Бунт женщины

ПОДНОГОТНАЯ

Дверь цеха, громоздкая, красная, обитая узкими досками, какими обшивают товарные вагоны, грузно всколыхнулась и нехотя отползла в сторону. Едва я перешагнул мазутно-черный порог, меня окатило гулом моторов, треском электросварки и звоном кранового колокола.

Сквозь окна в цех просачивалось солнце. Под крышей с балки на балку перелетали сизари. В воздухе держался вязкий запах масла и эмульсии. В гуле моторов, в треске электросварки, в звоне колокола была будоражащая бодрость. Она мгновенно разогнала мою усталость.

Возле инструментальной меня окликнул мужчина в кожаной шапке.

— Товарищ, вам кого?

— Начальника цеха. Свиридова.

— Я Свиридов.

Я объяснил цель своего прихода.

— Кого же вам дать в герои? — задумался Свиридов. — Рационализаторов в цехе довольно много. Можете взять Лихоступа. Интересный парень. Музыкой увлекается. К сожалению, он сегодня отдыхает. Можете взять Сурина или вон того, кудрявого. Браилов Федор Леонтьевич. Редкий токарь. Подсунь ему чертеж черта — выточит.

Свиридов подвел меня к станку. Широкую спину токаря Браилова плотно облегал комбинезон. Начальник цеха слегка откинул голову, застыл в позе человека, любующегося чем-то на редкость красивым. Сначала я не понял этого любования и даже, грешным делом, подумал, что Свиридов играет, чтобы придать лестную значительность своему подчиненному. Но когда я увидел, с каким изяществом Браилов опускал пальцы на контактор, будто инкрустированный красными и черными кнопками, поворачивал головку с резцами и направлял воздух, с шелестом вырывающийся из шланга, на завитки сине-золотой стружки, то сам застыл восхищенный.

Близилась к концу смена. Браилов снял зеркально-слепящую деталь, начал протирать станок тщательно, неторопливо. В этом, казалось бы, скучном занятии он, видимо, находил особую прелесть. И хотя я не знал еще Браилова, но проникся невольным уважением к нему и за то, что заметил в нем, и за то, что смутно угадывалось и заставляло ждать от беседы чего-то глубоко интересного.

Вскоре мы вместе с Браиловым вышли из цеха.

— Где бы поговорить? В красном уголке, что ли? — спросил я.

— Идемте ко мне. Потолкуем основательно, — ответил Браилов, натягивая на лоб кепку-восьмиклинку. — Изучил — вам, корреспондентам, все вынь да положь: как раньше работал, что нового внес в технологию, какие используешь резцы, на скольких оборотах работаешь.

Сразу же за проходными воротами начиналось шоссе, уставленное по бокам бородавчатыми тополями. Вдоль дощатого тротуара, поблескивающего шляпками гвоздей, скользила фанерная стена диаграмм, цитат, обязательств; между ними красовались портреты, нарисованные пастелью. Первые от проходных ворот был портрет Браилова, на котором он походил на казаха, так как художник сузил к переносью его глаза, увеличил и округлил скулы.

Браилов засмеялся.

— Вот, лукавый забери, нарисовал как… Весь завод подсмеивается надо мной. Кто как: «Здорово, Амангельды». «Что новенького у вас в Кокчетавской области?» «Слыхал, в Алма-Ата профессор есть, по килограмму помидоры вывел. Правда?»

То, что в словах Браилова была этакая веселая ирония над самим собой, невольно располагало к нему. Головастый, добрый мужик!

С тротуара мы свернули в лубочную улицу старых рубленых пятистенников, слегка подновленных: ставни голубые, наличники оранжевые. В конце улицы высился двухэтажный дом, деревянный, как и пятистенники, но с узорчатой резьбой.

Отсюда, с крутогорья, была видна река в промоинах и вмерзшие в нее баржи.

— Вот она, кормилица наша. Скоро вспучится, пойдет льдины ломать — только ну! — грубоватый баритон Браилова прозвучал удивительно мягко и нежно.

Когда вошли в чисто убранную комнату, к Браилову подбежал, смешно семеня ногами, смугловатый мальчуган и уткнулся в пальто.

— Ты что, Виталька? Набедокурил?

— Мамка дерется.

— Опять пролил молоко на плиту. Я и шлепнула его.

С табуретки встала стройная худенькая женщина. Всем своим видом: еще совсем юным лицом, скрещенными косами, над которыми черной бабочкой лежал бант, белоснежным воротничком и шерстяным коричневым платьем — она напоминала школьницу.

— Битьем ребенка не воспитывают. Поговорила бы с ним или в угол поставила. Чтоб больше не было… — сурово сказал Браилов. — Ужин сготовила?

— Сготовила.

— Познакомься. Корреспондент, — кивнул жене токарь, бросив на плечо полотенце и выходя из комнаты.

— Наташа…

Ладонь Наташи была жесткая, сильная, что никак не вязалось с ее хрупкой фигурой.

— Федя у меня добрый. Витальку любит сильно, — произнесла она, стараясь оправдать неуместную при постороннем человеке строгость мужа.

Браилов переоделся. Темно-вишневая футболка рельефно обозначила мускулы его атлетического торса. Он посадил на колени сына, радостного, егозливого, и уже иначе взглянул на жену.

— Слетай-ка, Наташа, в магазин. Купи кое-чего. Говорливей будем.

Наташа расторопно оделась и вышла, на ходу повязывая зубчатый пуховый платок.

— Давно поженились?

— Около четырех лет назад, — ответил Браилов и чему-то ухмыльнулся. — Смешно мы с ней поженились… Жил я у дяди. У него по ту сторону реки свой дом. Богатый дом: мезонин, стеклянная веранда. Жил, значит, у него, за тридцать лезло, а холостячил. Не было подходящей, чтобы жениться. Один раз приходит соседская деваха. Точнее сказать, не деваха, а разведенка. Приходит и говорит: «Хочет одна девушка познакомиться с тобой. Ты мимо ихнего дома на велосипеде ездишь. Нравишься ей». — «Молодая?» — «С тридцатого года». — «Не стану знакомиться». — «Почему?» — «Я на целых двенадцать лет старше». — «Не беда. Познакомься, там посмотришь». — «Ладно, чего терять…»

Познакомились. Смотрю — красивенькая, скромная, глаз не смеет поднять. Разговорились. Живет у бабушки. Работает ткачихой. Долго сидели тогда на лавочке. Большая Медведица высоко поднялась и начала запрокидываться, а мы все сидели.

Прощаясь, сказал: «Потолкуй с бабушкой. Если она не против, пришли записку». На другой день записка: бабушка не возражает. Стали встречаться. Серьезных мыслей в голове не держу. Так встречаюсь — для приятного времяпрепровождения. Фу, дьявол, слово какое! Язык сломаешь. Однажды взял и пошутил: «Наташа, когда запишемся?» — «Хоть сейчас». — «Давай паспорт». Подала. Сама волнуется. Пальцы мельтешат. Вижу, дело не на шутку пошло, а слово стыдно обратно взять. Подали в загс заявление. Через неделю обратно туда. Хожу, как осенняя муха, вялый, противный сам себе… Так и поженились. Теперь доволен. Хорошо живем. Она у меня не такая, чтоб на других заглядываться, а это самое главное в семейной жизни.

Веселая, посвежевшая возвратилась Наташа из магазина. От ее одежды веяло весенним морозцем. Браилов принял от жены покупки, и когда она вешала пальто, ласково похлопал ее по плечу. Наташа застеснялась.

Браилов поставил на стол запотевшую бутылку, полушутливо-полусерьезно сказал:

— Редактор не увидит?

Мне не хотелось пить. Повернувшись, я стал рассматривать этажерку с книгами. На ней были расставлены в беспорядке томики Горького, синие, с витиеватым тиснением на корешках — Жюль Верна да кипа пожелтевших от старости брошюр издательства «Прибой».

— Старшего брата библиотечка, — заметил Браилов. — Погиб в Отечественную. Большой охотник был до книг. Думаю пополнить, да все как-то не соберусь.

Браилов радушно подвинул ко мне сковородку со свиными котлетами, требовал, чтоб я не стеснялся. Мясо у него свое. И сейчас в сарае хрюкает четырехпудовый боров.

Виталька, пользуясь покровительством отца, жег спички. Наташа о чем-то углубленно думала, механически водя вилкой с наколотым ломтиком маринованного помидора.

Когда Браилов уже рассказывал, как изменил конфигурацию резца и стал применять его на трех операциях вместо одной, пришла черноглазая женщина. Она оказалась мастером фабрики, на которой работала до замужества Наташа.

Едва черноглазая женщина села на диван, она тут же начала торопливо и восторженно выкладывать свои впечатления от поездки по текстильным местам Ивановской области. Наташа слушала ее жадно, но становилась все печальней и печальней и в одну из пауз прошептала, вероятно, не желая, чтобы ее слова долетели до Браилова:

— Счастливая ты! Сколько видишь! А я…

В одиннадцатом часу встали из-за стола, Браилов вызвался проводить меня до трамвая.

Ночь была светлая. Воздух, плотный до осязаемости, пахнул прелыми травами, талым льдом. Может быть, потому, что я уже видел проклюнувшиеся из-под снега холмики, чудился прохладный аромат подснежников. Браилов глядел за реку. Окутанные радужной паутиной, мигали электрические огни. А дальше, за огнями, накрытый темной синевой, лежал огромный мир, о котором грустила оставшаяся в оклеенной обоями комнате молодая женщина с черным бантом-бабочкой на скрещенных русых косах.

— Женаты? — прервал молчание Браилов.

— Женат. Есть дочурка.

— Дочурка… А у меня еще один сын есть. Там, на той стороне. От другой.

Он весело хмыкнул в воротник, довольный тем, что удивил меня внезапным сообщением.

— Хотите, расскажу?

— Разумеется.

— Дело было просто. Демобилизовался я из армии. Приехал в деревню, к матери. Деревня отсюда недалеко: километров двадцать. Приехал, отдыхаю, пью молоко, за пчелами поглядываю, сено кошу. Трава в тот год хорошая удалась: травинки — одна к одной. Густо. Коса будто в масло входит. Валки ложатся — любо смотреть. Я больше по-над лесом косил. Да и в лесу кулижины вымахивал. Однажды скосил кулижину, хожу около валиков и землянику выбираю. Духовитая земляника, крупная. Выбираю, мотивчик в мозгу крутится: «И лежит у меня на ладони незнакомая ваша рука». Славный мотивчик.

Вдруг слышу: зашуршало в стороне. Поглядел. Девушка из березок выдирается. Молодые березки, листья липучие. Выдралась — и ко мне. Шляпа на ней белая. Платье тоже белое, без пояса, но так и впилось в талию. В горстке цветы зажаты. Розовенькие, петушком. Не знаю, как название. Не любитель. Лицом девушка не то, чтоб красивая, а посмотришь — сердце запоет. Щеки налитые, румянец. Я так и обомлел.

Разболтались. Оказывается, она уже неделю в нашем колхозе живет. К знакомым приехала. Как бы на дачу. Посудачили мы посудачили, вижу, хочет уходить. Я не растерялся, конечно, предложил пополдничать. Согласилась. Я взял из-под куста орешника сумку и молоко, набрал земляники. Она очистила ее, высыпала в тарелку, налила молока. Сначала она поела, потом я. Ложка была одна. Пополдничали. Просит, чтобы косить учил. Способная к косьбе оказалась. Быстро смикитила, как и что. Фигуру держит прямо. Косит не короткими взмахами, как обычно косят женщины, а широко, полукружьем.

Свечерело. Коровы, слышно, в деревню идут, ревут. Движок затарахтел. Луговины туманом затянуло. А я уже привык к Кате. И она тоже привыкла. Вижу, плечами начала поводить. Холодно. Сиял пиджак, набросил на нее. Засмеялась. И мила же она мне! Глаз не свожу. И слова ласковые нет-нет да выскакивают.

После никому таких не говорил. Ну, и начали мы с этого дня встречаться. Помню, задержались в лесу до сумерек. Стал звать Катю домой. Молчит. Хотел взять под руку — увернулась. «Не пойду, — шепчет, — хочу остаться с тобой».Через меня как ток пропустили. Слова-то какие! И кто шепчет? Прелестная девушка!

На рассвете в колхоз возвратились. Мать уже встала, корову доит. Лег в постель. О Кате думаю. И хорошее приходит на ум и плохое. Хорошее, что она нежная, грамотная — техникум кончила. Плохое, что быстро доверилась.

Браилов замолчал, вздохнул.

Мы уже были недалеко от трамвайной остановки, возле цепного моста через реку. Внизу, с буксира, долговязый рыболов бросал в воду наметку. Когда он вытаскивал наметку обратно и заслонял ею луну, казалось, что луна, пойманная, сверкающая, бьется в сетке.

— А что дальше было?

— Кончился Катин отпуск. Уехала в город. Через полмесяца — я туда же. Поселился у дяди. На завод поступил. Снова стал встречаться с нею, а про себя решил: не женюсь, неверная будет жена… Как-то объявила: беременна. Мне стало не по себе. Начал избегать. Она ловит меня то у дяди, то у заводских ворот. Рассерчал да и выругал, каюсь, слишком грубо. Что оставалось делать? Сама виновата… В общем, отстала… Недавно замуж вышла. Сынишке пятый год доходит. Жаль, не видел. Один общий наш знакомый говорил: рада Катя, что не связала судьбу с моей. Не верю. Врет она. Здорово любила. И до сих пор любит.

Остановились у газетного киоска. Не хотелось смотреть в лицо Браилова, которое выражало и доброту, и искренность, и ум, но почему-то не выражало его жестокосердия.

— Скажите, вы посвящали кого-нибудь из корреспондентов в историю с Катей? — спросил я.

— Кой-кого.

— И кто-нибудь писал, об этом?

— Чепуха. Нет, конечно. Я для них был важен с производственной стороны, а моя подноготная интересовала их постольку-поскольку. И правильно. Зачем ерундой газеты забивать?

По тому, каким тоном Браилов произнес последнюю фразу, я догадался: он удивлен, что встретил корреспондента, который не знает хорошо, о чем нужно писать.

Плавно подкатил голубой трамвай, и я уехал в гостиницу.

На следующий день я снова открыл громоздкую красную дверь, обитую узкими досками, какими обшивают товарные вагоны, снова слушал шум моторов, колючий треск электросварки, звон кранового колокола и смотрел, как работает Браилов. По-прежнему изящно и ловко он управлял станком, но это уже не восхищало меня.

Когда я разыскал Свиридова, он многозначительно спросил, указав глазами на Браилова:

— Ну как, будете писать?

— Буду. Обязательно. А теперь познакомьте меня с токарем, о котором говорили вчера. С тем, что музыкой увлекается.

— С Лихоступом? Пожалуйста!

Свиридов вразвалку зашагал по чугунному рубчатому полу. Ощущая на щеке тепло весеннего солнца, я пошел вслед за ним.