Были и былички

Для меня особо ожидаемой была предпарадная подготовка, ибо удостоился поручения отца чистить всё, что создавало благородное марево офицера, от медных пуговиц до грозного кортика. И, уж поверьте, делал это от души и до мозолей. Вечером женщины в праздничных шифоновых платьях и фильдеперсовых чулках суетливо накрывали шикарный стол с обязательным "оливье" посредине, мужчины в мундирах чинно рассаживались. Малышню, подкормив на скорую руку, гнали гулять во двор, чтоб под ногами не крутились. Задачей было, как народ за столом пообмякнет и посыпятся наперебой фронтовые байки, пробраться тихонько, притулиться в уголке и слушать с замиранием сердца взрослых.

Меня, правда, друзья отца уважали и, заметив, присаживали на колено к столу, в который раз поминая мою заслугу. Заслуга была не ахти какая, послали как-то за "белой головкой", была такая водка, закупоренная светлым сургучом, а я на обратном пути, поспешая, хряпнул бутылкой в "авоське" о лестничную ступеньку, дно и отвалилось. Но я в какую-то долю секунды умудрился перехватить бутылку за горлышко, так и принес со слезами счастья на глазах, заслужив одобрение мужской компании.

Так вот, о байках. Были среди боевых друзей нашей семьи (мать тоже фронтовичка) два героя: один – скромняга танкист, другой – шумный и весёлый лётчик. Первый, когда просили рассказать, за что получил золотую звезду, долго отнекивался, а потом признался, что был первым, кто из своей "тридцать четвертки" подбил чудо-танк

"Тигр", вмиг развеяв миф о его непробиваемой броне, притом тут же добавил, что получилось это с перепугу. Просто, якобы навострившись драпануть, ненароком задел ногой спуск своей пушчонки и влепил немцу прямо в лоб. Даже я, малец, чувствовал за историей этой желание сойти с почетного пьедестала, на который вознесла его награда.

Второй, не мудрствуя лукаво, доставал из мундирного кармана передовицу "Красной звезды", где описывался его геройский воздушный бой с немецкими асами, а сам расписывал, как обмывал звёздочку, поднявшись со всем экипажем и ящиком водки в воздух и, пока не высосали всё до последней капли, кружа над аэродромом. Верили ему тоже не очень, памятуя жёсткую фронтовую дисциплину, но слушать было весело, особенно когда рассказ пошел о механике, который замучил просьбой хоть раз поднять в небо, а его засунули в бомбовой отсек и, имитируя взлёт, сбросили на зелёную травку. Механика чуть Кондрат не хватил, зато, как отошёл, нахохотались вволю и впрок. А еще, ну точно предвосхищая фильм Рязанова про схохмивших друзей в бане, приятеля своего, с которым засиделся в кафешке напротив памятника

Ильичу, доставил в отключке в соседний городишко и возложил у такого же постамента трезветь.

И много еще чего уморительного рассказывали молодые орденоносные ветераны войны, только не покидает меня пришедшая тогда в ребячий ум догадка, что историями этими отгоняли они другие фронтовые воспоминания, уж лучше слезы на глазах от смеха. Ведь на праздник веселиться полагается.

Всё моё детство, да и не только, связано было с бабушкой по материнской линии Анной Алексеевной Кожевниковой, в девичестве

Котляревской. Её я называл мамой, а вот мать свою родную Женей, в крайнем случае – мамой Женей. А сложилось так из-за того, что мать родила меня в январе 1944 г., отлучившись ненадолго с фронта, а потом вернулась довоёвывать, дойдя с отцом, комдивом Арефьевым, до

Берлина. Я же был брошен на руки бабушки, которая и выпестовала меня.

Вскормлен я был на молоке из женской консультации, а потому назывался "искусственником". Была у меня и кормилица, кстати, внучка

Калинина, вошедшего в нашу историю как "всероссийский староста". С ней мать познакомилась и сдружилась в роддоме, где Калинина родила

Наташу, мою будущую "кровную" сестру, а она – меня, Сашу. Мы и учились в одной школе класса после третьего, когда девочек и мальчиков "слили" (до того обучение было раздельное).

Через пару лет после возвращения с войны родители развелись.

Отец, оставив нам "генеральскую" квартиру в Москве, вернулся в

Мариуполь, откуда он ушёл на фронт с должности директора оборонного завода. Мать после того как отец нас бросил, в отместку тут же выскочила (здесь и далее пользуюсь бабушкиным лексиконом) за майора

Никитина, бывшего командиром разведроты у отца. Папаня в возрасте ровесника моей бабушки женился повторно, породил ещё четырёх детей, и за меня исправно платя алименты.

Бабушка, если и поминала его, то недобрым словом, называя полупрезрительно армяшкой. Действительно, его отец, а мой дед, был обрусевшим армянином, богатым купцом первой гильдии, купившим дворянское звание. Интересно, что он был единственным клиентом юриста Ульянова (кличка – Ленин), защищавшего на суде моего деда, но, увы, неудачно. Это всё я, естественно, почерпнул со слов бабушки.

Доверить воспитание ребёнка своей дочери, актриске "без царя в голове", она не могла, поэтому я жил на два дома и большей частью в бабушкиной коммуналке на Тверской (бывш. ул. Горького), за

Моссоветом (бывш. домом генерал-губернатора Москвы). То, что я называл её по имени, мать не обижало. Она была потрясающе красива, оставалась до поздних лет моложавой и подтянутой, вращалась в богемных кругах столицы, так что такое обращение сынули ей даже льстило.

Жить у бабушки было интересно, бегали мы дворовой малышнёй в кинотеатр "Центральный" на углу Пушкинской площади (ныне снесён), летом купались в каскадном фонтане под хвостом у памятника Юрию

Долгорукому, "нашим" магазином был "Елисеевский", где продавались непередаваемой вкуснотищи пирожки с мясом. Любили играть на бульваре около статуи Пушкина, который тогда стоял напротив себя теперешнего, через Тверскую, и служил местом встречи чуть не всех влюблённых в

Москве (вроде теперешнего Интернета).

Добирались и до Красной площади, но с опаской – это было уже на границе нашего ареала. Там в здании теперешнего ГУМа обретались какие-то военные организации, а всюду кругом шныряли милиционеры. На праздники туда мимо нашего дома направлялись колонны танков, а за ними колонны ликующих демонстрантов, рвущихся хоть одним глазком глянуть на стоящего на мавзолее вождя всех народов Сталина.

Среди моих игрушек был маузер с дарственной надписью, оставшийся от героя Гражданской войны, бабушкинового мужа, фотоаппарат

"Светокор" с выдвигающейся чёрной гармошкой объектива и с треногой к нему, настоящий автомат с круглым патронным диском и переделанным на деревянное дулом, привезённым с Отечественной войны моим отцом мне в подарок, и много ещё удивительных вещей. Пистолет от греха подальше бабушка попросила за трёшник отвезти за город и забросить в озеро

(не уверен, что сосед так и сделал), а фотиком я пользовался, когда учился классе в четвёртом, в фотокружке дворца пионеров.

Двухкомнатная квартирка бабушки больше напоминала пенал с высоченным потолком за 4 метра с непонятными неровностями. Как оказалось потом, это были остатки скрытой побелкой великолепной лепнины, оставшейся с того времени, когда дом был фешенебельной гостиницей "Белый медведь". "Удобства" были в длиннющем коридоре, постоянно бурлящем и наполненном шумом играющей детворы. Дверь туалета украшали два больших нуля, под которыми был пришпилен список жильцов с указанием дней дежурства по уборке этого заведения. Дверь огромной коллективной кухни была постоянно открыта и от установленных по периметру газовых плит источался аромат из стоящих на огне разнокалиберных кастрюль и сковородок.

От старой жизни у бабушки остались лишь две вещи – красоты необычайной фарфоровый чубук курительной трубки с портретом её мамы, а моей прабабушки, сделанной в Кракове по заказу её батюшки, и не менее старинный дуэльный пистолет, из которого он убил соперника перед женитьбой на ней. Был ещё серебряный сервиз из бокалов, креманок и блюд якобы из отцовского имения, но однажды я его отчистил зубным порошком и на нём проявилось клеймо "Hotel Bristol.

Berlin".

Бабушка с пунцовыми от стыда щеками призналась, что, взяв грех на душу, обманула меня. Больно ей не хотелось раскрывать истинное происхождение сервиза, который оказался военным трофеем, вывезенным из побеждённой Германии моими родителями, а это всё-таки неприличный поступок. Вот такая она была принципиальная. И надо сказать, её за это в доме уважали. И ещё за то, что была председателем товарищеского суда.

Особым уважением она пользовалась у домашних алкоголиков, её постоянных клиентов в суде, которым никогда не отказывала в "трояке до получки", хоть и знала, что возврата не будет. За активную общественную работу она была даже награждена медалью "В ознаменование 800-летия Москвы" с профилем князя Долгорукого на аверсе. Кстати, в этом деле ошибочка вышла. 800 лет Москве отсчитали с года первого упоминания о ней в Ипатьевской летописи (1147г.), а ныне, говорят, нашли подтверждение, что зачали её много раньше, и мне светит перспектива отпраздновать тысячелетие Москвы.

Угол одной комнаты был буквально завален книгами, в которых я страшно любил копаться. Любимой был большой фолиант, изданный к десятилетию Октябрьской революции с многочисленными фотографиями её вождей. Чуть не все они были перечёркнуты чёрными крестами, такими же как и на найденной в куче карте Советского Союза и стоявшими на городах и других населённых пунктах (слева и аж до самой Москвы), захваченных в войну фашистами.

Насчёт книги бабушка мне популярно объяснила, что зачёркнуты враги народа, расстрелянные советской властью. Я как-то обратил её внимание на то, что одного врага она всё же пропустила, а она с грустью в голосе пояснила, что рука не поднялась – маршала

Тухачевского она лично знала и он, мол, был из хорошей дворянской семьи. А, увидев у меня в руках русско-японский разговорник со звёздочкой на дерматиновой обложке, поведала, что это был её единственный учебник японского языка.

В 30-е годы дед служил в Дальневосточной армии, той, которой ранее командовал герой Гражданки Лазо и которого сожгли "белые" живьём в топке паровоза. Бабушка работала в штабе переводчицей японского языка, а первыми фразами разговорника в русской транскрипции были: "Стой, руки вверх!", "Слезай с коня!" и "Снимай сапоги!". Я ещё, помню, долго соображал, как это япошка должен был слезать с лошади поднявши руки.

А ещё я услышал от бабушки, что дедушка случайно уцелел, когда на заседании штаба армии разгорелась жаркая дискуссия о сроках прихода мировой революции (Ленин с Троцким в этом вопросе разошлись), и горячие члены штаба выхватили шашки и порубали друг друга. И в предвоенной сталинской резне командиров Красной армии он погиб бы, как и Тухачевский, которого дед знал по Первой мировой войне, да спасло его крестьянское происхождение. Ибо был он единственным

"красным" казаком в сплошь "белой" казачьей Яицкой (Урал) станице.

А дед, геройский казак и кавалер двух георгиевских крестов, и бабушку спас, покрыв браком её грех дворянского происхождения. А она была незаконнорожденной дочерью польского графа Котляревского и его гувернантки. Грех свой он прикрыл, отдав гувернантку замуж за начальника краковского депо, но дочь потом признал, когда отчим-железнодорожник спился, а мать умерла. Граф взял Анечку в свою семью (за этот благородный поступок я его уважаю), наделил своей фамилией и отправил в пансион благородных девиц.

В революцию она, будучи либеральных взглядов, бросилась из

Кракова в Москву, но доехала только до Житомира, где её свалил тиф.

Подобрала и выходила её бедная еврейская семья, поэтому она всю жизнь уважала еврейскую нацию, считая её избранной и возмущаясь волнами антисемитизма в России. При этом ссылалась на фразу из статьи Горького на смерть Ленина, выкинутой при напечатании, что каждый подлинный российский интеллигент – или еврей, или несёт в себе хоть каплю еврейской крови.

Распятие Иисуса она им простила, считая внутренней разборкой, а в

Октябрьскую революцию евреи, по её словам, всё же перегнули палку, за что сами и поплатились. Надо сказать, что она была религиозна, но как-то по-своему. Верила в провидение и фатальность бытия, в некий верховный разум (т. е. подобие матрицы, выражаясь современным языком).

В церковь всё же ходила, но только в одну, в храм Косьмы и

Дамиана, что на углу Столешникова переулка и Тверской, недалеко от её дома. Да и ходила по поводу излечения от своих болячек, ибо считала что братья-бессребреники, покровители врачей, и святыми ставши, помогают страждущим. Богу поклонялась и привычно молилась, но как олицетворению верховного разума. И, вы знаете, на таком же перепутье, видимо, к истинной вере, нахожусь и я.

Тогда же под страшным секретом узнал я от своей бабушки, что бабушкой Ульянова была еврейка, а духовным отцом и революционным вдохновителем – еврейский банкир Парвус. И что революционный символ звезда (пентакль) есть не что иное как магендавид (звезда царя

Давида), только без одного луча, символизирующего ум гоев

(неевреев). Оставшиеся лучи означают ум евреев (верхний луч), энергию и физическую массу гоев (левый и правый лучи) и энергию и массу евреев (внизу в силу относительной малочисленности еврейской нации).

По красным дням календаря собирались у бабушки подруги, числом всегда два. Одна, как моя бабушка графское, скрывавшая своё княжеское происхождение, а вторая – просто бывшая столбовая дворянка, к тому же плохо владевшая французским. А потому к ней отношение было несколько снисходительное, ведь общение происходило почти исключительно на этом старорежимном языке. Первое, что я услышал от них, совершив какую-то бестактность (что взять с ходящего под стол малыша?) было уже известное от бабушки "Fi, fi donc, Саша!"

(с ударением, конечно, на вторую "а").

Обе, как и бабушка, доживали свой срок в одиночестве, просто дворяночка – в комнатушке бывшего доходного дома, которым её семья до революции владела, в двух шагах от нашего. Регулярные посиделки у нас были для них светом в окошке и, возможно, единственной возможностью отвести душу. Довольно скоро я начал их понимать и общаться на французском, а потому чуть не каждые пять минут кто-нибудь из старушек (только на мой детский взгляд, ведь не так уж и стары они были) подносил палец к губам и говорил: "Только тс-с-с,

Саша!".

Действительно, часто вещи говорились крамольные, и я даже в какой-то момент подумал, что дамы принадлежат к закрытому масонскому обществу, ну то есть к врагам народа. Посудите сами, у них были слова-пароли для распознания "своих-чужих" (похоже на устройство современных военных самолётов). Это были "класть-ложить",

"туфель-туфлей", "кофе в мужском или женском роде",

"коне ш но-конечно", "крас и вее-красив е е", "фен о мен-феном е н",

"нач а ть-н а чать" и ряд других. Чужак и тот, кто говорит "на сегодняшний день" – это тоже "Fi donc" и масло масляное. Везде у них были свои люди, к примеру, божественная актриса Любовь Орлова, которая оказалась хороших "голубых кровей" (Тс-с-с, Саша!), жёны известных всей стране людей, даже из самых высоких эшелонов власти.

Я и сейчас считаю, что это был широко разветвлённый, глубоко законспирированный антисоветский заговор. Заговор по спасению драгоценной части генетического фонда России. И эти заговорщицы, хоть и в горящую избу, может, и не входили, и коней на скаку не останавливали, но делали нечто большее – противостояли вселенскому хаму в лице Ленина, Сталина, Хрущёва и иже с ними, спасая великий русский дух чуть не полностью истреблённой интеллигентной массы страны.

И при том при всём, когда по чёрной тарелке нашего громкоговорителя мы услышали замогильный голос диктора с сообщением о кончине генералиссимуса Сталина, я увидел на глазах бабушки (и это было единственный раз в жизни) крупные слёзы. "Мне страшно,

Александр, – сказала она, – теперь Америка не побоится пойти на нас войной, а кто нас ныне, сирых, защитит?".

Дожила моя любимая бабушка до весьма преклонного возраста, оставаясь подвижной и сохраняя ясность ума, а умерла в одночасье, присев перед телевизором посмотреть последние известия (мне бы так).

Но такое ощущение, что и поныне не оставляет она меня своими заботами. А как ещё объяснить, что пару лет назад перевернулся я в гололёд на своём Опеле, возвращаясь с поминок самого близкого друга, а выбрался из-под машины без единой царапины и протрезвевшим как стёклышко?

В первый класс я пошёл в школу N586 в Хлыновском тупике на Б.

Никитской, рядом с Тверской и Брюсовым переулком, где я жил у бабушки. Но во второй класс я уже ходил в школу N24, что стоит впритык к зданию станции метро "Парк культуры", где в то время работала училкой русского языка и литературы моя мать. Хошь, не хошь, приходилось быть круглым отличником, ибо любая моя "четвёрка" считалась кошмаром и оскорблением её учительской чести. А перебрался я в эту школу, потому что родители всё-таки отобрали меня у бабушки и взяли к себе. Правда, та не оставила внука своим вниманием и ездила воспитывать меня, а заодно и дочь с зятем, в родительскую квартиру в Хользуновом переулке на Пироговке как на работу.

В четвёртый класс я перешёл на волне слияния "мальчукового" и

"девочкинова" образования в смешанную школу N39, рядом с метро

"Фрунзенская" и ближе к дому. Надо сказать, что дом был весьма своеобразным и прозывался народом "генеральским". Действительно, там проживал высший генералитет Москвы в шикарных по тем временам квартирах. Они были однокомнатные, но размером метров в семьдесят, с огромным окном во всю стену.

Для удобства проживания комната была разбита на секторы

(гостиная, спальня, детский закуток) массивными шкафами, трельяжами и комодами, как и кожаный диван с креслами, видимо, реквизированными в своё время у буржуинов. На каждом предмете мебели в укромном месте был прибит овальный ярлычок с инвентарным номером, и время от времени комендант дома с помощницей проводил инвентаризацию этого общественного имущества.

Моим любимым было обитое голубым шёлком и с ножками и подлокотниками в форме львиных лап величественное креслище, стоявшее в прихожей. Оно вскоре уступило место газовой плите, а до того все готовили в общественных кухнях (по две на этаж). В эти кухни мы, малышня, любили забегать в расчёте получить что-нибудь вкусненькое от кухарок. Бывали там, правда, и шумные скандалы, доходившие до брошенного в кастрюлю борща мстительной женской рукой куска хозяйственного мыла.

Почти во всех семьях были домработницы (так из соображений политкорректности называли прислугу из деревенских девушек). Наша

Клаша была известна всему дому справкой, представленной моей матери при найме. Справка была из сельсовета и подтверждала, что "Клавдия под немцем была, но связи с ним не имела".

В большой мансарде дома располагался свой клуб с кинотеатром, потом, правда, переделанный в общежитие военной академии им. Фрунзе, расположенной неподалёку. Во дворе был свой магазинчик, из которого в любое время по телефонному звонку приносились в огромной корзине заказанные продукты.

В вестибюле налево располагался кабинет домоуправления, где проводились общие собрания жильцов и лекции на тему политического момента. С появлением телевизоров там был установлен этот чудесный аппарат со сферической линзой, наполненной дистиллированной водой, для увеличения малюсенького экрана, и кабинет стал ещё и общественной телевизионной.

А напротив через вестибюль располагались кружок "Умелые руки" для детей и "Курсы кройки и шитья" для их мам, жён военоначальников. Так что все в доме поголовно были охвачены общественно-политической работой и системой культурного проведения досуга. Вторым таким домом

"коммунистического быта", более известным, чем наш, был только Дом правительства на набережной Москвы-реки.

Один этаж, четвёртый, был полностью занят семьями бывших военоначальников республиканской армии Испании, которые после поражения от войск генералиссимуса Франко бежали в СССР, получив на родине смертные приговоры. Жили они шумно бурлящей коллективной жизнью, часто приезжала к ним "Пассионария" Долорес Ибаррури, и тогда страсти политических дискуссий зашкаливали. Когда "открылась"

Куба, т. е. к власти пришёл Фидель Кастро, почти все наши испанцы перебрались к нему под крылышко, как они говорили, ближе к дому.

В школе N39 проучился я до конца, правда, с перерывом на 7 и 8 классы, когда родители отправились в загранкомандировку в ГДР и отдали меня в интернат. На моих глазах рядом со школой был пробит

Комсомольский проспект, а раньше там располагался ипподром, на котором по праздникам проводилась торжественная выездка и конно-спортивное представление. Регулярным и самым почётным гостем на трибуне был герой Гражданской войны пышноусый Будённый.

По заданию фотокружка районного Дворца пионеров бегал я снимать старенькой камерой, доставшейся от деда, строительство на месте заболоченной поймы Москвы-реки стадиона в Лужниках. Купаться ходили мы с ребятами на покрытый ряской и кишащий пиявками пруд у

Новодевичьего монастыря (там же ловили заморышей-карасей на удочку), на "Бродягу" с Раджем Капуром и "Тарзана" с Вестмюллером – в клуб завода "Каучук", в спортивные секции – на рядом с ним расположенный стадион "Труд".

Два интернатских года послужили мне хорошей жизненной школой.

Интернат принадлежал ГРУ (главное разведывательное управление МО) и располагался на Петровско-Разумовской аллее, рядом со стадионом

"Динамо". Директором был полковник, бывший шпион-резидент в двух странах, свободно говоривший на трёх языках. Заведение было богатое, кормили нас от пуза да так, что до сих пор смотреть не могу на чёрную икру. Был свой спортзал с физруком, актовая зала и классные комнаты для подготовки домашних заданий (в школу мы ходили общую).

На воскресенье интернатские старших классов отпускались на свободу и получали по трёшнику на мороженое и другие карманные расходы, которыми часто являлись курево и бутылка на десятерых полюбившегося нам своей дешевизной портвейна "777". Была в интернате и "падшая женщина", десятиклассница, дочь резидента в Финляндии, так что интернатское образование отличалось расширенным профилем.

Нравы здесь царили казарменные. Мне сразу объяснили, что есть патриции и есть плебс, смерды, рабы (я слава богу сразу попал в первую категорию, проявив себя на спортивной ниве и в способностях на разные хохмы), но патриции младшего класса были рабами по отношению к "дедам" старших классов. Кодекс поведения был расписан на задней стенке шкафа дортуара, а шкаф отодвигали только на время инициации новичка.

Там же хранилась и священная, зачитанная до дыр книга -

"Республика Шкид" Пантелеева. Описанные в ней шкоды бывших беспризорников в интернате служили нам модусом вивенди и рецептом для подражания. Мы даже развили опыт своих собратьев. Разве додумались бы они привязать за рыболовный крючок на леске наполненный водой презик (тогда он назывался гондоном от испорченного слова "кондом" и служил популярным ругательством) и прицепить ненавистной воспитательнице сзади на юбку?

Или оп и сать в пять струй из окна школьного туалета проходящую внизу директрису (фу, даже стыдно сейчас вспоминать). Надо сказать, что в школе и вообще вне стен интерната все различия между интернатскими сглаживались и мы держались одной шайкой-лейкой. Этого требовал закон выживания – рядом был район Марьиной рощи и учившиеся с нами в школе ребята оттуда признавали лишь язык силы и уважали фантазию в борьбе с общим врагом – учителями.

Того требовал и кодекс, демократично оставляя плебеям возможность перехода в категорию патрициев в случае победы над одним из таковых в честной "стычке". "Стыкаться" ходили всем гамузом в спортзал ночью, под утро, чтобы не разбудить дежурного воспитателя, и бились до первой "кровянки". За порядком следили рефери и секунданты из числа патрициев старшего класса. Они же безоговорочно определяли и победителя, поэтому могли и подсудить "своему".

Внутрипатрицианские разборки происходили по той же ритуальной схеме, но без последствий в плане изменения статуса. Однажды я дрался со своим же лучшим другом и тоже патрицием, Игорем, задел его нос, пошла кровь, поединок тут же был остановлен и судейским вердиктом нам было предписано принародно обняться и забыть обиды. То есть победила дружба. Так что можно представить, каким резко повзрослевшим я вернулся через два года в родную школу и сколь возрос мой авторитет среди мальчиков да и девочек моего класса

(соотношение было семь к двадцати).

Через несколько лет после моего ухода из интерната я шел через парк от Михайловского дворца на встречу интернатских однокашников и был остановлен и окружён грозной стаей бандюг, потребовавших снять моё импортное пальтишко ярко-жёлтого цвета. Но, присмотревшись, мы бросились обниматься – это оказалась шайка моих однокашников по школе. Они и сопроводили меня до дверей интерната, чтобы я не дай бог не попал в лапы чужих.

А уж окончив родную школу, я самонадеянно без папиной поддержки сунулся поступать в МГИМО, но проскочил, как тогда шутили, МИМО.

Сдал-то экзамены хорошо, да вот беда, не оказался в списке блатняка, который чуть не открыто лежал под рукой экзаменаторов. Плюнув с досады, устроился через дорогу от дома в архивный комплекс, чтобы пересидеть год до следующих вступительных экзаменов.

Там я сделал головокружительную карьеру от чернорабочего до младшего архивного хранителя. Моя "чёрная" работа началась с крушения по заданию завхоза статуй и бюстов Сталина, натыканных по всей территории архивной территории, занимавшей целый квартал по

Большой Пироговке. Часто таскал тяжеленные портреты новых вождей для замены в кабинетах старых, погоревших. Один из таких павших ангелов,

"примкнувший к антиправительственной группировке" Шепилов, был сослан в наше Главное архивное управление и оказался приятным во всех отношениях мужиком.

Часто заходил в ЦГАОР (архив Октябрьской революции), где работала по той же причине, что и я, моя однокашница Наташа Калинина. Архив был интересен тем, что все сотрудники постоянно бродили меж стеллажей, тупо вытаскивая документы и просматривая их на предмет обнаружения любого Ленинского факсимиле, за что давали премию в 40 руб. (месячная зарплата архивариуса).

Мой завхоз полюбил меня за старательность и даже поделился страшной тайной. В подвале он держал бочку с каким-то клеем, и когда совал в неё работающую электродрель, на сверло наматывалась вязкая субстанция клея, а оставался чистый спирт. Коим мы и отметили со слезами на глазах мой переход на чистую работу в читальный зал. Там стояли громоздкие проекторы для просмотра плёнок с документами, а потому на месяц мне выдавался 400 гр. спирта для протирки оптики.

Линзы очень даже хорошо протирались ваткой, смоченной в водопроводной воде, а спирт шёл на благое дело поддержания в тонусе архивного техперсонала. Так что мой авторитет подскочил до небес.

Кстати, сдавая дела, поинтересовался я у главбуха, что означала фраза "для промывки ЖКТ" на спиртовых заявках. И древняя, как сам архив, бабуся шепнула мне на ушко, прижав сухонький пальчик к губам:

"Знай, деточка, ЖКТ – это желудочно-кишечный тракт".

В читальном зале я заведовал также выдачей документов из разных архивов. Публика была разношёрстная, запомнились двое учёных из постоянных клиентов. И тот, и другой отсидел по "десятке" в лагерях

ГУЛАГа и изучал свои же рукописные материалы из архива КГБ, реквизированные при аресте. Самое смешное (или грустное?), что, как признался мне один из них после принятия у меня за стойкой протирочной жидкости, оба и "накапали" друг на друга куда надо до отсидки.

Год в рабочей кутерьме пролетел быстро, я не успел и оглянуться, как пришла пора вновь засесть за учебники, освежая в памяти то, что должно было пригодиться на вступительных экзаменах в институт.

В ту пору, когда я учился в Институте восточных языков при МГУ

(теперешний Институт стран Азии и Африки), а было это в шестидесятые годы, наше учебное заведение считалось идеологическим, а потому находилось под неусыпным оком соответствующих органов. По престижности институт, может, чуть-чуть уступал МГИМО, но по уровню подготовки ни в чём ему не уступал, а в некоторых аспектах был и на голову выше. Я имею в виду прежде всего языковые знания – кроме двух обязательных восточных и одного из европейских, можно было факультативно заниматься ещё любым другим языком, и у некоторых особо одарённых их число доходило до 5-6.

По соотношению душ преподавательского состава к бренным студенческим душонкам мы шли ноздря в ноздрю с Лондонским колледжем

Георга IV, а перед нами никого не маячило. Кроме профильных языковых дисциплин, нам вбивали в голову программы практически всех гуманитарных факультетов Московского университета, причём усилиями лучших профессоров. В попытке объять необъятное годовой курс, скажем, истфака, у нас проскакивал за семестр. Помню шутку одного преподавателя, который оповестил об очередном сокращении лекций по его дисциплине, предупредив, что в следующий раз его, видимо, просто вынесут, покажут нам, студентам, а на завтра назначат экзамен.

Престиж института был столь высок, что даже тех, кого выперли за неуспеваемость, с удовольствием брали на работу. Скажем, один из наших студентов-японистов, вылетевший из института скорее из-за головотяпства, был принят в отдел внешних церковных связей московского патриархата. Заходя к нам по старой дружбе, он хвастался отдельным кабинетом с сейфом, в котором всегда лежала нехилая пачка денег, часто возобновляемых руцей батюшки-начальника отдела без требования отчётности, на покрытие представительских расходов и обслуживание переданной ему в пользование чёрной "Волгой".

Рассказал как-то и о командировке с батюшкой в Японию для улаживания вопроса нашей церковной собственности. Оказалось, что ещё в царское время в центре Токио был за копейки куплен земельный участок под церковь, которую так и не построили, и сторожил его напрочь забытый там инок, кормившийся тем, что пускал за забор машины на парковку. Участок был продан (можете представить, с каким наваром), а инок в возрасте 90 с лишком лет был наконец вывезен в родные пенаты и получил благословение митрополита за долгое и тяжёлое послушание.

Попал я в ИВЯ без блата, не добрав по той же причине одного балла в МГИМО, просто отлично сдав вступительные экзамены. За это и поплатился – был зачислен в группу вьетнамского языка как одного из самых трудных (потом добавились тайский и кхмерский). Конечно, мечтал-то я о японском, на худой конец – арабском, но ничего не попишешь. Нас сразу предупредили, что не последнюю роль при решении нашей судьбы, т. е. выезда за бугор, будет играть оценка знаний идеологических дисциплин и активности участия в общественной работе.

Ну вот я и завертелся: в редколлегии стенной газеты, в

Научно-студенческом обществе и прочая, и прочая. Кстати, в НСО, будучи на 3-ем курсе, столкнулся с явлением по фамилии Жириновский, уже тогда привлекавшем всеобщее внимание своим неуёмным и взбалмошным характером. Среди прочих нагрузок был назначен в

Международный студенческий совет МГУ (МСС) курировать землячества студентов из ставшей мне уже родной Юго-Восточной Азии. Познакомился и даже подружился с сынком лаосского принца Суфанувонга, родственником камбоджийского принца Сианука и другими высокородными студентами вверенного мне региона.

Очень быстро я понял, под чьим колпаком и водительством функционирует наш МСС. Трёхбуквенная аббревиатура этого заведения

(для непонятливых – КГБ) высветилась, когда меня послали подсобить на какой-то международный симпозиум в Дом литераторов. Там всем заправлял одетый с иголочки парень, к которому бегали одетые тоже не по-нашему девушки докладывать об установленных с иностранными делегатами контактах, обращаясь к нему "товарищ капитан".

Как-то так получилось, что мы с ним сдружились, и даже в знак особого доверия он подарил мне пачку моих цветных фотографий: я вхожу в кафе "Москва" гостиницы "Россия", я сижу в баре, потягивая через соломинку коктейль, я выхожу и т. д. С широкой доброй улыбкой он посоветовал не мельтешить впредь в подобных заведениях. А однажды попросил послушать, что говорят на своём партсобрании вьетнамские студенты и отвёл в самую засекреченную комнатку МГУ, где перед пультом с номерами всех аудиторий и боксов общежития сидел дежурный слухач. Для меня это было прямо шоком.

Кончилось тем, что меня пригласили на Лубянку и предложили постоянную работу. Ну тут уж я озверел, срочно вызвал из Мурманска папашу, который служил там в должности начальника отделения главного разведуправления (ГРУ) в почётной ссылке из-за предыдущей совместной работы в одном отделе с Пеньковским, оказавшимся английским шпионом.

Отец благополучно отбил меня от КГБ за обещание моего добровольного сотрудничества и вернулся назад шпионить за финнами.

Скажу попутно, что я с детства был наслышан ненароком из разговоров отца с его сослуживцами о существовавшем соперничестве

ГРУ с внешней контрразведкой КГБ и чувствовал их, "белой кости" офицерства, лёгкое и чуть боязливое презрение к гэбэшникам, копающимся по роду службы в грязном белье. Только с приходом в КГБ

Андропова штат был несколько облагорожен и приодет, но к тому времени ГРУ было уже поглощено этой организацией. Современного молодого читателя, видимо, удивит и покоробит такое хитросплетение секретных служб, но в моё время это было в порядке вещей. Недаром ходила шутка, что половина нашего населения сидела на Колыме, а вторая половина их охраняла или "стучала" друг на друга.

Сказав "А", скажу уж и "Б". Данное отцом за меня обещание сотрудничества я отрабатывал, можно сказать, всю жизнь. За кордоном сполна делился с чекистами всей необходимой им информацией, а в

Москве даже сочинил пособие для школы КГБ о специфике менталитета, нравов и обычаев граждан стран Юго-Восточной Азии для профессиональной их вербовки в случае нужды. Восток ведь, как известно, дело тонкое. Но к чести своей, поклянусь, никогда друзей не предавал и ни на кого не "настучал", несмотря на присвоенный КГБ призыв из Писания "Стучите, и отворят вам!",

Но вернусь к моим делам в студенческом совете. Мне дали доступ к письмам бывших наших студентов и студенток, оказавшихся по разным причинам за рубежом. Для чего, скажу позднее, а для начала изложу несколько наиболее интересных дел. Со стыдом вспоминаю письмо нашего ивяшника на имя ректора, в котором он извещал о своём нахождении во

Франции, где, как ему кажется, больше возможностей проявить свои способности, в том числе в области ориенталистики.

Самое смешное, что никто и не подозревал об отсутствии этого студента, а в затребованных журналах посещаемости против его фамилии стояли крестики. Только вездесущему следователю всё того же КГБ старосты признались, что изменник Родины попросил их прикрыть его поездку в родной Саратов на свадьбу сестры, а соседи по общежитию вспомнили, что он что-то говорил о желании смотаться в Турцию, а под кроватью держал надувную лодку и мешок сухарей.

Другого студента, с филфака, нашла через наш совет международная адвокатская коллегия и вручила ему извещение о том, что в Канаде его дед помре и оставил ему в наследство обувную фабрику, дом,

"Кадиллак" и чёрт-те ещё что. Студент бил себя пяткой в грудь и кричал, что Родину не покинет ни за какие коврижки, но, побывав в нашем совете, утих, исчез с занятий месяца на два, а потом всё же оказался каким-то образом в Канаде, откуда и прислал письмо с сообщением, что вступил во владение фабрикой и уже организовал на ней ячейку компартии. Правда, это письмо оказалось единственным.

В основном письма приходили от наших девиц, которые повыскакивали за иностранных, большей частью чёрных студентов, уехали в их заморский рай и теперь верещали оттуда с лейтмотивом "мама, забери меня обратно". Вот эти письма и были моим основным аргументом уговоров наших студенток не лететь сломя голову за каждым заграничным принцем. Определённым диссонансом в этой кипе звучало письмо жён какого-то мусульманина с жалобой на старшую жену, хохлушку, вывезенную из нашего университета их благоверным мужем.

Они просили забрать её назад к чёртовой матери, ибо житья им не даёт и гоняет как пионерок, объявив себя секретарём домашней комсомольской организации.

Кстати о принце… Один выпускник аспирантуры, на сей раз жёлтенького цвета, сделал предложение руки и сердца второкурснице с юрфака. Тут я и подсуетился со своей пачечкой писем (конечно, без последнего, мной упомянутого). Долго уговаривать не пришлось, и понеслась она рысцой отказываться от партии. Аспирант, оказавшийся на поверку и вправду малайским принцем, пригорюнился, но всё же устроил пышные проводы, завалив неудавшуюся невесту подарками. Все перечислять не буду, но вот главные: торт метровой высоты в форме старинного замка с королевой, фрейлинами в креолине и вельможами в сахарных париках (на вкус все марципановые) и кольцо с брюликом, на вид карат в десять.

А теперь представьте лавину чувств, обрушенных на меня студенточкой в связи с таким обломом. Тем более что колечко у неё гэбэшники отобрали за обещание не выгонять её из университета (торт её прожорливые товарки успели оперативно слопать). В общем, сославшись на занятость по учёбе, ушёл из Международного студенческого совета, резко сократив тем самым свою общественную деятельность.

Случилось как-то в моей студенческой жизни, что предложили мне в

Международном студенческом совете МГУ, где я работал (такая была общественная нагрузка, как тогда выражались), поехать на Конгресс молодёжных прогрессивных организаций в Польшу. Я, конечно, с радостью согласился. Хоть и ходила в то время поговорка "Курица – не птица, Польша – не заграница", но всё же первый выезд за бугор это вам не фигли-мигли. Сформировали из студентов разных факультетов делегацию кандидатов на выезд, но в конце концов число их свелось к двум – я и чеченский старшекурсник из моего же Института восточных языков.

Остальные то ли не успели оформиться, то ли выездную комиссию не прошли и выпали в отсев. Надо сказать, что тогда не то, что сейчас, тогда загранка была чем-то вроде священной коровы и не каждому в руки давалась. Надо было получить кучу характеристик, рекомендаций да ещё "добро" недремлющих "органов". Но самым страшным стражем границ нашего отечества была как раз выездная комиссия, своего рода чистилище на пороге рая.

Заседали там старпёры из ветеранов Партии и гоняли безбожно по её, родимой, истории, а могли и каверзный вопрос задать типа "А кто у нас сейчас премьер-министром в Албании?" или "А сколько копеек стоит батончик хлеба у нас в булочной?". Я и сам чуть не погорел, когда задали вопрос "А что это, студент, у вас за колечко на пальце?". Пришлось объяснять, что кольцо – память о дедушке, который в чине полковника был тяжело ранен в первый месяц войны и перед смертью отдал кольцо с гравировкой двух переплетённых "А" своей дочке, а моей будущей маме.

Вензель – от первых букв его имени Александр и имени его жены, а моей бабушки – Анны. А колечко взято было на войну в качестве оберега, да вот не спасло. И попросил, мол, дедушка дочку, коли родит она сыночка, наречь в помин его тоже Александром и кольцо, когда повзрослеет, передать Сашеньке, т. е мне. Вот и ношу его, как завещано.

Довёл я стариков своим рассказом до слёз умиления и отпустили они меня с богом, наказав всё же на время командировки колечко снять – негоже комсомольцу перед иностранцами свою слабость идеологическую демонстрировать. Однокашник мой чеченец тоже прошёл комиссию без осложнений. Был он из "стариков", т. е. отслужил в армии и пришёл в институт уже партийным, так что, как говорится, без вопросов.

Вот и отправились мы с ним поездом с пересадкой в Варшаве в Нови

Сонч, городишко, где в здании техникума тот конгресс и проводился.

Студенты были на летних каникулах, так что здание было в полном распоряжении участников: первый этаж для рабочих заседаний, второй – женское общежитие, третий – мужское. Заправлял всем мужик явно не комсомольского возраста, представившийся партсекретарём техникума.

Правда, поляки и из официальной делегации, и из штата переводчиков называли его чуть не открыто секс-инспектором, ибо его основной функцией было блюсти моральную чистоту делегатов. Это ему не очень-то удавалось, так как уже с первых дней, вернее, ночей постояльцы второго и третьего этажей перемешались.

Хитрые поляки уже в первый день организовали экскурсию на городской ликёроводочный завод, который в духе интернациональной дружбы презентовал нам несколько ящиков образцов собственной продукции. Ну и дело пошло сразу веселее. Вечером состоялся торжественный ужин в честь открытия мероприятия, потом столы сдвинули, освободив место для танцев, а на них выставили халявные напитки. Танцевали тогда, помню, чуждый нам танец "серф" (от французского слова "олень"). То есть надо было трясти головой как рогами, а также другими частями тела в такт шумного студенческого джаз-банда.

Народ быстро разгорячился, стало душновато, польки рассупонились донельзя к неописуемому ужасу моего идеологического наставника по делегации. Кстати, наше слово "полячка" звучит для их уха оскорбительно, ибо суффикс "ячк", как, впрочем, и у нас, несёт унизительный оттенок. Но мой друг, по идеологическим соображениям, даже узнав это, по-другому их уже больше и не называл.

Горячительные напитки из импровизированного бара утекали с поразительной быстротой, и чтобы охладить пыл, поляки провели конкурс среди представителей делегаций на лучшее знание их страны.

Чеченец, естественно, вытолкнул из толпы меня и не прогадал – я занял второе (к его неудовольствию), но всё же почётное место).

Правда, немного сфальшивил, на предложение назвать трёх польских королей из глубин памяти выудив Ягелло, другими же двумя у меня были

Казимир I и Казимир II.

Потом танцы продолжились, а в конце уж трудно передать, что хозяева учудили… Объявили конкурс между польской и советской делегацией на кто больше выпьет. Излишне говорить, кто был выдвинут от нашей делегации, а от поляков – амбал на голову меня выше и с таким пузом, что я понял – шансы на победу у меня равны нулю.

Чеченец поддержал меня нервным шёпотком на ухо: "Держись, это явно политическая провокация". И я держался, тем более, что, усадив меня за торец стола, поставили передо мной флажок моей страны, тогда ещё красненький и с серпом-молотом.

Условием состязания было питие до отключки, т. е. до упаду, победитель – тот кто останется на стуле в сидячем положении. Пили водку, которую называли здесь "партейной" за ало-красную этикетку, из рюмок грамм на сто. Сначала дело шло быстро, мой противник, сидевший за противоположным торцом, нахально улыбался и по виду почти не пьянел. Я взмолился и попросил устроителей принести хоть какую закуску, ну хоть корочку хлеба. Они поняли меня буквально и принесли порцию хлебушка в размере выдаваемой в блокадном Ленинграде.

Может, это и спасло меня от падения в собственных глазах и в глазах сгрудившегося вкруг стола интернационала. В какой-то момент мне показалось, что я узрел в очах визави острое желание подняться, подойти, обнять и троекратно расцеловать меня. Точно такое же чувство обуревало меня – видимо, проснулась родственность славянских душ и всё такое. Но маячил перед глазами флаг СССР, а хребтиной я чувствовал напряжённый взгляд руководителя нашей делегации – и я удержался. При судорожной попытке встать свалился поляк.

Я тоже был на пороге отключки, но слава богу меня успели под громоподобные аплодисменты и крики "Виват!" донести на руках до постели.

В предыдущем рассказике поведал я о том, что приключилось со мной в Польше, на международном конгрессе молодёжных прогрессивных организаций, но от нахлынувших воспоминаний я подустал и пришлось сделать перерыв, а вот теперь продолжаю.

Так вот, наутро после, не побоюсь этого слова, моего подвига во имя идеологической чистоты представляемой мной отчизны, началось рабочее заседание конгресса. Участники, ввалившиеся в зал шумной гурьбой и дружески обсуждавшие вчерашний сабантуй, расселись как бог послал за огромным, от стенки до стенки, столом. Возникла напряжённая пауза, а потом грянул гомерический хохот – "социалисты" оказались по бокам нашей советской делегацией по одну сторону стола,

"капиталисты" – напротив.

Угомонились лишь тогда, когда появился польский замминистра иностранных дел, который вроде как охарактеризовал то, что у нас принято было называть текущим моментом. В конце он, зыркнув глазами на стоявший передо мной вчерашний красный флажок, завёл речь о

Варшавском восстании, сказав, что советские войска намеренно притормозили перед польской столицей в ожидании, когда фашисты добьют варшавян и солдат "армии людовой", руководимых лондонским правительством в изгнании.

Все взгляды обратились на меня, надо было реагировать.

Поднатужившись, я выдал нашу трактовку событий – необходимость перегруппировки войск, ожидание отставшего тыла и прочее, чувствуя, что мне не очень-то верят. Вот так с этого и пошло – чуть что, вопрос в адрес советской делегации, причём и "свои" из соцлагеря норовили куснуть, а мне приходилось только отдуваться. К тому же рабочим языком был английский, и мне ещё приходилось переводить всё это на ушко моему чеченцу, который нетерпеливо дёргал меня под столом.

Единственной, кто тупо поддерживал меня по всем идеологически острым вопросам, была гэдээровская делегация, но восточные немцы были настолько больше католики, чем сам Папа Римский, что даже мне было порой неудобно. Кстати, с ними была связана и одна из организованных для нас экскурсий. Повезли нас в Ошвенцим, так звучит в польском произношении Освенцим, страшный гитлеровский лагерь, а теперь поразительной силы мемориал.

Уже после посещения первых бараков с выложенными по стенам полуистлевшими вещами, детскими куколками, женскими косами, зубными протезами, оставшимися от убитых и замученных здесь евреев, русских, тех же поляков, все члены делегаций стали искоса поглядывать в сторону немцев, а поляки и вовсе не скрывали злости. Те поняли намёк и тихо-тихо направились в сторону ожидавшего нас автобуса, поёживаясь от направленных на них взоров.

Оставшиеся пошли в крематорий и разбрелись, рассматривая вывешенные там большие фотографии гор трупов, черепов, костей.

Жуткое зрелище. Я по извечному своему глупому любопытству заглянул в одну из топок и что же я вижу?! На внутренней стороне печной дверки мелом написанное слово "Вася". Слава богу этот наш Василий не удосужился прописать полную традиционную формулу "Здесь был Вася".

Вот уж воистину и смех, и грех. Я наскоро украдкой захлопнул дверцу, чтобы никто больше не увидел, но, обернувшись, наткнулся на Тадеуша, нашего партсекретаря с конгресса, который оказался на поверку отличным мужиком. Но тот его взгляд на меня я не забуду никогда.

Да, пора сказать пару слов о составе участников. Из социалистов были все, кроме Албании. А капиталисты были представлены молодёжными организации самого разного толка: христиане-демократы, либералы, троцкисты, маоисты и прочая и прочая. Один был только коммунист, не поверите, из Шотландии.

О нём хочу сказать особо. Шотландец был рыжим парнем в очках, ходил в клетчатом килте, ну то есть в юбчонке, которую уже многие пытались задрать в желании узнать, что он под ней носит. Так вот этот чудик на заседаниях отмалчивался, и вдруг пригласил к себе советскую делегацию, Тадеуша и кого-то ещё из социалистов, как я понял, для задушевной беседы с братьями по идеологии. Чеченец не пошёл, но выдал мне специально припасённую для таких случаев бутылку водки "Посольская".

Начали мы с виски "Белая лошадь" и светской беседы о том, о сём, в основном о погоде в родной стране хозяина. В основном пили-то мы, славяне, но и шотландец, чувствовалось, тянулся за нами. З а куси он, паршивец, не приготовил, пришлось, как говорится, под занюх рукава пить. Уговорив его "лошадку", принялись мы за мою

"Посольскую", ну, думаю, самое время за политику поговорить. Глянул

– а шотландец-то совсем зачах, и глазки его из-под очков разом и на меня, и на Тадеуша смотрят, а мы всё-таки друг против друга за столом сидим. И затянул ещё песню тягучую на манер волынки.

Тут мы его под микитки взяли и усадили на подоконник перед открытым окном, чтоб очухался. Только вернулись к столу, чтоб остатнее на посошок допить, вдруг ах и нет у окошка нашего собеседника в юбочке. Мы из окна высунулись в поиске трупа, а он нам снизу кричит, мол, всё окей, жив я и здоров, и вроде ту же песенку поёт, только голосом слегка протрезвевшим. Слава богу, второй этаж и клумба под окном. Но ногу всё же вывихнул. Наутро, хоть и на костылях, нашёл меня, долго жал руку и бурно благодарил, всё время повторяя, что если бы не моя русская водка, был бы уже у ангелов.

Дни политических дискуссий и ежевечерних увеселений проскочили быстро, а перед отъездом попросил я поляков, с которыми здорово сдружился, завезти меня по дороге в город Краков. А дело в том, что в Москве перед выездом бабушка дала мне записочку с адресом дома графа Котляревского, дочкой которого была, и попросила при возможности найти его и поклониться. Так и сделали, на машине доехали до Кракова, удивительно быстро нашли этом дом на круглой площади перед каким-то памятником.

Постучали, вышла паненка, о чём-то долго говорила с моими друзьями. Они перевели, что никакого графа в глаза та не видела и слыхом не слыхивала, живёт в особняке семь семей, а дом капитально переделали в 30-х годах. Добавив, видно, на всякий случай, что никаким "храпья" (графьям по-нашему) дом они ни в жисть не отдадут, она потом всё же сменила гнев на милость и пригласила меня на чай.

Но я с благодарностью отказался. Как-то неудобно было. И потом поручение бабушкино-то я же выполнил.

В студенческие годы чему только не научишься. Нет, я не о той науке, которую тебе пытаются вдолбить в голову наивные "преподы", намного ценнее казались другие знания, подхваченные в курилке между лекциями или во время немудрёных студенческих пирушек. Вот диамат с историей научного коммунизма, сдав на "отлично", благополучно забывал наутро после экзамена, а запрещённых Вернадского и Чаянова, о ком можно было услышать только в институтских кулуарах или от уж очень рисковых профессоров, помню и по сию пору.

Был у нас такой ничего уже не боявшийся старикан, чуть не столетний, из дореволюционного университетского поколения, непонятно как выживший, так он, тряся козлиной бородкой, со смехом рассказывал, как принимал экзамены у ребят, вернувшихся с Гражданки и ходивших в будёновке и шинели до пят. От группы таких заслуженных ветеранов той братоубийственной войны обычно выбирался один, самый умный, и сдавал за всю группу, сдавал хорошо. А как иначе, если на стол перед экзаменатором небрежно выкладывался "маузер" с взведенным курком.

Друзья с психфака устраивали подпольные спиритические сеансы, на которых мы, крутя тарелку, с замиранием сердца такие вопросы доморощенному медиуму задавали, что, если б не студенческое братство с круговой порукой, гореть сизым пламенем идеологического очищения.

Но уж больно тянуло нас к чертовщинке после засушенных донельзя лекций по истории и философии. Народ был всё больше шустрый и любопытствующий, можете судить по одному студиозусу, производившему много шума вокруг себя. Имею в виду Жириновского, меня на два курса моложе, уже тогда всех достававшего своей неуёмностью.

Я в духе бытовавших увлечений занялся хиромантией, боязливо прозывавшейся "дактилографией". Достал из-под полы на книжном развале на Лубянке под оком первопечатника (то ли Кирилла, то ли

Мефодия) перепечатку курса лекций, изданных родным университетом аж в 1913 году и, хватая всех за руку, бодро практиковался в чтении судьбы по хитросплетению морщин на ладони. Если всё вырисовывалось хорошо, удостаивался благодушного хлопка по плечу, если нет, мог схлопотать и по шее. Но ещё больше преуспел в гадании на кофейной гуще.

Дело оказалось немудрёное, а все секреты технологии подглядел у бабушки-старушки в Армении, куда занесло меня к друзьям на летние каникулы. Выпиваешь чашечку кофе, изумительного по вкусу, который только армяне и могут приготовить из промолотых до пыли в ручной цилиндрической мельнице маслянисто-черных зерен. Потом, обязательно левой рукой, крутанёшь кофейную гущу в чашке и всё, остальное зависит от полета твоей фантазии.

К примеру, разглядел загогулину во всплеске гущи – называешь рогом изобилия и пророчишь жизнь в достатке, завитушки – встретишь подругу жизни кудрявую и весёлую, р о жки – то ли бабником будешь, то ли жена изменит, выбирай по ситуации. Девушке мозги запудрить лучше способа нет, особенно в интимной, так сказать, атмосфере, то есть винишко недорогое на столе, мраку побольше и свечной огарочек поменьше. Чего я им, простушкам, только не нагадывал, и суженого, на меня похожего, перстом в подтверждение тыча в кофейную гущу, и детей сколько будет в замужестве, и соперника чёрного различали они в чашечке по моей подсказке. В общем, чего хотел, того и вертел.

И вот, уж поверьте на слово, иногда, дурачась, увлекался и нес какую-то ахинею, явно не из меня исходящую, а будто оракулом потусторонним на ухо нашёптанную. И народ затихал, как бы в транс впадая и гласу этому внемля. Самое удивительное, что многое из того действительно сбылось, знаю по рассказанному немного нервными голосами в телефонных разговорах со студенческими друзьями и подругами много лет спустя. До сих пор, как вспоминаю те времена, думаю, что же это было и чего это я так испугался потом, резко завязав с гаданием.

Я в своё время учился, и довольно успешно, в Московском государственном университете и уверен, что университетское образование, полученное в нём на любом факультете, шире и универсальнее, чем даётся в других учебных заведениях. Но, конечно, прав был великий Козьма Прутков, сказав, что нельзя объять необъятное. Поясню мысль на примере.

Родители из заграничной командировки привезли мне синтетическую шубу, и радости моей не было предела. Тогда, в середине 60-х прошлого века, синтетика только появлялась у нас и достать что-то из этого материала было на грани возможного. А тут целая шуба, то есть верх пижонства. Но очень скоро радость моя поутихла. В Москве поползли слухи, что появился то ли шпион, то ли маньяк, который в толпе вкалывает бедным людям какую-то гадость.

Я как-то сразу догадался, в чём дело. А дело было в том, что зимой, особенно во влажную погоду, синтетика накапливала статическое электричество и била носителя вещи либо ближнего твоего разрядом.

Скажем, отстояв очередь за котлетами, протягиваю я чек продавщице за прилавком, а её весьма ощутимо бьёт током. После нескольких случаев такого рода и едва избежав мордобития стал я, в шубке своей будучи, людей сторониться и в физический контакт не входить.

И вот как-то, приехав на занятия, потянулся я к металлической ручке огромной двери высотки на Ленгорах, и тут из меня выскакивает особенно крупная молния. Ощущение, скажу вам, не из приятных.

Соответствующей была и моя реакция. Я взвизгнул и произнёс (в переводе на современный язык, ибо тогда обходились обычным матюжком) следующее: "Блин! Грёбаная шуба! Опять током ударило!".

И тут слышу сзади профессорский басок: "А за такие слова, студент, на экзамене можно и пару схватить. Ибо это не ток, батенька, а статическое электричество!". Пришлось преподу объяснять, что я с гуманитарного факультета и в физике не бум-бум, на что я получил укоризненный ответ: "Но вы всё же в университете учитесь!".

Он, конечно, был прав, но многое, как мне кажется, зависит не только от источника знаний, но и от получателя оных. Поясню ещё на одном примере. Наш факультет располагался в старом здании университета на Моховой, рядышком с медицинским, и подружился я с одним гавриком оттуда, постарше меня. Пленил он меня тем, что как-то провёл на экскурсию в морг, а ещё более – умопомрачительным подарком. Это был вываренный им самим (по крайней мере он так сказал) и умело переделанный в пепельницу настоящий человеческий череп.

Так вот, встречаю я его как-то в нашем дворике, а он мне и сообщает, что выперли его, несмотря на то, что был уже на третьем курсе. Так что возвращается он в своё провинциальное Кукуево, но рассчитывает поработать и со своими тремя курсами медфака врачом. Я его вопрошаю, мол, успел ли для этого набраться знаний. А он мне: "А как же?!". "Кстати, – говорю, – посмотри, у меня плечо правое что-то болит…". Мой дружок оттянул ворот рубашки, с умным видом помял плечо и выдал диагноз (передаю слово в слово): "Ну, это херня какая-то…".

Так вот, в заключение скажу, что на всю жизнь осталось у меня опасливое отношение к вещам синтетическим, а к врачам – молодым недоучкам.

Случилось это в далёкие шестидесятых прошлого столетия. Была тогда такая практика посылать студентов в летние каникулы на стройки коммунизма. Под неусыпным оком комсомольской организации формировали бригады, выдавали парадную форму с красочными нашивками и под гром военного оркестра и отеческое напутствие старших товарищей из родной партии отправляли эшелонами далече. Были такие, особенно среди девиц, которые всячески старались откосить от этого дела, но в большинстве своём ребята ехали, если и без особого энтузиазма, то со здоровым интересом. Поди плохо, и мускулятину на физическом труде накачаешь, и с друзьями на лето не расстаёшься, да и заработать можно не хило.

Правда, в моём случае с последним некоторый облом вышел. Спустили сверху указивку перейти на коммунный подряд, то есть кто сколько ни заработает, всё шло в общий котёл, а уж из него, за вычетом большого кусмана начальству, от остатка всем поровну. Сами понимаете, в строительном деле от тех же девиц как от козла молока, да ещё филоны всегда найдутся, а тут делись.

Но деваться некуда, народ мы подневольный, жили-то по лозунгу

"партия сказала – комсомол ответил "есть". Причём, в духе того времени, приняли решение на общем комсомольском собрании и подали его под гром барабанов как инициативу снизу. А прицепом прошло и предложение какого-то поганца с репутацией стукача ввести на весь рабочий сезон "сухой закон". Проголосовали, как водится, хоть и со слезами на глазах, но единогласно.

Особенно всё же не унывали. Прибыли на какую-то занюханную станцию, с песняком доехали на открытых грузовиках до целинного совхоза, отстояли положенное время на митинге и разъехались по отделениям. Попал я со своей бригадой в самое дальнее, и выпало нам строить коровник. Там, на месте, нам сразу же честно объяснили, что и коровник нафиг кому нужен, коров-то пара дохлятин и вряд ли больше когда будет, и мы здесь не пришей кобыле хвост. Но разнарядка из центра получена, значит кровь из носу, а строить надо.

Нам только площадку в степи очертили, материал подвезли, кое-какой инструмент подкинули, а остальное, дескать, сами докумекаете, не зря же государство в ваше образование страшные деньжищи втюхивает. Что мы изучаем историю с филологией и многие и корову-то только в киножурнале "Вести с полей" видели, а об её обиталище вообще никакого представления не имеют, местное руководство совсем не колыхало. Хорошо ещё, в бригаде случился

"старик", пришедший в институт, как Ломоносов, из провинции с производственным стажем. Он-то и взялся руководить процессом, а то ведь могли с таким же успехом и гарем ненароком построить.

Творили всё больше по наитию, увлеклись, вкус почувствовали к непривычному делу и скоро стало что-то получаться. Подсмотреть да подучиться бегали на соседнюю стройку, где вкалывали, в отличие от нас ни на секунду не отвлекаясь, так называемые "шабашники", приехавшие из Армении на целину, как тогда с показным презрением и затаённой завистью говорили, за "длинным рублём". Вот где было мастерство так мастерство, любо-дорого смотреть. Да только построили магазин армяне в одночасье и побежали другой объект возводить, а нам опять в собственном соку пришлось вариться.

Начальство нас позабыло-позабросило, хоть кормили исправно как на убой в совхозной столовке. Разносолов особых не было, но щи наваристые с кусищем мяса да каши душистые нам, студентам недокормленным, райской пищей казались. К тому ж случилась мимолётная любовь у одного из наших с заведующей сепараторным цехом, от которой и нам сметаны как масло густой и других молочных деликатесов перепадало. Поняли мы, отчего в народе страсть к молочным рекам с кисельными берегами.

Худо-бедно достроили и мы свой коровник, а заодно за полтора месяца телом налились, прогнали с лиц бледность городскую, загорели тёмным крестьянским загаром, перешли в общении на простую понятную речь с матюжком заковыристым. По общему убеждению, стройка всем в прок пошла и получилась конфетка. Оставалось объект сдать. Тут и нарисовался главный инженер совхозный, которому надлежало акт приёмки подписывать. А тот как глянул на нашу гордость, так аж зашёлся от смеха. Что стены кривые и крыша скособочена, – говорит, – ещё куда ни шло, а на кой ляд вы башенку идиотскую сверху присобачили? Мы объясняем, мол, с неё сподручней коров, с тучных пастбищ возвращающихся, высматривать и доярок зычным гласом на дойку созывать. А кривизна некоторая – то, дескать, влияние на архитектуру раннего модернизма и немножечко кубизма.

Ну, тут дядя совсем с копыт и ну по траве кататься. Кричит сквозь слёзы (в литературном изложении): Хрен вам еловый, а не акт, на месяц ещё останетесь ваше уродство такое-сякое в коровник нормальный переделывать. Ну, мы, естественно, завяли, а наш батяня тут инженера с земли эдак нежно поднимает, что-то на ухо нашёптывает и к общежитию ускоренным шагом ведёт. Остались мы в тоске и ожидании, и уж сами злым глазом косим на рук своих творение. Часа не прошло, бежит "старик", радостно бумажкой в воздухе помахивает, а за ним и инженер маячит, вихляющей походкой к нам подтягивается и нос алеющий ручкой прикрывает. Ладно уж, – говорит, – отпускаю вас, блаженных, учудили так учудили, мы тут посоветовались и решили ваш коровник под дом культуры пустить.

То-то веселья было. Послали гонцов за горючкой, на "сухой закон" положив что следует с прибором, других – к казахам местным за бешбармаком (это блюдо такое из баранины с домашней лапшой – вкуснотища неописуемая). Вечером сабантуй отвальный устроили, начальство пригласили речи и тосты во здравие советского студенчества провозглашать. Все чокались стаканами с разрешённым по случаю кислым вином и запивали более приличествующим напитком, укромно расставленным извилистой змейкой под праздничным столом.

В пору моей учёбы в МГУ среди немногих "преподов", которых вправду, а не только в канун экзаменов, любили и уважали, был декан.

Моложавый, с короткой стрижкой, не чурающийся запанибрата побалакать со студентами, а при случае и рюмашку с ними опрокинуть, был он, можно сказать, нашим кумиром. Вот как-то бегу по коридору, на лекцию опаздывая, вижу, стоит он с двумя студентами и вроде бы мирно так беседует. Вдруг раз – и мне руку тянет. Я за руку ухватился, трясу в приветствии, мол, здравствуйте, уважаемый, извините, спешу, на лекцию опаздываю. И дальше галопом.

После лекции встречаю тех двоих, они смехом заливаются.

Оказалось, он их поймал и отчитывал за опоздание, хотел и меня на бегу выловить, да после моего горячего рукопожатия совсем растерялся и отпустил с миром. Но это что, а другой раз сидел в гальюне, бумагой себя по внезапной нужде заранее не обеспечив. Встал на толчок, заглянул к соседу через перегородку, вижу, сидит "орликом" салажонок, затылок бритый, только уши торчат, газету "Правда" читает. Я ему: отчекрыжь газетки, безбумажный я оказался. А он лишь макушкой побагровел и нос ещё ниже в газету. Ну, и жмот ты, – говорю, – ушастый, ладно, без твоей "Правды" обойдусь.

Вышел и дай, думаю, обожду читателя прижимистого, скажу пару ласковых о наболевшем. Тут дверь отворяется и он, декан наш, очи долу и рысью по коридору. Я аж чуть опять не присел. Мне ж ему зачёт по диамату назавтра сдавать. Но обошлось, то ли не узнал, то ли по интеллигентности своей вид сделал. Только уже через год, на выпускном вечере набрался храбрости после праздничных возлияний, напомнил ему эпизод, извинился и всё же спросил, узнал ли он тогда меня. На что получил ответ: Я своих студиозусов не токмо по физии, но и по запашку узнаю.

В моей студенческой жизни случился вот какой казус. Был у меня знакомец с филфака. Не то чтобы друг не разлей водой, а так, приятель. Факультеты наши соседствовали в старом здании МГУ на

Моховой да и проживали рядышком: я в Брюсовском переулке, рядом с

Моссоветом, а он – напротив, через Тверскую, в угловом доме с окнами на памятник Юрию Долгорукому. Так что сталкивались частенько. Звали его Васей, но как-то не подходило ему это имя, и в студенческой братии величали Василием. А потому, что был по нашим меркам

"стариком", пришёл в студенты после армии, уже членом партии и к тому же был партсекретарём на своём факультете. Таких было не густо, филфак традиционно был девичьим заведением.

Ну так вот, поймал он меня как-то в институтском коридоре и говорит, мол, так и так, приехали к ним на филфак две студенточки на недельку из Сорбонны для повышения квалификации. По-русски лопочут, но не очень, а ты, мол, во французском хорош, так что помоги их обустроить. Я, конечно, с радостью согласился, и договорились встретиться после лекций во дворе.

Представил он меня, я ножкой шаркнул, поприветствовал девиц на их родном языке. Но они сразу заявили, что принципиально говорят только по-русски. Одна-то точно соответствовала нашему представлению о француженке – стройная лучезарная блондинка. Но что-то было в ней и от "тургеневской девушки", и точно, оказалось, что бабушка – русская. А вторая – пигалица в круглых очках, уже заслужившая кличку

"Пиаф", т. е. по-нашему "Воробышек", и ужасно бойкая и въедливая.

Только разговорились, бежит к нам Васин дружок в растрёпанных чувствах и кричит ничтоже сумняшеся присутствия дам: "Представляете, мужики, все деньги из кармана спиз…ли! На минуту пиджак в аудитории оставил, и вот теперь без копейки. Одолжите рублик на столовку – жрать хочется!". Василий, дабы замять скорей такую непотребность, сунул ему аж трояк и пинком под зад сопроводил в направлении столовой. Но вот тут-то и образовалась завязочка казуса.

Пиаф немедля сделала стойку на незнакомое слово и спрашивает нас:

А что такое "спиз…ли"? Вася умело разрулил ситуацию, озабоченно сказав: "Потом объясним, а сейчас побежали в кафешку перекусить и ко мне домой – там мама ждёт и стол готовит". Заходим тут же на углу

Тверской в шикарное кафе "Метрополь", и Василий светским тоном заказывает чёрный кофе с лимоном и фирменное блюдо – яблочный пай.

Я, помнится, подумал: "Не иначе как студенческий совет деньжат подкинул на культурную программу".

Пирог вызвал, как и ожидалось, бурю восторга, а вот кофе…

Чувствовалось, что наши иностранки еле сдерживают гримасу на лице.

Не сдержалась, вестимо, Пиаф, спросив со скабрезной улыбочкой: "Чего это вы, русские, учудили пить кофе с лимоном?". Я еле удержался, чтобы не съязвить насчёт любимых французами лягушек, а Вася популярно объяснил, что лимон добавляет кофе остроты, а главное – очень полезен витамином "С".

Закончив трапезу, отправились к Васе, где вовсю хлопотала, искрясь приветливой улыбкой, сухощавая его мамаша, из тех, кого тогда называли "недобитой интеллигенцией". Стол был по-нашему обильным, но, я бы сказал, с оттенком светскости. На этом фоне довольно уморительно выглядело то, что девочки, доев каждое блюдо, отламывали от хлеба корочку и с самым серьёзным видов вытирали тарелку, а корку отправляли в рот. Так их в Сорбонне, видно, обучали нравам и обычаям русского народа.

Разговор всё больше крутился вокруг филологии, ибо Васина мама была доктором этой науки и преподавала на том же филфаке, и по всему было видно, что русский в Сорбонне преподают углублённо и со знанием дела. Чувствовалось, что в преподавании принимают участие и выходцы из России. А то откуда бы нашим французским девицам знать, например, что в штофе помещается 1/10 ведра водки, а шкалик – это

100-граммовая рюмка.

И тут, когда уже подали кофе "летте" (т. е. с молоком и слава богу без лимона) эта самая Пиаф, вытаращив глазки на маманю, спрашивает: "А что такое "спиз…ть"? Ну, немая сцена в духе

"Ревизора", Васина мама в отпаде, а он что-то там мямлит. Тут уж я решил взять в руки ситуацию и на хорошем французском, доставшемся в наследство от бабушки "голубых" кровей, стал объяснять, что это нехороший синоним слова "украсть". Почему-то привёл в пример французское ругательство "la bite encadre", в переводе на русский -

"вагина в рамочке". Дело в том, что я тогда составлял словарик матерных слов и выражений во французском языке, который, кстати, у меня тоже вполне благополучно спиз…ли в институте.

Вот такая история приключилась. До конца недели мы ещё проваландались с француженками, сводили их в этнографический музей, ещё куда-то, встречали рассвет на Ленинских, теперешних Воробьёвых, горах и побывали у них в гостях в боксе университетского общежития на тех же Ленинских горах. Иногда появлялось ощущение, что девочки не прочь были готовы углубить, так сказать, наши отношения. Но, будучи с Васей уже закоренелыми "гомо советикус", мы на это не пошли и, гордые от своей сознательности, проводили их с вокзала в родной

Париж, оставшись платоническими друзьями.

Но чтобы быть совсем честным (а быть таким я дал зарок самому себе перед написанием мемуарных очерков), скажу, что мы с Василием были отмечены (устно) руководством Международного студенческого совета МГУ за отлично проведённую операцию по приёму француженок (а мы и не заметили отеческого догляда за нами). Мы даже были поощрены

(материально) в виде компенсации издержек принимающей стороны.

Правда, мы немного поломались, но денежки всё же взяли – это ж не иудовские сребреники, а наши родные советские рубли.

Довольное нами начальство под отчёт о проделанной работе продолжило поручать нам опеку иностранных студентов. Запомнились три индианки, только приехавшие поступать в МГУ, гордо неприступные и одержимые идеей поскорее выучить русский. Они, помню, попросили купить им шальвары, а то поддувал под сари холодный московский ветерок. Мы с Васей не придумали ничего лучшего как прикупить в

"Военторге", что напротив Ленинской библиотеки, пару солдатских кальсон. Девочки были в восторге от "шальвар", носили их постоянно, часто забывая завязывать нижние кальсонные завязочки.

Апогеем одиссеи этой специфической общественной нагрузки явилась работа с двумя сенегалками, прекрасными своими классическими фигурками и красотой Нефертити, но иссиня-чёрными как смоль. На них мы с Васей всё же сломались, прости, Господи и КПСС, наши грешные души. Под напором чёрненьких красоток рухнула стена нашей идеологической девственности и оказались мы в их кроватках всё того же бокса общежития на Ленгорах. Это было, доложу я вам, нечто неописуемое, т. е. по выключении света и спешного раздевания описывать, кроме белков глаз и белоснежных зубов, было нечего. Всё приходилось делать наощупь, и это всё было восхитительно.

С рукописного листка, найденного средь конспектов по диамату от

1965 года:

Удивительно, как только уживаются в моём соседе по институтской общаге, Кирилле Левиофантове, а попросту Кирюхе, две пламенные страсти, к альпинизму с туризмом и алкоголю. Собираясь на очередное восхождение и укладывая в рюкзачок айсбари и пару бутылок "Гжелки", он в предвкушении гармоничного слияния этих двух своих увлечений всегда бодро напевает: "Лучше гор могут быть только горы, на которых ещё не блевал".

А ещё всем рассказывает, и ведь знаю, врёт, как сивый мерин, что как-то на Памире его с очередной заоблачной вершины пришлось снимать вертолётом бригаде местного отделения МЧС. По просочившимся слухам, дело было не на Памире, а в селе Кокошкино под Саратовом и стаскивали его, изрядно при этом помяв, местные мужики с верхушки фонарного столба, под которым он с такими же раздолбаями-альпинистами "расстелил поляну". На спор взлез-то мастерски, а там, от страха намертво в провода вцепившись, так и застрял.

На каникулы отправился в кругосветный круиз на каком-то огромном теплоходе и за такие деньги, что на полтора Жигуля бы хватило. Так что вы думаете, там учудил? Засел в каюте с такими же сдвинутыми по фазе дружбанами-туристами пульку расписывать. Да так они нарасписывались, что ни разу даже на берег не вышли, положив на все

Римы с Лиссабонами, как говорится, с прибором. Да и приборы им не понадобились, их из каюты на принятие пищи силком вытащить не могли.

Все удивлялись, в чём душа держится.

А они, оказалось, в преферанс играли по системе "один плюс один", то есть за очко один еврик плюс стакан виски. В конце подсчитали, все остались при своих и победила дружба. Только весь выигрыш ушёл на виски, пришлось пассажирам по подписке скинуться горемыкам на обратный путь. Но провожали их как героев.

Слава есть слава и, даже несмотря на сломанный в упомянутом несколько выше эпизоде нос, ходит Кирюха по институту гоголем, а вокруг на цирлах табуном девицы наши вьются и заглядывают в ожидании новых героических легенд в его щербатый, со снисходительной ухмылкой рот. И при всём при том учится этот олух царя небесного не сказать, чтобы плохо. И чем он преподов берёт, одному этому царю и известно.

Не знаю, как сейчас, а в мою бытность студентом к военной дисциплине относились весьма серьёзно, на кафедре нам в головы вбивали информацию об армиях потенциальных противников, а тогда их во вражеском капиталистическом стане было не на одну лекцию.

Летом регулярно проводились военные сборы. Первые, с принятием присяги, были, помню, в Вышнем Волочке и на них чуть не произошло смертоубийство. На стрельбище мы под бдительным оком наставника обучались стрельбе из пистолета. И вот студент Рубик из солнечной и тогда ещё советской Армении, помаявшись с пистолетом, вдруг наставил его на широкую грудь отца-командира и, нажимая на спусковой крючок, говорит: "Глядите, товарищ майор, не стреляет".

Майора спасли мгновенная реакция и прыткие ноги, которые его и подвели – рухнул он после рывка в сторону как сноп подкошенный.

Думали инфаркт, ан нет, через минуту оклемался, и тут мы услышали такое, что пером не описать. В казенном изложении, была дана нелестная характеристика самому Рубену, его родственникам до третьего колена и его солнечной родине, а заодно и всем нам.

Вообще прав был человек, не шла и мне в голову военная наука, зато в полной мере познал смысл поговорки "Солдат спит – служба идёт". Сладость сна вкушал под любым кустом, благо многие занятия шли на пленэре, но как-то был разбужен громовым капитанским окриком

"Это что там за бардак лежит?", вытянут из-под раскидистой сирени у дверей штаба за кирзовые сапожки, и схлопотал я наряд вне очереди, хоть этой очереди в глаза не видал.

Таких набралось трое, и страшно усатый старшина отрядил нас чистить солдатский сортир, пообещав, если не отдраим до блеска, заставить делать это повторно своими зубными щётками. Спасла проклюнувшаяся по необходимости солдатская смекалка. За два флакона душистого одеколона "Шипр", который здесь принимался вовнутрь без закуси, достали водовоз и из шланга так отмыли отхожее место, что каждый считал долгом сказать нам спасибо. Правда, руки при этом держали за спиной.

Учили нас, среди прочего, парашютному делу. Сначала укладке парашюта. Первое, что услышали от инструктора, это "Главное, хлопцы, не мочиться", что оказалось предупреждением не производить укладку в сырости. Второе – "слушать внимательно, а то я вас неправильно дезинформирую!". А потом нас, слегка подученных, марш-марш в самолёт и "На выход товьсь!". И страх, да такой, что на грани обмишуриться в штаны, что, говорят, и случалось.

Зато какой восторг, когда над тобой распахивался шатёр парашюта, а уж на земле, если ноги-руки целы, просто кайф неземной. Один наш студент, пребывая в этой эйфории, выпутался из строп и бросился ловить других, чтобы ею поделиться, но напоролся на строгий вопрос прапора "Курсант, где парашют?". Курсант стал растерянно хлопать себя по спине и пузу и услышал вполне серьёзное продолжение:

"Прыгал-то когда, парашют был?".

По воскресеньям нам устраивали культмероприятия или по команде

"На помойку марш!" гнали строем в баню, да ещё с песней и злым окриком "Почему зад не поёт?!". Однажды свезли на вышневолоцкую трикотажную фабрику. Мы слышали, что в городе преобладает женское население, но на себе это испытали, когда попали в круг хихикающих ткачих, почём зря щипавших оробевших солдатиков за разные места.

Ну, и не забыть вовек команду "Принять туалет и строем с песней в пищеблок!" да ещё "Рот открывать на ширину приклада!". Кому как, а мне "щи да каша – пища наша" пришлись по нраву, хоть мясо на столе присутствовало лишь в виде прижаренных кусков сала, по одному на нос. Зато на дембель жареная картошечка с селёдочкой да под пронесённую в бутылке из-под "Боржоми" водочку из оловянной кружки – просто улет без всякого парашюта.

Давным-давно, в застойные времена, когда праздник 23 февраля ещё назывался Днем советской армии и военно-морского флота, по инициативе молодого майора генштаба, кстати, зятя кандидата в члены политбюро сами знаете какой партии, решили провести учения с целью выявления степени боевой готовности отдельных частей армии в случае внезапного нападения вражеских войск.

Согласно разработанному плану под рабочим названием "проверка на вшивость", в режиме строгой секретности выбрали полковой гарнизон у черта на куличках, обрядили десантную роту в глухие чёрные комбинезоны без всяких знаков различия и поставили задачу внезапным налетом захватить знамя полка.

Десантура высадилась ночью в примыкавшем к гарнизону лесу. Не встретив сопротивления, проникла в его расположение, скрытно окружила штаб полка и просочилась в вестибюль к дремавшему на часах у поста N1 у полкового знамени бойцу. Боец, оказавшийся первогодком, рядовым Пичугиным, безропотно отдал незаряженный автомат и флаг, хлюпая при этом носом и называя свирепо вращавших глазами десантников дяденьками.

Захваченный в качестве "языка" сержант Мухамеддинов, профессионально связанный и доставленный с кляпом во рту в лес, даже по изъятии оного во время допроса на нарочито ломаном языке не смог при всём старании назвать фамилию полковника и только с трудом вспомнил свою.

Выполнив поставленную задачу и умело заметя следы, группа глубокой разведки (ГГР) отправилась восвояси. Утром громоподобным звонком из Москвы был поднят из тёплой постели командир полка и начался вселенский тарарам. Пичугина нашли дрожащим мелкой дрожью и с подозрительным запахом из штанов в солдатском сортире,

Мухамеддинова – в лесу, опять с кляпом во рту и привязанным к сосенке, рядового Иванчикова – окопавшимся в семи километрах от расположения части с зарядным ящиком. Все остальные безмятежно проспали случившиеся страсти-мордасти в казарме.

Меры воспоследовали незамедлительно. Полк был расформирован, командир на старости лет разжалован в младшие лейтенанты, Пичугин пошел под военный трибунал. Офицеров полка разбросали по разным частям за Кудыкину гору. Результаты операции совершенно засекретили, проявившего инициативу майора на всякий случай комиссовали, тем более, что его тесть так и не стал членом, а вскоре и вовсе был сослан Послом в Гватемалу.

Повезло лишь сержанту Мухамеддинову, который за неразглашение военной тайны получил знак отличника боевой и политической подготовки, да рядовому Иванчикову, который, как было выявлено в ходе служебного расследования, в данных условиях поступил в строгом соответствии со штатным расписанием на начало боевых действий.

Последнего наградили недельным отпуском на родину, отправив поездом дальнего следования в противоположную от его села на Брянщине сторону.

И всем было строго предписано держать рот на крепком запоре.

Сейчас я часто начинаю разговор с фразы "А вот в моё время…".

Хочу уточнить, что моё время – это вторая половина прошлого века. В этот полтинник и вместилась вся моя сознательная жизнь. Не скажу, что ныне нахожусь в состоянии бессознательности, но пенсионный период – это лишь этап подведения итогов пройденного пути, приведения в порядок жизненного опыта в багаже памяти, короче, подготовки к Страшному суду.

Вот основные вехи этого пути: студенчество, минвнешторг с загранкомандировками. А это были Вьетнам, Таиланд и пик карьеры в этом ведомстве – Торгпред СССР в Камбодже. До Камбоджи, которая при мне звалась Кампучией (в просторечье – Кампучка), было около десяти лет службы в правительственном аппарате Совмина СССР. Будучи кремлёвским чиновником, прошёл вечернее обучение в Академии внешней торговли и закончил аспирантуру своего родного Института восточных языков, а до того – ещё и трёхмесячную Академию марксизма-ленинизма, в студенческом быту известную как академия глупости и маразма.

После Кампучки (время "перестройки", т. е. развала привычных вещей) я – председатель внешнеэкономического кооператива "Инфорком" при Институте США и Канады (была такая смешная форма перехода к предприятиям капиталистического типа). Там, поднакопив деньжат на использовании могучего мозгового потенциала сотрудников Института и продаже компонентов компьютеров для отвёрточной сборки, мы распались на несколько совместных компаний, мало-мальски напоминающих теперешние нормальные фирмы.

Кстати, упомянутые компоненты были у нас скуплены на корню кооперативом другого НИИ, а мы, получив умопомрачительную прибыль, тут же попали под неусыпное око ОБХСС (отдел по борьбе с расхитителями социалистической собственности) и привычно готовились сушить сухари. К счастью, оказалось, что наши партнёры по сделке перепродали товар по пятикратной цене, и нас за скромность и остатки социалистической сознательности оставили в покое, переключив гнев за необоснованную прибыль на этих "спекулянтов".

Работая в "Инфоркоме", побывал я в командировке в Лондоне,

Женеве, Кёльне и Париже, в основном для заключения договоров о создании совместных предприятий. Пожалел, собираясь во Францию, что к этому времени моя бабушка уже почила в бозе, а то бы здорово обрадовалась. Это она обучила меня французскому разговорному ещё в детстве и предрекла, что побываю я когда-нибудь в Париже. Пригласил меня туда породистый красавец под два метра, француз из русской семьи белоэмигрантов, Жорж Иванов.

Произносил он свою фамилию с ударением на "а", чтобы подчеркнуть дворянское происхождение. До этого он побывал уже в Москве и у меня дома в гостях, где мы под водочку хором распевали с ним хором

"старинные" русские песни типа "Когда нас в бой пошлёт товарищ

Сталин и первый маршал (Ворошилов) в бой нас поведёт". В первый же вечер приезда в Париж повёл он меня в кафе "Распутин", где представил одиноко попивавшему за столиком в углу ту же водочку князю Голицыну.

Мы перетащили его за свой столик, и пошла чисто русская задушевная беседа, в ходе которой я посетовал на то, что высшая российская аристократия "профукала" Русь. Князь, не знакомый со словами-модернизмами, тут же заменил это слово на знакомое ему

"просрали", во искупление чего нами был поднят очередной тост. Чтобы показать, что и мои родичи не лаптем щи хлебали, помянул я своего прадедушку графа Котляревского.

И тут князь вспомнил, что и зампредседателя парижского Общества русскоязычных французов тоже Котляревский и тоже граф, а стало быть мой родственник. Мы, так сказать, не отходя от кассы, пошли в директорский кабинет, и Голицын стал названивать по разным телефонам в поисках своего друга Котляревского и таки нашёл его отдыхающим на

Лазурном берегу.

Граф, оказавшийся чуть постарше меня, сказал, что в родственниках не разбирается, а вот его девяностолетняя бабушка знает всё генеалогическое древо Котляревских, и что по возвращению в Париж он проконсультируется у неё и перезвонит мне в Москву. Телефончик-то взял, а вот позвонить так и не соизволил, а может, и не удосужился, да и понятно – на фиг ему какой-то дальний бедный родственник из

Москвы? А жаль.

Возвращаясь к делам "Инфоркома", скажу, что крупный куш мы сорвали с японцев за обзоры захиревших товарных рынков нашего дохлого народного хозяйства и ряд других аналитических документов.

Провернули и ещё одну трансакцию, характерную для того времени.

Минвнешторг ГДР только-только получил крупную партию наших "Волг", а тут замаячило объединение Германии. Восточные немцы с криком "На фига теперь козе баян?!" поспешили от них отделаться. А у одного нашего крупного предприятия лежала на счету крупная сумма в гэдээровских марках, попахивавших горелым. Вот мы их и отдали

"нашим" немцам, получив назад кучу (т. е. около ста) "Волг", одиннадцать из которых стали нашим гешефтом.

Все участники сделки буквально плавали в чувстве глубокого удовлетворения, а члены нашего кооператива числом, как вы понимаете, одиннадцать, получили вожделенное средство передвижения. Но, как поётся в песне, недолго музыка играла, недолго фраер танцевал – на меня был совёршён мощный наезд со стороны грузинской мафии в лице колоритного Автандила, представившегося вором в законе. Я понял, что надо разбегаться, и пока морочил Автандилу голову, мы быстренько зарегистрировали несколько компаний под членов кооператива, по-братски разделили между ними денежки и были таковы.

Я, уняв дрожь в коленях, возглавил совместное советско-американское предприятие "Амскорт", присосавшись к ВДНХ

(Выставка достижений народного хозяйства – так она тогда ещё называлась) и получив целый этаж и половину экспозиционных площадей

Павильона N 4 товаров широкого потребления в своё распоряжение.

Партнёром с американской стороны выступил младший и, как оказалось, непутёвый, из трёх братьев, владевших Фондом Франклина, ворочавшим миллиардами долларов монструозным, на наш взгляд, империалистическим спрутом. Теперь-то и у нас таких компаний, называемых ПИФами (паевой инвестиционный фонд) пруд пруди.

Американский партнёр был заносчивым снобом, смотрел на нас как на детей малых, пытался диктовать свою волю и в мелочах, подчёркивая исключительность американской нации, а потому её права первой брачной ночи в приобщении других наций к демократическому обустройству. Чего стоили хотя бы тезисы доклада, посланного нам по факсу для Генсека Горбачёва с указанием передать тому лично в руки для выступления перед международной общественностью. Возможности у нас такие, если правду сказать, были – в правлении состоял племянник

Председателя КГБ Крючкова и родственник министра финансов Павлова, того самого, что уже в ранге премьер-министра погорел в пору ГКЧП.

Напомню в скобках, что это была взбунтовавшаяся камарилья, пытавшаяся спасти СССР от развала, а коммунистическую идеологию – от поругания.

Но мы, конечно, проигнорировали эту наглость, отражавшую тогдашнее отношение США к нашей перестраивавшейся стране. А Павлов, кстати, был человеком неординарным, как по уму, так и по комплекции

(весил полтора центнера). Как-то по нашей договорённости он был приглашён в Нью-Йорк с неофициальным визитом прочесть лекцию о

"перестройке". Так получилось, что в его номере "люкс" с баром и барменшей мы просидели всю ночь с нашим партнёром, обсуждая идею этого чудика по созданию миллиардного благотворительного фонда для поддержки появляющихся у нас предприятий капиталистического типа.

К утру мой партнёр был в отключке, я совсем никакой, а Павлов свежим, как огурчик. Он блестяще выступил со своей лекцией в помещении "Ротэри-клуба" (элитного дискуссионного клуба миллионеров). Я, выступивший за ним в качестве живого примера главы капиталистической фирмы в России, имел бледный вид. Утешило то, что вызвал оживление и даже бурный смех с аплодисментами в зале. Это было реакцией на приводимые мною совершенно конкретные примеры первых попыток предпринимательства у нас, воспринятые как анекдот.

Через какое-то время Павлов, уже будучи премьером, предложил мне колоссальную и многообещающую сделку по продаже огромных долгов нашей стране многочисленных "друзей" по всему миру. Я отказался и, почувствовав, что начинает пахнуть жареным, быстренько свалил с фирмы подальше от гнева сильных мира сего, аккурат перед бунтом

ГКЧП. А ведь мог успеть стать олигархом.

Но вообще-то я вспоминаю годы работы в "Амскорте" с удовольствием. Кстати, название это я слепил из следующих слов:

American-Soviet consulting, research, trade. Будучи его генеральным директором, я объездил почти все страны Западной Европы (Восточную я исколесил до этого, работая в Минвнешторге и Совмине), совмещая деловую поездку с чтением лекций на тему "перестройки" СССР (интерес к нам тогда был колоссальный).

Моей коронной была лекция "Специфика советского пути к капитализму". Дело в том что одним из основных направлений нашей деятельности был научно-образовательский обмен, по которому мы принимали в Москве делегации учёных и политиков западного мира (к немалой материальной выгоде для себя) и отправляли за государственный счёт наших производственников и экономистов на курсы т. н. повышения деловой квалификации при ведущих учебных заведениях

Европы и США.

Предварительно в моей Школе бизнеса на ВДНХ нашенские "студенты"

(в т. ч. крупные чины КГБ, МВД и др. министерств и ведомств) прослушивали лекции крупнейших советских специалистов-международников. Это служило адаптационным демпфером для них перед восприятием западной действительности и хоть немного смягчало мучительный стыд за их "темноту" во многих вопросах. Я и сам читал там лекции, и наиболее часто задаваемым вопросом был "А как нам уеть этих империалистов, полезших к нам толпой?". Т. е. превалировала тогда в умах идеология воинствующего коммунизма, когда надуть и объегорить врага было честью.

Вот эту стену непонимания повыше Берлинской стены я и пытался разрушить. Привелось мне выступать и в США, в Белом доме, перед конгрессменами и сотрудниками правительственного аппарата, где я почувствовал в свою очередь меру их непонимания нашей действительности и опьянения от своих заслуг в деле приближавшегося коллапса социалистической системы.

Намного большее понимание реалий социалистического обустройства и совкового менталитета я встретил в другой организации. Сразу после становления "Амскорта" я через своего соучредителя был приглашён на четырёхнедельный семинар "Мелкое и среднее предпринимательство США" и оказался в числе представителей почти всех соцстран, разбавленных для разнообразия костариканцем, китайцем из Гонконга и аборигеном из

Австралии, милейшим парнем, который тут же получил кличку "Людоед".

Чрезвычайно интересными для меня были встречи в рамках семинара с американскими бизнесменами (нас провезли по самым процветающим штатам) и лекции, в том числе в Управлении поддержки предпринимательства (ох как такое пригодилось бы и нам). В

Управлении любому пришедшему с улицы предоставлялся клетушка-кабинет с компьютером и факсом и давался стартовый денежный кредит для разворота дела. Над душой стояли кураторы-профессионалы в качестве поводырей для новичка в бурном море-океане бизнеса. Отсев был большой, но выход сухого остатка оправдывал государственные вложения.

Но, говоря о понимании, я имел в виду другую организацию, проявившегося вскоре спонсора семинара в лице тоже управления, но центрального да ещё и разведывательного (ЦРУ). Можете понять обуревавшие меня чувства, когда я был приглашён туда, в отдел СССР и соцстран. Шёл туда как в гитлеровский застенок, настраиваясь молчать как партизан, а встретил молодых милых аналитиков с блестящим знанием русского языка и всей подноготной меня и моего предприятия.

У-ф-ф, даже попытки вербовки не было.

В другой поездке, в Сан-Франциско, в помещении своего партнёра,

Фонда Франклина, я, помнится, отсидел пару дней в качестве консультанта американских бизнесменов, возжелавших инвестировать в нашу перестроечную экономику, и не подозревавших о тех шишках, которые там набьют. Сидел не забесплатно, а за 400 долл. в час (не слабо, да?), а полученные "зелёные" честно, но со слезами на глазах, сдал в кассу своего предприятия.

Уйдя с него и опять начав с нуля, учредил на паях с двумя старыми друзьями маленькую фирмёшку, разместившуюся в закутке уже набиравшей вес компании своего бывшего зама по кооперативу. Получил чуть-чуть деньжат от посреднических операций со знакомыми шведами и опять чёрт понёс в крупные дела. На деньги знакомого мне директора киевского банка Алексея закупил крупную партию мочевины (удобрение такое) у какого-то дышащего на ладан предприятия и прогнал её через всю

Россию в Одессу.

Чего мне это стоило в ту пору развала хозяйства – отдельная песня. Одесса ещё была наша, т. е. совковая, поэтому ободрали меня как липку за погрузку, страховку и фрахт до Турции, куда я товар благополучно толкнул. Под страховкой тогда понималась сумма налом в карман портового начальства, чтоб всё было сделано как надо и не разворовано.

Из Анкары меня оповестили, что груз пришёл с большим недовесом

(всё же не удержались хохлы), но валютный навар покрыл все издержки, позволил расплатиться с банком (плюс 30 процентов), ещё и осталось тысяч 200 долларей для поддержания штанов (шучу, конечно, – сумма по тем временам огромная). Довольный сделкой украинский партнёр, который уже стал именоваться Олесей, предложил пристроить на Западе ценные бумаги его банка. Я знал, что они гроша ломаного не стоят, но всё же умудрился это сделать.

Их с удовольствием взял для получения под их залог кредита в

Германии нигерийский царёк, возглавлявший у себя на родине провинцию с 2-мя миллионами населения. Нашли клиента друзья поляки, проживавшие в Германии и занимавшиеся там явно криминальным бизнесом. Короче, когда этот иссиня-черный джентльмен зашёл в банк для получения кредита, его повязали. Оказалось, вы будете смеяться, сенегалец из жадности разбавил пакет наших бумажек откровенной липой.

Ко мне претензий не было, киевские "фантики" отослали на Украину, а мужик попал под суд и в газету, подмочив свою репутацию. Я же остался без комиссионных в 3 млн. долларов, а жаль до сих пор. Олесь же в скором времени сел на 5 лет за "увод" в свой банк гривен в особо крупном размере из киевского госбанка. Но перед этим, подлый, послал мне "SOS" с мольбой срочно перевести ему те самые 200 тысяч

"зелёных", чтобы отмазаться на насевшего на него местного КГБ. Что я и сделал с благородным криком в душе "Спасай наших!".

И вот я опять оказался у разбитого корыта. Подёргался ещё несколько лет, зарегистрировал в Шотландии (там льготный налоговый режим) аж две компании ("Вэксфорд" и "Полдинг") по названию попавших на глаза местных деревенек. Такие так называемые "оффшорные компании" ценились тогда на вес золота. Причина в закоснелом страхе предпринимателей, что всё вернётся на круги своя, деньги отберут и всех пересажают, а также в трудности получения валюты и прятанья средств.

А так я мог сам с собой торговать, одной рукой подписывая контракты за московскую фирму, другой – за шотландскую. На этом и зиждились многие посреднические операции. Но чуть не все мои разбивались в прах, натыкаясь на исключительную недобропорядочность с бандитским налётом новых русских предпринимателей. От прямых наездов меня спасало покровительство их нескольких группировок, для которых я периодически выступал в качестве советника по экономическим и финансовым вопросам.

Нельзя сказать, что я не потерял невинности социалистического воспитания, но честь свою блюл и государственные интересы для меня что-то значили. Чего греха таить, всё же пускался я и в авантюрные сделки. Чего, скажем, стоила одна… Знакомцы из КГБ попросили подсобить в поиске надёжного банка для принятия на счёт крупной (и очень-очень) долларовой суммы, мягко говоря, сомнительного происхождения.

Поясню, что это значило. Тогда ещё у нашего руководства сохранялись тесные связи с иракским Садамом Хусейном. И вот он согласился расплатиться за что-то, но "наликом" и фальшивыми долларами, правда, ничем не отличимыми от настоящих. Я передал образцы знакомому банкиру, честно на ушко изложив ситуацию. Тот проверил купюры и дал "добро", пообещав за жирный процент для банка закрыть глаза и пойти на сопряжённые с этим делом риски.

Операция развивалась стремительно, мы ждали прибытия автомобиля с грузом из "Внуково", куда были доставлены спецрейсом деньги, но связь с гэбэшниками неожиданно прервалась на самом интересном месте по необъяснимым причинам. Причины прояснились лишь на следующий день

– в газете я прочитал краткое сообщение о том, что по пути из аэропорта в Москву автомобиль с таким-то генералом КГБ попал в страшную аварию со смертельным исходом. И над этим делом возникла гнетущая тишина…

Для меня это послужило последней каплей. Ну никак я не вписывался в игры перестроечной страны, хоть и был профессором экономики и знал законы "джунглей", полазив по ним в пору службы в военное время во

Вьетнаме. К тому же разболелся от полученной в том же Вьетнаме контузии (попал под взрывную волну бомбы с американского самолёта, взлетел метров на семь и приземлился на копчик). Аукнулись на это мои тазобедренные суставы, а я, распустив все свои фирмы и рассчитавшись со всеми, получил 2-ю группу инвалидности и, плюнув, ушёл на пенсию. Вскоре я стал и инвалидом дефолта имени Кириенко

1998 года, потеряв все свои "гробовые", пущенные в рост. Как тогда говорили, ну полный абзац.

Сейчас на дворе время устаканившегося капитализма, а к тому моменту, как высвечивается на мониторе компьютера эта фраза, я породил и поставил на ноги сына, подарившего мне двух чудесных внучат, построил дом (дача на Истре) и вот пишу книгу прозы своей жизни, а ещё стихотворную летопись своего бытия. Такая вот затянувшаяся Болдинская осень. Ужо допишу и подведу окончательную черту. Дай бог, чтобы писалось подольше.

Во Вьетнам я попал в 1965 г. со студенческой скамьи, с пятого курса ИВЯ. Там (не в институте, конечно, а в СРВ) как раз началась развязанная американцами так называемая "воздушная война устрашения". Как будто мало было многострадальному Вьетнаму "грязной войны" с французами после мировой. По Женевской конвенции 1954 г. страну "временно" разделили надвое, революционные силы перешли на

Север, а городская интеллигенция перебралась на Юг, под крылышко к американцам, которые довели там свой воинский контингент

"советников" аж до полумиллиона.

Южане, многие из которых заняли в Социалистической Республике

Вьетнам руководящие посты, не могли смириться с потерей полстраны, да и семьи их оставались в Сайгоне. Так и началась партизанская война в Южном Вьетнаме, а америкосы стали ко времени моего приезда, не догадываясь о моём появлении, бомбить Север, чтобы перекрыть каналы подпитки партизан и заставить вьетнамское руководство отказаться от планов освобождения.

Так вот, Минвнешторгу срочно потребовался переводчик с вьетнамским, а какой дурак на войну поедет? Ну а мне разрешили сдать наперёд экзамены и откомандировали туда вроде как на практику. А задержался я на целых пять лет, сдав в отпуск выпускные экзамены и получив заветную корочку, а в Торгпредстве – должность экономиста.

Когда прибыл к месту назначения, во Вьетнаме было по-зимнему холодно (не больше 20 градусов тепла), солнечно и тихо. Америкосы ещё не раскочегарили бомбёжки, так, побамбливали где-то на окраинах.

Доложившись о прибытии, вышел, помню, осмотреться и сразу наткнулся на дядьку, типа борца Поддубного по комплекции и такими же пушистыми усами, в поплиновых рубашке и штанах песочного цвета, а на голове панамка.

Первые же его слова ввели меня в глубокий ступор. "Ты не сынком ли генерала Арефьева будешь?" – спросил он, щурясь от яркого солнца.

"Да, – промямлил я, – только отец уехал от нас с матерью в 45-ом, а я родился в 44-ом…". "Знаешь что, заходи ко мне вечерком вот в эту виллу, поговорим", – сказал он и бодрым шагом удалился.

Оказалось, это был генерал Лебедев, главный военный советник, проживавший с женой в вилле, стоявшей впритык к зданию Торгпредства.

А оно раньше, при французском колониальном иге, было лучшим в Ханое борделем, а потому одноэтажным, вытянутым в длину, с многочисленными кабинетиками, один из которых и стал моим родным на долгую пятилетку. Но это я узнал, конечно, потом, как и то, что жена

Лебедева была единственной в колонии, оставшейся после всех других, отправленных на родину после начала бомбардировок.

Кроме неё было ещё только три женщины-секретарши, одна из которых с милым именем Кармия (от слов "Красная армия") работала в аппарате

Лебедева. Ну да бог с ней. Вечером я отправился в виллу генерала, где мы славно посидели под коньячок и рассказы про моего отца, у которого он был начальником штаба. Знал он и мою маманю, приехавшую на фронт студенткой с артистической бригадой и оставленной отцом при себе порученцем. Брак был должным образом зарегистрирован замполитом.

Вернувшись к себе в гостевую комнату, я застал там чуть не весь коллектив Торгпредства, разминавшегося в ожидании моего возвращения за хорошо обустроенным столом. Началась моя "прописка", как водится, первым тостом "Со свиданьицем", а закончилась любезным разрешением отсыпаться назавтра до обеда.

Поселили меня в другой вилле, как и все, оставшейся от французского времени, а нами превращённой в родную коммуналку с местами общего пользования. Во внутреннем дворе торгпредского комплекса была зона культурного отдыха в виде большой беседки с биллиардным столом в центре. На нём с развешенных по периметру беседки портретов сходились угрюмые взгляды членов Политбюро во главе с поблескивавшим лысиной генсеком Никитой.

Рядом в сооружённой из ящика берлоге обитал медвежонок Миша, привезённый из горной провинции нашими геологами. Он был всеобщим любимцем и сам ласкался ко всем. Было, правда, одно "но". Не терпел

Мишуня запаха водочного и бил носителя оного точно выверенным хуком правой в левый глаз. Так что чуть не все торгпредовцы носили на глазу отметину разной степени синюшности. Ну а когда по Мишиной неосторожности эти отметины появились сразу на обоих глазах личности партсекретаря, повзрослевшего медведя отдали в городской зоопарк.

Свято место пусто не бывает, скоро на том же месте и на той же цепи появилась обезьянка Маша, которую мне отдал в порту капитан нашего судна, сказав, что та его достала. Машкин нрав проявился тут же. Она вскочила на меня, поцеловала в носик, а потом выдрала из кармана валюту (местные донги) и успела зажевать их прежде чем я опомнился. Так что при подходе к ней все держались за карманы.

За Машкиным домишком был вход в типовое советское бомбоубежище, куда нам надлежало спускаться при звуке сирены воздушной тревоги, а ой как не хотелось. Представьте – жара под сорок, влажность – под сто, комарьё как рать у Чингисхана, принудительная вентиляция, которая начисто отказалась работать в условиях чуждого ей климата…

Было, правда, одно "но".

По инструкции в нём полагалось держать НЗ (алкоголь и консервы).

На этом постоянно возобновляемом неприкосновенном запасе только и держались. Но когда пришла подлинная нужда в бомбоубежище, добежать до него не успели. В 1968-ом америкосы таки влепили в нас свою ракету "шрайк", правда, не в Торгпредство, а в Лебедевскую виллу, но и мы были в зоне поражения. А "шрайк" – это варварский неуправляемый снаряд "воздух-земля", начинённый бесформенными кусочками металла, раздирающего плоть живой силы противника. Но мы-то здесь при чём?!

Нас спасли бетонный парапет вдоль открытого коридора и душераздирающий вопль "Ложись, вашу мать!" Олегушки Гурова, единственного среди нас прошедшего Отечественную войну сыном полка.

Под эту команду мы и полегли дружно под парапет (гены военного поколения рождения 30-40-х годов не дремали), а железный град просвистел над нами.

Бросились к вилле Лебедева и увидели, что ракета, к счастью, врезалась в фундамент, покрошив лишь выходившие во двор окна.

Генерал встретил нас в семейных трусах на выходе из ванной, с помазком в руке и пеной на щеках, в совершенно невозмутимом виде.

Успокоив и проводив нас, он пошёл будить свою Лялечку, которая даже не проснулась.

В конце концов оказалось, что серьёзно пострадал один лишь я.

Окошко моей комнатули тоже выходило во двор, и взрывная волна прошлась по моей маленькой ещё тогда коллекции фарфоровых статуэток, превратив их в горстку белесых крошек. Долго я потом горевал и стал на всякий случай собирать изделия из бронзы и дерева, и по сю пору радующие мой глаз в московской квартире.

Скажу к слову "собирать", что это тогда означало. Вся торговля в городе ограничивалась рыночками и мелкими продовольственными лавочками. Магазины в ходе строительства социализма были истреблены как класс. В единственном универмаге в центре Ханоя можно было приобрести лишь миску для еды да отрез материи для "аозай"

(национальное платье с разрезами до бедра) и штанцы под него.

Что-то мало-мальски приличное можно было приобрести лишь в

"дипмагазине" для иностранцев. Из вьетнамцев туда допускали лишь особо почётных граждан по спецпропускам, отоваривая их по спецталонам. Вам это ничто не напоминает? Да, точь-в-точь наши магазины системы "Берёзка", где отоваривались на сертификаты

"Внешпосылторга" лица ограниченного контингента советских граждан, допущенных к выезду за рубеж.

А сертификаты эти подразделялись на "бесполосные", "желтополосые" и "синеполосые" (под страны со свободно конвертируемой валютой, развивающиеся и валютные замухрышки соцлагеря). Соответственно в

"Берёзке" можно было приобрести хорошие товары, "так себе" и "наши", но дефицитные. Нам в качестве фронтовой льготы одну месячную зарплату разрешили выдавать "бесполосными", чем мы очень гордились.

А я, пользуясь знанием местного языка, во Вьетнаме проникал к

"спекулянтам-подпольщикам", где и покупал стоящие сувениры и антиквариат.

Запомнилось это время большим скандалом в Москве, связанным с уже опальным тогда писателем Солженицыным. Тот в "Берёзке" на Б.

Грузинской демонстративно потребовал продать ему что-то за советские рубли, объясняя продавцу, что по закону они должны приниматься всеми торгующими организациями. Товар ему по звонку "сверху" всё-таки продали для избежания огласки и международного резонанса, а писателя после этого тихо отправили в эмиграцию.

Извините за невольное отступление, вернёмся к ракете "Шрайк". То, что от неё осталось после взрыва, увезли приехавшие из Посольства

"доработчики", наказав нам на прощанье, может быть, в шутку, готовить список испорченного имущества для предъявления иска америкосам. Мы под это дело быстренько "списали" ящик водки, ящик икры и кое-что ещё из представительских продуктов, которые пошли на сабантуй по случаю счастливого избавления от неминуемой погибели.

Иск наш МИД выставлять не стал, но поезд, как говорится, ушёл.

В арсенале американских средств устрашения была ещё одна гадость, так называемая "шариковая бомба". Размером она с детский кулачок, оболочка слеплена из шариков типа подшипниковых, набита толом, посерёдке – взрыватель с микроскопическими крылышками на игле, которая при полёте бомбочки постепенно впивается в капсюль и на высоте человеческого роста бум, и шарики разлетаются с убийственной скоростью. А их в сбрасываемом с самолёта контейнере уж никак не меньше сотни. Сколько народа ими было побито, жуть.

Впервые с их работой я познакомился уже месяца через два после приезда в страну, под Ханоем, когда меня затормозили из-за ремонта повреждённой во время американского налёта дороги. Я вылез из машины и забрался на какой-то холмик, чтобы поснимать жанровую сценку копошащихся там ремонтниц. А те вдруг бросили работать и ну хохотать, прикрывая правой рукой рот (так диктует местный этикет), а правой указывая на меня.

Я осмотрел свой прикид (поплиновый костюмчик песочного цвета) – всё вроде бы в порядке, ширинка застёгнута, ничего не торчит, чего смеяться? А оказалось, что стою на присыпанных песочком горе трупов товарок этих девчонок, которых покосили шариковые бомбы (были они и замедленного действия). Не подумайте о варварской натуре хохотушек, просто на Востоке отношение к смерти иное, без нашего пиетета, может, в силу веры в реинкарнацию души.

Так вот, очень скоро я настрополился по подсказке "доработчиков" эти бомбочки разряжать, тол выжигать, а образец американского варварства превращать в отличный сувенир. В первый же отпуск я взял их с собой дюжину, что чуть не стало причиной инсульта таможенника в

Домодедово, открывшего мой чемодан. Пока он был в шоке, я объяснил ему на ушко, что бомбы неопасны, разряжены, и что везу их в качестве сувенира друзьям, а что ещё, мол, везти с войны. Тот так и стоял застывшей статуей из Содома с Гоморрой, когда я уже обнимался с встречавшими меня друзьями.

Осталось объяснить, кто они такие, эти "доработчики". Дело в том, что Вьетнам служил своеобразным военным полигоном как для американцев, так и для нас. Они там отрабатывали своё вооружение, мы

– своё. Для этой цели и трудилась в Посольстве не покладая рук группа молодых учёных технарей с выездной бригадой, рыскавшей повсюду в поисках всего упавшего с неба.

Это надо было делать оперативно, ибо вьетнамцы следовали политике

"и нашим, и вашим" и такую же возможность предоставляли нашему идеологическому противнику на то время – китайцам. К тому же крестьяне в мгновение ока разбирали, например, рухнувшие американские самолёты по нечуждой и нам формуле "в хозяйстве всё пригодится". Собранный урожай проходил в Посольстве предварительную обработку, а потом направлялся нашими судами на родину для дальнейшего изучения и использования.

Кроме того, "доработчики" участвовали в постоянном "мозговом штурме" по разработке мер противодействия американским техническим и тактическим новинкам. Например, американские лётчики, заметив на радаре пуск ракеты, пускали по воронке луча её наведения упомянутый уже "шрайк" и оператору ничего не оставалось, как, спасая свою жизнь, отключаться. Так наши вот что придумали – вести ракету двумя лучами, а поймав "шрайк", вторым лучом перекидывать его за себя, куда бог пошлёт.