мимо бесшумными тенями официанты испуганно округляли глаза, однако приближаться к столу не осмеливались.

— В ту пору мы с ним, должно быть, являли собой забавный контраст. Я был замкнут, озлоблен и устал — моя борьба с невидимыми демонами длилась уже несколько лет и многие нервные струны натянулись до такой степени, что грозили лопнуть. Эйнард же даже в худшие дни сохранял на лице улыбку. Он никогда не приходил в отчаянье, не клял судьбу — даже в те моменты, когда та подкладывала на его дороге особенно большой камень. Он черпал силы в своей семье, и сил этих было так много, что хватило бы чтобы сдвинуть с места гору. Видели бы вы, с какой нежностью он целовал свою жену, как заливался смехом, укачивая на ноге крошку-дочь, как добродушно подтрунивал на племянниками, как… Поразительно, только сейчас я вижу, что Эйнард Лоусон был счастливейшим человеком в мире, но сам не замечал этого. В его мире никогда не существовало чудовищ.

Уилл рассеянно разгладил лежащую перед ним салфетку.

— А вы…

Лэйд отодвинул от себя блюдо с салатом, к которому даже не прикоснулся, но который изуродовал ложкой, разрушив кропотливо созданные поваром миниатюрные террасы, перемежающиеся зеленью и морковными звёздочками.

— В моём — существовали. Если у меня выдавались по-настоящему скверные деньки, Эйнард хлопал меня по спине и выставлял за счёт заведения в придачу к кофе полпинты отличного домашнего яичного ликёра. Но сильнее ликёра мою кровь согревала царящая в его кофейне атмосфера домашнего уюта. Мне самому о ней оставалось лишь мечтать. В те времена я ещё не был Тигром, лишь учился выпускать когти, и многие жизненные уроки оставляли на моей шкуре зияющие кровоточащие раны. Чёртов Бумажный Тигр, который то трепещет на ветру, то медленно тлеет в огне…

— Бумажный Тигр? — Уилл поднял на него удивлённый взгляд, — Почему вы…

— Если что-то и могло поколебать поверхность воды в безбрежной бухте его семейного счастья, так это та самая мечта, которая неотвратимо манила его.

— О ресторане?

— Да. Кофейня для него была лишь шагом к намеченной цели, сущей ерундой. Он мечтал завести настоящее дело. Такую, знаете, настоящую ресторацию на европейский манер, с уютным залом, финиковыми пальмами в кадках, чистыми скатертями и отличным фарфором. Чтоб можно было между делом посудачить с ворчливым шеф-поваром, перекинуться любезностями с гостями, придирчиво проинспектировать кухню, наслаждаясь запахом свежей выпечки, выкурить трубочку, глядя на улицу из окна кабинета…

Лэйд безжалостно смял канапе пальцами. Тонко хрустнула изящная корзиночка из слоёного теста, на тарелку шлёпнулись влажные комья копчёной икры. Бессмысленный акт уничтожения, но судя по лицу Уилла, он был совершён как нельзя вовремя.

«Мне мало тебя напугать, ты, упёртый молодой ягнёнок, пахнущий Англией и пирожками с корицей, — подумал Лэйд с мрачным удовлетворением, — Мне надо вызвать у тебя отвращение — искреннее отвращение. И, чёрт возьми, я постараюсь хорошо справиться с этим…»

— Однако чем больше он работал, тем очевиднее делалось, что мечте его едва ли суждено сбыться. Редруф не был привычным ему Миддлдэком, это сухая, неплодородная земля. Она обладает способностью вытягивать соки у всякого растения, имевшегося неосторожность пустить корни в его сухой почве с вкраплениями из розового мрамора. Каждый шиллинг, который Лоусон откладывал, работая по четырнадцать часов, растворялся бесследно. Каждый пенни, который он отщипывал от собственного здоровья, драя ночами полы и обжаривая кофейные зёрна, пропадал между пальцами. Эйнард был величайшим оптимистом из всех людей, которых мне приходилось знать, но в то же время он был умным человеком и отлично понимал неутешительный язык гроссбухов. Он понимал, если дела не наладятся в самом скором времени, ему придётся заколотить свою лавочку и позабыть о Редруфе. Вот тогда он и совершил свою главную ошибку. Обратился за покровительством к Князю Цепей.

Взгляд Уилла, бессмысленно исследовавший расстеленную перед ним салфетку, поднялся, упёршись в Лэйда.

— К кому?

— К губернатору Мортлэйку, владетельному сеньору и покровителю Редруфа.

— К одному из Девяти Неведомых?

Лэйд брезгливо ковырнул вилкой пирог, разрушив тщательно уложенные слои.

— Именно так. Знаете, даже истовые кроссарианцы, посвятившие всю жизнь опасным эзотерическим практикам, обычно мало что могут сказать про его сиятельство Мортлэйка. Это один из самых молчаливых и скрытных правителей острова. У него нет свиты, нет глашатаев, нет жрецов и поклонников. Он воплощение Редруфа — холодный молчаливый призрак, безразлично наблюдающий за происходящим, но почти никогда не вмешивающийся. Жизнь простых смертных редко интересует его. И уж подавно он никогда не вмешивается в неё по собственной воле. Ну, за редкими исключениями. Обычно это люди ищут его расположения. И некоторые, к несчастью, проявляют в этом недюжинное упорство.

— Возможно, он считает их недостойными? — предположил Уилл осторожно.

— О нет. Это Почтенный Коронзон, хозяин Олд-Донована, болезненно аристократичен, Мортлэйку нет дела до чистоты крови. Если его что и заботит, так это верность слову и долгу. Жаль только, его представления об этих вещах порой слишком сложно устроены, чтоб быть понятыми его паствой…

— Значит, ваш приятель заключил с ним сделку?

— Губернатор Мортлэйк не заключает сделок, он не торгаш. Вам не приходилось видеть его сакральных изображений? Нет? Этакий конкистадор в проржавевших доспехах, украшенных обрывками цепей, восседающий на троне из кости и стали, с серебряными как ртуть глазами… Мёртвый рыцарь, бесстрастно взирающий на копошение жизни у своих ног, способный превратить человека в щепотку золы одним только взглядом… Нет, Князь Цепей не ищет сделок. Но иногда, говорят, он одаривает своим покровительством тех, кто сумел привлечь его внимание. Несчастный Эйнард. Какие-то скользкие знакомые из Клифа нашептали ему, что если вверить Мортлэйку свою судьбу, это устранит многие трудности и проблемы с жизненного пути. И он решился на отчаянный шаг. Он знал, что я занимаюсь всякими тёмными оккультными делишками, хоть и не знал их сути, но, верно, слишком боялся, что я отговорю его от этой выходки. И сделал всё сам. Как умел. Ритуал был примитивен и груб. Отрубленные куриные лапы, ржавые звенья цепи, пробитые монеты… Эйнард ни черта не смыслил в этом деле, в отличие от ресторанного. Однако, как я уже говорил, Мортлэйк не щепетилен по части канцелярских деталей и крючкотворства. Видимо, он счёл условия приемлемыми. Принял Эйнарда Лоусона под своё покровительство.

— Звучит… зловеще.

— Вы так полагаете? — Лэйд надеялся, что ему удалось изобразить искреннее изумление, — Вам ли опасаться Девятерых Неведомых, Уилл? Ведь по своей сути они — смотрители и садовники Эдемского сада, а значит, в вашем представлении должны быть по меньшей мере архангелами!

Однако если он надеялся вывести Уилла из состояния душевного равновесия, то неверно выбрал способ — Уилл не вспыхнул, как это обыкновенно бывает с задетым за живое человеком, лишь неохотно качнул головой.

— Библия — великая книга, мистер Лайвстоун, но всё же лишь книга, бледное, бесконечно искажённое и запутанное Слово Господне. Изображённый там Эдем сродни примитивному оттиску — словно в невероятной сложности форму поместили чересчур грубую бумагу, к тому же неверно подобрав чернила. Истинный Эдем — это Сад Жизни, а не медовое болото. В нём есть место всему, что произрастает в человеческой душе, от восхитительных цветов до ядовитых корней…

— Ну что ж, — Лэйд недобро прищурился, — Тогда я, с вашего позволения, продолжу.

— Конечно, мистер Лайвстоун. Я весь во внимании.

— Возможно, Эйнард и сам не предполагал, что перемены к лучшему не заставят себя ждать. Он не был убеждённым кроссарианцем, для него все эти ритуалы были сродни полинезийским дикарским штучкам, сплошное суеверие, чуть ли не шаманизм. Но правду говорят, будто внутри у каждого из нас живёт дикарь. Кроме того, отчаянье лишило его привычного душевного равновесия, вынудив на этот шаг. Но он всё равно не ждал того, что Мортлэйк в самом деле переменит его жизнь.

— О. И как же?

— На следующий же день два ресторана, расположенных по соседству с его неброской кофейней, впервые за много лет не распахнули дверей. В одном из них выживший из ума повар намедни сыпанул во французский луковый суп крысиной отравы, что не лучшим образом сказалось на популярности заведения. В другом и вовсе случилась какая-то пьяная поножовщина, так что единственными его посетителями на долгое время оказались господа в полицейских мундирах. В крохотную кофейню Эйнарда нежданно хлынул поток посетителей. За какой-нибудь день он сбыл месячный запас кофе, а касса впервые за всё время не смогла закрыться — слишком много серебра оказалось набито в её брюхо.

— Недурно!

— Спустя неделю не открылся ещё один тамошний ресторан — кто-то из официантов, как выяснилось, украдкой торговал из-под полы рыбой. Достаточно было крысам полковника Уизерса нанести туда один-единственный визит, и ресторан превратился в подобие чумного корабля — мало кто желал переступить его порог. Выручка Эйнарда, и без того обильная в последнее время, в тот день удвоилась.

— Возможно, случайность.

— Возможно. Но с того дня случайности окружили его сплошным кольцом, и все — исключительно приятного свойства. Вздумав починить ветхий пол в своей кофейне и сняв старые доски, Эйнард обнаружил в подполе невесть когда и кем спрятанные золотые луидоры[73] — добрых полдесятка. И, словно этого мало, вообразите себе, какой-то рассеянный банкир забыл в его кофейне два фунта новенькими ассигнациями!

Уилл улыбнулся, отчего его лицо потеплело, точно на него упал отблеск золотых монет.

— Потрясающее везенье!

— В ту пору он тоже так думал. Эйнард и думать забыл про эту смешную сделку с куриными лапами, он вообразил, будто своим терпением и верой в успех преломил череду неприятностей, пролив на себя тем самым золотой дождь удачи. Несчастный. Всё только начиналось.

Уилл поёжился, перестав улыбаться.

— Ну, если дело пошло таким образом, не вижу, отчего бы ему горевать… Я, например, никогда не находил двух фунтов ассигнациями.

Лэйд вытащил пальцами из салата яблочную дольку, откусил от неё половину и сплюнул обратно в тарелку.

— Через неделю его младший сын, которому не исполнилось и года, опрокинул на себя огромный кофейник, полный кипящего кофе.

Уилл резко выпрямился на своём стуле, стиснув зубы.

— О Господи.

— Эйнард отдал бы половину жизни, чтобы спасти его, но тут ничего не могли поделать даже лучшие врачи острова, ожоги были слишком тяжелы. Ребёнка вскоре похоронили. Эйнард осунулся, враз постарел лицом, но всё же смог выдержать удар судьбы. В этом ему помогала его мечта, которая сдвинулась с мёртвой точки под скрип ржавых рельс, на которых простояла долгие годы. Точно локомотив, в топке которого впервые разожгли пламя. Видели бы вы его глаза в тот миг, когда он высчитал, что его текущий капитал может позволить ему погасить все взятые кредиты и позволить расширение дела. Они светились от счастья. Его жизнь не просто изменилась, она наконец обретала смысл. Он вдруг почувствовал её вкус — истинный вкус жизни, а не того полубедного существования, которое он влачил все эти годы. Представьте, что человека, который много лет грыз чёрствую сырную корку, угостили отличным прожаренным бифштексом. Вот и на лице у Эйнарда было такое же выражение. Блаженство голодающего, впервые ухватившими зубами кусок мяса. Упоение. Восторг.

— Вполне могу разделить его чувства, — рассудительно заметил Уилл, — И даже очень.

— Кто из нас обладает способностью насытиться первым же куском? Даже начав жевать, мы испытываем голод, голод, который утихнет лишь к тому моменту, когда подадут кофе и десерт. И чем дольше мы сдерживали себя, тем сложнее подавить этот голод. Жаль, я слишком поздно распознал этот знакомый мне блеск в его глазах…

— Что было дальше?

— Ещё через неделю его супруга выиграла пять фунтов стерлингов в лотерею, случайно взяв на сдачу билет. Однако радость длилась всего два дня — на той же неделе его шурин угодил под омнибус где-то в Майринке, который перемолол все кости в его теле, точно мельничными жерновами. Что ж, оставалось утешаться тем, что похороны съели меньше, чем было заработано. Но не успели они снять с зеркал траурную драпировку, как на дом Лоусонов вновь обрушилась негаданная удача — оказывается, фискальные агенты по какой-то банковской ошибке в течении нескольких лет удерживали больше налогов, чем следует, и разница была ему возвращена с извинениями. Первой покупкой, которую ему довелось совершить на эти деньги, стал протез для его десятилетнего сына. Играя с прессом для кофе, тот лишился руки.

— Подумать только. В жизни не слышал, чтоб на человека обрушилась такая череда везенья и невезенья одновременно!

— В скором времени это превратилось в непрерывную бомбардировку. Должник, о котором Эйнард давно забыл, вдруг появлялся на горизонте и выплачивал всю задолженность до последней монетки с учётом издержек и опоздания. Его сестра, в жизни не покидавшая острова, подхватила какую-то жуткую форму жёлтой лихорадки и скончалась в каких-нибудь два дня. Местечко, которое он собирался арендовать под будущий ресторан, вдруг уходило ему в руки с огромной скидкой — нелепая опечатка в договоре. Его старший сын, споткнувшись на улице, сломал себе шею и скоропостижно скончался.

Уилл стиснул пальцами подлокотники стула.

— О Боже, — только и пробормотал он, — Какой кошмар.

— Это длилось долго, несколько месяцев. Увы, к тому моменту я был чертовски занят собственными… изысканиями и редко мог позволить себе заглянуть к Эйнарду, да он и сам уже не отличался большой разговорчивостью, как прежде. Но всё же я видел происходящие в нём изменения. Он куда реже улыбался, часто застывал на месте, без всякого выражения глядя в окно, вздрагивал от резких звуков, стал иногда выпивать. И его глаза… Такие глаза я иногда вижу у голодных посетителей за обеденными столами, которые, мучимые голодом, хлебают раскалённый суп или пытаются проглотить кусок только что испечённой, ещё шипящей жиром, котлеты. В глазах у них стоят слёзы, но сквозь эти слёзы виден голодный жёлтый блеск.

— Сейчас мне и верно стало жутковато.

Лэйд безжалостно разворошил вилкой запечённый с румяной корочкой пирог, превратив конструкцию, способную изящностью поспорить с Собором Святого Петра, в беспорядочное месиво из теста и цукатов.

— Знаете, Уилл, гораздо проще отказаться от еды, даже если живот подводит от голода, чем, отведав кусок, отодвинуть от себя тарелку. Поверьте, это доподлинно известно всем толстякам вроде меня. Так уж, наверно, устроен человек. Съев кусок, он алчет второго. Отведав холодных закусок, нетерпеливо тянется рукой к десерту. Еда не утоляет голод, лишь подстёгивает его. Бедный Эйнард сам загнал себя в ужасное положение. Сделал первый глоток, не подумав, чем будет оплачивать счёт. А потом было уже поздно.

— О…

— Он выигрывал в лотерею и на скачках. Кажется, он выигрывал вообще везде, где по случайности делал ставку. Его племянницу освежевал прямо на улице какой-то безумец, объевшийся рыбы и вообразивший себя акулой. Эйнард с удивительной лёгкостью сделал несколько важных знакомств среди банкиров Редруфа, открывших перед ним удивительные финансовые перспективы. Его кузену лошадь проломила копытом голову. Рискнув несколькими фунтами, он прикупил себе немного акций — спустя две недели несколько случайных биржевых сделок и одно кораблекрушение принесли ему по двадцать монет с каждой вложенной. Днём позже его старшую дочь изнасиловали какие-то моряки из Клифа.

Уилл покачал головой.

— Воистину, страшная участь.

— Когда у меня наконец выпала возможность с ним повидаться, я едва узнал Эйнарда. Он был тощим, болезненно вздрагивающим сорокалетним стариком. Но у него было уже два ресторанчика в Редруфе и он присматривался к третьему. В глазах его, полных животной тоски, был заметен голодный волчий блеск. Как у человека, уписывающего вкуснейший пирог с земляникой, но боящегося, что тот исчезнет прямо у него в руках.

— Могу себе представить, — выдавил Уилл, — Ужасная, ужасная участь!

— Он попросил меня о помощи. «Эй, Лэйд, — сказал он, силясь улыбнуться той улыбкой, что я помнил, но которая выглядела чужой на его изменившемся лице, как сладкий крем на чёрством трюмном сухаре, — Говорят, ты разбираешься во всяких кроссарианских штучках… Я… Знаешь, мне кажется, дело зашло слишком далеко. За последний год я потерял трёх детей. Моя жена повредилась в уме и едва меня узнаёт. Отец подхватил брюшной тиф и, говорят, на последнем издыхании. Племянник на прошлой неделе вскрыл себе вены. Я… Я хочу попросить пощады».

— И он обратился к вам? — удивился Уилл, — Я думал…

— Что Бангорский Тигр может быть лишь убийцей или охотником? — Лэйд с усмешкой рассёк столовым ножом исходящую ароматным паром сосиску, но есть не стал, лишь разметал куски по тарелке, — О нет. Я много лет исследовал остров, это вам известно. Каждый дюйм проклятой левиафановой туши, чтоб знать, куда всадить наконечник гарпуна. Мне приходилось бывать охотником, но приходилось и дипломатом. Что уж там, были у меня и куда более неприятные ремёсла. Но глядя в лицо человека, который когда-то звался Эйнардом Лоусоном, я не смог отказать. Не стану рассказывать вам, чего мне стоили попытки найти в водовороте Нового Бангора тень той сущности, что принято называть Мортлэйком, Князем Цепей. От некоторых деталей вы, полагаю, утратите и без того неважный аппетит. А некоторые знакомства той поры я сам предпочёл забыть, как страшный сон. Сейчас я бы уже не рисковал своей жизнью столь безрассудно, но тогда… Тогда я добился своего.

Глаза Уилла расширились.

— Вы встретились с самим Мортлэйком?

— Господи, нет! — вырвалось у Лэйда, — Если губернаторы Нового Бангора и существуют на самом деле, никто не может похвастать тем, что видел их воочию. Скажем так, путём разнообразных и крайне отвратительных практик я нашёл способ прочитать его волю. Волю Князя Цепей, взявшего Эйнарда под свою опеку. Я понял, чего он хочет. На следующий день, зияя свежими прорехами в своей тигриной шкуре, я рассказал об этом Эйнарду. «Хорошая новость, приятель, — сказал я ему, силясь не стучать зубами, — Кажется, вы можете избавиться от покровительства Мортлэйка. Для этого, правда, придётся заплатить цену, но, с учётом вашего положения, старина, эта цена не кажется мне чрезмерной». У него загорелись глаза. Лишившийся спокойствия и сна, терзаемый десятками напастей, этот человек богател не по дням, а по часам, но с каждым днём всё сильнее походил на ожившего мертвеца. Каждый заработанный фунт словно превращался в пиявку, высасывающую его изнутри, подтачивающую некогда здоровое и сильное тело. «Выкладывайте, Чабб! — воскликнул он нетерпеливо, — Клянусь, я заплачу всё до последнего пенни, сколько бы он ни попросил, чеком или монетой!».

Лэйд придвинул к себе блюдечко с миндальным бламанже. Без сомнения, штатный патисье[74] «Эгерии» превзошёл сам себе, сооружая этот десерт. Многослойный, украшенный шоколадной пудрой и апельсиновой цедрой, он горел мягким внутренним светом, точно изысканное украшение, возвышающееся в центре тарелки. Лэйду даже стало его жаль. Но рассказ требовал продолжения.

— «Чтоб выйти из-под покровительства Мортлэйка, вам придётся отдать ему всё, что получили», — сказал я Эйнарду, — «Всё, полученное вами с тех пор, как вы протянули ему руку, вплоть до последней медяшки. Таковы его условия. И я достаточно хорошо знаю Князя Цепей, чтоб утверждать — торговаться он не станет». Эйнард растерялся. Лицо его в ту минуту было похоже на корку лежалого маасдамского сыра — сплошные белые и жёлтые пятна. «Но Чабб… — пробормотал он, — Это не вернёт мне всё то, что я потерял? Я говорю о своей несчастной семье — об искалеченных и погибших детях, о бедной жене, о прочих…» «Не вернёт, — сказал я, быть может, резче, чем следовало, — Мёртвые останутся мертвы, калеки не обретут здоровья, а безумцы — здравомыслия. Все эти люди заплатили свою цену за сделку — вашу сделку, Эйнард. Обеспечили вам покровительство существа, к которому вы имели неосторожность обратиться. Однако в ваших силах спасти тех, кого эта участь ещё не коснулась. Подумайте об этом. Мне кажется, это подходящие условия. Других вы не дождётесь».

— И он…

Лэйд молча раздавил бламанже десертной ложкой. Мягкий крем потёк наружу, превратив изысканный десерт в бесформенную слизкую кляксу. Отвратительно. Настоящее преступление против кулинарии и вкуса. Но Лэйд заставил себя усмехнуться, размазывая крем по тарелке.

— Я уже говорил вам, Уилл. Чревоугодие — это не просто желание набить свой живот. Это тлетворная слабость духа, которая разъедает душу изнутри, не позволяя отказаться от сочного куска, пусть даже в ущерб настоящему и будущему, пусть даже в ущерб собственной бессмертной душе. К своему несчастью, Эйнард был подвержен этому греху. Он попытался торговаться. Со мной, будто я был доверенным лицом Князя Цепей. Предложил двести фунтов стерлингов отступных. Потом триста. И даже пятьсот. Безумец. «Эйнард, — очень холодно сказал я ему, — Кажется, вы всё ещё не поняли, с какой силой заключили договор. Губернатор Мортлэйк — это не благотворительный фонд и не ростовщик, который довольствуется парой звонких монет. Он хочет вернуть обратно всё. И, ради вашего блага, я бы так и поступил». «Ладно, — он стиснул зубы, — Если этот мерзавец хочет платы за свои услуги, я не постою за ценой. Тысячу фунтов!» Я не поверил своим ушам. Обретя возможность снять с себя душившее его проклятье, он пытался торговаться с дьяволом, пытаясь выгадать себе лучшие условия! Он не понимал. Не хотел понимать. А я выглядел глупо, пытаясь ему объяснить. В конце концов я бросил эту затею, оставив его пьяно рыдать в одиночестве. Он вспоминал свои юношеские мечты. Чистые скатерти. Запах сдобы.

— Он… Полагаю, он в некотором смысле повредился в уме?

Лэйд задумчиво коснулся ложечкой бесформенной кремовой кляксы в своей тарелке.

— Нет. Это другое. Здравый разум не отказал ему. Им завладел грех чревоугодия. Начав есть, тяжело отказаться от следующего куска. Увлёкшийся едок знает, что каждый съеденный кусок сверх утолённого голода не пойдёт ему во благо. Отложится тяжестью в животе, образует лишнюю строку в ресторанном счёте, притупит подвижность и интерес. Однако он ест. Не по необходимости, а всего лишь поддавшись упоительно животной страсти поглощать. Отказавшись от покровительства Князя Цепей, Эйнард потерял бы всё, чем жил. А всё, что он потерял, пришлось бы списать, говоря языком лавочников, в безвозвратные потери. Он был сродни пловцу, который, переплывая реку с сильным течением, не отваживается повернуть обратно, с трудом достигнув середины, напротив, считает, что в его положении проще будет плыть до противоположного берега.

— Значит, он не вернул Мортлэйку всего, что причиталось?

— Не вернул, — согласился Лэйд, — Вместо этого он попытался задобрить Князя Цепей, хоть это было так же нелепо, как задобрить чёрную чуму. Эйнард занялся меценатством, списывая немалые деньги из своих доходов на неимущих и сирот. Говорят, подчас выписывал нищим такие чеки, что те в одночасье превращались в богачей. Учредил стипендию для одарённых подростков, открыл две богадельни, сиротский приют, благотворительное общество… Нелепые, никчёмные попытки. Так тучный обжора пытается найти компромисс с собственной совестью, урезая порции или заказывая постную курятину вместо жареной свинины.

— И… как он?

— Эйнард Лоусон? В полном порядке. Насколько я знаю, он сколотил один из самых больших капиталов на острове. В одном только Редруфе у него не меньше шести роскошных ресторанов, в придачу он владеет несколькими гостиницами и по меньшей мере одним банком. Более того, со временем он вложился в угольный бизнес и, поговаривают, поднял только на этом не меньше миллиона фунтов. Ещё у него есть интересы в торговле тростником и копрой, добыче алюминия, страховом деле…

— Я имел в виду не это, мистер Лайвстоун. Как он?

Лэйд промокнул губы сложенной салфеткой. Он не испытывал сытости, полагающейся человеку, закончившему трапезу. Напротив, он был ещё более голоден, чем когда садился за стол. Но вместе с тем он ощущал удовлетворение. Всё было сделано правильно.

— А как может чувствовать себя человек под покровительством дьявола? Мистер Лоусон ныне — почтенный вдовец. Бездетный. Он разбит параличом и почти не двигается, но это, надо думать, не причиняет ему излишне много проблем — у него хватает слуг. После удаления раковой опухоли и большей части желудка он почти не может нормально питаться, весь его рацион составляют протёртая каша и вода. Говорят, он ещё способен слабо видеть одним глазом, но даже на счёт этого нет уверенности — он редко узнаёт окружающих. А ещё говорят, что его немощное тело покрыто гниющими язвами и не засыхающими струпьями, а кости в нём такие хрупкие, что не силах выдержать собственного веса. И всё же этот благородный джентльмен остаётся меценатом в душе. Щедро одаривает золотом благотворительные общества, утверждает стипендии в свою честь, охотно жертвует на искусство. Ещё более щедр он по отношению к своим прежним приятелям, среди которых по какой-то прихоти значусь и я. Для мистера Лайвстоуна открыта бессрочная кредитная линия во всех его заведениях. Я мог бы бесконечно жить в лучших номерах его гостиниц, питаться как герцог и не платить за это ни единой монеты.

— И вы не пользуетесь такими благами? — недоверчиво спросил Уилл.

Лэйд отодвинул от себя испачканную тарелку. За последние полчаса он больше уничтожил еды, чем съел, и теперь перед ним на столе простиралась панорама, больше напоминающее поле битвы. Картина, на которую, без сомнения, не смог бы взглянуть без слёз мистер Хиггс. Растерзанные куски пирогов и надкусанные трюфеля. Раздавленные пирожные и безжалостно препарированные блюда. Небрежно обгрызенные кости и разломанные куски хлеба. Пятна соуса на скатерти и горчичные кляксы. Это выглядело отвратительно — так, точно тут пировала стая стервятников-грифов, а не обедал джентльмен. Но Лэйд осмотрел стол с полным удовлетворением от проделанной работы, несмотря на сосущую пустоту в желудке.

— Отчего же, пользуюсь. Раз в месяц я обедаю здесь, в «Эгерии». Нарочно заказываю самые дорогие и изысканные блюда, даже тогда, когда у меня нет аппетита или мучает изжога. Но редко откусываю больше, чем по одному разу от каждого куска. Я остаюсь голодным, даже когда снимаю с шеи салфетку.

Непонимающий взгляд Уилла скользнул между тарелок с изувеченными произведениями кулинарного искусства. Кружа вокруг них, он точно пытался что-то обнаружить, но натыкался лишь на обгрызенные оливки, куриные кости и кожуру.

— Но какой в этом смысл, мистер Лайвстоун?

Лэйд внимательно посмотрел ему в глаза.

— Чтобы помнить, Уилл. Помнить то, о чём забыл бедняга Эйнард. Иногда животная страсть начинается с самых чистых помыслов, а черта, отделяющая их, может быть тонкой, очень тонкой. Как складка на хорошо выглаженной льняной скатерти.

Уилл молча ковырнул вилкой гренки по-валлийски. Поздно, конечно, золотистый сыр на них давно превратился в твёрдую корку цвета ржавчины. Едва ли это сильно его расстроило — сейчас он не походил на человека, мучимого голодом. Скорее, на глубоко задумавшегося человека, которому надо чем-то занять руки.

— Я захожу в «Эгерию» не для того, чтоб набить брюхо. А для того, чтобы посмотреть на чистые скатерти и втянуть в себя сладкие ароматы — как когда-то Эйнард Лоусон. Напомнить себе, к чему может привести соблазн, если сил души не хватает для того, чтоб сдерживать его в узде. Впрочем, на моей фигуре эта метода, кажется, отражается не лучшим образом. Пожалуй, надо перестать обедать по три раза на дню в «Глупой Утке»…

Уилл выглядел разваренным и бледным, как кусок капусты в супе. Однако когда Лэйд поднялся на ноги, попытался встать вслед за ним.

— Куда это вы? — осведомился Лэйд, прищурившись.

— Я… За вами, конечно. Наше путешествие, оно…

— На сегодня закончено. Не знаю, как вы, а я ощущаю себя так, точно обошёл всю Азию вместе с войском Александра Македонского, а голова гудит от жары. Доктор Фарлоу прописал мне после обеда стакан шерри и два часа спокойного сна, а я привык доверять современной медицине и её методам. Приходите в мою лавку завтра с утра — и мы с вами продолжим с того места, где остановились. Впрочем, если моё общество кажется вам излишним и вы желаете досрочно выполнить свою часть договора…

Портмоне с готовностью скользнуло в подставленную Лэйдом ладонь. Выползло на свет, тяжело ворочаясь и скрипя кожей. И хоть вес крохотного бумажного листка, лежавшего там, совершенно не ощущался, Лэйд отчего-то отчётливо почувствовал его, этот аккуратно сложенный листок. Так, что невольно стиснул пальцы, будто опасаясь порезаться о его бритвенно-острые края.

Уилл осторожно опустился обратно на стул.

— Вы хотите знать, готов ли я покинуть Новый Бангор?

— Да. И полагаю, ваш кумир, мистер Данте, тоже счёл бы за лучшее убраться восвояси, если бы только знал, где в аду можно вызвать кэб.

— Или же он просто искал, где можно купить недорогую открытку с живописным видом, чтобы послать любимой тётушке, — в тон ему ответил Уилл, но шутка получилась какой-то вялой, как увядший бутон скомканной салфетки, лежавший на тарелке.

Лэйд ощутил, как в пустом желудке скапливается тяжёлая горечь, словно последние полчаса он пробовал не изысканные кушанья «Эгерии», а один только тухлый лярд.

— Уилл?

Уилл провёл пальцем по скатерти осторожную черту. Точно та была холстом, на котором он должен был обозначить контуры будущего рисунка.

— Мы прошли всего три круга, мистер Лайвстоун. Я… думаю, мне суждено ещё многое увидеть за оставшееся время.

— За сегодня вы увидели и услышали более чем достаточно, — возразил Лэйд, пытаясь придать голосу внушительную мягкость, всегда удавшуюся ему в общении с покупателями, — Не испытывайте судьбу, Уилл, иначе сами не заметите, как ваш плотоядный Эдем сожрёт вас и обсосёт косточки. Поверьте, вам не захочется встретить те чудеса, которые таятся на его сумрачных тропинках. Потому что это злые чудеса. Они свели с ума и уничтожили больше людей, чем вы в силах вообразить. Решайтесь, Уилл. И заслужите искреннее рукопожатие Бангорского Тигра.

Уилл молчал, ковыряя пальцем скатерть — то ли рисовал, воображаемые линии, то ли просто не знал, чем занять руки.

— Извините, мистер Лайвстоун, — наконец произнёс он.

Лэйд кивнул и молча спрятал портмоне обратно в карман. Осторожно, как прячут гранату с уже вкрученным запалом.

— Значит, до завтра? — уточнил он, разворачиваясь в сторону выхода.

— До завтра, мистер Лайвстоун, — покорно произнёс Уилл, пряча от него глаза, — И… спасибо за ваши услуги.

Лэйд усмехнулся ему на прощанье, хоть и сомневался, что его улыбка будет замечена.

— Не беспокойтесь. Мои услуги оплачивает Канцелярия.

В лавку он успел как раз вовремя для того, чтоб помочь Сэнди выдержать вечерний наплыв посетителей. Правда, сперва пришлось запереть в подвале Диогена — от жары тот сделался буен и причинял много хлопот. Он вновь взялся воображать себя шварцвальдским лесорубом, поэтому вместо того, чтоб помогать в торговле, пьяно шатался по лавке, налетая на посетителей, и горланил старые военные песни по-швабски[75]. Мужчин он приглашал в ближайший паб «раздавить стаканчик», а замужних дам осыпал такими скабрёзными комплиментами, что Лэйд счёл за лучшее изгнать его из зала до конца дня.

Работа не отвлекала Лэйда от мыслей, напротив, ему проще думалось, когда руки совершали привычные, отточенные годами действия. Он взвешивал кому-то сахарный песок, перевязывал пакеты, улыбался постоянным покупателям, рассуждал о завтрашней погоде и интересовался здоровьем кузины Лизабет, и всё это время где-то в невидимом русле сознания текли мысли — острые и тяжёлые, как пласты сходящего во весне льда.

Прежде всего, стоило признать то, что признавать отчаянно не хотелось. Может, этот Уилл и был не в меру восторженным молокососом, начитавшимся Святого Писания и вообразившим себя не то вторым сэром Франклином[76], исследователем несуществующих континентов, не то вторым Джонатаном Эдвардсом[77], да только кишки у него оказались покрепче, чем он ожидал. Прямо скажем, удивительно крепкие кишки для юного фантазёра, гораздого лишь пачкать холсты.

Каждый раз, стоит мне как следует надавить, он цепенеет и замыкается, подумал Лэйд, и я это отчётливо ощущаю. Как ветка, которую берут на излом и которая достигла предела заложенной прочности. Однако хруста всё нет. Она не ломается, эта проклятая ветка, даром что пальцы уже саднят от засевших в них заноз…

Он не безумец, теперь это уже видно совершенно отчётливо. Да, он кажется человеком не от мира сего, по всей видимости, с болезненным и странно устроенным воображением, однако он более здравомыслящ, чем многие в Хукахука.

Возможно, я с самого начала выбрал неверную тактику, подумал Лэйд, взвешивая в руках банку консервированных ананасов, кажущуюся сейчас увесистым трёхдюймовым артиллерийским снарядом. Вместо того, чтоб гонять его по городу, мне следовало отвести его на собрание Треста, подговорив Маккензи, Торвардсона, Атчинсона и О’Тума, чтоб те хорошенько накачали его самыми жуткими и мрачными историями из всех, что они когда-либо слышали или были способны выдумать. Чёрт возьми, к тому моменту, когда со своей частью закончил бы О’Тум, этот самоуверенный молокосос уже был бы белее, чем девонширская глина[78], а уж когда в дело вступил бы Маккензи…

Нет, понял он минутой позже, тщательно отмеривая на аптекарских весах три унции соды, пожалуй, это было бы глупой затеей. Может, Уилл и выглядит неоперившимся птенцом, едва вывалившимся из каменного лондонского гнезда, но желудок у него достаточно крепкий, чтоб переваривать гвозди. Впрочем, дело не в желудке, дело в…

«Дело в том, что для него Новый Бангор — это не чудовище, как для меня, — подумал Лэйд, распечатывая ящик с галетами, — Для него это в самом деле нечто вроде Эдема. Мира, что возник одновременно с материей и светом, управляемого разнонаправленными энергиями первобытного хаоса, которые ещё не успели стиснуть законами физики, загнать в прокрустово ложе логики, морали, целесообразности и химических формул. Для него Новый Бангор — это дикий тёмный лес, в который он сбежал из окна своей лондонской школы, устав от узкого в плечах пиджака, скрипа мела и запаха учительского пота. Для него это прогулка — восхитительная и пугающая одновременно. Он просто не сознаёт, что это такое — провести всю жизнь в этом лесу…»

В четыре часа пополудни в лавку забрёл Скар Торвардсон — искал компанию, чтоб распить бутылочку какой-то особенной абрикосовой настойки, но Лэйд вынужден был ему отказать.

— Сам видишь — работа, — он развёл руками, — Кроме того, у меня к вечеру котелок совсем не варит из-за жары. Голова раскалывается.

Последнее не было ложью. Долгая прогулка под палящим солнцем не казалась ему утомительной, пока он был в обществе Уилла, он даже ощущал в ногах давно позабытую лёгкость, но стоило вернуться в лавку, как сделалось очевидным — платить за собственную опрометчивость всё же придётся. Сердце стучало как-то вяло и неуверенно, точно прокачивало по венам не кровь, а кислую молочную сыворотку, по всему телу разлился липкий анисовый холодок, а перед глазами, стоило их прикрыть, тянулись бледно-зелёные тающие звёзды.

Этот климат не создан для белого человека, подумал Лэйд. Но ничего. Он ещё будет вспоминать его с ностальгией, кутаясь в тёплое одеяло, когда стылые лондонские туманы разбудят в его старых ломких костях тяжёлую, как раскалённые свинцовые грузила, подагрическую боль. Он набьёт трубочку, нальёт в стакан крепчайший грог, горячий, как адские костры, и будет вспоминать эту жару — удушливую тропическую жару острова, который никогда не существовал в природе…

Лэйд поморщился — предоставленные собственной воле пальцы, воспользовавшись моментом, успели нашкодить — перепутали этикетки сливового джема и консервированных устриц, заботливо надписанные смешливым, с кокетливыми рисками, почерком Сэнди.

Наверно, тяжелее всего будет избавиться от въевшегося под кожу загара. Не такого смоляного, как тот, что украшает докеров и фабричных рабочих и не благородного цвета старого книжного переплёта, скорее, золотисто-серого, как скорлупа печёных орехов. Новым знакомым придётся рассказывать, что он провёл несколько лет в Гамильтоне или Окленде[79] — служил приказчиком на плантациях тростника или разъезжим торговым представителем по продаже лошадиных шкур…

«Нет, — скажет он этим приятелям, беспечным лондонским гулякам, не выползающим из клубов, набравшись портвейна, — на самом деле я был тигром. Да-да, Бангорским Тигром — никогда не доводилось слыхать? Нет? Непростая работёнка, скажу я вам, но я занимался этим двадцать пять лет, вот так вот! Я видел полковника Уизерса вот этими собственными глазами и, вообразите себе, уцелел рассудком. Я сталкивался с Паточной Леди, обходящей свои владения — и даже перекинулся с ней парой слов. Я видел смертное воплощение Монзессера… Что? Кто все эти люди? Никогда не слышали? Да пустое, старые знакомые, ерунда, одним словом. Давайте-ка лучше обсудим, джентльмены, каков нынче шанс у престонских разбойников оформить второй „золотой дубль“ в своей истории[80]…»

Когда-то мысли о Лондоне помогали ему найти силы, чтобы продлить затянувшееся существование, подновить тигриные полосы на впалых отдышливых боках. Когда-то они обладали способностью унимать боль, точно мазь, которой он смазывал воспалившиеся душевные рубцы. Однако с тех пор прошло много времени, теперь эти мысли были не столько целительной мазью, сколько густым варом, которым он обрабатывал трещины. Скорее, дело привычки, чем насущная необходимость. Его Лондон, тот Лондон, воздухом которого он дышал, существовал так далеко, что мог существовать на орбите самой удалённой звезды или не существовать нигде вовсе. Он, тот Лондон, уже забыл Лэйда Лайвстоуна — точнее, никогда и не знал человека с таким именем. А имя человека, которого знал, не произносилось никем уже долгие годы. Иногда ему казалось, что он и сам забыл его, это имя…

Собственным мыслям тоже опасно было доверять. Подобно своевольным пальцем, они норовили оставить бесплотный Лондон, чтобы устремиться в другую сторону, к тому, что точило и гнело их последнее время, лишая покоя и отдыха. Точно охотничья свора в погоне за юркой лисой.

Почему Новый Бангор стремится избавиться от гравёра Уильяма?

Может ли так быть, что Его, всесильного тирана, властвующего над материей и временем, уязвляет этот самоуверенный тип, проникший в его царство, но отказывающийся преклониться перед хозяином? Нет, подумал Лэйд, в высшей степени сомнительно. Он не из тех чудовищ, которые склонны испытывать уважение к противнику, пусть даже такому нелепому и жалкому, как Уилл.

Если бы Он ощущал себя уязвлённым, скорее, напротив, испытал бы охотничий азарт. Оставил Уилла в заключении на многие годы, испытывая на нём, как на Лэйде Лайвстоуне, свои новые игрушки. Терпеливо подбирая ключи, чтобы рано или поздно добиться своего. Найти в его душе неизбежную слабину — и запустить в неё острые когти. Однако вместо этого Он спокойно позволяет дерзкому наглецу улизнуть с острова через какой-нибудь месяц? Нелепо, непонятно, бессмысленно.

А может… Не обнаружив пищи, мысли принялись терзать друг друга, точно остервеневшая собачья свора.

Может, мысль изгнать Уилла из проклятого всем сущим Эдема принадлежит не Ему? А кому тогда? Канцелярии? Абсурд, конечно, но… Что, если крысы полковника Уизерса затеяли какую-то самостоятельную игру втайне от своего покровителя? Но если так, в чём их выгода? И в чём подвох?

Если на то пошло и Канцелярия вознамерилась отправить Уилла восвояси, в её распоряжении было бесчисленное множество способов это сделать. В конце концов, заковать в кандалы и отправить в Клиф под конвоем, как беглого каторжника. Разве нет? Но вместо этого полковник Уизерс совершает нечто странное — сперва сам неделю выполняет роль гида, потом и вовсе перекладывает свои полномочия на Лэйда — человека, которого при всём желании невозможно считать союзником Канцелярии.

Ловушка? Дьявольский фокус? Бессмысленный финт?

Лэйд приложил ко лбу консервную банку, чтоб холод металла унял эти дребезжащие, шрапнелью засевшие в подкорке, мысли. Он получит свой билет. Неважно, в чём заключён подвох, в какие крысиные игры играет Канцелярия, он, Лэйд Лайвстоун, получит свой билет и…

— Чабб!

— А?

— Вы в порядке?

Он отнял ото лба консервную банку и лишь тогда заметил златокудрую и немного взъерошенную голову мисс Ассандры Прайс поверх никелированного кассового аппарата. В запасе у Сэнди значились улыбки самой разной номенклатуры, от небрежных, служащих для общения с уличными мальчишками, до задумчивых, которые не предназначались никому, кроме неё самой в отражении оконного стекла. Однако эта улыбка была другой, не из числа тех, что предназначены для ежедневного обихода — неуверенной и тревожной.

— Ноет голова, — пожаловался Лэйд, отставив банку («Консервированный горошек с солью и пряностями. Братья Саспенс, полноправное торговое представительство. Вес с банкой — два с половиной фунта»), — А что? Я так скверно выгляжу?

Сэнди нахмурила лоб. Это короткое мимическое движение не вызвало складок на её юном лбу, к которому прилипла крошечная веточка розмарина, похожая на миниатюрную рождественскую ель, лишь сдвинулись друг к другу пушистые пшеничные колосья её бровей.

— Ну… Приблизительно как Пэдди Райан[81], который вышел на бой против Пыхтящего Билли[82] и дотянул до восьмого раунда, сэр.

— Я только разогреваюсь, — ухмыльнулся Лэйд, — Не обращай внимания и получше следи за рефери — этот мерзавец, кажется, подыгрывает…

Возможно, Сэнди тоже держала в уме каталог его улыбок. И та, которую он выбрал для этого случая, выглядела не лучшим образом.

— Я вижу, — она серьёзно кивнула, — За последний час вы вместо чая сорта «луцнзин» взвесили мистеру Трауту две унции «ходзитя». А когда миссис Холоуэй сетовала вам на беспутного зятя, посоветовали ей отвести его к ветеринару, чтоб тот проверил зубы. Мне кажется, вам лучше отдохнуть, Чабб. До закрытия лавки каких-нибудь полчаса, я запросто справлюсь сама, идёт? Приведу в порядок гроссбухи и закрою дверь.

Лэйд скрипнул зубами. Напоследок нервное утомление сыграло с ним ещё одну злую шутку — глядя на миловидное лицо Сэнди, он на какой-то миг увидел на его месте другое. Схожих черт, но жутким образом изменившееся, напоминающее звериный оскал плотоядного суккуба — удлинившиеся острые зубы, сверкающие глаза, сведённые злой судорогой бритвенные когти…

Полуночная Сука. Чёрт возьми, не самая плохая мысль из всех тех, что посещали сегодня его ноющую голову. Она, без сомнения, коварна, смертельно опасна и находит удовольствие в боли, которую способна ему причинить. А ещё она — плоть от плоти Нового Бангора. Не задержавшийся гость, как он сам, даже не подданная, а родная дочь этого адского отродья, исконный житель. Ей открыты те тайны, которые для него — лишь мечущиеся перед камином тени.

Что ж, можно попробовать… Как знать, если она окажется в добром расположении духа, что обычно ей не свойственно, то может проговориться. Полунамёком или знаком указать ему, заблудившемся в джунглях тигру, верное направление. Это было бы неплохо. У него в запасе осталось два дня и если Канцелярия в самом деле ведёт какую-то хитрую игру — игру, в которой всеми лапами уже завяз мистер Лэйд Лайвстоун — не худо бы понять, по каким правилам она идёт и кто выступает банкомётом[83]…

— Мистер Лайвстоун? — судя по тому, как Сэнди прищурилась, его молчание не произвело на неё хорошего впечатления, — Вы ведь в порядке, да? Может, мне сходить за доктором Фарлоу?

— Нет, не стоит. Не обращай внимания — ерунда. Просто… Просто кое-что вспомнилось.

— Что?

— Один… Стишок.

Он запнулся, обнаружив, что не в силах выговорить последнюю строку. Слова застряли в зубах, точно обрывки колючей проволоки, он бессилен был исторгнуть их из себя, лишь резал дёсна и язык их непроизнесённым эхом.

Сэнди замерла с широко открытыми глазами. Глаза эти теперь казались не живыми и блестящими, а тусклыми и горящими холодным сланцевым блеском — точно не завешенные зеркала в большой, погружённой во мрак, комнате. Лэйд боялся заглянуть в них, чтоб ненароком не увидеть там собственное отражение.

Надо закончить. Произнести оставшиеся слова, чтобы призвать существо, томящееся внутри этого обмякшего, как тряпичная кукла, тела. Полуночная Сука не тешит собеседника иллюзией милосердия, как её хозяин, она вечно голодна и зла, словно голодная гиена. Она не упустит возможности взять с Лэйда свою плату. Плату, за которую скорее всего придётся расплачиваться Сэнди Прайс.

Лэйд стиснул зубы, пытаясь одеревеневшим языком вытолкнуть засевшие смоляным комом слова.

Он вновь купит спокойствие за её счёт. Уже не в первый раз. Не в последний. Что ж, не удивительно, что многие полагали его лучшим лавочником Хукахука — он всегда знал справедливую цену за товар…

Веки Сэнди затрепетали. Надо скорее произнести оставшиеся слова, чтобы…

— Пойман, убит и зарыт! — она рассмеялась, ловко скрыв этим смехом короткий приступ охватившей её слабости, от которого едва не покачнулась на ногах, — Ну и ну! Не знала, что вы любите Киплинга, Чабб!

— Готовлюсь к конкурсу декламаторов, — пробормотал он, — На следующем заседании Треста мы решили схватиться в поединке и каждый подготовит стих согласно выпавшего жребия. Мне просто хотелось отрепетировать. И если вам это показалось нелепым, вам следовало бы отложить насмешки на потом — завтра вечером старик Маккензи будет декламировать монолог Офелии!

— Значит… — она осторожно смахнула пальцем розмариновую веточку со лба, отчего сразу стала казаться более серьёзной, — Я имею в виду… Всё в порядке?

— Конечно, — он улыбнулся, — Всё в полном порядке, мисс Прайс. Уж вы-то должны знать — у старого Чабба всегда всё в полном порядке.

Кажется, в этот раз ему удалось выбрать нужную улыбку.