Буйная Кура

- Возьми и этих.

- Зачем? - В темноте блеснули его большие глаза. - Я же их не убивал.

- Что с того. Я их дарю тебе.

- Охотник не берет чужой добычи.

- Ты же не сам берешь, я тебе дарю. И потом, кто мне их приготовит?

- Отчего у вас в доме нет людей?

- Я сирота.

Ашраф звонко засмеялся.

- Такой большой и сирота! Разве так бывает?

- Когда человек попадает в чужие края, бывает. Ну хорошо, Ашраф, спокойной ночи. Когда захочешь, приходи, я буду рад.

Ашраф пришел на другой день утром. Он положил на подоконник большой узел. Ахмед, разложив перед собой бумаги, что-то писал.

- О, добро пожаловать! Значит, пришел все же. Очень хорошо. А что здесь?

- Мать прислала. Она сказала, что человек должен оказывать уважение пришельцу. Здесь немного сыра, масла. И еще вот это. - Он развязал узел.

Ахмед вдохнул запах свежего теплого хлеба и улыбнулся, как ребенок, которому подарили красивую игрушку. В то же время глаза его увлажнились. Заботливость мальчика тронула отшельника до глубины души. Целые годы он не встречал человеческого участия, забыл, что такое внимание, ласка, доброта. Он натыкался всюду только на холодные, а то и враждебные взгляды, на подозрение или в лучшем случае на равнодушие. Долгие дни и ночи он проводил один без людей, наедине со своими мыслями. Он представлялся самому себе ненужным куском дерева, выброшенным бурными волнами судьбы на чужой, холодный, пустынный берег. С тех пор как приехал в это село, он не пробовал теплого хлеба. Все сторонились его, а он не навязывался. Одиноко уходил он в свое жилище, стоящее на отшибе, и ложился спать, завернувшись в шубу. Как же было ему не растрогаться в эту минуту. Кто-то посочувствовал ему. Нажарил птиц, испек хлеба, кто-то сказал: "Надо оказывать уважение пришельцу". Это он, значит, пришелец, и ему оказано уважение.

- Большое спасибо, брат. Совсем ты меня расстроил.

- Почему же?

- Так. - И, ломая лепешку, добавил: - Давно я не ел такого хлеба. Как вкусно! Давай-ка ешь и ты.

- Я сыт.

- Что из того! Вместе - вкуснее.

Ашраф незаметно взглядывал на Ахмеда. Вчера во время охоты, в азарте, он как-то не обратил внимания, но сегодня увидел, насколько у Ахмеда красивое и располагающее к себе лицо. Ашраф мысленно сбрил ему бороду, подстриг волосы и привел в порядок усы, и получился Ахмед совсем еще молодым человеком. А если бы ему еще и одеться по-настоящему...

Ашрафу было приятно, что этот человек, с которым он начинает дружить, не урод какой-нибудь с разбойничьей рожей.

Внимательно посмотрел Ашраф и по сторонам. Ахмед увлеченно ел хлеб и не замечал изучающих взглядов гостя.

Порядок в доме тоже понравился Ашрафу. Он оглядел постель, сложенную на сером рядне, наброшенном на деревянную кровать, сундук, двустволку, висящую на гвозде, книги, стоящие на полках и лежащие на столе, шубу, висящую поодаль, даже веник в углу около двери.

Оглядев все это, Ашраф остановился глазами на фотографии. Он увидел мужчину, смотрящего из-под широких вразлет бровей прямо на него, на Ашрафа. Мужчина был в большой серой папахе. Ашрафу подумалось, что если бы мужчина на фотографии разомкнул губы и заговорил, то он сказал бы что-нибудь недлинное, мужественное, но доброе и приятное. Ашраф так внимательно разглядывал незнакомого мужчину, что ему начало казаться, будто широкие усы его и борода, закрывающая грудь, и вправду задвигались, зашевелились. Тогда он стал разглядывать одежду мужчины.

Как красива его вышитая чоха, пояс со свисающими концами, кинжал. Можно было разглядеть все узоры на серебряной рукоятке кинжала.

А кто та женщина, сидящая рядом в черном келагае с белыми узорами? И еще паренек стоит сзади них и глядит поверх их плеч. Он так знаком Ашрафу, особенно его взгляд, будто Ашраф с ним когда-нибудь встречался.

Ахмед между тем покончил с хлебом.

- Спасибо, брат охотник, - сказал он, но Ашраф ничего не услышал.

Увидев, что парень внимательно разглядывает фотографию и забыл про все на свете, Ахмед положил ему руку на плечо и тихо спросил:

- Нравится?

Ашраф вздрогнул, оторвался от дум. Люди, как бы выросшие в его глазах до настоящей величины, вновь уменьшились и уместились на небольшой фотографии под стеклом. Он улыбнулся.

- Очень хорош мужчина. Кто он тебе?

- Это мой отец.

- Отец?

- Что же в этом удивительного?

- А ты разве не русский?

- Откуда ты взял?

- А кто эта женщина?

- Мать. А вот это я, похож?

- Очень похож. Только без усов и без бороды.

Ашраф почувствовал, что этот разговор не так уж по душе Ахмеду и что он как-то сразу помрачнел, запечалился, словно серый и морозный ветер пахнул на весенний солнечный день. Но Ашраф не мог подавить своего любопытства и спросил с детским простодушием:

- А где они сейчас?

- В Шуше.

- Почему они не приезжают к тебе?

- Ну, видишь ли... Мы поссорились.

Ахмед махнул рукой, словно хотел отогнать недоброе и горестное воспоминание, и постарался улыбнуться:

- Лучше не будем вспоминать.

Они замолчали. Ашраф отвел взгляд от фотографии на стене и посмотрел на книги.

- Ты прочитал все эти книги?

- Да. И тебя научу. Ты научишься читать и писать по-русски.

- У меня есть двое друзей, ты их тоже научишь?

- Почему же нет? Пусть приходят. Я научу вас всему: разбираться в карте, рисовать, считать, только приходите. Мы вынесем из одной комнаты вещи и превратим ее в класс. И будет у нас своя школа. Правильно я говорю?

- Очень хорошо. Назло молле Садыху мы все придем к тебе. Только ты не отказывайся от своих слов.

- Не откажусь. - Он долго молчал, испытующе глядел на своего маленького друга. - Знаешь, Ашраф, давай будем настоящими друзьями. Ты мне очень нравишься. Стань мне братом. Согласен? Да?

- Согласен. Нас было два брата, я и Шамхал. А теперь будет трое, радостно ответил Ашраф.

2

Дорожный фаэтон, ехавший по большаку, приближался к селу. Кони устали. Как ни понукал их фаэтонщик, как ни погонял кнутом, резвости и быстроты в них уже не было. При щелкании кнута они, правда, немного оживлялись или делали вид, что оживляются, фаэтон скрипел по каменистой дороге громче, однако через десять шагов лошади словно забывали про кнут и переходили на црежний шаг.

Устал и сам фаэтонщик. Долгая и пустынная дорога утомила его. Но все же он не падал духом и надеялся к вечеру во что бы то ни стало быть в Тифлисе.

Пассажир, напротив, не казался усталым. Он сидел несколько боком, закинув ногу на ногу и спокойно обозревал почти не плывущие навстречу окрестности. Он глядел на домики, рассыпавшиеся по отлогому берегу Куры, на стада, бродящие по долине. Стояла жара. Теплый ветер, прилетающий откуда-то из-за холмов, лениво начинал свиваться в столбы, увлекая кверху пыль, и, постояв и покружившись так на одном месте, двигался дальше вниз по долине в сторону реки.

Фаэтонщик заскучал. Чтобы забыться от долгой и однообразной дороги, он хотел затеять с пассажиром разговор, надеясь услышать какой-нибудь забавный случай, интересное происшествие. Он повернулся и поглядел на пассажира, но тот в это время сидел, прикрыв глаза и покачиваясь в такт качающемуся фаэтону. Может быть, он дремал.

Солнце палило почем зря. Стрекотали кузнечики в траве и в кустах, начавших желтеть не от приближения осени, а от нещадной жары. Ящерицы, греющиеся посреди дороги, услышав скрежет железных колес по камню, скорее разбегались по сторонам. Дорога беспощадно тянулась прямой линией, рассекая долину до самого горизонта.

- Негодяй и сын негодяя. Сидит, как набрал в рот воды, - выругался про себя фаэтонщик. - За всю дорогу ни одного слова. - С досады он опять защелкал кнутом, кони дернули, фаэтон покачнулся, пассажир открыл глаза.

- Жарко. Не стоило бы гнать лошадей.

Фаэтонщик, услышав голос пассажира, обернулся. Он показал кнутовищем на солнце, давно перевалившее через зенит.

- Опоздаем, если не погонять,

- Так и так сегодня уж не доедем до Тифлиса.

- Где же мы заночуем? Насколько я знаю, по этой дороге нет караван-сараев.

- Завернем в какое-нибудь село.

- Не боитесь?

- Кого бояться, помилуйте.

- Татар4.

Пассажир удивленно поднял брови:

- Они сделали тебе что-нибудь плохое?

- Нет.

- Так отчего же ты их боишься? Или не любишь?

- Не знаю. Говорят, что они нас не любят.

- Нас? Кого?

- Русских.

Фаэтонщик, почувствовав, что пассажир рассердился, решил говорить осторожнее. "Кажется, я сказал что-то лишнее. Надо было сначала узнать, кто он такой. Может, он и сам татарин, поэтому и сердится. По лицу, конечно, не скажешь: бородка-то у него не татарская. Да и то сказать - нынешние люди, не поймешь, кто они. Образованные татары меняют свое лицо". Возница несколько раз ударил кнутом лошадей, потом снова повернулся назад.

- Простите, господин хороший, имени я вашего не знаю...

- Алексей Осипович.

- Значит, вы русский?

- Да. А что такое?

- Я совсем испугался, подумал, не татарин ли вы?

- А что в том плохого, если бы я был татарин?

- Ничего, только я сказанул как будто лишнее.

- В этом виноваты не вы.

Они замолчали. Фаэтонщик, поняв, что с таким человеком не разговоришься, занялся лошадьми. Алексей Осипович, откинувшись на сиденье, стал глядеть на белые облака.

"Откуда такие подозрения? Почему люди боятся, остерегаются друг друга? Разве быть татарином хуже, чем англичанином или русским? Разве не бог создал всех людей? Разве все они не дети одной природы? К чему же это различие? Кто разделил людей на родных и пасынков? Отчего этот русский мужик, который ради куска хлеба с утра до вечера мерит дороги, так отзывается о народе, вовсе ему незнакомом. Кто в этом виноват? В результате этих дурацких мыслей местные народности смотрят на нас с подозрением. Немало виноваты и мы, интеллигенция. Разве нет среди нас таких, как-бы это сказать... солдафонов, кто жаждет показать свое господство, кто не хочет, чтобы все эти народности жили спокойно в своем доме? Разве даже в нашей семинарии мало таких людей?"

Алексей Осипович вспомнил о споре, возникшем четыре года назад на педагогическом совете в Горийской семинарии. На совете разгорелся ожесточенный спор. Нашлись люди, которые протестовали против открытия нового отделения. Дмитрий Дмитриевич Семенов5 выступал и решительно поддерживал это дело. Алексей Осипович до сих пор помнит слова, которые произнес Семенов после того, как успокоил учителей.

- Господа, - сказал он, - прежде чем опровергать или утверждать какую-либо идею, надо обратиться к разуму, к логике. Нельзя забывать и требований века. Сейчас и сам государь-император хочет, чтоб его подданные были образованными. Указ об открытии семинарии подписал государь. Наш долг не оспаривать этот указ, а выполнять.

- Я не ошибусь, если напомню вам, что в этом указе нет пункта, в котором говорилось бы об открытии татарского отделения.

- Благодарю вас за внимание, - сказал Семенов, парируя реплику. Изучать местные условия и помогать государю-императору наш долг. Притом не забывайте, что кавказские татары такие же подданные великой русской империи, как и мы с вами. Наш долг помогать их образованию.

- Достаточно того, что они учатся в русско-татарских школах. Зачем же еще готовить учителей из местного населения?

- Кто же будет преподавать в тех школах, о которых говорите вы?

- Мы сами.

- До каких пор?

- Всегда.

- Нет, - сказал Семенов, решительно обрывая своего оппонента. - Вы ошибаетесь, рано или поздно вырастет местная интеллигенция. Таково веление времени. А наш исторический долг помогать этому неизбежному и разумному процессу.

- Я извиняюсь, господин Семенов, вас не беспокоит та обстановка, которая может возникнуть после того, как вырастет местная интеллигенция? Разве они не станут задумываться о судьбах своего народа, способствовать его национальному самосознанию.

- Здесь нет ничего опасного. Судьбы у наших народов одни. Наместник Кавказа согласен на открытие этого отделения. Надо исполнить и требования местных мусульман. И потом, это же доброе, хорошее дело.

- А кто будет руководить этим отделением? Откуда мы найдем преподавателей, знающих татарский язык?

- Не беспокойтесь, - сказал Семенов, спокойно улыбаясь, и представил присутствующим Алексея Осиповича. - Господин Черняевский6, я думаю, справится с этим делом. Я его знаю еще с Кубанской семинарии. Он имеет большой опыт в области просветительства. Газета "Тифлисский вестник", правда, назвала его "экспочтальоном", намекая на то, что Алексей Осипович в свое время работал на почте. Но это не беда. В деле просвещения имеется огромная нужда в таких "экс-почтальонах". И еще, господа, я хочу довести до вашего сведения, что Алексей Осипович отлично знает татарский язык, а также обычаи, нравы. Я назначаю его инспектором и преподавателем татарского отделения.

В тот же вечер Семенов пригласил Алексея Осиповича к себе домой. Ольга Константиновна после того, как подала чай, села в углу и стала заниматься вышиванием, предоставив мужчинам заниматься их разговорами. Семенов, попивая чай с вареньем, спокойно говорил:

- Вы не обращайте внимания на эти споры, Алексей Осипович, наш долг служить людям. Учитель - это отец народа. Просвещение - это глаза. Мы должны открыть им глаза, наполнить их жизнь светом.

- Я понимаю вас, Дмитрий Дмитриевич, но уже сейчас вижу, что на этом пути нас будут ожидать трудности. Да, надо, надо помогать татарам на их пути к свету. Я хорошо знаю их жизнь.

- Царю и правительству нужны чиновники из местного населения, образованные чиновники. Поэтому и открываются эти школы. Но мы должны смотреть на образование помимо этих конкретных целей. Мы должны смотреть шире и дальше.

- Я знаком с некоторыми из местных интеллигентов. В Шемахе есть поэт по имени Сеид Азим Ширвани. Очень сильный и трезвый человек. Он хочет открыть школу по новому образцу. С другой стороны, он не может освободиться от старого канона школы. У них нет учебников на родном языке. В общем, у меня есть кое-какие планы.

- Именно поэтому я и очарован вами, господин "экспочтальон", - сказал Семенов, по-дружески положив руку на его плечо. - В этом деле нужна самоотверженность. В первые годы будет трудно. Но вы не бойтесь. Среди учителей нашей семинарии есть и такие, которые жалеют об отмене крепостного права. Они не видят дальше своего носа. Но сами татары лучше нас понимают свою судьбу.

Знаете, кто выдвинул идею открыть татарское отделение?

- По-моему, это ваше предложение.

- Нет, раньше меня эту идею выдвинул капитан Ахундов.

- Мирза Фатали?

- Да.

- Я много слышал о нем. Читал его книги. Светлая голова.

- Вот именно это и пугает некоторых. Пейте чаи. Ольга Константиновна, налейте Алексею Осиповичу горяченького. Да, я уверен в вас. Изложите свои конкретные предложения, поделитесь своими мыслями. Прежде всего, надо подумать об учениках.

- Найдем, Дмитрий Дмитриевич. Если надо будет, я сам объеду и обойду все села.

Этот разговор происходил в 1879 году. Только что получено официальное разрешение на открытие отделения. Нужно было искать учеников. Для этого Алексей Осипович и собрался в путешествие. Уже целый месяц он был в пути. Проехал три тысячи верст. Порой приходилось пешком обходить села. Он объездил почти весь Азербайджан: побывал в Шемахе, Гяндже, Шуше, был в Ереванской губернии и теперь, проехав Казах, направился в Тифлис.

Солнце опускалось к закату. Тени от холмов длинно стелились по земле, пересекая дорогу. Дома вдалеке поблескивали окнами, отражавшими предзакатные лучи. Кони остыли. Фаэтонщик, свыкшийся с мыслью, что в этот вечер не доедет до города, успокоился. Вокруг стояла тишина, не было никаких звуков на земле, кроме негромкого стука колес по усыпанной камнем дороге да еще стука подков.

Алексей Осипович решил поднять верх фаэтона. Фаэтонщик оглянулся.

- Чего изволите, барин?

- Прохладно.

- Это мы сейчас.

С резвостью, удивительной для своего возраста, кучер спрыгнул на землю. Алексей Осипович тоже ступил на дорогу. На его платье осела пыль, ноги затекли.

- Распрягайте коней, пусть отдохнут. И мы тоже переведем дух.

Алексей Осипович подошел к небольшой речке, протекающей невдалеке от дороги. Он снял пиджак и рубашку, разулся. Осторожно ступая по мелким скользким камням, прошел на середину реки. Вода нагрелась на солнце. Алексей Осипович, черпая пригоршнями теплую светлую воду, с наслаждением умылся. Потом расстелил на траве небольшую салфетку, собираясь перекусить. Был тот переломный момент южного жаркого дня, когда жара еще не ушла, но уже чувствуется сквозь нее веяние предстоящей вечерней прохлады.

Возница пустил своих коней пастись на лужайке. Алексей Осипович окликнул кучера:

- Идите сюда, поближе, располагайтесь, подкрепимся.

- Спасибо, барин.

- Благодарить будете потом.

Фаэтонщик не очень охотно подошел и сел не у самой салфетки, но поодаль. Он оправил рукой усы и бороду, посмотрел на то, что было разложено на салфетке. Там лежали колбаса, сыр и хлеб. Сам Алексей Осипович старался открыть бутылку с вином.

- Дайте мне, барин, нам сподручнее.

Кучер вынул из кармана складной нож, откинул штопор и моментально вытащил пробку. - Прошу, барин.

- Стакан у меня один. Сначала выпейте вы.

- Как это можно. Я хоть и совсем не выпью, не велика беда.

- Мы вместе едем. Мы товарищи по путешествию, а товарищество не терпит никаких различий. Простите, ваше имя?..

- Иван Филиппычем зовут.

- Так вот, Иван Филиппыч, у татар, которых, судя по вашим словам, вы так не любите, есть обычай, что велит товарищам делиться последним куском хлеба. А иначе никакого товарищества не получится. А у нас тут не последний кусок, есть, как видите, и колбаса и вино.

Фаэтонщик растерялся. Он не ожидал такого обращения. Словно в чем-то виноватый, он протянул руку к хлебу. Глядя на него, уже шестидесятилетнего бородатого мужика, Алексей Осипович вспомнил своего отца. Чем-то они были даже похожи. Тот тоже всю жизнь трудился ради куска хлеба. У него тоже был свой фаэтон.

В летнюю пору, до жнитва, отец Алексея Осиповича возил людей из Шемахи и Ахсу в Чухур-Юрт и на другие эйлаги. Иногда по неделям его не бывало дома.

Когда же наступало жнитво, он забирал семью и спускался "на низменность", чтобы наняться там на уборку пшеницы. Собиралось много таких же охотников. Фургоны останавливались среди пшеничных полей, и начинались торги с хозяевами этих полей: жнецы просили побольше а хозяева скупились, выторговывая каждую копейку. Особенно запомнилось Алексею Осиповичу последнее лето которое он провел вместе с отцом. Ему было тогда лет шесть или семь. В тот год градом побило все посевы вокруг Шемахи. Назревал голод. Тем более нужно было ехать на заработки "на низменность", где в более благоприятных и умеренных условиях всегда вызревали хорошие хлеба.

Накануне отъезда отец подозвал к себе маленького Алешу.

- Ты, сынок, оставайся дома. А мы с матерью поедем. Через месяц вернемся.

- А почему?

- Там очень жарко. Ты заболеешь.

- Не хочу оставаться, хочу с вами, - заупрямился Алеша. - Возьмите меня с собой. Я вам буду помогать.

- Помощник ты, конечно, хороший, но ты не вынесешь той жары. Тебе будет тяжко.

Мать неожиданно заступилась за Алешу, взяла его сторону, и Алеша поехал.

Всю ночь накануне он не спал, помогал матери собираться в дорогу. Пекли хлеб, укладывали одеяла, матрацы, утварь. Выехали на рассвете, когда утренняя звезда не взошла еще из-за горизонта, не засветилась еще зеленоватой льдинкой в прозрачном небе.

Алеша, хоть и было ему зябко, сидел рядом с отцом на козлах. Сзади них под фургонным тентом спала умаявшаяся за ночь мать. Орали петухи, разгорался край неба. Алеша вдыхал, словно пил, прохладный утренний воздух, и ему было радостно. Хотелось закричать и оповестить всех, что он уже большой, что его взяли "на низменность", что он будет помогать отцу.

Отец же временами взглядывал на съежившегося мальчика и говорил:

- Простудишься. Иди ложись рядом с матерью.

Алеша не хотел идти спать. Напротив, ему хотелось взять в руки вожжи и править. Тогда не надо и кричать, разу все увидели бы, что он не ребенок.

Лето было прекрасное. Жнецы, приехавшие из Шемахи, разбили лагерь в степи недалеко от пшеничных полей. Рядами стояли там шемахинские фургоны. Просыпались на заре, когда еще только начинало светать, а трава была влажной от росы. Отец срезал пшеницу, а мать, шедшая вслед за ним, вязала снопы. Алеша пас лошадей, кипятил воду, заваривал чай и даже варил похлебку. В полдень, укрывшись в тени фургона, он любил смотреть, как отец с матерью с удовольствием едят то, что он им приготовил. Картошка, сваренная самим, казалась слаще.

Прекрасно было и ночью, когда Алексей вместе с другими ребятами отправлялся в ночное и любовался издали кострами лагеря, горящими около каждого фургона, на огромные черные тени, отбрасываемые в степь людьми, бродящими и сидящими у костров.

Недолго бродили и двигались по степи эти тени. Уставшие за день люди укладывались спать. Догорали костры, тишина опускалась на степь, и от этой тишины звенело в ушах. Алеша долго не засыпал. Он лежал на спине и глядел в бездонную лунную ночь, усыпанную звездами. Ему хотелось их сосчитать, ему хотелось узнать, почему они дрожат и мерцают. Потом ночная прохлада подбиралась к нему, он закутывался в теплое одеяло и думал: уж не от холода ли дрожат звезды на небе? Если звезда падала, чертя по небосводу тонкий огненный след, то Алеша вздрагивал. Он боялся, что этот хвостатый огонь упадет на пшеничное поле и сожжет все, что отец и мать наработали за день. Ему даже казалось, что нужно разбудить взрослых, но отец с матерью спали как мертвые, тесно прижавшись друг к другу и согревая друг друга своим теплом.

Алеша снова укладывался на спину и, подложив руки под голову, глядел на луну и на редкие облачка, посеребренные ею.

Тишина делалась все полнее и чутче. Только слышно было, как жевали траву и фыркали лошади да еще трепетали крылышками невидимые в темноте ночные бабочки.

В воскресенье люди бросали работу раньше обычного. Пообедав, собирались в кружок около костра, рассказывали разные небылицы. Рыжий парень, которого звали Мишка, хорошо играл на гармони. Мужчины пели. Алексей, поскольку считал себя вполне взрослым человеком, подпевал тоненьким голоском. Мать радовалась этому, смеялась и ободряла Алешу, гладя по голове.

Жнитво продолжалось месяц. Пришли хозяева, начался расчет. Подсчитали все снопы. Каждый десятый сноп полагался жнецу. Отец, повернувшись на восток, молился, благодаря бога за успешные труды. Он повеселел, все время шутил с женой и Алешей.

- Ну, вот, - подсчитал он, - в этом году мы с хлебом. Я думаю, даже нужно Алеше отдельно заплатить за его труды. Ведь он тоже работал. Так ли, Алексей Осипович, я говорю? Как приедем в Шемаху, продам два пуда пшеницы и куплю тебе красные сапожки, шелковую косоворотку и даже пояс с кистями. Кроме того, в этот год обязательно отдам тебя в школу.

Жнецы, по обыкновению, молотили свою пшеницу тут же на месте, где и жали. Готовую пшеницу насыпали в мешки, грузили на фургоны. Два дня, день и ночь, шла молотьба, потом караван из фургонов двинулся в сторону Шемахи.

Дома отец исполнил все свои обещания. Вот только послать Алешу в школу не смог.

Когда жнецы вернулись в село, подоспело время косить траву. У отца не было своего луга. Снова пришлось работать по найму. Алексей и на этот раз не отпустил отца одного. Оседлав коня, он возил отцу еду, приготовленную матерью.

Скошенная зеленая трава ложилась рядами. Склоны холмов казались полосатыми. Блестели и вжикали острые косы.

Алексей погонял своего коня, лихо пролетая мимо работающих девушек и женщин.

Отличная погода радовала косцов. Алеша тоже радовался ей вместе со всеми. Вот он нашел отца, отдал обед, а сам устроился поодаль, глядя, с каким аппетитом обедает отец. Он сильно исхудал, загорел за это время. Рубашка прилипла к плечам, ворот открыт, видна волосатая грудь и ключица.

Поев, отец вытер тыльной стороной ладони рот, погладил усы, бороду, перекрестился.

- Большое спасибо тебе, Алексей Осипович.

- Почему ты так называешь меня, ведь я Алеша.

- Нет, ты уже вырос, ты уже Алексей Осипович.

Отец еще долго шутил с ним. Затем посмотрел на небо.

- Парит. Как бы не натянуло дождя. Ладно, Алексей, садись на коня и поезжай домой. Отвези охапку зеленой травы, а матери скажи, чтоб истопила баню, я приду, буду мыться.

Но вымыться в бане отцу уже не пришлось. В тот вечер действительно хлынул дождь. Осип пришел промокший до костей. Попросил постелить ему и сразу же лег в постель. Два дня его била лихорадка. Через неделю он умер от простуды.

... Алексей Осипович, задумавшись, не сводил глаз с фаэтонщика. Наконец он вздохнул и сказал:

- Вы очень похожи на моего отца. И он так же, как и вы, носил усы и бороду.

Иван Филиппыч покраснел, как ребенок, не знал, что ответить.

- Алексей Осипович, я простой фаэтонщик. А ваш отец, наверное...

- А он был простым крестьянином. У него ничего не было, кроме куска земли и двух лошадей.

- Не могу поверить, - удивился фаэтонщик и, сев удобнее, посмотрел на собеседника.

Алексей Осипович ясно видел, что фаэтонщик обрадовался такой новости. Казалось, его подменили. Когда отец, бывало, радовался, он улыбался вот точно так же.

- Пейте, - сказал Алексей Осипович, подвигая стакан, но Иван Филиппыч вдруг поднял бутылку и поднес ее горлышко ко рту. Красные капли потекли по его бороде.

- Сколько у вас детей?

- Трое в доме. А двоих дочерей я уж выдал замуж.

- Кто-нибудь из них учился?

- Куда уж нам? - сказал Иван Филиппыч и стал рассказывать историю своей жизни. Он не стеснялся теперь и рассказывал все, что было на сердце.

- Вы сами видите, что я уже стар. Семья большая, а у меня нет ничего, кроме фаэтона. Трудно содержать жену и детей. Каждый хочет, чтобы его дети учились. Но что делать: бедность. Я не смог им дать образования. Только младший сын четыре года ходил в школу.

- А теперь чем он занимается?

- Ничем. Хочет отправиться в Баку, поискать работу. Говорят, что там на нефтяных промыслах нужны руки. Но он еще ребенок, я не могу отпустить его одного на чужую сторону.

- Сколько ему лет?

- Этой весной пойдет шестнадцатый.

- Как его зовут?

- Василий. Васька.

- Отдайте его мне. Я из него сделаю человека.

- Куда отдать?

- В Гори. Учиться.

- Ей-богу, не знаю, что и сказать, барин. Ученье-то, оно денег требует.

- Ничего не надо. Я устрою его в пансион. Я все беру на себя.

Иван Филиппыч не верил своим ушам. Видя его колебание, Алексей Осипович решительно закончил:

- Значит, будем считать - договорились. Как приедем в Тифлис, все решим окончательно.

- Будь по-вашему, - неуверенно сказал фаэтонщик.

Когда они снова тронулись в путь, уже стемнело. Показались дрожащие желтые огни недалекого села.

3

Поздний стук в дверь напугал Ахмеда. "Кто бы это мог быть?" Постучали снова. Ахмед привернул лампу, на всякий случай взял двустволку и подошел к двери. Некоторое время тихо стоял. С той стороны слышалось фырканье лошадей и тихий разговор двух мужчин. Ахмед еще больше насторожился. Хотя у него не было врагов, но по ночам он крепко запирал дверь и закрывал ставни окон. Эй, хозяин дома!

- Кто там?

- Божий гость7.

- Какой гость в такой час?

- Мы путники. Нас в дороге застала ночь.

Ахмед отодвинул щеколду и приоткрыл дверь. В узкой полоске света он увидел стоящего на улице. По его одежде можно было понять, что он в самом деле путник.

Стоящий чуть поодаль кучер с кнутом в руках рассеял последние сомнения Ахмеда.

- Вы едете в город?

- Послушайте, кто же разговаривает с гостем через дверь? Разрешите, пройдем в комнату, отдохнем, а потом все расскажем.

Слова гостя больно задели Ахмеда. Ему стало стыдно за свою слабость. Он отошел. Прислонил ружье к углу, вывернул в лампе фитиль. Полумрак, дремавший в комнате, исчез, испугавшись света. Окинув взглядом комнату, Алексей Осипович понял, что хозяин дома холост и одинок.

- Разрешите открыть окно, у вас душно.

- Сейчас, - сказал Ахмед, открывая окно, выходящее в сторону Куры. В комнату ворвался свежий воздух. - Вы правы, конечно, но, когда человек остается один, он всегда закрывает окна и двери.

- Одиночество не сладкая вещь.

- К тому же я здесь чужой. Днем еще ничего, занят работой... А ночью становится жутко. Да вы садитесь. Я сейчас помогу фаэтонщику.

- Если вам не трудно, посмотрите за лошадьми.

Ахмед вышел во двор. Иван Филиппыч, оказывается, подогнал фаэтон к самой веранде.

- Распрягите лошадей.

Фаэтонщик, услышав чистую русскую речь, обрадовался.

- Вы русский?

- Да нет.

- Чудно! Все перемутилось. Мой пассажир говорит по-татарски. А вы по-русски. Ничего не пойму.

- Что здесь понимать? Распрягите коней, отведите их в стойло. Хотите, можно и фаэтон там поставить.

- Лучше здесь, перед глазами.

- Не бойтесь ничего, вы же - гость. Гостям почет и уважение.

Они отвели коней в стойло. Ахмед передал фаэтонщику сноп зеленой травы.

- Возьми, положи перед ними, пусть едят. Если не хватит, я принесу еще.

Иван Филиппыч радовался хорошему человеку. А он еще поначалу не хотел ночевать, и чуть не проехал это село. Везде, оказывается, есть хорошие люди. Он обхаживал лошадей, растирал им бока, гладил потные шеи. Лошади, уставшие от долгой и жаркой дороги, совсем разомлели от ласки хозяина.

Алексей Осипович снял пиджак и подошел к окну. Вытер пот со лба. Он очень устал. Если было бы где, он тотчас прилег бы отдохнуть. Подумав об этом, он снова оглядел комнату. Подошел к тахте, прикрытой циновкой, присел.

"Наконец-то путешествие позади, - думал он. - Если не завтра, то послезавтра обязательно буду дома".

Алексей Осипович был доволен своим путешествием. Но можно было бы сделать больше. Все же он встретился со многими мальчиками, знающими кое-как хотя бы пять русских слов, поговорил с ними. Шестьдесят человек согласились учиться в семинарии. Но что такое шестьдесят человек! Надо было бы заехать в самые глухие, отдаленные села, глядишь, набрал бы еще десятка полтора...

Он снова оглядел комнату. На стене висела географическая карта двух полушарий земли. Стоял еще глобус, на подоконнике и в углу лежали книги. На столе стопка тетрадей. По виду можно было бы сказать, что в этом доме живет учитель. Но откуда здесь взяться учителю и что ему здесь делать, если нет поблизости ни одной школы?

Алексей Осипович забыл про усталость, про то, что больше всего ему хотелось прилечь. Он подошел к столу, перелистал истрепанную азбуку и стал разглядывать тетради, исписанные детскими каракулями. Смотрел на эти каракули с интересом и вниманием, представлял себе маленькие неумелые пальчики ребятишек, с дрожью, с большим трудом и стараньем выводящие свои первые буквы. По каракулям было уже видно, кто впервые взял в руки перо, а кто немного поднаторел. Тетради были по-учительски проверены, ошибки подчеркнуты и исправлены красными чернилами.

Между тем Ахмед, помогавший кучеру управиться с лошадьми, вошел в комнату, чтобы взять самовар. Но тут он увидел гостя, склонившегося над тетрадями.

- Почему не приляжете с дороги? Самовар поспеет не скоро.

Алексей Осипович повернулся.

- Вы учитель?

- Нет.

- А что же это такое?

- Тетради. Дети учатся писать.

- Знаю, что дети. Они ходят к вам сюда?

- Ходят. А я их учу.

- Значит, вы - учитель? А говорите, что нет. Кто же вы?

- Да так... вроде почтальона.

- Какого почтальона, что за вздор!

- Если признаться, конечно, вздор. Честно говоря, я просто-напросто живу пока без всякой работы. Еще недавно здесь проезжали почтовые фаэтоны и дилижансы, едущие в Баку, Ереван и Гянджу. Но с тех пор, как провели железную дорогу, движение по шоссе почти прекратилось, почта, во всяком случае, отправляется поездом. Ну вот я и сделался сторожем пустого, никому не нужного дома. Чтобы не скучать, собрал вокруг себя ребятишек, учу их читать и писать.

Алексей Осипович подвел Ахмеда к окну, положил руку ему на плечо и начал разглядывать, словно какую диковину.

- Вы сами-то хоть понимаете, какое великое дело делаете?

- Ну уж и великое! Что тут такого?

Алексей Осипович, глядя на Ахмеда, невольно вспоминал свою молодость. Ахмед же по взгляду гостя чувствовал, что имеет дело с добрым и порядочным человеком.

- Как вас зовут?

- Ахмед. Сначала в селе меня называли Почт-Ахмедом, потом я стал почему-то Рус-Ахмедом. Теперь понемногу превращаюсь в Учителя-Ахмеда. Посмотрим, что будет дальше.

- Почт-Ахмед, а теперь Учитель-Ахмед! Скажите пожалуйста, - рассмеялся Алексей Осипович. - Вы не обращайте внимания, это я не над вами смеюсь, а тому, что у вас все ведь, как у меня. Я когда-то работал на почте, а потом стал учителем. Меня и сейчас друзья в шутку называют иногда "экс-почтальон".

Ахмед тоже не мог не рассмеяться вслед за гостем. Иван Филиппыч, войдя в комнату и увидев обоих мужчин весело смеющимися, недоуменно пожал плечами и, взяв самовар, пошел с ним на улицу.

Затем Алексей Осипович вынул аккуратно сложенный белоснежный платок, приложил его к глазам и вместе с набежавшими от смеха слезинками стер с лица всю веселость. Огладил бородку и сделался вновь серьезным и степенным человеком.

- А где же вы изучали русский язык?

- В Петербурге.

- То-то я гляжу, что вы похожи на человека, успевшего кое-где побывать и кое-что повидать.

- Да, я учился, - сообщил Ахмед, разжигая самокрутку - на факультете права.

- Сумели окончить?

- Нет, уволили с половины курса.

- За что же, если не секрет.

- Заподозрили в неблагонадежности... Политические взгляды... знаете ли...

- Вон оно что!... Ну, а теперь как?

- Теперь... Теперь - ничего. Теперь, как видите, я уехал в самое глухое село на свете. Живу вдалеке от друзей, вообще от людей, от общества. Ушел в свою скорлупу. Отец и мать отреклись от меня. Делать ничего не умею.

- Вот так раз! А то большое дело, которое вы здесь начали? Кто хочет помочь своему народу, тот должен начинать с просвещения. Вы учите детей грамоте, это не просто большое, это великое дело! И давно ли вы этим занимаетесь?

- Второй год.

- Дети чему-нибудь научились?

- Так... кое-что... вы же видели их тетради.

- Могу ли я завтра с ними поговорить?

- Хотите проверить?

- Ну что вы, что вы... Я, видите ли, служу в Горийской учительской семинарии. Мы там открыли новое отделение.

- Где, где вы работаете?

- В Гори. А что такое? Чему вы так удивились?

- Простите, а вы не Алексей Осипович Черняевский?

Теперь гость с удивлением и интересом посмотрел на хозяина дома.

- Да, верно. Как вы догадались? И откуда вы знаете мое имя?

- Из писем Ашрафа. Он всегда пишет о вас. Ведь это я обучил его самой первой грамоте. Теперь он ваш ученик.

- Какой Ашраф? Ашраф из Гейтепе? Конечно! Как же я сразу не сопоставил!

- Да. Это наш Ашраф.

- Очень хорошо я его знаю. Один из наших лучших учеников. Знаете что, Ахмед, если это вы учили Ашрафа, то, значит, и другие ваши ребята должны быть не хуже. Как говорится в вашем народе, если больной сам выздоравливает, то и врачу легче. Вы должны мне помочь. Я мог бы записать несколько ваших ребят, а потом и увезти в Гори учиться?

Ахмед задумался, словно вспоминал всех мальчиков села, пересчитывал их про себя, соображал и прикидывал.

- Да, если согласятся родители, то человек шесть наберется таких, которые могли бы поехать.

- То есть вы хотите сказать, что найдутся родители, которые будут противиться? Разве они враги своим детям?

- Подите поговорите с ними. Горе нашей нации в том, что нас все, кому не лень, били по голове, и мы сделались недоверчивыми. Это наше большое несчастье. Кроме того, разве вы не знаете наших молл?

- Они ведь тоже считаются просветителями народа...

- Конечно. Среди них есть и умные люди, но только не в нашем селе. Они просвещают на свой манер и не хотят, чтобы в селе оказался хотя бы один по-настоящему просвещенный человек. В прошлом году здесь была целая заваруха.

- Из-за чего?

- Да все из-за того же Ашрафа. Отец-то решился его отпустить, но молла Садых поднял такой шум!.. При всем честном народе назвал его нечестивцем, да и меня заодно обругал. Ты, говорит, виноват, что дети убегают от уроков моллы.

- Значит, в вашем селе есть духовная школа?

- Есть.

- Очень интересно. Неплохо было бы завтра туда наведаться.

- Не советую.

- Неужели боитесь?

Они настолько увлеклись разговором, что не слышали, как Иван Филиппыч рубил дрова, раздувал самовар и как он уже готовый самовар внес в комнату. Он подождал некоторое время, боясь нарушить оживленный разговор господ, но, видя, что разговор этот может не кончиться до утра, откашлялся и громко провозгласил:

- Алексей Осипович, пожалуйте чай пить, самовар на столе.

Алексей Осипович поспешно вынул из кармана часы на толстой серебряной цепочке, откинул, нажав на кнопку, крышку и покачал головой.

- Да, извините нас, Иван Филинпыч, заговорились.

- Так и ночь цройдет. А завтра снова в дорогу. Чаю допьем - и на покой. Успеем еще отдохнуть.

Уселись за стол, на котором кроме самовара Ахмед соорудил на скорую руку кое-какой ужин. В чашках задымился душистый чай.

- Народ еще не переехал на эйлаг?

- Пока нет, но не нынче-завтра двинутся.

- Значит, все люди пока в селе?

- Некоторые семьи переехали уже в лес, на хутора.

- Иван Филиппыч, ругайтесь не ругайтесь, но мы останемся здесь дня на два.

- Мне что? Сами же торопились в Тифлис.

- Торопился, а теперь передумал.

- Дело хозяйское, вам виднее.

- Да что же вы не садитесь с нами ужинать?

Иван Филиппыч не заставил просить себя дважды. Он шумно пододвинул табуретку к столу. Задымилась и его чашка. Он не ждал, пока чай остынет, не отхлебывал, обжигаясь, через край: половину чая он вылил в блюдце и, подняв его на растопыренных пальцах и шумно дуя, стал схлебывать горячий напиток. Прежде чем поднять блюдце к губам, он расправил усы, чтобы не мешались. Руку с блюдцем облокотил на стол. Одним словом, пил обстоятельно и с чувством. Только успел Иван Филиппыч схлебнуть первое блюдце и потянулся было опять за чаем, как в селе затрещали выстрелы и залаяли собаки.

Ахмед, как видно привыкший к подобным вещам, не повел и бровью, не отнял чашки ото рта. Успокоил он и гостей:

- Не волнуйтесь. Наверно, гоняются за лисой или каким-нибудь другим зверем.

Однако выстрелы затрещали снова. Причем одни выстрелы трещали дальше, другие ближе, похоже было на перестрелку. Да и собаки лаяли все ожесточеннее.

- Не грабят ли чей-нибудь дом? - Ахмед оставил наконец чай и потянулся к ружью. Вышли на веранду и стали прислушиваться.

Шум доносился с нижней части села и заметно перемещался к берегу Куры. Снова временами трещали выстрелы. Вдруг ярко вспыхнуло пламя, загорелись скирды сена. Они пылали дружно и бесшумно в тихой безветренной темноте. Слышались также ржанье коней, топот подков, непонятные крики.

- Что же случилось? - встревожено спросил Алексей Осипович.

- Скирды горят.

- Это и я вижу, но чьи скирды, почему горят?

- Похоже, что это у Джахандар-аги. Да и выстрелы слышались оттуда.

- Воры не стали бы зажигать сено, зачем?

- Не похоже на воров. Тут пахнет кровной местью, враждой. У нас, как вы знаете, это не в диковинку.

4

Джахандар-ага укладывался спать, когда окно засветилось ярко-красным отсветом близкого пожара, а вбежавший слуга подтвердил, что кто-то поджег стог сена.

Джахандар-ага мгновенно потушил лампу. К дверям он не бросился. Он хорошо знал, что враги в таких случаях ждут, затаившись в темноте, когда кто-нибудь выскочит из дома на освещенное место.

Схватив винтовку, Джахандар-ага выскользнул в окно на противоположную пожару сторону дома. Вдоль забора из колючек прокрался к навесу, спрятался за столбом. Прислушавшись к лаю собак, соображая, на каком расстоянии могут находиться нарушители ночного спокойствия, он поднял винтовку и выстрелил в темноту. Тотчас темнота осветилась красноватой вспышкой и звуком выстрела. Джахандар-ага хотел пальнуть еще, но собачий лай начал быстро перемещаться в сторону реки: неведомый враг бежал.

- Не пускайте его, отрезайте его от берега! - крикнул Джахандар-ага.

Слуги, схватывая на ходу что попало под руку, бросились со двора. Таптыг вскочил на коня и поскакал вслед за ними.

Собаки гнали сначала, заворачивая как будто к середине села, потом повернули обратно к горящему стогу. Как видно, они окружили беглеца, и тот метался в растерянности. Джахандар-ага даже надеялся, не выгонят ли псы врага на освещенное пожаром место, и приготовился выстрелить, но чужой конь фыркнул в темноте и, бешено прянув, прорвался через кольцо собак и ускакал к берегу Куры на этот раз безвозвратно.

Джахандар-ага выстрелил еще два раза в предполагаемом направлении погони, но стрелять было опасно: слуги теперь были там же и можно убить своего. Таптыг, может быть, успел даже обскакать того человека и оказаться между ним и Курой.

По поведению своих собак Джахандар-ага видел всю картину погони, как днем. Вот собаки резко остановились перед обрывом, и в воду что-то тяжело шлепнулось. То ли незваный гость утонет, то ли ему удастся переплыть ночную реку. Вскоре шум утих. Джахандар-ага опустил винтовку и тяжелыми шагами проскрипел по ступенькам лестницы, вошел в дом. Он не взглянул на Мелек, притаившуюся на веранде и тревожно следившую за происходящим. Бросив винтовку на тахту, Джахандар-ага позвал ее:

- Иди зажги лампу, а сама уходи в другую комнату. Я хочу побыть один.

Незаметно рассеялся по комнате жидкий свет, и еще более незаметно, словно растаяв на этом свету, как растаяла темнота по углам, исчезла за дверью Мелек.

Джахандар-ага скрутил папиросу, закурил и задумался. Он ходил из угла в угол. Комната быстро заполнялась сизым дымом.

"Интересно, кто это задумал меня прощупать? - размышлял Джахандар-ага. - Не похоже на несмышленых парней, не похоже и на воров. Вор незаметно пробрался бы в хлев или на конюшню. Зачем ему поджигать стог. Нет, это кто-то решил мстить мне. Но кто и за что? Может, это тот парень, у которого Шамхал похитил сестру? Но едва ли он осмелился бы на это. В своем селе все знают, что значит задеть Джахандар-агу. Разве сыну лодочника Годжи надоело жить, что он мог позволить себе такую дерзость? Самое большее, на что он мог осмелиться, - поджечь сено, чтобы насолить мне. Но ведь тот человек стрелял. И не первый раз. До этого он стрелял в Салатын. И стрелял тогда, когда Шамхал не совершил еще своего мальчишеского поступка. Нет, тут иное. Тут пахнет не тем".

С удивлением Джахандар-ага вспомнил, что Мелек до сих пор ни разу не заикнулась о своем бывшем муже: есть ли он у нее, был ли, где он, каков? Да и сам Джахандар-ага ни разу ее о нем не спросил. Как это случилось, что Джахандар-ага забыл, что теперь у него может оказаться озлобленный и беспощадный враг?

"Так оно, конечно, и есть. В своем селе, - думал Джахандар-ага, никто бы не осмелился не только становиться мне поперек пути, но даже пройти без разрешения мимо моего дома. Это был чужой человек, не знакомый еще со мной, не знающий еще, что значит поднять руку на Джахандар-агу. Ну ничего, будет знать, мы ему растолкуем".

Собаки затихли по всему селу. Слуги возвратились домой. Джахандар-ага ждал, что с минуты на минуту откроется дверь комнаты и Таптыг придет рассказать, что там такое было. Действительно, Таптыг, возвратившийся позже других, хотя и был на коне, успел уже коня привязать и теперь появился на пороге комнаты.

- Ну что там? Отчего такой шум? Кто это был? Где он?

- Не смогли поймать, хозяин. Я хотел перерезать ему путь, но он успел броситься в воду.

- А ты бы умер, если бы бросился за ним?

- Честно говоря, испугался.

- Чего?

- Трудно безоружному преследовать человека с винтовкой в руках.

- А что у тебя висит на поясе?

- Кинжал - не винтовка. Им нельзя убить на расстоянии. Хозяин, если бы у меня была винтовка, он не убежал бы от меня. Я был на расстоянии выстрела от него, но что делать? Пока я доскакал до обрыва, он переплыл реку и скрылся на острове.

- Хорошо, я дам тебе винтовку. Посмотрим, что ты скажешь тогда. Ты смог хоть узнать, кто он такой?

- Неизвестный какой-то человек.

- Не Черкез?

- Что вы, хозяин! Что вы такое говорите! Если бы это был Черкез, я бы сразу узнал его. Кто бы это ни был, он не из наших мест...

Джахандар-ага долго молчаливо глядел на слугу, смирно стоящего перед ним. Дымя папиросой, вдетой в мундштук, он прошелся по комнате. Таптыг видел, что сейчас его хозяин похож на разъяренного кровожадного зверя.

- Так говоришь, он не похож на здешнего человека?

- Да, хозяин, это был чужак.

Мужчина глубоко затянулся и снова прошелся по комнате И тут Таптыг тихо сказал, то, что надо бы сказать сразу:

- Хозяин, кажется, ваша пуля не пролетела мимо.

Джахандар-ага круто повернулся и, словно не веря своим ушам, уставился на Таптыга. Его мохнатые брови взметнулись вверх.

- Что ты сказал?

- Я сказал, что ваша пуля не пролетела мимо. Этот человек был похож на раненого. Скорее всего, пуля задела и коня.

- Откуда ты знаешь?

- Вот смотрите, в крови.

- Что это?

- Башлык.

- Чей?

- Не знаю. Нашел на краю обрыва. Кровь свежая. Видимо, тот уронил его, когда отбивался от собак.

- А ну покажи!

Таптыг поднес башлык к свету. Джахандар-ага внимательно разглядел его, потрогал пальцами пятна крови, потер палец о палец - кровь была свежая, самодовольно улыбнулся. Но радость вспыхнула в глазах и погасла, как искра на ветру. Глаза, подобно ночному выстрелу, зеленовато полыхнули гневом.

- Может, этот бесчестный собачий сын, этот презренный трус оставил и свою папаху? Ты хорошо осмотрел все вокруг?

- Я думал о папахе, хозяин, но не нашел ее. На обратном пути, увидев что-нибудь белеющееся на земле, я останавливал коня. Но, кроме башлыка, ничего больше не выискал.

- Надо было ее найти. - Джахандар-ага говорил так, будто папаха обязательно потеряна.

- На рассвете я снова поеду на берег и осмотрю каждый камень, каждый куст. Если только он оставил папаху, я ее принесу.

- Ты думаешь, если он потерял папаху, то не вернется за ней сейчас же?

- Побоится.

- Не болтай глупостей. Пойди и возьми в амбаре винтовку, захвати ребят, кого хочешь. Отправляйтесь на берег и устройте засаду. Ждите его до утра. Если вернется, принесите его ко мне хоть живого, хоть мертвого. Ты все понял? Ступай!

Отослав Таптыга и оставшись один, Джахандар-ага почувствовал неизведанную до сих пор печаль одиночества. Впервые он ясно осознал, что нет около него близкого и верного родного человека. Словно все уехали с эйлага в село и только один Джахандар-ага остался там, в опустевших горах, под порывами холодного осеннего ветра, предвестника суровой зимы. Ни звуков, ни голосов, вокруг, где еще вчера слышались шутки, смех, песни, ржанье коней, блеянье овец, скрип колес, многоголосая речь. Только завывание ночного холодного ветра. Так представилось Джахандар-аге одиночество, в котором он оказался. Из двух сыновей - ни одного рядом. Надейся на слуг. Разве может быть положение для мужчины обиднее и горше. Одному разрешил учиться, думал, что другой сделается опорой и правой рукой, а он вон что натворил, щенок!

"Будь рядом два сына, разве могло бы случиться что-нибудь похожее на это ночное происшествие? Два сына при таком отце - грозная сила. Нет, не надо было отпускать от себя Ашрафа... Но зато он может стать ученым, будет разбираться в государственных делах. В наше время если не опираться на государство, на власть - далеко не уйдешь. Может, Ашрафа назначат приставом или еще кем-нибудь. Тогда небось никто не осмелится поджигать сено среди ночи. Если из Ашрафа выйдет толк, можно послать его в тот город, где живет царь. Лишь бы он оказался способным. А вдруг и он перестанет слушаться меня и начнет делать глупости подобно Шамхалу? Нет, Ашраф не такой. Он не разбросает по ветру мой труд".

Чтобы отвлечься от горьких дум и чтобы прояснить или развеять закравшиеся подозрения, Джахандар-ага позвал жену. Мелек, сидя в соседней комнате, с нетерпением ждала, когда ее окликнет муж. Ей хотелось узнать, кто был ночным гостем, потому что-то, что было для Джахандар-аги подозрением, для Мелек было почти уверенностью. Она тотчас вышла, мгновенно взглянула на мужа, чтобы сразу оценить его настроение. Сердце ее билось тревожно, однако спросила она спокойным голосом:

- Что скажешь?

- Постели мне. Посплю. Если бы не этот собачий сын, я уже глядел бы десятый сон.

Мелек принялась стелить. Она положила рядом две подушки. Закрыла ставни. Взяв винтовку и кинжал, хотела по обыкновению, повесить их на стену, но муж приказал:

- Принеси их сюда. И патронташ тоже.

- На что они тебе, когда спишь?

- Тебя не касается, делай то, что я тебе говорю.

Мелек сделала все, как было приказано, и тут увидела в углу брошенный на пол шерстяной башлык.

- Послушай, зачем ты бросил его сюда? И, кажется, он в крови. Ты не ранен?

- Это не мой башлык.

- Чей же?

- Откуда мне знать? Ребята нашли его у реки. Погляди, может, узнаешь?

Мелек с видом человека, предчувствующего нечто ужасное, развернула башлык и увидела кисточки, связанные некогда ее собственными руками. Она не могла не узнать их. Некоторое время Мелек стояла в оцепенении, но вдруг в ужасе бросила башлык в сторону, как если бы это была змея.

- Это он!

Джахандар-ага вскочил. Подошел к жене.

- Кто - он?

- Аллахяр.

- Кто такой Аллахяр?

- Бывший... мой...

Джахандар-ага прикусил губу. Мелек услышала рядом с собой тяжелое хриплое дыхание и, не зная еще, что сейчас будет, сжалась и опустила голову.

5

Алексей Осипович и Ахмед шли к Куре. На краю обрыва они встретились с девушками, ходившими по воду. Пока девушки не видели посторонних мужчин, они резвились на лугу, несмотря на тяжелые кувшины, бежали наперегонки, смеялись и вообще шли как попало, врассыпную и не закрыв платками своих юных девичьих лиц.

Но вот смех сразу смолк. Словно по чьему-то приказу, лица закрылись платками, веселая гурьба превратилась в стройную цепочку, игривая беготня в стройное степенное шествие.

Для того чтобы больше не нарушать порядка, мужчины сошли с тропинки и сделали вид, что смотрят на Куру, на ее другой берег. Девушки молча прошли мимо. Только Салатын, поравнявшись с Ахмедом, замедлила шаг и приотстала от подруг. Она знала, что через Ахмеда может прийти какая-нибудь весточка от брата, и, когда Ахмед действительно окликнул ее, нетерпеливо повернулась к нему с надеждой и безмолвным вопросом. От резкого движения звякнули бусы поверх красной кофты, платок соскользнул с лица. Глаза, полные ожидания и словно бы удивления, глядели на Ахмеда, а тот молчал, разглядывая девушку и забыв, зачем он ее позвал. Он удивился, как сильно изменилась Салатын с тех пор, как он видел ее в последний раз, около лодки, на которой уплывал из своего села на чужую сторону Ашраф.

Салатын стояла с тяжелым кувшином за спиной и ждала, что ей скажет Ахмед.

- Где твой отец?

Салатын неожиданно смутилась. Она только сейчас осознала, что платок сполз и открыл лицо, и что подруги остановились и ждут ее, и что она слишком задержалась около чужого мужчины. Вместо ответа Салатын показала глазами за реку, и Ахмед понял, что ее отец уехал на хутор. Спросить, нет ли письма от брата, девушка не осмелилась. Она торопливо прикрыла лицо, повернулась и пошла догонять подруг.

- Скажи отцу, чтобы пришел в "Заеж", - крикнул Ахмед. - Приехал человек, который видел Ашрафа.

- Как, моего брата? И что же он говорит?

- Там все хорошо. Ашраф посылает вам привет.

Салатын, услышав такую радостную весть, забыла о степенности и, весело вспорхнув, побежала к подругам. Мужчины стояли некоторое время, глядя вслед удаляющимся девушкам. А те оглядывались на них, щебетали, смеялись, чаще других оглядывалась Салатын.

- Сестра Ашрафа?

- Да.

- Очень похожа. Кто-нибудь из этих девушек ходит в духовную школу?

- Что вы! Сначала были кое-какие занятия. Но потом люди узнали, что молла вместо уроков рассказывает девушкам разную чепуху о заговорах, о гаданиях, стращает их нечистой силой, и перестали посылать своих дочерей в школу. Да и правильно сделали. Какой из нашего моллы учитель. Хитрости он мог бы научить. Сам совершенный неуч, а ведет себя, словно кладезь мудрости и знаний.

- Кажется, ты очень зол на моллу?

- Еще бы не зол! На наше духовенство возложена задача просвещения народа, а оно вместо того, чтобы просвещать, пугает его чертями, домовыми, гневом аллаха.

- Да, если мы хотим помочь народу, надо браться за дело самим. Если каждый из нас выучит и выведет в люди хотя бы одного человека и то великое дело.

- Так-то так. Но что можно сделать одному. От одной ладони не получится хлопка.

- Чтобы не быть одинокими и разрозненными, мы должны помогать друг другу.

Алексей Осипович помолчал, посмотрел в сторону села и спросил:

- Ну так как, сейчас пойдем навестим моллу Садыха или отложим?

- Бесполезный труд.

- Хотя бы познакомимся, посмотрим, что он из себя представляет.

По извилистой дороге, проходящей посреди села, они направились в сторону мечети. Было жарко. Алексей Осипович снял пиджак и перекинул его через руку. Он часто вытирал платком свою лысую голову. Мелкая дорожная пыль припорошила и сделала серыми черные туфли и брюки. Большая палка в руке завершала его живописный вид. Ребятишки, как воробьи, слетелись со всего села. Из-за изгороди они глазели и смеялись над этим странным мужчиной с раскидистой бородой. Алексей Осипович не обращал на них никакого внимания, даже шутливо говорил Ахмеду: "Смотри, над тобой смеются, над тем, что ты идешь с русским, у которого козлиная борода".

Во дворе мечети Алексей Осипович отряхнулся от пыли, надел пиджак, вытер платком лицо, шею, вытер подкладку фуражки, надел ее, поправил галстук и только тогда открыл Дверь мечети. Пахнуло сыроватой прохладой. Земляной пол мечети, аккуратно подметенный и политый водой, покрыт циновкой. Узкие полосы света, падающие из оконных проемов, похожих больше на щели или на бойницы, пересекались друг с другом и ложились на стены желтыми пятнами. В полосах света золотилась мелкая пыль. Всякий вошедший с яркой улицы в полуосвещенное помещение мечети видел в первую очередь эти полосы света, остальное пространство казалось заполненным темнотой. И уж никак нельзя было сразу разглядеть ребятишек, сидящих на полу в дальнем углу мечети.

Алексей Осипович остановился, потому что не видел, куда идти дальше. Надо было подождать, пока глаза привыкнут к темноте. Действительно, через какую-нибудь минуту Алексей Осипович увидел детей, сидящих, вернее, стоящих на коленях, и поодаль от них расположившегося на небольшом тюфячке моллу. Не сразу вошедшие услышали странный звук, похожий на свист прута или тонкой палки. Приглядевшись, они увидели, откуда происходит странный звук. Один из учеников был привязан к специальной скамье, на которой наказывают непослушных и нерадивых. Другой ученик по приказанию моллы сек своего товарища. Наказываемый корчился от боли, но не кричал.

Алексей Осипович и Ахмед по циновке неслышно подошли вплотную к молле, а тот, видно, так был увлечен созерцанием порки, что даже и не почувствовал присутствия в мечети посторонних людей.

Ахмед, узнав мальчика, которого секли, хотел было броситься к нему, но Алексей Осипович вовремя схватил его за руку и остановил. Он тихо спросил у моллы:

- В чем провинился этот мальчик?

Молла вскочил, словно его ужалила змея. А увидев Ахмеда, он поднял вверх руки и закричал:

- Убирайся отсюда, негодяй! Как посмел ты, нечестивец, переступить порог дома аллаха!

- Но, молла...

- Замолчи, не отверзай своих поганых уст! Мало того, что пришел сам, привел в мечеть и еще одного нечестивца. Убирайтесь отсюда!

- Молла Садых. Успокойтесь, - заговорил Алексей Осипович по-арабски. Меня никто не приводил, я пришел сам. И Ахмеда тоже пригласил я.

Услышав, что тот, кого только что обозвал нечестивнем, говорит на чистейшем языке самого пророка, молла смутился и замолчал. Он был настолько потрясен, что забыл даже опустить руки. Так они и стояли некоторое время друг перед другом: Алексей Осипович спокойно и тихо, а молла с поднятыми руками. Потом Алексей Осипович показал глазами на мальчика, привязанного к скамейке:

- В чем же его вина?

Молла больше не кричал и не злился, а если и злился, то про себя. Он понял, что перед ним человек, приехавший из города. Похож на государственного чиновника. А может, и есть государственный чиновник. Кому еще взбредет в голову ехать в такую глушь. Серьезность и достоинство, с которыми держался Алексей Осипович, вообще внушали уважение, но молле они внушили еще и страх. Не зная, как вести теперь себя с этим пришельцем и что говорить, молла крикнул детям:

- Развяжите его, а сами убирайтесь отсюда!

- Не гоните их, молла. У меня к этим ребятам есть дело.

- Какое дело можно иметь к этим чертенятам? Пусть убираются. Все дела можно решить со мной.

Почувствовав, что гость недоволен его ответом, молла умолк. Кроме того, оставался пока что без ответа вопрос, заданный этим человеком, похожим на государственного чиновника. Собираясь с ответом, молла важно провел рукою по своей жиденькой бороде.

- Не наказывать их нельзя. Свет учения плохо проникает в их головы без помощи палки. Умеют только озоровать - подмешали пороху в мой табак. Я знаю, что это дело рук нечестивца Османа.

Мальчик, освобожденный от фалагги8, встал и подтянул штаны, латанные на коленях. Вытер глаза рукавом, шмыгнул носом. Как видно, его колотили по пяткам, стоять теперь ему было больно. При всем том вид его показался смешным остальным мальчишкам, они засмеялись. И наказанный тоже, глядя на них, улыбнулся, показав редкие зубы.

Когда все дети дружно побежали на улицу, Ахмед крикнул им вдогонку:

- Подождите нас во дворе. У нас к вам есть разговор.

Молла Садых проводил детей гневным взглядом и еще три раза огладил бороду. Он поудобнее уселся на своем тюфячке и предложил сесть гостям. Он сидел, перебирая крупные янтарные четки.

- Простите, можно ли узнать ваше имя, ваш род, цель прихода?

- Отчего же? Меня зовут Алексей Осипович Черня...

- Что?! - вскричал молла, не дав Алексею Осиповичу договорить. - Что я слышу?

Он привскочил на тюфячке и глядел на Алексея Осиповича оторопелыми глазами. Потом он перекинул взгляд на Ахмеда, и взгляд этот загорелся гневом. Дрожащие руки моллы снова взметнулись кверху, а губы зашептали:

- О аллах, прости мои прегрешения, я провинился перед тобой, но я не виноват. Это они ввели меня в заблуждение.

После этого молла вскочил на ноги, кое-как надел башмаки и, путаясь в длинных полах абы9, заторопился к дверям.

- Быстрее, быстрее! - говорил он гостям. - Не вводите меня в дальнейший грех.

- Но, молла Садых, ведь нам надо серьезно поговорить с вами.

- Не могу, не могу в доме аллаха говорить с неверным, небеса изрыгнут на меня пламя гнева.

- Ничего они не изрыгнут, - сказал Ахмед. - Мы заступимся за тебя, не бойся.

- Не кощунствуй, нечестивец. Во всем виноват ты. Если бы я с самого начала знал, что он не правоверный, я бы ни за что не пустил вас в мечеть. А теперь поскорее выходите, не навлекайте на меня еще большего греха.

Алексей Осипович посмотрел на Ахмеда.

- Что же теперь мы будем делать?

- Я говорил, что ничего не выйдет. Пойдем восвояси.

- Нет, погоди. - И, обращаясь к молле, добавил: - Молла Садых, нам все равно, где говорить, в мечети или во дворе. Пойдемте во двор.

Они вышли из прохладного сыроватого помещения. Ребята, увидев моллу Садыха, метнулись кто куда и попрятались. Молла, как бы испытывая чувство отвращения, отошел от своих гостей на три шага, остановился, поглаживая бородку, которую ласкал легкий ветерок, прилетевший с Куры, прищурился и посмотрел на Алексея Осиповича.

- О чем вы можете говорить со мной.

- Мудрецы найдут, о чем им поговорить.

Молла Садых не услышал иронии в словах Алексея Осиповича и полыценно улыбнулся.

- Тогда пожалуйте.

- Знаете, молла Садых, мне нравятся люди, которые не жалеют своих сил ради просвещения, - спокойно сказал Алексей Осипович, начиная разговор. - Я не мог не обрадоваться, увидев, что и вы ревнитель науки. Учить бедных крестьянских детей - это самое богоугодное дело. Аллах воздаст вам за ваши труды. Кроме того, и сам царь, само держец всероссийский, высоко ценит такие усилия. Именно поэтому государь разрешил открыть новую школу для детей-мусульман. И вы должны помочь нам в организации, в формировании этой школы. На помощь духовенства мы возлагаем большие надежды.

Алексей Осипович говорил, а сам посматривал на моллу Садыха. Сначала на его лице выражалось довольство и даже самодовольство. Но затем глаза моллы сузились и весь он насторожился, словно почуял западню и опасность. Во взгляде, который он время от времени бросал на говорившего, сквозили подозрение и недоверие.

Конечно, Алексей Осипович не очень-то и рассчитывал на помощь моллы, но все же пренебрегать им было нельзя. Он знал, каким авторитетом пользуются моллы среди крестьянства, в особенности бедного.

Если бы молла захотел, он мог бы без труда уговорить родителей, и те послали бы своих детей в новую школу. Вот почему Алексей Осипович решил поговорить с моллой Садыхом.

- Я вижу, в вашей деревне есть грамотные ребята. Это ваша заслуга. Но теперь надо, чтобы десять - пятнадцать человек из них поехали учиться дальше. Вы начали их образование, вы должны принять участие и в их дальнейшей судьбе.

Молла Садых внимательно слушал собеседника и давно насторожился, хотя и не подавал виду. Как бы не попасть впросак с этим русским, говорящим по-мусульмански лучше, чем сам молла. Надо быть начеку. Подозрительно и то, что с этим делом связан нечестивец Ахмед. С самого начала, как только узнал, что Ахмед собирает в "Заеже" детей, молла относился к нему настороженно. Какие-то занятия проводит Ахмед с детьми. У Садыха каждый раз, как только вспоминал про Ахмеда, ныла душа. А теперь вот пошли разговоры о новой школе. Может быть, все это лишь хитрости Ахмеда? Разве не он в прошлом году обошел, как мальчишку, такого человека, как Джахандар-ага, и уговорил его послать в школу сына, Ашрафа. "Нет, молла Садых, будь осторожнее, не давай обвести себя вокруг пальца". Так думал про себя, так тревожился в своей душе молла Садых, сохранявший внешне полное спокойствие и достоинство.

- Чем же я могу вам помочь?

- Если вы захотите, сможете сделать очень многое. Никто не осмелится противоречить вам. Разъясните крестьянам пользу просвещения, уговорите их, пусть пошлют своих детей в Гори.

- Очень хорошо мы поговорили. Теперь мне ясна ваша цель.

Молла сузил глаза и некоторое время помолчал. Он глядел не на Алексея Осиповича и не на Ахмеда, но куда-то мимо них, вдаль.

- Боюсь, что не смогу вам ничем помочь.

- Почему же, молла Садых?

- Могу ли я, молла, своими руками отдать детей в распоряжение нечестивцев? Вы хотите, чтобы они уехали из села, а потом они повесят на шею крест, наденут на голову фуражку или шляпу, свернут с дороги пророка. И вы хотите, чтобы я стал в этом деле вашим помощником? Ваша цель - не помощь нашим детям, не забота о них. Вы враги ислама. Вы хотите заставить наших детей изменить ему, оторвать их от нас, обратить их в неверных.

- Если бы образование означало измену религии, то шейх Тифлиса в первую очередь восстал бы против нашего дела, а моллы Шуши и Шеки не протянули бы нам руку помощи. В Коране Магомеда завещано изучать науки.

- Науки, да не ваши.

- Какие же еще, молла Садых? Наука есть наука.

- Нет, у нас есть своя наука, мы учим наших детей посвоему.

- Только сейчас мы видели, как вы их учите.

Молла Садых поморщился, словно ему наступили на ногу. Теперь и внешнее спокойствие изменило ему. В глазах просверкнули искорки гнева.

- Лучше всего, если вы не будете вмешиваться в наши дела.

- Хотите или не хотите, а вмешиваться нам придется, у нас нет другого выхода.

6

Холм посреди села, осененный ширококрылым тутовым деревом, повидал многое. Перед отъездом в горы, на эйлаги, перед жатвой собирались гейтепинцы на этом холме, чтобы держать совет. Обычай укоренился давно. Когда нужно было решить какой-нибудь трудный вопрос, касающийся всего села, когда нужно было решиться на какой-нибудь совместный поступок, мужчины сходились на это место и в шумной сходке находили правильное решение.

Многое повидал этот холм. Юноши, не поделившие что-либо, по горячности пускали в ход кулаки. Иногда обнажались и кинжалы, и тогда проливалась кровь. Сколько людей клялись здесь в своей невиновности, положив руку на священный Коран, сколько людей, находившихся в кровной вражде, помирились здесь, сколько семей распалось, сколько семейных очагов было слажено!

И теперь собрался на холме весь народ. В глазах у каждого можно было заметить интерес и тревогу. Все горели одним желанием узнать, в чем суть разговоров, которые вот уже три дня смущают сердца правоверных, откуда и зачем появился этот русский с козлиной бородкой, что ему надо в мирном мусульманском селе.

Молла Садых произнес в мечети слова, которые внесли сумятицу и растерянность в умы и сердца правоверных. Заветный холм гудел, как растревоженный улей.

Джаханцар-ага тоже пришел сюда. Он расседлал своего коня - и пустил пастись неподалеку, на зеленом лугу. Сам он стоял, прислонившись к грубой, рубцеватой коре того самого тутового дерева, которое осеняло столько десятилетий, а может быть, и веков то шумливые, то степенные сходки гейтепинцев. В руке у него была неразлучная винтовка.

Джахандар-ага чувствовал себя не в своей тарелке. После происшествия в доме с Мелек, а потом и с сыном он впервые появился на людях. Больше всего он досадовал на то, что и лодочник Годжа был здесь. Как ни старался Джахандар-ага не смотреть в сторону невольного своего врага, на того, кто и так едва жив, все же он еще раз посмотрел на своего свата. Чувство, похожее на жалость, шевельнулось в душе гордого и сильного мужчины. Лодочник, который всегда своим балагурством смешил и веселил народ, сидел теперь, словно опущенный в воду. Зачем аллах подарил ему дочь? Лучше бы кинул камень на голову. Что делать с дочерью такому бедняге? Он и сам знает, что никто не придет к его порогу мириться и открыто породниться перед всем селом, перед всем народом. Родственничка аллах послал. Взгляд невольно останавливался на старике, сидящем смиренно на земле, подобрав под себя ноги.

Спина старика совсем согнулась, одет он был в лохмотья, седая борода свалялась, словно шерсть у паршивой овцы, глаза глубоко запали, слезились и были грустными. Джахандар-ага еще раз в душе обругал Шамхала. "Чтобы у тебя так же согнулась спина, чтобы и ты ходил в таких же лохмотьях. Погляди, с кем ты породнился, кого выбрал себе опорой. Что мне теперь делать? Подойти к нему и помириться с ним? Да разве он человек, с которым можно враждовать? Мужское ли дело поднимать руку на такого беднягу?.."

Джахандар-аге стало не по себе. Чтобы рассеяться, он вытащил из бокового кармана чохи серебряную табакерку. Открыл ее, прижав пальцами левой руки. Вытащил папиросную бумагу, ухватил щепотку умятого крышкой табака. Тонко и длинно нарезанный табак тянулся в пальцах. Джахандар-ага оборвал его. Положил на бумагу, скрутил толстую папиросу. С щелчком захлопнул табакерку и положил в карман. Кремнем зажег трут. Прикурил папиросу, сделал глубокую затяжку. Беловатый дым закрутился в пышных усах.

Именно в этот момент Алексей Осипович и Ахмед подошли к собравшимся. Как этого требовал порядок, они поздоровались с сельчанами. Некоторые встали на ноги, некоторые шевельнулись на месте, другие кивком головы ответили на приветствие. Алексей Осипович увидел, что самые седобородые, то есть самые уважаемые, аксакалы, сидящие рядом с моллой Садыхом, сердито молчат и что брови у них мрачно сдвинуты. Разговор будет не из легких. Стараясь не подать виду, Алексей Осипович по очереди пожал руки присутствующим, а подойдя к Джахандар-аге, на минуту остановился.

- Вы не отец Ашрафа?

- Да, - сказал тихо Джахандар-ага и подтянулся. - Как там мой сын? Здоров?

- О нем не беспокойтесь, орел! Гордость нашей школы. Спасибо вам, очень способный и сообразительный юноша.

- А когда оп приедет? Скоро ли отпустят его домой?

- Приедет. Через дней десять будет дома.

- Успеет ли к переезду на эйлаг?

- Успеет, не беспокойтесь.

- Мать скучает по мальчику.

- Я знаю, что и он очень тоскует.

- Почему? Не нуждается ли в чем?

- Ни в чем не нуждается, - сказал Алексей Осипович спокойно и обвел взглядом присутствующих. - Но он там один и скучает без друзей. Ведь во всей нашей школе, кроме Ашрафа, из Гейтепе никого нет. Если бы несколько человек из его товарищей поехали учиться, было бы прекрасно. Они станут друг другу опорой и забудут о том, что находятся вдали от дома. Разве я неверно говорю? Нельзя оставлять его там одного. Именно за этим я приехал в ваше село. Вы должны помочь мне, мы отберем ребят и повезем их учиться.

Когда разговор принял такой оборот, наступила напряжепная тишина. Джахандар-ага тоже не знал, что ответить.

Молчал и молла Садых. Только его четки стучали сильнее обычного. Алексей Осипович, поняв, что может упустить удобную минуту, начал решительный разговор:

- Ну, почему же вы молчите?

- У нас нет детей, которых мы могли бы отправить учиться.

- Таких детей много, - раньше Алексея Осиповича ответил Ахмед. - Если дать им образование, они станут настоящими людьми.

- Про каких детей говоришь? - гневно спросил молла Садых.

- Хотя бы Осман.

- Осман? Он же бестолочь и лентяй! За три года он не мог выучить ни одной суры из Корана. Разве он способен учиться?

- Учиться способен каждый человек.

- Я учу их. Я лучше знаю, кто на что способен.

- Если бы я тоже не знал, не говорил бы. А вы так их учите, что никто ничего не понимает.

- Эй, Рус-Ахмед, придержи язык. Будешь жалеть!

- А как же Али, он тоже бестолочь и лентяй?

- Они оба один другого стоят, как два конца одной и той же веревки.

- И Салим?

- Ты что, решил сегодня спорить со мной?

- Не сердись, молла Садых, - тихо сказал Годжа, внимательно слушавший спор. - Ты, конечно, очень тверд и мудр, но ребята ничему не могут у тебя научиться. Вот хотя бы мой Черкез. Четыре года он ходил к тебе, но так ни чему и не научился.

- Значит, аллах не хотел поделиться с ним своими тайнами.

- При чем здесь аллах?

- Не гневи аллаха. Все в его руках.

- О чем вы спорите? - вступился Алексей Осипович, стараясь примирить спорящих. - Государь сам дал согласие на обучение татарских детей. Во многих селах открыты новые школы. И в вашем уезде надо сделать то же самое. Мы же стараемся ради вас, а не ради себя. Отпустите ваших детей учиться.

- Очень хорошо. Мы всегда готовы склонить голову перед волей царя. Но прежде объясните нам, какими будут эти новые школы? Там будут изучать Коран?

- Конечно, будут, молла Садых. Там учреждены специальные уроки шариата. И в нашей Горийской семинарии давно введены такие уроки.

- А сунниты и шииты обучаются вместе?

- Нет. Мы учли и это. У каждого есть свой молла. В день три раза дети ислама совершают намаз. Мы не хотим никого отрывать от своей религии.

Молла Садых прищурил глаза, хитро посмотрел на Алексея Осиповича, затем окинул взглядом присутствующих.

- Нет, господин учитель, вы не обманывайте нас. Это старое ваше занятие - сеять раздор среди правоверных. Под видом обучения вы будете настраивать детей против отцов и старших братьев, против наших порядков. Вы хотите сделать из них врагов своего же народа. Но знайте: на этот раз ничего у вас не выйдет. Эй, люди, слышите вы меня? - Молла Садых сделал рукой решительный жест, как бы давая собравшимся какой-то знак.

Алексей Осипович посмотрел в сторону мужчин и увидел только большие кинжалы да разъяренные глаза, смотрящие из-под мохнатых папах. Не успел он собраться с мыслями и что-нибудь ответить, как-нибудь разрядить атмосферу, как вдруг один мужчииа с кинжалом вышел из ряда и шагнул в его сторону. Кинжал на нем был так велик, что, казалось, пригибал своего владельца к земле.

- Послушай, чего ты хочешь от нас? Зачем шатаешься по деревням и по дворам, зачем сбиваешь с толку наших детей?

- Вашим детям я желаю только добра.

- А мы не хотим от тебя ни добра, ни зла, убирайся отсюда!

Собравшиеся будто ждали знака. После резких и решительных слов застрельщика послышался дружный возбужденный ропот:

- Мы не собираемся жертвовать своими детьми!

- Мы не допустим, чтобы на шее наших детей висел крест.

- Эй, гоните его!

- И Рус-Ахмеда тоже!

- Вон нечестивцев из нашего села!

Они хотят сделать нас такими же неверными собаками, как и сами.

- Люди, успокойтесь, не горячитесь, я такой же мусульманин, как и вы.

- Ты врешь! Хоть ты и зовешься Ахмедом, но ты неверная, нечестивая собака!

- Привязать их друг к другу, да и бросить в Куру!

Страсти разгорались все больше. Многие схватились уж за рукоятки кинжалов. Одной искры хватило бы теперь, чтобы все вспыхнуло огнем вражды и кровопролития. Алексей Осипович понимал всю опасность положения, но отступать было поздно, да и некуда. До сих пор ему не приходилось встречаться с такими разъяренными людьми. В других деревнях люди внимательно выслушивали его, относились сочувственно, помогали. Теперь же под угрозой оказалось не только дело, но и сама жизнь.

Ахмед, давно живущий в этом селе, изучивший нравы здешних крестьян, тоже не ожидал такого поворота. Он мало надеялся на то, что крестьяне отдадут своих детей, но он не думал, что они окажут такое сопротивление и даже будут жаждать мести и крови. Здесь не обошлось без предварительной обработки. Молла Садых, как видно, не доспал ночь, чтобы подготовить этот кровавый спектакль. Сами собой эти люди не разъярились бы до такой степени.

Ахмед испугался больше Алексея Осиповича, потому что лучше знал этих людей. В случае какой-нибудь неприятности или опасности они переплывают Куру, уходят в леса и отсиживаются там. Они не хотят знать ни суда, ни закона, разгоряченные моллой, они могут натворить что угодно.

Краем глаза Ахмед поглядел на Алексея Осиповича, тот стоял бледный как полотно. Медленно подступающие крестьяне загнали незадачливых просветителей под самое тутовое дерево. Ахмед решил первые удары принять на себя. Поэтому он вышел вперед, отстранив и загородив собой Алексея Осиповича.

- Эй, люди, к чему весь этот шум? Не даете ребят, не надо. Мы пришли посоветоваться, а не драться. Подумай те, что вы делаете.

- Не учи нас! Ты во всем виноват, неверная собака, ты привел сюда этого русского. Надо изрезать тебя на куски!

Алексей Осипович схватил за руку Ахмеда, потянул его назад. Сам прошел вперед. Снял шапку, вытер платком пот. Некоторое время он стоял спокойно, ожидая, когда замолчит народ.

- Мы никого не заставляем изменять своей религии. Наша цель - учить ваших детей, дать им образование. Сейчас время меняется. Необразованный человек все равно что слепой. А вы хотите сделать ваших детей несчастными.

- Мы не учились, но разве от этого разрушился мир? Разве наши дети, если они не получат образования, не сумеют добыть себе в жизни кусок хлеба? Нам не нужно ваше учение!

- Мы стараемся ради вашей пользы. А вы вместо того, чтобы помогать нам, слушаете моллу Садыха, верите его злым речам.

- А! Теперь ты начинаешь задевать нашего моллу? - Это сказал тот самый мужчина с большим кинжалом. - Убирайся отсюда, пока я не избил тебя!

- Алексей Осипович, напрасно вы их сердите, лучше успокоиться и уйти.

Молла Садых улыбнулся и кивком головы показал на Ахмеда.

- Теперь вы видите, кто виновник всех этих дел?

Слова моллы Садыха подлили масла в огонь. Люди буквально прижали Ахмеда и Алексея Осиповича к тутовому дереву. Ахмед понял, что больше ждать нельзя. На всякий случай сунул руку в карман, нащупав рукоятку нагана.

Джахандар-ага уже давно нервничал, прикуривая одну папиросу от другой. Теперь он тоже не вытерпел. Он приподнял винтовку и загородил дорогу разъяренным сельчанам. Его властный взгляд остановил всех, и моллу Садыха в том числе, шедшего впереди. Люди стояли в нерешительности.

- Отойдите! - грозно крикнул Джахандар-ага.

Народ заволновался, задвигался, но все остались на месте.

- Отойдите, говорю вам!

Джахандар-ага лязгнул затвором.

- О чем думают ваши головы? Может, вам хочется увидеть Сибирь? Что вы ответите завтра, когда казаки прибудут сюда? Ну, что вы молчите? Когда казаки, словно баранов, погонят вас из родного села, этот молла Садых, как вы думаете, так же пойдет впереди вас? Я спрашиваю, кто вам поможет тогда?

Люди оторопели. Они медленно отступали назад, глядя на Джахандар-агу и не зная, что делать дальше. Джахан-Дар-ага почувствовав, что перелом произошел, заговорил спокойнее и ровнее:

- Человек прежде, чем что-то сделать, должен крепко подумать. Человек не должен, подобно свадебному барану, бросаться на середину круга. И кроме того, никто не подымает руку на гостя.

Молла Садых увидел, что даже те, кто рвался вперед, теперь стоят и молча слушают Джахандар-агу. Он понял свое поражение, но все же, выпятив грудь, резко ответил Джахандар-аге:

- Он не гость.

- Нет, он гость.

- Чей?

- Мой.

- Твой?

- Да. И кто смелый, пусть сделает шаг вперед!

- Разве не такие, как ты, разрушают семейные очаги?

- Эй ты, колдун несчастный, спрячь язык в живот.

- Ты сделал своего сына неверным, а теперь хочешь других...

- Тебя что, народ избрал своим защитником?

- А ты чего разошелся? Почему не даешь нам прогнать этих неверных? Может, ты пошлешь учиться и Османа, племянника твоего нового родственника Годжи?

- Это мое дело.

- Тебе не дадут делать все, что захочешь!

- Кто не даст?

- Найдутся.

- Кто этот сукин сын? Пусть выйдет вперед.

Молла Садых поправил спавшую с плеча абу. Защелкав четками, он решил отступить.

- Ты взрослый мужчина, держи язык в чистоте, не ругайся.

Молла Садых видел, что в глазах у Джахандар-аги мечутся молнии, губы его дрожат, а палец на спусковом крючке побелел от напряжения. Долго ли ему шевельнуться, этому пальцу.

Властность Джахандар-аги, его крутой нрав давно были известны молле Садыху; еще с детства, когда они вместе росли, не раз приходилось испытывать ему крепость Джахандаровых кулаков. Молла Садых замолчал. Джахандар-ага, поняв, что противник не откроет больше рта, снял палец с курка, сказал примирительно:

- Вот так. Веди себя скромно. Тогда и люди будут ценить и уважать тебя. Помни, что и кроме тебя есть на свете мужчины.

Молла Садых окинул всех своих недавних сторонников злым взглядом и отошел прочь. С десяток бородачей ушли вместе с ним. Те, кто уже до половины вытащили кинжалы, приготовившись к драке, тоже присмирели и вдвинули кинжалы обратно в ножны.

Посвободнее вздохнули Алексей Осипович с Ахмедом. Алексей Осипович надел фуражку, а Ахмед вынул руку из кармана.

Джахандар-ага, вполне убедившись, что народ волноваться больше не будет, отошел на старое место, прислонился к дереву. Чтобы не показать людям, что и он взволнован, начал медленно и спокойно скручивать новую папиросу, а глубоко затянувшись несколько раз, обратился к Ахмеду:

- Сынок, прежде чем что-нибудь сделать, надо бы по советоваться. А так ты навлек бы беду и на себя и на нас. И этот посторонний человек ни с того ни с сего попал в переплет. Ты чужой здесь, значит, не суй нос куда не следует. Вокруг много невежественных, глупых людей, они способны на все.

- Я же не делаю им плохого.

- Слушай меня, - повысил голос Джахандар-ага. - Я не люблю, когда люди играют словами. Если у тебя есть дело, скажи сначала мне. Не спорь с мелюзгой. Друг Ашрафа и мой друг, ты понял это?

- Большое спасибо.

Алексей Осипович открыл ворот рубахи. Расслабил галстук, платком вытер пот с шеи. Затем по привычке вытер изнутри околыш фуражки. Долго глядел он вслед людям, уходящим с холма. Потом печально и с сожалением покачал головой:

- Не ожидал я такого. Ваши люди очень опасны.

- Они не виноваты. Их подстрекнул молла.

- Что поделаешь, видно, придется мне вернуться с пустыми руками.

- Об этом мы подумаем после.

Около дерева остались только родственники Джахандар-аги. Алексей Осипович подошел ближе к своему спасителю.

- Не будь вас, не выбраться бы нам живыми из этой истории. Я благодарен вам. Вы хотите что-нибудь передать Ашрафу?

Услышав имя сына, Джахандар-ага вскинул брови и окинул гостя тяжелым взглядом. Стесняясь недавно происшедшего здесь события, он не сразу нашелся, что сказать.

- Вы что, уезжаете?

- Сию же минуту. Путник должен быть в дороге. Я и без того очень опаздываю.

- Не торопитесь.

- Фаэтон ожидает, да и хорошо, если выедем пораньше.

- Не спешите, - твердо сказал Джахандар-ага и обратился к одному из стоящих рядом юношей: - Сынок, приведи мне коня, затем ступай ко мне домой и скажи, что у нас сегодня гость. Понял?

- Напрасно беспокоитесь...

- Идемте ко мне. Ни один порядочный гость, посетивший это село, не уезжает отсюда, не попробовав хлеба в моем доме.

- Честно говоря...

- Идемте ко мне. Там поговорим и посоветуемся.

Алексей Осипович посмотрел на Ахмеда и понял, что ничего не остается, как согласиться. По тропинке обочь пыльной дороги они зашагали в нижнюю часть села. Джахандар-ага вел коня за узду. Следом за ними ехал Иван Филиппыч в своем фаэтоне.

7

Целую неделю Джахандар-аги не было дома. После такой разлуки Мелек встретила его с затаенной страстью соскучившейся и любящей молодой жены.

Конь, почувствовав, что уже добрались до дома, радостно заржал. Это ржанье первой услышала Мелек. Она накинула на голову шаль, выскочила во двор и, таким образом, раньше слуг приняла узду из рук мужа.

Вообще-то Джахандар-ага не любил этих нежностей, этих женских штучек, но на этот раз промолчал. Постепенно Мелек все больше поступала по-своему, а Джахандар-ага все больше мирился с ее самостоятельными и своенравными поступками. Вот и сейчас, отдав узду молодой жене, он молча опустил на землю большой, тяжелый хурджин. Он словно и не смотрел на Мелек, но увидел, что за эти дни она похорошела еще больше.

Мелек поняла взгляд мужа, застыдилась и покраснела.

Она и стеснялась и рисовалась перед мужем в одно и то же время. Да и как не рисоваться, не кокетничать женщине, сознающей силу и власть своей красоты! Кофточка на ее груди трепетно вздымалась и опускалась. Джахандар-ага видел это краем глаза и еще раз порадовался тому, что стал обладателем такой молодой, красивой и горячей женщины.

Мелек исподлобья взглядывала на мужа:

- Что-то долго гостили в городе.

- Или соскучилась?

Мелек поняла, что за грубо оброненными словами тоже скрывается тоска человека, соскучившегося по любимому существу. Ей хотелось рассказать мужу все, что она без него пережила и передумала, как она вспоминала его, как мечтала ночами, как ласкала в своих мечтах и как ей было одиноко, когда после страстной мечты она оказывалась в постели одна. Слова нежности и любви так и рвались у Мелек, но она подумала, что мужу может не понравиться ее чувствительная болтовня, он это примет за легкомыслие и рассердится. "Я все еще не знаю его, - подумала Мелек, - все еще не разгадала его характер". Вместо всех приготовленных любовных слов она нагнулась, чтобы поднять с земли тяжелый хурджин. Джахандар-ага неожиданно порывисто схватил ее за руку. Мелек покраснела не то от этой неожиданности, не то от тяжести мешка.

- Оставь. Люди возьмут. Он тяжелый.

В этих словах Мелек увидела непривычную для нее мужскую заботу. Она выпрямилась и посмотрела мужу прямо в лицо. Она хотела знать, что творится сейчас в душе у этого грубоватого внешне, большого и смуглого мужчины. Она-то не узнала ничего, но зато Джахандар-ага увидел жену насквозь, понял, как переполнена она благодарной лаской и нежностью, и сердце его дрогнуло. Мгновенно охватило его желание тут же обнять эту женщину и прижать ее голову к груди.

- С приездом, хозяин.

Голос Таптыга отрезвил захмелевшего от женского взгляда мужчину. Мелек, услышав посторонний голос, быстро взяла ружье из рук мужа и пошла в дом.

Джахандар-ага еэдил в город перед переездом на эйлаг, чтобы привести в порядок кое-какие свои дела и накупить, по его же словам, всякой всячины. Пройдя в комнату и опустившись на тахту, он почувствовал, что устал и что соскучился по своему дому. Уставал он и раньше, но вот такой тихой радости, которая охватила его теперь в родных стенах, он раньше как-то не замечая или вовсе не испытывал. Словно новыми глазами он увидел тридцатилинейную лампу с тщательно вычищенным стеклом, занавески, закрывающие окна, аккуратно сложенную в сторонке постель, посуду на полках, большие и маленькие медные тазики, недавно луженные и оттого сверкающие, словно новое серебро, ковры, развешанные вдоль стен. Все сегодня радовало его глаз и душу. Не ярче ли сделались эти ковры, подобные луговым цветам, не чище ли вымыты балки потолка? В самом воздухе комнаты разлита! какая-то теплая ласка, которая размягчает, обволакивает, тянет прилечь, облокотиться, положить голову на подушку из лебяжьего пуха.

Мелек сняла у входа туфли, бесшумно прошла и повесила на оленьи рога винтовку, кинжал с серебряной рукояткой, вышитую чоху, башлык с белыми кисточками, синюю бухарскую папаху. Глядя на ее ловкие, но плавные движения, Джахандар-ага впервые ощутил, что такое домашний уют и женские ласки. Что случилось, что все это означает? Почему раньше, уезжая даже надолго, он не скучал по своему дому, а возвращаясь, не испытывал такого тихого и глубокого блаженства? Неужели она, эта женщина, принесла все с собой? А может быть, он просто стареет и в нем появилась леность кошки, которая ищет теплого места и не хочет покидать его ради улицы?

Мелек подошла к мужу и прервала его глубокую задумчивость.

- Давай сниму сапоги.

- Не надо. Я сам.

- Хорошо. Тогда я принесу воды помыть ноги.

Джахандар-ага увидел, как заколыхалось сборчатое платье жены, в лицо ему ударило теплым воздухом. Пока он снимал сапоги и относил их в конец комнаты, Мелек вошла с кувшином и тазом. Она присела против мужа на корточки.

- Эй, пошевелись, подвинься поближе. Джахандар-ага промолчал.

Ему доставило особое удовольствие сегодня даже то, что Мелек не назвала его по имени, а сказала ему запросто "эй". Он поставил ноги в таз с теплой водой.

Мелек ловкими руками закатала мужу штаны, старательно мыла ступни и пальцы, чесала пятки. Джахандар-ага совсем разомлел от ласковых, но в то же время и деловитых прикосновений жены и от теплой воды. Он, откинувшись и не двигаясь, глядел на жену. Когда Мелек наклонялась, коса ее ползла по спине и то облегала поясницу, то спадала с плеча, и тогда Мелек снова откидывала косу на спину. Один раз Джахандар-ага, когда коса повисла над тазом, взял и сам положил ее на спину жене. При этом он невольно дотронулся пальцами до белой шеи жены, и пальцы не могли оторваться сразу, но помедлили и даже погладили шею. Мелек снизу вверх посмотрела на мужа. Джахандар-ага не отводил глаз от ее лица, от ее черных волос, от золотых серег. Словно ему неловко сделалось за минутную слабость, он довольно сурово сказал Мелек:

- Что это ты не покрыла голову?

Мелек, точно поняв настроение мужа, прикусила губу, чтобы не улыбнуться.

- Но здесь же нет чужих, мы одни.

- Что с того? - еще строже сказал Джахандар-ага.

Он, как видно, боялся больше всего на свете проявить слабость перед женщиной.

Мелек спокойно, не обидевшись, поправила шаль, подобрала волосы со лба. Весь вид ее как бы говорил: "Ну, теперь ты доволен? Успокоился?"

Для того чтобы вытереть ногу мужа, она положила ее к себе на колени. Эта капля переполнила чашу. Почувствовав мягкие колени Мелек, Джахандар-ага не мог больше крепиться, он схватил жену, крепко ее обнял и принялся целовать. Растерявшись, Мелек не знала, как вести себя, настолько неожиданным был этот порыв очень сдержанного всегда Джахандар-аги. Но потом она скоро сообразила, что во всяком случае лучше всего не противиться воле мужа, и припала щекою к его груди. Она стояла так, радуясь, что обладает силой, способной вывести из себя твердого как скала мужчину. Но это все длилось недолго. В ней пробудилось инстинктивное движение, присущее всякой женщине, оказать хотя бы внешне, хотя бы для приличия сопротивление. Она вывернулась из железных объятий мужа и смущенно отошла в сторону.

- Стыдно. Увидит кто-нибудь.

- Я знаю. Да уж очень соскучился.

Мелек, и на этот раз вышедшая победительницей, окинула мужа почти насмешливым взглядом и взяла таз под мышку.

- Потерпи немного. Ничего с тобой не случится.

Она прикрыла за собой дверь, и в ту же минуту, оставшись один, Джахандар-ага пришел в себя, отрезвел. Он прилег на тахту, удобно облокотившись на подушку. Последние слова жены, а больше того насмешливая интонация, с которой они были сказаны, сильно задели мужчину, имеющего твердые и устоявшиеся взгляды на семейные отношения. Джахандар-ага разволновался не на шутку. Пальцы, сворачивающие папиросу, дрожали.

Да, он был нетерпелив, как ребенок, и тем самым унизил в глазах жены свое мужское достоинство, достоинство мужа. Ничто не могло оправдать его: ни долгая отлучка, ни красота Мелек, ни ее молодость. Джахандар-ага твердо был убежден, что муж не должен никогда в жизни показывать жене, что он ее любит. Жена должна жить в постоянной тревоге, не зная, как муж отнесется к ней сегодня. Она месяцами должна ждать ласкового слова, а улыбка мужа должна быть для нее редким и светлым праздником. Тогда она будет ценить мужа, будет уважать его и трепетать перед ним. Сила мужа, его власть состоят именно в неизвестности и в тревоге, которую он внушает.

Джахандар-ага до сих пор так и жил, соблюдая обычаи и законы отцов. Но теперь каждый раз, увидев Мелек, он забывает об этих обычаях и законах. Он теряет сам себя, свое лицо, свое достоинство и превращается в игрушку минутного настроения.

Затягиваясь папиросой, он думал: "Что случилось со мной? Ведь и в юности я никогда не склонялся ни перед одной девушкой. Я ни разу не улыбнулся Зарнигяр. А теперь? Почему, увидев Мелек, я забываю про все на свете?"

Веселости на душе как не бывало, широкие мохнатые брови нахмурились, глаза оказались в глубокой тени. Казалось, он нарочно загородил и затенил глаза опущенными бровями, чтобы никто не мог прочитать в глазах, что скрывается в сердце.

Мелек, сразу почувствовавшая перемену в муже после своих не очень удачных слов, старалась всячески смягчить его и задобрить:

- Подожди немного. Я сварю тебе вкусные хингалы10. Со вчерашнего дня готовилась, правду говорю.

Джахандар-ага, нахмурившись, промолчал. Но перед хингалами суровость была бы просто смешной. Острый и пряный дух распространялся от исходящего паром блюда, наполненного хингалами. Джахандар-ага сел перед блюдом, поджав под себя ноги. Хингалы он любил больше всякой еды на свете. Поэтому тотчас он придвинул огненное душистое блюдо к себе.

- Садись и ты поешь.

- Я себе отложила.

- Вдвоем веселее. И аппетит бывает лучше.

Мелек не стала больше перечить. Сев рядом и прижавшись к мужу, она потянулась руками к блюду.

- Ну как, нравится? Кажется, я положила слишком много луку?

- Нет. Хорошо.

Джахандар-ага знал эту слабость всех женщин: любят, чтобы хвалили еду, приготовленную их руками. В этом случае можно сделать жене приятное, да хингалы и вправду хороши. Поэтому Джахандар-ага еще раз уверенно подтвердил:

- Хингалы хороши, ничего не скажешь. Ты умеешь готовить. Молодец!

Джахандар-ага наелся. Мелек принесла ему чай, и он улегся на тюфячке. Подозвал жену, приказал:

- Принеси-ка сюда хурджин.

Через минуту мешок был перед ним.

- Развяжи. Вытащи оттуда все ткани.

Мелек отдельно положила на пол отрезы атласа и отрезы цветастого шелка, ткани для одеял и матрацев, самаркандский шелк, кашмирские шали.

- Возьми себе, что больше понравится.

- Нет, выбери и дай сам.

- То, что нравится мне, может не понравиться тебе.

- Что выберешь, то и понравится.

Джахандар-ага неторопливо допил чай, положил пустой стакан на блюдце и протянул руку к атласу.

- Ну, как?

- Не знаю.

Но по глазам было видно, что Мелек довольна подарком. Тогда Джахандар-ага поднял атлас и бросил его к ногам жены.

- Бери, это тебе. А кашмирскую шаль ей. А этот цветастый шелк я купил для Салатын.

Джахандар-ага поглядел на Мелек сумрачными глазами, спросил о дочери:

- Без меня она заходила сюда?

- Только один раз я видела ее, шла за водой.

- Как она? Осунулась? Изменилась?

- Славу аллаху, расцвела, хороша, как русалка.

- Наверно, им сейчас трудно.

Джахандар-ага внезапно резко отодвинул от себя все подарки.

- Хорошо. Возьми себе то, что я дал, остальное раздели сама. Каждому пошли по отрезу. Не забудь Шахнияр. А сахар и чай, которые я купил для нее, пошли с Таптыгом сейчас же.

Мелек поняла все. Джахандар-ага, как бы ни был рассержен и зол, купил подарки и Зарнигяр-ханум, и дочери, и сыну, и даже новой невестке. Она прикинула и в уме распределила, что кому отослать. Кроме того, она поняла, что сделать это нужно как бы тайно, словно Джахандар-ага ничего не знает. Только Шахнияр, сестре Джахандар-аги, которую он очень любит, лучше послать подарок на глазах у мужа и даже лучше всего послать, не откладывая, сейчас же. Это ему будет приятно. Мелек позвала Таптыга. Тот ушел с отрезом и вскоре вернулся.

- Хозяин, Шахнияр-ханум нету дома.

- Где же она в этот час?

- В мейхане.

- Что еще за мейхана?

- Сегодня они собираются в доме моллы Садыха. Говорят, даже приехал молла из Турбе. Говорят, сегодня будет очень большая мейхана.

- Седлай мне коня! А ты принеси сапоги!

Мелек знала, что спрашивать и говорить что-либо бессмысленно. Молча она стала помогать мужу одеваться, подала оружие. Джахандар-ага кипел гневом. Он так сжал рукоятку плети, словно готов был раскрошить ее в своей ладони. Мелек проклинала того беса, который подсказал ей послать сейчас же подарок Шахнияр.

Джахандар-ага молча вышел из дома, вскочил в седло. Стук копыт затих в темноте.

8

Просторный дом моллы Садыха был устлан коврами. Вдоль стен лежали небольшие подушечки. Всюду чисто подметено, вышивки на стенах новые, чистые, комната приготовлена, как для свадьбы.

Молла Садых с утра хлопочет по дому, не забывая щелкать своими четками. Сегодня он отменил занятие в школе, а ребят привел домой и сказал им, что вечером у него будут гости и что дом нужно убрать. Каждому в руки он дал кому веник, кому тряпку. Дети до вечера мели полы, протирали окна, чистили дверные ручки. Женщины за стеной разбирали рис, слуги на дворе рубили дрова. На веранде кипели самовары.

Сам молла Садых тоже принарядился, надел новый архалук, повязал поверх него шелковый кушак, который повязывал обыкновенно только по большим праздникам или на свадьбу, с особой тщательностью накрутил на голову белоснежную чалму. То и дело он оглаживал рукой бороду, откашливался, как бы собираясь говорить перед собравшимися. Когда он брался рукой за бороду, челюсть у него несколько опускалась, и тогда жирный подбородок собирался в складки. Грудь колесом выступала вперед, щеки лоснились, отсвечивая румянцем, глаза блестели.

Выйдя на веранду, где невестка и несколько молодых женщин-соседок занимались рисом, молла Садых вдруг дважды воскликнул что-то непонятное так громко, что, наверно, было слышно на середине села.

- Господи, что случилось с моллой? - зашептались перепуганные женщины. Невестка моллы Садыха объяснила им таинственным шепотом:

- Видно, ему послышался голос аллаха. Или, может быть, он увидел ангелов и говорит с ними. Вы не бойтесь, занимайтесь своим делом.

Но женщинам было жутко, а одна даже бросила рис и забилась в угол.

Между тем темнело. Молла Садых все с большим нетерпением поджидал гостей. Гостями в его доме должны быть сегодня мюриды. Из Турбе ожидается очень уважаемый гость. И тогда начнется в доме моллы Садыха большая мейхана.

Было время, когда гейтепинцы не знали, что такое мюридизм. Слышали, конечно, будто в одном из горных селений имеется священная могила и что некоторые люди ходят на поклон, собираются там. В могиле будто бы похоронен некий святой человек. Поклоняющиеся могиле называли себя мюридами. Собравшись в одно место, они начинали эту самую мейхану. О мейхане рассказывали удивительные вещи. Будто мюриды приходят в такой экстаз, что могут браться руками за раскаленное железо или дотрагиваться до раскаленной печи и не только не обжигают руки, но даже не чувствуют жара. Они могут также пить залпом кипяток. При этом они, с пеной у рта, выполняя немыслимые телодвижения, на время покидают этот мир, удаляясь на тот свет, и там встречаются с духами.

Утверждали даже и то, что кто сходит на поклонение в Турбе и съест там кусок хлеба, тот сразу же обретет исполнение всех желаний, а также освободится на всю жизнь от бед и невзгод. Люди, наслышавшись, представляли себе этих мюридов, как неких сказочных дивов, исполненных святости и тайны.

Несколько лет назад один такой мюрид, худой и длиннобородый, прибыл в Гейтепе. Три дня он жил в доме моллы Садыха, ел, пил, вел с хозяином длинные беседы, а на прощание оставил книгу.

- Это книга нашего святого Сеида Нигяри, да будем мы жертвой его могилы. Прочитай, изучи, объясни другим и стань мюридом.

Молла Садых думал недолго. Ведь пришелец ему пообещал, что из многочисленных приношений, собранных в Турбе, он отныне будет получать свою долю.

После этого постепенно в Гейтепе стали появляться у мужчин длинные бороды. То один перестанет подстригать свою бороду, то другой. Сначала над этими людьми смеялись и называли их козлобородыми, но их число быстро росло. Некоторые юноши тоже стали запускать растительность на лице. К тому же молла Садых в мечети в одной из своих проповедей встал на защиту козлобородых, запугал и приструнил насмешников. После этого мюридов в Гейтепе стало еще больше. Удивительно, что человек, хоть раз побывавший на их сборищах, уже не мог отстать от них и с другого же дня переставал брить и стричь бороду. А потом в мейхане стали участвовать и женщины.

...Наконец, когда тени от холмов легли на дома, конь гостя, ожидаемого с нетерпением моллой Садыхом, заржал в конце переулка. Молла Садых опередил даже своих слуг и побежал навстречу гостю. Он придержал стремя и взял коня за узду.

- Добро пожаловать, Гаджи Амрах-эфенди. Тебя не измучила дорога?

- Пусть будут радостными твои дни, - сказал мужчина с животом, который свисал у него на колени.

Затем он, с трудом оторвав свое огромное тело от седла, опустился на землю. Склонившись в глубоком поклоне, молла и гость поздоровались друг с другом.

Молла Садых, указывая гостю дорогу, поднялся на веранду. Гаджи Амрах-эфенди прежде, чем войти в дом, оглянулся и посмотрел назад, туда, где горели подожженные последними лучами солнца облака, где постепенно угасал небосклон, и как человек, с которым вдруг что-то стряслось, крикнул ужасным голосом: "Аллах, аллах!" Молла Садых поднес руку к бороде и зашевелил губами. Как все мюриды, словно уйдя на минуту в себя, Гаджи Амрах-эфенди невидящим взглядом посмотрел вдаль, затем пробормотал молитву и снял у порога сапоги с короткими голенищами. Молла Садых осторожно взял эти сапоги и отставил в сторону. Затем он открыл дверь:

- Пожалуйте!

Гаджи Амрах-эфенди бесшумно прошел по коврам в глубину комнаты. Не сомневаясь, что тюфячок, обложенный по сторонам большими подушками, приготовлен для него, гость, не дожидаясь приглашения хозяина дома, уселся на тюфячок, подложил под локоть подушку, удобно вытянул ноги. Глаза моллы Садыха невольно задержались на узорчатых шерстяных носках гостя, связанных, как видно, совсем недавно старательной и умелой женщиной.

Усевшийся гость еще не успел перевести дыхания, как невестка моллы Садыха появилась с кувшином и тазиком. Самую малость приподняв платок на лице, она полила гостю на руки из горлышка, изогнутого и длинного, как журавлиная шея. Гаджи Амрах-эфенди умылся, провел рукой по бороде, вытер руки вышитым полотенцем. Все это он сделал неторопливо, с достоинством, после чего достойным же жестом вернул полотенце женщине, сказав:

- Да попадет в рай ваш отец.

В следующую минуту перед гостем стоял уже крепкий ароматный чай. Он был подан в армуди - в грушевидном стакане, сужающемся посередине. Выпив два стакана подряд, Гаджи Амрах-эфенди вытер большим платком пот и только тогда обратился к хозяину дома:

- Как идут твои дела, молла Садых?

- Слава создателю, неплохо.

- Больше становится у вас мюридов, да буду я жертвой их веры?

- Больше, господин. Сейчас вы сами это увидите. Есть даже и женщины.

- Женщины? - Глаза Гаджи удивленно и обрадованно поползли вверх. - Это очень хорошо, это отлично! Да оценит твое усердие тот, чьему праху мы поклоняемся!

- Это наш долг, Гаджи. Ради веры человек не должен жалеть и жизни.

- Конечно, конечно. Наше дело - служить аллаху.

Женщина появилась в комнате и зажгла лампу, комната осветилась. Вскоре дверь отворилась, и вошел один из мюридов-гейтепинцев. Он уселся у стены на подушечку. Тут дверь начала открываться беспрестанно. Все новые и новые бородатые мюриды приходили и рассаживались вдоль стен. У порога копилась обувь. Яркие вышитые носки запестрели в комнате.

С веранды принесли огромный кипящий самовар. Девушки, соседки и родственницы моллы разносили гостям чай в стаканах-армуди на лаковых черных подносах. Гостей становилось все больше. Появились и женщины с четками. Они расселись на свободные подушечки у стены и стали пить чай, как и мужчины.

Гаджи Амрах-эфенди, устроившись удобнее всех, как бы со стороны глядел на собравшихся, на яркие носки, на длинные черные бороды. Он был доволен моллой Садыхом. За такое короткое время, за какие-нибудь пять лет, он сумел собрать столько мюридов. Пожалуй, надо будет увеличить его долю от приношений и тем самым удвоить его рвение.

Когда самовар опустел, на больших блюдах принесли плов. Гости, засучив рукава, пальцами начали уминать на краешке блюда жирный рис и умятые комки отправлять в рот. Потом, очистив от риса бороды, снова взялись за чай.

Вывернули фитиль в лампе, и свету стало больше. Молла Садых хотел закрыть ставни на окнах, но Гаджи Амрах-эфенди пока что не велел этого делать. Пусть женщдны и юноши, еще не осмелившиеся входить в комнату, смотрят. Это на пользу. А когда будет нужно закрыть ставни, закроем.

Один мюрид, сидящий в углу, тронул бороду:

- Гаджи, у меня есть к тебе вопрос.

- Пожалуйста, сынок.

- У входа я увидел пару новеньких сапог, голенища которых срезаны. Это ваши?

- Да, дитя мое.

- Вы сами их срезали?

- Да, сынок.

- Можно ли узнать причину?

Гаджи Амрах-эфенди отставил в сторону стакан, который держал в руке, улыбнулся и посмотрел на свои вязаные носки.

- Они жали мне икры, вот я их и срезал. Конечно, носить их было можно и так, но тот, чьей святыне я поклоняюсь, говорит, что в этом мире человек не должен лишать себя удовольствий, не должен оставлять голодными свои глаза. Тот, кто в этом мире терпит тяготы, тот и в загробном мире будет корчиться от страданий. Человек должен жить весело и предаваться любви. Весь этот мир построен на любви, она основа всего. Тот, в чьей душе нет любви, не может жить в этом мире. Разве и Сеид Нигяри, чьей святыне я поклоняюсь, не сгорел и не превратился от любви в пепел? Влюбленный и влюбленная во время своей любви сливаются с аллахом. В этом тайна мира, дорогие мои. Тот, в чьей душе много любви, быстрее соединится с богом.

Мюриды слушали внимательно своего проповедника. Женщины уставились прямо в рот этому белобородому, все еще не потерявшему живости мужчине, хотя ему и было уже далеко за пятьдесят. Многие, пришедшие на мейхану не в первый раз, слышали эти слова и раньше, но все равно слушали снова. И не только слушали, но и задавали вопросы, хотя заранее знали, что ответит приезжий уважаемый гость. Те, кто оказался в этой компании впервые, особенно женщины, забились дальше в угол и оттуда ловили каждое слово. С напряженными лицами они старались уразуметь смысл сказанного. Они сидели в тревоге и возбуждении. Они наслышались, что их души могут на мейхане встретиться с ангелами, и теперь ждали этого момента, хотя и боялись его. При всем том они плохо понимали, что там говорит Гаджи Амрах-эфенди.

Сестра Джахандар-аги, Шахнияр-ханум, была среди новичков, впервые осмелившихся посетить мейхану. Судьба ее сложилась своеобразно. После того, как ее мужа укусила змея и он скончался, молодая женщина осталась одна в большом и богатом доме. Вместо того, чтобы скорбеть и сохнуть по умершему, Шахнияр-ханум расцвела, раздобрела и превратилась в пышную, дебелую, веселую вдовушку.

Джахандар-ага несколько раз приглашал сестру переехать к нему в дом и даже настаивал, но Шахнияр-ханум осталась сама собой. "Все богатство мужа, - рассуждала она, - досталось мне одной. Буду жить припеваючи. Зачем мне лезть головой в петлю, зависеть от брата, зависеть от невестки. Одинока, зато свободна".

Ела она сладко, спала мягко, наряжалась даже в будни, даже если шла на Куру за водой. Носила украшения. Без нее не обходилась ни одна свадьба, ни одна помолвка. Она балагурила, шутила, смешила других и смеялась сама, плясала и пела. Многие женщины невзлюбили ее за такую беззаботность, поглядывали косо, судили между собой:

- Ишь разошлась, разгулялась после смерти мужа! Не успела еще похоронить...

Когда же какое-нибудь нравоучение высказывали ей в глаза, Шахнияр-ханум вспыхивала и говорила:

- Что вы от меня хотите? Завидно, что ли? Известно, вдова как неоседланная лошадь, бежит куда хочет. Но путайтесь под ногами.

Пересудов и сплетен становилось все больше, хотя, кроме веселого и легкого нрава, Шахнияр-ханум упрекнуть было не в чем. Джахандар-ага, наслушавшись разговоров, однажды поучил сестру ременной плеткой, оставив темные рубцы на ее белом теле. Однако характера сестры переменить он не мог.

Молла Садых с внимательностью паука наблюдал из своего угла за всем, что происходит в селе. Не ушла от его внимания и сестра Джахандар-аги, Шахнияр-ханум. Мало того, втайне ему нравилась эта крупная и полная женщина. Он, конечно, никому не мог признаться в своих воздыханиях, а приблизиться к Шахнияр-ханум боялся и в мыслях. Ведь как бы свободно ни вела себя вдовушка, никто не смел подходить к ней, никому не хотелось иметь дела с ее крутым братцем. Молла Садых тоже не собирался подставлять себя под пулю Джахандар-аги. Тут следовало действовать иначе.

Была и вторая цель у моллы Садыха: через репутацию сестры отомстить Джахандар-аге и выставить его перед всем народом посмешищем.

Когда стали появляться в Гейтепе первые мюриды и когда молла Садых собрал у себя в доме первую мейхану, он пригласил и Джахандар-агу. Ему хотелось превратить этого всеми уважаемого, можно сказать, первого человека в селе в мюриды. Тогда, следуя авторитетному примеру, охотнее пошли бы и другие. Да уж ладно сделать мюридом, хотя бы увидели все, что Джахандар-ага сочувственно относится к мюридизму, одно это было бы хорошо.

Но молла Садых горько ошибся. Джахандар-ага посидел немного тогда, на первой мейхаие, послушал проповедь, а когда мюриды принялись было кривляться, трястись, дергать плечами и головой, с отвращением отвернулся от них и пошел к выходу.

- Почему ты уходишь? - крикнул молла Садых, когда Джахандар-ага уже стоял на пороге.

- Я не понимаю вашей премудрости. По-моему, все это жульничество и обман.

- Разве ты не боишься гнева аллаха?

- Оставь аллаха в покое. У него не может быть ничего общего с такими мошенниками, как ты. С детства ты мне не нравился, молла Садых, а теперь меня просто тошнит от одного твоего вида,

- Ты нечестивец.

- Не шути так, молла Садых, иди лучше дергайся и трясись под свою музыку. У меня с аллахом и пророком свои отношения.

После этих слов Джахандар-ага сел на коня и уехал.

С тех пор молла Садых все время искал случая отомстить этому гордому и независимому человеку. И вот случай как будто представился.

Шахнияр-ханум, суеверная, как большинство женщин, быстро попала в силки моллы. Она поверила, что мюридизм - дело, угодное аллаху, и что если присоединиться к нему, то уж наверное окажешься после смерти в раю... Рядом с Кораном она положила книгу Сеида Нигяри. По ночам, с трудом вспоминая буквы, выученные в детстве, Шахнияр пыталась учить наизусть стихи из этой книги.

"Я одинока, - думала Шахнияр, - аллах не дал мне детей и рано отнял у меня мужа. Верно, я чем-то прогневила его. Почему-то он, да буду я жертвой его доброты, смотрит на меня косо. Может, еще не поздно заслужить его прощение. Может, если я примкну к этим самым мюридам, я быстрее добьюсь его расположения ко мне".

Став однажды на дорогу, которой соблазнял ее молла Садых, она боялась с нее свернуть. Ей мерещились как наказание за отступничество костры ада и раскаленные жаровни. О ее колебаниях узнал брат. Однажды он ей как следует пригрозил. Но странно, что в борьбе страха перед родным братом и чувством поклонения некоему Сеиду Нигяри, победил не страх. К тому же брат на целую неделю уехал из села. Шахнияр поколебалась еще немного и впервые пришла в дом моллы Садыха на мейхану. Теперь она сидела в углу и ждала, что же будет дальше.

Молла Садых заметил ее, как только она вошла. Он радовался в душе ее приходу. Наконец-то осуществилась его тайная и сладкая месть. Теперь не избежать Джахандар-аге позора перед целым селом.

Между тем время шло, и можно было начинать мейхану.

Гостю подали тонкий металлический поднос. Он тотчас приподнялся и встал на колени. Остальные мюриды, как мужчины, так и женщины, последовали его примеру. Молла Садых тоже. Шахнияр-ханум сильно удивилась, когда гость начал тихо и ритмично, как в бубен, бить по подносу пальцами. Вдруг он неожиданно для его возраста высоким и нежным голосом запел. Сидящие в комнате в один голос повторяли то, что он пел, покачиваясь на месте.

Шахнияр-ханум заметила, что сидящие рядом с ней женщины тоже зашевелились. Они дрожали, как в лихорадке, покачиваясь то в одну сторону, то в другую. Но зная, что делать, Шахнияр сидела неподвижно. Соседка толкнула ее в бок: "Мейхана началась, почему ты не поешь? Пой вместе с нами". Шахнияр-ханум ничего не понимала. Ей показалось, что она попала к колдунам либо к сумасшедшим. Голоса понемногу крепли, комната наполнилась глухим шумом, ритмичным, воодушевляющим. Гаджи Амрах-эфенди, разгорячившись, все сильнее бил в поднос, пел все более высоким голосом. Качались бороды мюридов, сидевших на коленях вдоль стен. Песня была какая-то глупая, почти бессмысленная. Шахнияр разбирала некоторые слова, что-то вроде "эй, дедушка, маленький дедушка, пойдем со мной в мейхану... Аи, Сенем, Сенем, я мечтаю о тебе, я желаю тебя...". Но общий шум, общее дерганье и покачивание действовали хуже вина. Никто не слышал уже соседа, никто не обращал внимания друг на друга. Колдовской водоворот закружил всех, отнимая волю и сознание. Шахнияр-ханум, не заметила, как сама начала подпевать, повторять бессмысленные слова, качаться и дергаться в ритм музыке. Правда, и музыка была какая-то легкая, подмывающая, так и хотелось под нее танцевать.