Бытие и сущность

Глава III Сущее и существование

Размышления св. Фомы Аквинского о природе сущего связаны с аристотелевским определением метафизики как «науки о сущем как таковом вообще»[832]. Поэтому начать нужно с этой формулировки, которую можно понять в двух разных смыслах.

В первом смысле она обозначает науку о том, что есть сущее и каковы те свойства, которые принадлежат сущему как таковому. В таком понимании метафизика есть наука, отличная от всех прочих, потому что ее объект — сущее в качестве сущего — отличен от объектов всех остальных наук. Действительно, каждая из других наук исследует некоторый определенный род сущего: например, количественное сущее изучает математика, сущее в движении — физика, живое сущее — биология. Но та наука, о которой мы говорим, изучает просто сущее, взятое в чистом виде. Иначе говоря, се предметом является всё то, о чем в каком бы то ни было смысле можно сказать: это есть[833].

Во втором смысле аристотелевское определение метафизики обозначает науку о таком разряде существующих вещей, которые заслуживают имени сущего по преимуществу, так как они суть в полном смысле слова. Среди теоретических наук, таких, как математика или физика, есть и такая наука, предмет которой никоим образом не вовлечен в материю и не подвержен становлению. Эта наука исследует отдельные и неподвижные формы, вечные причины всякого становления, именуемые перводвигателями. Если есть в мире что-нибудь божественное, оно обнаруживается именно в этих чисто нематериальных сущих. Собственно говоря, это боги; поэтому теоретическая наука, имеющая их своим предметом, принимает имя теологии. Итак, мы сказали о метафизике, науке о сущем как таковом, что она является наукой по преимуществу, потому что объект ее более универсален, чем объекты других наук. Но если существуют нематериальные, неподвижные, божественные и, следовательно, первые сущие, то наука о них тоже должна быть наукой по преимуществу, потому что имеет предметом причины всех остальных вещей. В таком понимании теология сливается с метафизикой. В самом деле, будучи первой наукой, т. е. наукой о первых сущих, она тем самым является универсальной наукой. Далее, она исследует неподвижное сущее, о котором никогда нельзя сказать, что оно «становится», но которое всегда просто «есть». Поскольку каждое такое сущее является в полном смысле сущим, и особенно неподвижный Перводвигатель как наивысшее сущее, то теология тоже оказывается наукой о сущем как таковом. Следовательно, она сливается с метафизикой[834].

Комментируя Аристотеля, св. Фома Аквинский последовательно рассмотрел эти тезисы и попытался несколько упорядочить их — или, если угодно, выявить скрытый в них порядок. Метафизика, заявляет св. Фома, есть высшая наука, потому что имеет своим объектом высшее умопостигаемое, т. е. общее сущее: ens commune. Но что является по своему характеру в высшей степени умопостигаемым? Maxime intelligibile можно рассматривать, во-первых, с точки зрения порядка, которому надлежит следовать в познании. Но познавать — значит приобретать знание первых причин, через которое мы приходим к познанию всего остального. Понятая таким образом, метафизика предстает в качестве науки о первых причинах всего существующего. Во-вторых, maxime intelligibile может рассматриваться с точки зрения его интеллектуальности, ибо чем более интеллектуально познание, тем более оно интеллигибельно. Но познание тем более интеллектуально, чем менее чувственно, а значит, чем более абстрактно или универсально. Поэтому наиболее интеллектуальной будет наука о наиболее общих началах, т. е. о сущем и о свойствах сущего как такового: едином и множественном, потенции и акте. Наконец, в-третьих, можно рассматривать maxime intelligibile с точки зрения интеллигибельности его объекта. В таком понимании первая наука будет наукой о первом умопостигаемом; наука по преимуществу будет наукой об умопостигаемом по преимуществу. Наиболее интеллигибельно то, что в наибольшей степени отделено от материи: Бог и отделённые Умы. В действительности эта третья точка зрения смыкается с первой, так как Бог и отделённые Умы суть не только высшее умопостигаемое, но и первые универсальные причины всего существующего. Тот факт, что эти три точки зрения на объект первой науки равно законны, оправдывает обозначение этой науки тремя разными именами. Поскольку она исследует первопричины, она именуется первой философией, prima philosophia; поскольку рассматривает сущее как таковое и его свойства, она принимает имя метафизики (ибо ее объекты действительно суть transphysica: они помещаются за пределами природного и чувственного порядка для тех, кто от следствий восходит к причинам). Наконец, поскольку она имеет предметом в высшей степени интеллигибельное сущее, она именуется божественной наукой, или теологией[835].

Итак, мы сталкиваемся с той же двойственностью. Здесь она тем более досадна, что св. Фома, сводя вместе различные значения слова «метафизика» у Аристотеля, с особенной четкостью выявляет фундаментальную разнородность двух из них. Если мы определяем метафизику в качестве науки о сущем как таковом и его свойствах, то полагаем ее объектом не просто общее понятие, но по меньшей мере общую сущность, к тому же первейшую и важнейшую из всех: саму сущность существующего, поскольку оно существует. Если же мы определяем метафизику в качестве науки о божественном сущем, о котором говорится как о сущем в полном смысле слова, то, напротив, полагаем ее объектом индивидуальные сущности, «существа», а не просто общее «сущее» как таковое. По-видимому, нужно было выбирать между этими двумя видами метафизики. Однако Аристотель этого не сделал, а св. Фома не посчитал это необходимым в данном тексте. В самом деле, здесь св. Фома выступает как простой комментатор Аристотеля, и ничто не обязывает его продолжить мысль Философа в направлении, которого тот, несомненно, не предвидел. Однако такую же трудность представляли для него некоторые теологические проблемы, которых Аристотель тоже не мог предвидеть, а сам св. Фома, напротив, не мог не принимать во внимание. Поэтому не нужно удивляться, что св. Фома-комментатор Аристотеля разрешил затруднения в тех же терминах, в каких это сделал св. Фома-теолог. Аристотель знал только одну теологию — ту, которая составляет часть его метафизики. Св. Фома знает две теологии: ту, которая составляет часть метафизики, и ту, которая превосходит первую, потому что опирается на слово Божье. Но эти две томистские теологии не могут быть полностью чужды одна другой, так как имеют один и тот же объект, хотя и познаваемый под разными углами зрения. Поэтому в этом вопросе, как и во многих других, теология св. Фомы неизбежно должна была оказать влияние на его аристотелизм. Некоторые считают это влияние вредоносным; однако следовало бы видеть в нем исток наиболее личностной и подлинно творческой философской мысли.

Сам св. Фома не оставил нам того, что можно было бы назвать суммированным изложением томистской философии. Но ее главные тезисы повсюду просматриваются в его теологических сочинениях, где историк может их видеть в действии. Наблюдать их исключительно интересно именно потому, что всегда можно определить без доли сомнения, какая теологическая потребность послужила стимулом того или иного продвижения в области философии. Напротив, свои философские воззрения св. Фома во многих случаях высказывает только в связи с проблемами теологии; поэтому мы не станем упрекать его за то, что он не всегда до конца развертывает свою мысль ради нее самой и лишь изредка предвидит (главным образом в начале того или иного исследования), где у него будет повод коснуться ее. В данном случае св. Фома полностью высказал свои представления о природе и предмете метафизики не в начале Комментария на «Метафизику» Аристотеля, а в книге III, гл. 25 «Суммы против язычников». Здесь он предпринимает попытку доказать, что конечная цель всякой умной субстанции заключается в познании Бога. Сама постановка проблемы уже позволяет предвидеть, в каком духе св. Фома намерен разбирать спор между двумя возможными пониманиями метафизики и каков будет его приговор. Но лучше пусть он сам изложит свою точку зрения: «То, что следует любить ради чего-то иного, существует ввиду того, что следует любить ради него самого. В самом деле, в желаниях природы нельзя идти в бесконечность; в противном случае это желание природы нельзя было бы удовлетворить, ибо невозможно преодолеть бесконечность. Но все практические науки, искусства и виды деятельности следует любить только ради иного, ибо их цель заключается не в познаний, а в действии. Напротив, умозрительные науки следует любить ради них самих, ибо их цель заключается в самом познании. В делах человеческих нет ничего, что не было бы подчинено иной цели, кроме умозрительного созерцания. Не составляет исключения даже игра, которая на первый взгляд вовсе не имеет цели. На самом деле она имеет соответствующую цель: ведь благодаря игре наш ум как бы расслабляется, и затем мы ощущаем в себе приток новых сил, позволяющий вернуться к занятиям. Если бы дело обстояло иначе и следовало бы любить игру ради нее самой, то нужно было бы играть всё время, что отнюдь не верно. Итак, практические искусства подчиняются искусствам умозрительным; и параллельно этому всякое человеческое действие подчиняется интеллектуальному созерцанию как своей цели. Но всякий раз, когда науки и искусства находятся в подчиненном положении, их последняя цель соотносится с архитектоническим искусством или наукой, чьи предписания обязательны для подчиненных наук. Например, искусство судовождения, с которым соотносится цель корабля, т. е. его практическое использование, — это архитектоническое искусство, предписания которого обязательны для искусства судостроения. И таково же отношение первой философии к прочим умозрительным наукам. В самом деле, все прочие науки зависят от первой философии в том, что получают от нее свои начала и средства борьбы против тех, кто отрицает эти начала. В свою очередь, первая философия целиком подчинена, как своей конечной цели, познанию Бога, откуда и получает имя божественной науки. Итак, познание Бога составляет конечную цель всех познаний и всех действий человека».

Как св. Фома приходит к этому выводу? Здесь речь идет совсем о другом, чем в комментарии на «Метафизику». Там проблема заключалась в том, чтобы установить, к чему относится метафизика, — или, говоря языком св. Фомы, каков ее «субъект». Как видим, это чисто умозрительная, более того, абстрактная проблема, ибо речь идет об отграничении сферы некоторой науки через указание того реального «субъекта», сущность которого определяет объект искомой науки. Таким субъектом является ens commune (общее сущее). Значит, все, что относится к сущему как таковому, принадлежит к области метафизики. А поскольку божественные существа заслуживают имени сущего как такового, они без ущерба для своего единства входят в область науки о «существующем как таковом». Но в «Сумме против язычников» речь идет совсем о другом. Св. Фома спрашивает себя, должно ли считать познание Бога конечной целью всякой разумной субстанции. На этот раз он говорит как теолог; но теолог никогда не отгораживается в нем от философа. Это становится очевидным в конце указанной главы, где св. Фома в подтверждение своего вывода ссылается одновременно на Евангелие и на Аристотеля. В самом деле, Евангелие учит, что чистые сердцем узрят Бога и что жизнь вечная состоит в познании единого истинного Бога. Но эти слова согласуются с учением Аристотеля о том, что высшее счастье человека — в умозрительном познании совершеннейшего предмета созерцания[836]. Итак, для того, чтобы обрести не саму полноту истины (для этого довольно Евангелия), но всестороннее видение истины, достаточно в этом вопросе продолжить Аристотеля Евангелием. Аристотель говорит, что высшее счастье человека состоит в умозрительном познании высшего умопостигаемого, т. е. божественного; но Иисус Христос обещал, что чистые сердцем узрят Бога; значит, высшее счастье человек обретет в вечном созерцаниихамой божественной сущности. Так Аристотель вовлекается в praeparatio evangelica (приутотовление Евангелия), чего он не мог предвидеть. Ясно, что св. Фома предназначает для его философии совершенно новую роль. Чтобы приспособиться к ней, аристотелевская философия должна была подвергнуться определенным изменениям. Заметим, что св. Фома нисколько не искажает учение Аристотеля в том, что касается объекта метафизики. Для него она остается той первой философией, которая имеет своим предметом сущее само по себе и от которой все прочие науки принимают свои начала. Но у св. Фомы метафизика словно удваивается. По крайней мере, те два аспекта, которые различал уже Аристотель, теперь не просто сосуществуют, а выстраиваются в иерархическом порядке. Вместо метафизики, которая одновременно содержит в себе «первую философию» и «теологию», св. Фома говорит о «первой философии», полностью подчиненной познанию Бога и потому принимающей имя «божественной науки»: Ipsaque prima philosophia tota ordinatur ad Dei cognitionem sicut ad ultimum fìnem, unde et scientia divina nominatur («Сама же первая философия полностью подчиняется познанию Бога как конечной цели, отчего и называется божественной наукой»). Итак, метафизика в качестве науки о «существующем» и о свойствах сущего как такового еще не составляет высшей науки. Иначе говоря, метафизика является высшей наукой не потому, что она есть наука о сущем в указанном смысле. Метафизика называется высшей наукой потому, что это знание первоначал сущего, которое принадлежит ей по праву, целиком подчинено в ней познанию Бога — чистого и простого Бытия. Если метафизика есть наука о сущем как таковом, которая имеет последней целью познание Бога, то она представляет собой онтологию, целиком обращенную к теологии. Можно сказать, что в самой метафизике знание о сущем как таковом присутствует только ввиду знания о высшем Существующем.

Текстуальное сравнение помогает понять, каким образом св. Фома, решая свои теологические задачи, вывел философию на новые пути. Тот факт, что он непрестанно цитирует Аристотеля, отнюдь не доказывает, что он всего лишь послушно следует за ним. В этом легко убедиться, если сравнить роль одних и тех же формулировок в старом аристотелевском и в новом томистском контекстах. Верно, что Аристотель называл метафизику «божественной наукой», ибо если существует наука о божественном, то это именно она[837]. Верно также, что Аристотель полагал высшее счастье человека в созерцании божественного[838]. Однако он никогда не заключал отсюда, что наука о сущем как таковом целиком подчинена познанию Бога. Несомненно, Аристотель считал метафизику совершеннейшим знанием; а поскольку он учил, что совершенное знание есть знание первых причин, то может сложиться впечатление, будто Аристотель мыслил метафизику полностью подчиненной познанию первопричины. В действительности он ничего подобного не утверждал и не мог утверждать на том простом основании, что у него отсутствовало представление об абсолютной первопричине. В тексте, который цитирует св. Фома, Аристотель говорит буквально следующее: «Совершенно очевидно, что знание, которое необходимо приобрести [т. е. метафизика], есть знание о первых причинах: ведь мы говорим, что тогда знаем в каждом отдельном случае, когда полагаем, что нам известна первая причина. А о причинах говорится в четырех значениях»[839]. Действительно, в аристотелевском мире, где неподвижный Перводвигатель не является творцом, материя тоже в некотором смысле есть первопричина. Бог Аристотеля, несомненно, есть одно из начал всего сущего[840], но не единственное начало и не единственная причина. В аристотелевском мире есть такое бытие, которое — ввиду отсутствия понятия творения — не объяснить ссылками на Бога: это бытие материи. Метафизика Аристотеля не может быть «целиком и полностью» обращена к Богу, ибо материя есть та не сводимая к Богу данность, которая не позволяет по-настоящему подчинить первую философию теологии.

Совершенно иначе обстоит дело у св. Фомы. У него формулировка, явно заимствованная из Аристотеля, не только значительно меняется в своем словесном выражении, но и обретает новый смысл: «Мы полагаем, что познаём совершенно, когда познаём первую причину. Значит, человек по природе стремится к своей конечной цели, которая состоит в том, чтобы познать первую причину. Но первая из всех причин есть Бог. Следовательно, конечная цель человека состоит в познании Бога»[841]. Здесь ничто не препятствует всецелому подчинению первой философии познанию Бога. Скорее наоборот, всё призывает к этому, ибо если знание есть знание причин, то высшее знание устремлено к высшей причине, т. е. Богу.

На первый взгляд это может показаться лишь незначительным уточнением аристотелевского тезиса. В действительности св. Фома совершил реформу огромного значения. Если бы он удовлетворился заявлением о том, что метафизика и естественная теология подчинены, как своей цели, теологии откровения, то его вывод лишь косвенно затрагивал бы историю философии. Но св. Фома говорит совсем другое. Когда он утверждает, что сама «первая философия» полностью подчинена, как последней цели, познанию Бога, то в первую очередь он имеет в виду именно познание Бога посредством естественного разума. Это вполне подтверждают последние слова приведенной фразы: unde et sdentici divina nominatur. Итак, сама prima philosophia, или метафизика, становится теологией, подчиняясь познанию Бога. Коль скоро это так, то вся метафизика устремлена за пределы познания наиболее общей сущности, т. е. сущего как такового, — на то существо, о котором, напротив, можно говорить как о предельно единичном. Сам св. Фома подтверждает это в предельно ясных терминах: «Познавая некоторое следствие, человек естественно желает познать его причину. Но человеческий ум познаёт сущее вообще {ens universale). Следовательно, он естественно желает понять его причину, т. е. Бога… Это познание Бога есть конечная цель человека»[842]. И поэтому, как мы сказали, оно есть также конечная цель метафизики: Est… ultimus finis hominis intelligere quoquo modo Deum (Последняя цель человека — познать каким бы то ни было образом Бога).

Если это и не противоречило Аристотелю, то, по крайней мере, снимало одно из скрытых противоречий аристотелевского учения; причем в таком вопросе, который затрагивает смысл метафизики в целом. Аристотель уже сказал, что человек обретает божественность в умном созерцании интеллигибельного, и то немногое, что мы в состоянии узнать о божественных вещах, драгоценнее для нас, чем самое глубокое научное знание о чувственном. Св. Фома не устает повторять эти слова любимого философа: ведь Аристотель здесь так близок к тому, что и для него было дороже всего[843]! Но св. Фоме сказанного недостаточно. У Аристотеля термин «теология» означал едва достижимую и предельно ограниченную науку, потому что мы стоим перед ее предметом, словно ночная птица перед солнцем. У св. Фомы теология обретает совершенно новую содержательность и полноту от того, что Бог говорил к человеку, и теперь, опираясь на откровение, теология может утвердиться как наука веры. Конечно, и тогда она остается лишь «тем немногим, что мы знаем о Боге». Но есть два кардинальных отличия: во-первых, теперь она непоколебима, потому что ее основанием служит вера; во-вторых, став наукой о спасении, она сделалась жизненно значимой целью всего человеческого умозрения. Утвердившись таким образом в качестве высшей Мудрости, doctrina fidei как бы присоединила к своей державе ту скромную теологию, которая уже заключалась в метафизике Аристотеля. Отныне, подчинив себе естественное познание Бога (quoque modo) и до конца использовав эту прерогативу «последней цели», сверхъестественная теология возвела естественную теологию в достоинство высшей цели всего философского умозрения. Далее, не забудем, что драма мученичества Христова изменила отношение между человеком и Богом. Для Аристотеля сумрачность нашего знания о Боге была подобна сумеркам перед вечной ночью; для св. Фомы это сумрак рассвета перед наступлением дня с его полуденным сиянием, которому не будет конца. Неудивительно, что св. Фома подчиняет всю метафизику тому, перед чем остановился Аристотель. Божественное Бытие перестало быть для нее абсолютно недостижимым идеалом; теперь оно во всех смыслах стало ее венцом.

Для правильного понимания доктрины св. Фомы необходимо все время держать в уме эти два плана, равно необходимые, но иерархически упорядоченные. Поистине можно сказать, что томизм несет на себе печать этого фундаментального различения между планом «сущего как такового», т. е. субстанции, и планом причины этого «сущего как такового», т. е. существования, которое в пределе приводит мышление к Богу. В зависимости от акцентирования той или другой стороны учения мы получаем две совершенно разные интерпретации томизма. Истинной будет та, которая, как и сам томизм, одновременно удерживает обе точки зрения в иерархическом соподчинении, переходя от одной к другой в нужный момент и сообразно природе исследуемого вопроса.

То, что в томизме сохраняется аристотелевский план сущего, которое понимается как тождественное ουσία, не вызывает никаких сомнений. Но если ставить вопросы в такой перспективе, то не может быть и речи о различении сущности и сущего, потому что сущее и ουσία совпадают по определению. Всякий раз, когда св. Фома рассматривает вещи под таким углом зрения, он тем самым возвращается к первоначальному аристотелизму. Именно так он поступает в заслуженно знаменитом пассаже из Комментария на «Метафизику». И это совершенно естественно: если должен быть момент, когда мысль св. Фомы приближается к аристотелизму вплоть до кажущегося смешения, то это именно комментирование Аристотеля. Перечитывая аристотелевский текст с комментариями св. Фомы, мы извлекаем Двойную пользу: во-первых, проверяй те выводы, к которым привело нас изучение аристотелевской онтологии; а во-вторых, убеждаемся в том, насколько верно св. Фома понял Аристотеля.

Речь идет о том пассаже из книги IV, гл.2 «Метафизики», о котором мы уже говорили[844]. В краткой главе I Аристотель утверждает, что есть некоторая наука, исследующая сущее как таковое (το ον ή ον), а также то, что ему присуще само по себе. В главе II он задается вопросом о значении слова «сущее». Ход мыслей таков. О сущем говорится в различных значениях, но всегда по отношению к одному и тому же началу — ουσία. Одни вещи называются сущими потому, что они сами суть субстанции (ουσίαί); другие потому, что они суть свойства некоторой субстанции; третьи потому, что они производят или уничтожают некоторую субстанцию. Итак, если есть наука обо всем, что заслуживает имени сущего, то именно потому, что все называемое сущим называется так ввиду своего отношения к ουσία. Именно ουσία, ее начала и причины исследуются наукой о сущем. Далее, исследуя сущее, та же самая наука простирается и на все стороны сущего как такового. Она должна рассматривать «единое», ибо «сущее» и «единое» — одно и то же (ταυτο και μία φύσις), а это приводит к заключению, что ουσία, сущее и единое суть равнозначные термины. Отсюда знаменитая формула, которую мы уже приводили: «один человек», «человек» и «существующий человек» — одно и то же: ταυτο γαρ εις άνθρωπος και άνθρωπος και ων άνθρωπος (1003 b 26–27). Реальность, обозначаемая этими разными терминами, в действительности одна: «Бытие (субстанция= ουσία) каждой вещи есть единое не привходящим образом, и точно так же она по существу своему есть сущее (όπερ ον τι)» (1003 b 32–34). Совершенно ясно, что здесь хочет сказать Аристотель: метафизика исследует единое так же, как сущее, потому что это лишь два имени одной и той же изначальной реальности, ουσία, которая существует, и существует как поистине единая. Если имеется учение о тождестве сущего и субстанции, то мы находим его именно здесь. Нетрудно заметить, что Аверроэс, критикуя Авиценну в этом вопросе, осознанно восстанавливал подлинный аристотелизм.

Как поступает в данном случае св. Фома? В качестве комментатора он точно излагает Аристотеля. И не только в качестве комментатора, но и потому, что в тех строгих рамках, в каких развертывается аристотелевский тезис, он верен. Во-первых, он верен в том, что касается сущего и единого: ипит autem et ens significant unam naturarti secundum diversas rationes («единое» и «сущее» обозначают одну природу, но в разных отношениях). Во-вторых, он верен в том, что касается чтойности, или сущности (ουσία), и сущего. Вот тому подтверждение: «Если рождается человек (homo), тем самым всегда рождается существующий человек (ens homo); и если уничтожается человек, то уничтожается и существующий человек. Но то, что в одно и то же время рождается или уничтожается, есть одно». В-третьих, то же самое верно в отношении единого: «Когда имеет место рождение человека, то рождается один человек; и если есть уничтожение, то уничтожается». В чем тогда различаются эти термины? А они должны различаться: в противном случае они были бы чистыми синонимами и взаимно заменяли бы друг друга, чего не происходит. В действительности, объясняет св. Фома, термины homo, res, ens, ипит означают одну и ту же реальность, но взятую с разных точек зрения. В отношении сущности, или природы человека, она именуется homo; в отношении обладания некоторой конкретной сущностью, или природой, она есть res; в отношении акта существования — ens, или существующее (hoc vero потеп ens imponitur ab actu essendi — «имя сущего дается от акта бытия»); наконец, в отношении своей неотделимости от самой себя она именуется ипит, т. е. единым. Но в действительности то, что обладает сущностью, обладает конкретной чтойностью благодаря этой сущности и нераздельно в самом себе — всё это одно и то же: unde ista tria, res, ens, ипит, significant omnino idem, sed secundum diversas rationes (отсюда эти три [имени] — вещь, сущее, единое — вообще означают одно и то же, но в разных отношениях)[845]. Означает ли это, что между существующей реальностью и ее существованием нет никакого действительного различия, но имеется полное тождество, оттененное лишь простым различием аспектов[846]? Св. Фома этого не утверждает. Он вообще не говорит здесь об отношении esse к essentia, но только об отношении ens к essentia. И смысл его высказываний (в согласии с Аристотелем) заключается в том, что обозначаемое именем «сущее» тождественно обозначаемому с других сторон именами «единое», «вот эта вещь» или «человек». Это верно, когда речь идет об уже установившемся сущем. Но св. Фома добавляет к этому то, чего не сказал Аристотель: hoc vero потеп ens imponitur ab actu essendi. Иначе говоря, как предмет является «вещью» в силу своей чтойности, так он же является «сущим» в силу акта бытия. Таким образом, существующая чтойность тождественна реальному сущему, определяемому этой чтойностью. Когда мы говорим о некоем существующем человеке, что он есть «один человек» или «одно существо», то говорим об одной и той же вещи, взятой в двух разных аспектах. Однако отсюда никоим образом не следует, будто акт существования (actus essendi), который сообщает бытие сущему, не отличается от сущности, кроме как в отношении точки зрения, — как если бы томизм унаследовал от аристотелизма представление о субстанции как о монолите без единой трещины, где сущность, существование и единство составляют одно.

Конечно, св. Фома ограничивается здесь ролью комментатора Аристотеля; однако примечательно, что, за исключением осторожного намека на фундаментальное значение esse в конституировании сущего, он не высказывает ни малейшего протеста, не делает никакой оговорки, не предпринимает даже попытки отступить от своего автора. Более того, есть тексты, где св. Фома несомненно говорит от своего имени, но которые заставляют думать, будто для него, как и для Аристотеля, реальное сущее и существовование поистине есть одно. Например, в Комментарии на Сентенции мы встречаем следующее трехчастное разделение esse: «Следует знать, что об esse говорится тремя способами. Во-первых, esse называют саму чтойность, или природу вещи; например, когда говорят, что определение есть формула, обозначающая то, что есть сущее; и определение в самом деле обозначает чтойность вещи. Во-вторых, esse называют сам акт сущности; например, "жизнь", т. e. esse живущего, есть акт души, причем не вторичный, каковым является действование, а первичный акт. В-третьих, esse есть то, что указывает на истинность соединения терминов в суждениях; в этом смысле есть называется связкой. В таком понимании esse полностью конституируется только в интеллекте, соединяющем или разъединяющем термины; однако его основанием служит esse самой вещи (fundatur in esse rei), которое представляет собой акт сущности, как это было сказано выше относительно истины»[847].

Отбросим третье значение, как не имеющее прямого отношения к реальному сущему. Остаются два значения термина esse, которые принимаются св. Фомой, и только два, насколько позволяет судить приведенный текст. С одной стороны, esse есть essentia (или quidditas, или natura), которую мы узнаем из того, что она выступает предметом определения; с другой стороны, esse есть первичный акт самой сущности, в силу которого сущность существует. Первый смысл очевиден. Чтобы пояснить второй смысл, св. Фома прибегает к примеру души. Что такое душа? Душа есть то, что осуществляет жизненные функции в организованном теле. Таково в действительности ее esse, quidditas, natura. Ho вглядимся пристальнее в определяемую таким образом сущность. Каково ее действие? Мы сказали, что душа осуществляет различные жизненные функции: функцию питания, роста и т. п. Всё это ее вторичные акты. Чтобы отыскать их источник, нужно подняться от того, что делает душа, к тому, что она есть, т. е. к ее первичному акту. И тогда мы увидим, что душа есть жизнь; и поскольку жизнь есть акт сущности души, в этом акте заключено ее esse. Итак, esse души, в глубочайшем смысле, есть сам акт сущности: esse rei est actus essentìae.

Возьмем этот текст, как он есть. Не будь у нас других текстов, ничто не позволяло бы думать, что св. Фома отличал существование от сущности. В самом деле, ничто не говорит о том, что esse, которое св. Фома полагает здесь в качестве акта сущности, есть сам акт существования. Напротив, буквальный смысл текста указывает на то, что esse, о котором идет речь, сливается с тем первичным актом, в силу которого всякая сущность есть то, что она есть. Да и сам пример, который использует св. Фома (причем не только здесь, но и в других сочинениях, в разные периоды жизни), буквально заимствован из Аристотеля[848], где его значение, во всяком случае, вполне очевидно. Vivere est esse viventibus (жизнь есть существование для живых существ) означает, что, как «человек», «один человек» и «существующий человек» — одно и то же, так одно и то же — «живое существо», «одно живое существо» и «существующее живое существо». Полагать первичный акт «жизни» — значит полагать тем самым соответствующее «живое существо». Нет ничего более аристотелевского, чем это отождествление esse (το είναι) с первым актом, или первым совершенством, в силу которого субстанция есть, и есть то, что она есть[849]. Цитируя эту формулу, сам св. Фома удерживается в подлинно аристотелевском плане субстанциального бытия. Всякая субстанция есть то, что она есть, в силу некоего акта; и этот акт, который делает субстанцию существующей, потому что делает ее тем, что она есть, — не что иное, как форма[850]. Итак, мы остаемся в плане уже конституированной субстанции, где вовсе не встает метафизическая проблема ее отношения к существованию.

Очень часто дело обстоит именно так и в учении самого св. Фомы, охватывающем все области этой аристотелевской субстанциальности. Св. Фома не время от времени, а как правило, удерживается на этом уровне. Философия и даже теология, поскольку она пользуется услугами философии, начинают с постановки и разрешения проблемы первоначала сущего, т. е. проблемы существования; но как только эта проблема оказывается решенной, их интерес сосредоточивается исключительно на «существующем». Поэтому неудивительно, что мысль св. Фомы главным образом движется в плане субстанции, сущности и формальной причины. Не вызывает удивления и то, что комментаторы св. Фомы, которые сами уклоняются от проблемы существования, оправдывают свои толкования томизма ссылками на тексты, где сам св. Фома не посчитал возможным и нужным вводить понятие существования.

Неожиданно другое: мир св. Фомы, это случайное порождение суверенной божественной воли, тем не менее обладает той же устойчивостью и длительностью в бытии, что и миры Аристотеля и Аверроэса, созданные их богами в силу природной необходимости. Но мир св. Фомы обладает этими свойствами на совершенно иных метафизических основаниях и на совершенно иных условиях. Универсум Аристотеля зависит от Перводвигателя, который является его целевой причиной, а также (в более косвенном, но вполне реальном смысле) производящей причиной[851] «существующего», т. е. причиной его бытия — но не его существования. Это подтверждается тем, что от Перводвигателя не зависело, будет мир существовать или нет, как не зависит и прекращение или продолжение существования мира в будущем. Совершенно иначе обстоит дело с миром христианских философов. Бог был абсолютно свободен создать или не создать мир, и точно так же он абсолютно свободен в любое мгновение обратить его в ничто. Для этого ему достаточно перестать вдыхать в него существование, что будет означать конец мира[852]. Такая экзистенциальная зависимость от своей причины характерна для христианского универсума и неотъемлема от него. Именно поэтому существование, акт конечной сущности, никогда не принадлежит миру с полным правом. Св. Фома неоднократно прибегает к сравнению, которое нельзя не признать убедительным. Известно, что в физике Аристотеля прозрачные среды, как, например, воздух или вода, представляют собой материальные тела, способные принимать свет[853]. Но хотя свет полностью пронизывает прозрачное тело, он не присоединяется к нему. Это подтверждается тем, что, когда свет гаснет, прозрачное тело вновь погружается в световое небытие, т. е. в темноту. Но так обстоит дело не со всякой физической энергией. Например, когда огонь нагревает некоторое количество воды, то вода с необходимостью должна принять форму тепла; именно поэтому она остается горячей, даже будучи снята с огня. Напротив, воздух не принимает форму светящегося тела, как вода принимает форму тепла; воздух освещается, но не начинает светить, как светит солнце — первоисточник света. И поэтому после захода солнца воздух вновь оказывается во власти темноты. В этом смысле солнце есть причина света не только in fieri (в отношении возникновения), но также in esse (в отношении существования). Аналогичным образом Бог выступает в качестве причины существования. Св. Фома очень выразительно говорит о свете: quia non habet radicem in aere, statini cessai lumen, cessante actione solis (так как свет не имеет основания в воздухе, он тут же прекращается с прекращением действия солнца)[854]. Существование, непрестанно «вливаемое» Богом в сущее, не имеет основания в самом сущем. Если заменить образ притока образом дара, то можно сказать, что существование пребывает в вещах как некий дар, который в любое мгновение может быть отозван по желанию дарителя. Но в каких бы образах ни представлялось томистское различение сущности и существования, его объектом остается именно этот факт. Существование может пребывать в сущности, и мы видели, как тесно оно может быть с нею связано; однако никогда не происходит из сущности. Единственное сущее, существующее по природе, — это сам Бог. И как воздух не может стать солнцем, так тварь не может стать Богом: sic autem se habet omnis creatura ad Deum, sìcut aer ad solem illuminantem (всякая тварь находится в таком же отношении к Богу, в каком находится воздух к светящему солнцу). Таким образом, сущность тварного сущего никогда не может быть актом его существования[855].

Однако поспешим добавить, что этот дар, будучи непрочен в своей правомерности, фактически вполне стабилен, потому что никогда не будет отнят. Разумеется, если бы Творцу было угодно уничтожить своё творение, он мог бы это сделать; но ему это не угодно и никогда не будет угодно. Св. Фома абсолютно уверен в этом и подтверждает свою уверенность различными доводами. Пожалуй, у нас нет нужды рассматривать их в подробностях[856], потому что (и это важно понять) вопрос о том, уничтожит Бог свое творение или нет, по существу чужд вопросу о внутренней устойчивости сущего. Все христианские теологи согласны между собой в отношении абсолютности божественного всемогущества, но используют этот принцип по-разному; что же касается тех теологов, которые одновременно являются философами, то их философские подходы отнюдь не совпадают. Известно, какую роль играет у Оккама и его последователей довод de potentia Dei absolute! (об абсолютном могуществе Бога). Он превосходно сочетается с их эмпиризмом. Универсум Оккама — это арена событий, которые происходят на наших глазах и о которых вполне законно спрашивать, как именно они происходят. Но было бы неосторожным утверждать, что они не могли произойти иным образом, потому что если бы Бог того пожелал, его всемогущество позволило бы ему изменить природный ход вещей, причем незаметно для нас.

Такой подход весьма отличен от позиции св. Фомы, который полагает, что коль скоро Бог сотворил разные природы, то именно в них отныне надлежит искать причину всего происходящего с вещами. Вот почему в томизме всё, что не может быть объяснено, исходя из природы вещей, поистине составляет особый порядок событий — порядок чудесного. Его объяснение заключается уже не в сущности вещей, а в воле Божьей. Так же и здесь: задаваясь вопросом об уничтожимости или неуничтожимости тварного сущего, мы должны искать ответ не в воле или всемогуществе Бога, а в самой природе тварных сущих. Конечно, Бог, сотворивший их, может их уничтожить. Но проблема заключается в том, чтобы узнать: есть ли у нас хотя бы малейшие основания думать, что сущее, как оно есть, было сотворено для того, чтобы затем подвергнуться уничтожению? Речь идет в данном случае не о свободной воле Божьей, чьи решения нам неведомы. Наша убежденность в устойчивости сущего основана не на неизменности этой воли, как это будет позднее у Декарта, а на непосредственно зримой природе тварного сущего. В этом вопросе св. Фома не испытывает ни малейших колебаний: природы творений свидетельствуют о том, что ни одно из них не подвергнется уничтожению: creaturarum naturae hoc demonstrant ut nulla earum in nihilum redigatur. В самом деле, творения либо нематериальны, либо материальны. Если они нематериальны, значит, они суть чистые формы, т. е. просты и неделимы, а следовательно, неуничтожимы. Как решительно заявляет св. Фома в лаконичной формуле, sunt immateriales, et sic in eis non est potentia ad non esse (они нематериальны, и, таким образом, в них нет потенциальной способности к небытию). Мы еще вернемся к этой формуле. Если же, напротив, речь идет о телесных субстанциях, они, конечно, уничтожимы в качестве субстанций, так как их формы могут быть отделены от материи; но сама материя, входящая в их состав, проста и потому неуничтожима. Если форма утрачивается (по крайней мере, форма индивидуального сущего), то материя остается[857]. Иначе говоря, если отправляться от созерцания бестелесных субстанций и первой материи, то мы не обнаруживаем никакой трещины, через которую в них, как в таковые, могло бы проскользнуть небытие. Бытие субстанции не заключает в себе ничего, что предвещало бы или подготавливало его прекращение. Хотя это бытие существует не через себя, оно явно существует для того, чтобы длиться.

Вот почему можно сказать, что вечный универсум Аристотеля как бы включен в тварный мир св. Фомы Аквинского. Этот мир существовал не всегда; но он мог бы существовать всегда, и, во всяком случае, коль скоро теперь он существует, то будет существовать всегда. Аристотель не знал о том, что мир существовал не всегда[858]. Но поскольку он отождествлял сущее с субстанцией, то в действительности у него не было никаких оснований даже ставить эту проблему. Подобно Платону, Аристотель пытался найти причину наличия движения и, подобно Платону, усматривал эту причину в неподвижном. На вполне определенном уровне субстанции аристотелевское объяснение сущего было полным. Полаганием материи и неподвижных Двигателей целиком объясняется наличие движений и возникновений, следствием которых является сущее в становлении[859]. Поэтому недостаточно сказать, что Аристотель был прав до определенного предела. Если подходить к нему с его собственной позиции субстанциального бытия, он был прав абсолютно. Итак, св. Фома полагает вслед за Аристотелем, что на уровне субстанциального бытия не следует вводить понятия творения и сохранения мира Богом. Простые субстанции таковы, что в них нет potentia ad non esse. Ничто не показывает с большей очевидностью, что тот план, в котором движется здесь мысль св. Фомы, абсолютно отличен от того плана, в котором действительно встает проблема сотворения и сохранения сущего Богом. Вернее, ничто не показывало бы, если бы сам св. Фома не нашел способ прояснить это с еще большей отчетливостью. Против тезиса, что Бог не может уничтожить одно из своих творений, следовало бы возразить, что сущее, сотворенное из ничего, всегда остается в потенции относительно небытия, из которого оно возникло. Оно как бы стремится вернуться в небытие[860]. Но и при этом формулировка не вполне точна. Ведь всякое творение принадлежит бытию, а бытие, как таковое, не могло бы по природе стремиться к собственному небытию. Напротив, ens, per se loquendo, est causa essendi (сущее, собственно говоря, есть причина существования), и потому, коль скоро оно есть, оно длится. Так что если говорить, применительно к творению, о некоей potentia ad non esse (связанной с тем, что оно получает бытие от Бога), то эта потенция заключается не в нем самом, а скорее в Боге. Каким образом в онтологическом монолите сущего могла бы присутствовать возможность обратиться в ничто? Именно потому, что оно существует не само по себе, продолжение или прекращение существования зависит не от него. Поэтому, если угодно, скажем, что в Боге имеется возможность уничтожить творение; но не будем утверждать, будто оно само по себе способно перестать быть. Вот почему, говоря о духовных субстанциях и небесных телах, сама субстанциальность которых поистине безущербна, св. Фома сформулировал тезис, термины которого нужно взвесить во всей их значимости: «Esse per se consequitur formam creaturae, supposito tamen influxu Dei; sicut lumen sequitur diaphanum aeris, supposìto influxu solis. (Inde potentia ad non esse in spiritualibus creaturis et corporibus caelestibus magis est in Deo, qui potest subtrahere suum influxum, quam in forma ve/ materia talìum creaturarum» (бытие само по себе есть следствие формы творения, однако при добавлении действия Бога; подобно тому, как свет есть следствие прозрачности воздуха, при добавлении действия солнца. Отсюда возможность небытия в духовных творениях и небесных телах скорее заключается в Боге, который может отнять свое действие, чем в форме или материи таких творений)[861]. Вопрос о тленности или нетленности некоторого сущего сводится к вопросу о том, имеется ли в этом сущем, в его наличной структуре, внутреннее противоречие между составляющими его элементами — или, по крайней мере, некоторая материя, не полностью актуализированная формой (как это наблюдается во всех подлунных вещах); короче говоря, имеется ли в данном сущем некое внутреннее начало тленности. Вот почему мы бы сказали, что подобная проблема должна обсуждаться в формальном плане субстанции, в отвлечении от божественного всемогущества как производящей причины. По словам св. Фомы, «тленное» и «нетленное» суть «атрибуты сущности» как таковой, прямо и непосредственно! Следовательно, именно ее, а не могущество Божье, нужно рассматривать в поисках ответа на вопрос о том, надлежит ли приписывать ей данные атрибуты[862].

Настойчивое повторение формулы supposito tamen influxu Dei напоминает также о том, что порядок субстанциального бытия не является последним. Именно поэтому многим трудно ухватить смысл томистской онтологии. Им кажется, что допущение божественного действия достаточно обосновывает длящееся бытие творений; но если отвлечься от этого действия, в самих творениях не останется ничего, что могло бы объяснить их существование. Причина затруднения заключается в том, что здесь вновь смешивается проблема существования с проблемой субстанциальности. В метафизике св. Фомы они тесно связаны, но и различны. Томистская субстанция, будь она простой формой или соединением материи и формы, по своей сути есть «то, что есть». На вопрос о том, в силу чего она есть, следует ответить: в силу своей формы или в силу того, что она сама есть форма. Вот почему св. Фома не устает повторять, что там, где есть форма, есть и бытие: esse consequitur ad formam. Что это значит? «Бытие следует за формой» не означает, будто форма есть производящая причина бытия субстанции[863]. Каким образом она могла бы ей быть? Форма не может быть причиной собственного бытия: ведь для этого ей нужно было бы прежде существовать. Значит, форма есть начало бытия и даже, если угодно, причина бытия, но в своем собственном порядке — порядке формальной причинности. Это вполне реальная причинность, без которой существование вещей было бы невозможным. В этом смысле форма поистине есть causa essendi — но только в этом смысле. Без формы нет субстанции; без субстанции нет ничего, способного существовать; следовательно, нет возможности существования. Иначе говоря, форма является причиной бытия, так как она конституирует субстанцию, которая только и способна существовать. Обратимся еще раз к излюбленному примеру св. Фомы Аквинского: форма есть causa essendi для субстанции подобно тому, как прозрачность есть causa lucendi для воздуха. Выступая в качестве формы воздуха, качество «прозрачности» делает его субстратом, способным воспринимать свет; и точно так же форма, конституируя субстанцию, производит субстрат, воспринимающий существование[864]. Хотя это сравнение заимствовано из устаревшей физики, оно вполне сохраняет иллюстративную значимость для всякого, кто хочет понять этот важнейший аспект томистской онтологии. Собственная роль формы в ней заключается в том, чтобы конституировать субстанцию, способную воспринять акт существования[865].

Здесь будет небесполезно сделать паузу и поразмыслить над этой формулой поистине кардинальной важности. Не поняв ее, мы не поймем и всей глубины томистской метафизики; не поймем даже, от чего мы отказываемся. Полагать субстанцию в качестве proprium susceptivum ejus quod est esse (собственно воспринимающего то, что является бытием), или утверждать, что substantia completa est susceptivum ipsìus esse (полная субстанция есть то, что принимает свое бытие), — значит, прежде всего, полагать достаточность субстанциального бытия как такового, в его собственном плане, где оно выполняет функцию, которую только оно может выполнить. Итак, субстанция есть «то, что» существует; и она есть это id quod est в силу своей формы. Форма — последний акт в порядке субстанциальности. Esse прибавляется к ней не для того, чтобы сделать ее субстанцией, а для того, чтобы эта субстанция существовала. Иначе говоря, esse никогда не будет актом формы в том смысле и в том порядке бытия, в каком форма является актом материи. Конечно, если бы материя сама по себе не была потенциально сущей, она не могла бы стать актуально сущей посредством формы, которая конституирует субстанцию и тем самым делает возможным актуальное существование материи в составном сущем. Таким образом, для материи форма выступает в качестве causa essendi; причем, добавляет св. Фома, forma non habet sic esse per aliarti formam: сама форма обладает существованием, полагаемым в ее акте, не через другую форму. Следовательно, внутри субстанции, в своем собственном плане формы и формальной актуальности, она есть наивысшее. У нее нет формальной причины ее собственного бытия в качестве формы: пес habet causarti formalem sui esse. Та дополнительная актуальность, которую она еще может принять, будет, таким образом, актуальностью не формального, а, если можно так выразиться, экзистенциального порядка: habet tamen causam influentem ei esse (однако у нее есть причина, сообщающая ей бытие). Таким образом, акт, в силу которого субстанция существует, может и должен быть добавлен к акту формы, конституирующей субстанцию. Может, потому что всякая форма есть акт, но не всякий акт есть форма. Следовательно, соединение сущности и существования, коль скоро мы вынуждены его полагать, с необходимостью будет соединением акта, который сам по себе не является актом формы, с формой субстанциального бытия[866].

Действительно ли св. Фома Аквинский полагал такое соединение, а следовательно, и различение сущности и существования? Этот вопрос сводится к тому, чтобы выяснить: усматривал ли св. Фома за аристотелевским субстанциальным актом другой план — план экзистенциального акта? Для того, чтобы извлечь пользу из полученной формулы (к тому же требующей смыслового уточнения), попытаемся установить, поддерживал ли сам св. Фома тезис о «реальном различии» сущности и существования. Некоторые интерпретаторы, в том числе объявляющие себя томистами, отрицают, что он мог это делать, потому что, по их словам, такое различение немыслимо. Однако в данном случае, как и вообще, первым должен идти вопрос an sit (было ли?). Если верно, что св. Фома делал подобные заявления, нужно признать этот факт, а уже затем дискутировать по поводу мыслимости или немыслимости такого различения и об условиях его мыслимости. В настоящее время возможно констатировать следующее. Во-первых, среди бесчисленных томистских текстов о различии сущности и существования лишь малое число (в пропорциональном отношении просто ничтожное) квалифицирует это различие как «реальное». Фактически нам известен лишь один бесспорный случай. Возможно, есть и другие; но когда мы вновь и вновь безуспешно перечитываем в поисках этой формулы тексты, где она, казалось бы, напрашивается, нельзя не прийти к выводу, что св. Фома употреблял ее крайне редко. Однако при всем этом остается фактом, что один раз, когда она представилась св. Фоме, он не колеблясь принял ее. Более того, он употребил ее в таком контексте, что, однажды прочитав ее, трудно не увидеть, что ее точный смысл подразумевается везде, где св. Фома представляет esse отличным от essentia. Всё принадлежащее к роду субстанции, утверждается в этом месте, составлено reali compositìone (реальным соединением). Объяснение, предлагаемое св. Фомой, само по себе достаточно для того, чтобы можно было говорить о подлинном присутствии в томистской мысли двух онтологических уровней: бытия-субстанции и бытия-экзистенции, равно необходимых для полноты бытия. В самом деле, продолжает св. Фома, «всё входящее в категорию субстанции субсистирует (бытийствует) в своем существовании. Следовательно, существование должно быть чем-то иным, чем само [субсистирующее]». В этом суть томистского учения. Полное понятие сущего включает одновременно два элемента: существование (esse) и нечто существующее (субстанцию). Таким образом, всякое в полном смысле слова сущее требует co-присутствия этих двух элементов, т. е. их реального различия, а потому и реального соединения. Если бы их соединение не было реальным, т. e. esse не было бы aliud (иным) в сравнении с id quod est (тем, что есть), то ввиду того, что все субстанции одного вида обладают одной и той же сущностью, esse любой из них было бы одновремено esse всех остальных субстанций, и они были бы неразличимы. Таким образом, различие и соединение esse и id quod est столь же реально, сколь реально различие между существующими в действительности субъектами. Настолько реально, что ничего более реального и быть не может. Этот вывод подтверждается дополнительным замечанием св. Фомы: ни реального различия сущности и существования, ни их реального соединения не может быть в форме составной субстанции или в ее акциденциях, ибо они сами не суть субстанции, и потому не суть[867]. Итак, сама по себе онтология субстанции недостаточна для разрешения проблемы существующего; но без нее эту проблему нельзя было бы даже поставить.

Не вызывает сомнения, что различие сущности и существования мыслилось св. Фомой как реальное — по крайней мере, в том смысле, что он никогда не считал его просто рассудочной дистинкцией, пусть даже имеющей основание в реальности. С другой стороны, сама формула «реальное различие», которую многие томисты употребляют как самоочевидную, крайне редко встречается в текстах св. Фомы. Подробности споров вокруг данной проблемы еще недостаточно известны; мы пока не можем с уверенностью сказать, когда и почему вошла в обиход эта формула. Быть может, здесь сыграло роль желание явно отмежеваться от сторонников чисто рассудочного различения; но может быть и так, что последователи св. Фомы уступили в этом вопросе естественной субстанциалистской склонности разума. Сам св. Фома обычно не говорит о «реальном различии» между сущностью и существованием; однако он очень часто говорит о том, что акт существования есть aliud (одно), а «то, что есть», или сущность, — aliud (другое). Перевод этого aliud как «иного» был бы вполне корректен в смысловом отношении. Но мы непроизвольно переводим aliud как «нечто иное», «иная вещь». Однако вовсе нет уверенности в том, что существование, будучи «иным», нежели сущность, является иной «вещью». Это означало бы, что существование есть вещь, а это не так. В самом деле, св. Фома никогда не называет существование alia res с целью отличить его от сущности. Поскольку характеристика различия как «реального» спонтанно ассоциируется с другой res, можно понять, что столь спорная формула не казалась ему удачным выбором. Правда, сегодня отказ от нее был бы некоторой аффектацией. Те, кто полагает, будто св. Фома допускал не более чем рассудочное различение сущности и существования, сами вынуждают своих оппонентов подчеркивать именно реальность данного различия. Но, может быть, лучше просто забыть и спор, и формулу и обратить внимание на сам факт, так неуклюже ею обозначенный.

В самом деле, всякое сущее, кроме Бога, состоит оно из материи и формы или нет, с необходимостью образовано соединением «того, что есть» и акта существования (esse). Если речь идет о чисто духовной субстанции, она подразумевает по меньшей мере одно соединение, а именно только что названное. Что же касается телесной субстанции, в ней различаются два иерархически упорядоченных соединения: первое — соединение материи и формы, конституирующее субстанцию; второе — соединение конституированной таким образом субстанции с актом существования. Чтобы яснее понять позицию св. Фомы, рассмотрим в первую очередь случай двойного соединения, где собственная природа каждого элемента определяется через противопоставление другому. С самого начала очевидно, что св. Фома указывает на такое двойное соединение. Вот одна из наиболее удачных его формулировок: «В субстанции, образованной соединением формы и материи, обнаруживается двойное подчинение: первое — подчинение самой материи форме, второе — подчинение уже образованной вещи существованию, к которому она причастна (alius autem [ordo] rei compositae ad esse participatum). В действительности существование вещи не есть ни ее форма, ни материя, но aliquid (нечто), присоединяемое к вещи через форму»[868]. Отметим это aliquid, чтобы не исказить его, переводя как «некоторая вещь». Усвоим из данного текста лишь то, что esse добавляется к вещи, уже конституированной в качестве субстанции. Как можно мыслить такое соединение?

Первый пункт мы уже указали, но должны вернуться к нему вновь, потому что сам св. Фома непрестанно возвращается к нему. А именно, оба названных соединения, а значит, и обе дистинкции похожи в одном отношении и глубоко различны в другом. Они похожи в том, что оба суть соединения акта и потенции, т. е. определяющего и определяемого. А различны они в том, что телесную субстанцию конституирует соединение акта формы с потенцией материи, в то время как существующая вещь конституируется соединением акта esse с субстанцией, которая полагается уже конституированной только что названным образом, но пребывает в потенции относительно существования. Всё это может быть выражено следующей краткой формулой: Nec est autem ejusdem rationis compositio ex materia et forma et ex substantia et esse, quamvis utraque sit expotentia et actu (однако соединение материи и формы и соединение субстанции и существования — не одного и того же порядка, хотя и то, и другое суть соединения потенции и акта)[869].

Итак, эти два соединения не являются соединениями одного порядка, хотя оба представляют собой соединения акта и потенции. Поэтому актуальность, о которой мы говорим, не может иметь один и тот же смысл в обоих случаях. Понять этот факт мешает то обстоятельство, что при всем различии обоих актов они ведут к одинаковому следствию — существованию. Как мы уже сказали, существовать может лишь id quod est; но id quod est всегда представляет собой некоторую субстанцию. А поскольку субстанция является таковой благодаря форме, форму надлежит признать одним из co-начал существования. В этом смысле все существующее существует через форму: forma… potest dici quo est, secundum quod est essendi principium (форма… может быть названа тем, через что существует [вещь]; в соответствии с этим она есть начало бытия)[870]. Форма не только может, но и должна быть так названа: не будучи высшим онтологическим актом, она тем не менее является, в качестве собственного акта субстанциального бытия, необходимым промежуточным звеном, воспринимающим и сообщающим акт существования. Никогда не нужно забывать лапидарную формулу, резюмирующую это учение: Per hoc enim in compositis ex materia et forma, dicitur forma esse principium essendi, quia est complementum substantiae, cujus actus est ipsum esse; sìcut diaphanum est aeri principium lucendi, quia facit eum proprium subjectum lucis (В соединениях из материи и формы о форме потому говорится, что она есть начало бытия, что она представляет собой дополнение субстанции, чей акт есть само бытие. Это подобно тому, как прозрачность есть начало свечения воздуха, потому что делает воздух собственным субстратом света)[871]. Здесь получает разъяснение неуклюжая формула, над которой издевался Сигер Брабантский и которая гласит, что esse «как бы конституировано началами сущности». Вспомним, что конечное существование не способно существовать само по себе. Оно может быть только существованием сущности; а так как сущность есть необходимое условие esse, мы выразимся точно, если назовем существование следствием сущности: Esse in re est, et est actus entis resultans ex principiis rei, sicut ìucere est actus lucentis (бытие пребывает в вещи и есть акт сущего, проистекающий из начал вещи, подобно тому как свечение есть акт светящего)[872]. Если порой св. Фома добавляет ограничение quasi, то лишь потому, что в действительности сущность и существование невозможны друг без друга, хотя и нельзя сказать, что одно проистекает из другого в прямом и буквальном смысле. Итак, св. Фома вновь и вновь повторяет, что существование Достигает сущности в форме и через форму. Таким образом, форма сама по себе есть начало и причина существования в указанном смысле. И однако, хотя не существует формы для формы, должен иметь место некоторый акт формы. Именно таким актом является акт существования[873].

Чтобы эта актуализация формы стала возможной, нужно, чтобы форма, будучи высшим актом в своем собственном, формальном плане, в другом отношении находилась в потенции. Именно об этом говорит св. Фома, но в таких терминах, которые выдают отсутствие у него с этого момента адекватного языка. Тщательно отметим эти языковые затруднения, ибо они связаны с самим существом проблемы. Флуктуации языка, в которых так очевидно выразилась предельная, действительно последняя метафизическая важность темы, могут быть использованы двояким образом: они могут помочь понять глубинную мысль св. Фомы, а могут послужить источником аргументации для тех, кто желал бы приписать св. Фоме совершенно чуждое ему учение. В зависимости от подхода каждого исследователя они могут стать либо драгоценными указаниями на истинный смысл прочерченной кривой, либо удобным предлогом для того, чтобы избежать затруднений, ускользнув по касательной. Естественный язык рассуждающего разума — это язык сущностей и субстанций. Когда сама субстанция описывается в терминах формы и материи, то понятие потенции тут же ассоциируется с материей, а понятие акта — с формой. Но в данном случае речь идет именно о том, чтобы преодолеть план субстанциального бытия как таковой. Это можно сделать лишь одним способом: мы должны мыслить форму (которая есть акт) высшей актуальностью в ее собственном плане бытия и одновременно потенциальностью в другом порядке. Иначе говоря, от нас требуется помыслить такую потенциальность, которая будет никоим образом не потенциальностью материи, но потенциальностью формы. Аристотелевский язык не способен предоставить терминологию для выражения онтологического отношения, столь чуждого самому аристотелизму. Поэтому св. Фома так часто вынужден добавлять quodammodo («некоторым образом») к тем единственным формулировкам, которые были доступны для него в то время. Так, он говорит, что формы «некоторым образом» находятся в потенции относительно существования, к которому они приобщаются[874]. Что касается определительной роли esse, здесь затруднение кажется меньшим, и св. Фома чаще без колебаний называет его актом; но иногда также «актуальностью» форм или сущностей; и даже, как мы видели, говорит о «формальности» esse по отношению ко всем остальным элементам реальности[875]. В действительности и здесь понятие акта естественно влечет за собой понятие формы, хотя экзистенциальный акт формы, будучи запредельным плану субстанции, сам трансцендентен плану формальности.

Итак, отношение существования к сущности предстает как отношение акта, не являющегося формой, к некоторой потенциальности, не являющейся материей, т. е. к потенциальности определенного рода. Теперь нам нужно установить саму возможность подобного отношения. Ведь можно задаться следующим вопросом: в случае, когда речь идет об акте существования, мыслимо ли его соединение с какой бы то ни было потенцией? Для того, чтобы войти в реальное соединение с существованием, сама сущность, очевидно, должна быть реальной, т. е. существовать. Поэтому то, что называют реальным соединением сущности и существования, следовало бы назвать реальным соединением существования и существования, что абсурдно. Иначе говоря, если данная сущность существует, она уже не может соединиться с существованием; а если не существует, то она есть ничто и ни с чем не может вступать в соединение[876]. Когда это возражение формулируется таким образом, его невозможно опровергнуть на его собственной почве. Отсюда понятно, что его приверженцы отказываются покидать эту почву, где они поистине непобедимы. Но именно поэтому на ней встреча с мыслью св. Фомы Аквинского почти наверняка исключена. Реальное различие или реальное соединение в том виде, как оно мыслится здесь, возможно только между двумя реальностями, из которых каждая полностью определена независимо от другой и составляет объект отдельного понятия. Но св. Фома говорит как раз о том, что существование возможно мыслить только как существование некоторой существующей субстанции. Конечно, мы не ошибемся, если скажем, что «существование» как таковое, в отрыве от понятия существующего «нечто», т. е. субстанции или вещи, есть термин, лишенный собственного содержания[877]. Но не следует поспешно заключать отсюда, будто то, что не есть объект понятия, не является объектом познания, а что не является объектом познания, то вообще лишено бытия. Но именно так поступают те, кто говорит: коль скоро ни для человека, ни для Бога невозможно мыслить акт esse вне какой-либо субстанции, то esse не имеет собственного существования, которое позволяло бы ему соединяться с сущностью или отличаться от нее[878].

Речь идет не просто о выборе между двумя возможными интерпретациями томистской онтологии, но о выборе между двумя разными концепциями философии вообще. С тем, что у нас нет собственного и прямого понятия esse, согласны все; но трудность заключается не в этом. Нам говорят, что неконцептуализируемое нельзя мыслить, а то, что нельзя мыслить, не существует. Но метафизика св. Фомы требует более сложной методологии, чем этот непримиримый концептуализм, в котором, как иногда кажется, закон хочет диктовать предписания самому божественному интеллекту. Если томистская онтология включает, как было сказано, онтологию Аристотеля, то она действительно должна опознавать в структуре каждого реального сущего присутствие причины, схватываемой понятием; и этой причиной будет сущность. Но томистская онтология стремится также преодолеть онтологию Аристотеля, полагая за пределами сущности акт самой этой сущности. И поэтому она вынуждает нас признать собственную актуальность esse, которое, будучи трансцендентно сущности, трансцендентно и понятию. Противоположная аргументация формально безупречна. Но она подтверждает тот факт, что св. Фома не сумел бы реально различить сущность и существование, если бы отождествил реальное с мыслимым, а мыслимое с объектом понятия. Да и как бы он это сделал? Требовать от esse способности концептуализироваться значит желать, чтобы оно было некоторой вещью. Но если сказанное нами верно, то esse есть высший акт, конституирующий всякую вещь, и, следовательно, не может быть одно с нею. Поэтому в рамках онтологии, которая не сводится к целостному «вещизму», возможно соединять сущность и существование и отличать их друг от друга.

Теперь нам предстоит показать, что такое различение не является чисто рассудочным. Этого можно достигнуть через определение взаимных отношений между сущностью и актом существования в структуре субстанции. Но будет, вероятно, не лишним сперва напомнить два аристотелевских принципа, которыми пользуется томистская онтология — правда, в такой области, в какую сам Аристотель никогда не проникал. Первый принцип: всякое соединение, следствием которого становится некоторое сущее, обладающее реальным единством, есть соединение потенции с актом. Второй принцип: причины четырех разных родов (материальная, формальная, движущая и целевая) могут порождать одна другую, и в этом не будет никакого противоречия: causae ad invicem sunt causae sed in diverso genere (причины суть причины друг друга, но в разном роде)[879]. Приняв это, мы можем показать, что существование может и должно отличаться от сущности, чьим актом оно является, и что такое отличие нельзя считать чисто рассудочным.

Принцип, который обусловливает необходимость такого различения, обнаруживается именно в том, что, как принято считать, делает подобное различение немыслимым. Нам говорят, что esse может мыслиться только в некоторой сущности. Совершенно верно. Но именно поэтому, когда мы говорим о конечном акте существования, этот акт и его сущность с необходимостью должны быть aliud et aliud (одним и другим, отличными друг от друга). В самом деле, есть конечные сущие — единственные, которые нам даны в опыте. Но возможность конечного сущего предполагает, что его акт существования есть нечто «иное» по отношению к сущности. Ведь если бы речь шла о чистом esse, дело обстояло бы иначе. Чистый акт существования есть всецело акт; иначе говоря, он есть акт во всех отношениях и на всех уровнях. И это происходит по той простой причине, что он предшествует им всем в качестве условия самой их возможности, а потому трансцендентен им всем. Таким образом, чистое esse неограничено не только в плане собственно существования, но и в плане сущности: ведь оно предшествует ей, и вследствие этого никакое сущностное определение не приложимо к esse. Вот почему, как замечает св. Фома в трактате De ente et essentia, некоторые философы утверждали, что у Бога нет сущности: коль скоро Бог есть чистое esse, его чтойность, или сущность, с необходимостью сливается с его esse[880]. По причинам, несомненно связанным с его собственным учением об именах Божьих, св. Фома старается избегать простого отрицания наличия сущности у Бога; он предпочитает говорить, что божественной сущностью является сам акт существования. Но каковы бы ни были словесные формулировки, факт остается фактом: чистое esse не детерминировано никакой сущностью, в силу которой оно было бы именно вот этим esse. Ha высшем уровне бытия, куда мы теперь стремимся подняться, проблема отношения сущности к существованию исчезает, ибо сущность сводится к чистому акту существования.

Необходимо избежать любых заблуждений относительно esse, о котором идет речь. Как мы уже сказали, наша естественная склонность смешивать реальное с концептуализируемым неизбежно подталкивает разум к тому, чтобы концептуализировать само esse. Всякий раз, когда мы уступаем этой естественной склонности, т. е. не боремся активно против нее, утверждение акта существования сводится к утверждению акта сущего. А поскольку сущим является то, что есть, постольку и само esse как бы опредмечивается в понятии сущности. Бог, это чистое esse, отныне мыслится как бесконечная сущность, и в ней заключается последняя причина всего, что может существовать по причастности к ней. В таком понимании каждое конечное esse тоже существует лишь в качестве сущности, т. е. постольку, поскольку порождается и определяется отныне высшим актом — актом формы. То, что называют esse, оказывается не более чем первой формальной причиной, в силу которой некоторая вещь заслуживает имени «сущего». Но в том, что касается томистского esse, дело обстоит совершенно иначе. Это не бесконечная сущность, которой по праву принадлежит существование, но абсолютный акт существования, в котором существование как бы занимает место сущности. Бог св. Фомы есть esse и не что иное. Его экзистенциальная чистота отличает его от всех прочих сущих, каждое из которых представляет собой такой акт esse, который в силу присоединенной к нему сущности принимает заданные качества и определяется к бытию в качестве именно «такого сущего»[881]. Тщательно отметим это фундаментальное различие: ведь те, кто его не делает, напрасно спрашивают себя, каким образом учение, полагающее в начало всего сущего чистый акт esse, способно избежать пантеизма. Иллюзорная проблема возникает именно потому, что чистый акт существования смешивается с формальным понятием чистой сущности, — вернее, потому, что здесь воображается некий метафизический бастард, который якобы существует в качестве акта esse и тем не менее универсален, как общая сущность сущего. Скажем так: чистое экзистенциальное esse отлично от всего остального тем, что в своей полноте отказывается принимать любые последующие добавления, в то время как сущность остается открытой для всякого рода дополнительных определений.

Итак, будем исходить из чистого акта существования, а не из его абстрактной понятийной кальки. Если существует такое нечто, субсистентное через себя, которое представляет собой ipsum esse (само бытие), оно может быть только единственным. В самом деле, разве могло бы оно быть чистым существованием без всякой примеси потенциальности, если бы вне его существовало нечто реальное — то, которым наше чистое esse могло быть, но не стало, и которое само не стало этим чистым esse? Поэтому можно утверждать, что в силу самого своего понятия чистое существование единственно: Ipsum igitur esse per se subsistens est unum tantum. Почему же тогда существующих вещей много? Чтобы это понять, нужно допустить радикальное различие между тем, что есть само существование, и тем, что обладает существованием. Всё сущее вне Бога обладает существованием (отпе autem quod est, esse habet), т. е. имеет его только по причастности. Поэтому для того, чтобы понять причину конечных сущих, данных в опыте, мы принуждены мыслить каждое из них составленным из «того, что есть» (субстанции или сущности) и акта существования, или esse, в силу которого существует эта субстанция или сущность. Хорошо известное возражение гласит, что различение или соединение возможно лишь при условии, что сама сущность существует. Совершенно верно, что именно существованию обязана сущность способностью соединяться с ним или отличаться от него. Но верно и то, что сущность соединяется с существованием или отличается от него in diverso genere. Если принимать всерьез это диалектическое опровержение различия сущности и существования, то различение нужно провести до конца. Ведь все реальное — это не esse и не сущность; оно есть сущее, конституированное их соединением. Не только сущность обязана esse бытием, которое позволяет ей соединяться с esse, но и само конечное esse обязано сущности бытием, которое позволяет ему, в свою очередь, соединяться с сущностью. Только чары воображения побуждают нас представлять акт существования самодостаточным и как бы оформляющим сущность, которая без него была бы ничем. Конечный акт существования не способен актуально существовать без сущности, как и сущность не способна существовать без акта существования. Однако из этого еще не следует, что одно без другого есть просто ничто, — конечно, если не считать понятия сущего и вещи взаимозаменяемыми. В таком случае мы столкнулись бы с невыполнимой задачей: соединить существование с сущими, вещь с вещами, в то время как вопрос заключается в том, чтобы узнать, каким образом и чем именно образованы сами сущие и сами вещи. А они образованы актом существования и сущностью; причем esse сообщает существование сущности, которая его специфизирует, и само получает от нее кое-что — конечно, не бытие, которым оно само ее наделило, но спецификацию, в силу которой esse приобретает качественную определенность как именно вот это esse. Скажем иначе: сущность приобретает актуальное существование в акте, а в ответ наделяет акт существования формальной определенностью, без которой он не был бы конечным актом существования[882].

Итак, не следует воображать метафизическое соединение сущности и существования как некое физическое соединение двух элементов, каждый из которых уже должен обладать конкретным существованием для того, чтобы соединение, призванное его объяснить, стало возможным. Существующее состоит не из других существующих вещей, а из элементов, которые равно принадлежат к порядку бытия, но в разных отношениях. Эти соединяющиеся элементы не только могут быть ничем друг без друга; но для того, чтобы между ними было возможно реальное соединение и различение, каждый из них действительно не должен быть ничем из того, чем является другой. Именно так обстоит дело. В конкретной реально существующей субстанции форма, взятая сама по себе, есть не-бытие актуального существования, ибо именно как форма она обладает существованием только по причастности. Если же от небытия актуального существования мы обратимся к небытию акта, или формы, посредством которой некоторая вещь причастна к существованию, то этим небытием окажется материя, по природе лишенная такого акта. Что касается субсистентной формы, она предстанет не как небытие, а, напротив, как сущий акт. Точнее говоря, форма сама по себе есть форма, причастная высшему акту, т. е. существованию[883]. Здесь мы вновь, в другом обличье, обнаруживаем ту же онтологическую двойственность, которую уже отмечали внутри самой субстанции. Материя обладает актуальным бытием только благодаря форме. Кто же станет отрицать реальное различение материи и формы у св. Фомы? В свою очередь, соединение материи и формы получает существование только от акта esse, по отношению к которому оно само находится в потенции, от которого действительно отличается, в то же время будучи неотделимо от него, и с которым по необходимости должно соединиться[884]. Разумеется, эти наслаивающиеся друг на друга акты принадлежат к разным планам бытия и обладают разным значением. Между ними устанавливается определенная иерархия, вершину которой образует акт esse. В его отсутствие не может быть ничего, в каком бы то ни было мыслимом порядке бытия. Но специфика томистской онтологии заключается именно в том утверждении, что равно истинно и обратное. Возможно реальное существование без наличия материи, но не без наличия формы, способной воспринять акт существования. Таким образом, конечная субстанция всегда представляет собой структуру, образованную по меньшей мере двумя актами. И тот, и другой необходимы для ее существования, но взаимно определяют друг друга согласно различным планам бытия: esse сообщает форме актуальное существование, а форма определяет в порядке сущности сам акт, в силу которого она существует.

Этот анализ ставит нас перед лицом универсума, бытие которого на этот раз совершенно отлично от бытия аристотелевскогго мира. Сердцевину реального образует уже не просто существующая субстанция и даже не форма, акт которой делает субстанцию тем, что она есть, a esse, акт которого приводит субстанцию к существованию. Естественно, здесь мы вновь обнаруживаем — в другом плане и на прежде не достижимом уровне — неоплатоническую формулу из Liber de causis, столько раз цитированную и комментированную в Средние века: Prima rerum creatarum est esse (Первое из сотворенного есть бытие). Теперь она означает не тот факт, что первая реальность, заслуживающая имени бытия, порождается первым началом, трансцендентным самому бытию. Напротив, она подразумевает, что от первого начала, т. е. абсолютного Esse, происходят путем творения акты esse. По своей сущности они конечны и ограниченны; но в каждом из них содержится прежде всего, как условие возможности всего остального, их собственный акт существования. Именно в этом всецело экзистенциальном смысле будет верно сказать, что esse есть первое в творениях: Primus autem effectus est ipsum esse, quod omnibus alìis effectibus praesupponitur, et ipsum non praesupponit aliquem alium effectum (Первое следствие есть само бытие, которое предполагается всеми прочими следствиями, а само не предполагает никакого иного следствия)[885]. Полагаемое актом творения в качестве основания самой структуры сущих, esse есть наиболее глубокое в них: Ipsum enitn est communìssimus effectus primus et ìntìmior omnibus alius effectibus (Оно же само есть самое общее следствие, первое и более глубокое, чем все прочие следствия)[886]. Для того, чтобы обрести правильное видение томистской онтологии, достаточно распространить на понятие бытия как такового все те выводы, которые справедливы в отношении каждой отдельной субстанции.

Томистский универсум населен индивидуальными актами существования. Вернее сказать, он ими образован. После Бога, который есть чистое, абсолютное и, как таковое, единственное Esse, наималейшая из субстанций, о которых можно сказать, что они суть, обладает собственным актом существования, в силу которого она есть: unumquodque est per mum proprium esse (все, что ни есть, существует через свое собственное esse). Это значит, что все, что реально обладает существованием, в конечном счете индивидуально. Наука же непосредственно имеет дело с общим. Поэтому даже наивысшая из наук, метафизика, лишь косвенно касается этих индивидуальных актов существования, которые мы назвали бы самым реальным, что есть в реальности. Вот почему метафизика в целом, определяя свой предмет, обращается к познанию такого сущего, которое поистине, в силу самой единственности своей сущности, неотделимой от акта существования, есть Бытие как таковое. Метафизика может и должна полагать такое высшее Esse. Более того, она может с помощью ряда суждений определить, чем оно не является и в каком отношении к нему находятся прочие сущие. Но этим ее возможности исчерпываются. Чтобы идти далее, необходимо, чтобы Бог стал видимым. Но сделать объект метафизики видимым не в наших силах. Мы также не в силах сами войти в личное отношение с высшим Существованием: акт любви должен захватить нас и как бы увлечь в некий мрак, и это есть собственное дело религии. Таким образом, естественная теология для того, чтобы иметь возможность высказываться, вынуждена довольствоваться схватыванием божественного esse в сущностном понятии бытия. И тем же самым вынуждена довольствоваться метафизика. Так как собственное существование каждого сущего не удается ухватить в понятии, нам приходится удовлетвориться его схватыванием в сущем, которое представляет собой первое и наиболее непосредственное определение акта существования. Вот почему сущее есть высшее понятие и первое начало нашего познания. Оно является и должно оставаться таковым, несмотря на все то, что можно и должно высказать о примате акта существования. Если бы мы обладали чистой, свободной от чувственного интеллектуальной интуицией, то обладали бы и наукой о существовании. Такой наукой была бы наша метафизика. Но фактически для тех интеллектуальных субстанций, каковыми мы являемся, наука о существовании есть противоречивое понятие и невозможная вещь. Вот почему, глубочайшим образом преобразовав представление о бытии, св. Фома тем не менее не имел никаких оснований ни модифицировать понятие науки о сущем как таковом, ни обесценивать понятие самого сущего как первого начала познания. Будучи первой наукой, метафизика необходимо соотносится с первым объектом естественного человеческого познания, который заключает в себе (в силу самой своей первичности) все прочие объекты. И таким объектом служит именно сущее: quod non est aliud quam ens. Naturaliter igitur intellectus noster cognoscit ens, et ea quae sunt per se entis inquantum hujusmodi (…каковым [объектом] является не что иное, как сущее. Итак, наш интеллект естественным образом познаёт сущее и то, что существует через себя постольку, поскольку в некотором роде является сущим)[887]. Об онтологии, понятой таким образом, можно сказать, что она есть для нас наука об умопостигаемом по преимуществу, — или, точнее, наука о том, что есть по преимуществу умопостигаемое для нас. Поэтому для св. Фомы Аквинского она остается тем же, чем была уже для Аристотеля: познанием, наиболее совершенно приспособленным к человеческому способу постижения.

Однако нужно добавить, что после св. Фомы Аквинского в метафизике, понятой таким образом, обнаруживается некое плодотворное беспокойство. Оно возникает из чувства экзистенциальной ограниченности, которую метафизика отныне должна была признать за собой. Вместо всецело субстанциального сущего Аристотеля, предметом метафизики после св. Фомы стало такое сущее, субстанциональность которого имеет собственное основание вне самой субстанции. Вернее, должно было бы стать, если бы огромные усилия метафизики не прилагались к тому, чтобы изгнать из вещи ее невещественную причину и не дать науке о реальном par excellence столкнуться с «непостижимым» в самой сердцевине реальности. Кстати, именно во избежание такого столкновения сама томистская метафизика концентрирует экзистенциальную энергию (где бы она ее ни обнаружила) в понятии сущего, которое выражает ее непосредственным образом; а затем — исходя из него — во всех понятиях сущностей, в силу которых мир становится для нас постижимым. Не являются ли эти сущности как бы интеллигибельной субстанцией всего существующего? Сам Бог не сумел бы создать этих монстров — конечные акты существования, свободные от всякой сущности, т. е. одновременно конечные и бесконечные. Итак, мир св. Фомы так же населен сущими, как и мир Аристотеля; наши науки остаются науками о «том, что есть»; и наша высшая наука, метафизика, продолжает быть познанием того, что есть сущее как таковое. И однако, несмотря на все сказанное, томистская метафизика вдохновляется иным духом, нежели метафизика Аристотеля. Ибо сущее, составляющее ее предмет, граничит с такими глубинами, в которые так и не решилась заглянуть греческая мысль.

Поскольку понятие сущего выражает общую природу всего существующего, а все поистине существующее есть субстанция, само это понятие необходимо заключает в себе онтологическую двойственность, внутренне присущую всякой конечной субстанции. В id quod est различаются id quod и est; т. e., с одной стороны, собственный субъект существования, или субстанция как таковая, и, с другой стороны, существование, которое представляет собой собственный акт субстанции[888]. Будучи продолжено вглубь общего понятия сущего, это расщепление выражается в известной формуле: сущее есть «то, что обладает существованием»[889]. Поэтому не без оснований то, что обладает существованием (esse habens), принимает имя сущего (ens). В самом деле, сам термин «сущее» (ens) есть дериват слова, обозначающего акт существования (esse). Как говорит св. Фома, «hoc nomen ens… imponitur ab ipso esse» (это имя «сущее»… дается от самого бытия»)[890]. Поймем это так (согласно уточнению, данному св. Фомой в другом месте), что термин ens, преимущественно и непосредственно означающий вещь (res), в то же время всегда co-означает акт существования[891]. Онтология, в которой сущее понимается таким образом, необходимо и неизменно опирается на прочный фундамент сущностей, схваченных в понятиях и выраженных в определениях. Но при этом в концептуализированной сущности она всегда различает акт esse, который не поддается концептуализации и означает акт суждения. Вот почему в последнем счете только акт суждения, утверждающий, что нечто есть или не есть, достигает истины вещей. Он достигает ее потому, что в сущностях и через них касается актов существования. Отсюда понятно, что в учении св. Фомы истинность суждений основывается не столько на сущности вещей, сколько на их esse. Соответствие вещи и разумения, т. е. истина, наиболее полно выражается в операции разумения, который не ограничивается простым схватыванием чтойности сущего, но достигает самого причинного акта, в силу которого сущее есть[892].