Захожу в ванную комнату и прохожусь пальцами по изящному полупрозрачному лифчику, оставленному на тумбочке. Член в штанах заметно напрягается, приходится стиснуть зубы и пройти чуть дальше, к белому шкафчику.
Открываю его и пытаюсь отыскать градусник. Когда электронное чудо оказывается в моих руках, возвращаюсь в спальню.
— Подними руку, — говорю сухо.
Вера молча выполняет моё требование, второй рукой придерживает тонкое одеяло, поэтому я вижу только часть её тела — смуглую кожу, лебединую шею и изящные ключицы. А ещё часть груди, которая снова тревожит моё восставший орган.
Я не пятнадцатилетний юнец и точно не мужик, которому не хватает женского участия, но на Веру Стоянову реагирую всегда.
В любом состоянии. Как греческий штык при осаде Трои в Иллиаде.
Если бы верил в совместимость или астрологию, то обязательно нашёл бы этого хоть какое-то этому объяснение, а пока только хлопаю глазами и рисую в воображении как выглядят русские прелести под одеялом.
Потом вспоминаю как раздевал это тело в приемном покое пару часов назад и спина покрывается холодным потом.
Она могла утонуть в ледяной воде.
Я мог больше никогда не увидеть её живой. По словам водителя Умарова, в этом месте такое странное течение, что мёртвой я бы тоже Стоянову никогда не нашёл.
Это мысль продолбила дыру в моём сердце.
Я, блядь. такой злой, что даже соображать нормально не в силах. Язык заплетается.
— Трьидцать сьемь и пьять, — произношу тихо и снова пялюсь на нежные полушария утопающие в пододеяльнике.
Потираю свою шею сзади и провожу пятернёй по волосам.
Вера никак температуру своего тела не комментирует. Только трясется вся, как тряпочка на ветру. Откладываю градусник и сажусь рядом. По телу мурашки с трехэтажный дом расходятся.
— Ты со мной вообще разговаривать не будешь? — хмуро уточняю.
Вера разворачивается. На бледном лице проступает румянец, а глаза округляются.
— Ты наорал на меня так, что слышали даже на том свете, — произносит она, шмыгая носом. — Вернее, покойники в морге. Кажется мужик, который прибежал последним — патологоанатом. Я брала у него интервью в прошлом году.
— Ты у него б и оказалась, если бы не я.
— Да лучше бы утонула, — всхлипывает она горько, нежное лицо искажается и мне приходится поймать её руку, чтобы привлечь к себе.
Приходится… потому что по-другому не могу. Женские слёзы не могу терпеть в принципе, а слёзы близких людей втройне не выдерживаю.
— Что ты несёшь? — морщусь, чувствуя жжение за грудиной. — Кому лучше? У тебя ведь есть родители, дурная? Кстати, как они?
Вера замирает, я же, склонившись сглатываю слюну, когда вижу, как она облизывает яркие пухлые губы.
— Нормально все у них, — отвечает тихо.
— Сколько им? За шестьдесят?
— Нормально. Ты можешь от меня просто отстать?
Отворачивается.
Вредная коза.
Русские бабы — хуже атомной войны. Ноль покладистости, зато гонору хоть отбавляй.
— Как показывает практика чуть зазеваешься, и ты уже в прямом смысле тонешь, — замечаю, скидывая футболку.
В сотый раз как идиот разглядываю хрупкое тело под одеялом. Стоянова — магнит. Красивый магнит, порой лживый. Как и все сногсшибательные женщины в моей жизни.
— Что ты делаешь? — шипит она, когда я приподнимаю тонкую ткань и укладываюсь за её спиной.
Делаю то, о чем мечтал последние двадцать четыре часа, притягиваю ее к себе поближе.
— Ты дрожишь, хочу тебя согреть.
В ширинку джинсов упирается округлая задница, как новогодний подарок, упакованная в красные стринги с милым бантиком. Упирается и ёрзает… блядь!
Поскорее бы уснула, что ли.
— Я дрожу, потому что зла на тебя, — снова начинает реветь.
Страх смерти и ужас от случившегося выходят из неё порционно. Малыми дозами. И что примечательно — исключительно на меня. Этого осла, Фёдора или как его там, она ни словом не обидела, за то я душегуб и моральный урод, который на умирающую наехал.
— На меня зла? — усмехаюсь.
— На тебя, — плачет, но хотя бы не вырывается.
Затягиваюсь воздухом с её волос и думаю, что делать с уверенным десятибалльным стояком.
Вариантов немного, трахаться этой отчаянной точно нельзя. Остаётся холодный душ или… представить что-то ужасное, благо сегодня копилка нелицеприятных воспоминаний пополнилась.
Её покрасневшие, обветренные руки, заледеневшие волосы и огромные выпученные глаза, я не забуду никогда. Просто не смогу.
Твою мать.
Тело пробивает неконтролируемая дрожь, чертыхаюсь под нос и на секунду упираюсь лбом в упрямый затылок.
Я ведь мог никогда её не увидеть — в сотый раз повторяю, вжимаясь в хрупкую спину.
Никогда. Страшное слово, о котором я, дожив до пятого десятка, уже кое-что знаю.
— Ты решил, что, если я не утонула, можно меня сломать посередине, — бурчит Вера под ухом и я ослабляю хватку. Даже не заметил, как сжал от ярости.
— Прости, — хриплю, поглаживая нежную кожу на животе. Кончиками пальцев чувствую разбегающиеся мурашки. Манкие, зовущие…
Хочется нырнуть и потрогать её пониже, развести стройные ножки, сделать приятное, может даже зализать «раны» языком. Там внизу она дико вкусная… но, оргазм — слишком сильная эмоция, неконтролируемый взрыв, который сегодня моей пловчихе точно ни к чему.
Поэтому убираю руку на тонкое плечо. От греха подальше. И широко улыбаюсь, когда слышу в темноте разочарованный вздох…