Бунтарь Иисус

3. Евангелия. Воспоминание, метафора и метод

Современные исследования исторического Иисуса опираются еще на один, третий, столп: ученые понимают, что язык евангелий во многом носит метафорический характер. Если первый столп составляет утверждение о том, что евангелия сочетают воспоминание и свидетельство, третий — утверждение о том, что они сочетают воспоминание и метафору, что это историческая память в виде метафорического повествования, Иисус, оставшийся в памяти, наряду с Иисусом, о котором рассказывают, используя метафоры. Такой подход к евангелиям позволяет выйти за пределы буквального понимания и, что очень важно, подчеркнуть их метафорическую истинность. Метафоры и метафорические повествования могут передавать истину, независимо от того, насколько буквально изложены факты.

Когда мы говорим, что евангелия содержат воспоминания, смысл такого утверждения понятен: иногда они просто передают воспоминания первых христиан о том, что Иисус говорил или делал и что с ним происходило. Но смысл метафоры и метафорического повествования не так прост, здесь требуется разъяснение. Я использую слово «метафора» в самом широком смысле, существует более строгое определение, когда метафору отделяют от сравнения. И то и другое являются фигурами речи, но сравнение, в отличие от метафоры, использует слово «подобно» (или «как» в смысле «подобно»). Сравнение: «Моя любовь подобна красной, красной розе». Метафора: «Моя любовь — это красная, красная роза».

В том широком смысле, в котором я использую этот термин, метафорическое значение языка — это более-чем-буквальное, более-чем-фактическое значение. Я настойчиво говорю о более-чем-буквальном значении, потому что сегодня в западной культуре принято думать, что метафорический язык стоит ниже языка фактов. И когда человек впервые слышит о том, что библейское повествование носит метафорический характер, он часто реагирует так: «Вы хотели сказать, что это всего-навсего метафоры?» Но метафора — это преизбыток смысла, а не ущербный смысл.

С древних времен христианские толкователи Библии постоянно утверждали, что Священное Писание имеет метафорический смысл. И лишь в течение нескольких последних столетий некоторые христиане пришли к упрощенному пониманию библейского языка, сделав акцент на его буквальном и фактическом значении. Приверженность буквальному и фактическому пониманию евангелий часто порождает свою противоположность — скептицизм и отвержение со стороны тех, кто не может поверить в правдивость их повествования в буквальном смысле. Но есть третий путь за пределами жесткого выбора между буквализмом или его отвержением. Это такой подход к евангельскому тексту, когда мы видим в нем сочетание метафорического повествования с исторической памятью. Поскольку мысль о том, что язык евангелий во многом метафоричен, сегодня вызывает споры среди христиан, я начну с примеров, которые вряд ли вызовут у кого-либо возражения. При этом я преследую три цели: я хочу показать, что: (1) в евангелиях часто встречается метафорический язык; (2) важнее всего понимать их более-чем-буквальный смысл; и (3) такой более-чем-буквальный смысл не зависит от исторической достоверности.

Я начну с языка христологии. Мне придется говорить о достаточно очевидных вещах: я хочу показать его метафорический характер на примерах из Евангелия от Иоанна.

• Иисус — Свет миру. Иисус не свет в буквальном смысле слова, не свеча или светильник. Но метафорически о нем можно так сказать. Он свет во тьме, просвещение, откровение, тот, кто дает нам способность видеть. Это также свет в форме огня или пламени, как о нем говорит Евангелие от Фомы: «Кто вблизи меня, тот вблизи огня» (82).

• Иисус — Хлеб жизни. Разумеется, в буквальном смысле это не так. Но метафорически он «хлеб», пища, удовлетворяющая наш голод. Подобным образом он удовлетворяет нашу жажду: он не только духовная пища, но и «живая вода». Так что он действительно «хлеб» и «вино».

• Иисус — Врата и Путь. Но в буквальном смысле Иисус не является ни воротами овечьего загона, дверью или порогом, ни путем, дорогой или тропой. Но в метафорическом смысле он — врата, дверь, путь, дорога к новой жизни.

Вне всякого сомнения, эти выражения носят метафорический, а не буквальный характер. Что было бы, если бы кто-то их понял буквально? Но для христиан Иисус действительно в метафорическом смысле таков, как сказал Иоанн. Эти слова не содержат буквальной истины, но передают метафорическую правду.

Не только первые христиане употребляли метафоры, говоря об Иисусе, но его речь также была полна метафор. Похоже, он был склонен мыслить метафорически. Это показывают его краткие изречения.

• «Вожди слепые, оцеживающие комара и проглатывающие верблюда!» (Мф 23:24). Иисус не имел в виду, что они едят насекомых или верблюдов.

• «Предоставь мертвым хоронить своих мертвых» (Мф 8:22). Он не говорит о покойниках в буквальном смысле: очевидно, что покойники никого не хоронят, и весьма вероятно, что и те, кого они тут хоронят, относятся к живым.

• «Ведь с терния не собирают смокв, и с колючего кустарника винограда не снимают» (Лк 6:44). Иисус не говорит о том, где следует собирать смоквы и виноград.

• «Разве может слепой вести слепого? Не оба ли упадут в яму?» (Лк 6:39). Он не говорит о слепых в буквальном смысле.

• «Что ты смотришь на соринку в глазу брата твоего, а бревна в твоем глазу не замечаешь?» (Мф 7:3). Он не обращается к людям, у которых в буквальном смысле из глаз торчат бревна.

Если понять эти слова буквально, они потеряют смысл. Метафоры передают смысл. Буквализм часто не замечает смысла.

Кроме того, Иисус использовал метафорические повествования, то есть притчи. Без сомнения, он любил учить таким образом; ему приписывают больше притчей, чем любому другому представителю его религиозной традиции. Важно отметить, что истина, заключенная в притче, не зависит от ее фактической достоверности. Я не встречал ни одного христианина, который утверждал бы, что в притче о добром самарянине описано «реально произошедшее» событие — что Иисус рассказывает историю о том, что в самом деле произошло на дороге из Иерусалима в Иерихон. Подобным образом, никто не говорит, что реально существовал блудный сын, которого, когда тот вернулся домой, с великой щедростью радостно встретил отец, несмотря на недовольство его старшего брата. Мысль, что истина, содержащаяся в этих притчах, зависит от достоверности изложенных фактов, покажется глупой любому человеку. Притчи Иисуса следует читать именно как притчи, то есть как метафорические повествования. Они говорят о смысле, и этот смысл, исполненный истины, не зависит от верности фактам.

Полагаю, до этого момента со мной готов согласиться любой христианин. На этом основан историко-метафорический подход, но он не заключается только в этом. Евангельские рассказы об Иисусе, представляющие собой метафорические повествования, можно разделить на две категории. К первой относятся воспоминания, пересказанные как метафоры, — эти рассказы содержат воспоминание о событиях прошлого, но их рассказывают таким образом, чтобы придать им более глубокий смысл, чем смысл исторического факта. Ко второй категории относятся чисто метафорические повествования. Они не основаны на воспоминании о конкретном событии, а потому не представляют собой сохранившуюся в памяти историю, но были созданы ради их метафорического то смысла.

Приведу два примера, относящиеся к первой категории, где воспоминание излагается метафорически: это рассказ о том, как Иисус идет из Галилеи в Иерусалим, и рассказ об изгнании беса. Оба повествования опираются на воспоминания, оба придают реальным событиям метафорический смысл.

Иисус идет из Галилей в Иерусалим

В самом центре Евангелия от Марка содержится повествование о том, как Иисус идет из Галилеи в Иерусалим (8:22–10:52). Эта история разделяет и связывает между собой две другие части евангелия: одна содержит рассказе об общественном служении Иисуса в Галилее, другая — о его важнейшей последней неделе в Иерусалиме. Вне сомнения, эта история основана на воспоминании о реальном событии: трудно усомниться в том, что Иисус действительно пришел из Галилеи в Иерусалим, где он был казнен. Таким образом, это воспоминание.

Но Марк рассказывает об этом путешествии таким образом, что событие обретает более-чем-буквальный, более-чем-исторический смысл. У Марка это рассказ о том, что значит следовать за Иисусом. Эта тема тесно связана с двумя другими темами, важными для Марка: темой «пути» и темой «ученичества». Для Марка (как и для первых поколений христиан в целом) быть учеником означает следовать за Иисусом по пути, который ведет в Иерусалим.

У Марка (а за ним у Матфея и у Луки) в рамках этого путешествия Иисус трижды говорит о своем распятии и воскресении: власти убьют его, но затем он будет оправдан Богом (Мк 8:31; 9:31; 10:33–34). Вот третье и самое развернутое предсказание Иисуса:

И после каждого такого предсказания Иисус говорит о том, что означает следовать за ним (8:34; 9:35; 10:35–45). Самое известное первое из трех его высказываний: «Если кто хочет за Мною пойти, да отречется от самого себя и возьмет крест свой и следует за Мною». Следовать за Иисусом означает сопровождать его до креста в Иерусалиме. В этом повествовании Иерусалим имеет двойное значение. Это место смерти и воскресения, место конца и начала, где могила как бы становится утробой. Это также место столкновения с властями. Следовать за Иисусом означает участвовать с ним в этом путешествии преображения и конфронтации. Рассказ о последнем путешествии Иисуса — метафорическое повествование о смысле ученичества.[27]

Марк удивительным образом «обрамляет» повествование о следовании за Иисусом двумя эпизодами о двух слепцах, которым Иисус вернул зрение. В самом начале этой части евангелия Иисус исцеляет слепого в галилейском селении Вифсаида (8:22–26), в конце возвращает зрение слепому нищему Вартимею в Иерихоне — это последняя остановка Иисуса перед Иерусалимом (10:46–52). Вартимей сидит на обочине дороги и взывает о помощи. Иисус говорит ему:

Создав такое «обрамление» для рассказа о последнем путешествии Иисуса, Марк наполнил истории метафорическим смыслом. В повествовании Марка подлинное зрение, отверстые глаза, позволяют видеть, что быть учеником значит следовать за Иисусом «по пути» — и такой путь ведет в Иерусалим, это путь к столкновению с властями, к смерти и воскресению.

Содержат ли рассказы о слепце в Вифсаиде и о Вартимее воспоминание о реальных событиях? Возможно. Иисус исцелял людей и, быть может, в некоторых случаях возвращал зрение. Но что бы ни думал об этом историк, очевидно, что Марк не ставил перед собой цели рассказать об историческом событии ради самого события. Вместо этого он размещает повествования таким образом, что они становятся рамками для рассказа о последнем путешествии Иисуса. Если с преувеличенным вниманием относиться к их фактической достоверности, можно упустить из виду их метафорический смысл: это рассказы о зрении, позволяющем видеть путь Иисуса.

Иисус исцеляет бесноватого

Второй пример текста, в котором воспоминание сочетается с метафорой, рассказ Марка о том, как Иисус изгнал полчище бесов из одержимого (5:1-20). Этот рассказ исполнен драматизма. Одержимый жил в гробницах; голый, он вопил день и ночь и бил себя камнями. Он обладал сверхъестественной силой, так что разрывал цепи, которыми его связывали. Когда Иисус изгнал из него нечистых духов, назвавших себя «легион», те вошли в стадо из двух тысяч свиней, которые кинулись в море и утонули.

Воспоминание. Большинство ученых согласны с тем, что Иисус совершал акты экзорцизма над людьми, которых он и его современники считали одержимыми нечистыми духами. Даже Семинар по Иисусу, прославившийся своим чрезмерным скептицизмом, огромным большинством голосов поддержал мнение о том, что Иисус действовал как экзорцист. Передает ли история у Марка реально случившееся событие или нет, в ней утверждается, что Иисус изгонял бесов, и это можно назвать воспоминанием.

Метафора. Важнейшие особенности рассказа Марка создают мощное метафорическое повествование. Летали создают яркую картину нечистоты. Одержимый живет на другом берегу Галилейского моря среди язычников, которые нечисты. Он обитает среди могил, которые ритуально нечисты. Рядом пасутся свиньи, нечистые животные. Демоны, обитающие в человеке, называют себя «легион», это слово указывает на римлян (а потому язычников), владеющих этой землей. В то время думали, что нечистота передается при контакте. Но в этом рассказе Иисус не становится нечистым от соприкосновения с нечистотой, происходит нечто противоположное. Нечистые духи изгнаны, нечистые животные погибли, и в конце повествования бывший бесноватый одет и в здравом уме, так что он может вернуться к обычной жизни в своем обществе. Суть этого рассказа состоит в том, что Дух Божий, действующий в Иисусе, не «заражается» нечистотой, но ее побеждает.

Верно ли Марк рассказал о случившемся событии? Или в его истории больше метафоры, чем воспоминания? Могут быть разные мнения по этому вопросу. Но очевидно одно: если читать этот отрывок, думая о первостепенном значении фактической достоверности, можно упустить более-чем-фактический смысл того, что говорит здесь Марк.

Чисто метафорические повествования

Вторую категорию составляют чисто метафорические повествования, не основанные на воспоминании о каком-либо конкретном событии, но символические истории, созданные исключительно ради их метафорического смысла. Они не предназначались для описания фактов прошлого. Скорее, они используют символический язык, которым описывается то, что стоит за пределами фактического смысла. Приведу три примера. Относительно каждого из них многие ведущие исследователи разделяют мнение, что в этих повествованиях не следует видеть рассказ о реально произошедших событиях.

Брак в Кане

Почти все ведущие ученые считают историю о том, как Иисус претворил более 450 литров воды в вино на свадьбе в Кане (Ин 2:1-11), чисто метафорическим повествованием, а не рассказом о реальном событии. О чем же нам говорит эта метафора? Что мы увидим, если будем читать ее как притчу?

Начнем с литературного контекста. У Иоанна с этой сцены начинается общественное служение Иисуса.[28] Подобные истории, которые знаменуют начало деятельности Иисуса, играют в евангелиях важную роль. В каждом случае эпизод, с которого начинается общественное служение Иисуса, указывает на то, что автор считает важнейшим в жизни Иисуса и в его учении. Вводное повествование Иоанна, рассказ о свадебном пире в Кане, позволяет автору сообщить нам о значении жизни Иисуса и содержании его Благой вести.

Слова, с которых начинается повествование: «И в третий день…» — пробуждают множество ассоциаций. Немало великих событий в Библии происходило «на третий день», и главное среди них — воскресение Иисуса. Так в начале своего евангелия Иоанн указывает на его кульминацию. Столь же значимы стоящие далее слова: «был брак». Для иудеев и христиан первых поколений брак был богатой метафорой: брак Бога с Израилем, брак неба и земли, мистический брак между человеком и Богом, церковь как невеста Христова. Кроме того, для иудейских крестьян того времени свадьба была самым радостным из всех праздников. Жизнь была трудной, пища — самой элементарной, но и той недоставало. Они редко ели мясо, потому что для этого необходимо было забить собственное домашнее животное или птицу. Но свадебная церемония была временным освобождением от непрестанных работ, когда можно было наслаждаться хорошей едой и вином, а также музыкой и танцами.

Эти ассоциации помогают нам понять всю силу этого вводного повествования: Иоанн говорит, что история Иисуса — это история о брачном пире. Более того: на этом празднике никогда не кончается вино. И это не все: лучшее вино тут подают в конце. Все это мы можем увидеть, если видим в тексте более-чем-буквальный смысл, если мы читаем его как метафорическое повествование, как притчу. При буквальном же чтении главным становится вопрос о достоверности чуда, откуда следует вопрос: «Верю ли я, что это действительно совершилось?» Когда в центре внимания стоит вопрос о вере (или ее отсутствии) в то, мог ли Иисус претворить воду в вино, можно упустить из виду метафорическое значение данного рассказа.

Петр идет по воде

В предыдущей главе, говоря о развитии языка христологии, я кратко упомянул о том, что Матфей изменил окончание эпизода о хождении Иисуса по водам и укрощении бури, описанного Марком. Сейчас мы вернемся к этому эпизоду и рассмотрим еще одно изменение, внесенное Матфеем, а именно — в рассказ о том, как Петр идет по воде (Мф 14:28–31).

Напомню, что ученики находятся в лодке на водах Галилейского моря. Наступила ночь, началась буря, о лодку бьются волны, они «на середине моря». Ученики оказались в опасности.

И тут из темноты к ним приближается Иисус, идущий по воде. В ужасе они думают, что видят призрак, и кричат от страха. Но Иисус говорит: «Мужайтесь; это Я, не бойтесь» (14:27). И вот что происходит далее:

Опять-таки, если мы сравним два подхода: буквализм и поиск фактов с метафорическим прочтением, — мы придем к интересным выводам. При первом подчеркивается достоверность произошедшего. Иисус реально ходил по морю — равно как и Петр, который пока не испугался и не начал тонуть. Что мы увидим при буквальном прочтении отрывка? Просто рассказ об удивительном событии, которое невозможно повторить? Или же текст подразумевает, что мы тоже можем — в самом буквальном смысле — ходить по воде, если только не боимся и имеем должную веру в Иисуса? Неужели в этом суть данного рассказа: что мы тоже можем ходить по воде?

Если же мы будем читать его как метафорическое повествование, мы расставим акценты иным образом. Когда Петр испугался, он начал тонуть, и его страх был назван «маловерием». Так оно и есть. Когда в нас мало веры, мы тонем. Но с верой мы стоим на воде даже во мраке, во время бури или бедствия. Датский богослов и философ XIX века Серен Кьеркегор дал такое определение вере: вера есть плавание по воде глубиной в семьдесят тысяч морских саженей. Если мы пугаемся и начинаем трепыхаться, нас покидают силы и мы тонем. Но вера держит нас на воде. В поэме Дениз Левертов «Открытое признание» смысл веры описан такими словами:

Вот каково — и гораздо более того — значение этой истории, если ее читать как метафорическое повествование.

Для понимания метафорического значения подобных текстов не обязательно отрицать их достоверность. Кто-то желает верить, что Иисус действительно претворил воду в вино в Кане, что он действительно ходил по воде и позвал к себе Петра. Однако все равно важно спросить себя: «Каков более-чем-буквальный смысл этих историй?» Ибо их пересказывали именно ради их более-чем-буквального смысла. Поэтому иногда я говорю: «Верьте во что угодно относительно фактической достоверности этих историй — и давайте теперь поговорим об их более-чем-буквальном смысле». Истина метафорического нарратива не зависит от достоверности фактов. Историческая достоверность — не их предназначение. Эти мысли будут особенно важны для нас, когда мы перейдем к третьему примеру.

Рассказы о рождении Иисуca

Рассказы Матфея и Луки о рождении Иисуса — это очень хорошо знакомые всем евангельские истории. Для многих христиан их первые воспоминания, связанные с Иисусом, Библией и Богом, тесно переплетаются с рождественскими рассказами. И в детстве большинство из нас без тени сомнения думали, что «именно так оно и было».

Но многие ведущие исследователи Библии думают, что эти рассказы представляют собой скорее метафорические повествования, нежели исторические воспоминания. И поскольку данное утверждение может удивить одних христиан и показаться сомнительным другим, я начну с краткого объяснения, почему так думают ученые, а уже затем перейду к более важному вопросу — богатому и провокационному смыслу этих метафорических повествований. Я не стремлюсь «разоблачать» рассказы об удивительных событиях вокруг рождения Иисуса, напротив, я подчеркиваю, что они обладают великой силой как повествования, передающие истину и наполненные истиной.[30]

Ученые сомневаются в исторической достоверности повествований о рождении Иисуса по целому ряду причин. Во-первых, они были созданы достаточно поздно. Рождественские рассказы мы найдем только у Матфея и Луки, а эти евангелия были написаны в последние два десятилетия I века.[31] Ни Марк, самый первый евангелист, ни Павел, автор самой первой книги Нового Завета^{5}, не говорят об особом рождении Иисуса. Молчит об этом и Иоанн. Допустим, рассказы о чудесном рождении Иисуса появились достаточно рано и были важны для первых христиан — как тогда объяснить тот факт, что о рождении Иисуса пишут только Матфей и Лука и молчат Марк, Павел, Иоанн и все другие авторы Нового Завета?

Во-вторых, по содержанию и сюжету рассказ Матфея сильно отличается от рассказа Луки. Нередко мы этого не замечаем, потому что во время Рождества читаем их вместе, так что около яслей у нас собираются и волхвы, и пастухи.

У Матфея Иосиф узнает о беременности Марии, а затем ангел во сне открывает ему, что это беременность «от Святого Духа». Затем, после рождения Иисуса, мудрецы с Востока идут к младенцу вслед за движущейся звездой. Царь Ирод узнает о рождении Иисуса и отдает приказ убить всех детей до двух лет в Вифлееме. Чтобы избежать этой участи, Мария и Иосиф с Иисусом бегут в Египет, где и остаются до самой смерти Ирода. После этого они думают о возвращении в Вифлеем, но затем меняют свои планы и поселяются в Назарете в Галилее. Поразительно, что Лука обо всем этом ничего не говорит.

В то же время Матфей не упоминает о многих вещах, хорошо знакомых нам по рождественским праздникам. Тут нет Благовещения, нет путешествия в Вифлеем, где не нашлось Иосифу и Марии места в гостинице, так что Иисус родился в хлеву, нет ни пастухов, ни ангелов, поющих в ночном небе «Слава в вышних Богу». Все это, как и многие другие элементы, мы найдем только у Луки. Евангелист посвятил сорок пять стихов рассказу о рождении Иоанна Крестителя у старых и бездетных родителей, а Матфей не говорит об этом ни слова. (Надо сказать, что и рождению Иисуса Матфей уделил всего лишь тридцать один стих.) Только у Луки есть «Величит душа моя Господа», Песнь Захарии и «Ныне отпущаеши», Песнь Симеона — эти великие гимны, которые христиане много веков исполняют на богослужении. Только Лука упоминает обрезание Иисуса и приводит рассказ о двенадцатилетнем Иисусе в Храме.

Отличаются и главные (за исключением Иисуса) герои повествований. У Матфея основная роль принадлежит Иосифу, Мария же упоминается мимоходом. У Луки главные роли играют Мария, Захария и Елизавета, а Иосиф остается в тени. Матфей говорит о мудрецах, Лука — о пастухах. Наконец, различаются и генеалогии, списки предков Иисуса.[32]

Разумеется, тут есть и сходства. К ним относятся: зачатие от Святого Духа, рождение в Вифлееме во времена царствования Ирода, имена родителей Иисуса и Назарет как место, где Иисус вырос. Но даже и в этих сходных деталях есть свои отличия. И Матфей и Лука указывают на то, что Иисус родился в Вифлееме, но расходятся в вопросе, был ли там дом Марии и Иосифа. У Матфея они живут в Вифлееме; у Луки — в Назарете, но отправляются в Вифлеем из-за переписи. Оба евангелиста говорят о зачатии от Святого Духа, но рассказывают об этом по-разному. У Матфея Иосиф узнает об этом во сне. У Луки ангел Гавриил возвещает это Марии.

И наконец, эти истории содержат указания на то, что они по жанру принадлежат к метафорическому или символическому повествованию. Там изобилие ангелов. У Матфея ангелы часто разговаривают с Иосифом во сне. У Луки Гавриил говорит с Захарией, отцом Иоанна Крестителя, а затем отправляется в Назарет к Марии. Другой ангел обращается к пастухам, а затем к нему присоединяется сонм ангелов, поющих в ночном небе. Герои часто прославляют Бога в запоминающихся гимнах. Особая звезда движется по небу, чтобы привести мудрецов с Востока к месту, где родился Иисус. В обоих случаях указано на Божественное зачатие. Когда мы находим такие особенности в рассказе, мы обычно делаем вывод, что это не перечень исторических фактов, но метафорическое или символическое повествование.

Вот почему большинство ведущих ученых не считает рассказы о рождении Иисуса историческими отчетами о фактах, но метафорическими повествованиями. Некоторые христиане относятся к такому выводу с опасением. Им кажется, что, отрицая буквальный смысл рождения от девы и других удивительных событий, мы отрицаем силу Божью. Но это неверно. Это вовсе не вопрос: «Может ли Бог делать подобные вещи?». Скорее это вопрос: «Какого рода повествования мы видим?» Те же христиане могут думать, что, отрицая рождение от девы, мы отрицаем, что Иисус есть «Сын Божий», как если бы этот титул зависел от биологического зачатия с участием Бога. И потому здесь я могу лишь повторить то, что уже говорил раньше: верьте, как вам угодно, в то, как был зачат Иисус, — а теперь давайте спросим себя, каков смысл этих рассказов. Споры об исторической достоверности событий чаще всего только мешают нам понять его. Итак, теперь рассмотрим смысл данных метафорических повествований. Это позволит нам понять, почему важно сочетать исторический подход с метафорическим, поскольку язык этих рассказов богат смыслом в историческом контексте, в исторической среде христианства I века. Содержание рассказов о рождении пересекается с иудейской традицией и бросает вызов Римской империи.

В обоих рассказах мы постоянно встречаемся с образами света. У Матфея особая звезда в ночном небе ведет мудрецов, пока не останавливается в Вифлееме (2:9). Лука использует образы света в своих гимнах: «С высоты посетит нас Восходящее Светило, воссиять сидящим во тьме и тени смерти» (1:78–79); а Иисус там назван «светом во откровение язычникам» (2:32). Также у Луки «слава Господня», сияние Божьего света, освещает пастухов, стерегущих в ночи свое стадо (2:9). Свет — это архетипический религиозный образ, который можно найти в любой из мировых религий. Так, при рождении Будды небо наполнилось великим светом. А «просвещение» как образ спасения занимает центральное место во многих религиях, включая христианство.

Свет как символ спасения мы встретим также и в Ветхом Завете. Приведу два примера из Исайи: «Народ, ходящий во тьме, увидит свет великий» (9:2) и:

То, о чем говорят эти образы, в краткой форме выражено в Евангелии от Иоанна: Иисус есть свет во тьме, свет истинный, просвещающий всякого человека, Свет миру (Ин 1:5, 9; 9:5). Вторая тема рассказов о рождении Иисуса — исполнение всех глубинных чаяний и надежд древнего Израиля. Чтобы это показать, Матфей приводит пять цитат из Ветхого Завета, сопоставляя их с событиями своего рассказа и каждый раз предваряя их стандартным выражением, которое показывает, то происходящее свершилось, дабы исполнились слова, сказанные через пророка. Однако тщательное изучение данных отрывков показывает, что в контексте Ветхого Завета там нет предсказаний о будущем, сделанных за несколько сот лет до этого. Скорее, этим Матфей хочет показать, что Иисус стал исполнением надежды Израиля.[33]

Лука достигает той же цели иным путем. Он не приводит цитат из Ветхого Завета в качестве предсказаний, как это сделал Матфей. Вместо этого он включил в свой рассказ гимны, которые перекликаются с Ветхим Заветом:

Или вот слова старца Симеона:

Исполнение не означает, что исполнились предсказания пророков так, как если бы в Ветхом Завете содержались конкретные указания на Иисуса. Такое впечатление порождают некоторые места Нового Завета (особенно у Матфея), и порой такие аргументы приводят к попытке доказать сверхъестественное происхождение Библии. Скорее, слова об исполнении утверждают, что в Иисусе, если воспользоваться словами знакомого гимна «О малый город Вифлеем» — «Сегодня ночью на Тебе сошлись все надежды и страхи этих лет». Как метафорические повествования оба рассказа о рождении говорят, что Иисус исполнил не только чаяния древнего Израиля, но и надежды всего мира.

Третья тема — зачатие от Бога, которое с человеческой точки зрения невозможно. В Ветхом Завете эта тема тесно связана с обетованиями Божьими Израилю. В рассказе о предках Израиля говорится о том, что Бог обещает им потомство многочисленное, подобно звездам на небе. Однако и Сара, и Ревекка, и Рахиль (жены Авраама, Исаака и Иакова соответственно) — все бесплодны. И вот в девяносто лет Сара зачинает ребенка и у нее рождается Исаак. Подобным образом Ревекка и Рахиль не могут родить, пока Бог не открывает их утробы. Позже Самсон и Самуил, которые избавляли Израиль от бедствий, были рождены бесплодными женщинами. Это, разумеется, не такое Божественное зачатие, в котором не участвовал мужчина. Но это зачатие с помощью Бога в тот момент, когда оно было по-человечески невозможным, ради исполнения обетовании Божьих. Подобное происходит и с Иисусом: его зачатие указывает на эту тему.

Четвертая тема — утверждение, что Иисус — Сын Божий. Об этом говорят все четыре евангелия и все другие книги Нового Завета, но только Матфей и Лука связывают этот титул Иисуса с зачатием и рождением. Такого нет у Марка и Иоанна. Мы не найдем у них, как уже говорилось, также и рассказов о рождении. У Марка мы узнаем о том, что Иисус есть Сын Божий, когда он — уже взрослый человек — крестится у Иоанна. Павел говорит об Иисусе, «родившемся от семени Давидова по плоти, поставленном Сыном Божиим в силе, по духу святости, в воскресении из мертвых» (Рим 1:3–4). Если мы услышим слова Павла, отложив в сторону позднейшее христианское богословие, чтобы оно не влияло на наше восприятие, мы увидим, что Иисус получил статус Сына Божьего через воскресение.

Но в обоих рассказах о рождении этот статус связан с Божественным зачатием. Матфей говорит об этом косвенно, а Лука — прямо. В своем рассказе о рождении Матфей называет Иисуса Сыном Божьим лишь косвенно, когда цитирует пророка Осию: «Из Египта призвал Я Сына Моего» (2:15). Лука говорит об этом прямо. Когда ангел Гавриил сообщает Марии, что она Духом Святым зачнет ребенка, он добавляет, что родившийся будет «Сыном Всевышнего», «Сыном Божиим» (1:32, 35). Как и в предыдущей теме по-человечески невозможного зачатия, которое Бог делает возможным, так и эта тема утверждает, что все, что совершится во Иисусе, будет «от Бога» и «от Духа».

Тема божественного зачатия, связанная со статусом Сына Божьего, подводит нас к пятой теме: рассказы, о рождении бросают открытый вызов притязаниям имперского богословия Рима. В рамках имперского богословия Рима император был Сыном Бога в силу своего божественного происхождения. Это началось с Юлия Цезаря (слово «цезарь», или «кесарь», означает «император»), который был Сыном Бога как потомок богини Венеры через ее сына Энея. После того как он был убит в 44 году до н. э., появились истории о его восхождении на небеса, где он навсегда занял место среди богов.

Эти представления набирали вес и обрели развернутую форму во времена кесаря Августа. Он родился под именем Октавиан в 63 году до н. э., а затем стал приемным сыном Юлия Цезаря. После убийства его отца империя была охвачена масштабной гражданской войной, но затем, в 31 году до н. э., Октавиан разбил войска Марка Антония и Клеопатры в битве при мысе Акций у северно-западного берега Греции. С этого момента и до 14 года н. э. он правил Римом и подвластными ему территориями под именем «кесарь Август».

Могущество империи позволяло ему окружить себя невероятным почетом. Он был «Августом», божественным. Он был спасителем, который принес мир на землю, положив конец гражданской войне. По всей империи монеты, торжественные надписи и роспись храмов — все это аналог современных СМИ — прославляли его как «сына бога». Он носил и другие титулы, такие как «бог», «бог явленный», «господь», «господь всего мира» и «спаситель мира». В Египте же его называли «бог от бога».[34]

И потому не приходится удивляться, что ходили рассказы о божественном зачатии императора. Как передают римские историки Светоний и Лион Кассий, отцом Августа был бог Аполлон, который осеменил его мать Атию, когда та спала. В ту же ночь муж Атии увидел сон, который подтверждал божественное зачатие: он увидел, как солнце выходит из ее утробы. Другие люди видели иные предзнаменования, касавшиеся будущей судьбы Августа. Даже в детстве, когда он был ребенком, в его жизни совершались яркие и запоминающиеся чудеса.[35]

Его рождение было знаком начала новой эры и нового календаря. Вот что говорится в одном надписании, найденном в Приене (на западном побережье современной Турции):

Ниже в надписании употребляется слово «евангелия», «радостные вести» (по-гречески euaggelia), которые Август приносит миру:

Новый календарь делит историю на две эпохи: «до кесаря Августа» и «после кесаря Августа». Таким образом, «божественный Август был не только господином империи и земли, но и господином календаря и времени».[37]

Титулы, которыми увенчали Августа — бог, сын бога, спаситель, господь, тот, кто принес мир на землю, — перешли к его преемникам, другим императорам. И в этом историческом контексте можно понять, что история Луки о Рождестве бросает вызов империи. В силу чудесного зачатия Иисус есть «Сын Божий», и ему предназначено свергнуть сильных с их престолов. Это особенно ясно показывают слова ангелов, обращенные к пастухам, в которых слышатся отголоски имперского богословия и полемика с ним:

Иисус, а не Август с его преемниками, есть Сын Божий, Спаситель и Господь. Именно Иисус принесет мир на землю.

У Матфея рассказ о рождении также содержит выпады против империи, хотя тут и нет прямой переклички с языком имперского богословия. Вместо этого Матфей указывает на историю освобождения Израиля от египетского рабства. Он изображает Ирода в виде нового фараона. Ирод правил Иудеей, соблюдая интересы Рима. Когда он узнал от мудрецов, что родился ребенок, которому предстоит стать «царем иудейским», он решил убить младенца. Мудрецы не вернулись в Иерусалим рассказать о ребенке, и это нарушило первый план Ирода — и тогда он велит убить всех еврейских детей до двух лет в Вифлееме и его окрестностях, подобно фараону в истории Исхода, который приказал умерщвлять всех родившихся у евреев мальчиков. «Фараон» Ирод хочет убить Иисуса, нового Моисея. Ирод символизирует всех властителей мира, которые стремятся погубить подлинного царя, чье царство, царство Бога, противостоит царствам этого мира. Таким образом, и Матфей, и Лука, каждый по-своему, показывают, что Иисус и первые христиане бросают вызов империи.

Как метафорические повествования рассказы о рождении Иисуса имеют много разных смыслов. Созданные после Пасхи, они подобны увертюре к евангелиям и к истории жизни Иисуса. Они подчеркивают центральные моменты этой истории: Иисус как свет во тьме, как Премудрость Божья, привлекающая к себе мудрецов из язычников, как исполнение надежды Израиля, как Сын Божий, Господь и истинный царь, как откровение Божье Израилю и всему миру. В целом евангелисты утверждают, что Иисусу принадлежат все эти титулы и свойства.

В завершение раздела я хочу поговорить о парадоксальном значении слова «буквальный». Каков буквальный смысл притчи? Ее буквальный смысл — ее метафорический смысл. Каков буквальный смысл стихотворения? Его буквальный смысл — его поэтический смысл. Каков буквальный смысл символического или метафорического повествования? Его буквальный смысл — его символический и метафорический смысл. Но в западной культуре на протяжении нескольких последних столетий «буквальный» стали все чаще понимать как «фактический», при этом люди начали верить в то, что фактическая достоверность важнее метафорической. Поэтому когда говорят, что понимают библейские истории «буквально», чаще всего подразумевают, что верят в изложенные там факты. Поэтому речь идет не столько о противопоставлении буквального прочтения метафорическому, сколько о противопоставлении факта метафоре. Когда текст читают, обращая внимание на факт, а не на метафору, очень часто упускают из виду его литературный жанр. Когда метафорическое понимают как фактическое, в такую историю трудно поверить. Но когда метафорическое повествование понимают метафорически, оно может передавать истину, обладающую силой и бросающую нам вызов.

В двух главах мы говорили о природе евангелий и их языка, а теперь настало время обратиться к важнейшему методологическому вопросу для изучения исторического Иисуса. Как историк может отличить элементы воспоминания от элементов послепасхального свидетельства веры, память о прошлом — от метафорического повествования?

Иногда это несложно. Ведущие ученые в целом полагают, что Евангелие от Иоанна — это прежде всего метафора и свидетельство, откуда трудно выделить достаточно «надежное» воспоминание. Синоптические евангелия содержат больше воспоминаний об исторических событиях. Но решить вопрос, какой текст — результат воспоминаний, а какой нет, порой достаточно трудно. Поэтому в оставшейся части данной главы мы рассмотрим два самых важных критерия, которые позволяют решить, что определенный элемент восходит к Иисусу до Пасхи, кроме того, я приведу дополнительные соображения об использовании этих критериев.

Два критерия

Первый критерий самый объективный, это — перекрестное подтверждение (multiple attestation). Если развернуть данное понятие, можно сказать так: если какой-либо элемент евангельской традиции — событие, поучение, тема — находится в двух и более независимых источниках, причем как минимум один из источников ранний, можно с большой вероятностью отнести его к категории воспоминаний. Важно обратить внимание на слово «независимых». Например, многие эпизоды описаны во всех трех синоптических евангелиях, но это не значит, что они восходят к трем источникам, поскольку Матфей и Лука зависят от Марка, то есть Марк был источником того материала, который встречается у всех синоптиков.

Суть этого критерия достаточно очевидна. Если элемент традиции встречается только в одном источнике, тогда более вероятно, что он исходит из источника. Но если он встречается в двух независимых источниках, маловероятно, что он принадлежит одному из источников. Скорее, оба источника свидетельствуют о присутствии этого элемента в развивающейся традиции. Вероятность того, что данный элемент имеет раннее происхождение, повышается в том случае, когда один из источников — ранний (напомню, что наши ранние источники — это Марк и Q).[38] Когда эти условия сочетаются, мы получаем убедительное свидетельство того, что данный элемент восходит к Иисусу. В таких случаях бремя доказывания лежит на тех, кто утверждает обратное — что это послепасхальное развитие традиции. Но если элемент встречается лишь в одном источнике, бремя доказывания лежит на тех, кто приписывает его Иисусу до Пасхи.

Второй критерий — соответствие (coherence). Он построен на основе первого. А именно: если элемент традиции соответствует образу Иисуса, который мы получаем, используя первый критерий, его можно отнести к категории воспоминаний, даже когда он встречается только в одном источнике. Классический пример такого случая — притчи, которые приводят только Матфей или только Лука. Историки в целом согласны в том, что эти притчи восходят к Иисусу, потому что по форме и содержанию они соответствуют тому, что мы уже знаем (или полагаем, что знаем) об Иисусе. Можно сказать так: первый критерий дает нам «отпечаток голоса» Иисуса; второй позволяет утверждать, что материал евангелий, согласующийся с этим «отпечатком», восходит к историческому Иисусу.

Дополнительные соображения

Можно выделить по меньшей мере три дополнительных соображения, которые надо принимать во внимание, используя указанные критерии. Во-первых, если текст отражает явную тенденцию к развитию традиции, велика вероятность, что это — послепасхальное творчество, а не воспоминание. Для установления этого надо распознавать такую тенденцию. Если мы доказали существование такой тенденции в данном тексте, это становится важным фактором при ответе на вопрос, содержит ли данный текст воспоминание.

Приведу два примера. В предыдущей главе мы говорили об одной особенности развития традиции: о том, что авторы дополняют христологическими выражениями тексты, которые их не содержали. Поэтому осторожное отношение к историческим фактам вынуждает нас рассматривать эти выражения как продукт богословского творчества общины или, по меньшей мере, оставить их в «подвешенном» состоянии, то есть причислять к той категории, о которой мы еще не вынесли суждения. Но такие элементы нельзя с полной уверенностью приписать историческому Иисусу, даже если мы находим их в раннем источнике.

Второй пример доказуемой тенденции к развитию традиции — это ситуация, когда в конце притчи Иисуса содержится «урок», краткое утверждение с объяснением ее смысла. Рассмотрим притчу о работниках в винограднике (Мф 20:1-16). Хозяин виноградника нанимает работников в разные часы, а затем в конце дня выплачивает каждому одинаковую сумму. В конце притчи у Матфея стоит краткое утверждение: «Так будут последние первыми и первые последними». Но эти слова не имеют никакого отношения к смыслу притчи. Они связаны с притчей лишь тем, что нанятые в последнюю очередь первыми получили деньги, а нанятые первыми получили плату последними. Но сама притча не об этом, ее суть раскрывает реакция работников на то, что все они получили равную плату. Поэтому ложно думать, что последний стих к притче добавил Матфей. Возможно, Иисус произносил эти слова, а еще более вероятно, что нет, — в любом случае эти слова как комментарий к притче представляют собой продукт традиции.

Вот еще один подобный пример — притча о нечестном домоправителе (Лк 16:1-10). Хозяин большого имения собирается уволить своего управляющего, и тогда последний созывает должников своего господина и списывает часть их долгов. За притчей следуют три стиха, каждый из которых содержит «урок» притчи: «В обращении с людьми рода своего сыны века сего умнее сынов света»; «Сотворите себе друзей богатством неправедным, чтобы, когда его не станет, они приняли вас в вечные обители»; и «Верный в малом — и во многом верен, и неправедный в малом — неправеден и во многом». Очевидно, тут что-то добавил Лука. И потому, когда мы находим краткий «урок» в конце притчи, у нас есть основания сомневаться в том, что этот текст входил в состав оригинальной притчи.

Второе соображение касается окружения Иисуса. Элемент традиции, который представляет собой воспоминание, должен соответствовать окружению — месту и времени жизни Иисуса, а не какому-либо другому месту либо позднейшему времени. Вот пример, касающийся места: и Матфей, и Лука приводят слова Иисуса о разумном и безрассудном строителях домов, но эти две версии имеют небольшие отличия. В тексте Матфея (7:24–27) противопоставлены два строителя: разумный, построивший дом на скале, и безрассудный, построивший дом на песке. Когда пошел дождь и разлились реки, первый дом устоял, а второй рухнул. Версия Матфея соответствует тому, что мы знаем об Иудее: безрассудный строитель строит дом на песке пересохшего русла реки, которое называют «вади», а в сезон дождей это место заполняет бурный поток.

У Луки (6:47–49) иное противопоставление: это не строительство на «вади» и на скале, но дом с глубоким фундаментом и дом без фундамента. И угрозой тут становится не дождь, а река. Версия Луки отражает реалии всего мира Средиземноморья. Эти отличия мало влияют на смысл, поскольку обе версии говорят об одном и том же и противопоставление позволяет сделать одинаковые выводы. Но слова, приведенные Матфеем, более древние, а Лука видоизменил их, приспособив к иному окружению.

А теперь пример, касающийся времени: Марк (7:19) утверждает, что Иисус «объявляет чистой всякую пищу». Это означало бы отмену разделения пищи на кошерную и запрещенную, то есть отмену главного установления Ветхого Завета относительно пищи. Но маловероятно, что Иисус мог такое заявить. Мы знаем, что вопрос, должен ли христианин соблюдать иудейские пищевые запреты, оставался предметом великого спора на протяжении нескольких десятилетий после смерти Иисуса. Если Иисус это говорил, трудно объяснить, почему данный спор длился так долго или, по крайней мере, почему слова Иисуса не приводили как довод в этом споре. Вероятно, слова Марка восходят к позднейшим временам, когда этот спор еще длился или когда было достигнуто согласие. Итак, повторю суть второго соображения: если описываемое событие или высказывание — воспоминание, оно должно соответствовать окружению Иисуса, то есть по времени отвечать реалиям первой трети I века, по месту — реалиям Палестины.

Третье соображение касается эпизодов, в которых описаны яркие и эффектные события, такие как насыщение толпы пятью хлебами и двумя рыбами, хождение по воде или укрощение бури. Эти истории есть и у синоптиков, и у Иоанна. Другими словами, поскольку мы считаем Евангелие от Иоанна независимым источником, они имеют двойное подтверждение (первый критерий). Значит ли это, что мы должны признать их историческую достоверность? Должны ли мы их отнести к образу исторического Иисуса? Как в данном случае отделить воспоминание от метафоры?

Часто этот вопрос не кажется слишком важным. Никто не ошибется, если будет понимать эти истории как притчи и как метафорические повествования, отложив в сторону вопрос о воспоминании. Разумеется, иные метафорические интерпретации могут быть просто фантазией или полной неправдой. Метафорическое понимание не означает «понимай как хочешь», и нельзя сказать, что любая метафорическая интерпретация в равной мере справедлива. На наше суждение о характере и смысле метафоры влияет понимание древнего контекста, что мы видели на примере рассказов о рождении Иисуса. Однако если нас интересует исторический Иисус, необходимо постараться понять, содержат ли эти рассказы воспоминания. И в таком случае на наше суждение будут влиять как минимум два фактора.

Во-первых, следует задать себе вопрос: имеет ли язык повествования явный символический смысл? Так, например, рассказ о насыщении толпы в пустынном месте перекликается с хорошо известным рассказом Ветхого Завета о том, как после Исхода из Египта Бог насыщал народ Израиля в пустыне (Мк 6:30–44; Мф 14:13–21; Лк 9:10–17). В версии Иоанна (6:1–5, 25–29) эта связь с Израилем в пустыне очевидна: «Отцы наши ели манну в пустыне» (стих 31). И далее у Иоанна Иисус сам становится «хлебом с небес» и «хлебом жизни». Он говорит: «Приходящий ко Мне не будет алкать» и «Я хлеб живой, с неба сошедший: если кто вкусит от этого хлеба, жив будет вовек, и хлеб, который Я дам, есть плоть Моя, которую Я дам за жизнь мира» (стихи 35, 51). Так, у Иоанна мы видим метафорическое повествование о том, что Иисус есть духовная пища. И поскольку у этого эпизода столь явный метафорический смысл, у нас есть основания думать, что мы имеем дело с метафорой, а не с воспоминанием.

Второй фактор, влияющий на суждение историка о том, видит ли он здесь метафору или воспоминание, тесно связан с нашими представлениями о границах возможного, то есть мы задаем себе вопрос: бывают ли такие события, которые не могут произойти никогда? Наше чувство границ возможного — это «метаисторический» фактор, то есть он сам по себе не относится к науке истории, но влияет на наши суждения об истории. Приведу пример позднейших времен, а не из Библии: святой Дионисий, живший на территории современного Парижа, был обезглавлен римлянами во время гонений в середине III века. После казни Дионисий взял свою голову и пошел в свою церковь, находившуюся в нескольких километрах от места казни, где отслужил мессу. Могут ли какие бы то ни было многочисленные свидетельства убедить нас в том, что это происходило? Вероятно, большинство из нас скажет: «О нет, не думаю, что подобные вещи имеют место быть». Я хотел показать, что у каждого из нас есть некоторое ощущение границ возможного, хотя мы часто не согласны относительно того, где они пролегают.

Если приложить это к евангелиям, можно спросить: бывало ли такое, чтобы кто-то накормил толпу из пяти тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами? Бывает ли, что человек ходил по воде? Чтобы кто-нибудь претворил воду в вино? Если я убежден, что иногда такие вещи происходят, я могу предположить, что Иисус также делал подобное.

Если я так не думаю, то как историк не могу сделать вывод, что Иисус здесь исключение — если только не допускаю, что Иисус обладал сверхъестественной властью, недоступной ни одному другому человеку. Но если я думаю так, значит, я не считаю Иисуса человеком, подобным всем нам. А это противоречит центральному убеждению христиан в том, что Иисус как историческая фигура был целиком и полностью человеком. Кто-нибудь может на это возразить: «Да, но он был также Богом, а потому мог делать эти чудеса». На это можно ответить: «Человек, обладающий властью, которая принадлежит только Богу, это не человек, подобный всем нам». Кроме того, если Иисус действительно мог творить такие чудеса, почему он не делал их больше? Ведь окружающие его люди жили в великой нужде.

Таким образом, я отношу необыкновенные и яркие евангельские чудеса к категории метафорического повествования, а не воспоминания. Я полагаю, что Иисус совершал исцеления и изгонял демонов, но я скептически отношусь к рассказам о хождении по воде, насыщении толпы или претворении воды в вино. Разумеется, я могу ошибаться; исторические суждения всегда основаны на вероятности. Но как бы там ни было, я не пользуюсь этими эпизодами, создавая портрет исторического Иисуса. И поскольку это звучит как чисто негативное утверждение, я снова хочу подчеркнуть: метафорическое повествование может передавать великую истину, даже когда оно фактически недостоверно.

Создание исторического труда — не совсем наука и не совсем искусство. Прямое наблюдение за прошлым нам недоступно, мы также не можем проверить свои гипотезы с помощью эксперимента. Историк не в силах получить результаты, которые можно абсолютно точно доказать. В то же время нельзя сказать, что это искусство, опирающееся лишь на воображение и творческие способности. Скорее, историк похож на ремесленника, который собирает некую вещь из имеющихся материалов. Это требует и знания фактов, и умения творчески подходить к делу. И как это бывает с любым ремеслом, необходимые навыки появляются в самом процессе выполнения работы. Здесь невозможно сначала узнать необходимые правила, чтобы затем сразу начать механически прилагать их к материалу.[39]

Есть и еще одна, возможно, более удачная аналогия — работа детектива. Если нет очевидцев, все зависит от результата сбора данных и интуиции, которые позволяют воссоздать картину произошедшего. В этом процессе можно выделить три этапа — иногда их выполняет один человек, а иногда — разные. Первый этап совершается «на улице»: детективу нужно собрать все возможные показания, причем на этом этапе он еще не знает, какие из этих показаний станут реальными. Второй этап — анализ данных, стадия исследования. И наконец, на третьей стадии появляется предчувствие, гипотеза, реконструкция произошедшего, что позволяет упорядочить ранее собранные сведения.

Между такой гипотезой и показаниями существует двусторонняя связь. С одной стороны, гипотеза основана на показаниях, с другой, она влияет на понимание показаний. То, что вчера казалось потенциально важными показаниями, сегодня теряет всякую ценность. Поэтому работа детектива — в каком-то смысле движение по кругу. То же самое можно сказать и об историке. Историческая реконструкция строится на данных, а затем оказывает влияние на восприятие этих данных. Гипотеза или реконструкция проходит предварительное испытание: насколько правдоподобно она объясняет все факты? А далее следует последнее испытание: как эту реконструкцию воспринимает жюри, поражает ли она его членов своей убедительностью или нет?

Изучение исторического Иисуса — одно из самых удивительных приключений в сфере мысли и религии за последние несколько веков. И в самом деле, поиск исторического Иисуса стал для многих людей величайшей детективной историей из всех возможных. Вскоре мы к ней обратимся, но сначала нам надо ознакомиться с миром, в котором жил Иисус, прикоснуться к его исторической и культурной среде. Историк не может и шагу ступить без контекста. Слова и поступки обретают подлинный смысл только в том историческом и культурном контексте, в котором их произнесли либо совершили. Поэтому в следующей главе мы рассмотрим мир Иисуса — тот мир, который его сформировал и к которому он обращался.