Бытие и сущность

Глава IV Сущность против существования

В истории проблемы существования имя Авиценны сразу же всплывает в памяти как имя предшественника св. Фомы Аквинского. Не его ли преследовал Аверроэс своей критикой и саркастическими замечаниями за утверждение (сделанное под влиянием религиозного понятия творения), что существование есть акциденция сущности? И не его ли критиковал сам св. Фома Аквинский за то, что, отстаивая этот тезис, он несколько преувеличил различие между сущностью и существованием и пренебрег их внутренней взаимосвязанностью? Однако в такой общепринятой перспективе есть значительная доля иллюзии. Во всяком случае, влияние учения Авиценны по своей направленности было прямо противоположно онтологии существования. Но для того, чтобы понять причину этого факта, нужно в первую очередь обратиться к понятиям природы и сущности, имеющим фундаментальное значение в доктрине Авиценны[893].

Сущности вещей пребывают либо в самих вещах, либо в уме. Таким образом, сущность можно рассматривать с трех точек зрения: во-первых, саму по себе, т. е. вне ее возможной связи с интеллектом или вещами; во-вторых, как вовлеченную в единичные сущие; в-третьих, как пребывающую в уме[894]. Сущность сама по себе, понятая таким образом и взятая вместе с двумя ее ответвлениями (с одной стороны, в интеллект, а с другой — в единичные сущие), находится в самом центре учения Авиценны; во всяком случае, в центре его онтологии. Все существующее обладает сущностью, в силу которой оно есть то, что оно есть. Как мы увидим, именно сущность обусловливает ту необходимость, которая служит основанием сущего, а следовательно, и самого его существования. Но фундаментальным свойством сущности является ее бытие в качестве единой сущности. Иначе говоря, сущность пребывает в самой себе исключительно тем, что она есть, не смешиваясь с чем бы то ни было иным, даже с вытекающими из нее самой качествами. Например, возьмем человека. Он обладает сущностью — человеческой природой; именно она определяет человека в его бытии. Очевидно, что, помимо этого, человек совместно со всеми людьми обладает также некоторыми общечеловеческими свойствами — скажем, способностью смеяться, плакать и т. д. Но все они проистекают из присутствия в человеке его сущности, т. е. человеческой природы, которая появляется в тот момент, когда разумная душа оформляет материю, способную ее воспринять[895].

Позиция Авиценны по отношению к сущности весьма замечательна. Она всегда одинакова. Говорит ли Авиценна как логик или как метафизик, он отказывается рассматривать сущность как таковую в качестве всеобщей или единичной. Сущность нейтральна, как бы безразлична по отношению к единичности или всеобщности. И поэтому, не будучи сама по себе ни тем, ни другим, она способна становиться в уме всеобщей, а в вещах — единичной: «Возьмем пример из порядка рода. Животное само по себе есть нечто, что остается одним и тем же, идет ли речь о чувственном или об умопостигааемом, заключенном в душе. Взятое же само по себе, животное не есть ни всеобщее, ни единичное. В самом деле, если бы оно само по себе было всеобщим, так, что животность именно в качестве животности была бы всеобщей, то не могло бы существовать ни одно конкретное животное, но всякое животное было бы всеобщим. И наоборот: если бы животное было единичным в силу одного факта, что оно есть животное, то могло бы существовать лишь одно единичное животное, а именно, то самое единичное, которому принадлежит животность; всякое же другое единичное не могло бы уже быть животным. Итак, сущность животное, взятая сама по себе, есть не что иное, как мысль "животное", пребывающая в уме; и постольку, поскольку она мыслится как сущее в качестве животного, она есть животное, и не что иное (et secundum hoc quod intelligitur esse animai, non est nisi animal tantum). Если же, помимо этого, она мыслится как нечто всеобщее или единичное, или что-либо еще, то тем самым помимо животного мыслится нечто акцидентальное по отношению к животности {quod accidit animalitati)»[896].

Эта формула позволяет понять, что именно хочет сказать Авиценна, полагая существование в качестве акциденции сущности. Ничем иным существование и не может быть в рамках учения, которое отправляется от сущности и рассматривает в качестве акцидентального по отношению к ней все то, что не входит непосредственно и необходимо в ее дефиницию. Например, возьмем единое. Единство есть свойство, неотделимое от субстанции, а потому не способное существовать само по себе, отдельно от сущего, которое характеризуется как единое. Но какова бы ни была определяемая субстанция, единство не входит в определение ее чтойности. В самом деле, всякое определение указывает род и видовое отличие; но единство не есть ни род, ни видовое отличие какой бы то ни было субстанции. Поэтому оно не входит в ее определение и, не будучи ни родом, ни видовым отличием, является акциденцией. Но акциденцией особого типа: ведь, по сути, единое есть сама субстанция, взятая в ее нераздельности с самой собой; так что единое неотделимо от субстанции. Однако понятие единства, в котором выражается этот факт, добавляется к понятию субстанции, а значит, обозначает акциденцию[897]. Таким образом, единство есть некоторый тип акциденции, неотъемлемой от бытия всего существующего. Вывод, неизбежный в таком учении о природе, или «общей» сущности, как учение Авиценны! Сущность «лошади» или «человека» не может быть ничем, кроме как «лошадностью» или «человечностью», без каких-либо дополнительных условий единства или множественности. Homo как «человек», как обозначение сущности по имени «»человечность», ни един, ни множествен: сам по себе он чужд количественности[898]. Следовательно, по отношению к нему единство есть не более чем акциденция.

То, что верно применительно к единому, верно и применительно к бытию. Какую бы сущность мы ни проанализировали, мы не обнаружим в ней бытия ни в качестве рода, ни в качестве видового отличия. Именно поэтому сущность вида может быть реализована во множестве индивидов: ведь если бы, к примеру, сущность человека с полным правом включала в себя его существование, то существовал бы лишь один человек. Но дело обстоит не так. То, что мы называем «человеком», есть общая сущность, которая обладает бытием в Платоне, в Сократе, в Гиппократе. Таким образом, бытие оказывается как бы акциденцией сущности: dicemus ergo quod naturae hominis ex hoc quod est homo accidit ut habeat esse (Итак, мы говорим, что природе человека именно потому, что он есть человек, акцидентально свойственно обладать бытием)[899]. Иначе говоря, человек обладает природой человека не постольку, поскольку обладает бытием; и обладает бытием не постольку, поскольку обладает природой человека. Esse прибавляется к humanitas, чтобы конституировать реального человека, и так же к ней прибавляется всеобщность, чтобы конституировать общее понятие человека в мышлении, где оно постигается как приложимое к индивидам. Именно этот внешний характер существования по отношению к сущности выражается в утверждении о том, что существование акцидентально.

Поскольку дан принцип, на котором основан этот тезис, он с полным правом может быть принят в качестве универсального — по крайней мере, в том смысле, что он действителен в отношении всякой сущности вообще. В самом деле, из всего сказанного следует, что никакая сущность не заключает в себе собственного существования, потому что существование не входит в ее определение. Но данное высказывание обратимо: если есть сущее, понятие которого с необходимостью включает существование, то такое сущее, несомненно, не имеет сущности. Несомненно, потому что в противном случае существование должно было бы добавиться к ней в качестве акциденции. Именно такое сущее мы называем Богом. Авиценна предпочитает называть его Необходимым Бытием (necesse esse). Это уникальное Бытие, Начало и Причина, от которой принимает существование все остальное, получает имя Первого. Оно означает не дополнительное качество, прибавляемое к необходимости этого Бытия, а просто его отношение к тому, что находится вне его. Поэтому не следует мыслить его как имеющее некоторую сущность, к которой затем присоединяется единство или существование: ведь тогда бытие, необходимое через себя, превратилось бы в бытие, необходимое через иное, т. е. в противоречивое и невозможное бытие. Авиценновское necesse esse не обладает единством и существованием, а само есть единство и существование. И поэтому мы должны полагать его как причину всего, что не есть единство и бытие, а обладает ими.

Здесь мы достигаем того пункта, в котором авиценновское понятие «общей природы» предстает как прямо равнозначное понятию «бытия через некоторую причину». То сущее, чья сущность не включает в себя бытие, может обладать им только от какой-то сообщающей бытие причины. А поскольку именно такова всякая сущность, можно сказать, что все имеющее сущность есть следствие некоторой причины (отпе habens quidditatem causatum est), и что всё, кроме Первого, обладает чисто возможными сущностями, в отношении которых бытие случается как внешний акцидентальный признак. Это настолько верно, что, по сути дела, следовало бы сказать, что сам Первый не имеет сущности: «Primus igitur non habet quidditatem». В нем нет ничего такого, к чему могло бы извне присоединиться бытие; напротив, от него бытие распространяется на все обладающее чтойностью, или сущностью. Сам же он есть сущее, свободное от какой бы то ни было обусловленности со стороны сущности. Именно поэтому он есть необходимо сущее; а все прочее, что имеет сущности, — не более чем возможное, потому что получает существование от Первого[900].

Итак, верно, что Авиценна представляет существование в качестве акциденции сущности; Аверроэс не ошибался, приписывая ему это учение и критикуя его. Но в каком смысле понимает здесь Авиценна термин «акциденция»? Вся критика со стороны Аверроэса заключается в том, чтобы показать: существование невозможно превратить ни в одну из акцидентальных категорий субстанции, ни в дополнительную акцидентальную категорию. В пределах аристотелевской доктрины эта критика, несомненно, действенна; однако, будучи направлена против Авиценны, бьет мимо цели. Ведь Авиценна пытается решить проблему, которую Аристотель никогда не ставил. Конечно, Авиценна не имел в виду превратить существование в акциденцию типа количества или качества; напротив, он сам уточняет, что понимает здесь «акциденцию» в широком смысле — как один из терминов, принадлежащих к разряду «предицируемого» (род, вид, отличительный признак, собственное и акциденция). Именно поэтому вместо того, чтобы назвать существование accidens сущности, Авиценна обычно предпочитает говорить о нем как об id quod accidit quidditati (том, что случается с сущностью)[901]. В самом деле, существование есть нечто, что сказывается о сущности, но не включается в нее. Следовательно, оно поистине есть предицируемое и, как таковое, не будучи ни родом, ни видом, ни отличительным признаком, ни собственным, может быть только акциденцией.

Добавим, однако, что это весьма примечательная акциденция, и понять ее нам очень поможет параллелизм между бытием и единым. Так как единое не входит в определение сущности, скажем вслед за Авиценной, что оно присоединяется к ней в качестве акциденции. Но в реальном сущем единство неотделимо от бытия. Оно не смешивается с бытием, будучи его следствием; зато, в качестве следствия бытия, оно неотделимо от сущности, как и сущность от своего единства. Итак, единство есть акциденция, неотделимая от сущности. То же самое истинно в отношении существования. Всякое реальное сущее — это сущность, реализованная действием ее причины, и в первую очередь первой причины — Необходимого Бытия, или Первого. Таким образом, существующая сущность есть реализованная возможность. Но если взять эту возможность в ее реализованности, она предстанет перед нами как сущность, сама по себе лишь возможная, но ставшая необходимой вследствие действенности причины. Существование оказывается как бы последним определением сущности. Можно сказать, что оно добавляется к сущности, но следует также признать, что оно из нее проистекает. Таким образом, в учении Авиценны существование предстает как некий внутренний «спутник» сущности, взятой в ее чистой чтойности (ибо оно не входит в ее дефиницию), — но такой спутник, который необходим в силу причины, реализующей сущность[902].

Если это так, то можно сказать, что в одном смысле доктрина Авиценны подготавливает учение св. Фомы о различии сущности и существования, но в другом смысле она оказывается прямо противоположной ему. Из доктрины Авиценны св. Фома удерживает ее исходный пункт — то наблюдение (действительно фундаментальное по своей важности), что дефиниция сущности не включает существование. Итак, в обоих учениях существование присоединяется к сущности, и это соединение осуществляется в акте творения. Различение между сущностью и существованием проводится у Авиценны в том общем смысле, в каком оно проводится во всяком креационизме, т. е. во всякой доктрине, где причина бытия конечного сущего обладает радикально внешним характером, так как в последнем счете усматривается в Боге. В этом смысле такое различение принимается всеми христианскими теологами; но мы ведем речь не об этом. Вопрос заключается в том, нужно ли в сущем, актуально реализованном его причиной, полагать существование отдельно от сущности, точнее, в качестве акта сущности. Как нам уже известно, св. Фома поступает именно так. Но так ли поступает Авиценна? Более чем сомнительно.

Прежде всего заметим, что нигде — ни у самого Авиценны, ни у его интерпретаторов — мы не обнаружим ничего подобного различению сущности и существования в том виде, как оно неоднократно представлено у св. Фомы. Авиценна ни разу не употребил этой формулы. Почему ему приписывают определяемый ею тезис? По следующей причине: св. Фома часто исходит из того принципа, действительно принадлежащего Авиценне, что понятие сущности не включает в себя существования; отсюда спонтанно делают вывод о том, что у Авиценны данный принцип приводит к тем же следствиям. Однако это вовсе не так. Хотя в обоих учениях существование добавляется к сущности, оно добавляется к ней неодинаковым образом. У св. Фомы Аквинского Esse Творца свободно создает конечное esse, которое, в качестве акта сущности, конституирует актуально существующее сущее. У Авиценны внутренняя необходимость Первого (чье имя, не следует забывать, — Necesse esse) как бы распространяется вовне его, сообщаясь всем возможным вещам, наполняющим его интеллект; и его воля, составляющая одно с самим интеллектом, не может не соглашаться с этим. Таким образом, существование конечной сущности есть не акт, сообщаемый в творении, а (согласно формуле самого Авиценны) ее спутник, из нее проистекающий или ее сопровождающий. Мы не говорим, что существование следует из сущности. Как мы видели, сама по себе сущность экзистенциально нейтральна: она ни включает, ни исключает существование; именно поэтому она в полном смысле является чистой возможностью. Но когда божественное истечение, актуализирующее все вещи, достигает сущности и проникает в нее, можно действительно говорить о том, что с ней случается существование и отныне сопровождает ее до тех пор, пока оно длится как определение существующего. Вот почему Авиценна никогда не говорит о различии конечной сущности и ее существования — различии, которого он не мог даже мыслить. Акцидентальность существования по отношению к сущности не имеет у него следствием реальное различие сущности и существования, потому что в реальной сущности акциденция, называемая существованием, по необходимости сопровождает ее в силу своей причины. У Авиценны конечное существование есть то самое возможное (вечно присутствующее в божественном уме как возможное), которое полагается в качестве существующего в силу необходимости его причины. Авиценновское существование возможного не есть акт существования, через который это возможное существует; но само возможное полагается своей причиной как существующее.

Если такое истолкование доктрины Авиценны верно, оно позволяет прояснить один исторический факт, который в противном случае представлял бы собой вопиющую аномалию. Известно, какое сильное влияние оказал Авиценна на Дунса Скота; но известно и то, что Дунс Скот решительно отверг реальное различие сущности и существования. Разумеется, Дунс Скот не всегда следовал за Авиценной, и данный пункт можно было бы рассматривать как один из тех, где он отказывался соглашаться с ним. Но именно в этом случае такая гипотеза кажется неправдоподобной: ведь для того, чтобы принять ее, пришлось бы допустить, что Дунс Скот и Авиценна разошлись в силу самого исходного принципа, т. е. пошли разными путями с самого начала.

Этим началом служит не что иное, как авиценновское понятие сущности, или общей природы, которое Дунс Скот неустанно исповедовал без каких-либо ограничений. Для него, как и для Авиценны, «природа» сама по себе не является ни всеобщей, ни единичной, но безразличной по отношению ко всеобщности и к единичности. Для того, чтобы она стала всеобщей, интеллект должен некоторым образом растянуть ее, сообщить ей универсальность; для того же, чтобы она стала единичной, некоторый дополнительный определяющий принцип должен, напротив, как бы сжать ее и тем самым сделать единичной. Так, сама по себе «лошадность» не есть ни понятие лошади, ни лошадь. Она есть лишь та общая сущность, которая равно может стать и тем, и другим. Как говорит Авиценна, equinitas est tantum equinitas (лошадность есть только лошадность)[903].

Что же такое эта природа? Если спросить, каким она обладает бытием, то нужно будет выделить несколько ее состояний. Вначале природа имеет только бытие в качестве объекта божественного разумения, ее порождающего. Она не является в нем чистым небытием. Будучи объектом божественного разумения, природа обладает и бытием, подобающим такому объекту, — или, если угодно, «бытием в качестве объекта», т. е. интеллигибельным бытием. Постольку, поскольку такой объект божественного разумения может быть порожден Богом в виде актуально существующего творения, он предстает в качестве «возможного». И в этом качестве он тоже обладает esse — esse возможного. Возьмем, например, человека, поскольку он замыслен Богом. Он представляет собой объект божественного разумения, который, если Бог того пожелает, может быть наделен актуальным существованием. Если бы понятие человека было противоречивым, человек не был бы возможным, потому что противоречивое не способно существовать; следовательно, он был бы чистым небытием. Однако он не является чистым небытием, так как представляет собой нечто возможное. И это возможное есть не что иное, как общая природа, или сущность, равно безразличная к универсальности понятия и единичности существующей вещи. Творение есть акт, посредством которого сущность наделяется актуальным существованием, подобающим единичному.

Отсюда очевидно, каким образом в доктрине Дунса Скота ставится проблема отношения сущности к существованию. Она всецело определяется точкой зрения сущности, потому что всякая сущность, как таковая, существует. Каждому состоянию сущности соответствует определенное esse, некоторым образом ей соразмерное. Но коль скоро это так, то не бывает сущности, лишенной некоторого соответствующего существования, — или, лучше сказать, существование есть не что иное, как модальность бытия, свойственная сущности в каждом конкретном состоянии. Реальное различение сущности и существования немыслимо в подобном учении, где сущность непосредственно обладает собственным, подобающим ей существованием. Как заявляет авторитетный комментатор Дунса Скота, «просто невозможно, чтобы какая бы то ни было сущность пребывала в возможном esse, не имея существования в возможном esse, или чтобы она пребывала в актуальном esse, не имея существования в актуальном esse»[904]. Это значит, что определения существования следуют за определениями сущности, — или, другими словами, что сущность есть мера существования, понятого просто как модальность сущности. По крайней мере, именно такую интерпретацию скотистской онтологии нам предлагает тот же комментатор: «Как сущность человека в реальном и актуальном esse положена во времени, так и существование в реальном и актуальном esse подобает сущности человека, взятой именно в таком реальном и актуальном бытии. Поэтому просто невозможно, чтобы сущность человека в реальном и актуальном esse действительным образом отличалась от его существования, взятого в таком же реальном и актуальном esse». В самом деле, «сущность человека в реальном и актуальном esse предшествует его актуальному существованию. Это очевидно, ибо всякая вещь по природе предшествует своему внутреннему модусу. Такое существование принадлежит сущности на внутреннем основании самой сущности, ибо существование вещи показывается через ее дефиницию. Итак, в каком бы сущем мы ни полагали сущность, она всегда полагается прежде существования и в качестве его внутренней причины»[905].

Можно убедиться в том, что комментатор не исказил смысла комментируемого текста, ибо Дунс Скот воспользовался возможностью самому высказаться по данному пункту в связи с проблемой индивидуации. Некий доктор (между прочим, не св. Фома!) утверждал, что материальная субстанция индивидуируется своим актуальным существованием; иначе говоря (если воспользоваться техническим языком Дунса Скота), своим предельным актом — esse existentìae (бытием существования). Именно с этим Дунс Скот отказывается согласиться по той основной причине, что esse existentìae, не будучи само ни различенным, ни определенным, не может выступать в роли принципа различения и определения. Дунс Скот отстаивает здесь ту точку зрения (которая в конечном счете и заставляет его отвергнуть предлагаемый тезис), что существование не только не может определять сущность, но само определяется ею. В самом деле, нельзя представить себе иерархический порядок существований, который не был бы прежде иерархией соответствующих сущностей. Но последовательность определений сущности самодостаточна. Она обладает полнотой сама по себе и не нуждается в апелляции к существованию для того, чтобы обрести законченность, ибо отправляется от самого общего рода, нисходит через ряд видовых отличий до последнего вида и заканчивается индивидом, определяемым как «вот этот» индивид. Конечно, достигая таким образом индивида, мы неизбежно достигаем актуального существования; но это существование есть не что иное, как именно такое существование, которое подобает индивидуализированной сущности. Итак, актуальное существование добавляется к индивидуальной сущности как своего рода последнее определение, — но такое определение, которое следует из сущности. Отлично ли оно от сущности? Да, несомненно. Но отлично так же, как в доктрине Авиценны, тезис которого (сознательно или бессознательно) воспроизводит здесь Дунс Скот вместе со всеми его затруднительными моментами. По его словам, речь идет о различии, quae est aliquo modo accidentalis, licet non sit vere accidentalis (которое некоторым образом акцидентально, хотя не подлинно акцидентально)[906]. Формула, весьма близкая авиценновской, но почти неизбежная в силу самой постановки проблемы. Будучи просто модусом бытия индивидуальной сущности, существование не настолько отличается от сущности, чтобы быть настоящей акциденцией; но оно сопровождает сущность как соответствующая степень бытия.

Огромное влияние, которым пользовался Дунс Скот, благодаря распространению его школы значительно содействовало повсеместным полемическим выступлениям против реального различения сущности и существования. Сам Дунс Скот высказался по данному вопросу в несколько обобщенных, но решительных формулах: Simpliciler faìsum est quod esse sit aliud ab essentia (Просто ложно, что существование отлично от сущности)[907], или: Non capio quod aliquid sit ens extra causam suam quin habeat esseproprium (He постигаю, чтобы нечто могло быть сущим вне своей причины, не обладая собственным существованием)[908]. Но эта общая полемика сама опиралась на широко распространенную онтологию сущности, в которой сущность служит признаком, правилом и как бы мерой существования. Всякая сущность, какова бы она ни была, может притязать на подобающее ей существование. Так, акциденции обладают собственным esse existentiae, независимо от их субстанции; материя имеет собственное esse в составном сущем, независимо от esse формы. Более того, в одной и той же вещи сколько имеется частичных форм, столько и esse. И так и должно быть, потому что всякая сущность как бы секретирует собственное существование. Итак, мы имеем дело с антиподом онтологии, отдающей первенство существованию (каковой является онтология св. Фомы Аквинского). Ничто не свидетельствует об этом очевиднее, чем бескомпромиссная полемика Дунса Скота против томистского истолкования акта творения.

В «Сумме теологии»[909] св. Фома ставит вопрос о том, можно ли считать только Бога способным творить, и отвечает на него утвердительно: ведь сотворение некоторого сущего, даже конечного, предполагает бесконечную мощь, так как речь идет о сотворении самого esse данного сущего. Поэтому только Бог, будучи чистым актом существования, может быть причиной акта существования. Коль скоро само существование {esse) есть первое и самое универсальное из следствий, оно может быть порождено только первой и самой универсальной из причин, т. е. Богом. Именно в этом пункте Дунс Скот выдвигает противоположные аргументы, полагая в основание сущего не esse, a essentia. Разумеется, Дунс Скот точно так же, как св. Фома и почти все теологи, считал способным к творению только Бога. Но esse является следствием исключительно божественного действия отнюдь не на этом, чисто томистском основании. Что для Дунса Скота есть esse, как не актуально реализованная сущность? Ведь всякий раз, когда некоторая производящая причина порождает составное сущее (даже если речь идет лишь о тварной и конечной производящей причине), то, порождая реальную сущность, она порождает одновременно ее esse[910]. И пусть не возражают, будто порождение конечного esse предполагает бесконечное могущество в силу того, что дистанция между бытием и небытием бесконечна. Это не совсем так. Верно, что расстояние между Богом и тем, что не есть Бог, бесконечно, ибо сам Бог бесконечен; однако расстояние между некоторым конечным сущим и его небытием не бесконечно: оно прямо пропорционально тому количеству бытия, которое заключает в себе сущность данного сущего, и, следовательно, конечно, как и сама эта сущность. Non plus deficit nihil ad ente, говорит Дунс Скот, quam ens illud ponat[911]. Понятие сущности настолько явно доминирует здесь над понятием существования, что альтернатива между существованием и небытием, представлявшаяся столь важной в мышлении св. Фомы, у Дунса Скота исчезает вовсе. От небытия до томистского акта существования расстояние действительно бесконечно; но от конечной сущности до ее небытия растояние вполне конечно, как и то количество бытия, которое служит мерой самой сущности. Очевидным образом мы выходим здесь за пределы онтологии существования и вступаем в мир полностью эссенциализированного бытия.

Дунс Скот скорее поставил проблему отношения сущего к существованию, чем разрешил ее. Решительно отказываясь от их реального различения, он дал лишь общие указания касательно природы этого отношения. Уточнение данного пункта стало делом его учеников, и хотя их интерпретации скотизма нельзя свести к безупречному единству, здесь они, как представляется, близки к согласию. Вдохновляясь некоторыми формулировками самого Скота, его последователи попытались найти решение проблемы в понятии «внутренних модусов» сущего. Трудно отыскать понятие, которое в большей степени было бы подлинно скотистским. Внутренним модусом сущности называется все то, что прибавляется к сущности, не меняя ее формальной причины. Разновидностью внутреннего модуса является степень интенсивности формы; поэтому у скотистских авторов термин modus intrinsecus часто замещается термином gradus (степень). В действительности речь идет о такой модальности сущности, которая, не затрагивая ее как сущность, изменяет степень ее реализованности. Например, белый свет может варьироваться в степени интенсивности, оставаясь белым светом; степень интенсивности модифицирует его в процессе изменения. Следовательно, интенсивность света есть его внутренний модус или, если угодно, степень. Применительно к метафизическому порядку тоже можно сказать, что конечное и бесконечное составляют два внутренних модуса сущего: сущее однозначно остается одним и тем же, в каком бы модусе его ни рассматривали; но, будучи самотождественным в качестве сущего, оно в своей модальности бесконечного бытия бесконечно отличается от сущего в модальности или в степени конечного бытия. Весьма примечательно, что в попытке сформулировать мысль своего учителя скотисты согласно превратили существование в простую модальность сущности. Ничто не показывает с большей очевидностью, что в скотизме сущность доминирует над существованием, которое некоторым образом добавляется к ней наподобие акциденции.

В этом можно убедиться, обратившись к довольно позднему скотисту, по этой причине уже не имевшему возможности ухватить одним взглядом отношение доктрины учителя к учению Авиценны, которое она продолжает, и св. Фомы, которому она противоречит. Это Франциск Антоний из Бриндизи[912], взгляды которого являются вполне скотистскими и совершенно ясными. Говоря об авиценновском принципе (на который одновременно ссылались томисты и скотисты), гласящем, что существование не входит в чтойность сущности, он прежде всего отказывается сделать отсюда вывод о реальном различии между существованием и сущностью. В самом деле, существование, будучи просто внутренним модусом сущности, реально не отличается от нее. Вслед за Авиценной можно сказать, что существование есть акциденция сущности, так как внутренний модус сущности не включен в ее чтойность. Термин «акциденция» нужно понимать здесь не в собственном смысле — в качестве обозначения того, что существует в другом как в субъекте, — но в смысле «чуждого» сущности, т. е. чуждого ее чтойности[913].

В подобной онтологии существование приходит к сущности извне, так как не включено в нее[914]; и в то же время оно не отличается от сущности, потому что случается не как ее акт (в отличие от того, как это описывается в томизме), но дает самой сущности новое определение. Реально отличать сущность от ее внутреннего модуса значило бы реально отличать ее от того, что она есть. Напротив, отказ от реального различения сущности и существования означает неизбежное подчинение существования сущности. И это справедливо, потому что существование есть не что иное, как просто модальность сущности. Именно это открыто признает наш философ, когда решительно утверждает, что существование реального сущего не отличается от его природы, или, если угодно, что никакую природу нельзя полагать вне ее причин, не полагая одновременно ее реального существования. Тем самым он отдает бытию сущности первенство перед бытием существования — «первенство природы», т. е. метафизическое первенство в структуре реальности. Тщательно отметим выдвинутое для этого основание: сущность есть субъект, свойством которого выступает существование; и хотя субъект не может существовать без этого свойства, он «по природе» предшествует ему[915].

Коль скоро мы дошли до этого пункта, необходимо идти еще дальше, ибо всякий субъект по природе предшествует своим определениям в силу самого своего совершенства, которое возносит его над ними. Вот почему Франциск Антоний из Бриндизи, как бы высвобождая в чистом состоянии те интуиции, присутствие которых мы смутно ощущали с самого начала нашего повествования, приходит к утверждению, что бытие сущности совершеннее бытия существования. Ведь бытие существования есть нечто, что случается с природой акцидентально[916]. Авиценновская традиция сохраняется здесь в полной неприкосновенности; и даже более, чем просто сохраняется: она приходит к ясному осознанию того первенства сущности, которым она вдохновлялась с самого начала, хотя и редко утверждала его столь прямо и откровенно. Правда, ту метафизическую позицию, к которой мы таким образом приходим, легче отстаивать, чем сформулировать. Существование, понятое таким образом, есть внутренний модус сущности. Поскольку оно есть модус, оно должно отличаться от сущности; но поскольку оно есть ее «внутренний» модус, оно не может отличаться так, как отличается одна форма от другой, от этой сущности, по отношению к которой оно является всего лишь модальностью. В столкновении с этой острой проблемой знаменитое формальное различие скотизма малоэффективно. Наш метафизик оказывается перед невозможностью ввести позитивное формальное различие между сущностью и модусом существования, который немыслим вне сущности. Поэтому он прибегает к уловке привативного формального различия: он мыслит его как свойство того модуса сущности, в котором оно сущностно заключено[917]. Похоже, это тот предел, до которого вообще можно дойти в утверждении метафизического примата сущности над существованием, мыслимым в качестве одной из модальностей сущности.

Суть проблемы яснее всего обнаруживается в том, что касается божественного существования. Формулы самого Дунса Скота об отношении существования Бога к его сущности предельно ясны. Все они утверждают существование Бога в качестве свойства, прямо и непосредственно принадлежащего его сущности. Таков, например, знаменитый пассаж из Opus Oxoniense, где Дунс Скот говорит, что существование происходит de quiddìtate essentiae divinae (из чтойности божественной сущности). Именно поэтому он полагает, что для того, кто мог бы постигнуть божественную сущность в ее истинном виде, высказывание «Бог существует» было бы непосредственно данной самоочевидной истиной. Это справедливо в отношении самого Бога и блаженных праведников, созерцающих его лицом к лицу. В данном теологическом тезисе примечательна форма его обоснования. Дунс Скот не ограничивается простым утверждением, что существование связано с божественной сущностью хотя и необходимой, но опосредованной связью. Напротив, он заявляет, что, коль скоро речь идет о высказывании, очевидном в силу самих его посылок, не следует считать, что оно evidens per se secundo modo (самоочевидно вторичным образом), по primo modo (первичным образом). Очевидным высказыванием второго порядка было бы такое высказывание, в котором предикат не включен в понятие субъекта, quasi praedicatum sit extra rationem subjecti, хотя и связан с ним необходимой связью. Напротив, в очевидном высказывании первого порядка предикат непосредственно входит в понятие субъекта, хотя очевидность высказывания следует из простого обзора его посылок. Именно таково высказывание «Бог есть» для того, кто способен созерцать божественную сущность. Потому что, как замечает Дунс Скот, она тогда познается как «вот эта» уникальная сущность — божественная сущность; и нет ничего, что более совершенным образом обладало бы существованием, quia esse nulli perfectius convenit quam huic essentiae (ибо ничему другому бытие не подобает с большим совершенством, чем этой сущности)[918].

То же самое Дунс Скот повторяет в другом месте и другими словами, говоря, что in divinibus existentia est de conceptu essentiae (в божественном существование принадлежит к понятию сущности)[919]. Эти и другие, им подобные формулировки Дунса Скота пытались использовать для того, чтобы сблизить его позицию с тем классическим воззрением, согласно которому существование Бога непосредственно включено в его сущность. Прославленный комментатор-скотист Ликетус (который по отношению к Дунсу Скоту есть то же, что Каэтан по отношению к св. Фоме) твердо отстаивал такую интерпретацию его доктрины. И он был прав — но с двумя немаловажными оговорками. Во-первых, как ни толковать эти формулы, они предполагают, что существование Бога является модальностью его сущности. Здесь мы оказываемся очень далеко от Авиценны, который полагал, что у Бога нет сущности, и столь же далеко от св. Фомы, для которого то, что применительно к Богу называют сущностью, сливалось с чистым актом существования. Таким образом, в формулах Дунса Скота утверждается примат сущности; заблуждаться на этот счет невозможно. Во-вторых (и это важная оговорка, так как она позволяет связать эту первую группу текстов с последующими), сущность Бога, которой непосредственно принадлежит существование, есть та сущность, которую сам Бог и блаженные праведники мыслят как haec essentia (вот эту сущность), т. е. вкупе со всеми определениями, делающими ее именно вот этой, божественной сущностью. Ниже мы увидим, каковы эти определения.

Ко второй группе текстов, на которых сосредоточено внимание многочисленных и значительных интерпретаторов Дунса Скота, относятся те, в которых, напротив, речь идет о модальностях, необходимых для того, чтобы данная сущность была действительно божественной; а следовательно, для того, чтобы существование принадлежало ей по праву. В таком понимании модальности предстают в качестве посредниц между сущностью Бога и его существованием. Но при этом остается истиной, что существование непосредственно принадлежит «чтойности божественной сущности», так как, согласно самому определению модальностей, они не вносят никаких изменений в данную сущность. Одна из этих моальностей нам уже известна. Поскольку существование принадлежит сущности Бога как haec essentia divina, бытие в качестве «вот этой сущности» составляет ее необходимый модус. Но это еще не все. Для того, чтобы можно было определить сущность как «вот эту» — божественную — сущность, ей нужно быть бесконечной сущностью. Поэтому можно не сомневаться, что бесконечность есть один из внутренних модусов сущности, которой по праву принадлежит существование. Это с полной очевидностью явствует уже из структуры скотистских доказательств бытия Бога: они все имеют целью показать, что существование с необходимостью принадлежит бесконечной сущности. Если бесконечная сущность возможна, то она существует. Но это же явствует из буквального смысла того места, где Дунс Скот рассматривает вопрос в целом и обнаруживает глубокое единство этих двух противопоставляемых групп текстов. В самом деле, он утверждает, что внутренний модус бесконечности принадлежит божественной сущности прежде внутреннего модуса «вот-этости». Разумеется, бытие Бога есть бытие через сущность, т. е. не какое-то, а само бесконечное бытие. Поэтому верно будет сказать, что ex se Бог есть то бытие, которое является бесконечным; но это нужно понимать так, как если бы божественная сущность обладала модальностью бесконечности прежде модальности «этости»: Quasi per prius intelìigatur aliquo modo infìnitas esse modus entitatis per essentiam, quam ipsum intelìigatur hoc esse (как если бы бесконечность мыслилась некоторым образом первейшим модусом бытия через сущность, чем мыслится само «вот это бытие»)[920].

Итак, у нас нет нужды выбирать между двумя теологиями Дунса Скота: одной, приписывающей существование непосредственно божественной сущности, и второй, приписывающей ей существование через посредство модусов. Есть только одна теология Дунса Скота: ведь единственная сущность, чья чтойность включает существование, — это сущность, которую ее модусы определяют в качестве божественной: «вот эта» бесконечная сущность. Дунсу Скоту не хватило времени, чтобы развить и уточнить свои идеи относительно столь важного пункта. Но этим занялись его последователи, и с такой отвагой, которая привела к поразительным результатам. Я хочу сказать, к результатам, которые поражают сегодня даже тех, кто объявляет себя скотистом. Возьмем в качестве примера Франциска Мейронского, scotistarum princeps'a (князя скотистов), и послушаем, как он говорит о божественной сущности. Она предстает перед ним наделенной характеристиками, которые придает ей ряд модальностей. Именно они последовательно определяют божественную сущность к бытию в качестве именно такой сущности. Лучше всего будет предоставить слово самому Франциску: Essentia est primo essentia. Secundo essentia est haec. Tertio essentia est haec infinita. Quarto essentia est haec infinita exisiens et realis (Во-первых, сущность есть сущность. Во-вторых, сущность есть вот эта сущность. В-третьих, сущность есть вот эта бесконечная сущность. В-четвертых, сущность есть вот эта бесконечная существующая и реальная сущность)[921]. Итак, то, что Франциск Мейронский называет здесь modus realitatis vel existentiae (модусом реальности, или существования), занимает лишь четвертое место в ряду определений божественной сущности. «Ег scheut sich nicht, es zu sagen (он не боится это сказать)», — замечает Рот! А почему бы ему это и не сказать? В онтологии сущности бытие как таковое не заключает в себе ничего, кроме сущности сущего. Следовательно, само по себе оно не включает ни одну из тех модальностей, которые добавляются к нему в качестве множества определяющих «формальностей». Существование необходимо принадлежит сущности Бога только потому, что оно и есть божественная сущность, т. е. бесконечная «вот эта» сущность. Внутренние модусы, конституирующие сущность Бога как таковую, суть необходимые предварительные условия его существования. Поэтому могут ли они не предшествовать существованию? Именно этому учит Франциск Мейронский, колеблясь только в отношении порядка следования этих модальностей. Мы видели, что в приведенном тексте он ставит «этость» прежде бесконечности. А вот другой текст, где бесконечность предшествует; он, как представляется, более соотвествует подлинной мысли Дунса Скота. В любом случае оба модуса предшествуют существованию: Prima [conclusio] est quod infinitas Deipraecedit ejus existentiam et actualitatem… Secunda conclusio, quod infinitas divinapraevenit ejus haecceitatem… Tertia conclusio, quod divina singularitas praevenit ejus existentiam et actualitatem (первый вывод: бесконечность Бога предшествует его существованию и актуальности… Второй вывод: бесконечность Бога предшествует его «этости»… Третий вывод: единичность Бога предшествует его существованию и актуальности). Вот обоснование этому, которое дает Франциск Мейронский. Дело в том, что в Боге (in divinis) каждая формальная причина, взятая отдельно от других причин, внутренне обладает собственной «этостью» еще до того, как мыслится в качестве актуально существующей, — так же, заключает Франциск, как мы это выводим в отношении тварных сущих. Лишь одна модальность божественной сущности следует за существованием: это ее необходимость[922].

Итак, в Боге, как и в творениях, существование появляется в конце ряда модальных определений сущности, которые, так сказать, наделяют ее способностью существовать. Именно это, констатирует современный скотист, «не боится сказать» Франциск Мейронский, рискуя свести Бога на уровень твари, где сущность непосредственно не включает в себя существования. Франциск Мейронский горячо протестовал бы против допустимости подобного вывода, но в любом случае он неизбежно подчинил существование сущности, взятой во всех ее модусах. Выдающийся скотист XVI в. Антоний Тромбетта в известном трактате Formalitas находит еще более резкие формулировки. Вопреки тем, кто полагал (по-видимому, вместе с самим Дунсом Скотом), что существование принадлежит чтойности божественной природы, он заявлял без обиняков: Сит quibus minime convenio (Я никоим образом не согласен с ними)[923]. В самом деле, для того, кто созерцает Бога лицом к лицу, existentia est de concepiti essentiae (существование принадлежит к понятию сущности), потому что, будучи модусом сущности, оно не является предметом отдельного понятия, отличного от понятия сущности. Но в то же время следует признать, что существование отличается по модусу от чтойности божественной сущности. Опираясь на учение Дунса Скота о бесконечности как модусе божественной сущности, Тромбетта отказывается уступить в данном пункте: «Если бесконечность, более близкая сущности, чем существование, есть внутренний модус и не принадлежит чтойности сущности, то тем более это верно в отношении более удаленного от сущности, каковым сам Дунс Скот признает существование»[924]. Созерцающие Бога видят, что модальность существования принадлежит его сущности, — но только в качестве модальности. Понятие божественной сущности как таковой, из которого проистекает данная модальность, тем не менее не включает ее в свою чтойность. По-видимому, это и есть тот последний вывод, к которому приводит тотальная эссенциализация бытия. Существование здесь оказывается просто придатком сущности — настолько, что даже сущность Сущего через себя уже не включает непосредственным образом в свое понятие свой собственный акт существования.