Бунт Афродиты. Nunquam

VI

Мне кажется, если бы кто-нибудь увидел нас в тот вечер, когда мы везли трофей любви по ворсистым зелёным газонам, по извилистым гравиевым дорожкам, потом через лес, пока не устроили нашу Иоланту на маленькой вилле, — если бы кто-нибудь увидел нас, то не смог бы удержаться от улыбки, такими озабоченными мы выглядели тогда. А она — она, укрытая парашютным шёлком, дышала тихо, ровно; когда она лежала на длинной железной каталке, видно было, как поднимается и опускается её грудь. Наша Иоланта потихоньку отходила от наркоза, скажем так. Были перерезаны последние нити, привязывавшие её к механизмам, которые поддерживали в ней жизнь все эти долгие месяцы; ту самую жизнь, которой в своё время она будет владеть сама, поворачивая её, куда захочет — к добру или злу.

— Сегодня она проснётся, сегодня она проснётся, — нараспев, с энтузиазмом школьника произносил Маршан, пряча за этим, полагаю, страх, приводивший его в состояние, близкое к истерике.

Он больше всех нас вложил труда в модель. Так же было, когда её грудь в первый раз начала подниматься и опускаться, а её губы — шевелиться, беззвучно складывая слова, и когда в ответ на что-то мы услыхали, как переборы колокольчиков, её смех, её звонкий девичий смех. И Маршан всё ещё испытывал восторг и едва удерживался, чтобы не похихикать, стоило ей продемонстрировать даже едва заметный отклик на жизнь, в которую она входила. Сквозь редкие серебристые волоски у него на голове проглядывала розовая кожа; под наплывом чувств часто затуманивались его очки в серебряной оправе, придававшие ему отдалённое сходство с Белым Кроликом. Ему приходилось протирать их фартуком. Должен сказать, его смех пугал меня.

Признаюсь, я тоже испытывал страх и, возможно, даже ужас, когда она — то есть модель — начала поступать в соответствии с нашими указаниями, намёками. Она двигалась, как планета, если смотреть на неё в камеру, в телескоп…

Медленно, со знанием дела она облизывала губки красным язычком, мелькавшим между ними, как мокасиновая змейка. Потом она вздохнула разок, другой, но пока ещё радоваться было нечему. Мы дали себе четверть часа, чтобы одеть её и доставить на маленькую виллу, где она могла бы проснуться в окружении вещей, приемлемых для сложных кодов её памяти. В конце концов, нам хотелось, чтобы она почувствовала себя как дома и была счастлива, как все. Вот поэтому мы с Маршаном, одетым в безупречно белый халат интерна, и миссис Хенникер под видом медицинской сестры везли её из города. Что до меня, то я был, так сказать, в штатском. Маршану предстояло сыграть роль врача, который, проведя блестящую операцию, спас ей жизнь. Что до миссис Хенникер, то она была землисто-белого цвета, с прилипшими ко лбу волосами, но вела себя очень достойно. Я провёл с ней долгую беседу насчёт чрезмерной эмоциональности. Правда, мне казалось это лишним, но всё же было бы обидно рисковать экспериментом, столь сложным и непредсказуемым, из-за выражения лица сиделки.

— Ничего лишнего не следует говорить в присутствии модели, чтобы она не подумала, будто она то, что она есть на самом деле, что она ненастоящая. Она ни в коем случае не должна усомниться в себе — потому что это может привести к катастрофе кода памяти; все её сомнения должны возникать постепенно в её собственных ячейках памяти, и тогда последует естественная реакция.

Конечно, такое легче сказать, но дело в том, что она выглядела чертовски реально и трудно было не думать о ней как о «человеке»… уже теперь! А она ещё не ходила и не говорила — серьёзное испытание иллюзорной жизненности! Да, она даже умела читать, и возле её кровати лежала стопка знакомых киношных газет и еженедельников, которые она учует непременно, как собака, и просмотрит с любопытством модные силуэты подобно тому, как она стала неторопливо ковырять в зубах ногтем. Ну да, она типична, именно такая, какой её только и мог сотворить современник.

Джулиан был на нашем совещании, если это можно назвать так, сидел очень тихо, сложив руки на коленях, внимательно слушал, казался меньше, чем был на самом деле, и напоминал школьника. Он тоже не избежал всеобщей напряжённости, свойственной жестокому ожиданию — но его симптомы больше подходили юному жениху, чем взрослому мужчине, имеющему дело с куклой. И всё же: несколько раз на день он переодевался, изучал себя самым серьёзным образом в зеркале, ворчал насчёт свежести бутоньерки в петлице. Мне было ясно, что он во что бы то ни стало собирается ещё раз и с большой тщательностью приодеться перед первой встречей с так называемой Иолантой. Хотя, наверно, для него это было важно. (Она протянет ему длинные туберкулёзные пальчики и будет безмолвно улыбаться.)

Для решительного момента мы выбрали вечер: это давало нам возможность на основании её реакции на темноту, на сон и так далее убедиться, правильно ли мы всё рассчитали. Настоящая Иоланта обычно просыпалась в шесть часов утра и отправлялась в постель ровно в одиннадцать вечера. Хенникер обещала исполнять прежнюю роль сиделки-секретарши и подруги со всей преданностью, на какую только способна, и я подумал, что ей потребуется немного времени для преодоления своих страхов, всё будет нормально; рано или поздно она свыкнется с новой Иолантой. Главный вопрос — как та очнётся в первый раз? Если модель настолько «настоящая», насколько мы ожидали, код её памяти немедленно соединит историю Хенникер с «собственным» прошлым — со всем до последней мелочи. Да, с точки зрения памяти она вернётся к жизни после тяжёлой болезни — пустота, образовавшаяся из-за смерти реальной Иоланты, будет заполнена в памяти её копии подробностями болезни, операции, отсутствия в большом мире. Впредь её жизнь (хотя мы не вырабатывали хитроумной схемы и размаха её деятельности) будет долгим путём к выздоровлению. Во всяком случае, так мы думали. Она не была «закодирована» или «запрограммирована» на будущее. Она была, скажем так, свободна.

Маленькую виллу в лесу ненавязчиво — для случайного прохожего — огораживал высокий забор из проволоки с воротами. Вилла была очень симпатичной и располагалась в глубоком лесу. В саду росли дикие полевые и садовые, приручённые человеком цветы; подальше бежал ручей, а вблизи рос яблоневый сад. Здесь было красивее и удобнее, чем в лесном доме, в котором жил я сам с Бенедиктой. Внутри элегантного строения Хенникер собрала все вещи (их было на удивление мало для такой богатой женщины) старшей Иоланты; расположила их в привычных местах, чтобы укрепить память Иоланты и заодно, возможно, дать ей (полжизни проведшей на чемоданах) понять, что здесь всего лишь декорации для нового фильма или что-то в этом роде. Прелестный, мирный домик. Камин сверкал огнём в столовой, где было много новых романов и bibelots[95]; на стене висела картина Ренуара. На небольшом открытом рояле стояли ноты к фильмам и том этюдов Шопена. Eh biеп, свежевыглаженные простыни. На прикроватной тумбочке лежали два романа, которые она читала, когда она, настоящая, неожиданно умерла. (В одном были её пометки.) Всё было продумано, чтобы изобразить нормальную жизнь и создать привычную атмосферу для тихо дышавшей во сне Другой Иоланты, укрытой парашютным шёлком. Я коснулся её пальчиков. Они легко разделялись. И были тёплыми.

Маршан всё тщательно просчитал. Мы аккуратно развернули парашютный шёлк и надели на нашу Иоланту голубую шёлковую рубашку, пока Хенникер длинными движениями расчёсывала ей волосы (а она блаженно вздыхала). Потом мы отнесли её в кровать. Иоланта с удовольствием вдохнула своим новеньким носиком аромат свежих простыней. Лёгкий аромат источали также пахучие палочки[96], горевшие в маленькой китайской вазе. Время пошло; нам больше ничего не оставалось, как ждать. Маршан склонился над своими часами, как сумасшедшая гадалка над магическим кристаллом, молча шевелил губами, ведя счёт времени, и широко улыбался. «Минута», — прошептал он. И тут, с удовольствием выдохнув долгое «Аххх», леди проснулась; два глаза, с которыми никакой камень не сравнился бы в голубизне, сначала обследовали чистый белый потолок, потом их взгляд медленно переместился на наши лица; засветился, узнав нас, и одновременно на лице появилась озорная улыбка, но такая нежная, словно была обращена к одному-единственному человеку, даже когда она изображала её на экране. Хрипловатый, но мелодичный голос произнёс:

— Уже всё? Значит, я опять тут?

Обратив свой вопрос к Маршану, она высвободила изящную ручку с длинными пальчиками, коснулась, нежно пожала мою руку и, давая понять, что узнала меня, прошептала по-гречески:

— Привет, Феликс.

Маршан неуклюже приседал и быстрыми движениями наклонял голову, по-своему представляя утвердительные китайские жесты, и жал мне руки, поздравляя себя с победой — живой, дышащей, научной победой с фарфорово-голубыми глазами и алым, если приглядеться, хищным ртом.

— Ну вот и всё, — произнёс он. — Это успех; но вы должны немножко отдохнуть, и даже не немножко.

Она зевнула с естественностью кошки и прошептала:

— Феликс, я прекрасно себя чувствую. Можно мне в туалет, доктор?

До сих пор она не замечала бледную Хенникер, но теперь, отвернув простыню, словно собираясь подняться, увидела её и удивлённо, по-птичьи вскрикнула:

— Это вы — вот не ожидала!

Странным образом, но их объятие свело на нет волнение и страх пожилой женщины. Наверно, ощущение правдоподобия, реальности плоти и крови, жестов освободило Хенникер от нежелательных, но естественных эмоций — не знаю. Но в одну секунду она перестала бояться.

— Я провожу вас, — с этими словами она отправилась вместе с Иолантой в ванную комнату, где долго гладила её по голове, и от удовольствия Иоланта автоматически затрепетала.

— Правда, всё кончилось? — спросила она Хенникер. — Вы точно знаете?

Торжественно поклявшись в этом, Хенникер проводила Иоланту обратно, взбила подушки и пригладила простыню жёсткой старческой ладонью. Кстати, Иоланта больше не дрожала. Маршан, который только и делал, что крутил стетоскоп в руке, в роли доктора выступал на редкость скверно.

— Что ж, — проговорил он. — Это большой успех.

Иоланта обратила на него свою улыбку и выразила благодарность, взяв его руку в свои.

— Большое спасибо! — торжественно сказала она. — Я уже было совсем попрощалась с жизнью.

Мы не могли отвести от неё глаз, поражённые тем, что сумели сотворить, и уже усомнившиеся в том, что она будет продолжать грандиозный спектакль дублёрши, если так быстро выучила трудную роль. Мне было легко понять неловкость Маршана, его желание поскорее сбежать. Это было похоже на первые уколы любви — когда, как ни странно, хочется быть подальше, наедине с самим собой, чтобы подумать о своей любви. Вот только его любовь была научной — единственная разница. Кукла работала! Иоланта сонно проговорила:

— Когда просыпаешься после анестезии, то как будто с лёгким ударом оказываешься посреди своего сознания — это похоже на прелестные полёты во сне, которые бывают в детстве.

Маршан переступал с ноги на ногу. Наконец он, пообещав заглянуть утром, ушёл.

— Хенни, — позвала Ио, откровенно зевая, — можно мне немножко поесть? Совсем немножко, скажем, варёное яичко?

— Конечно, дорогая.

Хенникер отправилась на кухню, оставив нас весело разглядывать друг друга, да, весело и нежно.

— Мне надо посмотреть, — наконец сказала она, — что они сделали с моими грудями — ведь как раз это всерьёз беспокоило меня и чуть не отправило на тот свет, как мне кажется.

Лёгким быстрым движением она соскочила с кровати и повернулась ко мне спиной, чтобы я помог ей снять ночную рубашку. Голая, она прошла через всю комнату к большому зеркалу. У неё вырвался негромкий возглас облегчения, когда она увидала прелестные новенькие груди, которыми её снабдили доктора, когда она взяла свои груди в ладони, по-попугаичьи склонив голову набок. Потом она подалась вперёд и внимательно заглянула в свои глаза, словно оценивая себя; после этого, вздохнув, повернулась ко мне, похожая на обнажённую зарю, обняла меня и собралась крепко поцеловать в губы. Это был известный мне любящий поцелуй Ио, невыносимо реальный, однако совершенно лишённый эротики. Это был поцелуй сестры и брата, а не любовницы и любовника, тем не менее я был взволнован возможностью обнять её, прикоснуться к её гладкой коже, погладить перламутровые ляжки моей милой, ибо не меньше любого скульптора был горд тем, что явил миру такую красоту. Хихикнув и вновь накинув на себя ночную рубашку, она вернулась в постель.

— Ты такой серьёзный, — проговорила она. — Всё тот же Феликс, слава тебе господи. А как Бенедикта? — спросила она, слегка нахмурившись от напряжения, словно пыталась представить её лицо.

— Счастлива наконец, — ответил я. — И я тоже. Всё изменилось.

Она окинула меня быстрым и несколько насмешливым взглядом, словно была в сомнении, то ли я иронизирую, то ли дурачу её. А затем сказала:

— Значит, это правда. Я рада. У тебя уже давно никого не было.

Вернулась Хенникер с подносом на высоких ножках, на котором были вареное яйцо, пара кусочков хлеба, масло и стакан молока. Я наблюдал с волнением, потому что всё это она должна была съесть и выпить только в своём воображении; тарелка, стакан покажутся ей пустыми, хотя она всего лишь устроит небольшой беспорядок на подносе. В идеале рефлекторные движения руки ко рту должны удовлетворить её ощущение, будто она участвовала в привычном ритуале; нельзя было отказывать ей в этом. (Мне вспомнились долгие воображаемые трапезы Рэкстроу в «Паульхаусе».) Покончив со спектаклем, Иоланта откинулась на подушки, отодвинула поднос и вытерла губы.

— Фу, как я наелась! — воскликнула она. — Феликс, а где вечерняя газета? Я хочу посмотреть, какие идут пьесы.

Я отыскал газету, и, шевеля губами, она внимательно прочитала театральные страницы.

— Ни одну не знаю, — подвела она итог и взглянула на дату. — Феликс, сколько времени я здесь?

Пришлось уводить разговор в сторону рассуждениями о долгом пребывании на успокоительных лекарствах, о провалах в памяти и так далее. Она морщила лоб, проглядывая заголовки, прежде чем отложить газету.

— Кстати, — сказал я, — старик Рэкстроу умер.

Всего мгновение она смотрела на меня, широко раскрыв печальные глаза, а потом отвернулась, чтобы сложить салфетку.

— Наверно, оно и к лучшему, — тихо откликнулась Иоланта. — Он был тяжело болен, так что следовало этого ожидать. И всё же каждый, кто уходит, забирает с собой целую эпоху. Рэки был для меня святым, правда святым. Иногда, недавно, когда я думала о том, что от скуки позволила ему спать с моим телом — не со мной, не с моим, так сказать, «ты», — мне было противно и мучительно. В каком-то смысле я всем ему обязана; он сделал мне имя своими сценариями. Феликс, ты когда-нибудь думал о том времени, ты вспоминал Афины?

Она произнесла это с необычной болью, с трудом сдерживая себя.

— Ну конечно же, Иоланта.

Она улыбнулась и качнула головой.

— Один раз я попыталась возродить нас в фильме, тебя и меня. Не сработало. Рэки написал тогда сценарий, но он ничего не понял.

— Не удивительно. Но с какой стати?

— Ни с какой. Я сильна задним умом. Всё, что происходит, как-то не очень задевает меня. А потом я вдруг понимаю смысл случившегося и тогда вновь всё переживаю и всё понимаю. Так было и с тобой тоже. В один прекрасный день, когда я плавала в бассейне, как будто разверзлись небеса и я вдруг поняла, как это было важно и замечательно — мы с тобой. Мы могли бы даже назвать это любовью. Ах, это слово!

— Я всё принял с примерным мужским эгоизмом.

— Знаю. Думаю, ты считал, мы всего лишь… как ты любил говорить? Ну да, «соединяем два нарциссизма и пользуемся телом другого как зеркалом». Жестокий Феликс, всё было не так; иначе почему ты заболел, когда я уехала? Ладно, я тоже очень тяжело болела, но уже потом, возле голливудского бассейна и лишь одну секунду; все удивились, почему я плачу. Вот нелепость. Потом я попыталась сделать фильм о нас с тобой в Афинах, чтобы немного смягчить укоры памяти; но не сработало. Пришлось потратить на это много лет. Нелепо. Фильм всё-таки выпустили, но он был хуже некуда.

Она запачкала яйцом ночную рубашку. Это было совершенно естественно и очень по-детски. Вытерев пятно носовым платком, я, как няня, укоризненно пощёлкал языком.

— Пожалуйста, Иоланта, будь хорошей девочкой и во всём слушайся мистера Маршана. Ладно? Никакого оригинальничанья, никаких фокусов, никаких блестящих идей. По крайней мере, несколько недель.

— Ну конечно, милый. А ты будешь часто навещать меня, просто чтобы поболтать. Привози с собой Бенедикту, если хочешь. — Она помедлила. — Нет, не надо Бенедикту. Я ещё не примирилась с ней. Она будет меня стеснять.

— Ну и ну!

— Знаю. Извини! Но всё-таки… — Я поднялся и забрал поднос с кровати. — Мне надо ещё кое-что рассказать о Рэки, — заявила она, устраиваясь поудобнее. — Я всё тебе расскажу, всё-всё. Теперь можно. Карьера закончена, компания продана. Мне как-то необычно легко. Ведь у меня есть время на разные дела. Например, пожить на Бали, почитать Пруста, разобраться в картах Таро…

Мне не хотелось её спрашивать, но деваться было некуда:

— Скажи, ты ощущаешь способность быть счастливой? Счастливой!

Она задумалась.

— Да, — прошептала она, и я поцеловал её в лоб. — Да. Ощущаю. Но, Феликс, всё будет зыбко, пока я не увижусь с Джулианом, который виноват во всех моих профессиональных несчастьях.

— То есть?

— Я, конечно же, преувеличиваю, но он нависает надо мной как туча, невидимая туча. Тебе когда-нибудь приходилось видеть его вблизи?

— Приходилось. Кстати, совсем недавно.

— И какой он? Расскажи.

— Он сам придёт завтра навестить тебя.

Она вдруг уселась в постели и обхватила руками колени.

— Отлично. Наконец-то.

Потом хлопнула в ладоши и рассмеялась. Пришла Хенникер задвинуть шторы и поправить постель, а я воспользовался представившейся возможностью и сбежал. С радостью сбежал. Эта первая встреча с ожившей Иолантой оставила меня без сил; у меня даже подгибались колени, отчего мне казалось, что ещё немного и я упаду. Задыхаясь, но с чувством облегчения я заковылял по саду. По пути к машине я чуть не лишился сознания, так что пришлось ненадолго прислониться к дереву и расстегнуть воротник.

Когда я ехал домой, то на самом пустынном участке, где были болота, наткнулся на чёрный «роллс-ройс», который стоял почти поперёк дороги, издалека напоминая куст или заграждение, устроенное бандитами. Погудев, я узнал машину Джулиана; его шофёр ответил мне, нажав на клаксон, издавший нечто вроде гусиного крика. Какого чёрта? Джулиан сидел сзади. Я вылез из своей машины и открыл его дверцу; он был одет так, словно ехал с официального приёма. Чёрный «гомбург» лежал у него за спиной в отделении для вещей, а в руках он держал пару перчаток. Самое забавное заключалось в том, что он сидел отвернувшись от меня, словно в священной неподвижности. У меня появилось ощущение, что он старается не показать мне выступившие на глазах слёзы. Возможно, я ошибся — во всяком случае, эта мысль мгновенно улетучилась из моей головы. Судорожно глотнув, он спросил:

— Феликс — ради бога — как она?

Напряжение в его голосе нагнало на меня страху. Я сел рядом с ним и рассказал — наверно, с нарастающей бессвязностью — о том, как она проснулась и как естественно себя вела.

— Джулиан, мы совершили невозможное. Говорят об образах, взятых из жизни; но она живее любого образа. Живее самой жизни. Это, чёрт возьми, она сама. — Меня трясло так, что я застучал зубами. — У вас есть виски, Джулиан? У меня всё внутри ходуном ходит. Как будто заразился гриппом.

Джулиан нажал на кнопку, и из стенки показался небольшой бар с бутылками и миской со льдом. Зазвонил телефон, но Джулиан с раздражением отключил его. Я пил и пил. Это был нектар. Тем временем Джулиан наблюдал за мной внимательно, с любопытством, как будто это я был куклой и удивлял его своим жизнеподобием.

— Джулиан, вам хотелось получить это создание, и мы сделали её. Желаю вам самого глубокого[97] счастья, как говорил Бенджамин Франклин. Её сексуальные возможности скорее в предвкушении, чем в непосредственном действии, но технически всё возможно.

Это было в высшей степени бестактно. И он хлестнул меня по губам перчатками. Я не ответил, понимая, что получил по заслугам.

— Вы слишком разговорились, — с презрением заметил Джулиан.

— Наверно. Чистой воды истерика. Но не могу не заметить, что на сегодняшнем показе проклятая штучка была не менее естественной, чем вы или я.

— На это я и рассчитывал. — Он барабанил и барабанил маленькими белыми пальчиками по кожаному подлокотнику. — Много она вспомнила? Обо мне упоминала?

Я засмеялся.

— Вы всё ещё не понимаете, Джулиан; она помнит всё, что помнила бы Иоланта, может быть, даже больше; мы не можем ничего сказать, пока она не начала думать. До тех пор…

Глаза у него стали странные, будто стеклянные; и он прикрыл их тяжёлыми веками, когда обратил их на меня, но вид у него был задумчивый и коварный. Он вздохнул.

— Когда же мы сможем увидеться? — спросил он тихо и сдержанно, как мог бы спросить о дате казни. Я допил виски.

— Приезжайте завтра к чаю. Я сказал ей, что вы будете.

Потом я вылез из машины и хлопнул дверцей. Но Джулиан опустил стекло, чтобы сказать мне:

— Феликс, пожалуйста, приезжайте тоже; вспомните, мы же ни разу не встречались. Это в первый раз.

Благодаря виски, мне удалось справиться с нервами, я вернулся в свою машину и вдруг почувствовал, что на меня накатывает волна радости, смешанной с изнеможением. Не помню уж, когда ехал так быстро и столько рисковал, но мне хотелось поскорее добраться до Бенедикты, на радость или на беду, с шумом и гамом или тайком…

Всё было до умопомрачения естественно — Бенедикта читала возле камина, рядом спал котёнок, всё было до того знакомым и жизненно-достоверным, что на меня вдруг напало то же самое ощущение нереальности, которое я испытал, беседуя с Иолантой. Сравнивая две реальности, я вдруг почувствовал себя как человек, который смотрится в зеркало и видит, что у него две головы, два отражения. Бенедикта не задала ни одного вопроса, ни о чём не спросила; а я плюхнулся рядом с ней, положил руки под голову и мгновенно заснул. Когда Бенедикта разбудила меня, было уже время обеда. Бэйнс, ни слова не говоря, оставил поднос на столе в углу комнаты, и мы передвинули стол поближе к камину. К этому времени я, естественно, был уже голодный, как беременная лошадь, и едва не лопался от счастья. Время от времени Бенедикта с любопытством поглядывала на меня.

— Насколько я понимаю, всё прошло хорошо, — в конце концов сказала она.

— Мне ещё самому не верится, — вот всё, что я смог сказать. Мы обнялись. Я выстрелил пробкой, открывая шампанское и тихонько посмеиваясь, как окружённый особым вниманием безумец. — «Вечность влюблена в творения времени»[98], — сказал Уильям Блейк. — Тебе нечего бояться, Бенедикта; выпей, моя дорогая, и давай наслаждаться реальностью.

Свидание Джулиана с Но имело и смешную сторону — как мне кажется — для объективного наблюдателя. Я хочу сказать, что оделся он тщательнее обычного, причесался волосок к волоску, заново отполировал ногти; более того, изобрёл новую, крадущуюся походку для этого случая, что-то вроде скользящего монолога или одиночного скольжения из «Гамлета». Наверно, ему изо всех сил хотелось скрыть страх? Что до меня, то я испугался почти до смерти — это был примитивный ужас, какой все смертные испытывают, столкнувшись лицом к лицу с любого вида куклами, представляющими не их мир: комплекс Ориньяка[99], как сказал бы Нэш. А теперь мне полегчало, и я вправду немного заважничал. Я был похож на юного жениха, хвастающегося своей ослепительно красивой невестой. Снисходительно улыбаясь своему патрону, я вёл его через зелёные лужайки, потом по длинной, засыпанной гравием тропинке, и он медленно скользил, струился следом за мной. В руках у него был букетик пармских фиалок для Иоланты. Но вдруг он отбросил его и выругался. Мне показалось, что он заговорил сам с собой:

— Боже мой! Ведь я думаю о ней, как будто она живая, а не дорогая современная машина.

Я хмыкнул.

— Вы привыкнете, Джулиан, и очень быстро. Вот увидите.

В комнате, когда мы вошли, оказалась одна Хенникер. Она показала на дверь; очевидно, Иоланта была в ванной. С видом человека, стремящегося занять стратегически выгодную позицию, Джулиан сел, выбрав кресло в дальнем углу комнаты. В это мгновение вошла Иоланта и, заметив его, застыла на месте, продолжая улыбаться своей ласковой неуверенной улыбкой, которая выдавала её робость, несмотря на напускную самоуверенность.

— Вот и Джулиан, — сказала она. — Отлично. — Подойдя к нему, она взяла обе его руки в свои и так остановилась, глядя ему в глаза с прямотой и смущением, от которых он внезапно побелел. — Наконец мы встретились, — произнесла она. — Наконец-то, Джулиан!

Он покашлял, словно собираясь ответить ей, но слова застряли у него в горле. Тогда она с победным видом отвернулась, чтобы с помощью Хенникер залезть обратно в постель.

— Хенни, завари-ка нам чаю, пожалуйста! — проговорила она несколько претенциозно.

Хенникер кивнула и направилась к двери. И тут заговорил отчасти оправившийся от потрясения Джулиан:

— Не знаю, с чего начать, Иоланта; собственно, и начинать-то не с чего, ведь вам уже всё известно. Во всяком случае, всё, что известно мне. Разве не так?

Она нахмурилась и облизала губы.

— Не совсем, — ответила она, — хотя кое о чём я в состоянии догадаться. Теперь вы владеете мной, правильно? Интересно, что вы собираетесь со мной делать? Джулиан, я совершенно беззащитна. Теперь я такая же ваша собственность, как всё остальное.

У него затрепетали ноздри. Верхняя губа у него посинела — так бывает, если есть угроза сердечного приступа. Иоланта продолжала говорить сонным голосом, словно сама с собой, словно размышляя о минувших событиях, чтобы лучше понять их:

— Ну да, вы всегда были за спиной у нас, иссушая нас, стреляя в нас из-за высоких стен компании. До чего же по-умному вы распорядились Графосом, когда узнали, что он мой любовник; естественно, я имею в виду его карьеру. Конечно же, он был очень болен, и это не ваша вина. Но я всё ждала, когда вы появитесь, чтобы я могла сама иметь с вами дело, умолять вас, торговать своим телом, спасая мою маленькую компанию, спасая мою карьеру. Так нет же. Вы не пришли. Иногда мне казалось, я знаю почему; из всего, что мне о вас рассказывали, я догадалась о причинах — женских причинах. Я была права, Джулиан?

Безыскусный голубой взгляд, вопрошающий и упрекающий, остановился на его лице. Он беспокойно заёрзал в кресле и сказал:

— Да. Вам известны причины. Пока мне не надо ничего объяснять, не правда ли? Вы разгадали меня.

Он проговорил это довольно мягко, но я почувствовал, как в нём поднимается ярость; в конце концов, его поведение анализировала кукла, отмечая все его грехи перед более чем живой (пусть теперь и мёртвой) Иолантой! Двойной образ сбивал с толку. Более того, он не мог податься вперёд и похлопать её по руке со словами: «Полно вам; разве непонятно, что вы всего-навсего умная и дорогая куколка, созданная мастерами фирмы? Вы всего лишь сталь и гуттаперча, резина и нейлон, и ничего больше. Поэтому, пожалуйста, придержите язычок». Джулиан не мог этого сделать, он продолжал упрямо сидеть, пока она погружалась в воспоминания.

— Да, когда кинокомпания лопнула, когда Графос умер, моей карьере наступил конец и я заболела, я ждала от вас какого-нибудь словечка — в конце концов, именно так вы всё и планировали. Я была потрясена, мне казалось, я достойна жалости, понимания. Ан нет, вам потребовалось окончательно уничтожить меня и завладеть мною. Вышло по-вашему, Джулиан. Но я долго мечтала о нашей встрече: как в один прекрасный день вы придёте ко мне неожиданно, без предупреждения. Ну да, оденетесь, как теперь, будете сидеть, где сидите теперь, и в первый раз в жизни лишитесь дара речи из-за женской любви. Видите ли, в моих фантазиях вы являлись влюблённым в меня. И теперь я знаю, что была права. Вы любите меня. Бедняжка Джулиан! Я всё понимаю, но когда Графос ушёл, механизм заржавел, сломался, и теперь там, где была я, пустое место. — Она коротко и печально засмеялась. — Я теряю дар речи.

— Теряю дар речи, — повторил он с грустью, по-моему совершенно выбитый из колеи.

Они смотрели друг на друга не отводя глаз и, как ни странно, с поразительным взаимопониманием. Потом она заговорила вновь:

— Пожалуйста, больше не надо. — И прежняя весёлость вернулась к ней. — Я уже почти оправилась после того, да и вы, верно, тоже. Теперь у нас другая проблема — не знаю, как назвать её, может быть, дружба? Во всяком случае, это непохоже ни на что прежнее. Вы тоже это чувствуете, Джулиан?

Он холодно, решительно кивнул. На его лице не отражались никакие чувства, пока она произносила свою поразительную речь. Потом она добавила спокойно, просто, с видом Q. E. D.[100] и совершенно обезоруживающе:

— Не думаю, Джулиан, что смогу теперь обойтись без вас. Я не вынесу. — Это прозвучало чертовски трогательно.

— Ну конечно, — подхватил он тихо, но с жадным напором. — Это всё от одиночества. Обещаю, больше никакого одиночества.

Она протянула ему длинные слабые бледные руки, и он встал, чтобы схватить их и поднести к губам со стремительностью, но без глубокого чувства. У меня появилось впечатление, что первая встреча с Иолантой начинала действовать на него так же, как на меня; понемногу он тоже стал беспричинно задыхаться. В точности как я. Естественно, мы оба понимали, что разговариваем с экспериментальной моделью; но она бессознательно, так как была неживой, вела себя естественно и в высшей степени искренне (если можно так сказать), как… как только может себя вести модель. Что я говорю? Потрясающий парадокс заключался в том, что мы буквально выдыхались, играя свою роль, а она оставалась свежей, как маргаритка. И смех и грех — я отлично понимал Джулиана, которому хотелось бежать подальше!

— У нас ещё будет время, — дерзко проговорила Иоланта, — сколько угодно времени, чтобы повнимательнее присмотреться к моим потерям. Может быть, в будущем вы поможете мне с карьерой; если только не думаете, что я слишком стара для актрисы.

Он решительно покачал головой и сказал:

— Не будем забегать вперёд; когда вы совсем поправитесь, тогда и поговорим.

— Но я прекрасно себя чувствую, — возразила Иоланта.

— Тем не менее.

В это время Хенникер принесла чай, и я заметил проконсульский взгляд Джулиана, устремлённый на Иоланту и восхищённый тем, как она держала себя. От страха почти ничего не осталось, возбуждение тоже немного спало.

— В каком-то смысле мы были достойными врагами… — произнесла Иоланта. — Отцеубийца против детоубийцы… нет, так говорить нельзя.

— Ну и память у вас, — с горечью воскликнул он, и она кивнула, делая воображаемый глоток китайского чая.

— Моя — длиною в жизнь, — парировала она, — а ваша, Джулиан, — в существование фирмы.

Я был в восторге. Кукла, которая сумела так остроумно ответить… лучше, умнее живой женщины; потому что она менее капризная, менее живая, менее женственная. И всё же, с другой стороны, лёгкая горечь в её голосе была очень живой и очень женственной. Если она идентична Иоланте, значит, она и есть Иоланта? Очевидно, нам потребуется немного времени, чтобы выяснить разницу между живой Иолантой и созданной нами Иолантой; а если разницы нет? Джулиан заговорил опять, тихо и как будто бесстрастно:

— Если вы не хотели присоединиться ко всем нам, кто связан с фирмой, то как мне было помочь вам — ведь я больше фирма, чем я сам, даже когда разговариваю с вами; что я могу дать вам, предложить вам такого, на чём не было бы отпечатков пальцев «Мерлина»? А вы отвергли все мои предложения, вы ускользнули от меня.

Он умолк, чтобы достать сигару и размять её в пальцах; но потом с нерешительным видом положил её обратно. Изогнув губку, она сказала с оттенком презрения:

— А теперь? Я сломлена и взнуздана, разве не так? Фирма проглотила мою маленькую компанию. Наконец-то я стала вашей добычей, правильно, Джулиан?

Вот тут-то огонь зажёгся в обеих парах глаз, в них промелькнула ярость, вражда, сексуальная ярость. Прежде мне не случалось видеть ничего подобного в глазах Джулиана. И она протянула с самым насмешливым видом:

— Если бы вы пожелали, Джулиан, я могла бы сегодня вечером навестить вас. Только скажите, где и когда! — От этого оскорбления он побелел, как смерть, но продолжал презрительно разглядывать её, и глаза у него сверкали, как у василиска. Он молчал, и было очевидно, что он не собирается ничего говорить, — Только скажите, — повторила она, и я подумал, что она получает дикарское наслаждение, провоцируя таким образом его мужскую гордость; несомненно, ей была известна печальная история Джулиана — участь Абеляра! Тем не менее она продолжала с тем же провокационным видом смотреть на него, не обращая внимания на его молчание и пытаясь выбить его из колеи. А он был с виду совершенно спокоен.

В этот момент я попытался спасти положение, вмешавшись:

— Ну, ну, Иоланта, вы ещё пока под присмотром доктора Маршана. Не забывайте об этом, пожалуйста.

Последовал язвительный ответ, но сначала она очаровательно надула губки:

— Да я всего лишь шутила, Феликс; хотела посмотреть, насколько далеко можно зайти с Джулианом.

И принялась длинными накрашенными ногтями перебирать кисточки на покрывале. Мне было плевать на оскорбительные ноты в её голосе, но я подумал, что самое время нам обоим удалиться, и объявил, что опаздываю на деловое свидание; Джулиан присоединился ко мне, хотя всё так же бесстрастно, не выдавая своего облегчения. Я поцеловал тёплую щёчку моего ангела и пожал её прелестные пальчики.

— До завтра, — сказал я, передавая её верной Хенникер, которая стояла в изножье кровати и ласково улыбалась Иоланте; пожилая женщина полностью избавилась от своего первоначального страха. Ей это удалось, потому что она сделала простую вещь: поверили в новую Иоланту — поверила, что она живая! Этим незамысловатым déclic[101] она уничтожила представление об Иоланте как о модели в своих мыслях и заменила его сознательной верой в реальную Иоланту, после чего приняла её как живую женщину.

Мы медленно шли по гравиевой дорожке к автомобильной стоянке, Джулиан погрузился в раздумья и смотрел себе под ноги.

— Полагаю, вы наметили ряд экспериментов с её участием? — спросил он наконец тихим голосом.

— Да. Сейчас мы регистрируем всё в её поведении и днём и ночью, чтобы изучить общую картину работы её памяти. Потом я предлагаю совместить её с Иолантой, позволив ей встретиться с людьми, которых знала Пра-Иоланта — например, с Домби, её агентом, — чтобы посмотреть, как это будет.

— Это ведь я устранил партнёра, — не повышая голоса, сообщил Джулиан. — Не знаю, правильно это или нет. Вы говорите, она, это существо, может заниматься любовью?

Я ответил, что не вижу, почему бы и нет, нужные органы у неё для этого имеются.

— Естественно, когда она говорит о любви и прочем, нужно делать поправку на то, что перед вами механизм с вложенными в него словами, в конечном счёте — металлический ящик.

— Знаю, но это всё равно непонятно. Она так великолепно владеет словом, что начинаешь верить в её способность жить счастливо с представителем человеческого рода, я имею в виду, как жена.

Шофёр открыл перед ним дверцу автомобиля, но он продолжал стоять, потрясённый до глубины души свиданием и его перспективами.

— Надо сохранять осторожность, чтобы не влюбиться в неё, — произнёс я и подумал: «Легко сказать».

— Но вы уже наполовину влюблены, — отозвался Джулиан, неожиданно улыбнувшись мне, и, конечно же, он говорил правду — я влюбился в собственное творение, как это случается с любым творцом. О да, я был влюблён. — И какое будущее, — продолжал он медленно, задумчиво, — вы спланировали для неё, для модели? Вы выпустите её в мир?

— Пока ещё ничего определённого — мы не знали, насколько она будет похожа на живую женщину; она могла бы получиться куда более ограниченной как с физической, так и с умственной точки зрения. Мы же всё время рисковали, и вы это знаете, Джулиан. А теперь, думаю, мы должны подвергнуть её жёсткому тестированию, прежде чем позволим расширить жизненное пространство; нам надо немного подумать о ней как о больном человеке, об инвалиде, каким она действительно является, ведь она всего-навсего машина, любовная машина.

Не знаю, зачем я сказал эту глупость, выскочило само собой.

— Понятно, — проговорил он, хмурясь и не поднимая головы.

— Начинать надо с того, чтобы какое-то время мир сам приходил к ней; потом, если она с этим справится, если она ни в чём не ошибётся, мы сможем постепенно, незаметно вводить её в ежедневный быт, скажем так; в конце концов мы могли бы позволить ей существовать автономно, подобно любой другой налогоплательщице, любовнице, жене, собаке.

Джулиан не торопясь влез в машину, всё ещё не в силах отогнать мучившую его мысль.

— Я буду навещать её каждый день, но с вами, пока не преодолею это жуткое паническое состояние, — сказал он. — Феликс, — вдруг спросил он, — если мы захотим избавиться от неё, это ведь будет нетрудно, правда?

Я подскочил на месте, словно он ткнул в меня булавкой.

— Избавиться от неё? — взвизгнул я, и он улыбнулся.

— Прошу прощения, но надо продумать все возможные обстоятельства, разве не так?

— Только не это, — ответил я. — Только не это, Джулиан.

— Ладно. Слушаюсь и повинуюсь.

Автомобиль медленно покатил по засыпанной листьями дороге. А я вернулся в студию изучить режим, который Маршан пока ещё предусматривал на каждый день существования Иоланты. Массажист, не знавший, что она ненастоящая, составил очень интересный отчёт о её теле, из-за которого я надулся от гордости. Во всяком случае, никаких ненормальностей в расположении мышц у неё не было; правда, её мускулатура показалась ему слишком твёрдой. И он задал вопрос, нет ли у неё предрасположенности к склерозу? Нет. До сих пор она во всех смыслах была механическим идеалом, не допускающим никакой критики. Все слова, которые она произнесла, были идеально выверены, и, прочесав её набор речей, никто не обнаружил бы ничего сбивающего с толку, никакой фальши. У неё была отличная память, как у взрослого человека, словно она в самом деле прожила реальную жизнь. Маршан сделал несколько заметок о своих визитах к пациентке. Она и ему показалась очень понятливой и контактной.

— Слишком, чёрт побери, живая на мой вкус, — язвительно произнёс он. — Я даже забываю, что она — кукла.

Итак, всё обдумав и, надеюсь, взвесив, мы начали эксперимент; однако было трудно избавиться от ощущения нереальности, от которого мурашки ползли по спине, когда мы наблюдали совершенную мимикрию её жестов, слышали отлично артикулированную женскую речь, её аргументы в споре и даже пение. Прошло целых десять дней, прежде чем мы позволили ей покинуть постель, но, в сущности, у нас не было причин отказывать ей в праве гулять по дому и саду. Какое-то время Джулиан отсутствовал, да и меня дела призвали на неделю в Женеву. Нам пришлось посещать её по очереди. Ни словом, ни жестом Бенедикта не выдавала своего отношения к тому, как я поглощён жизнью нашей модели — впрочем, я и не ждал ничего такого; всё же слова, произнесённые ею в Афинах, внушали мне дурные предчувствия. Я понимал, что, как все мы, она привыкнет к Иоланте, преодолеет первоначальное отвращение и ужас и примет её такой, какая она есть — экспериментальной моделью. Однако я передал ей, стараясь быть беспристрастным, что Иоланта сказала о своей нелюбви к ней, и попросил её, если она не возражает, немного отложить встречу. Тем временем жизнь Иоланты день за днём потихоньку заполняли заранее продуманные события. Например, мы отыскали её агента и пригласили его к ней; несмотря на все предупреждения о кукле, копия Иоланты оказалась настолько живой и настолько похожей на оригинал, в который он был влюблён, что он похолодел и рухнул на ковёр, и нам пришлось приводить его в чувство. В чувство он, конечно же, пришёл, но потрясён был ужасно. Естественно, нам ничего не оставалось, как объяснить это его радостью, вызванной её выздоровлением. Изо всех сил мы старались исключить любой повод, который позволил бы ей усомниться в собственной реальности — потерять себя в прямом смысле этого слова.

Однако постепенно и неизбежно она прониклась ощущением несвободы; в конце концов, за ней постоянно следили, её постоянно тестировали и к тому же ей не разрешали выходить за пределы сада. Оправдание, естественно, было медицинским. И всё же едва пациент или пациентка начинают выздоравливать, им не терпится послать к чертям все добрые советы. Это нас в общем-то беспокоило, но Хенникер постоянно находилась при Иоланте и следила за её перемещениями. Она же сообщила нам о том, что Иоланта спрашивала, нельзя ли ей сходить в деревню, и была раздосадована запретом доктора Маршана. Потом она попросила разрешения у самого Маршана, и, должен признаться, причины, которые он выдвинул для своего отказа, показались мне надуманными и в высшей степени неизобретательными.

— Мы проигрываем сражение, — сказал я. — Она с такой скоростью проходит тестирование, что не понимаю, как мы сможем держать её взаперти, не вызывая подозрений. А почему бы нам, собственно, не выпускать её понемножку, но, конечно же, в сопровождении; слишком она дорого стоила, чтобы её потерять или получить обратно искалеченной.

В этот период Джулиан решил встретиться с ней наедине и провёл много долгих часов в загородном доме, беседуя с ней; я слышал, как он мерил шагами её комнату. Однажды его обычно тихий голос возвысился до крика, как будто его что-то разозлило; в другой раз мне показалось, будто она плачет. Не будешь же вмешиваться. В Женеве я просматривал еженедельник и обнаружил фотографию игорного заведения «У Гюнтера» — шла игра в баккара; к моему удивлению, там был Джулиан в смокинге, и рядом с ним, плечом к плечу, стояла, с большим интересом наблюдая за игрой, Иоланта в парике. Едва возвратившись, я позвонил Джулиану, и он подтвердил, что с согласия Маршана возил Иоланту повеселиться.

— Могу рассказать вам кое-что, чего вы не знаете. Она дьявольски удачлива, вы бы назвали это компьютерной удачей. Мы много выиграли. Феликс, я хочу поблагодарить вас; я счастлив как никогда. Как вы думаете, когда она будет совершенно независимой, совершенно свободной?

Мне было нечего ему ответить.

— Опять возникают наши пугала, Джулиан, ведь вы слышали достаточно логических «но» насчёт её свободы, особенно от меня. Что это за свобода? Насколько она соотносится с нашим представлением о свободе? Господи, да нет у меня ответа на ваш вопрос; у нас ведь небывалый эксперимент. И почему вы спрашиваете? Вам грозит опасность влюбиться в мою куколку? Вы собираетесь просить её руки? — Опять я позволил себе бестактность и скорее почувствовал, чем услышал, как он скрипнул зубами, а потом совсем тихо, почти шёпотом, выругался. — Прошу прощения, — проговорил я рассеянно, — но ваш вопрос выбил меня из колеи и заставил о многом задуматься. Её сомнительная свобода, если сравнивать с нашей… Джулиан, нам не следует воспринимать её слишком серьёзно.

У меня было ощущение, что он застонал в ответ. Связь прервалась. Вот и всё.

Однако после вылазки в казино Иоланта стала как будто больше раздражаться постоянной опекой, и у меня появились основания бояться, как бы она не взяла бразды правления в свои руки. Она сказала Маршану:

— Сколько бы это ни продлилось, вечно вы не сможете отказывать мне в моей свободе. У меня есть право вновь подумать о карьере, восстановить её, если мне захочется.

Потом она вдруг обнаружила, что в одном из её зубов стоит маленькая пломба, которую, насколько ей помнится, дантист не ставил. Но это пока ещё было лёгкое облачко, так сказать, и её удалось легко убедить, что, мол, подвела память. Однако она оказалась права: когда мы ещё раз посмотрели на снимок зубов, то ошибка была налицо.

— Как же я могла забыть? — сетовала она. — Ведь я всю жизнь до смерти боялась зубных врачей. Что ж, видно, память слабеет — возраст, милый Феликс, с ним не поспоришь.

Через десять дней я ехал по деревне и ударил по тормозам посреди улицы: Иоланта выходила из дверей «Золотого лебедя», беззаботно закуривая сигарету. Увидав моё испуганное лицо, она разразилась хохотом.

— Не могла удержаться, — сказала она. — Ускользнула от Хенни и отправилась за виски.

В точности как настоящая Иоланта, у которой были большие проблемы с публикой, так что ей приходилось надевать каштановый парик, и он полностью менял её внешность. В таком виде ей можно было не бояться поклонников. Я не знал, что сказать; ещё не хватало бранить её. В конце концов, никакой реальной опасности или угрозы не было в том, что она сделала — для неё это было всего лишь милой шуткой. Но меня она заставила задуматься. Пришлось всерьёз поговорить с Маршаном. Нас мучил вопрос, не пора ли переселить её, скажем, в большой отель, где будет много движения, много жизни. Или следует купить ей собаку — нет, подобно живой Иоланте, она не интересовалась собаками из-за дьявольски строгих карантинных правил в Британии. Ну, и что делать?

— Феликс, — сказала она, — меня одолевает желание всё изменить — мне нужна свобода. — Как раз этого я и боялся. — Самый ужас в том, что свершилось неизбежное, — продолжала она тихо и очень трогательно, после чего замолчала и, когда её прекрасные глаза наполнились слезами, взяла меня под руку. — Мой дорогой друг, случилось худшее — я влюбилась в Джулиана. И это очень пугает меня. Как вам известно, я всегда дорожила своей независимостью. И теперь у меня такое чувство, что мне нельзя увязать ещё глубже. Я должна договариваться, так сказать, с позиции силы. Ведь он не поможет мне стать свободной; наоборот, он хочет видеть меня связанной, с кляпом во рту и отданной на его милость.

Размышляя, она медленно ходила взад-вперёд по комнате, обхватив себя руками. На столе лежала толстая пачка пятифунтовых банкнот и образец банковской формы, которую предлагают клиенту, желающему открыть счёт. Иоланта перехватила мой взгляд и улыбнулась.

— Хотела открыть счёт, но передумала. Лучше иметь наличные в кармане. Забавно, но, стоит мне поехать куда-нибудь с Джулианом и ему поставить вместо меня, я приношу ему удачу. Он говорил вам? Мы выиграли целое состояние. — Она нащупала шлёпанцы и, нахмурившись из-за какой-то мысли, уселась в кресло. — Понимаете, — произнесла она наконец, — я должна придумать способ, как мне сохранить себя, не исчезнуть совсем; мне ведь довольно долго пришлось играть с фирмой в «вверх-вниз» — и сейчас я внизу, на самом дне. Но я не хочу там оставаться; пока мне хватает здоровья, я должна изо всех сил карабкаться наверх. К сожалению, Джулиану нужно совсем другое. Он злится. Знаете, он оскорбил меня. Назвал «пародией на женщину», сказал, что я не живая, что у меня сердце из стальной стружки… Прежде он себе такого не позволял. Что ж, это говорит о том, что у нас обоих стресс. Феликс, надо что-то изменить, чтобы наши отношения стали нормальными.

Ох! Господи!

Естественно, в результате этого разговора я почувствовал себя сбитым с толку неудачником, ведь мне не приходило в голову ничего такого, что могло бы изменить её «жизнь» и помочь ей с её унаследованными чувствами — теми чувствами, которые принадлежали покойной, чьи мозг и тело он всучил ей в стиле Фауста.

— Что? — спросил я рассеянно, отмечая тем временем великолепное качество почерка — я хочу сказать, что это был почерк настоящей Иоланты. Ни один профессиональный мошенник не справился бы лучше. — Только не будем торопиться, — проговорил я назидательным тоном, из-за которого, конечно же, она тотчас разозлилась и стала ещё нетерпеливее, — пока доктор Маршан не даст своё согласие. Тогда всё пересмотрим. И Джулиан успеет привести свои мысли в порядок; может быть, он пригласит тебя на яхту или на виллу на острове Искья или в Баальбеке. Сдержи своё нетерпение, подожди, вот всё, чего я прошу.

Произнесено это было довольно легкомысленно, и втайне я почувствовал, как эхом откликается в моей душе её нетерпение, сигналы которого она посылала, неотрывно глядя мне в глаза, будто камышовая кошка — или гепард. Собственно, я не видел причин, почему ей нельзя немножко попутешествовать, если она будет время от времени возвращаться. Правда, в этом случае она выходила из-под контроля наших мониторов, и на этот случай Маршан выразил настоятельное желание поглубже покопаться в «памяти» куклы — столь же трудоёмкое и бесполезное занятие (в основном), как глубинный анализ Нэша, который мог на долгие годы привязать пациента к набитой конским волосом софе. Она заговорила вновь:

— В последние несколько недель меня потрясло то, что Джулиан именно такой, каким, я чувствовала, знала, мечтала, он должен быть. И у меня странное ощущение нереальности — словно он искусственный человек, созданный моим разумом, моими мечтами… Когда он говорит, мне кажется, я слышу отлично отрепетированную речь. Всё как-то непонятно. Но, Феликс, необыкновенный разум и потрясающие страсти — но запертые в железные сейфы у него в голове. Он одновременно привлекает и пугает меня.

Естественно, меня это не удивило; я неплохо знал Джулиана непосредственно и по откликам, так что мог предвидеть впечатление, которое он произведёт на неё. С настоящей Иолантой было бы то же самое, в этом не приходилось сомневаться. Разве кукла и мёртвая память не были похожи так же, как их подписи?

— Он предложил мне пересмотреть все мои удачные фильмы — в одной из лабораторий есть просмотровая комната. Но я немножко боюсь; хотя, смотрясь в зеркало, я вроде бы должна быть спокойна на счёт своей внешности — наверно, надо сказать, всё ещё должна быть спокойна? Не знаю, может быть, их, фильмы, лучше оставить в прошлом или всё-таки воспользоваться каким-никаким шансом, а вдруг удастся вновь обрести прежнее положение? У вас нет мыслей на этот счёт?

И да, и нет. Если она настолько независима, что сможет жить в «Кларидже», то, несомненно, сможет играть перед камерой. Но как ей сказать: «У нас будет большая проблема — ведь когда-то вы были всемирно знаменитой кинозвездой, ваше лицо знал весь мир. Но вы умерли! Придётся что-то объяснять, если вы появитесь вновь и будете претендовать на корону. Понимаете, дорогая, нам придётся поломать голову, чтобы придумать подходящее объяснение. Если мы сообщим миру, что вы — кукла, то и вы тоже узнаете об этом, и у вас пропадёт уверенность в себе и доверие к окружающим. Не дай бог, вы совершите самоубийство или сядете на наркотики — или придумаете что-то ещё, стараясь посильнее унизить себя. В каком-то смысле, Ио, вы слишком настоящая, несмотря на все наши усилия; вы так же душевно уязвимы, как любой человек». Всё это я проговорил мысленно.

— Что ты там бормочешь? — сварливо спросила Иоланта. — Повторяешь клятву?

Робко мигнув, я встал. Она была недалека от истины.

В это время у меня в голове промелькнуло множество не совсем достоверных цитат, среди которых мне запомнилась такая: «Я есмь Воскресение и жизнь, сказал Господь Бог»[102]. Понятия не имею, откуда это, я не слишком сведущ в Священном Писании. А потом ещё одна строчка — «воля, воля, вольности темница» — лучшего из наших современных поэтов[103]. Но мне не приходило в голову ничего такого, с чего мы могли бы начать переговоры о её будущих занятиях. Появилось ощущение, что от меня что-то ускользает, и оно крепло, крепло. Допив виски, я сказал, что мне пора идти.

— Значит, ничего не можешь придумать? — мрачно спросила она. — Если я в самом деле серьёзно больна и скоро умру, а вы скрываете от меня правду…

Это был выход из положения, который она предлагала мне, но я по наивности упустил свой шанс.

— Ну уж нет. Ты здоровее, чем когда бы то ни было.

Я ушёл, на прощание нежно поцеловав её в беспокойный лоб; и радовался, что ушёл, потому что мне надо было всё обдумать в спокойной обстановке своего дома.

Зная о нарастающем желании Иоланты обрести свободу, я не очень-то удивился, однажды утром обнаружив её в отличном настроении, одетой в купальник и дремлющей в шезлонге в саду. Коротко и с удовольствием рассмеявшись, она заявила:

— Хенникер со мной не разговаривает. Она в ярости, Феликс, и клянётся, что обо всём доложит тебе и доктору Маршану. Я сказала: докладывай; но меня поразило само слово, словно я в тюрьме или в школе для девочек. И всё потому, что я провела полдня в Лондоне, не поставив её в известность. Но ведь она не отпустила бы меня — так зачем же мне ставить её в известность? И вообще, у кого я должна спрашивать разрешение? У вас?

Собственно, да; она должна была сообщить кому-нибудь. Но я ничего не сказал. Тогда она вопросительно посмотрела на меня, как бы решая, то ли возмущаться, то ли держать защиту и делать обиженный вид.

— Мне было необходимо посмотреть новый фильм Эскроза. Ведь он один из моих самых старых друзей. Ну, я и поехала. Здесь очень удобное расписание автобусов. И около семи я уже была дома. Ещё я послала ему телеграмму, написала, что выздоровела. Мне бы хотелось с ним повидаться, если бы он смог приехать сюда.

Последнюю фразу я взял на заметку: Эскроз был на похоронах настоящей Иоланты, и, вполне возможно, до него не дошло, что она вновь в царстве живых, так сказать.

— Ну и как фильм? — спросил я, лишь бы не выдать свою растерянность.

— Не очень, но, как всегда, прекрасная работа оператора. Атмосфера — его конёк.

Я кашлянул.

— У меня была возможность переговорить с доктором Маршаном, и мы подумали, не лучше ли тебе будет в отеле типа «Кларидж» или «Дорчестер», где есть хоть какая-то жизнь; там мы закончим с тестами, а ты не будешь как в тюрьме, сможешь погулять, походить по магазинам, ну и всё прочее.

Неожиданно на неё напало раскаяние. Она положила руку мне на плечо.

— Феликс, мне совсем не хочется создавать лишние трудности. Просто всё идёт очень медленно, а я прекрасно себя чувствую; да и свидания с Джулианом сделали меня более нетерпеливой, чем надо. В субботу он возвращается из Нью-Йорка. Всё дело в этом. Меня бы устроила и самая минимальная свобода, ведь мне ужасно скучно тут; позднее, естественно, я решу, что буду делать и чего делать не буду.

Я не совсем понимал, радоваться мне или огорчаться из-за тона, каким она произнесла последнюю фразу.

Ты всегда была нетерпеливой, — проговорил я, и она смиренно кивнула головой.

А потом сказала такое, что, если иметь в виду слова, никак не соответствовало её характеру:

— Сегодня ночью я почти не сомкнула глаз, и мне пришлось принять снотворное. Надеюсь, ко мне не вернутся ужасные мигрени, которые мучали меня в Афинах. Вот уж мученье.

Несомненно, это было частью прежней памяти, которая возвращалась к ней, и потому в ней не стоило искать ничего необычного. Наверно, она приняла слишком большую дозу снотворного. Оставалось только надеяться, что это было воображаемое действо; ибо таблетка не оказала заметного воздействия на неё, как было установлено позднее.

— Ты заснула?

Она кивнула.

— Но у меня началось сильное сердцебиение, и ещё меня тошнило.

Рядом на полянке лежал длинный мешок из дерюги с письмами от поклонников Иоланты. (У меня был целый отдел сотрудников, которые только тем и занимались, что писали ей письма; они входили в нашу команду по созданию правдоподобия, так это называлось, заполняя и оживляя ежедневную жизнь Пра-Иоланты.) Все письма, естественно, были фальшивыми; все ответные письма, которые она отправляла своим воображаемым фанатам, прямиком попадали к нам на анализ. Каждый вечер Хенникер тратила время на то, что надписывала конверты с письмами и фотографиями, на которых стояла подпись Иоланты. Эта часть её жизни пока вроде бы не давала сбоя. Аккуратная горка сверкающих фотографий лежала на полке над письменным столом, на котором стояли фотографии главных мужчин её жизни в серебряных рамках. Одна рамка оставалась пустой, и я знал, что она предназначалась для фотографии Джулиана (она попросила у него фотографию, и он обещал прислать). Но какого Джулиана — вот в чём вопрос. Вот именно — какого?

Полагаю, вы не против того, что я как бы регистрирую факты для воображаемого дневника — личного или научного. Не помню, чтобы меня особенно удивила dénouement[104] — я имею в виду неожиданное бегство, исчезновение Иоланты; но в то же время начали происходить другие события, так что, когда я оглядываюсь назад, то скорее вижу серию накладывающихся друг на друга образов, чем прямолинейную хронологию. Всё вместе, составленное из разных серий маленьких сюрпризов, вело к Святому Павлу. Бенедикта сидит рядом со мной, следя за записью событий; время от времени я выключаюсь, чтобы обсудить с ней дату или происшествие. Это заняло уйму времени, и теперь в своём подведении итогов я, конечно же, опираюсь на эти записи. С тех пор как Иоланта исчезла, все наши наблюдения ничего не стоят. Маршан и я, Джулиан и Бенедикта, мы все буквально сидим на телефоне; и каждый раз, когда он звонит, это как будто весточка от неё, вежливый намёк или предупреждение от подруги.

Однако её бегство было тщательно и втихомолку продумано; Хенникер проснулась рано утром и обнаружила, что привязана к кровати крепкой верёвкой. Кстати, очень умело привязана, потому что ей не удалось освободиться и пришлось ждать утреннего визита Маршана. Иоланта ходила по комнате, мрачновато и вроде бы смущённо посмеиваясь, и собирала необходимые вещи в два чемодана из свиной кожи. Одежда, парики, дневник и т. п. Она как будто не слышала протестов Хенникер, которая была вне себя от ярости и возмущения. Старуха попыталась было узнать, куда она направляется, однако занятая делом Иоланта не только не ответила ей, но даже не повернула головы. Она собиралась с поразительной скоростью, время от времени издавая странные хрипы. Скрипнув зубами, Хенникер возобновила уговоры. Ей даже пришло в голову, не позвать ли на помощь — но кто услышал бы её крики в такой час и в таком месте? Бессмысленно! Покончив со сборами, Иоланта раздвинула шторы и выглянула наружу, словно ждала кого-то, отчего Хенникер решила, будто Джулиан совершает похищение. Начали бить часы. Быстро, будто опытный взломщик, всю ночь проработавший над сейфом, Иоланта сделала себе чашечку чая и как бы выпила её. Она стояла над самым преданным ей человеком, привязанным к кровати, медленно потягивала чай и глядела прямо в глаза Хенникер, не произнося ни слова и, видимо, глубоко погрузившись в раздумья. Потом послышался шум мотора. Иоланту сотрясли едва сдерживаемые рыдания, так рыдают в юности, самозабвенно, горько. Не смогла сдержать слёз и Хенникер.

— Иоланта, не покидай меня.

Но механическая менада, согнувшись, уже тащила свои чемоданы к двери — и по дорожке к автомобилю. Потом мы узнали, что она, не мудрствуя лукаво, заказала в деревне такси, которое доставило её в город, а там она села в утренний лондонский поезд. Вот так это и случилось. Нетрудно представить, что с нами было. Маршан мгновенно впал в ярость и стал громить всё вокруг, потом сел на стул и заплакал. Удивительно, до чего мы привязались к нашему созданию; у всех было такое ощущение, будто разбилось сердце.

Приехал Джулиан, который выглядел так, словно явился прямиком из ада. Состоялось срочное совещание; в первую очередь надо было определить места, куда она могла отправиться, и людей, на помощь которых могла рассчитывать. Задача не из лёгких: Иоланта была гражданкой мира. Почему бы ей не взять билет и не полететь в Париж или Рио — у неё был старый паспорт Иоланты? Необходимо было заручиться помощью полиции, но на каких основаниях? Не могли же мы попросить, чтобы прочесали все порты и терминалы, обвинив её в первом пришедшем на ум преступлении, например в воровстве. Обвинение должно было быть достаточно весомым для правоохранительных органов.

— Её надо доставить обратно живой, — всё время повторял Маршан, не понимая нелепости своих слов, как мне казалось. Живой!

Полицейские, к которым мы в конце концов обратились, были расторопными, сообразительными и очень квалифицированными; кстати, у нас оказалась довольно большая коллекция фотографий Ио в разных париках. Однако понадобилось много времени, чтобы придумать правдоподобную историю; так или иначе, но никто не посмел упомянуть об убежавшей на волю модели. Мы не теряли надежды; объединив свои усилия с усилиями полицейских, мы раскинули большую сеть, в которую, если бы повезло, она могла бы попасться.

Где-то в реальном мире, освободившись от мёртвой хватки науки, блуждала новая Иоланта, отлично подготовленная для того, чтобы смешаться с толпой, не вызывая ни малейших подозрений, будто она не такая, как все. Мы не могли оправиться от удара, и не стоит этого скрывать; более того, пока мы не получили сведений о её местонахождении, о её жизни, у нас не хватало сил заняться ещё чем-то; мы настолько сконцентрировались на нашем творении, что все остальные проекты фирмы вдруг показались нам банальными и бесперспективными.

Она повидалась со своим агентом, который без промедления сообщил об этом Джулиану; но, несмотря на все наши усилия, мы не смогли найти её. Тем не менее она, судя по всему, оставалась в Лондоне и всё ещё сохраняла инкогнито и не снимала парик — очевидно, боялась быть узнанной поклонниками, которые навели бы нас на её след. Ума ей было не занимать. Не в состоянии следить за всеми кинотеатрами и театрами, мы всё же присматривали за несколькими, главным образом за теми, где шли, как нам казалось, интересные для неё фильмы и спектакли. Однажды вечером её видели выходящей из «Дьючесс»; но если это и была она, то ей опять удалось не попасться в сеть. Вскоре сообщения о нашей беглянке стали приходить со всей страны, словно она только и делала, что переезжала с места на место. Похоже, нам стоило побывать в Харрогите[105] — она всегда любила Харрогит. Но мы опять опоздали. Однажды она даже зашла в здание фирмы, хотя никто не видел её, и оставила записку на столе Джулиана.

По-видимому, у него не было желания её показывать, и мы не настаивали, тем более что в ней не было ничего полезного для нас.

— Она пишет о наших отношениях, — только и сказал он необычно тихим голосом.

Должен заметить, что после её исчезновения Джулиан сразу постарел на много лет; он сутулился при ходьбе, у него ещё больше поседели волосы, и морщины стали глубже на смуглом бесстрастном лице; это глубоко тронуло Бенедикту, и её жалость из-за его… скажем, потери… привела к тому, что она стала относиться к нему теплее, за что он был ей как будто искренне благодарен.

Ипсвич, Харроу, Пайнвуд — эти визиты были нанесены с уже обычной безошибочностью: точный расчёт времени и хладнокровное исчезновение. Похоже, ничего нельзя было поделать. Мы почти смирились с тем, что нам её не найти; она отлично вписалась в современную жизнь, как можно было подумать, и вряд ли стоило ей мешать. Неужели действительно ничего нельзя было сделать, неужели нельзя было ничем соблазнить её вернуться? Джулиан! Его попросили написать ей, но она не оставила адреса, и он вообразил, будто она хочет, чтобы он откликнулся через «Таймс», и он покорно это проделал, умоляя её вернуться к нему. Однако она ограничилась звонком из Дувра, правда, сообщила, что направляется в Париж, что очень счастлива, что скучает по нему и по всем нам, что повидается с нами после того, как покончит с несколькими очень важными и пока ещё не вполне известными ей самой делами. В Париже она на минутку заскочила к продюсеру и позвонила по телефону известной кинозвезде, принявшей её за сумасшедшую, которая рядится под Иоланту. К тому времени, как мы узнали об этом, она опять исчезла.

Как-то поздним вечером, когда уже стемнело и к тому же шёл дождь, я оказался в Чатеме, на припортовой улочке, вроде бы возвращался с деловой встречи или из конторы начальника порта. В пробирающей до костей сырости голубоватые уличные фонари поблёскивали в темноте и были похожи на головы, лишённые тел. Я был занят тем, что старательно обходил грязные лужи на разбитом тротуаре, как вдруг крутанулась дверь паба и на улицу вышла женщина под руку с молодым матросом; на них ещё падал свет изнутри, и я был поражён тем, как женщина повернула голову.

— Иоланта! — прохрипел я с радостью, могу признаться, с восторгом, потому что, стоило ей оглянуться на голос, и у меня не осталось никаких сомнений.

Однако она скривила лицо, изобразив на нём нечто отвратительное, обезьяноподобное, и сделала вид, будто не узнала меня. Я приблизился к ней, как всегда, наивный дурачок — мне почему-то казалось, что стоит ей узнать меня, и она хотя бы поздоровается со мной. Что делать? Я должен был попытаться, я должен был уговорить её, убедить; может быть, если бы мы поговорили… Я снял тёмную шляпу, чтобы ей было легче рассмотреть меня. Но с её лица не сходило прежнее выражение, а потом она сказала на грубом кокни:

— Какого дьявола тебе надо, малыш? В первый раз тебя вижу.

Превращение было столь достоверным, что на мгновение я почти поверил ей; она зачернила передний зуб, и это очень изменило её лицо. Помедлив немного, я сделал вид, будто хочу положить руку ей на плечо, и она завопила на своём причудливом кокни:

— Не трожь меня, не то!..

Молодой матрос решил быть галантным кавалером и, встав между нами, ударил меня так, что у меня искры посыпались из глаз и я упал. А они рука об руку неспешно зашагали прочь; в конце улицы она остановилась под фонарём, оглянулась и коротко, вульгарно рассмеялась. После этого они завернули за угол, и больше я их не видел. Постаравшись побыстрее собрать газеты, что выпали из моего портфеля и рассыпались по тротуару, я прижал ладонь к щеке и побежал за ними. Но к тому времени, как я добрался до угла, их и след простыл. Джулиану я об этой злополучной встрече ничего не сказал. Не знаю почему; хотя нет, знаю. На другой день я прочитал в вечерней газете о том, что в Чатеме обнаружен окоченелый труп молодого матроса; ничего необычного в этом не было, разве что его нашли стоящим на пороге. Впрочем, такое случается повсюду и постоянно.

Потом поздним вечером неожиданно к нам приехал Джулиан, который не выпускал из рук телеграмму, сообщавшую о смерти Иокаса. Довольно долго мы просидели, в полном молчании глядя в огонь. Не знаю, какие безнадёжные сожаления, какие смутные воспоминания терзали Джулиана, для меня же это было, как смотреть сверху на длинные извилистые очертания турецкой столицы вплоть до тех мест, где начиналась фирма «Мерлин» — до синих вод залива, до мачт, стен, разноцветных воздушных змеев, плывущих на длинных верёвках в небе. Мне вспомнилось, как кто-то сказал, что каждая смерть подводит итог определённой эпохе в жизни человека. Бенедикта или Ипполита? Итак, Иокаса больше нет! Эта мысль тяжело отозвалась во мне; даже если о нём забывали, даже если несколько месяцев совсем не вспоминали о нём, он всё равно был рядом, и его тёмное присутствие как бы представляло фантастическое соединение красок и звуков, из которых было сшито лоскутное одеяло Восточного Средиземноморья. Старый добрый паук, сидевший в центре Мерлиновой паутины. Джулиан показался мне очень бледным и, как ни странно, легкоранимым!

— Зенон ошибся в своём предсказании, но всего на пару месяцев, — проговорил Джулиан, и в его голосе звучала печальная жажда покоя. — Всё меняется, — добавил он. — И всё, что связано с Иолантой, было ударом для меня, я не отрицаю.

— Она опять написала?

Он медленно покачал головой и сказал тихо:

— Она и не звонила. Один Бог знает, что с ней сталось.

Неожиданно, удивив меня, заговорила Бенедикта:

Знаете, а ведь она была тут. Я вчера уезжала, и Бэйнс сказал, что она попросила разрешения подождать меня. Он пошёл в дом, чтобы сообщить кому-нибудь, дозвониться до Феликса, а когда вернулся, её уже не было. Наверно, она испугалась, заслышав шум машины, потому что Нэш как раз в это время подъехал к дому.

— Откуда ты знаешь, что это была она?

Бенедикта пересекла комнату и, приблизившись к бару, вытащила из него женскую сумочку — довольно шикарную новую сумочку; вытряхнула её содержимое на ковёр перед нами, и среди визитных карточек и других обычных вещиц, определивших для нас личность визитерши, мы обнаружили нечто, вселившее в нас ужас. Маленький револьвер с украшенной перламутром ручкой. Сначала мне показалось, что это сценическая игрушка, но нет, я ошибся. Оружие было настоящее, к тому же заряженное. Мы удивлённо, нет, испуганно переглянулись.

— Какого чёрта это значит? — в конце концов не выдержал Джулиан. — Кого она может бояться?

У меня на этот счёт было другое мнение:

— Кого она ненавидит настолько, чтобы?..

В первый раз мы по-настоящему осознали, что Иоланта вышла из заданного ей образа. В ту ночь мы поздно легли спать, не в силах отогнать от себя тяжёлые мысли.