Царица Савская

Глава двадцать девятая

На следующий вечер мы с Соломоном оделись в простые одежды и в сопровождении нескольких его слуг в таких же неприметных одеяниях, отправились в запруженный людьми город. Вначале я опасалась угроз, долетавших с этих улиц в сторону моих людей, а сегодня и меня самой, боялась их даже в присутствии царя. Эхо тех слов преследовало меня целый час: «Уходи, Шеба!» Но я слишком долго пробыла взаперти, во дворце, где интриг кипело ничуть не меньше, чем за его пределами. А я не собиралась жить в клетке.

Мы прогуливались вместе, как могли бы это делать муж и жена. Даже в поздний час улицы были заполнены людьми, напомнив мне рынок и сезон паломничества дома, в Сабе. Но дома я никогда не ощущала такой свободы и невидимости.

Где-то неподалеку от старого города Соломон перегнулся через низкий забор булочника и стащил две лепешки, оставленные остывать во дворе. Залаял пес, и тут же выскочил сердитый хозяин, крича проклятия ворам, но мы уже успели раствориться в уличной толпе.

— О чем ты только думал? — спросила я через несколько улиц, задыхаясь от бега и смеха. Где-то неподалеку группа мужчин пела гимны.

Он протянул мне лепешку.

— О том, что не слишком себя осуждаю. О том, что влюблен. И способен на все!

В верхнем же городе я повсюду видела забавные маленькие сооружения, пристроенные к стенам домов, во дворах, а иногда и на крышах — трех- и четырехсторонние беседки, покрытые пальмовыми листьями и разноцветными тканями. В этих крошечных жилищах размещались гости города. Соломон затащил меня в одну из пустых беседок и объяснил, что их строят в память о хижинах и шалашах, в которых ютился его народ посреди диких мест, сорок лет с тех пор, как пришел сюда из Египта.

В этот самый момент проезжавшая мимо телега с фруктами перевернулась на пути к ночному рынку. Гранаты и цитрусы раскатились по улице. Стайка подростков и несколько мужчин рванулись их подбирать. Царь выдернул меня из крошечной палатки за миг до происшествия, а его люди сомкнулись вокруг. Я оглянулась, затаив дыхание, как раз вовремя, чтобы увидеть — телега сметает палатку.

— Беды преследуют нас по пятам, — мрачно сказал царь.

И я тут же пожалела об этих словах, потому что люди не знают, когда они сами пророчествуют.

— Когда ты отведешь меня взглянуть на наши корабли? — спросила я, запирая ставни, чтобы отсечь нас от улицы и остаться наедине. Мы несколько раз говорили о том, что стоит взглянуть на строительство, но сегодня мое предложение было демонстрацией моей веры.

— В день, когда я провожу тебя в твой лагерь, мы вместе заедем в Эцион-Гевер и ты увидишь свои корабли. Обещаю. И будешь знать, на чем однажды сумеешь ко мне вернуться.

Я не сумела ответить улыбкой. День, когда он проводит меня в мой лагерь, станет днем, когда я покину Израиль и его самого.

Два дня спустя Ташере потребовала от Соломона явиться на день рождения их сына. Еще через три дня велела устроить пир в честь празднования коронации нового фараона. Музыка и смех струились по коридорам, череда музыкантов и танцовщиц весь вечер сновала в ее покои и обратно. Соломон вернулся только утром, рухнул на постель и проспал до заката.

А назавтра был День Искупления, и царь должен был поститься и очищаться, готовясь выполнить свои обязанности в храме. Город был битком набит людьми, далеко за пределами того, что я считала возможным, и я удивлялась, как они не сыплются с крыш по ночам.

— Прости меня, моя царица, — сказал он и поцеловал меня в щеку, вновь оставляя в одиночестве.

Я прогуливалась по его саду одна, выглядывая в город только так, чтобы меня никто не мог увидеть снизу. Даже отсюда я видела движение толпы на рыночном холме за городскими стенами и палатки пилигримов, заполнившие долину между ними. Исчезли темные шатры родного лагеря, сменившись многоцветной и яркой мозаикой. Музыка взлетала над стенами и крышами, почти заглушая пение левитов, которых я слышала в первые дни. Я так привыкла к ним, что едва замечала, пока привычный напев не исчез в чужом шуме.

Я играла в Сенет с Шарой и служанкой Наамы, и моя фигурка двигалась из Дома Счастья в Дом Воды.

Как же похож на игру двор любого правителя, где судьбы народов вершатся по воле пары костей, брошенных кем-то за закрытой от мира дверью!

Втайне оценивались степени верности, втайне творились союзы.

Одно лишь подмигивание или малейшая обида могли возвысить один народ и бросить другой на колени!

Соломон вернулся ко мне ночью, целуя мои ладони, улегся со мной на ложе.

— Пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих. Одним ожерельем на шее твоей, — сказал он.

— Собери же лилии, — ответила я, когда он привлек меня в объятия.

Я не спрашивала, отчего он так поздно приходит с обедов и празднеств, которые Ташере устраивала уже почти неделю, находя для этого все новые и новые предлоги. Чего бы я добилась вопросом? Я смирилась, чтобы мы вместе упоенно наслаждались оставшимися осенними днями, пили друг друга, словно я была кувшином чистейшей воды, а он — амфорой вина. Мы не были неистощимы и не должны были быть.

Ночи теперь приходили раньше и становились все холоднее.

— Пойдем. Я хочу показать тебе кое-что, — сказал он однажды вечером, слишком холодным, чтобы провести его на террасе или на улицах, настолько запруженных людьми, что мы не решались гулять. Был месяц Тишри, и вскоре должен был начаться третий праздник месяца, Скиния.

— И что же это?

Он набросил на мои плечи свой шерстяной плащ.

— Мой самый большой секрет.

И исчез в дальней комнате, а вскоре я услышала, как открывается замок сундука. Соломон вернулся со связкой ключей.

Он повел меня вниз, в подземную комнату глубоко под дворцом, освещая нам путь высоко поднятым факелом. Из этих подземных комнат мы не раз ускользали в туннели, а по ним за пределы стен Иерусалима. Но он же не собирался покидать город, когда долина за ним заполнена пилигримами!

Однако в этот раз он повел меня по коридору в сторону, противоположную сокровищнице, за склады и погреба. В конце прохода мы наткнулись на неприметную дверь с замком.

— По этому туннелю я могу войти в храм, — объяснил он, указывая на темный проход в стороне от нас. Мне показалось или оттуда долетел слабый запах благовоний?

— Чтобы появляться во время ритуалов, как волшебник, в мгновение ока?

Он засмеялся, и на его смех откликнулось эхо сырых подземелий. Я плотнее запахнулась в мантию, здесь, внизу, холод был почти таким же, как снаружи.

Дверь поддалась после долгих усилий, и я смеялась, держа для него факел, пока Соломон ругал вначале ключ, затем замок, а вслед за ними кузнеца, который выковал строптивые запоры.

— Ты спросила меня однажды, что находится в храме.

— Ты сказал, что не можешь мне показать.

— Не могу. Зато могу показать тебе вот это.

Он отнял факел и повел меня в комнату. Тени заметались по стенам, танцуя на коллекции драгоценностей: ламп на подставках, золотых котлов, курильниц почти что в мой рост и на том, что оказалось львом, почти таким же, как золотые стражи по обе стороны его трона. Несколько сундуков с инкрустацией слоновой костью и драгоценными камнями выстроились у стены, на них лежало то, что показалось мне свертками тканей, завернутыми в пыльный лен. Мы добрались до странного объекта под покровом, стоявшего в дальнем углу комнаты, точнее искусственной пещеры. Соломон снова отдал мне факел.

— Ты часто спрашивала меня о богах. О Яхве, непроизносимом имени. — Он схватился за края шерстяного покрывала и медленно стянул его на пол.

Я тихо ахнула и отступила на шаг.

Два золотых херувима, широкие крылья которых почти что касались склоненных голов, стояли на коленях на золотом ковчеге с тонкой филигранью, бегущей по верхней кромке. Вся конструкция, с венчавшими ее херувимами и их расправленными широкими крыльями, была высотой почти что как мой маркаб, однако уступала ему в ширину. Я присела на корточки, чтобы рассмотреть лица херувимов, отметила рисунок на передней панели, конические ножки.

— Из чего он сделан?

От уголков его глаз разбежались веселые морщинки.

— Из акации.

Я позволила себе резкий вздох.

— Как мой маркаб.

— Мы тоже носили ковчег на битву.

Рядом лежали два длинных шеста, и я рассмотрела отверстия, в которые они должны были вставляться по обе стороны коробки — и вновь похоже на мой паланкин.

— Разве он не должен стоять в храме? — спросила я, поднимая взгляд.

— Он стоит… и не стоит, — ответил он с таинственной улыбкой. — Во время постройки храма я тайно заказал скопировать ковчег. На случай, если настанет день, когда ковчег потребует защиты. Его уже отнимали у нас раньше — филистимляне, — тихо добавил он.

Я вновь принялась изучать его, понимая теперь, что лишь благодаря этому ковчегу маркаб обрел свою славу и значение. Но в то время, как мой маркаб был символом моего правления и принадлежал правящему племени, этот ковчег олицетворял трон Яхве и самобытность его народа. Бог и народ, на одном ритуальном сиденье.

— Мой собственный ковчег лишь копия утраченного во время военных кампаний моего деда. А как ты убеждаешься, что это именно копия?

Соломон всмотрелся в него поверх моего плеча, а затем указал мне пальцем.

— Копия совершенно идентична, за исключением одного. Вот здесь мастер сделал ошибку. — Он показал мне маленькую вмятину в золоте возле самого угла. — Но я не повелел ее исправить, чтобы иметь возможность увидеть разницу.

Мои пальцы коснулись указанного места. Показалось ли мне или Соломон действительно вздрогнул, когда я коснулась ковчега? Я отстранилась.

— Ты не смогла бы сделать этого и выжить, — сказал он, — будь это истинный ковчег и признай он тебя недостойной.

Я выпрямилась.

— Никто не прикасается к нему? Тогда какже его переносят?

— Только левиты, песни которых ты слышала в храме, могут нести ковчег.

— И другие жрецы не завидуют?

Он покачал головой, прослеживая взглядом широкие крылья херувима.

— Нет. Они боятся. Весь Израиль и те, кто за пределами его, кто понимает, что такое этот ковчег, и знает его историю, расступаются передним, как море, и не смеют поднять глаза.

— Тогда поистине он будет незаменим в битве, — тихонько выдохнула я.

— Теперь ты видела мой величайший секрет. Ни одна из моих жен никогда не видела ковчега. И не увидит, — ответил он, глядя на меня.

— Спасибо тебе, — сказала я искренне, благодаря не только за это, но и за то, что впервые в жизни подошла так близко к богу. Я тоже понимала, что, согласившись остаться, никогда бы не увидела ковчега. Это была тайна, в которую нельзя посвящать никого, нигде, в особенности — среди его народа.

Чуть позже, когда мы лежали в свете единственного фонаря, он замер совсем неподвижно. Городской шум снаружи уступил тишине, нарушаемой только лаем собак, плачем младенцев и приглушенными разговорами, что вели на крышах бессонные пилигримы.

— Ты очень тих сегодня, — сказала я наконец.

— Я никогда не бывал так спокоен и запутан одновременно, — прошептал он. — Мое царство готово распасться на части. А сегодня два моих брата устроили мне выволочку перед моим же советом.

— Из-за чего?

— Из-за Севера. Из-за тебя. Из-за того факта, что Ассирия наращивает мощь, как они выразились, а я умножаю свои провинности. Из-за недостатка дождя, из-за луны и звезд… — он тихо хохотнул, и звук был похож на усталый вздох.

А я поняла, что сейчас новолуние. Я даже не задумывалась об этом до наступившей минуты. Каждый месяц с поры моего приезда ритуальные барабаны Атмакаха пульсировали за стеной города. Я подумала о моем лагере, почти надеясь услышать их ритм.

— Говорят, что я теряю веру своего народа, что я не дорожу своим договором с Яхве.

Он закрыл глаза, и я обняла его.

— В первые годы я был зажжен божественным огнем, совершенно поглощен Яхве. Я почти не спал, я был одержим — такие видения были мне о будущем этого царства! О наследстве моего отца… Но, более того, я был зажжен одобрением бога, усадившего меня на трон, словно он был мне отцом, куда больше, чем тот, кто возлежал с моей матерью.

— Тогда ты должен помнить это чувство, — сказала я.

И в тот же миг поняла, что никогда не удовольствуется долгом этот царь, который жаждет вернуть те первые вспышки страсти. Огонь оставил его, когда мир вокруг растерял свою загадочность, когда на смену страсти пришла суровая повседневность.

— Ах, и это говорит мне женщина, что преследует самих богов! Как ты напоминаешь мне те, прежние дни! Я думаю, часть меня готова скорее позволить царству рассыпаться на куски, чем потерять его. Тебя.

И я была готова к тому же.

Как хорошо мы научились притворяться, что вечно сможем сбегать на улицы, гулять в садах и подземных туннелях! Мы делали это со страстью, которой бы не бывало, не будь наше время столь кратким. Но я не могла заменить ему бога. И даже я знала, что Яхве не потерпит иной любви, что не будет превыше всего.

Еще одна причина, по которой я должна была уехать.

Но даже говоря: «Я уезжаю через три недели», я хотела услышать его протест, услышать, что он запрещает мне, что велит мне остаться.

Однако я не хотела становиться такой, как Наама, наверняка когда-то бывшая молодой и страстной, пока не отяжелела и пока свет в ее глазах не начал появляться лишь при упоминании сына. Или Ташере, с ее изысканными пирами отчаянья — поисками любой возможности хоть несколько часов удержать внимание царственного мужа, поскольку потерять его означало потерять место в этом мире. Разве я была иной?

Кто я?

Дочь, царевна, жертва, изгнанница, возлюбленная, царица, жрица… все эти слова означали кого-то другого — пока эта другая личность не исчезла.

И Соломон, этот ненасытный принц… Я знала, возможно, с самого начала, что никогда не смогу удовлетворить его. Не полностью, поскольку он искал той первой страсти и любви с Богом, пытаясь возвратить ее в богатстве, наложницах, женах, приданом.

Он плакал, и я обнимала его за плечи, мужчину, сильного, как ливанские кедры, которые он так ценил… и хрупкого, как слова.

— Иногда мне кажется, что бог оставит меня. Моисей видел Яхве, но так и не вошел в эту землю. И я, получивший все возможное на земле, годами не слышал голоса Яхве. Если он не покинул меня, сколько он пробудет в моем храме, когда меня не станет? Мой пророк видел, как Израиль распадается на части. Что тогда с нами станет? — Он покачал головой, как человек, слишком долго сражавшийся с этими вопросами.

— Разве ты не друг своему богу, как был твой отец? Разве ты не любишь его?

— Что такое любовь? — беспомощно спросил он. — Договор? Поэзия? Я думал, что люблю тебя, но попытался тобой обладать. Я люблю тебя сейчас, но я тебя отпускаю. И я не рад тому, что это делаю. Я знаю лишь, что бог Авраама и Исаака любит некоторых людей. И мое царство будет стоять, пока я верен. Но я не могу защитить его и усилить границы без того, за что мой же пророк порицает меня. Возможно, я поглощаю, как поглотил тебя, и недостаточно умею любить. Ты была права, — воскликнул он, — когда говорила, что я попал в западню!

Я замерла и затихла.

— Ты уснула, моя царица? — тихо спросил он некоторое время спустя.

— Я расскажу тебе кое-что, — сказала я, — и, возможно, ты меня за это возненавидишь. Но я расскажу тебе, потому что меня тянет это сделать, хоть сама я предпочла бы сказать совсем иное. Есть время хранить молчание, и есть время говорить вслух. Пришло второе.

Он поднял голову.

— Я кое-что знаю о сердце племен. Моя заявка на трон была по праву рождения моей крови, крови отца и моей матери. Чистой. Твои дети рождаются от матерей из других стран. Ты сам говорил мне, что наши истории сковывают нас. И каждый бог моей юности — это история, которая передавалась моими предками, чтобы сохранить нашу кровь чистой. Твоя же кровь течет теперь в разные стороны. В тот день, в храме, я видела, как двенадцать быков твоего народа разбегаются в разные стороны, и котел, что пролился на землю.

При этих словах его глаза расширились.

— И вот мой дар тебе. Я говорю тебе: будь осторожен, выбирая наследника своей крови, если желаешь сохранить милость своего бога. Потому что богу Яхве ты изменял куда больше, чем первой своей жене.

Он закрыл глаза.

— Тогда я потеряю все.

— Всякий раз, когда я понимала, что нечего больше терять… Я была свободна. Есть время хранить, и есть время разжимать пальцы. Оно всегда наступает в таком порядке. Но если ты не сможешь, если не решишься… если то, что заставляет тебя отчаянно хранить свои владения, не отпустит тебя до самой смерти, то пей свое вино и пиши стихи. Потому что ничего иного тебе не осталось и не останется.

Он вцепился себе в волосы.

— Как не ко времени твои слова! Только сегодня Ташере говорила мне взять египтянку-жену, как залог мира. Сестру Шишака.

Конечно же, говорила.

— И я не вижу другого способа, я должен сделать это ради моего царства! Как же мне поступить согласно твоим словам, если ливийцы почти что стучат в мои двери? И мы с тобой — что будет с нами, ведь мы не знаем, сумеем ли увидеться снова? Сколько мы сможем жить так, зная, что именно мы потеряли?

Я слабо покачала головой. Я не знала. Мое сердце уже разбивалось.

— Я говорила себе, что всегда сама нахожу свой путь. Но я лгала. Мой путь был выстлан предо мной в тот самый миг, когда я поступилась главной моей драгоценностью. А для тебя сейчас есть драгоценность большая, чем даже я.

— Я не могу поступиться своим царством, — измученно выдохнул он.

— Тогда, — тихо сказала я, — я думаю, ты его потеряешь. Как шумерские мудрецы, когда говорили, что все преходяще.

— Что же мне делать?!

Я ничего не могла ему ответить. Я держала его за плечи и рыдала за нас обоих. Люди не знают, когда произносят пророчество, но на сей раз я знала.